Петербург – Дакар

1

На зыбком холсте горизонта, где песчаная дымка размывала границы видимого, Африка дрожала в зное, точно гигантская пума, лениво изгибающая хребет под рукой безжалостного солнца. Воздух был густ, как мёд, неподвижен, но звенел – отдалённым эхом колокольчиков, дрожащими струями зноя, редкими вскриками птиц, мгновенными и оттого почти воображаемыми.

Караван, струящийся по барханам, был узором, вышитым иголкой времени – длинная, дрожащая нить тел, изгибов, теней, мягко скользящих по раскалённому платку пустыни. И среди всего этого золота, этого безбрежного мерцания песка, его – человека в белом – можно было разглядеть так же трудно, как каплю молока в кипящем чае.

Люди в тюрбанах и свободных одеждах двигались неторопливо, так, как двигались их предки за столетие до этого, – неспешно, без суеты, как будто ничего в мире не изменилось, несмотря на железные дороги, телеграфные столбы и газетные полосы, твердящие о грядущих войнах.

Он стоял на берегу, бледный, с остриженной головой, кожа его отливала фарфоровой хрупкостью на фоне бесконечной охры. Ещё недавно он сидел в тени пароходного тента, слушая, как англичане обсуждали будущее колоний за крепким чаем, – и вот теперь стоял здесь, среди мальчишек, с их огромными тёмными глазами, впитавшими океан. Они сидели, как сидели их деды, в долгом безмолвии, босые, с тонкими запястьями, в накидках, уже выгоревших от солнца

«До последней минуты я надеялся получить ваше письмо»,– мысль, вспыхнувшая в мозгу, осветила на мгновение то, что не должно было быть освещено.

«Я прекрасно доехал до Аддис-Абебы и завтра еду дальше. Здесь уже настоящая Африка. Жара, голые негры, ручные обезьяны. Я совершенно утешен и чувствую себя прекрасно».

Перо замерло. Веки его дрогнули.

«…Совершенно утешен…»

Что за глупость? Кого он пытается обмануть? Себя? Её? Или саму эту огромную, неподвижную пустоту, безучастную, как гладь океана?

Он провёл ладонью по голове, по нагретой солнцем коже.

Ветер коснулся его лица.

Один шаг. Ещё один.

Вода сомкнулась вокруг лодыжек, обвила, втянула в себя.

Дети не шелохнулись.

Океан дышал.

Тело его растворялось в воде, мысли – в её ритме, а слова, слова, слова рассыпались, таяли, уходили в глубину.

Тогда он закрыл глаза.

И увидел.

2

Квартира была в полумраке. Темнота не просто скрывала, но, казалось, была соткана из самого воздуха, прилипая к стенам, обволакивая мебель, растворяясь в тяжелых складках старых портьер. Дом на Васильевском острове, построенный до революции, был как запечатанная книга – каждая комната, каждый уголок, даже пыль на полках сохраняли следы памяти. И, возможно, кто-то смог бы разгадать её, если бы осмелился заглянуть в этот забытый мир. Но никто так и не решался.

Старинный шкаф, темного дуба, стоял у стены, его дверцы были чуть приоткрыты, словно не успели закрыться после чьей-то торопливой руки. На полу, под ногами, шкура леопарда, уже давно потерявшая блеск, но всё ещё хранившая эхо времени, когда она, быть может, украшала кабинет охотника. На стенах – маски, диковинные, хищные, – они смотрели на комнату пустыми глазницами, напоминающими о чем-то древнем, но не умершем.

В этой тишине, нарушаемой лишь редким потрескиванием паркета, появилась она.

Анна, всегда обладавшая ощущением властного присутствия, вошла в комнату, как человек, который не просто появляется – она наполнила пространство собой, заставив его подчиниться её воле. В её возрасте, чуть за сорок, красота была не просто её достоинством – она стала частью её сущности. Её тёмные волосы, мягко уложенные, подчёркивали резкие контуры строгих скул, а выразительные глаза, почти черные, таили в себе вечную смесь иронии и любопытства, будто Анна всегда что-то знала и держала в себе. Её фигура, словно сотканная из грации и строгости, скользила по комнате, создавая ощущение, что она – не просто человек, а живое продолжение этой истории. Ее кожа, гладкая и изысканная, но с нежными признаками зрелости, как у старинной картины, чьи оттенки не тускнеют с годами.

Она подошла к старому столу и скользнула взглядом по раритетному выпуску «SIRIUS», Париж, 1907 год. На обложке – мужчина во фраке и в цилиндре. Время застигло его в молодости, но не пощадило. Бумага была чуть пожелтевшая, но сохраняла свою элегантность, будто напоминая о давно забытых литературных дуэлях, тайных встречах в полутёмных кафе и авантюрных начинаниях, обсуждавшихся только в самых узких кругах. Анна медленно, почти лениво провела кончиком пальца по букве S, как бы желая ощутить прошедшее через эти страницы годы.

Её взгляд задержался на фотографии: сначала мужчина в безукоризненно скроенном костюме, галстук затянут плотно, взгляд острый, холодный. Затем – тот же человек, но уже в форме улана, грудь пересекают ремни, на воротнике поблёскивают пуговицы. Взгляд тот же, но в нём уже слышится эхо далёких выстрелов. На полке рядом лежали две книги – одна о берегах Невы, другая – о берегах Сены.

Дальше – художественный хаос. Полотна африканских художников, чьи линии режут пространство, придавая комнате резкую, первобытную ритмику: «Носороги», «Лев в пустыне», «Обработка поля мотыгой». Казалось, они кричат, спорят друг с другом, ломают привычные формы.

И вдруг, посреди этой пёстрой разноголосицы – строгая тишина портрета. Анна Ахматова. Работа Альтмана. Глаза её, глубокие, печальные, немые.

Анна провела взглядом по стене. В золотой рамке, был лист, титульная страница книги – «Романтические цветы». Под ним – афиша:

Дом искусств

В понедельник, 20.01.1920

Вечер петроградских поэтов

Участвуют: А. Блок, Н. Гумилёв, А. Белый, Г. Иванов, М. Кузмин

Начало в 8 часов вечера

(Помещение отапливается.)

Чёткие линии, скупой шрифт. Эти буквы говорят не о поэзии, а о времени, когда поэзия была оружием. Когда холод заглушал рифмы, но не мог убить смыслы.

Анна знала, что он здесь.

Сергей всё ещё лежал на кровати, его лицо было обрамлено тенью и бессилием, но в нём оставалась та небрежная, ненавязчивая привлекательность, что приходит с возрастом. В уголках глаз залегли первые, почти незаметные морщины, смуглая кожа чуть утратила гладкость, но это лишь добавляло ему глубины. Он был уже не юноша, не ослепительно красивый, как раньше, но в этом новом облике чувствовалась зрелая многозначность. Тёмные глаза с лёгкой усталостью, высокие скулы, твёрдый подбородок, губы, сжатые так, будто привыкли молчать о самом главном.

Анна раздвинула шторы, позволяя свету проникнуть в комнату. Тени начали танцевать, играя с рельефами мебели и фигурами. Сергей, как пробуждённый, приподнял голову. Он не замечал её.

– Ты уже проснулся… или так и не ложился? – спросила она с лёгкой улыбкой.

Сергей не ответил сразу.

– Как ты вошла?

– Взяла ключи у домработницы.

– Почему ты открыла шторы? – его голос был сдержан, но в нём звучало раздражение.

Анна с усмешкой раздвинула шторы ещё шире. В комнате стало светлее, но не теплее – свет оказался чужим.

– Забыла, что ты вампир? Боишься света? – проговорила она с мягкой насмешкой.

– Да я вампир, – ответил он без иронии.

Взгляд Анны стал настойчивым, будто проверяющим, действительно ли он серьёзен.

– Темнота, свет – ты вообще чувствуешь разницу?

Сергей коротко ответил:

– Свет давит, а темнота… просто есть.

Анна мягко подошла к нему, её фигура стремительно приближалась, но она не спешила, словно испытывая его на прочность, на готовность воспринимать её внимание.

– Режиссёр, продюсер… Они меня донимают звонками, а ты как всегда в вакууме, – её голос был наполнен лёгким недовольством, но оно было беззвучным, как ветер, который не смог пробить стену дома.

– И что ты им сказала? – спросил он, едва заметно повернув голову, словно не хотел, чтобы этот разговор вообще состоялся.

– Что не знаю. Что ты не отвечаешь.

– Скажи, что я думаю.

– Ты хочешь, чтобы я сказала, что ты – думаешь?

Сергей откинул голову назад, его взгляд стал пустым, лишённым интереса.

– Во мне рождается что-то большое, что-то новое, – произнёс он, и в его голосе звучала неожиданная глубина, которой она не ожидала.

