Пионерская клятва на крови

Смерть в пионерском галстуке

© Смелик Э.В., Горбунова Е.А., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Пролог

Генке казалось, темнота вокруг стала еще гуще. И если бы не яркие оранжевые языки пламени, не только дарящие свет, но и всегда готовые безжалостно ужалить непереносимым жаром того, кто потянется к ним или подступит слишком близко, она непременно наползла бы, накатила черной непроницаемой волной, затопила площадку и накрыла их с головой. И тогда реальность исчезла бы. Почти по-настоящему.

Это было не страшно, это было жутко. Порождало холодную пустоту внутри и безнадежное осознание, что всё бессмысленно. Вообще всё. Прошлое, настоящее, будущее, мир и населяющие его люди. Но в первую очередь – Генкина жизнь.

Он никак не мог согреться. Рубашка и треники, надетые на мокрое тело, пропитались влагой и не согревали, а только сильнее холодили. Из слипшихся от воды волос до сих пор время от времени выкатывались тяжелые капли или даже целые ручейки, сбегали по шее, прогоняя по телу волну мурашек и заставляя зябко ежиться. В носу хлюпало, и, надо думать, со стороны Генка выглядел довольно жалким и потерянным. Особенно на фоне Паши.

Тот даже не стал до конца одеваться, только натянул джинсы, но не мерз, точно не мерз. Он стоял напротив Генки всего в двух шагах, прямой, напряженно собранный, с расправленными плечами и гордо поднятой головой.

Мотя и Серый торчали чуть поодаль, на границе между темнотой и светом, почти незаметные, словно растворенные мраком тени. А Паша, освещенный пламенем костра, выделялся четко и резко и еще почему-то казался выше и мощнее, даже старше, как будто являлся не человеком, а каким-то неведомым сверхсуществом. И языки огня, отражаясь, плясали в его глазах.

– Теперь твоя очередь. Держи, – произнес он, по-прежнему протягивая Генке ладонь, на которой лежал маленький раскладной нож.

На блестящем тонком лезвии тоже играли всполохи отраженного пламени, и возникало впечатление, будто оно раскалено и светится само по себе.

– Ну! – с нажимом повторил Паша.

Из окружавшего площадку полумрака донеслись мерзкие злорадные смешки и презрительный возглас:

– Да я же тебе говорил, он ссыкло! Сейчас в штанишки наделает и станет мамочку звать.

Генку передернуло от этих слов, словно Мотя не произносил их, а выводил острой железкой по стеклу. Мурашки пробежали не только по коже, но и под ней и даже по языку, отчего представилось, что его сейчас вывернет. Не стошнит, а именно вывернет наизнанку, как рубашку или пальто, окончательно выставив на всеобщее обозрение и без того чересчур уязвимое, мягкое, безвольное нутро.

Мотя опять гоготнул и наверняка хотел добавить еще что-то более гадкое и унизительное. Но Паша шикнул на него, и Мотя не стал орать, зато поделился невысказанным со стоящим рядом Серым, и они уже вдвоем захрюкали и забулькали от сдавленного смеха.

– Неужели так трудно? – скривив уголок рта, поинтересовался Паша. – Выходит, Мотя прав, и ты всего лишь…

Нет! Генка не дал ему договорить – стремительно выкинул вперед руку, трясущимися пальцами ухватил ножик, ни на секунду не переставая чувствовать на себе цепкий пристальный взгляд, одновременно ждущий и испытующий. Он ощущался почти материально, обжигал, будто огонь в глазах Паши был не отраженным, а самым что ни на есть реальным.

Генка с силой стиснул гладкую удобно изогнутую рукоятку, решив, что хотя бы так справится с предательской дрожью в пальцах. Они же не смогут трястись, если сжаты в кулак. Но дрожь никуда не ушла, а, наоборот, перетекла дальше по трепещущим нервам, пытаясь захватить все тело.

В коленках появилась ватная слабость. Сердце не стучало, а надрывно бухало, будто являлось не составной частью организма, а чем-то отдельным, случайно запертым в Генкиной груди и теперь отчаянно рвавшимся на волю – прочь и подальше-подальше-подальше от всего происходящего.

Он тоже мог все бросить и сбежать, в любой момент. И даже то, что потом его станут дразнить и шпынять еще сильнее, уже не казалось невыносимым и запредельно ужасным. Гораздо страшнее – самому ощущать себя полным ничтожеством, действительно считать, что дразнят тебя не зря, что ты заслужил подобное отношение.

Еще и Паша, как яркая противоположность, как немая насмешка – уверенный, невозмутимый, внушительный, не знающий ни страха, ни холода, а потому вызывающий зависть и злость. Он стоял слишком близко и ничуть не боялся, что вот он перед Генкой, такой уязвимо открытый, а у того – нож.

Темнота сгущалась, пламя костра трепетало: то опадало, то взмывало вверх, швыряло в черное небо оранжевые искры, словно пыталось поджечь его. А может, искры и правда улетали высоко-высоко, но не поджигали, а вязли в густом чернильном мраке ночного небосвода, превращались в нескончаемое множество звездных глаз, холодных и суровых, бесстрастно наблюдавших, что творится там, внизу. Как живут эти люди. На что они способны. Настолько ли они маленькие, жалкие и беспомощные, как представлялось отсюда, с высоты.

– Ну! – в который раз произнес Паша с легким презрительным раздражением, и Генка, зажмурившись, перестав дышать и почти ничего не соображая, в отчаянии взмахнул сжимающей нож рукой.

Глава 1

В автобус Инга забралась последней, или точнее предпоследней. Снаружи еще остался вожатый Коля, долговязый, улыбчивый и немного суетливый. Это была его первая смена, по крайней мере в качестве вожатого, вот он и волновался. Зато Инга чувствовала себя опытным невозмутимым старожилом пионерского лагеря.

Она, считая с каникул после первого класса, ездила в лагерь каждое лето, иногда даже на две смены, пройдя путь от самого младшего до самого старшего отряда. Правда, в «Спутнике» не была ни разу, но вряд ли он сильно отличался от остальных лагерей.

Всё тут примерно одинаковое, начиная с раннего утреннего сбора отъезжающих и строгой переписи будущего лагерного населения.

На этот раз собирались в небольшом сквере позади заводского Дома культуры. Вот Инге и пришлось побегать туда-сюда мимо разместившихся на довольно узких аллейках столов, отыскивая табличку с подходящими годами рождения и нужным номером отряда. То, что это будет именно первый, она решила заранее и даже не рассматривала другие варианты. Ведь, скорее всего, это ее последняя смена.

После восьмого класса в пионерские лагеря почти никто уже не ездил. Разве что во всероссийские «Артек» и «Орленок», но туда отправляли только избранных и за особые заслуги. А Инга самая обычная, поэтому ей приходилось довольствоваться путевками, которые могли достать родители. Хотя она никогда не жаловалась, ее всё устраивало. Но на этот раз она должна попасть именно в первый отряд. И никак иначе! Ей ведь уже четырнадцать лет.

Поиски затрудняла толпа провожающих. Конечно, тринадцать отрядов – не шутка. Но порой возникало впечатление, будто некоторых отправляли в лагерь всем семейством, включая бабушек-дедушек с обеих сторон, а может, даже дядей-тетей со всеми их отпрысками.

В отличие от них Ингу провожал только один немного растерянный папа. Мама осталась дома с маленькими близняшками и теперь наверняка переживала, как муж и дочь обойдутся без нее. Но на самом деле Инга и одна бы справилась – с ее-то опытом! – поэтому чувствовала себя гораздо уверенней, чем папа, который никогда не любил суету и толкотню.

Он то и дело снимал и протирал очки, озадаченно морщил лоб, но все-таки помогал по мере сил. Не отставал, не терялся, не жалуясь и не возмущаясь, таскал за дочерью довольно увесистый чемодан, еще и время от времени вытягивался в струнку, стараясь через чужие головы разглядеть нужную табличку. Он даже обнаружил ее первым и сразу окликнул опять убежавшую вперед дочь.

– А теперь что? – поинтересовался папа, с явным облегчением опуская на асфальт чемодан.

– Я все сделаю, – решительно заявила Инга, расстегнула молнию висящей на плече сумки, выудила из нее путевку с краснощеким горнистом и окруженной елками палаткой на картинке.

Потом она оценивающе оглядела плотно облепивших складной столик людей, прищурилась, ухватившись за ремень, стянула сумку с плеча и отдала папе, чтобы ни за кого не цеплялась и не мешала, и только тогда бесстрашно нырнула в толпу.

Инга протиснулась между чужими локтями, ужом проскользнула под рукой довольно габаритной и потому не слишком поворотливой тетеньки и, оказавшись в первом ряду, тут же протянула путевку сидящему за столиком парню в клетчатой рубашке-ковбойке с закатанными до локтей рукавами. Судя по пионерскому галстуку, да и по возрасту тоже, в первом отряде он был вожатым.

– Вот! – громко произнесла она, стараясь перекрыть гул чужих голосов. – Запишите. Малеева Инга.

Парень посмотрел на нее удивленно и заинтересованно, спросил:

– А ты здесь одна, что ли?

– Почему одна? С папой, – ответила Инга, махнула себе за спину рукой. – Он там. Стоит с чемоданом, – пояснила и тут же добавила: – Но, если нужно, я его позову.

Правда, опять отдаляться от стола и отдавать другим с трудом отвоеванное место ей совсем не хотелось. Вдруг больше не удастся так же удачно протиснуться вперед, особенно вместе с папой и чемоданом, и за это время успеют набрать нужное количество ребят. А отступать от цели и соглашаться на второй отряд Инга не собиралась. Тем более она заранее, еще дома, на прочно приклеенной к чемодану бумажке под собственным именем и фамилией недрогнувшей рукой самоуверенно и твердо вывела печатными буквами: «1 ОТРЯД».

– Вы только путевку прямо сейчас возьмите, – с упрямым напором проговорила она.

Вожатый хмыкнул и улыбнулся.

– Да ты не волнуйся, – произнес ободряюще, – возьму. – И действительно, взял, развернул на автомате, правда, читать не стал. – А звать никого не надо. Но все равно, подожди минутку. Список у Людмилы Леонидовны. Как только освободится, и тебя запишет.

Сидящая рядом воспитательница, похоже, услышав, что речь зашла о ней и невольно среагировав, отвернулась от той самой толстухи, с которой разговаривала, и с немым вопросом воззрилась на вожатого. Тот не растерялся, моментально подсунул ей путевку и почти повторил недавно услышанные слова:

– Вот. Еще одна, – сверился с написанными от руки строчками. – Малеева Инга. Четырнадцать лет.

Людмила Леонидовна недовольно свела тонкие, аккуратно выщипанные брови, но путевку забрала, положила перед собой, заглянула в листок со списком, пробежалась глазами по длинному столбику уже записанных фамилий. Потом вздохнула и покачала головой, отчего у Инги встревоженно замерло сердце – неужели все-таки опоздала? Но заранее впадать в панику и лезть с вопросами она не стала, решила дождаться, когда воспитательница закончит с толстухой и переключится на нее, Ингу.

– Можете уже грузить вещи в машину, – подводя итог очередному разговору, отработанно выдала Людмила Леонидовна. – Она в самом конце колонны. Только подпишите обязательно. – И указала на стопочку прямоугольных листочков и пузырек с клеем. – Потом можно сразу идти к автобусу. Наш самый первый, с цифрой «один» на лобовом стекле.

Толстуха, дослушав, подцепила сразу несколько бумажек, подхватила пузырек, попятилась. Людмила Леонидовна проводила ее усталым восклицанием:

– Клей вернуть не забудьте! – И только тогда посмотрела на Ингу.

Та, не дожидаясь вопросов и не откладывая, чтобы случайно не спугнуть удачу и никого не пропустить вперед, еще раз назвалась, потом сразу принялась диктовать свой адрес.

– Да подожди ты, – остановила ее воспитательница. – Я же не печатная машинка.

Она поправила листок, повертела в пальцах ручку, заставив Ингу несколько раз переступить с ноги на ногу от нетерпения, и наконец-то вписала ее в свободную графу в самом низу таблицы изящным бисерным почерком. Инга сразу выдохнула с облегчением, повторила адрес, додиктовала остальные сведения: номер домашнего телефона, фамилию-имя-отчество и место работы родителей.

Услышав завершающее разговор стандартное «Можете грузить вещи в машину», она опять не стала ждать продолжения фразы, а деловито отрапортовала:

– Я все знаю. И вещи уже промаркировала.

Людмила Леонидовна, поджав губы, критично глянула на нее, кивнула, заключила негромко, но весьма ехидно:

– Вот и замечательно. – И сразу развернулась к вожатому. –  Коля, девочек мы уже набрали. Это последняя. Теперь берем только мальчиков. Для них еще осталось несколько мест.

Но эти слова Ингу уже мало интересовали. Она вернулась к папе, как и раньше продолжая ощущать себя главной в их паре, довела его до грузовика. Здесь тоже уже образовалась очередь, и опять пришлось ждать.

Избавившись от уже основательно надоевшего чемодана, они торопливо двинули к нужному автобусу, для чего пришлось миновать всю колонну и потратить еще кучу времени. Но все-таки у них осталось в запасе несколько минут на прощание.

Папа по-прежнему выглядел расстроенным и даже чуть виноватым, а Инге совсем не было грустно. Наоборот, предвкушение предстоящего будоражило, заставляло нетерпеливо посматривать на пока еще закрытую дверь доставшегося первому отряду клевого междугороднего «Икаруса» и напрягать слух в ожидании сигнала к началу посадки.

Лишь когда появившиеся воспитательница с вожатым объявили, что можно занимать места, и автобусная дверца с шипением распахнулась, в глазах слегка защипало, а в горле образовался твердый комок. Но Инга же не маленькая, и подобное расставание для нее далеко не первое. Поэтому она поспешно отогнала нахлынувшие некстати чувства, произнесла:

– Пап, я пойду. Пока, – пообещала: – Я вам напишу. Завтра. Или даже сегодня.