Анна не сразу ответила. Её глаза, в которых плескались огоньки любопытства и возбуждения, следили за каждым его движением, стремясь разгадать то, что скрывалось за его словами.

– Ты всегда так пугаешься нового? – спросила она, незаметно наклонил голову, будто вслушиваясь.

Сергей выпрямился, его взгляд стал твердым.

– Я просто… берегу себя.

– От чего? – спросила она, желая понять.

– От сломанных снов.

Анна сделала паузу, её взгляд стал оценивающим.

– А я думала, что ты играешь роль.

Сергей усмехнулся, но улыбка была холодной.

– А что, если я скажу, что больше не играю?

Анна замерла, затем отступила на шаг.

– Тогда я пойду в своём танце одна… – произнесла она почти шепотом.

Она медленно развернулась и ушла из комнаты, оставив за собой тишину. В этот момент хлопнула входная дверь – громкий, резкий звук, как будто пространство не выдержало её исчезновения.

Сергей остался в тишине. Она не была пустой – в ней что-то двигалось, тянулось, но без звука. Он долго сидел, прежде чем наконец встал, словно неподвижность становилась невыносимой.

Вода заполнила пространство ванной, став контрапунктом застывшей комнаты. Струи душа обвивали его тело, оставляя следы влаги. Он подошёл к зеркалу, и его взгляд встретился с отражением. Там не было ни напряжения, ни боли, только привычное спокойствие.

Он взял бритву. Лезвие мягко скользило по коже, оставляя за собой гладкую, чистую поверхность. В этом движении было что-то привычное, почти медитативное. Вода стекала вниз, и вместе с ней исчезало напряжение последних минут.

Где-то за окном кто-то засмеялся – коротко, легко. Он поднял взгляд, задержался на своём отражении, а затем выключил воду.

Комната встретила его всё той же тишиной, но теперь она уже не давила.

3

Раннее лето окутывало Петербург мягким, рассеянным светом, придавая городу загадочность вечернего часа. В воздухе смешивался аромат свежей травы и лёгкое дыхание приближающегося сумеречного покоя. Вдалеке, на границе между городом и водой, тихий плеск волн усиливал ощущение безмятежности. Время, как будто замедляя ход, готовилось уступить место вечеру, и всё вокруг казалось приглушённым, в ожидании чего-то важного.

На Крестовском острове, где зелень газонов гармонировала с чёткими линиями современной архитектуры, царила идеальная уравновешенность.

Дом, в котором находилась Анна, был примером утончённой сдержанности. Его стиль не стремился производить впечатление, но создавал гармонию вкуса, стиля и комфорта. Просторные окна открывали вид на залив, а лаконичные линии идеально вписывались в ландшафт – это место олицетворяло жизнь, которая не нуждается в демонстративности, но всегда движется вперёд, на шаг опережая время.

Анна сидела на веранде, поглощённая своими мыслями. Лёгкое льняное платье цвета холодного шампанского почти не ощущалось на коже, едва шевелилось от ветерка, но она не ощущала ни прохлады, ни тепла. Её босые ноги покоились на деревянном полу с вельветовым эффектом, мягком и матовом. Каждая доска была идеально обработана, создавая ощущение изысканности и долговечности.

Она смотрела вдаль, на мягкие переливы светлого горизонта, в который не торопясь уходили последние лучи солнца. В её взгляде пряталась задумчивость, а то, что скрывалось за её молчанием, оставалось втайне от мира, словно невидимая линия, соединяющая её с чем-то неуловимым.

Через некоторое время появилась Эля. Её рыжие волосы, как бы слегка потревоженные ночным сном, теряли свою чёткость, и, словно бы не желая этого, мягко обвивали её плечи. Её движения были лёгкими и бесшумными. В её бесформенной одежде, надетой, казалось, без особой мысли, не было ни лишних претензий, ни случайной небрежности. Но лишь массивная плетёная сумка и балетки, едва заметные в своей безупречности, предательски выдали её принадлежность к миру, где всё, где даже небрежность подчинена строгому, идеально сбалансированному порядку.

Её глаза, зелёные, как лес, отражённый в серых водах озера, хранили в себе некую мягкость, почти обманчивую. Уголки их, слегка опущенные, навевали ощущение кроткости и тихой жертвенности, но взгляд, как бы вдоль, мог бы заметить в них что-то более сложное, глубокое. Тонкие губы с едва заметным изгибом – без боли, без радости, – всегда знали, что говорили, и зачем.

Эля села напротив, и между ними возникла пауза. Они пили чай. Всё вокруг замедлилось – звук падающих чаинок, ритм дыхания. Ни один лишний звук не нарушал этого странного равновесия.

Вдруг до них донёсся детский смех с площадки. Он прозвучал неожиданно резко, словно другой, более энергичный мир вторгся в их замедленную реальность. Каждый удар ракетки о мяч звучал так отчётливо, что казалось – звук наполняет пространство, становясь почти материальным. Собака у ног Анны напряглась, повела ушами, словно уловила это изменение.

Анна, словно стряхивая с себя оцепенение, нарушила тишину:

– Сначала Бали, потом Тибет… какие-то шаманы… очищение, ритуалы… Они работают, пока в них веришь.

Она помолчала, потом добавила:

– А потом появились детские дома, приюты… Жертвуешь, отдаёшь.. Он говорил, что так нужно.

Эля внимательно смотрела на неё.

– Где всё это происходило? – спросила она тёплым голосом, в котором слышался намёк на понимание.

Анна чуть улыбнулась:

– В каком-то хостеле. Он говорил, что там исчезает всё ненужное. Я тогда ещё не понимала…

Эля усмехнулась:

– Как перформанс. Он – режиссёр?

Анна с удивлением:

– Нет. Наблюдатель. Он стал покупать всякие вещи… в даркнете. Не знаю, что искал. Сначала фальшивые права, потом – что-то более странное… доступ к камерам. Он заказывал информацию о людях, которых никогда не встречал, следил за их жизнью…

Эля моргнула и нахмурила лоб.

– Камеры? Даркнет? Это уже не просто эксперименты…

Анна отвела взгляд.

– Я пыталась остановить его, но он говорил, что он смотрит в зеркало… В другую реальность.

Снова послышались детские голоса, дети мчались на самокатах.

– Дети… Они живут в своём ритме, – задумчиво сказала Эля. Анна улыбнулась, но её улыбка была из другого времени.

– Лёва… Когда-то он был той самой точкой, что удерживала его.

Эля внимательно посмотрела на неё, словно пытаясь разгадать смысл этих слов.

– Может, он боится что-то упустить, а это способ убежать от реальности?

Анна молчала. Как будто не могла понять сама. Эля продолжала, постукивая пальцами по чашке:

– Может, депрессия? Или у него есть что-то, что он скрывает?

Анна молчала, ее взгляд потух.

– Он что-то накапливает. Ради чего – не знаю. У него нет работы. Никакой оплачиваемой работы нет точно. Но он снял квартиру и почти не возвращается.

Эля, немного смущённая, всё же решилась на прямой вопрос:

– Любовница?

Анна не сразу ответила. Её лицо стало закрытым.

– Нет. Он другой в такие моменты… Какая-то гумилевщина.

Эля не поняла сразу.

– Гу-ми-лев? – спросила она с лёгким недоумением.

Анна кивнула.

– Он озвучивал аудиокнигу с его стихами. Теперь покупает рукописи. В квартире африканские маски, старые афиши, чёрно-белые фотографии.

Эля задумалась. В её взгляде было что-то проницательное.

– Вечернее пение птиц, белые павлины и стёртые карты Америки… А ты всё это время была его женой, а он – мальчишкой, которому вечно шестнадцать.

Анна улыбнулась, но её улыбка была грустной.

– Шестнадцать… шестнадцать… – проговорила она, словно вспоминая забытое. – Как думаешь, есть такие, кому всегда сорок?

Эля тихо рассмеялась, поправляя складку на её платье.

– Тебе всегда шестнадцать с половиной. А на платье – пятно, – сказала она, и её голос был теплее, чем прежде.

Анна взглянула вниз, её губы дрогнули в полуулыбке.

– Снова пятно…

– Не переживай, всё стирается, – ответила Эля с доброй усмешкой.

Анна посмотрела на неё долгим, чуть печальным взглядом.

– А что, если время делает пятна глубже?

Она не произнесла этих слов вслух. Они просто остались в воздухе.

Молча выпив последний глоток чая, они обе смотрели в одну точку, словно пытаясь скрыть что-то невидимое, что висело между ними, пока их взгляды не встретились в одном, иссечённом временем выражении, не дающем откровений.