– Хорошо, беги, – закивал папа.

И Инга на самом деле почти побежала, правда, на середине пути остановилась, оглянулась, чтобы еще раз помахать папе рукой, и лишь затем двинулась дальше, к концу шеренги забиравшихся в автобус ребят. Но как только подошла ее очередь, как только она ухватилась за поручень, готовясь шагнуть на первую ступеньку, раздалось:

– Инга! Инга! Подожди!

Она замерла, обернулась, вопросительно посмотрела на папу.

– Ты сумку забыла! – выкрикнул он.

И действительно, в его выставленной вперед руке болталась Ингина сумка, а в ней лежали очень важные вещи. Пакет посыпанных сахаром поджаристых сухарей, которые так приятно погрызть. Еще один пакет, но поменьше, с кисленькими леденцами, не только вкусными, но и полезными в дороге, как самое простое средство от укачивания. Два сочных яблока, способных перебить не вовремя возникшую жажду. Книжка, на случай если захочется почитать. Набор цветных ручек: синяя, красная, черная и зеленая. Почтовые конверты для писем и блокнот – не просто чистый, нетронутый, а очень даже особенный: с рисунками, со словами и аккордами песен, со стихами, чужими и немножко своими, спрятанными между ними, будто их тоже сочинил какой-то известный поэт.

Разве можно уехать без всего этого? Конечно же, нет! И пришлось Инге отпускать поручень, отодвигаться в сторону, освобождая дорогу другим, топать к папе за сумкой. Потому она и попала в автобус последней. Точнее, предпоследней.

Поднявшись по ступенькам, Инга, не останавливаясь, двинулась по проходу, отыскивая свободное местечко.

Возле пары ближайших к двери кресел стояла Людмила Леонидовна, держала в руках список отряда и раз за разом обводила сосредоточенным взглядом салон. На сиденье перед ней лежала стопка путевок, на соседнем – спортивная сумка, наверняка принадлежавшая вожатому Коле, и стояла прислоненная к спинке гитара. Но Инга в любом случае не стала бы пристраиваться рядом с воспитательницей, а все остальные ближайшие места, похоже, давно уже были заняты. Разве только в самом конце места остались.

Хотя по большому счету Инге было абсолютно все равно. В транспорте ее не укачивало, и ни с кем из ребят она еще не успела познакомиться. Ну, в конце так в конце.

Легко примирившись с ситуацией, она даже прибавила шаг и смотрела исключительно вперед, а не по сторонам. Поэтому едва не проскочила мимо свободного места, внезапно обнаружившегося в середине салона.

Да точно бы проскочила, не заметив, если бы ее не окликнули. Не по имени, а коротким обезличенным «эй». Но Инга все-таки притормозила и обернулась.

– Если хочешь, садись сюда, – предложил ей совершенно незнакомый, впрочем, как и все остальные, мальчишка. Затем для чего-то добавил: – Здесь свободно. – Как будто без его пояснений это было неочевидно.

Долго раздумывать Инга не стала, а уж тем более придавать какое-то особое сокровенное значение тому, что только они на весь автобус нарушат невольно установившееся правило рассадки: девочка с девочкой, мальчик с мальчиком. Не сказав ни слова и даже толком не рассмотрев предполагаемого соседа, она плюхнулась в кресло, поставила на колени едва не забытую сумку.

– Ну что, все устроились? – тут же прозвучал громкий и четкий вопрос.

Людмила Леонидовна, поворачивая голову то налево, то направо, прошла вдоль салона туда и обратно, по пути дважды пересчитав своих новых подопечных, опять остановилась возле своего места и, чуть нагнувшись, поинтересовалась у Коли:

– Что там?

Тот легко заскочил на ступеньку и доложил:

– Вроде бы все загрузились. Начальство автобусы обходит. Сейчас и до нас доберется.

– Значит, скоро поедем, – с нескрываемой надеждой вывела Людмила Леонидовна.

Видимо, она тоже устала от всей этой волнительной сутолоки, поэтому с нетерпением ждала момента, когда дверь закроется и автобус тронется с места. Тогда натянутая пружина внутри немного раскрутится и станет гораздо легче.

– А тебя как зовут? – внезапно прилетело со стороны соседа.

Инга развернулась, с настороженным интересом воззрилась на мальчишку.

Вообще-то на вид он был вполне ничего – русые волосы, серые глаза, острый подбородок – можно сказать, симпатичный, чисто по-человечески. И смотрел пусть и чуть исподлобья, но не заносчиво, не нахально, не насмешливо, а дружелюбно и немного неуверенно.

– Инга, – представилась она.

Мальчишка сдержанно улыбнулся, доложил:

– А меня Лёша.

– Угу, – промычала Инга, не совсем понимая, как отнестись к этому незапланированному и чересчур быстрому знакомству.

Еще и отъехать не успели, а они уже разговаривали. Точнее, Лёша спрашивал, а Инга выдавала односложные ответы, хотя всего минуту назад предполагала: они так и просидят всю дорогу, каждый сам по себе.

Не то чтобы она была необщительной, или стеснительной, или нелюдимой, просто в подобных случаях Инга предпочитала не спешить, а для начала немного присмотреться. Но Лёша, похоже, привык знакомиться по-другому. Или не привык, но почему-то сейчас вел себя именно так.

– Если хочешь к окну, можем местами поменяться, – неожиданно предложил он.

Инга озадачилась только сильнее, уставилась на него еще пристальней, спросила:

– А ты разве не хочешь у окна?

Лёша почему-то смутился, даже едва заметно покраснел, несколько секунд молчал, сжав губы в тонкую линию, потом все-таки произнес с нарочитой небрежностью:

– Мне без разницы.

Инга недоуменно хмыкнула, дернула плечом.

– Вот и мне.

Хотя на самом деле, если быть до конца честной, она бы поменялась. Ведь сидеть у окна действительно интересней и удобней. И она уже хотела согласиться, но тут с передней площадки донеслись шум и громкие взрослые голоса. А когда они умолкли, зашипела дверь, теперь уже закрываясь, загудел мотор. Затем с улицы долетел резкий сигнал милицейской сирены, и спустя всего несколько секунд автобус вздрогнул и тронулся с места.

Инга чуть приподнялась в кресле, посмотрела в окно, выискивая взглядом папу. Он нашелся довольно быстро, заметил ее, заулыбался, замахал рукой. Инга тоже ему помахала, а когда немного проехали вперед и папа исчез из вида, опять села прямо, откинулась на спинку, зажмурила глаза.

Каждый раз в такой момент ей казалось: обычная жизнь остановилась, осталась позади, в сквере за Домом культуры, породив напоследок пузырь новой реальности, в которую впустила не всех, а только их – ехавших в автобусах детей и взрослых. Да и то не навсегда, а на время. До прощального костра, до последней линейки и минуты мучительного расставания в том же месте, в котором все началось. А может, и в то же самое время, будто для всего остального мира и не существовало этих двадцати восьми проведенных в лагере дней.

Глава 2

Генка в лагерь не хотел. Совсем. Но мама, не спросив его, взяла на заводе путевку и просто поставила перед фактом. Генка догадывался, почему она так поступила. Из-за дяди Пети.

Тот ошивался у них почти каждый вечер, начиная с праздника Восьмое марта. Еще и провожать навязался, предложив подкинуть на рабочем авто до места сбора. Причем не на легковушке, а на раздолбанной «буханке» с надписью «Аварийная служба», на которой обычно развозил всяких сантехников и электриков, отчего внутри ужасно воняло одновременно и настоявшимся людским потом, и машинным маслом, и резиной, и металлом, и даже чем-то горелым.

Генка невзлюбил дядю Петю с первого дня знакомства. Уже за то, что мама, посчитав его букет более достойным единственной в доме вазы, переставила подаренную сыном ветку мимозы в стеклянную бутылку из-под кефира.

Вот зачем им этот дядя? Чтобы, как говорила мама, был мужчина в доме? А чем Генка не мужчина? Ему уже четырнадцать! И в магазин мог сходить, притащить целую сетку картошки, и в остальном помочь: починить развалившуюся табуретку или даже полочку прибить, если понадобится и если одолжить нужные инструменты у кого-нибудь из соседей. Генка бы справился, их такому на уроках труда учили. Но, видимо, даже мама, как и большинство при первом взгляде на него, считала, что он еще маленький.

Генке вообще по жизни не слишком везло. Вот и с ростом тоже. Не просто средний, а ниже среднего. В классе он самый мелкий среди мальчиков. Да и среди девочек. Ниже его только две или три. И даже не факт, что именно ниже, а не просто такие же.

И черты лица у него не мужественные, а совсем еще детские и меняться не торопились, как у остальных. И голос до сих пор не ломался. Вот окружающие вечно и считали, что лет ему меньше, чем на самом деле. Даже воспитательница, когда подошли к столу записываться в отряд – это дядя Петя решил, что Генке необходимо именно в первый, – воззрилась критично, уточнила с большим сомнением:

– А вы точно к нам? – И демонстративно выдвинула вперед табличку с нужными годами рождения.

Мама растерянно захлопала глазами и едва не отступила, оглянулась сначала на сына, потом на своего дядю Петю. Тот моментально выпятил грудь, выхватил из ее рук путевку, с размаху опустил на стол, прихлопнув ладонью, заявил с грубоватым напором:

– К вам!

Воспитательница не испугалась, не смутилась, спокойно посмотрела ему прямо в глаза, придвинула путевку к себе, раскрыла, прочитала вслух:

– Белянкин Геннадий. – Потом спросила, но не у дяди Пети и даже не у мамы, а у самого Генки: – Так к нам записывать?

И он тоже растерялся, тоже едва не отступил под ее прямым внимательным взглядом, но каким-то чудом собрался, на короткое время забыв, что совсем не рвался в этот дурацкий лагерь, что ему абсолютно плевать, какой будет номер у отряда, стиснул кулаки, выдавил из себя:

– Да, записывайте.

И вот теперь трясся в автобусе, одиноко приткнувшись в уголке заднего ряда кресел, и пялился в окно. Остальные уже перезнакомились, хотя бы с теми, с кем сидели рядом, и теперь болтали. А до него никому не было дела – что есть он, что нет. Разве кроме воспитательницы Людмилы Леонидовны. Но и та вспоминала о Генке, только когда в очередной раз пересчитывала ребят, желая убедиться, что никто не пропал и не сбежал. Как будто отсюда можно сбежать? Или проверяя, все ли хорошо переносят дорогу – никого не тошнит? Особенно тех, кто сидел в хвосте.

Нет, Генку не тошнило. А вот тошно было. Еще как. Стоило представить, что ожидало его впереди. Целых двадцать восемь дней среди чужих людей в совершенно незнакомом месте! А дома он как раз до начала учебного года успел бы доклеить модель, которая теперь пылилась на полке. Или читал бы, или гонял на велике. Да мало ли интересных занятий летом!

Неужели он даже маме настолько мешал, что она его спровадила почти на целый месяц? Неужели ей дороже сына какой-то там… дядя Петя?

Генка так глубоко погрузился в переживания, что очнулся лишь тогда, когда его сильно пихнули в бок. Он даже вздрогнул от неожиданности, развернулся.

Здоровяк, до того восседавший в середине наполовину пустующего заднего ряда, успел незаметно придвинуться. Теперь он находился совсем близко и почти в упор пялился на Генку с туповатой самодовольной улыбкой во весь рот.

– Слышь, а ты чё здесь? Автобусы перепутал? Или в другом отряде одному боязно, вот и решил к мамке под бок?

Генка поначалу даже не понял, о чем он. Может, перепутал с кем-то знакомым? Хорошо бы перепутал и, поняв, что ошибся, сразу бы отстал. Потому что Генка точно знал – внимание таких, как этот верзила, обычно не обещало ничего хорошего.

Он даже огляделся по сторонам, в тайной надежде, что кто-нибудь вмешается. Но впереди него, он запомнил, когда проходил мимо, сидела какая-то девчонка. К тому же страшная – со стрижкой под горшок и лошадиным лицом. Кресло рядом с ней пустовало, а на противоположном, через проход, дремал темноволосый пацан, вытянув длинные ноги. Его сосед пялился в окно и ничего не замечал. И даже Людмила Леонидовна, как назло, не торопилась с очередным обходом.

– Ты чего варежку разинул и молчишь? Немой, что ли? – выпучив глаза, воскликнул здоровяк, гоготнул в восторге от собственного остроумия. – Или разговаривать еще не умеешь? Слишком маленький?

– Умею, – пробормотал Генка.

– Или ты тупой? – чувствуя свое превосходство, не унимался здоровяк. – Не знаешь, что отвечать надо, когда тебя старшие спрашивают. Чё, мамаша-воспетка не научила?

Генке очень хотелось выкрикнуть в ответ «Сам ты тупой!», раз принял Людмилу Леонидовну за его маму. Глупее ничего в голову не пришло? Да, может, Генка еще и старше. Ему уже четырнадцать, даже четырнадцать с половиной. А этому верзиле, хоть он и больше – не только крупнее, выше, толще, но наверняка вдвое или втрое сильнее – пока еще только тринадцать. Значит, сам он маленький и разговаривать нормально не умеет.

Только ничего Генка, конечно, не выкрикнул. Как всегда. Не осмелился, не смог, испугался. Но ведь силы действительно не равны. Слишком не равны. И разве виноват Генка, что природа так несправедливо распорядилась? Что одни уже в тринадцать догоняют по росту взрослых, а других словно что-то к земле прижимает, не дает вытянуться. И даже если есть за четверых, нужный вес никак не набирается, ноги и руки так и остаются тонкими и угловатыми, как надломанные спички.

И пожаловаться тоже не вариант. Ябед никто не любит. Да и сам Генка тоже. Он никогда, как бы плохо ему ни было, не ябедничал и никому не жаловался. Поэтому оставалось лишь молча терпеть, или…

Можно убраться отсюда, сбежать. То есть, конечно, гордо удалиться, делая вид, что рядом никого нет, а тебе просто надоело сидеть всю дорогу на одном месте.

Генка так и поступил: соскользнул с сиденья, надеясь, что все получится, торопливо шагнул к проходу, повернул. Да и пусть, что девчонка страшная – он с ней и заговаривать не собирался – зато уж точно не станет цепляться, побоявшись, что Генка в ответ легко поднимет ее на смех. В любом случае лучше сидеть с ней, чем с этим умственно-отсталым быдловатым верзилой. Но то ли он запнулся сам, то ли здоровяк нарочно в последний момент подставил подножку. Еще и автобус некстати подпрыгнул на невидимой колдобине… В общем, Генка не просто упал, он пролетел вдоль прохода рыбкой. Хорошо, что успел подставить руки и не растянулся плашмя, ткнувшись лицом в затоптанный пол. Но теперь он стоял на четвереньках, и можно было не оглядываться по сторонам, и без того понятно: все это видели и, конечно, смеялись, кто тайком, кто открыто, показывали пальцем и говорили друг другу, какой он жалкий недотепа и неудачник.

– Э-э-э… – раздалось над головой, а перед глазами возникли ноги в чуть потертых кедах и слегка коротковатых, открывающих голые костлявые лодыжки джинсах.

Генка сразу догадался, что это вожатый Коля, который хотел позвать его по имени, но, само собой, не вспомнил, поэтому произнес почему-то показавшееся насмешкой:

– Мальчик! – поинтересовался: – Ты не ушибся? – И протянул Генке ладонь. – Давай руку, помогу встать.

Словно какому-то старику. Будто Генка настолько слабый и немощный, что сам не способен подняться. От досады и обиды защипало в глазах и заскребло в горле. Но не хватало еще расплакаться. Тогда останется только одно – провалиться сквозь землю.

– Не надо! – вырвался сам собой отчаянный и тонкий голос.

Генка подскочил, стараясь не смотреть ни перед собой, ни по сторонам, попятился, а оказавшись возле свободного кресла рядом с похожей на лошадь девчонкой, юркнул на него, наклонил голову, уставился на собственные сложенные на коленях руки. Но его и тут не оставили в покое.

– Белянкин! Гена! – Теперь уже не вожатый, а воспитательница. Опять примчалась с проверкой, наверняка подсмотрев имя и фамилию в списке. – Вот куда тебя с места понесло? Разве можно ходить во время движения. – А сама-то ходила! – С тобой все в порядке?

Генка кивнул не глядя, буркнул:

– Да.

Хотел еще добавить «Отстаньте!», но дальше бы непременно вырвалось «Я домой хочу! Отправьте меня домой! Не нужен мне ваш дурацкий лагерь!», и уже точно не получилось бы удержать распирающие горло всхлипы. Поэтому Генка крепко стиснул зубы, впился пальцами в колени.

– Белянкин – Поганкин, – долетели из-за кресла растянутые и довольно тихие, но не слишком, чтобы уж он-то непременно услышал, слова, а потом еще сюсюкающие: – Геночка-деточка, не ушибся, маленький?

Но его заглушило нарочито бодрое и громкое:

– А давайте, что ли, споем?

Опять этот вожатый.

Предложение особого энтузиазма ни у кого не вызвало, а Генку и вовсе разозлило, но Коля ничуть не смутился. Он все равно забрал с кресла гитару, накинул ремень на плечо, встал в проходе ближе к середине салона, пошире расставив ноги, словно моряк во время качки, ударил по струнам, лукаво и озорно улыбаясь, затянул:

Мы едем, едем, едем…

Но, пропев несколько первых строчек, внезапно умолк, а потом заиграл и запел совсем другую песню, ничуть не детскую, а вполне серьезную и по-настоящему походную. Про беспокойных и суровых людей с обветренными лицами, которые бродят по свету, про палатки и дым костра, про лавины и любимые книги, хранящиеся в рюкзаках, про рвущий горизонты ветер и манящие вдаль дороги[1].

Это оказалась и правда очень хорошая песня, и уже на втором куплете Коле начали подпевать. Сначала присоединилась пара голосов, затем их стало еще и еще больше. В основном, конечно, девчоночьи.

Ну что с них взять? Девчонки сами не свои до всяких выступлений, танцев и песен. И в улыбчивого неунывающего вожатого наверняка уже половина успела втрескаться. А тот и рад, старался произвести еще большее впечатление, втереться в доверие. Но в какой-то момент Генка вдруг осознал, что шевелит губами, пусть и беззвучно, что ему тоже хочется петь вместе со всеми.

Но он и слов не знал, и слуха у него не было. Он и в школе на уроках пения только чуть слышно гудел, боясь, что выбьется из общего хора и над ним в очередной раз посмеются.

Верзила позади тоже присмирел, правда, периодически принимался попинывать сиденье Генки. Но не так уж и сильно, терпеть можно. Тем более – Генка давно усвоил – если не обращать внимание на подначки, рано или поздно задире надоест. Но этот не сдавался почти до самого приезда. Хотя, может, ему настолько песни понравились, а петь он тоже не умел, поэтому на самом деле не Генку доставал, а просто неосознанно покачивал ногой, отстукивая ритм. Так часто бывает.

Глава 3

– Ребята, далеко не разбегаемся! – громко объявила Людмила Леонидовна, когда автобус остановился у ворот, над которыми красовалось выкрашенное ярко-синими буквами название лагеря и, само собой, легко узнаваемое изображение первого космического спутника. – Находим свои чемоданы и собираемся вон под тем деревом. – Она указала рукой на одну из торчащих за оградой березок. – Мы с Николаем Васильевичем тоже будем там стоять и вас ждать, так что не ошибетесь. А потом все вместе пойдем к корпусу.

Но, как оказалось, вещи с приехавшей гораздо раньше машины сгрузили еще не все.

– Кто-нибудь желает помочь? – окликнул проходивших мимо ребят стоявший в кузове молодой мужчина, или даже парень, в спортивном костюме.

– Ну я могу, – вызвался темноволосый и длинноногий, дремавший половину дороги мальчишка. Вроде бы его звали Паша. Повернулся к своему недавнему соседу, который и сейчас находился рядом. – Серый, идем?

Тот недовольно поморщился, но согласился.

– И ты давай, – уверенно распорядился темноволосый, отыскав взглядом здоровяка.

Удивительно, но он тоже не возразил, а Генка и сам не понял, как выступил вперед, выдохнул:

– Я тоже могу.

Будто его кто-то в спину подтолкнул. Но, конечно, сразу же напоролся на недоуменный оценивающий взгляд серо-голубых глаз.

– А ты чемодан-то сумеешь поднять?

Слова были вроде и обидные, но интонации не насмешливые и не презрительные, словно темноволосый и правда прикидывал чисто по-деловому. Зато верзила довольно хохотнул, победно глянул на Генку и показательно пристроился к тем двоим. Может, и высказал бы опять что-то туповато-уничижительное, но тут со стороны грузовика прилетело:

– Эй, пацаны! Так вас ждать или как?

Мальчишки обернулись на голос, Паша уверенно ответил за всех:

– Да! Уже идем.

– Ну, тогда догоняйте, – откликнулся парень в спортивном костюме и пояснил: – Мы проедем немного вперед, где есть свободное место. А то тут уже все занято. – И сразу нагнулся, вцепился в борт.

Машина, дернувшись, тронулась с места, мальчишки зашагали следом, а Генка так и остался стоять, с завистью наблюдая, как, нагнав остановившийся грузовик, они плюс еще пара пацанов сноровисто забирались в кузов, как ловко передавали чемоданы и сумки, подначивали друг друга и хохотали, будто сто лет знакомы.

Хотя и он торчал тут не совсем один – рядом топталась девочка с лошадиным лицом. Генка заметил ее краем глаза, удивился и повернулся. Судя по ее зачарованному взгляду, неотрывно следящему за мальчишками, она тоже хотела бы оказаться с ними в машине, помогать, а не искать свой чемодан в куче других. И, попросись она, ее может бы и взяли, в отличие от Генки.

Девчонка была почти на голову выше, с широкими плечами, пусть и несуразно угловатая. Переодень ее в брюки и рубашку вместо платья, с такой стрижкой и грубоватыми чертами лица запросто можно принять за пацана.

К ним подошла Людмила Леонидовна, положила ладони на плечи, поинтересовалась одновременно и дружелюбно, и вроде как с осуждением:

– Ну а вы что застыли? А? – Она сделала паузу, задумалась, видимо вспоминая имена. – Ира. Гена. Уже всё обошли? Хорошо смотрели?

Вот чего она опять прицепилась? Будто мало Генка привлек к себе внимания. Даже имя его все-таки выучила, еще и разговаривала как с абсолютно беспомощным и неразумным. Так и остальные могут решить, что у воспитательницы к нему какое-то особое отношение. И доказывай потом, что он не сыночек, не племянник и не какой-то блатной.

Генка аккуратно дернул плечом, словно ненароком избавляясь от лежащей на нем руки, и, ничего не ответив, послушно потопал вдоль рядов выставленных на траву чемоданов и больших дорожных сумок, выглядывая свой багаж. Еще и эта страшила Ирочка опять за ним увязалась, а окружающим только повод дай, тут же навыдумывают и любовь, и прочую ерунду.

Ну прямо с самого утра не задалось. Всё, вообще всё! Генка даже шаг прибавил, лишь бы оказаться подальше от тащившейся за ним следом Иры, и, само собой, едва не проскочил мимо нужного чемодана. Хорошо, что в голове что-то щелкнуло, и он вовремя затормозил.

Или, наоборот, плохо. Уж лучше бы и правда не заметил, а проскочил мимо и потом зашел на второй круг. Потому как осознав, что вроде бы видел знакомый чемодан, Генка оглянулся, попятился, а шедшая за ним по пятам Ира не сообразила вовремя остановиться. И они столкнулись и, конечно, растерявшись и смутившись, не отскочили моментально в разные стороны, а так и стояли несколько секунд, упираясь друг в друга. И конечно, это увидели.

Генка, услышав раздавшееся поблизости многозначительное хихиканье, тут же отпрянул от Иры, обернулся.

Ну ладно бы еще кто-то другой, но эти две девчонки точно были из первого отряда. Он их видел и в автобусе, и потом рядом с ним, когда все уже вышли и в очередной раз выслушивали наставления и напоминания воспиталки. Одна светленькая, другая темненькая, одна чуть повыше, другая чуть пониже, но лица очень похожи. Скорее всего, сестренки-двойняшки. Они наклонились друг к другу и о чем-то перешептывались, поглядывая на Генку и загадочно улыбаясь.

Он чуть не взвыл от досады. Нахмурился, торопливо отвернулся, стараясь и краем глаза не зацепить эту тормозную Иру, полез в чемоданные развалы выуживать свой. Но даже тут не повезло – опять запнулся, опять чуть не навернулся.

Да черт бы побрал этот идиотский лагерь! И дядю Петю, из-за которого Генка сюда попал. И вездесущих девчонок, которые всегда умели появляться не в том месте и не в то время. Да и всех остальных тоже.

Когда все ребята из отряда наконец-то собрались под обозначенной березкой, вожатый Коля воскликнул:

– Меняю гитару и сумку на два чемодана. Девчата, признавайтесь, у кого самые тяжелые?

Самый большой и тяжелый оказался у симпатичной, похожей на куколку Оли Корзун, и сейчас одетую так, будто она собиралась не в дорогу, а на день рождения или дискотеку. Наверняка и чемодан ее был под завязку набит красивенькими юбочками, блузочками и платьишками.

Увидев его, вожатый даже озадаченно хмыкнул, но отказываться от своих слов не стал. Второй он уже сам забрал у черноглазой и черноволосой Инги. В обмен вручил ей гитару.

Инга взяла ее так, словно была хорошо знакома с инструментом, осторожно тронула или, скорее, погладила струны. Вожатый тоже заметил, поинтересовался:

– Играешь?

– Немного, – призналась Инга.

– Ну, тогда, выходит, не случайно она именно тебе досталась, – улыбнувшись, заключил Коля.

Инга на секунду задумалась, потом вперилась в него взглядом.

– А вы правда верите?

– Во что? – озадаченно спросил вожатый.

– В неслучайности.

Он опять хмыкнул, потом произнес:

– Ну, во‑первых, лучше ко мне на «ты». Я же не воспитатель и не настолько… солидный. А во‑вторых… да, я действительно считаю, что все в жизни взаимосвязано. Просто мы не всегда это сразу понимаем. И то, что происходит с человеком, зависит по большей части от него самого. И от того, какой он. В это я тоже верю.

Генка стоял неподалеку, потому расслышал все до последней фразы. Слова вожатого сразу прочно врезались в память, но сейчас раздумывать над ними было некогда.

В очередной раз пересчитав присутствующих и убедившись, что все подопечные в наличии, Людмила Леонидовна скомандовала:

– А теперь все идем в отряд. – И двинулась первой, указывая дорогу.

Глава 4

Их корпус, вопреки представлениям Генки, располагался не в самом центре, рядом с линейкой или со зданием лагерного штаба, а с самого краю. Он представлял собой вытянутый одноэтажный деревянный домик, поделенный на две части. В левой, если стоять к нему лицом, размещался первый отряд, в правой – второй.

Для каждого сделан отдельный вход, отдельная лестница по бокам общего широкого крыльца, отдельные столики в окружении узких лавочек, вроде тех, за которыми мужики в городских дворах играли в домино, только пошире и подлиннее. И отдельная застекленная веранда уже по бокам самого домика, на которую можно попасть не только с улицы, но и из палат.