4

Тусклый свет падал с высоких окон узкими полосами, лениво растекаясь по гладким стенам коридора, словно уставший от самого себя. Воздух здесь был густой и неподвижный. Сергей шёл твёрдо, ритмично, будто отсчитывая шаги за кого-то другого, не за себя. Звук его ботинок отдавался в пустоте, но не тревожил её, а лишь становился частью общего механизма – бесконечного, замкнутого, лишённого смысла, но при этом работающего исправно.

Люди проходили мимо, их лица оставались закрытыми, мысли – неясными. Взгляды – не пустые, но тягучие, въедливые, словно привыкшие скользить и фиксировать. Они были здесь, но так, словно их не было. Одни исчезали в полумраке коридоров, другие появлялись, но от этого ничего не менялось.

И вдруг – вспышка. Резкая, неуместная, почти нелепая в этой среде.

Женщина.

Форма сидела на ней как надо, но лицо… Лицо слишком живое, слишком яркое, как если бы его забыли стереть, подогнать под общий стандарт. Она подняла руку, чуть наклонила голову и улыбнулась – не нагло, нет, скорее осторожно, но с какой-то кокетливой, ненавязчивой игривостью.

– Извините… можно селфи? – она кивнула на телефон. – Для отчёта… если не против…

Голос её прозвучал неожиданно лёгким, словно капля дождя, упавшая в пыльный воздух.

Сергей остановился, взглянул на неё. Он уже знал, что согласится. Так было проще. Он чуть склонился к ней, их лица на секунду оказались рядом, щелчок камеры, и всё. Она вновь растворилась в серой массе, исчезла так же легко, как появилась, оставив после себя только лёгкое послевкусие чего-то неуместного.

Сергей шагнул дальше, не ускоряя, но и не замедляя шаг.

5

Дверь. Кабинет. Просторный, но не живой. Здесь всё было неизменным – застывшим, неподвижным, напряжённым. Власть всегда создаёт вокруг себя эту тишину. Не мирную, не уютную, а выжидающую. Здесь каждый предмет – знак, каждое украшение – символ, каждая тень – прошлое, которого нельзя сбросить с плеч.

Михаил сидел за массивным столом, неподвижный, сосредоточенный, с тем особенным выражением лица, которое бывает у людей, давно привыкших не выражать лишнего. Он не просто носил костюм – он был в нём, как в оболочке, как в форме, заданной системой. Дорогая ткань, безукоризненный крой, точность в каждой складке – всё это не для показного, а для того, чтобы быть. Чтобы видеть в нем не человека, а функцию, ранг, положение. Чтобы, взглянув на него, сразу понять: с этим человеком нельзя просто так, нельзя без веской причины, нельзя без последствий. На запястье поблескивали часы из белого золота, а может и из платины. Скрытая деталь, но очевидная для тех, кто понимает.

Глядя на него, можно было бы подумать, что он вовсе не человек, а часть этого кабинета, его логичное продолжение, его плоть. Лицо его было спокойным, неподвижным, но не холодным – нет, скорее, лишённым ненужных эмоций, как у шахматиста, обдумывающего ход. В чём-то он был похож на Сергея: линия скул, одинаковая чёткость черт, взгляд, привычный к анализу. Но вот что-то было иным – что-то неуловимое, и именно это делало их разными.

Глаза у Михаила были светло-серые, почти стальные, с ледяным, настороженным блеском. Они не выражали ни гнева, ни раздражения, но в них было что-то, что давало понять: он привык видеть людей не как собеседников, а как фигуры на доске. Внимательные, но не пристальные, спокойные, но лишённые теплоты, эти глаза скользили по собеседнику легко, но без участия, фиксируя, анализируя, расставляя в уме невидимые метки. Он не смотрел на Сергея, он считывал его. Как аналитик, как стратег. Как человек, который привык видеть не лица, а конструкции, которые можно разобрать и собрать заново.

–– Чем обязан? – произнёс он, без насмешки, но с лёгким оттенком превосходства.

– Господин полковник.

– Генерал-майор, – поправил он. – Уже год.

Сергей задумался. Генерал-майор. Уже год. А отец – в отставке майором. Логика была, но не та, что на поверхности, не та, что объясняется простым «так сложилось».

Михаил молчал, но в его взгляде мелькнуло раздражение. Или это показалось?

– Так чем могу быть полезен?

Теперь голос звучал иначе, с ощутимым изменением – он уже понял, что это не просто встреча, не просто визит.

– Миша, мне нужна явочная квартира.

Сказано было просто, без давления. Михаил внимательно посмотрел на него.

– Надолго?

– Нет, ненадолго.

– Тебе лично?

– Лично мне, – Сергей отвечал, не отрывая взгляда.

Михаил медленно втягивает воздух. Он не спешит отвечать – власть не любит торопливости.

– Зачем?

– Это сейчас неважно.

Михаил чуть улыбается – губами, не глазами.

– Странно ты подошёл… Давно не виделись. Лет сколько? Год? Может, больше. А тут на днях кино смотрел. С детьми. Фэнтези, сказка… Им понравилось. Тебе привет передавали.

Сказано легко, но в голосе была тяжесть, как будто за словами скрывался упрёк.

– Только в кино тебя и вижу. Не заглядываешь, не интересуешься.

– Я тебя о чём-то просил?

– Это не ради экономии, да?

– Мне это нужно…

Сергей говорит это твёрдо, и Михаил понял, что дальше спрашивать бессмысленно. Или не хочет понимать? Или… боится? Власть боится неизвестного.

– Эти квартиры – простые, – медленно говорит он. – Для встречи – одно, для другого – совсем другое.

В словах звучала двусмысленность. Он не уточнял, что именно имел в виду.

– Это для другого. Потом объясню.

Михаил слегка нахмурился:

– Когда – потом?

Тишина. Настоящее напряжение в воздухе. Михаил будто слышит его, будто чувствует.

– Я должен что-то сделать, а ты потом объяснишь?

– Если я пришёл сюда, значит, мне это нужно.

Михаил молчит. Смотрит в стол, будто там спрятан ответ. Может быть, он его уже знает.

Сергей встаёт. Михаил смотрит ему в спину, а потом вдруг:

– Серж…

Сергей останавливается. Не оборачивается, но слушает.

– Я подумаю.

Сергей кивает, понимая, что решение будет принято позже – и этого достаточно.

Он выходит. Дверь закрывается. В комнате – тишина. Бюст Дзержинского молча смотрит вперед. Он видел многое. Он видел, как рождаются решения. Как решаются судьбы. И как меняется мир – не всегда к лучшему.

6

Сергей переступает порог явочной квартиры. Воздух внутри кажется вязким.

Обшарпанные стены, облезшая местами краска, выцветшие пятна – следы старых картин или плакатов. В углу – диван, сгорбившийся, продавленный в середине, будто кто-то долго сидел здесь, склонив голову, задумавшись. Одинокий стол с царапинами на поверхности, стул с надломленной ножкой.

Это место не принадлежит никому. Здесь никто не живёт. Здесь только остаются.

Он делает несколько шагов, прислушиваясь к скрипу пола под ногами. Ничего необычного. Никаких скрытых движений, застывшего дыхания в углах. И всё же – ощущение взгляда. Не человека, нет, но чего-то присутствующего, безмолвного, наблюдающего.

На подоконнике стоит цветок. Сергей останавливается, бросает на него взгляд. Цветок жив. Значит, кто-то его поливал. Значит, кто-то заходил сюда.

Листья немного вялые, но ещё держатся. Он проводит пальцем по краю горшка, осторожно задевает землю. Она сухая. Даже слишком.

Значит, его давно не поливали. Или… совсем недавно?

Он не разбирается в растениях, но что-то в этом странное – почти нелепое. Чей-то след. Кто-то был здесь раньше. Может, вчера. Может, час назад.

Он берёт чайник. Наливает воду.

Всё равно польёт.

Поставив чайник на место, он машинально его включает и хватает пустую кружку, стоящую рядом. Подносит ближе к глазам. На донышке – засохшие кофейные разводы, прилипший к стенке уголок бумажки.

Сергей вытаскивает его двумя пальцами. Разглаживает. Маленький, почти невесомый пакетик.

В голове вспыхивает десяток вариантов. Чай? Лекарство? Что-то посерьёзнее?

Он не знает, зачем кладёт его обратно в кружку. Просто так. Так будет правильнее.

Сергей поворачивается к окну. Из него открывается вид на серый двор, пустой и тихий. Внизу – неопрятный газон, на краю которого кто-то оставил старую покрышку, поросшую мхом.

Он смотрит на своё отражение в мутном зеркале, проводит рукой по стеклу, стирая пыль. Несколько секунд пытается разглядеть что-то новое – или, наоборот, забытое.

Кто здесь был?