Тех на отряд тоже приходилось две: одна для мальчишек, одна для девчонок. Напротив них через прямоугольный холл с вешалками, полочками для обуви и большим одежным шкафом имелись еще две комнатки – вожатская и кладовая. Правда, вожатская целиком отошла в распоряжение Людмилы Леонидовны, а Коля устроился в кладовой, вместе с разным инвентарем и чемоданами. Хотя некоторые из них все-таки сложили в шкаф или вообще запихнули под кровати на тот случай, если их владельцам каждый раз, когда понадобится новая вещь, лень будет тащиться куда-то.

Генка тоже так сделал. Но не только из-за лени. Одно дело, если чемодан хранился в шкафу, тогда просто пошел и достал, и совсем другое – у кого-то в комнате. Выбери момент, постучись, объясни, зачем пришел, и так постоянно. А со шкафом ему не повезло, опоздал. Как, впрочем, и с кроватью.

Толкаться и лезть вперед Генка не стал – как обычно, вошел в палату одним из последних, но и тут оказался самым нерасторопным. И конечно, ему осталось самое худшее место: прямо возле двери.

Лежишь как на ладони. И ощущение, что ты на отшибе, один, лишний, что вот прямо сейчас тебе скажут «А ты что тут делаешь? Катись отсюда! Выход рядом», только сильнее. Еще и дверь у доставшейся Генке тумбочки оказалась кривой и скрипучей.

Остальные уже болтали друг с другом, знакомились, что-то обсуждали, смеялись, а Генка по-прежнему чувствовал себя не при делах – никто к нему не подходил, не заговаривал. Даже сосед, с которым Генка делил тумбочку, кудрявый, встрепанный Яша Бауман только чертыхнулся, услышав, как громко скрипнула ее дверь и, не спросив у Генки разрешения, засунул свои вещи на верхнюю полку. Вроде бы ерунда, а в горле опять возник острый комок.

Хорошо, долго вариться в собственном недовольстве не пришлось, в палату заглянул Коля.

– Ну как, устроились? – поинтересовался с вечными своими неунывающе-бодрыми интонациями и воодушевленно воскликнул: – А теперь выходим. До обеда как раз есть время, чтобы пройтись по лагерю и все посмотреть.

На новость отреагировали по-разному. Кто-то радостно загикал, услышав про обед. Кому-то было без разницы, что делать, лишь бы не сидеть на месте. Кто-то снисходительно заявил, что уже не первый раз в «Спутнике» и все здесь прекрасно знает. Кто-то заныл, что устал с дороги и настроился поваляться в кровати.

– Поваляетесь в тихий час, – невозмутимо отрезал Коля. – И на самом деле даже не час, а целых два. А кто здесь все знает, может, тогда сам расскажет и покажет? Мы с Людмилой Леонидовной не против, – произнес и обратился к верзиле: – Тебя как зовут?

– Олег, – сообщил тот с нарочитой бравадой. – Матвеев.

– Ну так что, Олег? – тут же сказал вожатый. – Проведешь за нас экскурсию?

И сразу всю браваду с верзилы будто водой смыло. Он набычился.

– А чё я-то?

– Так ты же сам говорил, что не первый раз в лагере, – напомнил Коля. – А я вот первый. Сам еще не очень ориентируюсь. Ну так как?

– Да не буду я, – возмутился Олег. – Я чё, крайний?

Он даже отступил и едва не налетел на стоящего позади Пашу. Тот уперся в него рукой, останавливая, потом хлопнул ладонью по плечу и распорядился, как делал уже не раз:

– Давай, Мотя, шагай, – посмотрел на вожатого. – Экскурсия так экскурсия.

И больше никто спорить и возмущаться не стал, мальчишки послушно потянулись к выходу. А Генка несколько раз оглянулся, отыскивая взглядом Пашу.

Вот как у него так получалось? Не орал, не угрожал, не давил особым положением или силой, как Мотя, а просто говорил, и никто ему не возражал – почему-то повода не находилось. Ну, будто Паша во всем был прав. А зачем возражать, когда правильно и справедливо?

Лагерь располагался на берегу озера и показался Генке огромным. Кроме обязательного набора из жилых корпусов, двухэтажного административного здания, которое называли штабом, линейки, пищеблока, медчасти, умывальников и прочих крайне необходимых мест, здесь имелся просторный стадион с беговыми дорожками, футбольным полем и отдельной спортивной площадкой, большой клуб со сценой и вместительным зрительным залом, библиотека, помещения для разных кружков.

Людмила Леонидовна специально обратила общее внимание на ярко-синий почтовый ящик, висящий на стене столовой. Под прикрытой крышкой щелью для писем на всякий случай белой краской был выведен индекс и адрес лагеря.

Ребят даже на пляж сводили. Ступив на мягкий светло-желтый песок, они сразу воодушевились.

– Купаться будем?

– Обязательно, – заверила воспитательница, правда, без особого энтузиазма. – Только, конечно, не прямо сейчас. Возможно, завтра, если погода не испортится.

Генка плавать не умел. Поэтому на озеро, подернутое вдалеке заметной даже при свете солнца чуть искрящейся дымкой, посматривал с опаской и неприязнью. Не потому, что боялся утонуть, а потому, что заранее стыдился и злился, зная, что может только по-девчоночьи бултыхаться на мелководье. Когда купался один, или с мамой, или среди посторонних людей, подобное не смущало. Но здесь кто-нибудь, тот же Мотя, обязательно обратит внимание и станет насмехаться.

Широкий в том месте, где они находились, песчаный пляж постепенно сужался. Чем дальше, тем ближе подступали к воде кусты и деревья. Зона купания была отмечена яркими рыжими поплавками, а за ее боковыми границами начинались заросли рогоза и тростника. Ровная зеркальная гладь отражала перевернутый вверх ногами мир: небо в белых барашках редких облаков и берега.

Генка отошел в сторону, загребая кедами песок. Озеро тоже выглядело огромным. Поначалу он даже подумал, что это река. До противоположного берега довольно далеко, а боковых берегов и вовсе не видно. Но, несмотря ни на что, к воде все равно тянуло, и Генка действительно приблизился, затем еще и перепрыгнул на выступающий над поверхностью плоский валун, осторожно присел, наклонился и тут же встретился взглядом со своим отражением.

Или вовсе не отражением?

Из воды на него смотрел кто-то чужой – точно не Генка. И вообще не человек, а какое-то мерзкое существо с бледной чуть ли не до синевы кожей, с развевающимися длинными, похожими на водоросли волосами, с искривленным в усмешке широким ртом и округлыми, по-лягушачьи выпученными глазами.

Утопленник?

Не заорал истошно Генка только потому, что окаменел от ужаса. Язык прилип к нёбу, звуки застряли в горле, мышцы сковало холодом, и несколько секунд он просто не мог шелохнуться, даже моргнуть. Так и пялился на то, что смотрело на него из воды, все сильнее проваливаясь в жуткие, притягивающие темной бездной глаза. Потом все-таки моргнул.

Наверное, только это его и спасло. Генка сдавленно охнул, резко распрямился, словно сжатая до предела пружина, и, конечно, потерял равновесие – пошатнулся, не удержался на камне, съехал с него ногами в воду. Но, испугавшись еще сильнее – а вдруг тот, из воды, воспользовавшись этим, схватит его – моментально подскочил, выпрыгнул на берег.

– Белянкин! – раздался негодующий возглас Людмилы Леонидовны. – Ну что ж такое? Куда тебя опять понесло?

К нему добавилось девчоночье хихиканье и мальчишеские смешки. Но сейчас Генке было не до них.

Сердце колотилось, как ненормальное, в ушах шумело, перед глазами плясали белые мошки. И нестерпимо хотелось оказаться где угодно, только бы подальше от этого лагеря.

– Ну и как ты теперь пойдешь в столовую? – опять запричитала воспитательница. – С мокрыми ногами.

– Как-нибудь, – буркнул Генка.

Да разве в этом дело, когда…

Он стиснул зубы, сглотнул, поднял взгляд, посмотрел Людмиле Леонидовне в лицо. С губ почти сорвались слова: «Там… в воде…» Но тут вмешался неунывающий Коля.

– Да ничего страшного, – заявил уверенно. – Добежит до отряда, переоденется. И я с ним дойду. А вы давайте в столовую.

Людмила Леонидовна, выражая недовольство, поджала губы, но согласилась, обвела подопечных взглядом, словно в очередной раз пересчитала.

– Та-ак! Все идем на обед! – объявила громко, и тут уже никто возмущаться и отказываться не стал, все дружно двинулись за воспитательницей, оживленно переговариваясь, только Генка с Колей остались на пляже.

– А ты чего не торопишься? – озадаченно поинтересовался вожатый. – Нравится здесь?

Нет! Ни здесь, на пляже, ни вообще в лагере. Но не успел Генка ответить, как Коля опять заговорил.

– Тоже люблю воду, – признался он неожиданно, положив ладонь на плечо Генки. – А знаешь, – проговорил он задумчиво, – когда-то люди поклонялись воде. Относились к рекам, озерам и морям, как к живым существам. Наделяли их душой.

Генка мрачновато и недоверчиво уставился на него.

Неужели он серьезно? Бред какой-то. Пусть еще скажет, что Генка как раз и увидел эту самую душу озера.

Да ну, фигня. И стоило так подумать, увиденное недавно и правда показалось какой-то нелепостью, галлюцинацией. Скорее всего, это рябь на воде исказила Генкино отражение и та самая искрящаяся, похожая на жаркое марево дымка, которую просто не видно вблизи, а потом фантазия разыгралась.

С ним подобное случалось. Не в том смысле, что постоянно видел каких-то привидений и чудиков. Просто Генка любил представлять, особенно после интересной книжки и фильма. А если увлечься, придуманная картинка перед глазами выглядела почти реальной.

Вот и тут. Не нравилось ему в этом лагере, потому и привиделось нечто уродливое.

– Идем! – произнес Коля, спросил: – Есть во что переодеться?

Генка и сам не понял, что произошло, но внутри него будто сгорел предохранитель, и эмоции, скопившиеся за прошедшие полдня, вырвались наружу.

Сбросив Колину ладонь – неужели взрослые считают, что смогут кого-то обмануть этим якобы дружеским и доверительным жестом? – он отпрянул в сторону, зло выдохнул:

– А вы что думаете, мы такие бедные? Что у меня обуви больше никакой нет? Что мы нищие, по людям побираемся? И не надо со мной ходить! Я не маленький и не тупой. Я сам…

Он так и не договорил, умолк на середине фразы, сорвался с места и побежал к корпусу.

Глава 5

Сразу после тихого часа и полдника состоялся сбор отряда. Ребята расселись за столом, на соседних лавочках и даже на ступеньках лестницы. Только вожатый Коля стоял.

– Собственно, мы здесь собрались, – произнес он, – чтобы выбрать актив и название отряда. – Посмотрел на Людмилу Леонидовну, будто сверился, правильно ли сказал, а затем уже менее официальным тоном предложил: – Но для начала все-таки давайте как следует познакомимся. – И пока никто ничего не успел ответить, сообщил: – Я сам тогда и начну. Меня зовут Николай Васильевич Вершинин, если кто еще не в курсе. Но фамилию и отчество можно опустить. Лучше обращаться по имени и на «ты». Хотя на «вы» тоже можно, если кому так удобнее. На данный момент я учусь в университете на историческом факультете. Играю на гитаре, пою, и вроде бы неплохо, – дополнил, ненадолго задумавшись, и, приподняв брови, раскаянно признался: – А вот танцую не очень. – Потом, обведя присутствующих взглядом, спросил: – Ну, кто следующий?

Первым вызвался Паша. Генка даже не сомневался, что это окажется именно он.

– Павел Елизаров, – сдержанно представился Паша, сделал короткую паузу и вдруг абсолютно неожиданно для всех заявил: – Могу быть председателем совета отряда.

Даже Людмила Леонидовна опешила, протянула растерянно:

– А-а… ну-у… – потом опомнилась и с облегчением заключила: – Вот и замечательно! Лично я не возражаю, – переглянулась с вожатым. – У кого-нибудь еще будут какие предложения? Или голосуем?

Никто больше ничего не предложил, даже если и хотел, промолчал. Правда, сомнительно, что кто-то еще стремился в председатели. И все дружно проголосовали за Пашу. В лагерный совет дружины выбрали Олю Корзун, скорее всего, чисто за красоту, а отрядным флажконосцем Яшу Баумана. В редколлегию – Лёшу Корнева, опрометчиво выложившего, что кроме обычной школы учится еще и в художественной, а потом он уже сам предложил черноглазой Инге:

– Будешь тоже? Ты ведь говорила, что немного рисуешь.

Девчонки сразу многозначительно запереглядывались и зашушукались, но Корнев не обращал на них внимания, вопросительно смотрел на Ингу. Та пожала плечами.

– Хорошо. Но я правда немного рисую. Для себя.

– Это не важно, – произнес Корнев. – Главное, что рисуешь.

Нет, все-таки главное было в другом, и большинство это прекрасно понимало. Мотя растянул рот в скабрезной улыбочке, но выдать очередную гадость громко не решился, только что-то пробормотал себе под нос.

Дальше принялись выбирать название для отряда. Мальчишки помалкивали, зато девчонки старательно принялись выдавать варианты. Неля и Римма Быстровы, которые и правда оказались двойняшками, притащили тетрадку с длинным списком.

– А давайте «Лотос», – предложила темненькая Неля. – А девиз «Без воды не расцветает лотос, без улыбок вянет человек».

Мальчишки в большинстве недовольно поморщились и нахмурились от такого цветочного уклона, и даже Римма не согласилась.

– Лучше «Комета». Как раз и лагерь «Спутник».

На том и остановились. И девиз выбрали посерьезнее, который и мальчишкам произносить на линейке не стыдно. Отрепетировали несколько раз, пока не стало получаться достаточно дружно и громко. Потом Паша и Оля ушли на свой первый совет дружины, а остальные и дальше репетировали, как станут выстраиваться в колонну, как будут маршировать сначала просто так, затем с поднятой для отдачи салюта рукой, проходя мимо трибуны и лагерного флагштока, когда будет проводиться торжественное открытие смены.

Когда вся эта утомительная официальная тягомотина закончилась, многие отправились в палату или опять устроились за столом перед корпусом, а Генка, наоборот, двинул прочь, повинуясь зову природы.

Он брел неторопливо, по-прежнему раздумывая об ожидавших его впереди долгих, почти бесконечных двадцати восьми днях смены, о том, что ему привиделось на озере. И о том, что вожатый Коля, как ни странно, не отчитал его за ту выходку на пляже.

Или он действительно странный, не похожий на большинство взрослых, или у него имелись какие-то тайные расчеты, и Генке надо держать ухо востро, ожидая подвоха.

Туалет встретил его мрачной полутьмой, разбавленной светом нескольких расположенных под высоким потолком не слишком чистых окон и не просто неприятным амбре, а жуткой вонью, когда к специфическим ароматам примешивался еще и резкий едкий запах хлорки, кучками рассыпанной по углам.

Захотелось сразу выбежать прочь, но ничего уж тут не поделать – не прятаться же по кустам, опасаясь, что в любой момент тебя кто-нибудь застанет. Тогда позора точно не оберешься.

Возле стенки, в нескольких шагах от выхода, топтался совсем мелкий пацан, возможно из самого младшего тринадцатого отряда. Переступал с ноги на ногу, постоянно поддергивал шортики и шмыгал носом. Генка его даже не сразу заметил, да и потом не стал разбираться, что малек здесь забыл. Может, они там в прятки играли, вот он так неудачно и спрятался. А потом неожиданно раздался голос Моти:

– Э, шибздик! А ты чего тут телепаешься? За другими подглядываешь?

– Не-е, – протянул мальчик тонким подрагивающим голосом и с надеждой взглянул на Мотю, который улыбался во весь рот и наверняка представлялся ему совсем взрослым дядей. – Тут просто дырка и не сесть. Я никогда еще в такие не ходил, – поделился он доверчиво. – Вдруг одежда испачкается.

Мотя с пониманием покивал, подтвердил:

– Ну да, тут просто так не получится, приноровиться надо. – А затем заботливо предложил: – А ты их сними. И шорты, и трусы.

– А положить куда? – Малек повертел головой. – Здесь везде грязно.

Мотя поморщился, без слов соглашаясь, сочувственно вздохнул и опять предложил:

– Хочешь, я подержу?

Генка даже взмолился мысленно, чтобы малыш не повелся на эту помощь, но вмешаться не решился. А вдруг Мотя и правда с маленькими совсем другой, и сочувствие его непритворное. Тем более тут никто не видел, и лишний раз демонстрировать свою силу не надо.

А малек, похоже, уже не мог терпеть. Он поспешно рывками стянул шортики и трусы, сунул их Моте и ринулся к ближайшей дырке.

Генка, почти успокоившись, застегнул брюки, развернулся и как раз застал момент, когда Мотя проявил себя во всей красе – гоготнул, произнес, переведя взгляд на Генку:

– Поганкин, стукнешь кому-нибудь, утоплю. Вот прямо здесь. – И невозмутимо направился к выходу, демонстративно помахивая малышовскими вещичками.

Малек или не понял сразу, или не поверил, так и сидел на корточках. И Генка поскорее метнулся к выходу, не дожидаясь, когда тот во всем разберется и примется рыдать. А ведь точно примется, не представляя, что теперь делать – не бежать же до отряда почти голышом.

Стыд нестерпимо жег уши и щеки. И не понять, за кого больше: за малыша, за Мотю или за себя. Потому что Генка точно знал: он и правда никому не расскажет о случившемся, не решится. А ведь стоило ему первому поинтересоваться у малька, в чем дело, и ничего подобного не произошло бы. Но он, как всегда, решил – его не касается. И все-таки совсем уж убегать и делать вид, что ему плевать, не стал.

Убедившись, что Мотя скрылся из виду, Генка обшарил все кусты поблизости, надеясь: тот, недолго думая, зашвырнул чужую одежонку в первое же попавшееся место. Но ничего не нашел и отправился в отряд.

Мотя запросто мог утащить добычу и туда, бросить прямо в палате. Это до всяких гадостей он изобретательный, а в остальном большой сообразительностью не отличался. И тогда Генка, дождавшись подходящего момента, сможет тихонько забрать малышовские штаны, вернуть хозяину, а туповатый Мотя даже не догадается, что и как произошло. Но опять не сложилось.

Генка действительно нашел Мотю возле жилого корпуса. Тот сидел за столом в компании других ребят, но никаких посторонних вещей у него при себе не было. Он хотел осторожно проскользнуть мимо, но Мотя его заметил и показал кулак. Хорошо хоть не двинул следом, желая убедиться, что Генка не нажалуется на него воспитательнице или вожатому, даже не засомневался, что побоится.

Войдя в палату, Генка остановился недалеко от двери, вытянув шею, оглядел издалека Мотину кровать, находившуюся в другом конце комнаты, но и там нужных вещей не обнаружил. Если только Мотя запихнул их в тумбочку, что навряд ли, или под матрас. Но не станет же Генка, когда в любой момент в палату мог войти кто-то посторонний, обыскивать чужую постель. Поэтому он подошел к приоткрытому окну, принялся наблюдать за сидящими на улице пацанами.

Через какое-то время появился Паша, тоже остановился возле стола. Генка уставился на него, мысленно прикидывая – может, ему рассказать? Во-первых, он председатель совета отряда, во‑вторых, всегда за справедливость. И Мотю не боялся.

Вот если Паша сейчас тоже зайдет в палату, Генка точно все ему выложит. Он даже мысленно себе в этом поклялся, что непременно решится и сделает. А Паша и правда направился к лестнице, и сердце Генки застучало в два раза быстрее, а в сознании так и заметались пока еще не высказанные слова. Но тут откуда-то примчалась перепуганная девушка со светлыми волосами, собранными в хвост.

Глаза у нее были широко распахнуты, щеки полыхали огнем, а галстук сбился на сторону. Она застыла перед корпусом, растерянно завертела головой туда-сюда, и, заметив стоящего на крыльце Колю, сразу кинулась к нему.

Вожатый, наблюдая за тем, как девушка скачет по ступенькам, не стал дожидаться, когда она заговорит, шагнул навстречу, спросил сам:

– Лен, ты чего? Что-то случилось?

Девушка зажмурилась, судорожно втянула воздух, с отчаянием выдохнула:

– У нас октябренок пропал! Игорек! – И затараторила скороговоркой: – Маленький такой, рыженький, круглолицый, в веснушках. Вы не видели?

– Как это пропал? – озадаченно спросил Коля.

– А вот так. – Лена, не удержавшись, всхлипнула. – Все время рядом крутился, вместе с остальными. Мы с Верой их предупредили, чтобы далеко от корпуса не уходили, чтобы на глазах были. Другие на месте, а его нет. И никто не знает, куда он делся. Вера там с остальными сидит, чтобы тоже не потерялись, а я бегаю ищу. Но его нет нигде. А я одна. – Нижняя губа у нее оттопырилась, как у маленькой, и голос дрожал и срывался. – Коль, – она умоляюще глянула на вожатого, – может, твои ребята помогут, тоже поищут? Я как представлю, что придется к Авие идти и признаваться, мне плохо становится. И Верка едва не рыдает.

– Да само собой, поможем, – откликнулся Коля, посмотрел на Пашу. – Паш! Ребят побыстрее собери. Надо малыша одного найти.

Тот тоже быстро сориентировался, тем более прекрасно слышал весь разговор, и вообще долго объяснять никому ничего не пришлось. Коля распределил, кто в какой стороне ищет, и сам ушел вместе с Леной.

Генка сразу почувствовал облегчение. Он-то прекрасно знал, куда на самом деле нужно бежать, осталось только найти кого-то в компанию, чтобы не подставляться. Ведь если он будет не один, нужно лишь предложить напарнику «А давай посмотрим в туалете», и дальше пусть тот сам действует. Никто же не откажется предстать перед окружающими героем, первым обнаружившим пропавшего малька. И Паша для этого подходил больше всех.

Генка выскочил из палаты, метнулся на крыльцо. Но Паша оказался занят. Остальные уже разбежались, а он как раз говорил торчавшему рядом Моте:

– А мы тогда к стадиону.

Тот самодовольно ухмыльнулся:

– На фига нам туда? Этот шибздик, поди, до сих пор в сортире сидит.

Паша непонимающе уставился на него, и Мотя сам все ему честно рассказал, еще и выставляясь, будто подвиг какой совершил.

– Ну, ты дебил! – даже не дослушав до конца, рыкнул Паша. – Ты хоть представляешь, что тебе будет, когда узнают? Да тебя из лагеря вышибут. А могут и в милицию сообщить. В инспекцию по делам несовершеннолетних.

Даже до тугодумного Моти смысл фраз дошел за долю секунды. Он по-настоящему испугался, побледнел, запричитал:

– Паш, а чё делать-то? А как мне теперь? Только не говори никому, ладно?

– Я, между прочим, – со значением напомнил Паша, – председатель совета отряда. И должен…

– Ну, Па-аш! – чуть ли не взвыл Мотя, заискивающе заглянул в глаза парнишки. – Ну, не говори. А я тогда…

Но на этот раз Паша его перебил, поинтересовался сурово:

– Ты куда барахло дел?

– Да там за корпусом в траву зашвырнул, – выложил Мотя. – Подумал, потом будет прикольно девчонкам подбросить.

Собеседник прожег его уничтожающим взглядом, скомандовал:

– Так давай ищи и тащи сюда! Или нет, лучше сразу к туалету. А я прямо туда пойду. И быстро!

– Хорошо-хорошо, ща сделаю, – пролепетал Мотя и послушно засеменил к углу домика, а Генка все это время так и проторчал на крыльце, стоя за подпиравшим его крышу прямоугольным деревянным столбом и подслушивая.

Глава 6

Инге он понравился сразу, как только она его увидела. Еще в автобусе. Сначала взгляд просто легко скользнул по нему, даже не зацепившись, зато потом будто опомнился и вернулся независимо от ее воли.

Было в этом парне что-то такое, особенное, выделяющее среди остальных. И самое интересно, словами никак не объяснишь, что именно. Инга пробовала, но так и не получилось.

Очень красивый? Да вроде бы нет. В смысле – симпатичный, но ничего выдающегося, чтобы действительно сказать «очень». Темно-русые волосы, широкие брови, густые ресницы – но у мальчишек такие почему-то бывают чаще, чем у девчонок – голубые глаза.

Возможно, Ингу впечатлило то, что, когда вышли из автобуса и кто-то попросил помочь с разгрузкой багажа, парень вызвался первым, еще и моментально организовал остальных. Но ведь Лёшка тоже пошел с ними, и это ее ни капли не потрясло и не восхитило.

Зато когда Паша нашел и привел в отряд пропавшего октябренка, растрепанного, зареванного почти до изнеможения, в груди потеплело, как будто… ну, как будто ей подарили то, о чем она давно мечтала.

И опять ощущение возникло само, независимо от Ингиной воли и желания. Она даже не сразу поняла, что пялилась на Пашу с восхищением. А он решительно отстранился от готовых задушить его в благодарных объятиях вожатой Лены и тоже совсем еще молоденькой воспитательницы Веры Павловны, сдержанно заявил, что ничего особенного не сделал, передал им несчастного малька и, развернувшись, зашагал прочь.

Ну правда ведь, было чем восхититься. И вообще вполне нормально влюбиться в мальчика, красивого во всех отношениях: и внешне, и в словах, и в поступках. Так чаще всего в жизни и случалось. Наверное.

И все-таки Ингу что-то смущало, заставляло еще пристальнее всматриваться в Пашу, словно она нарочно пыталась отыскать в нем недостатки. А это ведь тоже не совсем правильно и достойно – подозревать человека только из-за того, чтобы избавиться от симпатии к нему. К тому же не слишком приятно было осознавать, что Инга такая не одна, далеко не одна.

Даже Оля Корзун, по общему мнению, самая красивая девочка в отряде, тоже обратила на Пашу особое внимание. Как только его единогласно выбрали председателем, она тихонько попросила сестренок Быстровых предложить ее в лагерный совет дружины. Чтобы ходить на его заседания вместе с Пашей и почаще общаться, вроде как по делу.

Двойняшки сами рассказали это, по большому секрету, во время ужина Гале Яковлевой, с которой Инга делила тумбочку. А то, что Инга при этом сидела с ними за одним столом и все прекрасно слышала, Быстровых вообще ни капли не смутило.

Скорее всего, они уже с самого начала не воспринимали ее как нормальную девочку. Инга ведь почти не участвовала в общих обсуждениях на крайне важные темы: кто в отряде самый привлекательный и кто уже целовался, во сколько лет лучше выходить замуж и что надеть на первую дискотеку. И даже подружилась в первую очередь с мальчишкой.

Неожиданно, но они с Корневым разговаривали всю дорогу – точнее, все то время, когда вожатый Коля не играл на гитаре и не пел – легко находя общие интересные обоим темы. А еще Инга довольно быстро догадалась, что понравилась Лёшке не только как человек. И по справедливости она должна была отнестись так же именно к нему, а не к Паше. Ведь Лёшка был понятнее, проще, открытее, ближе, а может, даже и лучше. Инга все прекрасно понимала, но ничего со своими чувствами поделать не могла.