Кто-то до него входил в эту дверь. Кто-то ставил локти на этот стол, может, сцеплял пальцы в замок, обдумывая что-то важное. Кто-то сидел на этом продавленном диване, слушал тиканье часов, курил, стряхивая пепел в пустую кружку.

Разговоры, сказанные шёпотом. Принятые решения. Были ли они судьбоносными? Или, может, здесь договаривались о чём-то будничном, таком же несущественном, как выцветший паркет под ногами?

А может, здесь боялись.

Он оглядывается. Ему кажется, что стены смотрят. Что за ним наблюдают.

Щёлк.

Он резко оборачивается.

Тишина.

Только чайник начинает шуметь, доводя воду до кипения.

Он выдыхает. Медленно подходит к подоконнику, осторожно прикасаясь к листьям цветка. Ощущение странное – не тревожное, нет, но как будто он что-то нарушает.

Эта комната не принадлежит ему.

Он здесь временно.

Как и все до него.

7

В машине его пальцы сжимают руль. Слишком крепко… суставы белеют. Петербург ночной, дождливый, пустой. Город, как вымытая временем кость, спокойно разлёгся в ожидании нового дня.

Внедорожник мягко скользит по мокрому асфальту, но вдруг из темноты выныривает другой автомобиль. Секунда, резкий поворот, визг тормозов. Глухое биение сердца. Вот оно – мгновение, когда всё могло оборваться.

Почему не оборвалось?

Он тяжело дышит, пальцы всё ещё мёртвой хваткой впиваются в руль. Почему? Почему не сейчас? Здесь должна быть истина, но её нет.

Яхт-клуб. Полумрак. Тлеющий свет фонарей. Дождь.

Сергей идёт уверенно, но настороженно. Рюкзак на плече. Его силуэт растворяется в ночи. Он – загадка. Он часть города, который его больше не узнаёт.

– Сергей Николаевич, это вы?

Охранник. Пожилой. Подтянутая осанка. В лице – добродушие, перемешанное с профессиональным недоверием.

– Я, – коротко отвечает Сергей.

– Давно вас не было. В такую ночь, да ещё в дождь?

– Просто… свежий воздух, мысли прояснить.

Мысли? Вот уж нет. Они только путаются.

Охранник медлит. Что-то уловил? Видит, как под дождём лицо Сергея кажется чужим, будто стёртым?

– Всё в порядке, Сергей Николаевич?

Кивок.

– Да.

Секунда паузы.

– Тогда хорошего вам вечера. Анне Андреевне и Лёвушке – привет.

Анне. Лёвушке.

Сергей замирает.

Но ведь уже всё. Уже нет никакой Анны. Никакого Лёвушки. Они остались там, в том прошлом, которое больше не его.

Он кивает.

– Спасибо.

Слова падают в темноту и растворяются в шуме дождя.

8

Катер мягко скользит по воде.

Мотор урчит глухо, словно недовольно. Вода густая, будто впитавшая весь ночной свет. Белая ночь догорает над Финским заливом, над гладью воды висит лёгкая дымка.

Он видит другую лодку.

И снова этот звук – щелчок затвора фотоаппарата.

Кто-то следит.

Это что? Судьба?

Сигарета вспыхивает в темноте. Дым смешивается с туманом. Он смотрит, как лодка исчезает в ночи, оставляя после себя только круги на воде.

На корме сидит птица, безмолвный свидетель. Затем, будто почувствовав, что её время здесь истекло, она взмывает в воздух.

Он смотрит ей вслед. Ведь он и сам – лишь свидетель.

Телефон падает в воду.

За ним летит спасательный круг.

Рюкзак.

Он открывает пробку лодки. Вода проникает внутрь медленно, заполняя трюм. Он не двигается. Просто наблюдает. Как вода поднимается. Как деревянный настил темнеет под её весом.

Вот так и он. Уходит. Исчезает. Растворяется.

Но растворится ли?

Когда вода достигает колен, он выбирается за борт.

Спасательный круг держит его на плаву. Волны укачивают. Морская сырость липнет к губам.

Берег.

Он переодевается, вынимая из рюкзака новые вещи. Затем бросает последний взгляд в воду.

Спасательный круг медленно уносит течением.

Как следствие его прошлого.

Он идёт прочь.

Метро.

Капюшон скрывает его лицо. Полупустой вагон убаюкивает мерным покачиванием. Опускает взгляд.

Старый Сергей где-то там, среди ряби на воде.

А этот новый…

А этот новый кто?

9

Тёплый свет старой лампы лениво растекается по стенам явочной квартиры, оставляя углы в полумраке. Запах железа и мыла. Вода льётся из крана, капли стекают по пальцам, скользят по запястью, теряются в белоснежной пене. Ржавый кран вздрагивает, когда он закрывает воду, но та продолжает вытекать тонкой струйкой, упрямо барабаня по эмали.

Лезвие аккуратно прорезает эту пену, оставляя за собой гладкую, чистую кожу.

Он бреет голову.

Линия за линией, слой за слоем.

В этом движении что-то древнее, обрядовое. Он стирает последнюю связь с прошлым, вырезает ненужные штрихи, оставляя только себя – нового, незнакомого.

За окном город.

Дождь не перестаёт.

Сильный дождь.

Льёт без устали, сливаясь с уличными огнями в одну бесконечную реку. Фонари пульсируют в воде, словно чьи-то глаза моргают в темноте.

Сергей замирает, лезвие застывает в воздухе.

Внутри что-то скребётся.

Он смотрит в окно, но не на улицу, а сквозь неё.

Внутрь себя, в тот тёмный угол, где отголоски прошлого шепчут что-то неразборчивое.

Дождь шепчет вместе с ними.

В комнате тихо звучит ария Лоэнгрина – его любимая опера.

Голос плывёт, словно лебедь на чёрной воде.

Он опускает бритву в воду, стряхивает остатки пены с кожи.

В зеркале отражается новый человек.

Сергей проводит ладонью по гладкому черепу.

Чувствует прохладу.

Лёгкость.

Свободу.

Но внутри что-то ноет.

Под кожей – глухая боль. Старая. Упорная.

Он выключает воду, вытирает лицо полотенцем, делает пару шагов к окну.

Двор-колодец внизу заполнен дождевой водой, в которой отражаются оранжевые пятна света. Сергей смотрит вниз. Его лицо там, на поверхности, дрожит, ломается, исчезает в ряби.

А потом – трамвайный звон.

Далёкий, но ясный, пробирающийся сквозь шум дождя, откуда-то из детства.

– Шёл я по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни, и дальние громы,

Передо мною летел трамвай.

Он не знает, кто сейчас произнёс эти слова.

Голос в его голове. Голос из прошлого.

Или, может быть, просто ветер, играющий с его памятью?

Сергей медленно отходит от окна.

В комнате пахнет сыростью, металлом и чем-то новым.

Но пахнет ли свободой?

10

Всё началось с лица.

Сергей заметил его ещё в переулке несколько дней назад – короткая вспышка узнавания, но тогда не придал этому значения. Здоровый статный африканец, с глазами, полными внимательной и странной силы, взглянувшие на него так, будто они не просто видели, а как бы… расковыривали его, вытаскивали что-то скрытое, заставляя его обнажиться.

Его костюм был безупречно сшит, тёмный, с едва заметной полоской, тянущейся вдоль воротника и по карманам, придавая ему неуловимый, но заметный шик. Тёмная сорочка, скрывающая чёткие линии тела, полупрозрачные запонки с лёгким отблеском, как будто они были сделаны из небесного стекла. Его одежда говорила о невидимой, но мощной силе. Это были доспехи, но доспехи, оставляющие место для лёгкости, грации и неуловимой угрозы.

Это было мгновение, только мгновение, и он подумал, что ему показалось.

Он – или не он?

Возможно, просто совпадение. Случайный силуэт среди толпы?

В ночном клубе, среди рваного ритма музыки, пьяных разговоров и ослепляющих вспышек стробоскопов, это лицо снова появилось перед ним.

Он сидел у барной стойки, расслабленный, с едва заметной улыбкой, как человек, который никуда не торопится. Его взгляд скользил по залу с ленивой внимательностью, как будто он отмечал каждое движение, но не вмешивался.

Сергей не сразу понял, почему это его так задело. Это было не просто чувство узнавания. Это было что-то другое – предчувствие.

Почему? Почему он был так неспокоен? Почему вдруг это лицо снова, как привидение, пробудило его чувства, заставив их дёрнуться? Почему он сразу понял – он должен был подойти?

Он несколько секунд смотрел на него, потом, не раздумывая, направился к нему, пробираясь через людей, которые танцевали, смеялись, растворялись в ночи.

Когда он подошёл, африканец уже смотрел на него.

– Мы знакомы? – спросил Сергей. Голос прозвучал странно, как будто он сам ещё не понимал, что за этим вопросом скрывается.

Мужчина не ответил сразу, просто продолжал смотреть.

Его кожа была бархатной и тёмной, почти синеватой в вечернем свете, с едва заметным блеском, как у высеченной, выточенной из редкого камня фигуры. Его взгляд будто искал в глазах Сергея ответ. Он что-то искал. Может быть, он видел что-то, чего не видел сам Сергей? Или, может, он знал?

– Ты изменился, Ник, – сказал он, не улыбаясь.

Сказал почти мягко. Почти по-дружески. Почти с сожалением.

Сергей почувствовал – какой-то тяжёлый груз на сердце, словно что-то невидимое сжалось внутри.

Ник?

Это имя… это имя не могло быть его. Но почему тогда это слово не казалось чужим? Почему оно прозвучало как предсказание? Почему оно вошло в его душу, как будто она была готова его принять?

– Ник? – тихо проговорил он, не понимая, почему именно этот ответ сорвался с губ.

Мужчина не ответил, но его взгляд не покидал Сергея. Он изучал его, словно пытаясь понять, что скрывается за его словами. Как будто этого взгляда было достаточно, чтобы дойти до самого сердца, до самой сути.

Он улыбнулся.

Его белые зубы искрились в свете, так ярко, как лезвие, вспыхнувшее на темном фоне ночи. Улыбка была почти неуловимой, едва заметной, но этого было достаточно, чтобы заставить сердце биться чуть быстрее. Это было не просто проявление радости – это была демонстрация силы, контроля, как у хищника, который знает, что его зубы могут быть не только оружием, но и обманчивой, скрытой угрозой.

– Мы оба знаем, кто ты, – сказал человек, как будто снимая все маски.

Сергей слегка наклонил голову. Было странно, но это его забавляло. Он был готов быть кем угодно в эту ночь.

– Так ты действительно думаешь, что я – Ник?

– Я знаю.

– Уверен?

– Да.

– И что, если я скажу, что ты ошибаешься?

– Тогда ты солжёшь.

Сергей слегка улыбнулся.

– Хорошо. Если я Ник, то кто ты?

Тот кивнул, и в его взгляде было что-то окончательное. Человек, которому не нужно представляться, потому что его имя уже отпечатано в воздухе.

– Сэм, – ответил он.

Сергей несколько секунд молчал. Затем тихо, но уверенно проговорил:

– Ну что ж, Сэм. Если ты Сэм, что дальше?

Сэм откинулся на спинку стула, наблюдая за ним, как мастер наблюдает за учеником, который может ошибиться, но пока не ошибся.

– Ты знаешь, что дальше, – сказал он.

Сергей выдержал паузу.

– Напомни.

Сэм кивнул едва заметно, лишний жест казался неуместным, но его глаза – глубокие и, наверное, весёлые, несмотря на обстоятельства – сказали всё. Он слегка приподнял руку, жест, который был больше знаком, чем приказом.

Сергей не замедлил шагов. Он был частью игры, частью этого хода, в котором не было места колебаниям.

11

Сэм вышел из зала, ведя Сергея по узким коридорам клуба. Музыка осталась позади, лишь шаги отдавались эхом.

Комната была тиха. Сэм закрыл дверь. Легко сбросил пиджак на спинку стула. Ладонь скользнула по столу.

– Здесь можно говорить, – сказал он. Его голос был спокойным. Уверенным. Как у того, кто знает, что будет дальше.

Сергей не сел.

Сэм сидел за баром, его лицо освещал неоновый свет. Улыбка или тень – выражение было неясным.

Сергей чувствовал: ему предстоит сыграть. Пальцы нервно перебирали телефон в кармане.

– Давно не виделись, Ник, – сказал Сэм. – Искал тебя долго. Рад, что нашёл.

Он оценил Сергея взглядом.

– Ты изменился.

Сергей не ответил, но взгляд задержался. Что скрывается за словами? Угроза? Предупреждение? Или нечто большее, что станет ясным позже?

Сэм наклонился чуть ближе. Глаза его выискивали каждое движение. Пробивали. Сергея передёрнуло.

– Знал, что ты выжил, – добавил Сэм, будто разговаривая с собой, но так, чтобы Сергей понял. Без сожаления. Только факт.

Он положил руку на плечо Сергея. Жест был дружеским… или нет?

– Если скажешь «нет», я уйду. Никто не узнает. Я здесь только поговорить. А если бы дело было в другом – ты бы уже понял.

Он говорил сдержанно, но каждое слово было пропитано чем-то большим, чем просто смысл.

Сергей молчал. Его взгляд сместился к телефону в кармане. Он достал его и, сдерживая дыхание, не спеша включил диктофон.

Сэм этого не заметил. Или сделал вид, что не заметил?

Он вытащил из кармана маленький блокнот и протянул его Сергею.

– Посмотри, – сказал он, голос стал холодным. – Узнаешь?

Сергей не сразу взял блокнот, но когда наконец раскрыл его, в глазах мелькнула странная растерянность. Он не мог понять, почему это всё так знакомо. Перед ним были старые записи – небрежно набросанные цифры, неясные пометки, полуразмытые и неаккуратные. Но что-то в этих записях было знакомо.

Но как? И зачем? И почему сейчас он снова держал их в руках?

Сэм достал ручку и протянул её.

– Пиши.

Сергей медленно записал:

Витебский вокзал. Ячейка 12. Код: 250821

Он не спешил, каждая буква была важной. Сэм наблюдал, его взгляд не был тороплив, но сосредоточен.

Когда Сергей закончил, Сэм приподнял брови и внимательно посмотрел на блокнот.

– Хорошо, – сказал он с лёгкой улыбкой. – Через неделю, если ячейка не открыта, я уеду, и всё исчезнет. Ты понял?

Сергей выдохнул. Дышать стало тяжело

Сэм прищурился.

– Есть вопросы?

Сергей, сдержанно, произнёс:

– Зачем ты на самом деле здесь?

Сэм улыбнулся, его брови сблизились.

– Без тебя цепочка не работает, Ник. Тебя знают, тебе доверяют. Мир меняется. Быстро меняется. Всё, что мы делаем – Китай, Индия, Ближний Восток, Африка – всё это на таких, как ты. На тех, кто ещё может верить.

Сергей плотно сжал губы и молча кивнул. Сэм продолжил с холодной уверенностью:

– Всё, что было твоим, – твоё. Мы не трогали ничего. Ты знаешь правила.

Сергей молчал. Молчание было тяжёлым, как камень в груди. Он хотел что-то сказать, но не мог.

– Документы идеальны. Ты здесь уже месяц.

Голос Сэма был ровным. Сергей знал: это правда.

– Хорошо, – ответил он.

Сэм поднялся, бросил взгляд на Сергея. Сделал шаг к двери.

– Прическа тебе идёт, – сказал он, уходя.

Когда дверь закрылась, Сергей остался один.

Его пальцы снова нашли телефон. Он выключил диктофон, экран погас.

Перед ним лежал блокнот.

Сергей открыл его и пролистал несколько страниц. Почерк менялся, но одно письмо осталось в памяти – густые, четкие линии, как если бы человек писал быстро, но с абсолютной уверенностью, как будто писавший знал каждый знак до того, как его поставить, не теряя ни секунды на сомнения.

Сергей взял ручку и, не раздумывая, написал на последнем листе:

«Сэм. Черный человек».

Записав, Сергей закрыл блокнот. Засунул его в карман. Поднялся. Прислушался к тишине. Обернулся. Проверил. Дверь. Пусто. Открыл.

В зале гремела музыка. Люди кружились в танце. Всё было, как прежде. Но теперь он смотрел на это иначе.

Шагнул вперёд.

Дальше – только вперёд.

12

Сергей двигался по залу вокзала, и его шаги казались незаметными, словно он не касался земли. Всё было как бы на грани, словно его душа не могла принять эту реальность, не могла воспринять твердость пола под собой. Вокруг царило какое-то угнетённое молчание. В застоявшемся воздухе витали запахи немытых поверхностей, медных поручней, старого кофе и почти осязаемого дыма, таящегося в углах и за углами, как нечто давно забытое, как воспоминание о чём-то, что никогда не имело права быть.

Пассажиров было немного. Они сидели в разных уголках зала, как безжизненные шахматные фигуры, случайно забытые на чужой доске. Никто не двигался. Все были поглощены своими мыслями, своими мирами, скрытыми от друг друга и от всего живого, как если бы вся их жизнь состояла в том, чтобы сидеть и ждать – ждать чего-то, что они даже не осознавали. Их разговоры, обрывочные, как письма, брошенные в камин, казались столь чуждыми ему, что он не мог понять, что их слова вообще значат.

«Что это? – думал он, продолжая идти. – Что это за место? Это не просто вокзал. Это что-то странное, гниющее, где всё, что было, не имеет уже смысла, а то, что будет – не имеет никакой важности».

Платформа, этот негостеприимный зал, стала для него чем-то большим, чем просто пространством. Это было место, где каждое мгновение, каждый шаг был отчаянной борьбой с тем, что он знал и тем, что ему предстоит встретить. Это место, как и его жизнь, застряло в прошлом, не имея будущего, и было словно вечной тенью – размытым, неясным временем.

Мраморные колонны глушили свет, их жалобное, молчаливое существование казалось обречённым на забытьё. Тусклые лампы, вечно догорающие, как остатки выдохшихся идей, бросали на стены длинные, безвольные тени, растягиваясь по углам и исчезая в темноте.

Сергей взглянул на лица людей. Все они были чужды, каждый был частью того мира, который он не хотел принимать. В их глазах не было ни тревоги, ни волнения – только пугающее молчание, пустота, которая могла бы поглотить всё. Все они казались ему одним и тем же – механическими деталями огромного, беспощадного времени, где каждый был на своём месте, но никто не двигался вперёд.

И вдруг, как вспышка, в его голове пронеслась мысль: мгновение выбора, кажется, настало. Он понял это.

Но как понять, что значит выбрать, если не знаешь, что именно выбираешь?

Это было не осознание, а нечто глубже. Странное, тяжёлое чувство, которое, казалось, ощущали все присутствующие – но никто не мог его выразить.

Как всё это – вообще возможно?

Он открыл ячейку. Портфель с глухим стуком упал на пол. Он наклонился, чтобы поднять его, но в этот момент почувствовал, что что-то внутри него сломалось. Какой-то внутренний надлом, который он до сих пор игнорировал, вдруг нахлынул и парализовал. Он взял портфель, но руки у него были тяжёлыми, словно они не могли выдержать той боли, которая начала накапливаться.

Он увидел их.

Полицейских. Они появились как из ниоткуда, их фигуры были туманными, как бы призрачными, проявляясь, как старые фотографии, на которых ещё не успели сложиться контуры.       Их взгляды – спокойные, почти невыразительные – были при этом такими пронизывающими, что он не мог поверить в их простоту. Они не сказали ни слова, не сделали ни жеста. Но этот молчаливый взгляд, казалось, стоил больше, чем тысяча обвинений. Он почувствовал, как его тело зажалось, как кольцо сдавливает горло, а затем, словно преодолевая сопротивление, он усилием воли замедлил шаг, как если бы не мог позволить себе идти дальше.

Он шел вдоль платформы – мимо поездов, мимо людей. Он двигался в промежутке между тем, что знал, и тем, что ещё предстояло встретить. В этом странном, пустом мире его шаги становились частью чего-то большего – его личного пути.

Портфель, стиснутый в его руке, был тяжёлым не только физически. В нем была вся тяжесть его пути – пути, который он должен был пройти, даже если он уже знал, что его судьба – не выбирать, а быть выбранным.

13

Явочная квартира встретила его отсутствием света, звуков и всего прочего, кроме пыльного холода, который он почувствовал прежде, чем переступил порог. Дверь закрылась тихо, но с таким же решительным финалом, как и всё, что случилось до этого. В этом движении было что-то окончательное.

Он осторожно поставил портфель на стол. Каждый его жест звучал как невидимый аккорд в этой мертвой тишине. Он расстегнул застежку и, как будто в ритуале, начал извлекать содержимое.

Паспорт лежал на столе. Выцветший, обтёртый, как вещь, которая слишком долго переходила из рук в руки, ночевала в карманах и кармашках, в потайных отделениях сумок. Глубокий красный цвет обложки – не алый, не бордовый, а именно этот, как подтаявшая медь, впитывавшая в себя свет.

Золотыми буквами поверх тиснённой поверхности значилось: «Република Србија». Ниже, более смиренно, будто сдержанно кланяясь, следовали надписи на английском и французском.

Двуглавый орёл, чеканный и выверенный, вжимался в обложку. Симметричный, строгий, даже немного замкнутый в себе. В его очертаниях угадывалось что-то знакомое, но при этом чужое, как дальний родственник, с которым не виделся много лет. Над орлом золотилась корона. Она казалась слишком массивной для своей роли, словно печать старого мира, который уцелел.

«Пасош».

Слово, похожее на знакомое, но с чуть сдвинутым смыслом. Паспорт. Пасош. Он попробовал произнести его про себя, медленно, на вкус. Если бы он не держал его в руках, а лишь услышал на улице, в разговоре, догадался бы он, что это одно и то же? Или принял бы за что-то иное – за имя, за глагол, за кличку дворового пса?

Nikola Vucetic.

Фамилия смотрела на него с холодной, нейтральной латиницы, и он сразу понял – она ему не близка.

Вучетич…

Как бы она выглядела на афишах? Тяжёлая, почти неуклюжая. Фамилия военного? Генерала с балканских войн? Или, может, забытый югославский режиссёр? Она не подходила ему, как плохо сидящий пиджак, сшитый для другого. Звучала угрюмо, с этим вязким «ч», которое будто тянуло вниз. Он пытался найти в ней что-то своё, но не находил.

Но имя.

Никола.

Оно понравилось ему сразу. Простое, ровное, без излишеств. Он почти почувствовал, как оно подходит к его устам, как если бы всегда носил его с собой. В этом имени не было напряжения, не было чужеродности. Оно было лёгким. Оно знало его.

Фотография на паспорте была его, это было удивительно. Он узнал свои глаза, свои черты. Но что-то не сходилось.

Место рождения: Белград, что было логично, но дата! Месяц и год совпадали. Но день его рождения – был другим. Тонкий сдвиг, от которого вдруг стало не по себе. Ерунда? Двадцать первое превратилось в двенадцать. Он посмотрел на цифры ещё раз, словно надеясь на ошибку. Нет, всё верно.

Двенадцать.

Как у Блока. Он никогда не мог решить, что именно чувствует к этой поэме. Она была слишком холодной, слишком беспощадной, но ее было невозможно забыть. Как зимний ветер в лицо – неприятный, колючий, но отчего-то бодрящий.

Фамилия снова зацепила взгляд. Не его. Он хотел бы забыть о ней, но она уже была тут. Уже вплеталась в его будущее.

Он медленно перелистал страницы, всматриваясь в штампы. Какие-то даты выцвели, какие-то стояли чётко, как приговор. Стамбул, Доха, Вена, Бейрут. Виза в Алжир, сроком на три месяца, истекающая через неделю. Въездной штамп в Пакистан – но нет штампа о выезде.

Что это значило? Он никогда не был в Пакистане. Или был?

Он листал дальше, пальцы слегка подрагивали. Гонконг, Мумбай, Женева, Москва. Всё будто бы на месте, но не совпадало с его памятью. Эти маршруты складывались в какую-то чужую географию, где он был, но которую не помнил. Сергей чувствовал, как эта чужая жизнь скользит мимо него, но он не может её остановить.

Следующим он вытащил авиабилет.

Дакар? Этот билет предназначался ему. Или тому, кем он должен был стать.

Его взгляд прошёлся по столу. Теперь всё лежало перед ним ровной линией: чужой паспорт, билет в другую жизнь, деньги.

Десять тысяч долларов в конверте.

Деньги были чужие, как и все остальное. Он на мгновение замер. Десять тысяч – это много или мало за новый маршрут? Всё в мире можно было купить за деньги, но что было бы, если бы именно деньги были тем, что ему не нужно было бы вообще?

В глубине портфеля его рука наткнулась на нечто неожиданное – часы. Массивные, тяжёлые, слишком дорогие, слишком заметные. Breguet Marine. Каучуковый ремешок гибко лёг в ладонь, чуть пружиня, как если бы и сам протестовал против неизбежного. Циферблат – глубокий, синие переливы, серебристые метки, острые стрелки с кружочками у самого кончика, отсчитывающие не столько секунды, сколько крошечные акты предрешённости.

Это были не его часы.

Но он всё равно провёл пальцем по стеклу – сапфировому, безупречно гладкому, как водная поверхность перед бурей. Наклоняя их под свет, он замечал, как тени извивались на корпусе, словно чужие мысли, которые теперь приходилось брать с собой.

Он завел часы.

Часы начали тикать. Секундная стрелка двигалась мягко, почти плавно, но её движения были безжалостными, отмеряя то, что нельзя было повернуть вспять.

Он застегнул ремешок на запястье.

Часы сели идеально. Как если бы они всегда принадлежали ему. Или как если бы он теперь принадлежал им.

Его пальцы коснулись фотоаппарата – Leica.

Современный, но в винтажном дизайне. Копия тех самых моделей, когда снимали ещё на плёнку. Всё, как у старых M-серий, когда каждый снимок был выбором, а не бесконечностью памяти. Он вспомнил, как когда-то, много лет назад, стоял в магазине и долго разглядывал такие фотоаппараты. Он даже подумал, что купит один, но почему-то не купил. И вот теперь этот фотоаппарат оказался у него в руках, в этом месте, в этой жизни. Как так получилось? Чёрный матовый корпус с серебристыми деталями. Тактильный, увесистый. Пальцы легко нашли рифлёное кольцо выдержки, крохотный рычажок затвора.

В боковом кармане портфеля оказался ещё один конверт.

Фотографии.

Он вынул их из конверта, с тревожным ожиданием, медленно, словно опасаясь, что они могут оказаться чем-то большим, чем просто изображениями.

Это был он. Но не совсем. Это был он, но совсем другой. Бритая голова. Его лицо было таким же, как у него, но в его глазах было нечто большее – уверенность, словно он знал, что всё, что случится с ним, уже предрешено, и от этого не было ни страха, ни боли. Он был как свидетель своего времени, как человек, переживший не одну жизнь в одной. И это было его лицо, только более прочувствованное, более изуродованное временем.

Какие-то люди на яхте. Странные горизонты. Камуфляж. Оружие. Фиксация другой жизни.

Он провёл пальцем по лицу на снимке. Незнакомая кожа. Незнакомый человек. Сердце сбилось с ритма.

Он продолжал вглядываться в снимки, и в них – в этих мозаичных фрагментах – он вдруг увидел зеркало в котором отражалось то, что уже нельзя изменить. И он почувствовал, что это уже начало менять его.

Сергей взял телефон.

Набрал номер.

Его голос был ровным, но внутри звенело напряжение.

– Скажите, билет с номером брони TMO111 действителен?

Механический голос из колл-центра не оставил места сомнениям:

– Да. Вы хотите сдать или поменять дату?

Сергей закрыл глаза. Пальцы сильнее сжали корпус телефона.

– Нет, спасибо.

И тут тишину комнаты разорвал голос Сэма.

То ли из телефона. То ли из памяти.

– Без тебя цепочка не работает, Ник. Тебя знают, тебе доверяют. Мир меняется. Быстро меняется. Китай, Индия, Ближний Восток, Африка… Всё держится на таких, как ты. На тех, кто ещё способен верить.

Он снова посмотрел на паспорт.

Nikola Vucetic.

Фамилия по-прежнему казалась чужой. Но теперь – не настолько. Теперь в ней было что-то… Что-то, что можно было взять с собой.

Сергей поднял фотоаппарат.

Вдох.

Его пальцы едва касались металлического корпуса, когда он сделал первый снимок своей новой жизни.

Щелчок.

В этот момент, на границе между прошлым и будущим, что-то зафиксировалось.

И, возможно, это был только щелчок затвора.

14

Утренний автобус катился по окраинам города, где свет был тусклым и размытым, как сама реальность вокруг. Эти улицы, эти дома – они были аккуратны, чисты, в их обыденности не было ничего плохого. Однако это не был тот Петербург, который Сергей любил. Он любил город, где на каждом шагу можно было встретить нечто неожиданное, где каждый уголок напоминал ему о прошлом, о жизни, кипящей в его сердце.

В автобусе было пусто. Сергей сидел один, и его отражение в этом месте казалось более настоящим, чем он сам. Он был там, но его не было. Тело и мысли растворялись в воздухе, оставляя след, который он не мог найти.

За окном мелькали дома с новыми фасадами, ровные, как линии на старой карте. Асфальт. Клумбы. Всё это казалось ничем. Он смотрел, но не видел. Он был частью всего этого, но не был связан с ним.

Он достал фотоаппарат. Он держал его, как нечто, что могло вернуть его туда, где он был, но чего уже не было. Он щёлкнул. Ещё один кадр. Башни новостроек. Тени деревьев. Всё это было частью какой-то другой жизни, чуждой ему.

Он сделал ещё один снимок, но не знал, что именно снимает. Это была узор, который никогда не сложится. Он терял что-то, не зная, что именно. Небо. Свет. Всё было слишком много и слишком мало.

Вдруг в его голове раздался голос. Он был не резким, а как мягкая волна, проникающая в мысли. Голос звучал, как строки из стихов:

Мчался он бурей темной, крылатой,

Он заблудился в бездне времен…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон!

<…>

Где я? Так томно и так тревожно

Сердце мое стучит в ответ:

Видишь вокзал, на котором можно

В Индию Духа купить билет?

Сергей замер. Эти слова не принадлежали ему. Они разорвали его мир, ворвавшись внутрь. Он не мог понять, что происходило, только ощущал, как всё вокруг теряет чёткость. Он пытался найти то, что потерял, но не знал, что искал.

Автобус слегка подскочил, и его мысли вернулись. Но это не помогло. Всё оставалось чужим.

– Станция Пулково – конечная, – сказал голос в динамике.

Эти слова повисли в воздухе. Он был связан с ними, привязан к этому моменту. Всё до этого исчезло, и он стоял перед этим. Конечная. Но для чего конечная? Разве вся жизнь не была тоже станцией?

15

Сергей вышел на платформу. Аэропорт был пуст, как его мысли, когда он садился в автобус. Бледный свет флуоресцентных ламп врезался в пол, расставляя тени. Чемодан катился плавно, почти бесшумно. Он двигался, не думая.

Пограничник женщина средних лет, задержала его взгляд. Она проверяла не только документы, но и что-то большее, как будто могла прочитать его насквозь. Он прошёл мимо, не изменив выражения лица, но ощущение, что она что-то заметила, не отпускало его.

– Телефон, планшет? – её голос был ровным, почти без интереса.

– Ничего, только фотоаппарат, – ответил он.

Она взяла фотоаппарат, повернув его в руках.

– Пленочный? – спросила она.

Сергей, не спеша, ответил.

– Цифровой.

Она вернула фотоаппарат с тем же взглядом. В её голосе не осталось интереса.

– Счастливого пути, – сказала она.

Сергей кивнул. Он знал, что всё это – просто слова. Но что они значат? Путь – к чему? Счастье – в чём?

Он шёл через аэропорт, где люди двигались тихо, как тени, и всё вокруг казалось ничем. Чемодан катился за ним, почти не издавая звука, как его мысли. Свет, как пустота, не оставлял следов.

Когда он подошёл к паспортному контролю, пограничник не поднял глаз.

– Конечная точка – Дакар?

– Да, – ответил Сергей. Его голос был лёгким, как исчезающий момент.

– Через Дубай? – спросил офицер, как если бы это было важнее, чем просто вопрос.

Сергей кивнул.

– Да, через Дубай.

Пограничник протянул ему паспорт. Легко приподнял его, словно проверяя не только документ, но и готовность Сергея. К чему-то большому. К неизведанному. Голос стал теплее, когда он добавил:

– Сербия и Россия – братский народ.

Штамп был поставлен.

Сергей кивнул в ответ. На его лице мелькнула едва заметная улыбка. Его глаза были настороженные, наблюдающие за каждым мгновением этого дня, как если бы он пытался уловить последние детали привычного мира, прежде чем раствориться в новом, совсем другом, для которого он ещё не был готов.

16

Перелёт был долгий. Перелёт был чужой.

Сосед в бизнес-классе оказался достаточно пожилым мужчиной с угловатыми чертами лица. Его возраст был очевиден, но взгляд сохранял твёрдость, словно время не смогло его сломить. Он носил светлый льняной пиджак, который, казалось, не меняли десятилетиями, но который по-прежнему носили с достоинством. На его носу были очки в тонкой, почти невидимой оправе. Они сидели на нём естественно, как нечто неотъемлемое, будто их линия идеально повторяла форму его лица.

Вместо планшета или ноутбука, он раскрыл перед собой что-то совершенно неожиданное – большую, почти старомодную газету, плотную, слегка шершавую на вид, как если бы она была напечатана в каком-то особом издательстве, где ещё верят в бумагу.

Сергей почувствовал лёгкое недоумение. В XXI веке такие вещи уже казались не просто старомодными – они были вызовом, почти жестом. Мужчина не смотрел в экран, не листал новости, не погружался в поток цифровой информации. Он водил цепкими пальцами по газетной странице, вчитываясь, словно текст там был не просто текстом, а чем-то большим, чем-то, что требовало внимания. Возможно, это была «Комсомольская правда» или «Аргументы и факты» – неважно, все они теперь казались такими же дальними и смутными, как и сама идея о том, чтобы вернуться к ним.

Он обнаружил кроссворд, попросил у стюардессы ручку и начал разгадывать.

– Восемь по горизонтали, – пробормотал он вдруг, не отрывая взгляда от страницы.

Он произнёс это вслух, как будто сам не слышал, но всё равно ждёт ответа.

Сергей взглянул на него, не понимая, что именно он имеет в виду.

– Первый круг ада, пять букв, – добавил тот, не поднимая головы.

Ответ показался Сергею очевидным.

– Данте, – произнёс он, интуитивно подставив нужное имя. Он ожидал, что речь идет о великом поэте и авторе «Божественной комедии», который сам, как поэт, не мог не быть в аду.

Мужчина приподнял уголок губ в легкой, едва заметной улыбке, а затем, склонившись над газетой, медленно и чётко вписал буквы.

– Все знают Данте, – сказал он, не отрываясь от страницы, – но мало кто помнит, кто в нём оказался.

Он поднял глаза, и в его взгляде скользнула тень насмешки.

– Пилат, – сказал он негромко.

Сергей ничего не ответил.

Мужчина опустил голову, медленно вписывая в клетку буквы.

П-И-Л-А-Т.

В груди словно что-то сжалось – не мысль, даже не чувство, а просто… ощущение. Как будто что-то внутри него уже знало этот ответ, но не хотело признаваться.

Сергей присмотрелся к нему повнимательнее. Мужчина был из тех, у кого есть пространство – личное, неприкосновенное. Пространство между ним и окружающим миром, словно тонкая стена, через которую невозможно пробиться. Чиновник? У него была та уверенная, неторопливая манера, свойственная людям, привыкшим распоряжаться чужим временем. Писатель? Но он не читал. Композитор или, может быть, учёный?

Пилат…

Сергей представил этого человека – правителя, который был перед выбором: праведный путь или путь компромисса. И как он стоял там, между толпой, осуждающей, и Иисусом, который молчал. Что ему оставалось делать? Что, кроме как поддаться толпе, сделать то, что они требовали? Пилат не был убийцей, он просто не сделал ничего, чтобы предотвратить это, не сделал ничего, чтобы изменить ход событий.

Его грех. Его ошибка.

Сергей почувствовал, как тяжесть вдруг накатывает на грудь, и не мог отогнать эту мысль.

Он снова взглянул на своего соседа, но тот уже вернулся к кроссворду, и на его лице не было ни тени того, что он бы мог читать чужие мысли.

В Дубае он не вышел из транзитной зоны, только остановился у стеклянной стены, наблюдая, как жёлтый песок за окном теряет цвет в ртутном сиянии солнца. Вода в бутылке была дорогая, кофе безвкусный, воздух неподвижный. Время текло иначе.

Перелёт из Дубая в Дакар был долгим, и ночь, казалось, не имела конца. Свет из иллюминатора не мог проникнуть сквозь толщу тёмных облаков, и всё вокруг погрузилось в полумрак, превращая время в нечто туманное и текучее. Утро было где-то далеко, на грани восхода, в другом мире, а здесь, в этом пустом пространстве, Сергей почти не чувствовал перехода.

В салоне стало холодно. Этот холод был особенным – не резким, а подкрадывающимся, заполняющим пространство медленно, незаметно. Сергей почувствовал, как кожа покрывается мурашками, и попросил плед. Ткань оказалась тоньше, чем он ожидал, но даже этот слабый слой ткани создавал иллюзию уюта.

Африканка сидела рядом, её фигура едва угадывалась, будто она стала частью ночи, растворяясь в её тени. Её возраст был таинственен, неуловим, она могла быть и молодой, и старой, как будто время не решило, как её оставить. На ней был кашемировый спортивный костюм, такой, который не носит никто, кроме тех, кто может себе позволить комфорт без компромиссов. Ткань мягко облегала её тело – роскошь, которая не требует громких слов. Она была чёрной, её кожа поглощала свет. Её руки были тонкими, изящными, и когда она перелистывала страницы, её пальцы скользили по ним, как будто они могли ощущать их содержание, а не просто касаться бумаги.

Сергей заметил книгу, которая была у нее в руках. На обложке виднелась надпись, не нуждающаяся в переводе: Le Petit Prince – «Маленький принц». Он знал её, конечно, – кто не знал? – но всегда чувствовал себя перед ней чужестранцем, не до конца посвящённым. Когда-то он брался за французский, воображая, что подберёт ключ к светящимся изнутри страницам, что услышит музыку между строк. Но что-то мешало – вечно что-то мешало. Теперь он смотрел на обложку и с грустью осознавал: его «Маленький принц» так и остался по ту сторону стекла, а его создатель, исчезнувший в воздухе, продолжал дышать в чужих словах.

Он подумал, читает ли она её впервые? Если да, то ему вдруг стало завидно. Как это – в первый раз переживать историю, которую он давно знал? Зависть, странная и мимолётная, почти неосознанная. Но всё-таки эта мысль промелькнула, и он подумал было спросить её об этом, но тут же отмёл эту идею. Вопрос показался лишним. Он не знал, что хотел бы услышать, да и это не имело значения. Просто не захотел.

Её лицо оставалось бесстрастным. Она не поднимала взгляд, не замечала его присутствия. Лишь пальцы нежно листали книгу, и Сергей почувствовал, как из её молчания возникает некая преграда, как будто она была защищена своим миром, отделена от всего остального.

Она вдруг подняла взгляд, как если бы поймала его внимание. Секунда, и она вернулась к книге, продолжив чтение, но что-то в этом взгляде, даже едва уловимое, заставило его задуматься.

Сергей понял, что всё, что он когда-то искал, может быть – и оставаться недосягаемым, как её книга, как её язык, как её мир.

17

Сергей входил в просторный, светлый зал аэропорта Дакара. Воздух был влажный, тяжёлый.

Люди говорили на незнакомых языках. Голоса, шаги, объявления сливались в общий шум. Музыка звучала откуда-то с углов, ритм её был неотделим от города.

Он растерянно оглядывался, по-настоящему чувствуя себя пришельцем в этом мире. Всё вокруг – цветные ткани, улыбки незнакомцев, шум – это было одновременно странным и восхитительным. Вроде бы мир, в который он вступил, не был для него новым, но он не мог припомнить, когда в последний раз встречал его таким.

Очередь к паспортному контролю была длинной, и среди множества лиц, мелькавших в ней, он почувствовал себя частью чего-то бесконечного.

Когда его взгляд встретился с взглядом таможенника, его рука замерла в воздухе, но момент был едва заметным. Высокий, статный африканец с внимательным, но в то же время лёгким взглядом.

– Паспорт, – произнёс он, не скрывая французского акцента, который, казалось, создал ещё одну грань реальности.

Сергей молча достал паспорт. Таможенник пролистал его страницы с точностью мастера, который ставит последнюю точку. Наконец, он сказал:

– Сербия.

Эта странная пустота, словно застывшая в воздухе между ними, стала почти физическим бременем. Сергей знал английский – понимал фильмы, читал книги, часто разговаривал на нём, но произнести слово без акцента, как если бы это было нечто невообразимое, становилось трудностью, которой не избегал ни один русский.

Как актёру, ему приходилось преодолевать эту преграду каждый раз, и это напряжение, вызванное тем, что каждая реплика, каждый акцентированный звук вызывал дискомфорт, тревожило его больше, чем любые роли, которые он мог выучить наизусть.

Таможенник вернул паспорт, и Сергей кивнул, убирая его в карман. В этом коротком моменте всё словно приобрело значение. Вокруг снова разливался ритм африканской музыки, которая уносила его в этот мир, помогая раствориться в нём.

Номер ячейки и код были написаны на обратной стороне распечатанного билета. Он не торопился, чувствуя, как в воздухе висит предчувствие, что сейчас начнётся что-то важное.

Шаги медленно вели его к камере хранения, и взгляд ненадолго задержался на металлической дверце ячейки – 117. Цифра 7 была чёткой, остальной номер был немного изношен.

Он набрал тот же код – 250821.

Щелчок замка, как неожиданное пробуждение от затянутой паузы, слился с шумом аэропорта: отдалённые объявления, шёпот разговоров, тихие шаги. Всё это сливалось в единую, почти незаметную паузу, которая, казалось, тянулась в воздухе.

В ячейке лежал старый кнопочный телефон и бронь отеля. Больше ничего. Всё это стало путеводными знаками в этом новом, неясном мире, где каждый предмет был важен, но не до конца понятен.

Он взял телефон в руку, ощущая на пальцах его холодный, но твёрдый пластик. Кладя телефон в карман, он осторожно взял распечатку и не спеша, сложил её. Распечатка согнулась не идеально ровно – уголок её торчал, как лёгкий, случайный жест. Он поправил её, скользя пальцами по гладкой бумаге, но даже этот привычный жест не заглушил странное, лёгкое знание: мир чуть сдвинулся, будто ветер сдвинул штору в незнакомой комнате, открыв то, что прежде оставалось за кадром.