Даже на линейке она постоянно поглядывала на Пашу. Как он стоял впереди отряда, расправив плечи и гордо вытянувшись, сосредоточенный и серьезный. Как рапортовал, вскинув в салюте руку, уверенно, сдержанно, ни разу не запнувшись:

– Товарищ председатель совета дружины, отряд…

И они хором орали, следуя за его голосом, отрепетированное:

– Комета!

– …на торжественную линейку, посвященную открытию третьей смены, построен. Живем и трудимся под девизом:

– Лучше ярче блеснуть и быстрее сгореть, чем долго дымиться и медленно тлеть!

И оранжево-красные концы галстуков на фоне парадных белых рубашек действительно походили на яркие языки пламени и порой точно так же трепетали от легких порывов ветерка. Но у самой Инги галстука не было. Как только в январе ей исполнилось четырнадцать, она вступила в комсомол, и теперь только маленький значок алел у нее на груди.

После всех рапортов на линейку внесли знамя дружины. Знаменосец в сопровождении двух ассистентов, одним из которых стала Оля Корзун, прошагал вдоль выстроившихся дугой отрядов, повернул к трибуне и остановился перед устремленным в небо стрелой высоким флагштоком.

Начальница лагеря с необычным загадочным именем Авия Аркадьевна произнесла торжественную речь. Потом вынесли флаг СССР, привязали к тросу, медленно подняли под раскатистую барабанную дробь, тревожным гулом отдающуюся в сознании и в сердце. А после, сохранив строй, отряды вслед за знаменем дружины двинулись к берегу озера, но не на пляж, а к широкой ровной площадке, в середине которой стояла заранее приготовленная высокая пирамида, составленная из деревянных досок и планок, внутри заполненная дровами и хворостом.

Барабанщики тоже пришли, выстроились перед ней, застучали палочками по туго натянутой коже, сначала несильно и редко. Но постепенно наращивая и звук, и темп. Грохот раскатился по округе, заполняя пространство, и вдруг… резко оборвался. И как раз в этот момент яркое пламя вспыхнуло и рвануло вверх к темнеющему небу, к далеким, пока еще невидимым звездам, затрещало, застреляло искрами. А следом туда же, в небо, взметнулся дружный восторженный вопль. Кто-то один захлопал, и остальные моментально подхватили.

Вроде бы ничего запредельного, но настолько захватывающе и невероятно. И минут пять никто не решался нарушить этот необыкновенный единый на всех настрой.

Инга опять отыскала взглядом Пашу. Он расположился не так уж далеко, сидел на траве, по-турецки скрестив длинные ноги, задумчиво смотрел на огонь, но внезапно… внезапно повернулся, будто почувствовал, что за ним наблюдают.

Она не успела отвести глаза – они встретились взглядами, и Инге показалось: Паша моментально всё понял, всё-всё. Но она не смутилась, не испугалась, не расстроилась.

Ну и пусть. Инга не собиралась забрасывать его записочками, нарочно вертеться рядом или делать еще что-то, чтобы привлечь внимание и понравиться. Тем более рядом опять находился Лёшка, который тоже смотрел на нее и вроде бы тоже обо всем догадывался.

Как же странно устроена эта жизнь. Почему в ней всё не складывается сразу подходяще и правильно? Обязательно усложняется, не совпадает. И если без конца думать о подобном, пытаясь разобраться и понять, только еще сильнее запутываешься, даже голова идет кругом.

Поэтому хорошо, что Коля сходил в корпус за гитарой и теперь стоял на месте давно влившихся в ребячью толпу барабанщиков в компании еще нескольких вожатых, в том числе потерявшей октябренка Лены из самого младшего тринадцатого отряда.

Похоже, они заранее придумали и подготовили свою программу. Коля играл, а остальные пели. Сначала «Ребята, надо верить в чудеса»[2], затем про орлятский круг[3] и «Жизнь – это я, это мы с тобой»[4] и еще много хороших песен, знакомых и не очень.

Им охотно подпевали, не стараясь, чтобы получилось гладко и громко, в первую очередь каждый для себя. А закончили действительно выстроившись в круг, даже в несколько кругов, и положив руки друг другу на плечи, слегка переделанным «Звездопадом»[5], поменяв «орлят» на «ребят» и опустив последний куплет. И еще какое-то время просто стояли молча, слушая только гул затихавшего пламени и стрекот невидимых кузнечиков.

Первыми увели самых младших, а старшие дождались, когда костер прогорит до конца, и только тогда неспешно потянулись к жилым корпусам.

Глава 7

Когда подошли к своему домику, Людмила Леонидовна, остановившись перед крыльцом, развернулась и объявила:

– Ну а теперь умываться и по палатам. Через двадцать минут отбой.

– Да в умывалке сейчас не протолкнуться, – тут же откликнулся кто-то, а другой предложил: – Лучше давайте еще немножко на улице посидим.

Людмила Леонидовна нахмурилась, но не возразила, и они опять, как во время отрядного сбора, расселись вокруг стола, на лавочках и на ступеньках. Лёшка, будто прочитав мысли Инги, обратился к вожатому:

– Коля, а спой еще что-нибудь.

– Спеть? – задумчиво проговорил тот, хмыкнул, приподняв одну бровь. – А вот вы знаете, почему у костра песни поют и всякие истории рассказывают?

– Ну, потому что, если молча сидеть, скучно, – предположил Серега Горельников.

– Не совсем так, – произнес Коля и снова спросил: – У кого-нибудь будут еще версии?

Но никто больше не решился высказаться. Почти полминуты сидели молча, а потом все тот же Серега спросил:

– И почему?

– Ну вот слушайте. – Колю не нужно было уговаривать. Похоже, ему очень нравилось рассказывать, делиться тем, о чем знал. – Раньше многие народы считали… да и сейчас некоторые считают… что мир состоит из трех слоев. Верхнего – небесного, серединного – земного и нижнего – подземного. Люди, как вы понимаете, населяют серединный, в верхнем живут боги и светлые духи, а нижний принадлежит мертвым. И злым духам тоже. Хотя и в серединном слое рядом с людьми обитают свои духи. Всякие домовые, но в основном природные. Духи льда, ветра, дождя, хозяева лесов, гор, морей, рек. Они могут быть и злыми, и добрыми, в зависимости от того, как с ними себя повести. Могут и наказать, и помочь. И не будет удачи ни на рыбалке, ни на охоте без их благосклонности. А чтобы добиться ее, нужно не только кормить их и одаривать, но и относиться уважительно: зверя зря не убивать, деревья не ломать, не мусорить. Ну и развлекать тоже. Поэтому рыбаки и охотники, уходя на промысел, обязательно брали с собой сказителей. И те, когда вечером все собирались у костра, пели песни и рассказывали разные истории, чтобы развлечь и умилостивить духов-хозяев… – И кстати, – сделав короткую паузу, продолжил вожатый, – у огня тоже есть свой хозяин или хозяйка. Поэтому обращаться с ним надо уважительно и аккуратно, не тыкать ничем острым, особенно ножом, чтобы не поранить духа. А так как струйки дыма и языки пламени всегда устремлены вверх, считалось, что огонь еще и обеспечивает связь между мирами и что с его помощью можно отправить свой запрос богам и получить ответ.

– Это как?

– Ну-у… – задумчиво протянул вожатый, – например, можно проговорить над костром свое желание, а огонь и дым передадут его духам. И если те услышат и пообещают исполнить, огонь в ответ стрельнет искрой или угольком.

– А они на самом деле существуют? – тихонько поинтересовался приткнувшийся на краю лавочки Генка.

Коля повернулся к нему.

– Кто?

– Духи, – отрывисто выдохнул Генка.

Вожатый сосредоточенно наморщил лоб.

– Не знаю, – пожал плечами. – Сам никогда не сталкивался.

– А я сталкивался! – неожиданно выступил Мотя, многозначительно выпучив глаза, громким свистящим шепотом добавил: – Прямо здесь. Когда в прошлом году был. Правда, не совсем сам, а пацаны из отряда. – Он выдержал паузу, а затем продолжил глуховатым баском: – Они ночью в тубзик пошли. Но так и не дошли. Назад прибежали и орут как резаные. А еще белые, как мертвецы…

– Матвеев! – опомнившись, осадила его Людмила Леонидовна, всплеснула руками, проговорила негодующе: – Господи! Вот что ты несешь? Что за нелепые сказки? – С упреком глянула на вожатого: – Да и ты, Николай, тоже хорош. Нашел о чем рассказывать перед сном. Еще бы про гроб на колесиках вспомнил.

– Про гроб? – ахнула Римма Быстрова одновременно и испуганно, и крайне заинтересованно.

Людмила Леонидовна досадливо поджала губы, отвела взгляд, сделав вид, что ничего подобного не говорила, и теперь уже Коле пришлось ее выручать.

– И правда, хватит сказок! – подтвердил он. – Да и время вышло. – Но, услышав общее разочарованное «у-у-у», легко сдался. – А напоследок вот вам колыбельная. И затем уже точно умываться.

– А кто не умоется и зубы не почистит, – стоило вожатому замолчать, угрожающе взвыл Серега Горельников, – к тому ночью придет дух… – Хотя на лету придумать какой сам не смог и в поисках поддержки глянул на Мотю.

– Ага, этот самый, – с радостью подхватил тот. – Из лагерного сортира.

Но и тут закончить ему не удалось.

– Матвеев, Горельников! – воскликнула Людмила Леонидовна. – Хватит уже! Прекратите немедленно! Да и что у вас за темы все время такие? – И снова красноречиво воззрилась на Колю.

Тот говорить ничего не стал, осторожно провел пальцами по струнам, взял несколько аккордов, то ли прислушиваясь, то ли пробуждая песню изнутри, и лишь затем по-настоящему заиграл. Но сначала просто тихонько мычал, вторя мелодии, и наконец запел:

Продолжая перебирать струны, Коля обвел многозначительным взглядом присутствующих, чуть заметно улыбнулся и речитативом повторил:

Затем снова запел:

А когда после проигрыша вожатый второй раз исполнял последнее четверостишие, Инга поймала себя на том, что невольно повторяла за ним слова, пока еще не вслух, про себя. И думала, что надо будет завтра к нему подойти – или даже прямо сейчас, когда остальные разбредутся по палатам и уйдут умываться – и попросить слова и аккорды, чтобы переписать их в блокнот и когда-нибудь потом попробовать наиграть и напеть самой.

Ей очень понравилась эта колыбельная, непохожая на большинство других: не особо напевная, не слишком нежная, даже немного тревожная и ничуть не малышовая.

Может, именно из-за нее, или из-за слишком насыщенного событиями дня, из-за того, что ночевала не дома, или из-за всего сразу ей и приснилось нечто странное. Вроде бы и не кошмар, но и не милая добрая сказка.

Инга уснула, но сразу как будто бы очнулась. Не где-то еще, а вроде бы в той же самой палате. Вот только, кроме нее, никого здесь больше не было.

На распахнутых настежь окнах парусами вздувались шторы, кровати стояли на местах, но все пустые. Хотя сразу понятно, что недавно на них лежали – подушки смяты, одеяла скомканы или сдвинуты к краю. Словно девчонки все разом поднялись и куда-то ушли.

Как раз и дверь на веранду оказалась открыта. Но сейчас за ней виднелась вовсе не веранда, не застекленные оконные переплеты и соседние корпуса, а поляна в окружении высоких сосен, освещенная лунным светом. И даже бегло скользнув по ней взглядом, Инга уже ощутила, как же там хорошо и спокойно.

Легкий ветерок перебирал траву, безмятежно стрекотали цикадки и кузнечики, сосны покачивались и шептали, словно тихонько пели, а на небе мигали яркие крупные звезды. Зато другая дверь, ведущая в холл, была заколочена крепкими широкими досками.

Инга почему-то сразу поняла, что за ней кто-то есть – чужой, незнакомый, опасный, голодный и злой. И заперли его неслучайно. Но все-таки она не смогла удержаться, подошла, приложила ухо.

Грубые шершавые доски царапали кожу, и, сколько она ни прислушивалась, из-за двери не донеслось ни звука, а сквозь узкую щель внизу не пробивалось ни лучика света. Так может, Инга ошиблась и там ничего и никого нет?

Она уже собралась шагнуть прочь, но внезапно дверь дрогнула – в нее толкнулись с той стороны. Потом еще раз и еще. Сначала легонько, но постепенно толчки становились все сильнее. Дверь уже не дрожала, а сотрясалась, доски под руками ощутимо вибрировали.

И пусть по-прежнему открывавшийся в противоположном конце палаты вид на чудесную поляну манил мирным покоем и безмятежностью, Инга уже не могла отойти. Но не потому, что ноги не слушались. Вовсе нет. Просто она точно знала: стоило ей отступить хотя бы на шаг, нечто, скрытое за заколоченной дверью, вырвется наружу.

Оно буйствовало, ярилось, тоже чувствуя Ингу, пыталось непременно добраться, привлеченное не живой плотью, а мыслями, эмоциями, надеждами. Но сильнее всего его притягивал страх. Инга и это откуда-то знала, и потому попыталась заглушить чувство, внушала себе, что обязательно справится.

Только как? Что нужно сделать? Вот если бы хоть кто-то оказался рядом, помог, подсказал.

Инга завертела головой, в отчаянной надежде на чудо оглядываясь по сторонам. Но, конечно, не увидела никого, а только еще раз убедилась – она здесь одна против неведомого того, что неистовствовало и бушевало за дверью.

И вдруг в голове возникли слова и сами собой полились изнутри, будто Инга их давно знала, просто забыла, а сейчас вспомнила.

Запертый забился еще неистовей, взвыл во всю глотку:

– И-инга-а-а!

Дверь и державшие ее доски заходили ходуном, выталкивая наружу гвозди. Инга упиралась, как могла, чувствуя, как утекают силы, и упрямо твердила:

Один гвоздь вылетел, пулей просвистел мимо, больно царапнув краем шляпки щеку. Кожу словно обожгло огнем. Инга ощутила острый, отдающий железом запах крови, но не могла ее вытереть. Тяжелые горячие капли сбегали вниз, шлепались на белую ткань майки, расползались пятнами, все шире и шире. А Инга не умолкала ни на секунду:

– И-инга-а-а! – оглушило, словно удар грома. – Инга! Очнись! – Голос начал меняться, из грозного рыка превратился в громкий встревоженный шепот. – Да что с тобой, Инга? Проснись!

Глаза распахнулись, она резко села, едва не угодив лбом в подбородок вовремя отпрянувшей Гали Яковлевой.

– Ну наконец-то! – с облегчением выдохнула та.

Инга изумленно воззрилась на нее. Сознание еще не до конца очистилось от тумана сна, его обрывки до сих плавали где-то рядом, заставляя сомневаться в реальности происходящего.

Она огляделась, убеждаясь, что вокруг ничего не изменилось, что девчонки все на местах, что двери закрыты, но не заколочены. Потом коснулась ладонью щеки, но ничего, даже отдаленно напоминавшего царапину, не обнаружила.

– А я уже к Людмиле бежать хотела, – опять зашептала Галя. – Бужу тебя, бужу, а ты не просыпаешься.

– А будила зачем? – растерянно пробормотала Инга. – Разве уже подъем?

Судя по темноте, царившей за окнами и наполнявшей палату, даже до рассвета было далеко.

– Да какой подъем? Ночь еще, – возразила Галя. – Просто ты разговаривала во сне. Сначала тихо, а потом все громче. И металась с боку на бок.

– Я тебя разбудила?

– Да нет, я не спала. Я всегда на новом месте долго заснуть не могу. Но я на самом деле испугалась. Ну-у, вдруг ты заболела, или что…

– Припадочная? – мрачно подсказала Инга.

– Скажешь тоже, – отмахнулась Галя. – Тогда бы тебя в лагерь не отправили. – Но тут же поинтересовалась: – А с тобой что, часто такое бывает?

– Да вроде бы никогда не было, – задумчиво сообщила Инга.

Кошмары ей иногда снились, как и всем, но чтобы разговаривать во сне… Нет, родители никогда о подобном не упоминали, а они бы точно сказали, еще бы и на всякий случай сводили к врачу. Не потому что посчитали бы Ингу больной или сумасшедшей, а потому что она «родилась в рубашке», и на самом деле это не такая уж счастливая примета. Она едва не задохнулась, не сразу закричала. С тех пор мама всегда остро воспринимала любые ее болячки и начинала переживать.

– А что я говорила?

– Не знаю. – Галя пожала плечами. – Я толком не разобрала. Слова какие-то странные, не все понятные.

– Да бли-ин! – неожиданно сказала Оля Корзун. Она приподнялась на локте, сердито зашипела: – У вас другого времени нет пообщаться? Обязательно посреди ночи, когда нормальные люди спят? Вон тогда на веранду идите, там и тарахтите. Заодно духов развлечете, чтобы они за вас завтра по лагерю отдежурили.

Тут еще кто-то заворочался, заскрипев кроватными пружинами, а кто-то недовольно засопел.

– Вот! Сейчас всех перебудите, – вывела Оля осуждающе и в то же время победно.

– А сама-то, – не удержавшись, тихонько огрызнулась Инга. Ее почему-то задели и упоминание о духах, и насмешка над Колиным рассказом. Ну и по справедливости, Корзун сейчас ничуть не меньше шумела. – Тоже никак не замолчишь.

– Да вы просто достали, – с праведным негодованием выдохнула Оля и сразу бухнулась назад на подушку, будто хотела показать, что в любой момент готова умолкнуть ради спокойного сна остальных.

Ну и они дальше болтать не стали. Галя отступила к своей кровати, забралась под одеяло. Инга тоже легла, но на этот раз долго не засыпала: а вдруг опять что-то подобное приснится, вдруг она опять начнет вслух разговаривать. Но потом все-таки отключилась, уже до самого подъема, и снилось самое обычное – дом, школа, родители, близнецы – никаких странностей и кошмаров.

Глава 8

Оля была права. Раз их отряд самый старший, то и дежурить по лагерю им пришлось самыми первыми – на следующий же день. Поэтому сразу после зарядки перед линейкой Людмила Леонидовна и Коля распределили на всех обязанности.

Кому-то досталось убирать палаты, кому-то территорию, кому-то поливать и пропалывать клумбы. Галю, сестер Быстровых, Иру Никитину, Диму Прыткова и Сашу Самарина направили в столовую. А Паше и Оле, как членам совета дружины, придется ходить по отрядам вместе с санитарной комиссией, проверять чистоту. Только Лёшку с Ингой никуда не распределили, оставили в корпусе – оформлять отрядный уголок.

Они решили не вмещать все, как обычно, на лист ватмана, а сделать по отдельности. Сверху на бумажной ленте – девиз, под ним – большую, нарисованную и вырезанную комету с названием, написанным на длинном широком хвосте. А ниже на подложках из цветного картона – все остальное: список актива, песню, расписание ближайших мероприятий, отрядных и лагерных, которое легко будет дополнить или поменять, таблицу соревнования звеньев.

Еще одну свободную рамку запланировали для всяких объявлений, благодарностей и поздравлений. Они ведь обязательно будут. Ну и совсем уж внизу решили приткнуть самое печальное – график дежурства по палатам.

Коле их идея понравилась, он даже пальцами прищелкнул.

– Действуйте! – заключил воодушевленно. – Еще люди в помощь понадобятся?

Лёшка вопросительно посмотрел на Ингу, но уже через секунду уверенно сказал:

– Нет, мы сами справимся.

В этот момент из девчачьей палаты появились близняшки, сменившие физкультурную форму на обычную одежду перед тем, как отправиться в столовую, и, конечно, его услышали. И естественно, переглянулись, многозначительно приподняв брови, а затем одновременно закатили глаза.

Обижаться на них – совершенно бессмысленно, как и убеждать, что они зря там чего-то себе надумывают. К тому же Инге по большому счету не важно, что о ней в отряде болтают. А Лёшке тем более. Они и в тихий час не стали ложиться, чтобы успеть все доделать, и вожатый сам, не удержавшись, принялся им помогать, начертив и заполнив этот самый несчастный график дежурств.

Полный забот день пролетел незаметно. На вечерней линейке их похвалили и даже вручили переходящий красный вымпел, который тоже теперь висел в полностью оформленном отрядном уголке и невольно притягивал взгляд.

Все уже давно собрались в корпусе, только тех, кто дежурил по столовой, пока еще не было. Но вот наконец и они объявились.

Шагали по дорожке все шестеро чуть ли не торжественным строем с невероятно загадочными лицами. Впереди сестры Быстровы: у Риммы в руках большая, накрытая полотенцем миска, или даже небольшой тазик, у Нели целый букет из столовых ложек. Прытков с Самариным вдвоем тащили алюминиевую кастрюлю, литров на пять. Подошли к уличному столу, поставили со стуком, а Неля свалила рядом ложки.

– Вот! – выдали близняшки хором, гордо задрав подбородки.

– Вы чё, кухню грабанули? – хохотнул Мотя.

Галя фыркнула, смерила его надменным взглядом.

– Зависть, Олежек, плохое качество, – проговорила нарочито назидательно. – Это, может, только тебе грабить надо, а иначе не получить, а нам вот повара сами отдали.

– За отличную работу, – добавила Неля и предупредила: – Только прямо с утра просили посуду назад вернуть.

– Ну и что это? – поинтересовалась Оля Корзун.

Галя подцепила пальцами алюминиевую петельку, немного помедлила, а потом резко сняла крышку.

Кастрюля до самого верха была наполнена компотной смесью: крупными яблочными и грушевыми кругляшами, оранжевыми размякшими абрикосами с косточками, желтыми и темно-коричневыми полупрозрачными изюминами. Все, словно пронизанное солнцем, летом, пропитанное собственным соком и сладостью сахара.

– О-о-о! – раздался общий вздох.

Римма добавила к кастрюле миску, словно фокусник, сдернула с нее полотенце, открывая взорам целую гору из кусочков черного и белого хлеба.

– Вот это богатство! – восхищенно протянул Коля. – Можно на ветки насадить и пожарить.

– Где пожарить? – уставились на него недоверчиво и удивленно.

– А, кстати! – воскликнул он, выставив вверх указательный палец. – Я же и хотел сказать. Думаю, все в курсе, что сегодня в лагере по плану кино. «Неуловимые мстители». Но есть и еще вариант, как провести вечер. Индивидуальный, исключительно для нашего отряда. Небольшая прогулка за территорию и… костер. Выбор за вами.

Ребята, конечно, выбрали второе. Тем более «Неуловимых» все уже смотрели или в кинотеатре, или по телику, даже не по разу. Но тут и сравнивать нечего: всем известный фильм или лес, озеро, костер, жаренный на огне хлеб и целая кастрюля сухофруктов из компота.

Ее, конечно, в первую очередь прихватили с собой, как и хлеб, переложив его в холщовую сумку, принесенную Людмилой Леонидовной. Потом следом за Колей двинулись к главным воротам, вышли за ограду, спустились по склону в сторону озера, вошли в прозрачный светлый березняк. Похоже, вожатый заранее присмотрел в нем подходящую полянку, точнее, обнаружил. В середине ее уже чернело прогоревшее кострище.

Сложили на него выпрошенные у завхоза сухие чурки, натаскали хвороста, надрали бересты с приспособленных под скамейки, тоже заранее кем-то принесенных толстых стволов.

– Ну, кто готов попробовать? – Коля продемонстрировал коробок спичек.

Людмила Леонидовна глянула не слишком одобрительно, но, скорее всего, чисто для проформы, потому что даже ничего не сказала.

Инга заметила, как качнулся вперед Генка Белянкин, шевельнул губами, но так и не вызвался. Зато Паша решительно вскинул руку.

– Можно я?

– Давай – Коля передал ему коробок, затем, вытащив из кармана джинсов, добавил смятые полоски бумаги.

Паша подошел к кострищу, присел на корточки. Инга даже не сомневалась, что у него все выйдет. И не ошиблась.

Огонь, быстро доев бумажные обрывки, перекинулся на хворост, потом на дрова, довольно затрещал, разгораясь. Ребята расселись вокруг, на стволы и прямо на землю, подстелив заботливо прихваченные Людмилой Леонидовной старые одеяла.

Есть сухофрукты из кастрюли всем одновременно оказалось неудобно, и ее пустили по кругу, внимательно следя, чтобы никто слишком долго не перебирал содержимое, выуживая исключительно абрикосы, самые редкие и самые желанные. В них же косточки! Которые можно немного подсушить и расколоть, чтобы достать вкусные зерна.

– А знаете, как это озеро называется? – нанизывая на березовый прут хлебную горбушку, заговорил Коля.

Все сразу притихли, уже прекрасно запомнив, что после его «А знаете…» обычно следовало что-то жутковато-интересное.

– Олег, – обратился он к Моте, – ты ведь здесь уже был. Неужели не слышал?

– А нам не говорили, – с вызовом оправдался Мотя и произнес снисходительно: – Ну и как?

– На картах оно обозначено как Чýдное. Уже говорящее название, не так ли? Но местные иногда называют его по старинке, еще красноречивее и необычнее – Навье.

– А что значит «Навье»? – спросил Паша.

– Я ведь вам рассказывал про три слоя, на которые, по мнению наших предков, разделен мир, – напомнил Коля. – Так вот, нижний слой у некоторых народов назывался Навью. Тот, в котором…

Людмила Леонидовна громко закашляла. Вожатый переждал, затем продолжил:

– …обитали злые духи и…

Но Людмила Леонидовна опять кашлянула, еще напряженнее и громче, и Коля догадался.

– А… ну… В общем, давайте я вам лучше сказку расскажу.

– Про Колобка? – съязвил Горельников.

– Или про Курочку Рябу? – моментально подхватил Мотя, но никто их юмора не оценил, зато Коля ответил:

– Да почему же? Сказок в мире гораздо больше. Не только эти, – возразил иронично. – Просто в библиотеке они стоят на других полках, не на тех, где книги для малышей.

Мотя сделал вид, что произнесенное его не касалось, что в данный момент его больше остального волновало, где находится кастрюля с компотной смесью. Даже проворчал недовольно, обнаружив ее у Самарина с Прытковым:

– Чего вы там ковыряетесь? Берите все подряд.

– Ну, так как, рассказывать? – уточнил Коля.

Ребята одобрительно загудели, и вожатый, как обычно, не заставил себя долго ждать.

– Жил когда-то охотник, – начал он, повертел головой и добавил: – Возможно, даже где-то в этих краях. Были у него жена и сын. И вот однажды он узнал, что появился в окрестностях злой великан, который убивал и грабил людей, и говорит жене: «Пойду сражусь с ним!» А жена принялась его уговаривать: «Не ходи! А вдруг ты его не одолеешь? Как тогда я буду одна жить и сына растить?» Но охотник гордо заявил: «Не победить меня великану. Это я его убью и отберу у него все сокровища». А жена опять просит: «Ну тогда сначала выстрели из лука. И если твоя стрела перелетит через весь лес, так и быть, иди». Выстрелил охотник, но не улетела далеко стрела, затерялась где-то в чаще. Однако не послушал он жену и все равно пошел биться с великаном. Вот идет он вдоль берега реки и видит: какой-то старик рыбу ловит. Тот тоже заметил охотника и спрашивает: «Далеко ли, сынок, собрался?» Охотник ему отвечает: «Иду с великаном биться». «А хватит ли у тебя сил? – опять спрашивает старик. – Давай испытаем. Моя лодка с рыбой застряла на мелководье, попробуй ее руками на берег вытянуть». Попробовал охотник, но ничего у него не получилось. «Рано тебе с великанами биться, – говорит ему старик. – Возвращайся лучше домой». Но и его охотник не послушал, отправился дальше. Добрался до хижины великана, спрятался внутри. А через некоторое время раздались тяжелые шаги. Вошел в хижину великан, таща сразу две лосиные туши, увидел охотника: «Ты кто такой? Зачем пришел?» – «Хочу с тобой силой померяться». – «Ишь, чего захотел!» – рассмеялся великан, сбросил туши с плеч, схватил охотника за шиворот, связал, зашил ему рот лосиной жилой, отнес в чулан и там запер[6].

Коля замолчал.

– И всё, что ли? – удивился Яша Бауман.

– Нет – Коля мотнул головой. – Это только первая часть. – Улыбнулся. – А вот и вторая. Прошло несколько лет, сын охотника подрос и сам стал дичь добывать. И вот однажды спросил он мать: «А где мой отец?» Та и рассказала, что пошел он биться с великаном, да так и не вернулся. «Я его найду! – воскликнул юноша. – И отомщу великану». «Хорошо, – говорит ему мать. – Но сначала выстрели из лука, и если твоя стрела перелетит через весь лес, тогда можешь идти». Взял сын охотника лук, выстрелил, и его стрела перелетела не только через лес, но и через гору. Отправился он в путь, а когда шел берегом реки, тоже встретил старика. И у него старик спросил, далеко ли он собрался, а услышав про великана, тоже предложил проверить – вытащить с мелководья нагруженную лодку. Подошел к ней юноша, зацепил одним пальцем и легко выволок на берег. «Вот это сила! – воскликнул старик. – Иди ищи великана!» Долго ли, коротко ли, но добрался сын охотника до великаньего жилища и вызвал хозяина на бой. А тот рассмеялся и говорит: «Давай топнем ногой по скале, и если ты проделаешь яму глубже, так и быть, стану с тобой биться». Топнул ногой сам великан, и остался в скале большой след. Топнул сын охотника, и ушла его нога в скалу по самое колено. Начали они бороться, но сколько ни пытался великан скинуть в пропасть противника, ничего у него не получилось. Крепко упирается юноша и сам теснит великана все ближе и ближе к краю. И вот великан не удержался, полетел вниз и разбился о камни. А сын охотника вернулся в хижину за сокровищами, которые собирался людям вернуть, и нашел там в чулане человека с зашитым ртом. Освободил его и спрашивает: «Ты кто?» «Я охотник, – отвечает тот. – Несколько лет назад пошел с великаном биться, но он меня одолел. А ты кто?» – «А я – твой сын». Забрал юноша своего отца, привел домой. И потом всю жизнь его любили и уважали – за силу, за победу над великаном и за то, что никогда не хвастался.

– Странная история, – хмыкнул Паша.

– Почему? – поинтересовался Коля, искренне недоумевая.

– Получается, сиди и не высовывайся, если другие считают, будто ты не сможешь, не справишься.

– Паш, так ведь они не просто считали, – возразил вожатый. – Они из увиденного выводы делали. Прошел бы охотник испытания, никто бы не возразил. А у него больше слов, чем дела.

– Ну а у сына тогда откуда такая сила взялась? – не сдавался Паша. – Он ведь тоже обычный человек. Как отец и мать.

Коля дернул плечами.

– Может, и не обычный. Так ведь тоже бывает. Ты же слышал про русских богатырей? Илья Муромец, Добрыня Никитич. Они ведь тоже у обычных родителей родились. Но, скорее всего, дело не только в этом. Или совсем не в этом. Просто сын много тренировался, а не полагался исключительно на удачу и на то, что природа дала.

Паша больше не стал ни о чем спрашивать, с сосредоточенным видом закусил губы, воззрился на костер.

Глава 9

Пламя взвивалось вверх ярко-оранжевыми язычками и уютно потрескивало. Перед глазами, будто бабочки, плясали яркие искры. А совсем рядом, за деревьями, играя закатными бликами, поблескивала зеркальная гладь озера. Кое-где над ним взвивались вверх полупрозрачные струйки тумана, словно вода тоже горела, пуская дым, только своим особенным огнем, который не видно. Голову кружил аромат – неповторимый – юности, разнотравья, летнего вечера, жареного хлеба, терпкого дымка.

Шуметь, суетиться, громко смеяться и кричать совсем не хотелось. Или даже не получалось. Особая атмосфера действовала даже на таких толстокожих, как Мотя, и непоседливых, как Яша Бауман или сестры Быстровы.

На этот раз Коля гитару с собой не взял, но это не помешало девчонкам затянуть а капелла трогательного «Октябренка Алёшку»[7], а затем печальную «Девушку с оленьими глазами»[8], и никто не стал прикалываться над их слезливо-сопливым репертуаром. Все притихли, только иногда раздавался звонкий стук ложки, когда кто-то слишком увлекался вылавливанием из компотной смеси кусочка поаппетитнее.

Как всегда сидевшую чуть в сторонке Иру почти не удивляло, что кастрюля с сухофруктами раз за разом проплывала мимо. Однажды Ира попыталась ее перехватить, потянулась и даже почти дотронулась, но… одно неуловимое мгновение, и желаемое оказалось в других руках.

Ей бы и хлеба не досталось, если бы вожатый не утащил последний кусочек из-под самого Мотиного носа.

– Держи, – протянул он Ире и уже готовый прутик, и хлеб.

Осталось только насадить его, подойти поближе к огню и пожарить. Но она так и не сдвинулась с места, положила веточку на землю и, отщипывая от куска, стала есть.

Наверняка жареный был бы намного вкуснее, но зато так не пришлось ни к кому обращаться, просить пропустить. Иру вполне устраивало ее положение – вроде бы и есть она, но никто не обращает внимания, не выдергивает из общей толпы, не заставляет ничего делать, особенно что-то важное или трудное.

А вдруг бы у нее не получилось! То есть она убеждена, что точно не получилось бы. Именно потому Ира обычно всего лишь пристраивалась рядом с компаниями и проникалась, слушая чужие разговоры, смех, не участвуя в беседах. Будто играла, что просто еще не подошла ее очередь или пока не хочется. Ведь может же человек молчать по своей воле и ничего не делать. Вот как сейчас.

Обе песни Ира знала – слышала уже не раз, – но только время от времени беззвучно шевелила губами. У нее же ни слуха, ни голоса. Если бы она запела по-настоящему, наверняка бы все испортила. Хотя, когда мимо тебя проплывало вкусное угощение, становилось немножко обидно, но она и тут особо не расстраивалась – привыкла.

Подобное случалось довольно часто. И не только в мелочах, а вообще. Даже от мамы с папой Ире не досталось почти ничего: ни красоты, ни таланта, ни удачливости, ни умения легко заводить знакомства и ладить с людьми. Как шутили родители, природа на ней не просто отдохнула, а, похоже, проспала все нужное время мертвецким сном. И ничего тут уже не исправить. Без-на-деж-но.

Ира встала, отряхнула подол платья, отступила назад. Сначала на шаг, потом еще на один и еще. Нет, она не планировала демонстративно сбегать, напугав остальных своим исчезновением.

Позерство – это не про нее. Ей никогда подобное и в голову не приходило. И слишком удаляться Ира не собиралась: и костер, и ребята, сидящие вокруг, оставались в пределах видимости. Она просто хотела подойти к воде, окунуть в нее ладони.

Ничей взгляд не метнулся за ней следом, и никто не поинтересовался, куда она. Но это тоже к лучшему. Зато никто лишний раз и не заметил ее неуклюжести, когда она, пятясь, оступилась.

Сглотнув испуганное «ой», Ира инстинктивно развернулась, но вместо озерной глади, увидела впереди тонкие стройные березки, которые приветливо шелестели листочками, словно звали. Ее неудержимо потянуло подойти к ним, погладить и обнять стволы, вдохнуть тонкий древесный запах. Ощутить себя не просто рядом, а с кем-то.

Ничего ведь такого? До деревьев – рукой подать. А окружавшая их легкая дымка совсем прозрачная, и ребят по-прежнему будет видно и слышно. И если вдруг кто из них обернется, Ира просто махнет рукой или подаст другой знак, что вот она, тут, никуда не делась, не беспокойтесь.

Правда, вряд ли ее отсутствие заметят и позже. Ну и ладно, ей же спокойней.

Она осторожно двинулась в сторону березок, стараясь шагать как можно бесшумней. И вроде бы прошла-то всего ничего и по расстоянию, и по времени, но вдруг как-то чересчур резко потемнело, будто уже наступила глубокая ночь.

Вместо мягких полупрозрачных сумерек – бархатная густая темнота, плотно накрывшая окружающий мир. Только березки впереди пока еще хорошо виднелись – призрачно сияли белыми стволами.

Или это были вовсе не березки? А девушки в длинных светлых нарядах, с распущенными волосами и венками из листьев на головах. Они кружились в хороводе, переглядывались друг с другом. А Ира, как всегда, находилась рядом, допущенная просто наблюдать.

Но нет. Одна из девушек – или все-таки березок? – заметила ее, поманила, махнув рукой. И Ира, словно зачарованная, не оглядываясь, припустила вперед, даже не заметив, что давно уже не слышит ни ребячьих голосов, ни песни, ни потрескивания костра.

Оказавшись возле крайней березки – или все-таки девушки? – она припала к теплому стволу, доверчиво прижалась всем телом, провела пальцами по гладкой и бархатистой, словно человеческая кожа, коре. И стало так хорошо, так хорошо, что даже засмеяться захотелось.

Ира и засмеялась. Правда, негромко, чтобы ребята не решили, будто она того – совсем ку-ку. Даже оглянулась проверить, не смотрит ли кто удивленно или укоризненно, не вертит ли пальцем у виска. Но позади тоже было темно, ни единого отблеска огня, и абсолютно тихо – ни звука.

Как это? Неужели костер уже потушили и ушли в лагерь? А о ней… о ней даже не вспомнили?

Сердце застучало часто-часто, мысли разбежались, в груди перепуганным зверьком задрожала и заскреблась паника, а ноги разом ослабли. И пришлось Ире опять ухватиться за березку, которую только что доверчиво обнимала.

Может, крикнуть? Напомнить о себе, пока ребята не ушли слишком далеко. Но воображение мигом нарисовало картинку, как над ней станут смеяться, узнав, что Ира сумела потеряться в десятке метров от отряда.

Наверное, лучше попробовать вернуться по своим же следам, ведь она помнила, откуда пришла. Но, сделав только пару шагов, внезапно засомневалась – а точно ли идет куда надо?

На пути лежала большая ветка, которую Ира вроде не видела раньше и не помнила, как ее перешагивала. Но и в другой стороне оказалось что-то незнакомое – неглубокий овражек. Разве могла она его не заметить?

Иру затрясло так, что зуб на зуб не попадал, в мыслях царил полный хаос. И даже заорать во все горло, выставив себя полной дурой, уже не казалось чересчур страшной вещью. Оно само вырвалось:

– Помогите!

Но голос моментально сорвался, и получилось тоньше мышиного писка, не перекрыло даже шелеста деревьев, которые, наклоняясь друг к другу, будто перешептывались и смеялись.

Ира запрокинула голову, обратилась к березе.

– Отпусти меня! Пожалуйста.

Она бы что угодно пообещала взамен, но ничего у нее не было. И не только сейчас, а вообще – ни друзей, ни рублей. Абсолютно ничего ценного. Даже голос не предложить, как Русалочке из сказки Андерсена. Потому что и его, можно считать, не было. Ира и раньше в жизни все больше молчала, значит, и потом он ей тоже не особо понадобится. Да и кому нужен такой никакой?

– Пожалуйста, – в отчаянии повторила Ира.

Под корой что-то дернулось, затрепетало, будто внутри ствола побежала живая кровь. В ветвях зашумел ветер, окреп. В какой-то момент Ире даже показалось, что он ее подталкивал.

Она неуверенно двинулась в указанном направлении и через несколько шагов поймала себя на мысли, что, может, и внушила себе, но, кажется, и правда здесь проходила. А вот и отблески костра впереди, и четко обведенные им людские силуэты.

Уши снова уловили голоса. Никуда ребята без нее не ушли! Хотя действительно уже собирались – забрасывали костер землей, складывали ложки в опустевшую кастрюлю, сворачивали одеяла.

Людмила Леонидовна, как обычно, пересчитала всех, потом нахмурилась, распорядилась раздраженно:

– А ну-ка хватит туда-сюда бегать. Застыли на местах.

Мотя хрюкнул, скорчил рожу, но все-таки послушался, как и остальные. Воспитательница пересчитала присутствующих еще раз и обеспокоенно вывела:

– Кого-то одного не хватает.

Вожатый Коля окинул отряд взглядом, заключил озадаченно:

– Да вроде все на месте.

– И все-таки одного не хватает, – убежденно повторила Людмила Леонидовна.

Коля предложил:

– Тогда давайте так – каждый находит соседа по тумбочке, убеждается, что тот в наличии. А кто не нашел, сразу докладывает.

– Я здесь! – подбежав, выдохнула Ира, словно на уроке вскинула вверх руку, но, похоже, ее никто не услышал и не увидел.

Все по-прежнему вертели головами и озирались по сторонам. Хотя она остановилась всего в нескольких шагах, но так и осталась невидимой безгласной тенью.

Ира попыталась продвинуться вперед, но не смогла – что-то мешало. Будто между ней и ребятами внезапно выросла стена, прозрачная, незаметная для глаз, но такая крепкая – не пробить, не сдвинуть. Ира упиралась в нее и тихо твердила:

– Я здесь. Правда здесь. С вами. Это меня не хватает. Иры. Никитиной. Слышите? И-ры!

Инга Малеева, которая в отличие от остальных не вертела головой, а стояла неподвижно, словно глубоко задумавшись, внезапно растерянно пробормотала, хотя и не делила с Ирой тумбочку, да и спала совсем в другом конце палаты: