Армейские рассказы

Глава 1

Бамбавэячуна

«Как на языке Вачуту -будет «Здравствуйте»?

– Бамбавэячуна.

– Бамбавэячуна, бамбавэячуна, у вас яйца видны»

            Х/ф «Эйс Вентура»

    Солнце палит нещадно, заливая жёлтой тягучей, как липовый мёд, жарой всё вокруг. Лето выдаётся особенно жарким, небо не радует землю дождями, иссушает урожай, заставляет дачников выкидывать на участки разноцветные змеи резиновых шлангов. А июль обещает быть по-настоящему знойным. Раскалённый воздух слабо колышется и плавится в обволакивающей духоте звенящего дня, в самом его разгаре.

Лето – это маленькая жизнь, и она только приближается к своему экватору, достигает расцвета, входит в зенит зрелости. Впереди ещё две недели июля и целый август. Но только не для меня. В этом году Родина призывает отдать ей воинский долг. Словно вторая мать она щедро вела меня за руку через свои институты – детский сад, школа, техникум, университет. Задолжал, получается, Родине целый год своей молодой и трепещущей разными цветами жизни. Чтобы на двенадцать месяцев поменять эти цвета на один монотонный и беспросветный, безнадёжно зелёный цвет, цвет военной формы. «Косят» от армии только трусы и маменькины сынки, а настоящие мужчины должны честно и терпеливо отслужить. Вот так мне сейчас и остаётся убеждать себя, когда моë плоскостопие оказалось совсем неубедительным, а слухи о грандиозном переборе в этот призыв на поверку остались только слухами. И вот, словно песок в песочных часах, дробными песчинками сыплются сквозь пальцы и тут же бесследно растворяются в выпитом за день алкоголе последние деньки на гражданке. И пусть потом Родина думает, что ей делать с нашими пропитанными хмелем, выжатыми до последней капли телами.

– Давай наливай, и так тёплая уже, – говорит Виталëк.

Я разливаю водку в четыре пластиковых стаканчика. Выпиваем без тоста и пускаем по кругу бутылку лимонада. Он тоже тёплый. Пенится оранжевой пеной, в горле становится приторно и терпко. Дима громко рыгает.

– Хорошо пошла, – говорит он довольно. – вы, пацаны, дурачки, нормальные люди в армию не идут. Бабу находишь, ребёнка делаешь, и всё. Я так и сделал. У тебя же, Витек есть? Как её?

– Алеся, – говорю я.

– Так тебе рассказать, что делать надо? – Дима смеётся и взъерошивает свои огненно-рыжие волосы, – пекло, блин. А ты, Виталек что? Пойдём, вон студентки купаются, познакомимся.

– Мужик не тот, кто с бабой был, а тот, кто в армии служил, – говорит мой тёзка Витек Полуян. Вот ты, Дима не служил, так и будешь пацаном всю жизнь.

– Говном ты жил, а ссыкуном подохнешь! – подхватывает Виталëк и все мы смеёмся дружно и глупо.

– А чего мы закуски не взяли? Вам, пацаны, хорошо, вы скоро казённой пайкой объедаться будете, а у меня растущий организм, – возмущается Дима.

– Мясо белого медведя год есть будут, – улыбается Витëк.

– Это что ещё за мясо? – недоверчиво щурится Дима.

– Сало варёное, жёлтое такое, мягкое, наощупь как дохлая медуза. Да и на вкус не лучше.

– Фу! – Дима корчит рожу, – гадость какая! Пойдёмте лучше покупаемся, сдохну сейчас от жары.

Идея покупаться приходится всем по душе, и мы, оставив нехитрый провиант из водки, лимонада и пластиковых стаканчиков в тени, начинаем раздеваться. Добысна делает здесь небольшой заворот и, заходя на вираже в тихую запруду, вновь ускоряется за поворотом, неся свои прозрачные воды в могучий Днепр.

Без разгона ныряю с берега. Получается не совсем удачно и, очутившись в воде, неловко переворачиваюсь. Ещё пару часов назад планы на день у нас были весьма расплывчатые, и купаться мы, вроде как, не собирались, поэтому плавок нет, все в трусах. Ловлю их на пятках и натягиваю. С небольшой задержкой, как через пелену, ощущаю как охлаждается тело, понимаю, как нагрелась на солнце кожа, и сейчас чувствую, как она остывает, покрывается сетью мелких пупырышек, съеживается и передаёт прохладу дальше по сосудам, по венам, становится хорошо и бодро. Выныриваю и провожу рукой по волосам, их почти нет – мы уже постриглись под ноль. Дима и Виталëк уже в воде, а Витëк разбежался и, оттолкнувшись от берега, взлетел над водой с криком: «бомбочка!». Бомбочка из него так себе, в нём едва ли шестьдесят килограммов весу наберётся. В прыжке резко прижимает колени к груди, семейники натягиваются на тощем заду и раздаётся громкий треск. Мы смеёмся в голос. Витëк завершает бомбовый удар тоже в приступе хохота.

– Выстрел задом!, – комментирую я, давясь от смеха. Отсмеявшись набираю воздуха и ныряю поглубже. Зависаю в положении вниз головой. Солнце огибает мою тень и рассеивается лучами от головы и рук, будто продолжая пальцы и превращая их в щупальца. Крупной сетью на жёлтом песке солнце повторяет речную рябь, вода чистая и прозрачная. Мелкими косяками тут и там проплывают юркие рыбки. Поворачиваю к ним голову, они тут же рассыпаются, брызгают в разные стороны. Течение начинает запрокидывать меня вперёд, в нос затекает вода, и во рту появляется привкус речной тины, лёгкие начинают гореть. «Воздух кончается», – приходит пьяная, слегка веселящая мысль. Переворачиваюсь и отталкиваюсь ото дна, с шумным фырканьем вырываюсь на поверхность, потом заваливаюсь на спину и медленно, загребая одними руками, плыву по течению. На берегах речки тянутся к воде ивы, почти касаясь её поверхности своими ветвями-прутьями. Всё вокруг утопает в темно-зелёной насыщенной июльской листве. Послушное отражение водной поверхности повторяет очертания склонившихся деревьев – многолетних спутников мерного течения реки, тем самым ещё добавляя зелени в летний пейзаж. Идеальное место, чтобы спрятаться, пропасть, потеряться на день ото всех. Вот бы ещё от призыва где-нибудь потеряться. Мысль о скорой службе не оставляет ни на минуту. Свинцовой грозовой тучей она накрывает любое событие. Появившись недавно маленькой тучкой на горизонте, теперь она бросает свою тень на всё, нависает уже над нашими головами, и скоро грянет, скоро накроет полностью. Мысленно прокручиваю в памяти сегодняшний день. Какой-то он получился уж слишком насыщенный событиями – ещё утром я был на работе, а сейчас с трудовой и обходным листом в кармане пьяно плыву по течению и рассматриваю рыхлые ленивые громады белоснежных облаков. Обходной лист заставил меня изрядно побегать, собирая бесконечные, казалось, подписи всех подряд. И только заведующий спортзалом оставался, подобно неуловимому Джо из старого анекдота, недостижимым и постоянно ускользающим…

– Сказал, что домой отошёл, скоро будет, – пожала плечами секретарша в приёмной, повесив трубку телефона, когда мы несколько часов назад, сбившись с ног, пришли за помощью к директору.

– Так я знаю, где он живёт, – ободрился Виталëк, – пойдём домой к нему сходим, там и подпишем.

Бодрым шагом мы вышли из административного корпуса и уже через пять минут подошли к пятиэтажке, где и наткнулись на физрука, не спеша идущего по своим делам.

– Константинович! – я радостно развёл руки в стороны, – мы вас обыскались уже, подпишите обходной.

Я переступил через маленький заборчик ему на встречу, и тут послышался треск материи и треугольный лоскут штанины повис на колене. Застыв на месте я раздосадовано уставился на пришедшие в негодность джинсы и бессмысленно попробовал приладить лоскут обратно. Константинович, сдерживая улыбку, запыхтел себе в усы, а Виталек рассмеялся, не сдерживаясь и от души. Последний росчерк подписи заполнил обходной лист, и теперь от статуса «временно безработный» и полной, но не долгой свободы меня отделял лишь поход за трудовой книжкой. Я обречённо посмотрел на разорванную штанину и кисло сморщился.

– Пошли шорты какие-нибудь дам, – улыбнулся Виталëк, – негоже преподавателю в таком виде ходить.

– Давай хоть шорты, – махнул рукой я, – какая уже разница, трудовую и так отдадут.

– А потом можно это дело и отметить, – Виталëк многозначительно посмотрел на меня и почесал горло, – может на речку?

– Можно и на речку, – согласился я, и мы отправились за шортами…

– Давай, Витëк, вылазь, времени мало, скоро в армию, – Дима уже на берегу разливает водку. Волосы его намокли и из рыжих стали чёрными. Бесформенными прядями они липнут ко лбу, превратившись из пышных огненных локонов в куцые крысиные хвосты, – ну давайте, чтоб я спокойно спал, – говорит он и залпом осушает стакан. Мы повторяем за ним нехитрый ритуал, и лимонад следом совершает очередной круг.

– А вас в какие войска-то забирают? – спрашивает Витëк.

– Артиллерия, Слоним, – поморщившись отвечает Виталëк, – нас троих вместе забирают, ещё Санёк Сидоркин с нами.

– А я тоже изначально в артиллерию ехал, в итоге в ВДВ попал, – Витëк делает ещё глоток лимонада и морщится от ударившего в нос газа, – у меня четвёртая годность была. Уже в области на распределении вызвали, спросили: «хочешь в элите послужить?» «Хочу», – говорю. Так и уехал в ВДВ. Узнал зато, что такое настоящая служба и усталость. Когда вечером головой подушки касаешься, потом глаза открываешь, а уже утро.

– Мы тоже все по здоровью не первой годности, – говорю я, – у меня плоскостопие в лёгкой форме, у Виталька зрение слабое, у Сидоркина варикозы.

– Сидоркин? – спрашивает Витек, – так его брат двоюродный со мной в автороте служил. Ну, мы же не про парашюты, мы в мазуте по локоть год проходили. А сейчас, насколько я знаю, уже только две группы годности сделали, так что поменять могут, – говорит Витек.

– Слышь, Витек, – решил пошутить я, – а вот если к тебе дед подойдёт, сигарету попросит, а ты такой: «Дед, ты на хуй одет», что будет?

Вопреки моим ожиданиям, Витëк спокойно пожимает плечами и, откинувшись на локти, задумчиво отвечает:

– Да ничего не будет. Ты вообще можешь в армии как хочешь жить. Хочешь по уставу, хочешь по дедовщине. Но лучше так не делай.

– А я считаю, – продолжает тему Виталëк, – главное ко всему с юмором относится. Попросили тебя, допустим, носки постирать. Возьми тазик, обойди всех желающих, собери побольше стирки…

– Точно! – подхватывает Дима, – а я думаю, кто мне носки постирает, у меня целый ящик накопился. Такие вонючие, что Марина стирать отказывается. Давайте, пацаны, с меня и начнёте. Кстати, – вдруг спохватывается он, – а чего мы гитару с собой не взяли?

– Тебя бы Марина обратно не выпустила, если бы мы домой за гитарой зашли, – отвечает Виталëк.

– И, скорее всего, убила бы, – добавляю я, – и ещё кого-нибудь заодно.

Витëк, тем временем, заваливается на один локоть, потом подпирает ладошкой голову и начинает клевать носом.

– Юпитеру больше не наливать, – сбивчиво бормочет Дима и неверной рукой разливает в три стакана.

– Отряд не заметил потери бойца, – напевает Виталëк и опрокидывает тёплую водку в себя. Морщится и уже не запивает.

–О! – восклицаю я, – я по этому поводу вам песню спою.

– Ну-ка, ну-ка, что за песня? – с поддельным интересом спрашивает Виталëк, зная наперёд, что я буду петь. Пьяным басом я затягиваю:

– И покрылось поле, и покрылся берег сотнями порубанных, порезанных людей…

– Да не, давайте что-нибудь нормальное, – перебивает Дима и запевает, ударяя по невидимым струнам, – сколько нам с тобо-о-й.

– Теперь остало-о-сь, – подхватываю я, – лишь малость…

Тут на тропинку из-за кустов выходят три девушки в купальниках и шортах. Не местные, наверное, студентки на практике. Проходя мимо нас они начинают хихикать и коситься в нашу сторону. Одними глазами осматриваю себя, мимолётно протираю нос на всякий случай. Смех становится всё более неудержимым, и девушки уже даже и не пытаются сдерживаться. Меня толкает сзади Виталëк. Оборачиваюсь. Он беззвучно, не в силах набрать воздуха, истерично смеётся. Показывает на Витька. Тот мирно спит на спине, раскинув руки и разведя согнутые в коленях ноги в стороны. А из разошедшихся по шву трусов бледной пожухлой грушей свисают яйца.

– Бамбавэячуна, – выдавливает из себя Виталëк.

– У вас яйца видны! – подхватываю сквозь слезы я.

Глава2

Военкомат

 По-прежнему очень жарко. Июльское солнце, перетянув ленивое время за полдень, полыхает в ясном прозрачном небе беспощадным огненным глазом, будто око Саурона, шарящее по долине в поисках хоббитов. Мы сидим на длинных лавках под навесами. В Гомельском областном военкомате мы уже несколько часов. Сотни парней, собранных вместе одной причиной, название которой «летний призыв», гудят и негромко переговариваются. Публика здесь самая разношерстная. Кто-то подавлен, кто-то шумит целыми компаниями. Наш поезд на Слоним поздно вечером. Это хорошо, служба уже идёт, а это почти день отсрочки. Я прокручиваю в памяти сегодняшний день.

  Утро вырвало меня из сна стремительно, и в груди тут же стукнуло, повернулось, появился ком. Сегодня! Как сегодня!? Ведь, казалось, столько времени ещё впереди. Все-таки не нагулялись, как ни старались.

– Вставай, сынок, – мама тихо открыла дверь и как-то жалобно и сочувственно стала меня будить.

– Не сплю уже, – я лениво откинул одеяло и, не одеваясь, в одних трусах, вышел из комнаты. На кухне висел густой казённый аромат кофе. Меня вдруг накрыло ощущением большой столовой, звяканьем приборов и гремящий посудой. В чашке светло-коричневым водоворотом вращалось кофе с молоком, а я сидел и зачарованно смотрел, как молоко быстро растворяется в чёрной терпкой массе.

– Есть будешь?

– Нет, не хочу, с собой что-нибудь положи, в военкомате съем.

– Пей кофе, Дима скоро приедет, – мама подошла ко мне и погладила по бритой макушке. Папа сидел напротив, сонный и задумчивый. Не успел я допить, как в дверь раздался короткий одиночный звонок.

– Здрасьте, – в дверях стоял Виталëк. Увидев меня он невесело улыбнулся и развёл руки в стороны, – эгегей, – добавил он. Я в ответ изобразил чечётку, но никто не засмеялся.

  В шесть утра ещё прохладно и свежо, вместо кондиционера мы приоткрыли окна и по салону потянул свежей нитью приятный ветерок. Виталëк занял переднее сиденье и смотрел в окно, я вместился на заднее между провожающими нас матерями и наблюдал за дорогой впереди. Дима вёл машину мягко и уверенно, плавно повторяя знакомые повороты исхоженной вдоль и поперёк родной деревни. На трассе стрелка спидометра ускорила свой ход и вскоре подрагивала на отметке сто семьдесят.

– Дима, тебе не кажется, что мы слишком быстро едем? -строго, по-учительски спросила моя мама.

– Да, Димка, давай помедленнее, – поддержала и мама Виталька.

  Дима недовольно повëл плечами и нехотя отпустил педаль, скорость упала до ста тридцати и, вроде как, всех устроила. По дороге в основном молчали, состояние было странное. Мысли тужились в растерянном мозгу. Скоро привычная жизнь закончится, начнётся что-то новое, неведомое и страшное. Страшное, потому, что неведомое. Раннее летнее утро, конечно, предпочтительнее для встречи нового вызова, чем непроглядные зимние сумерки. Хорошо, все-таки, что летом в армию идём.

– Одно хорошо, что летом в армию идём, – озвучил я свою мысль.

– Угу, -промычал с переднего сиденья Виталëк. Повисло молчание. По очереди вздохнули мамы.

  Припарковались возле военкомата. Дима как обычно улыбался и шутил, пытаясь разрядить обстановку. Не получалось. Автобус уже возле входа. Времени на долгие прощания не было, мы обнялись с матерями и зашли в автобус. Ну вот и всё, дверь- гармошка с металлическим лязганьем отделила нас от вчерашней жизни. «Вот твой билет, вот твой вагон…» Все начали махать провожающим из окон, водитель дал два коротких сигнала, и автобус, выстрелив пару раз выхлопными газами, «салют кибальчишу», задрожал и покатился, набирая ход, увозя нас навстречу неизвестности.

  Уже в автобусе мы встретились с Сидоркиным. Он был совсем плох. Мы с Витальком благоразумно справили проводы по очереди два и три дня назад и были свежие и бодрые. Он отмечал вчера, и сегодня ему было плохо: болела голова, мутило и сушило.

– Здорово, крокодил, – хлопнул я его по плечу.

– Блина, Витëк, потише, башка болит.

– Закусывать надо, – посоветовал Виталëк. Сидоркин в ответ что-то промычал и отвернулся к окну.

– А мне вчера Якубович звонил, – вспомнил я, – он уже три дня сапоги топчет.

– Что сказал? – оживился Виталëк.

– Ну что сказал? – я несколько замялся, – ломай ноги, сказал, что хочешь делай, только сюда не попадай.

– Зашибись, подбодрил, – ухмыльнулся друг.

– Якубович в ВДВ попал, – многозначительно протянул Сидоркин, – там по жести всë, у нас так не будет, – мы согласно покивали и задумались каждый о своём.

  Дорога до Гомеля получилась очень быстрой. Намного быстрее, чем нам хотелось бы. На скучные пейзажи за окном хотелось смотреть хоть целый день, изучать поля до горизонта, внезапные кладбища, ощетинившиеся соснами и дубами, и непонятно к каким сёлам относившиеся. На сердце было тревожно и тяжело, будто гирю подвесили. Моё сердце не свободно, и от этого ещё тяжелее.

  Алесю я увидел сквозь сотню посторонних лиц в неверном моргающем свете ядовитых софитов ночного заведения. Увидел и тут же узнал. Это была она! Банальное и заведомо мимолётное знакомство в ночном клубе стало моей точкой сборки, точкой поворота. Помноженные в трое и четверо ночными фонарями наши тени гуляли вместе с нами по ночному Минску, засыпанному январским снегом. Мы держались за руки, а ближе к рассвету уже целовались. С тех пор мы вместе, вот уже полгода. Но это так мало. Я хочу быть с Алесей каждый день, каждую минуту, но мы расстаёмся на год, на год! Говорят, в армию лучше идти без отношений, я же ухожу влюблённый по уши. Эта мысль точит как мышь, скребущая под одеждой. Как можно в наше время поддерживать отношения на расстоянии только с помощью писем? Сколько раз получится встретится за год? Приходилось уже видеть верность солдатских девушек, некоторые и месяц не выдерживают. Алеся была у меня на проводах, у нас всё хорошо. Что будет через год?… Что будет через день!? – перебиваю сам свои мысли. Вот о чем сейчас думать нужно.

– Санёк, а что у вас с Оксанкой? – спросил я Сидоркина.

– Ну, я ей сказал: можешь меня не ждать, но если дождёшься – женюсь.

– Дед посоветовал? – вмешался Виталëк.

– Э! Вы моего деда не трожьте! – тут же начал заводиться Санёк.

– Ну тихо-тихо, – примирительно зачастил товарищ, – завёлся сразу, поняли мы.

  И вот мы на лавках. Периодически кого-то вызывают по громкоговорителю, мы вслушиваемся в фамилии. «Наконечный»… – звучит из динамика. Мы сдавленно смеемся и крутим головами, чтобы рассмотреть обладателя такой оригинальной фамилии. Встаёт высокий худой парень с длинными волосами. Неловко пробираясь вдоль скамеек, держа одной рукой пакет с вещами на уровне головы, он идёт ко входу в здание.

– Действительно наконечный! – громко говорит Сидоркин. Мы смеемся, тут и там раздаётся жидкий смех.

– Ну так вот, – продолжаю я недосказанную историю, – ему говорят: «хочешь в элите послужить?» «Хочу», – говорит. Так и попал в ВДВ.

  Сидоркин медленно пьёт минералку и долго смотрит на меня мутным взглядом:

– Не, ну блина, давайте, если кому-то из нас что-то такое предложат, не соглашаемся.

– Конечно нет, – поддерживаю я, – вместе едем, нам оно надо?

– Так с ним же мой брат Олег служил, – спохватывается Сидоркин, – да, их там поднатаскали. Олег до сих пор, когда ему нож в руки попадает, хочет метнуть его или в сердце кому-нибудь засадить. ВДВ – есть ВДВ…

  Многозначительно переглядываемся с Витальком, вспоминая рассказ Витька про руки в мазуте.

  Одежда на нас вытертая и нелепая. Самое ненужное и поношенное, что было дома, мы напялили на себя. Судьба одежды после прибытия в часть представляется туманной. Благо летом её много и не надо: шорты, майка, тапки, вот и всё.

– Витëк, а чего ты джинсы те не надел, что о забор порвал? – улыбается Виталëк.

– Ты даже не представляешь, – хмыкаю я, – как мне сложно было доказать родителям, что я их трезвый случайно порвал.

– Доказал?

– Не-а, – пожимаю плечами я и криво улыбаюсь, – я же пьяный вернулся, ситуация недоказуемая.

  У кого-то звенит мобильный. Стандартная мелодия для Нокиа под конец будто зажëвывается магнитофоном, замедляется и комкается.

– Прикольный рингтон, – замечаю я, – вот только интересно, как он телефон собирается…

– Гурченко Виктор, пройдите к центральному входу, – прерывает меня громкоговоритель, – Гурченко Виктор, подойдите к центральному входу, – повторяет он ещё раз, а мы в недоумении смотрим друг на друга.

– Иди, Витëк, домой наверно отпустят, – смеётся Сидоркин.

  Неуверенно встаю и иду к двери военкомата. Из мрака коридора мне навстречу выходит наш районный военком Белецкий. Вид у него уставший, на лбу крупные капли пота. Рукава рубашки цвета хаки закатаны до локтей.

– Гурченко? – торопясь спрашивает он, и я коротко киваю в ответ. Он порывисто машет рукой в призывном жесте и, развернувшись, торопиться назад, – давай за мной, с тобой поговорить хотят.

  Захожу вслед за ним в небольшой кабинет. За столом сидит человек в военной камуфляжной форме. Ещё один, помоложе, стоит рядом. Окно раскрыто настежь. На массивном черном сейфе надрывно гудит маленький вентилятор, разгоняя горячий воздух по помещению. На столе лежит две кипы личных дел по обе руки военного. Посередине стола замечаю свою папку. Вверху титульного листа замечаю надпись «годность», а рядом, поверх затëртой надписи, стоит цифра 1. В погонах я ничего не понимаю. Кто он? Майор? Капитан? На плече замечаю шеврон с изображением оскаленной рыси. Человек бодрым движением открывает моё личное дело.

– Гурченко Виктор Николаевич, – он отрывает взгляд от папки и смотрит мне в глаза, – у вас есть возможность послужить во внутренних войсках, здесь в Гомеле, в элите, так сказать. Что скажете?

  Меня будто водой окатили. Это шутка какая-то? Что за совпадение? Ведь только обсуждали. Но ответ я знаю чётко, никакой элиты, мы едем в Слоним. Вместе. Я не выдерживаю его взгляд, смотрю на вентилятор, потом в окно за его спиной и, стушевавшись, отвечаю:

– Да я с друзьями в одну часть… Вместе едем… В Слоним…

– У тебя будет много новых друзей, не переживай, – он откидывается на стуле и продолжает сверлить меня взглядом, – ну так что, решай, у нас лучше, чем в Слониме.

– Да нет, я, наверное, откажусь, мы с друзьями…

  Белецкий подходит ко мне вплотную и мягко подталкивает к выходу.

– Мы на минутку выйдем, – поворачивается он к человеку за столом, и тот понимающе кивает. Мы выходим на улицу.

– Ты кем работаешь? – резко и нетерпеливо спрашивает военком.

– Преподавателем в колледже.

– После службы планируешь продолжать?

– Да… как-то не планировал возвращаться.

– Так что ты выëбываешься? Я тебе билет в жизнь даю, ты после внутренних войск куда угодно устроишься. Иди и говори, что согласен!

  Я на ватных ногах возвращаюсь в кабинет. Там ровным счётом ничего не изменилось. Человек в камуфляже также сидит за столом и смотрит мне в глаза, его помощник листает какую-то папку у окна. На какое-то мгновение гул старенького вентилятора заполняет собой всё пространство и всё моё сознание. В висках стучит. Состояние цейтнота перемещает гул из головы в горло и тугим комком начинает проваливаться дальше в желудок и в кишки, скручивая их в жгут и заворачивая в морской узел. Здесь и сейчас нужно решать.

– Хорошо, я согласен, – выпаливаю я и ощущаю, что почва уходит из-под ног. Во рту резко пересыхает и появляется ощущение чудовищной ошибки. Но жребий уже брошен.

– Поздравляю с правильным выбором, – человек встаёт из-за стола и протягивает мне руку, – послужим. Пожимаю протянутую ладонь и ощущаю, что моя рука влажная от пота, становится неловко.

– Иди пока к друзьям, – уже куда более мягко говорит Белецкий, – тебя вызовут.

  Едва не волоча ноги по земле иду к пацанам. В голове каша. Я только что получил свою судьбу в руки и сделал выбор. Выбор – всегда ответственность. Почему сейчас так тошно? Проще быть щепкой в водовороте? Проще переложить все последствия но кого-то другого? А что, если я ошибся? Как всë обернётся? Покажет только время. Но время сейчас неумолимо замедляется, останавливается и я, кажется, навечно застываю в этом моменте. В голове глухим набатом ударяет чугуном пудовый колокол, и в такт колыхающейся перед глазами картинке звучит откуда-то из глубины черепной коробки песня «Whom the bell tolls» группы Metallica. Наконец добираюсь до лавки.

– Ну, что, – спрашивает Виталëк, – Наконечного видел?

– Не поверите, – мрачно улыбаюсь я, – предложили в элите послужить, как Бамбавэячуне.

  Повисает пауза.

– И-и-и, – вопросительно протягивает Виталëк.

– Я согласился, – выдыхаю я.

– Ну ты и козёл! – громко кричит Сидоркин с нотками истеричного смеха.

– Так а что, Санёк, – заступается за меня Виталëк, – тебе предложили бы, так и ты бы согласился. И к дому ближе, и войска получше.

  С минуту молчим.

– Будешь в красном берете ходить, парады разгонять, – говорит Виталëк.

– Да я уже сам не рад, что согласился…

  Громкоговоритель на столбе по очереди выплёвывает с десяток фамилий, и мою в том числе. Все названные встают с лавок и выходят из-под тени навесов под палящее солнце. Виталëк с Саньком встают вместе со мной. Мы пожимаем друг другу руки, хлопаем по плечам.

– Давай, Витëк, удачи, – говорит Санёк.

– Вам тоже, пацаны, давайте, – грустно прощаюсь я и иду к остальным.

  Во двор заезжает КамАЗ с тентом. В небольшом дворе военкомата он похож на кита, выбросившегося на берег. Шипя пневматикой тормозов он разворачивается и сдаёт задом к нашим лавкам. В кузове сидят двое военных в оливковых беретах.

– Залазьте, – кивает головой в глубину кузова один из них.

  Водитель тем временем выпрыгивает из кабины и открывает задний борт. По очереди взбираемся и рассаживаемся по лавкам. Борт закрывается. Лёгкий рывок, и мы тронулись. Поворачиваю голову. На плацу стоят мои друзья и медленно машут мне. Виталëк полностью серьёзен, а Санёк улыбается глупой похмельной улыбкой. В проёме тента их фигуры постепенно уменьшаются, пространство заполняется синим прозрачным небом и летним пейзажем, затем мы поворачиваем, и они скрываются из виду, уступая место придорожным аллеям летнего Гомеля. Служба началась…

Глава 3

Подневольный

– Рота, подъём! – крик дневального вырывает меня из зыбкого сна. Встаю быстрее, чем просыпаюсь. Хочу спросить у сержанта, нужно ли мне тоже подниматься, но мозг уже сбрасывает обрывки сна, и я понимаю, что да, мне тоже нужно, я в армии, я как все! Натягиваю штаны, запрыгивают в тапки, накидываю мастерку. Всё, я одет. Звучит команда «оправиться», теперь можно застегнуться. Суетливо толпимся на входе в санузел. Девяносто человек не шутка. Рота. Умываемся, кантуем друг другу затылки. Хочется напиться на день вперёд, припадаю к крану и открываю его на полный оборот. Холодная, отдающая железом вода, мощной струёй, минуя, кажется, рот и глотку, льётся сразу в желудок, наполняя его приятной прохладной тяжестью. Строимся на утреннюю поверку. В казарме висит тяжёлый густой запах. Мне он знаком. Это запах адреналина. Такой часто можно почувствовать в зале на соревнованиях, или в раздевалке. Но здесь его природа другая. Страх. Он здесь повсюду. Страх ночью проникает под простыни, делается липким и тяжёлым, смотрит на нас утром из чёрного зева берцев, заползает сороконожкой в тарелку с завтраком, лишает аппетита, дыхания, стучится прикладом автомата по фляге с водой во время бега, страх превращает шутку в издевательство, ожидание в ад. Страх тянет время. Минуты превращаются в часы, а дни в годы. Постоянно преследует чувство, а точнее предчувствие чего-то нехорошего. Ничего плохого день за днём не происходит, но все мы остаёмся кроликами в пасти удава. Мы знаем, что скоро нас непременно съедят. Если не сегодня, то уж завтра – непременно..

– Сегодня в наряд заступают рядовые… – младший сержант Козятников окидывает строй взглядом, – Титорев, Гурченко, Бандюк. После поверки подойдëте ко мне.

– Есть! – в три голоса отвечаем мы.

  Затем всех сверяют пофамильно. Услышав свою фамилию нужно громко и уверенно крикнуть «Я!». У некоторых голос перехватывает и выскакивает какое-то сопение, точно из пробитого шланга. Тогда фамилия повторяется, пока сержант не останется доволен эффектом.

  Пока Козятников проводит поверку, младший сержант Пикас словно хитрая медленная рептилия идёт вдоль шеренги и сверлит бледными неподвижными глазами вытянувшихся в струну новобранцев. Его кряжистая фигура как будто плывёт на пружинистом шаге, руки закинуты за спину, а цепкий взгляд рентгеном сканирует неподвижные фигуры.

– Это что? – указывает он пальцем на оттопыренный кармашек на брюках, предназначенный то ли для зажигалки, то ли не пойми зачем.

– А, это у меня мусорочка такая, – растерянно отвечает солдат и достаёт из кармашка несколько разноцветных обëрток от конфет.

– Воин, ты ебанутый? – Пикас сжимает челюсти и впивается острым взглядом в подчинённого.

– Нет, – с улыбкой отвечает тот.

– Наверное, никак нет, товарищ младший сержант!? – орëт Пикас.

– Никак нет, товарищ младший сержант! – сбросив с лица улыбку послушно повторяет солдат.

– Бумажки в мусорку, – медленно, с выражением, как для умалишенного, проговаривает сержант, – десять секунд и ты в строю!

  Солдат срывается с места и галопом бежит в санузел. Спустя несколько секунд он уже стоит на месте, шумно дыша и стараясь не смотреть на сержанта. Пикас продолжает обход. То и дело из строя раздаётся громкие выкрики «Я!». Вдруг сержант останавливается и резко поворачивается к высокому новобранцу.

– Рот открыл! – командует Пикас. Солдат послушно открывает, и сержант, увидев во рту карамельку, задыхается от негодования. На его лице римского центуриона играют желваки, а глаза сужаются в две узкие бойницы, – товарищ старший лейтенант! – разгневанно кричит он, – ну как с этим бороться?!

– Что такое? – спокойно спрашивает командир взвода старший лейтенант Шкульков и неспешно подходит к сержанту.

– Конфету в строю жрёт, товарищ старший лейтенант!

– Ты зачем конфеты в строю ешь? – спрашивает офицер у перепуганного солдата.

– Так я это… – бормочет новобранец.

– Наверное, виноват, товарищ старший лейтенант, исправлюсь!? – орёт ему в лицо Пикас.

– Виноват, товарищ старший лейтенант, исправлюсь, – повторяет солдат, и голос его дрожит и срывается.

– Пикас, – кивает сержанту Шкульков, – продолжай осмотр, – тот идёт дальше вдоль строя, а лейтенант возвращает взгляд на солдата, – фамилия, – устало выдыхает он.

– Рядовой Кокора, товарищ старший лейтенант.

– Кокора, в строю есть конфеты нельзя, это понятно?

– Так точно! – рапортует новобранец, дробно стуча леденцом о зубы.

– Иди и выплюнь, – говорит Шкульков и, потеряв интерес к нарушителю, возвращается к своему столу.

  Кокора выплëвывает конфету на ладонь и трусцой бежит в санузел.

– Шабалтас! – зычно кричит Шкульков.

– Я, – лениво звучит из строя.

– Твоë отделение?

– Так точно!

– Проведëшь работу, – уже негромко говорит офицер и склоняется над журналом.

  Кокора, гулко стуча берцами по полу, семенит обратно в строй. Младший сержант Шабалтас провожает его страшными глазами и хищной улыбкой.

– Тебе пизда, Кокора, – шепчет он, когда солдат пробегает мимо него.

  Козятников, тем временем, заканчивает утреннюю поверку и строевым шагом подходит к дежурному офицеру.

– Товарищ старший лейтенант, утренняя поверка проведена, больных, отсутствующих нет.

– Вольно, – отвечает Шкульков и забирает у сержанта журнал. Повернувшись к строю он бегло осматривает учебную роту и командует: – рота, приготовиться к утренней зарядке!

  Бóльшая часть роты идёт переодеваться. В сушилке они надевают кеды и спортивные штаны. Пару десятков, в том числе и я, остаются в строю. Это те, кто попал в часть добором, в последний момент, и спортивной формы у нас нет. До воскресенья, когда родители подвезут одежду, ещё далеко, и пока приходится заниматься в том, что есть.

  Густые сосновые посадки, наполняющие городок, ещё сохраняют ночную прохладу, и нас, разутых босиком, водят по росе под сенью хвойных лап. Воздух напоëн смоляным липким ароматом, и от этого он, перемешиваясь с заползающей в тень жарой, становится густым и тяжёлым.

  По центральной аллее бежим вразнобой. Те, что в спортивном вырываются вперёд, а мы плетёмся в хвосте. Тяжёлые берцы гирями болтаются на ослабевших враз ногах, жаркое солнце щедро припекает чёрные бельевые майки и стриженные макушки. Вдруг мне кажется, что не добегу, становится тошно и муторно. Меня выворачивает прямо на ходу. Благо желудок пустой, и я сплëвываю длинную тягучую слюну. Никто, кажется, и не обратил внимания, всем не до меня. После зарядки снова в роту, переодеваемся и опять построение. Меня и ещё двух дневальных подзывает Козятников.

– Короче, – невысокий сержант стоит перед нами и смотрит снизу вверх на каждого по очереди, – до заступления в наряд выучите обязанности дневального. Больше от вас ничего не требуется, там я скажу кому чем заниматься. Всё, идите стройтесь на завтрак.

  Строимся суетливо и неумело, постоянно смотрим друг на друга, ровняем ноги по воображаемой линии. Сержанты подходят то к одному, то к другому и грубыми движениями поправляют береты, одëргивают мастерки, выворачивают карманы, проверяя содержимое.

  В армии нет завтрака или обеда, есть универсальный «прием пищи». Сначала ждём на улице перед столовой. Время тянется медленно, а из окон украдкой пробирается запах кухни, мимолётно проносится мимо нас, проникает в строй. Желудки начинают урчать и исходить соком. Наконец на крыльце появляется дежурный по столовой и вальяжно оповещает:

– Первая учебная рота, на приём пищи.

– Заходим, рапаны, – командует Шабалтас, – на входе моем… – он на секунду заминается, потом с улыбкой продолжает: – моем ноги.

  По строю пробегает волна сдержанного смеха, и мы организованно заходим в зал. Через минуту мы с подносами в руках стоим в очереди на раздачу еды. Береты у всех заправлены под правый хлястик на плече, и очередь сливается в каскад бритых голов. Одинаковые, словно из копировальной машины, затылки неподвижной цепочкой тянутся от входа к раздаточному окну. Будто груда черепов на знаменитой картине Верещагина «Апофеоз войны», таких разных и таких одинаковых одновременно. Разность свою мы растеряли уже по пути в часть, на длинных лавках военкомата, в тентованных КамАЗах и на пунктах выдачи военной формы, и остатки её постепенно из нас выдавливают, по капле в день, словно остатки зубной пасты из тюбика.

  "Ну вот, какое-то время уже отслужил", – думаю я, стоя в очереди. "Время худо-бедно идёт. Занятия, строевая, тренировки. Еда даже весьма неплохая. Сегодня в наряд." Потом понимаю, что отслужил я только три дня, а впереди ещё триста шестьдесят два. Меня будто оглушает пыльным мешком, накатывает отчаяние и паника. От ощущения полной беспомощности голова идёт кругом. Как в это втянуться? Про армию отслужившие товарищи рассказывали много и с охотой, но никто не говорил, насколько тяжело принять сам факт неотвратимости огромного срока службы. А время идёт издевательски медленно. Наконец подхожу к окну раздачи хлеба. Хлебореза в окошке просто распирает от собственной значимости .

– Э-э-э, духи, давайте резче! – развязно подгоняет он нас с видом ветерана нескольких конфликтов.

  Передо мной стоит парень с русской фамилией Кудрявцев и совершенно нерусской внешностью. Типичный армянин, смуглый, с глазами слегка на выкате он, кажется, не унывает и держится уверенно.

– Ты что, сам духом никогда не был? – негромко отвечает он хлеборезу.

– Что!? – тот задыхается от негодования и украдкой смотрит куда-то себе за спину, – ты что сказал, повтори!?

– Он сказал, что у него с ухом проблем никогда не было, – вмешиваюсь я.

  -А-а-а…. – растерянно тянет хлеборез, – ладно тогда.

  На удивление, хлеборез тут же, будто забывает про нас, пропускает пару человек и снова накидывается на растерянных «молодых». Мы переглядываемся с Кудрявцевым и сдавленно смеёмся. В этот момент, словно из ниоткуда, рядом с нами материализуется прапорщик Андриянец и нависает над Кудрявцевым.

– Слышь, ты, обезьяна черножопая! – цедит он сквозь сжатые зубы, – если у тебя голова на месте не держится, я тебе её с берца на место поставлю! Понятно?

– Так точно, – отвечает рядовой и отводит глаза. Андриянец злобно стреляет в меня взглядом, поправляет ярко-красный берет и возвращается в центр зала.

  Сажусь за стол, ставлю поднос перед собой. На завтрак плов с мясом, по виду не белого медведя, салат из свежей капусты и чай с батоном. Жить можно.

  -Эй, – слышу слева, – псс, военный.

– Тебя зовут, – негромко говорит сержант Козятников, сидящий рядом, и толкает меня под руку. Поворачиваю голову. На меня с улыбкой, словно на слабоумного, смотрит явно старослужащий солдат.

– Да, да, ты, – указывает на меня пальцем. Вид у него смешной и устрашающий одновременно. На бритой налысо голове неправильной формы выделяются огромного размера уши, глаза глубоко спрятаны под массивными надбровными дугами, нос картошкой и пухлые, женственные губы. Похож на португальского футболиста Пепе.

– Как дела? – он откусывает кусок батона и запивает чаем. По-прежнему улыбается и смотрит на меня с немым вопросом.

– Как в Дании, – отвечаю я

– Это как?

– Всех ебут, а мы в ожидании.

– Как зовут?

– Вадим, – отвечаю я заготовленным ответом.

– А ты откуда? – ему явно становится интересно.

– С гражданки, – я перевожу взгляд на свой завтрак и продолжаю есть.

– Самец! – одобрительно заканчивает он, ставит стакан на поднос, оставляет его на столе и идёт к выходу.

– Молодец, всё правильно ответил, – одобрительно толкает меня локтем Козятников. Отвечать на такие вопросы сержанты начали нас учить с первого дня, и от правильности ответов зависело не только наше спокойствие, но и их.

– Можно вопрос? – спрашиваю я сержанта.

– Можно Машку за ляжку, – не отрываясь от поедания плова отвечает тот.

– Разрешите вопрос, товарищ младший сержант?

– Ну, – мычит в ответ Козятников.

– А почему Вадим?

– Потому, что вы все теперь на полгода Вадимы, – сквозь набитый рот отвечает он.

– Это я понял, но почему именно Вадим?

– Гурченко, – сержант кладёт вилку в тарелку и смотрит на меня недоумевающим взглядом, – ты что, меня решил заебать с утра пораньше?

– Нет, – отвечаю я и возвращаюсь к своей тарелке.

– Наверное, никак нет?

– Никак нет, товарищ младший сержант, – поправляюсь я и уже молча продолжаю завтрак.

– Короче, – спустя несколько секунд негромко продолжает Козятников, – если дедушке что-нибудь нужно, он просто кричит «один!», а кто из молодых первый услышит, тот и бежит к нему. Но шакалы эту фишку давно просекли…

– Кто? – перебиваю я, – шакалы?

– Бля, Гурченко, ну ты трудный, не знаешь кто такие шакалы?

– Нет, – пожимаю я плечами.

– Офицеры эту фишку знают, – с раздражением продолжает он, – поэтому, вместо «один» кричат «Вадим», понятно?

– Теперь понятно, – отвечаю я и принимаюсь за чай с батоном.

– Точно так, те, кто на фишке стоит, кричат, если что, не «фишка», а «Мишка», чтоб не спалили, у нас же дедовщины нет, понятно, да?

– Так точно, – отвечаю я и ставлю пустой стакан на поднос.

– Рота! – разносится по залу зычный голос прапорщика Андриянца, – закончить приём пищи!

  Пластиковым перестуком гремят подносы, звенят тарелки, приборы и стаканы звякают невпопад. Дружно встаём и относим посуду в приëмное окно. На выходе из столовой достаём береты из-под хлястика и водружаем их обратно на стриженые головы.

  После завтрака заступаем в наряд. Обязанности дневального запоминаю без труда. Ещё каких-то полгода назад сидел за университетской скамьëй, к учёбе привычный. Мои товарищи по наряду Титорев и Бандюк из моего отделения. С Бандюком я делю тумбочку. В неё он постоянно складирует вынесенный из столовой хлеб и какие-то сладости. Главная особенность Бандюка – он непроходимо туп. Он туп невероятно! До армии я и не подозревал о существовании в таком количестве настолько тупых людей. Его лицо формы блина прячет в своих глубинах маленькие пустые глазки. Он часто скучает по дому и проводит время, внимательно всматриваясь в пустоту. Грубый, не зашитый вовремя шрам на его левой щеке, будто бы дополнение к его фамилии, должен добавить его лицу брутальности, но вызывает лишь жалость. На посту дневального, или попросту "пне", мне выпадает стоять первому. Стою прямо напротив входа в роту, чтобы видеть каждого входящего и извещать дежурного сержанта. Мой первый посетитель забежал в казарму как-то суетливо и легковесно. В погонах я по-прежнему не разбираюсь, вижу белую парадную рубашку и звезды.

– Смирно! – командую я.

  Сержанты громыхают дружным смехом, человек в рубашке польщëнно улыбается.

– За генерал-полковника вас приняли, товарищ старший прапорщик,– говорит один из них.

  Я понимаю, что подал неправильную команду, и то, что это было, почему-то, очень смешно. Да, погоны нужно подучить.

  До вечера дежурство идёт ровно и без происшествий, только Бандюк постоянно тупит и косячит.

– Бля! Как я так лоханулся? – сокрушается младший сержант Козятников, – я думал, что вы все трое с высшим образованием. Посмотрел, что ли, не туда?

  Бандюк никак не может выучить обязанности дневального. Уже на первом пункте он спотыкается и забывает всё, что так старательно учил целый день.

– Надо сделать так, чтобы Бандюк вообще не высовывался, сегодня по части полковник Толок дежурит, по-любому зайдёт, – озадаченно говорит Козятников, – этот всë выспросит.

– На очки его отправь, – зевая, подсказывает готовящийся ко сну Шабалтас, – пусть пидорасит до утра.

– Так и сделаем, – решает Козятников, – значит Гурченко и Титорев по очереди на пне, а Бандюк на туалете, – он облегчëнно и энергично выдыхает, потом поворачивается ко мне, – давай, Гурченко, командуй отбой.

– Рота! – ору я во всë горло, – приготовиться к отбою!

  Тут же казарма наполняется суетой, шуршанием одежды и шарканьем о пол ножками стульев. Через минуту все раздеты и стоят возле своих коек. Козятников молча кивает мне, и я кричу долгожданное и заветное «рота, отбой!» Раздаëтся короткий слаженный скрип пружин, тихое шуршание простыней, и всë замирает в немой тишине.

– Принять удобную позу для сна, – лениво командует Пикас, и тишину надолго разбавляют поскрипывания, треск и тихое копошение в кроватях.

  Когда все, наконец, улеглись, над ротой раздаëтся внезапный возглас младшего сержанта Шабалтаса:

– Тун-тун-тудун, – распевно восклицает сержант.

– ЧИУАУА! – хором отвечает правая половина роты.

– Тун-тун-тудун, – повторяет Шабалтас.

– ЧИУАУА! – подхватывает левая половина.

– Тун-тун-тудун, – продолжает сержант.

– О-О-О, ЧИУАУА! – заканчивает единым хором вся рота.

– Самцы! – одобрительно оценивает подчинённых сержант, – спите, рапаны, скоро подъём!

  Снова на некоторое время воцаряется тишина, и постепенно казарма наполняется мерным сопением, когда опять раздаëтся голос Шабалтаса:

– Первый взвод, муха под ротой!

– А-А-А-М! – звучит из дальнего угла большого учебного расположения.

– Третий взвод, муха под ротой! – снова раздаëтся через минуту.

– А-А-А-М! – звучит уже поближе.

– Шабалтас, ты заебал! Дай поспать! – недовольно ворчит сержант Пикас.

– Жопе слово не давали, – сквозь смех отвечает Шабалтас.

– Кто-то сейчас допиздится! – возмущается Пикас, вскакивая с койки.

– Э-э-э! Успокоились там! – кричит Козятников с поста дежурного.

– Да забейтесь вы уже все! – жалобно стонет сержант Граховский, – дайте поспать!

  Вскоре возмущения утихают и в сержантском отделении, наконец, засыпают.

  На улице уже ночь, и через открытые окна в казарму медленно заползает вечерняя прохлада. Словно холодная прозрачная медуза она просовывает свои щупальца между койками, проводит скользкими статоцистами по горячим телам, заставляет их на ощупь искать простыни и натягивать на себя. Какие сны она приносит спящим? Мы не знаем, мы дежурим. Но и нам становится чуть легче. Вспоминаю речку, брызнувший от меня под водой косяк мелких рыбëшек, отчаянную бомбочку Бамбавэячуны. Эх, вот бы сейчас туда…

  Бандюка спать отправляем первым. Я стою на посту. Козятников подходит ко мне и протягивает одно ухо от наушников.

– На, Гурченко, послушай, классная песня.

  Вставляю наушник в ухо. Звучит песня про спецназ. Слушаю какое-то время, понимаю, что нужно выдать реакцию. Одобрительно киваю головой.

– Неплохо.

– Да, крутая песня, – довольно соглашается сержант. – а ты в какую роту попасть хочешь?

– Вообще не думал, – отвечаю я, – а куда лучше?

– Ну смотри, – Козятников будто ждал этого вопроса и с удовольствием начинает пояснять. – в отдельных ротах хорошо – далеко от начальства, коллектив маленький, сплочённый, но там и дедовщина, по духанке туда лучше не попадать. Патрульный батальон – муравейник. С дедовщиной попроще, но свободы вообще нету. Лучше всего у нас, в стрелковой. Постоянно в разъездах, встречных караулах, на судах. А, кстати, а права у тебя есть?

– В и С, – отвечаю я

– Ну так в шару иди!

– А шара – это что?

– Авторота, – говорит сержант. – вот где служба. Свобода! У всех мобильные есть. В батальоне ты где телефон спрячешь? Под подушкой, в тумбочке? А в шаре у всех нычки – гаражи, машины, подсобки. Можно с утра в гаражи уйти и до обеда проебаться. Там, конечно, дедовщина самая крутая в бригаде, но оно того стоит. Ты адекватный, тебя в любую роту заберут, думай сам, – Козятников вставляет наушники обратно в уши и с полчаса слушает музыку с закрытыми глазами. Потом смотрит на часы.

– Ну что, давайте Бандюка поднимать, Титорев, иди отбивайся.

  Бандюк всё своё дежурство занимается уборкой туалетов, я стою на «пне». Наряд проходит спокойно. Из расположения доносится мерное сопение восьмидесяти восьми солдат и восьми сержантов. Вдруг, подобно рыку зверя в ночных джунглях, раздаётся резкий клокочущий храп.

– Козятников, тигры под ротой, – протяжно и сонно доносится голос сержанта Шабалтаса. Козятников азартно улыбается и подскакивает со стула.

– Бандюк, на пень! Гурченко иди Тарасевича буди!

  Тарасевича, моего соседа по койке назначили охотником за тиграми.На гражданке он занимался боксом и мечтал служить в ВДВ, поэтому сейчас сокрушается, что попал во внутренние войска. По окончании КМБ его уже заочно определили во взвод спецназа и обещали прыжок с парашютом. Правда с вышки, не с самолёта, что его, конечно, немного разочаровывает.

– Санёк, вставай, тигры… – дëргаю я его за плечо. Он просыпается быстро и через мгновение, поняв свою задачу, зажигается озорными огоньками во взгляде.

– Да-да-да, сейчас, – деловито частит он, затем берёт в руки подушку, и мы вместе идём искать источник звука. Тигра мы находим быстро. Он спит на спине, рот слегка приоткрыт. На выдохе он издаёт лёгкий присвист, а на вдохе наполняет пространство громким раскатистым храпом. Подушка опускается ему на лицо с сумасшедшей силой, шумно рассекая воздух, точно выпущенная из пращи. Раздаётся глухой удар. Солдата вырывает из сна, как из едущего поезда. Он распахивает глаза и судорожно хватает ртом воздух.

– Не храпи, – почти ласково, с улыбкой говорит Санёк. Сержанта Шабалтаса складывает пополам от смеха, я смеюсь до боли в затылке, Тарасевич уже лежит в койке и содрогается от хохота, Козятников ржёт в голос. Я не могу понять, что нас так веселит, но это невероятно смешно. Жестоко, грубо, но смешно. Со смехом из меня как будто вылетает всë накопившееся за день напряжение, растворяется внутри что-то жёсткое и колющее.

  Наше веселье прерывает короткая и громкая команда Бандюка: «Смирно»! Козятников пулей выбегает к посту, Шаболтас мгновенно запрыгивает в койку. В дверях стоит полковник Толок. Внешне он очень похож на Луи де Фюнеса, только без юморного шарма. Напротив, набрякшие мешки под глазами делают его взгляд холодным и беспристрастным, как у белой акулы. Несмотря на жару его китель застегнут на все пуговицы, всем своим видом он олицетворяет фразу "настоящий полковник". Три большие звезды блестят золотом на каждом погоне, будто их только отполировали, фуражка с большой кокардой и гордо задранной тульей сидит на его голове, словно их родили уже слитно. Козятников делает три строевых шага, вытягивается в струнку и бодро подкидывает руку к берету.

– Дежурный по роте младший сержант Козятников, – рапортует он. Толок обрывает его взмахом руки.

– Без происшествий? – негромко спрашивает полковник.

– Так точно, трщ полковник, без происшествий, – вторит ему сержант.

  Толок, не глядя на сержанта, подходит к Бандюку.

– Фамилия, – пристально глядя в глаза солдату, произносит он.

– Бандюк, – слегка улыбается солдат.

– Наверное, рядовой Бандюк? – поправляет его Козятников.

– Рядовой Бандюк, – уже без улыбки повторяет тот.

– Расскажи мне…– полковник делает паузу и оглядывает Бандюка снизу доверху, – обязанности дневального.

  Замечаю, как Козятников закатывает глаза и мимолетно скалится в отчаянии.

– Дне.. Дне… – лепечет Бандюк.

– Дневальный назначается из числа… – вдруг овладев мастерством чревовещателя непонятно из какой части лица шепчет сержант. Толок поднимает указательный палец вверх и, почувствовав запах крови, приближается ещё на шаг к своей жертве.

– Днеавой обязан… – выдавливает наконец из себя Бандюк

– Кто? – переспрашивает полковник. Козятников закрывает глаза.

– Подневольный обязан…– выпаливает несчастный и снова сбивается.

– Подневольный? – Толок поворачивается к сержанту. Козятников открывает было рот, но благоразумно его закрывает и, вытянувшись, смотрит в глаза офицеру, – подневольный, – уже спокойно повторяет полковник, – надо запомнить, – он поправляет идеально сидящую фуражку и поворачивается к двери, – дежурьте, сержант, – говорит он, открывая дверь, – как, простите, ваша фамилия?

– Козятников, – выдыхает младший сержант.

– Дежурьте, младший сержант Козятников, – Толок улыбается одними глазами и закрывает за собой дверь.

– Подневольный, блядь!? – сержант срывает с себя берет и запускает его в Бандюка. Тот, не понимая такой вспышки ярости, в испуге ловит головной убор и отходит на пару шагов в сторону, – Гурченко! На пень! – орёт Козятников, – Бандюк – на óчки! Дежурим дальше, блядь! Сука! Подневольный! – он нервно усмехается, скривив лицо сочетанием ужаса, отчаяния и смеха и медленно идёт обратно к своему столу. Дежурство только перевалило за свой экватор.

Глава 4

Фламинго

 «Масло съели, день прошёл,

Старшина домой ушёл,

Дембель стал на день короче,

Всем дедам спокойной ночи.

Пусть приснится деду сон,

Как на дембель вышел он.

Бабу голую выносят

С пирогами на подносе.

Ящик пива, водки таз

И от батьки Лукаша указ

Об увольнении в запас.

Уважаемый дедушка,

 до вашего счастливого дня

Осталась совсем х*йня -

От ста до нуля.

Разрешите забрать ваше масло? »

– Ты, Огурец, молодец, всё запомнил, – внимательно выслушав меня говорит младший сержант Шабалтас, – будешь старшим. Сказку расскажешь всем и выучишь вместе сними, понятно, да? Спрашивать буду с тебя.

– Понятно, – обречённо соглашаюсь я.

– Вечером экзамен, – сержант загадочно улыбается и заговорщически подмигивает.

     В течение дня пересказываю сказку всему отделению, кроме меня это девять человек. К вечеру все уже знают незамысловатый стишок наизусть. Ну, почти все.

– Что, все выучили? – удивляется Шабалтас.

– Я старался, – скромно отвечаю я.

– Сейчас проверим, – как-то хитро щурится сержант и, расползаясь в довольной улыбке, тянет: – Бандю-ю-ю-к, – он знает слабое место отделения и бьëт точно в яблочко. Лицо его начинает светиться в предвкушении экзекуции.

– Масло съели, день… З.. Закон… Закончился совсем… – бормочет Бандюк.

– Огуре-е-е-ц, – ликует Шаболтас.

    Я переваливаюсь в проём между койками и отжимаюсь пятьдесят раз. Так повторяется несколько раз. Когда число доходит до четырёхсот отжиманий, Шабалтасу надоедает.

– Ладно, Огурец, тебя, смотрю, не за*бëшь, Довгалев, сказку!

    Довгалëв бормочет: «Масло съели, день прошёл… »

– Ладно, рапаны, отбой, я тоже спать, – Шабалтас встаёт с моей койки, и я наконец ложусь свободно, – Довгалëв, спи!

    Он вразвалку идёт в сержантское отделение, а мы производим долгожданный и вожделенный отбой.

– Довгалëв, ты чего сидишь? Ложись, – говорю я и накрываюсь простыней.

    Довгалëв некоторое время смотрит в окно, потом ложится. Его мы прозвали Фламинго. Эта глава о нём.

    Более неприспособленного к армии человека, чем он, сложно представить. Рост его позволяет шагать в первых рядах колонны, но хрупкое телосложение делает его похожим на фонарный столб, пострадавший от пожара. Когда он бежит, то так сгибает руки в локтях, что становится похожим на ощипанную птицу с отрубленными крыльями, которая, несмотря ни на что, пытается разогнать воздух своими кургузыми обрубками и взлететь. Лицо его с белëсыми бесцветными глазами напоминает мордочку лабораторной мыши, которую не кормили никогда. Зовут его Олег. Он неуклюж и неловок. Кожа его бледна настолько, что ожидаешь кроме голубых вен скоро увидеть и органы. Разговаривает он мало, друзей у него нет, на вопросы отвечает односложно и тихо. В этот раз он ответил сержанту правильно и не получил от язвительного Шабалтаса новых подколов. Довгалëв накрывается простыней и закрывает глаза. Сон у всего нашего отделения наступает быстро и стремительно, так же стремительно и неотвратимо разбивается он утренними лучами и громкой командой сонного дневального – «рота, подъём!»

    Курс молодого бойца натужно, но неуклонно катится к своему апофеозу – присяге, заветной клятве на верность Родине. До её принятия, как оказалось, ты и не солдат вовсе, так, что-то среднее между призывником и солдатом, что-то аморфное и неопределённое. Если надумаешь сбежать домой до присяги, тебя просто вернут обратно, а вот, если после, то ты уже преступник, и тебя будет судить, как шутят офицеры, самый гуманный военный суд, который из всех возможных наказаний всегда назначает самое строгое. Поэтому нас пока берегут и опекают, мы ещё мамкины сыновья и Родине ничего не обещали. Сержанты следят, чтобы фляга всегда была полной, пробуют её на вес, поддевают рукой – булькает, или нет. Отправляют в санчасть при любой натëртости или плохом самочувствии. В казарме всегда стоит большой серый бидон с кипячёной водой на случай, если кто-то не желает пить из крана. Этим утром сержанты сообщили нам нам о ещё одном послаблении.

– Повезло вам, рапаны, – ухмыляется младший сержант Шабалтас, – комбриг разрешил в майках заниматься и в тень вас заводить, чтоб не растаяли.

– Да уж, – недовольно цикает уголком рта Пикас, – у нас такого не было, совсем армия не та за полгода стала.

– Да они бы о*уели с нашего КМБ! – подключается к беседе Козятников, – я с температурой тридцать восемь в противогазе десять километров по морозу пробежал и никому не пожаловался! А эти чуть что – сразу в санчасть!

– Да вообще их тащит, – небрежно отмахивается Шабалтас, – летом – это тебе не зимой на плацу часами стоять.

– И спят всю ночь, не то, что у нас было, – подхватывает Граховский.

– Ничего, – зловеще ухмыляется Пикас, – попадут под роту, хлебнут дедухи, тогда поймут, что такое служба.

    Мы всë это слушаем, вытянувшись по стойке «смирно» на очередной утренней поверке. Ещё один день зажёгся за окном ярким июльским солнцем, и рассказы сержантов про зиму кажутся чем то сказочным и невероятным, кажется, что хуже полуденной смоляной жары на раскалённом плацу не может быть ни какой мороз. Занятия в майках приносят облегчение от духоты, но щедро подставляют наши плечи под укусы раскалённых лучей расплавленного добела летнего солнца.

    Плечи Довгалëва на следующий день становятся пунцовыми и точно пульсируют, дрожат истончëнным пергаментом на резком контрасте с остальным телом, оставшимся бледным под майкой. Зарядку по форме «голый торс», или форма одежды номер два в этот раз проводит прапорщик Андриянец. По его телу можно изучать анатомию, или просто покрыть гипсовой пылью и выставить в музей античности. Всё мышцы его мощного торса рельефно выделяются и при движении перекатываются под кожей стальными червями. Лицо его будто высечено из базальта одним лишь топором, грубо, но изящно. Квадратная челюсть прапорщика, словно хвост у собаки, отражает настроение своего владельца, то и дело играя желваками на каменном лице.

– Сели! Встали! Сели! Встали! – командует Андриянец, расхаживая перед шеренгами, закинув руки за спину. Лихо заломленный на затылок берет пылает на его голове заветным и желанным для любого спецназовца краповым цветом, цветом гордости, упорства и победы, цветом крови. Не ярко-красным, как мне подумалось поначалу,а именно краповым, цветом, встречающимся в природе в одном единственном месте – на берете самого ловкого и храброго воина спецназа. Проходя мимо Довгалëва прапорщик на мгновение останавливаться, смотрит на его обгорелые плечи, алыми полукружьями окаймляющие острые лопатки, и по каменному лицу тенью проходит гримаса презрения, – упор лёжа принять! – орёт он и разворачивается на пятках, – отжимаемся по счëту! Раз! – повисает пауза, а мы повисаем на вытянутых руках, – два! – снова пауза, – два с половиной! – следует тишина с минуту, мы застываем на полусогнутых руках, – три, четыре, четыре с половиной…

    Руки дрожат от напряжения, кажется что в локтях вибрирует детский моторчик на батарейках, который вот-вот разрядится и руки безвольно подломятся. Рядом со мной мучается Бандюк. Не в силах больше отжиматься, он заводит правый локоть под рыхлый живот и пытается так удержаться в стойке. В итоге в безнадëжном бессилии он падает на плац. Ещё несколько солдат, не в силах больше выполнять упражнение, опускаются на подкошенных руках.

– Животные, – негромко комментирует Андриянец.

    Крупные капли пота капают у меня с кончика носа, и я отрешённо наблюдаю, как подо мной образуется небольшая лужица. Андриянец не потрудился завести нас в тень и солнце поджаривает наши спины беспощадными лучами.

    Прохладной волной накатывает воспоминание: мы вшестером стоим в очереди в святую купель Жировичского Свято-Успенского монастыря. Под ногами скрипит снег, мы переминаемся с ноги на ногу. Мрачные декабрьские сумерки разбавляют видимость до полутонов. Народу прилично, несмотря на будний день. Тихо переговариваемся. Все полны решимости искупаться. Мы уже трезвые. Зимний холод проветривает головы окончательно. Ещё сутки назад мы сидели в общаге и отмечали очередной день стремительно утекающей студенческой жизни.

    -Пацаны, а приезжайте ко мне в гости в Слоним, – сказал вдруг Романча.

– А поехали сейчас, – ответил кто-то из нас.

    После быстрых сборов мы вышли на проспект и вскоре поймали такси.

– До Слонима за пятьдесят баксов пятерых довезешь?– спросил Яроцкий.

– Какое расстояние?

– Сто пятьдесят километров, – соврал он, до Слонима на самом деле двести.

– Ну…– таксист с сомнением окинул нас взглядом, – ладно, вчетвером на заднее поместитесь, садитесь.

    Я поделил сиденье с Витальком, Сидоркиным и Яроцким, но нам просторно и удобно. По дороге мы упились вусмерть и по очереди спали друг у друга на плече. В Слоним приехали уже глубокой ночью. Мать Романчи будто и не удивилась запоздалым гостям и разместила нас спать в разные комнаты.

– А давайте в Жировичи сгоняем,– предложил Романча утром, – к Шаху в гости заедем.

– А что, отличная идея! – с охотой поддержал я товарища.

    Через полчаса мы уже были на вокзале и снова взяли такси на пятерых, а через час приехали в Жировичи.

    Атмосфера близкого монастыря и периодический перезвон колоколов завернула нашу беседу в какое-то духовное направление, для нас странное и необычное.

– Ну вы тогда больше не пейте, если идти собрались, – Ваня Шах, наш одногруппник, гостеприимно варивший огромную кастрюлю пельменей на всех, на правах местного наставлял хмельных друзей, внезапно ввалившихся в гости, – пьяными не надо в купель ходить.

    И вот мы стоим на морозе. Пестрая многоножка очереди медленно продвигается, мы подходим к бревенчатому домику без окон. Двускатная крыша скрыта под огромной снежной шапкой. Ближе к дому очередь вместе с низким деревянным заборчиком раздваивается. На стене табличка с буквой "М". Порог перед дверью обледенел и блестит в неверном вечернем свете. На двери табличка с надписью "Осторожно, скользко". Все вместе входим в помещение. Посреди небольшая купель с деревянными ступеньками и перилами, под потолком горит лампа. Раздеваемся. Ступни кусает холодом от ледяного пола. Аккуратно шагая спускаюсь по ступенькам в воду. Поднимаясь по коже холодная вода заставляет затаить дыхание. Понимаю, что нужно окунаться решительно и быстро. Осеняю себя крестным знамением и погружаюсь с головой. Ледяной холод пронзает насквозь, дыхание выбивает тупым ударом. Крещусь повторно, снова ныряю и в третий раз… Дыхание возвращается, обжигаю лёгкие резким вдохом морозного воздуха. Вода заливает глаза, провожу руками по лицу снизу вверх, убирая волосы со лба. Внезапно становится тепло, накатывает жар, холод больше не ощущается, выхожу из проруби, уступая место следующему. Не спеша одеваюсь. На душе легко и спокойно. От меня валит пар. Вместе с ним разбегаются, прячутся как тараканы, дурные мысли, забываются проблемы. Смотрю на друзей. Пар, исходящий от бледных тел, быстро кристаллизуется на морозе и создаёт тонкое серебряное мерцание, в слабом свете которого всë кажется накрытым лёгким сказочным туманом. Думаю о будущем. Учёба заканчивается, впереди новая жизнь. И ждёт нас всë только хорошее и светлое. Где-то в монастыре начинается вечерний перезвон…

– Встать! – командует Андриянец. Идя в обратном направлении, он все-таки останавливается напротив Довгалëва.

– Шабалтас! – громко кричит он, – убери это фламинго куда-нибудь! – смотреть больно!

    Плац содрогается от смеха сотни глоток. Шабалтас подбегает к шеренге:

– Разойдись, разойдись, – частит он, – давай, Довголëв, в центр, – сержант заталкивает бедолагу вглубь колонны.

    Из-за своего роста Довголëв в третьем ряду выглядит как подросший кукушонок в чужом гнезде. Андриянец всё равно его видит. Взгляд его упорно цепляется за бледное лицо над алыми плечами.

– Шабалтас! Продолжаешь зарядку, – приказывает прапорщик, – я через пять минут вернусь, чтоб все построены на приём пищи были.

    Андриянец натягивает майку и уходит в расположение, а Шабалтас выходит на центр плаца и продолжает зарядку с махами руками и ногами.

    На следующий день плечи Довгалëва покрываются тёмно-бурыми прыщами, и он становится похож на гепарда из преисподней. Старший лейтенант Шкульков, проводящий зарядку, сразу отправляет его в санчасть, где прыщи обрабатывают зелёнкой. Из фламинго он превращается в попугая. На его плечи по рекомендации врача возвращается мастерка, и он снова выделяется камуфляжем из человеческой массы в чёрных майках. Прозвище «Фламинго» прочно пристаëт к Довгалëву, и его только так теперь и называют.

    Наша присяга будет проходить совсем не буднично. Каждому взводу предстоит разучить свою показательную программу. Завидуем товарищам из других взводов. Они будут показывать спецназ и "покемонов". Хотя для покемонов нужно надеть всю милицейскую экипировку от бронежилета до шлема «сфера», а это так себе удовольствие в такую жару. Нам выпадает «звёздочка» – элементы выступления роты почётного караула. Целыми днями заучиваем движения, шагаем по плацу, тянем ногу и вращаем в руках автоматы. Шабалтас и Козятников к концу дня близки к истерике. У многих не получается, другие тут же забывают, чему научились. Бандюка уже после первого дня занятий решено оставить в общем строю. Довгалев не попадает ни в ногу, ни в движения.

    Для элемента «волна» прижимаем автомат к груди стволом вверх, рожком от себя. Затем вращаем его, одновременно приседая на колено. Каждый следующий выполняет элемент с задержкой в долю секунды, что создаёт эффект каскада. Волна из взлетающих прикладов, мелькающих стволов и падающих на колено солдатиков создаëт картину завораживающую и стремительную. Довгалев, не совладав со своенравным калашниковым, со всего маху бьёт себя мушкой в лоб. По носу тут же устремляется вниз тонкая струйка крови.

– Фламинго! – смеётся Шаболтас, -ты на стрельбах был?

– Был, – хмуро отвечает солдат, поочерёдно вытирая лоб то правой, то левой рукой, и внимательно рассматривая ладони.

– А как ты живым оттуда вернулся? Тебе же боевой автомат в руки дай – ты по-любому застрелишься нахрен! Бегом в санчасть!

    В санчасти Довгалеву мажут лоб зелёнкой, превратив его в какую-то пародию на странного индуса. Зеленка начинает сходить только ближе к присяге, а обгоревшая кожа слазит и снова становится бледная с розовыми пятнами от ожогов.

    Самое тягучее время нашего дня – это между ужином и отбоем. Мы сидим на стульях и что-нибудь подшиваем или вырезаем, а сержанты маются от скуки.

– Огурец, – Шабалтас заговорщически косясь, немного боком подходит ко мне и краем рта говорит: – хочешь домой сегодня позвонить после отбоя? Будет возможность.

– Спасибо, товарищ младший сержант, уже звонил на этой неделе, – к предложениям Шабалтаса лучше относиться настороженно, и я благоразумно отказываюсь.

– Тогда у своих поспрашивай, может кто хочет.

– Есть у своих поспрашивать, – отвечаю я.

    Из всего отделения кредит доверия сержанту ещё не исчерпан у вечно скучающего по родине Бандюка и Довгалëва. Вечером докладываю Шабалтасу о двух желающих.

– Хорошо, пусть сразу после отбоя подойдут. – довольно улыбается сержант. Я предаю информацию Довгалëву и Бандюку, и они радостно зажигаются от предстоящего звонка домой.

    Дневальный оглашает казарму заветной командой «рота, отбой!» Запрыгиваем в койки, вытягиваемся в струнку, лёжа на спине. Теперь должна прозвучать команда от сержанта «Занять удобное для сна положение». После неё можно ворочаться сколько угодно.

    Бандюк и Довгалëв, пригнувшись, семенят в сержантское отделение.

– А-а-а, домой хотите позвонить? – Шабалтас выбирается из кровати, – сейчас, подождите, за мобильным схожу.

    Через пару минут он возвращается, неся в каждой руке по тапку.

– Вот, звоните, рапаны, только негромко, – сержант говорит полушепотом и абсолютно серьёзно. Бандюк и Довгалëв разочарованно топчутся на месте, тупо глядя на протянутые тапки.

– Вы что, военные! – возмущается Шабалтас, – я погонами ради вас рискую, звоните! И разговаривайте сколько угодно, у меня здесь безлимит на исходящие.

    Довгалëв долго что-то бормочет в «трубку», Бандюк говорит мало, больше «слушает» и смотрит под ноги остекленевшими глазами.

    Напоследок сержант разрешает им позвонить друг другу и пожелать спокойной ночи. После Бандюк возвращается в койку и накрывается с головой. Некоторое время он лежит неподвижно и часто тяжело дышит, потом начинает вздрагивать, и я слышу короткие всхлипы. Он плачет.

    Через месяц мы с Довгалëвым окажемся в одной роте. Утром вместо зарядки нас иногда будут отправлять на огород – пропалывать грядки. Это для нас праздник. Ответственный прапорщик, заведя нас на участок, сразу уходит по своим делам. Как только он скрывается из виду, рассаживаемся между грядок и отдыхаем, выставив по жребию дозорного.

    Настроение у всех – не сравнить с тем, что было месяц назад. Перешучиваемся и рассказываем истории.

– Мы перед армейкой в поход компанией пошли, – начинает, улыбаясь, Семуткин, – короче, девка в палатку спать пошла, мы с корешем заныриваем к ней, ну, пьяные в жопу, понятно. Я, короче, за сиську, он за жопу, так и тискали её, пока не поняли, что вдвоём в палатке валяемся. Я друга за лопатку держу, а он меня за жопу.

    Мы громко смеемся на весь огород. Какой-то офицер останавливается возле забора, смотрит на нас несколько секунд, потом идёт дальше.

– Олег, а у тебя хоть раз баба была? – Семуткин поворачивается к сидящему Довгалëву и спрашивает как-то просто и беззлобно. Буднично совсем, будто это дежурный проходной вопрос. А вопрос этот совсем не простой. На него нельзя отшутиться или соврать. Вопрос этот разделяет момент на «до и после», после него ты уже никогда не станешь таким, каким был минуту назад в глазах своих товарищей. На него есть только один правильный ответ, но не каждому он доступен. Довгалëв, как ни странно реагирует достойно. Не меняя позы, не натягивая глупую улыбку, он медленно мотает головой.

– Нет, – глухо говорит он. Сидя на корточках он упирает руки локтями в согнутые колени, ладони в замке подпирают подбородок, а прозрачный застывший взгляд устремлён куда-то перед собой и вглубь себя одновременно. Никто не комментирует его ответ.

– Ну правильно, – обрывает тишину Семуткин, – сначала с автоматом надо научиться обращаться, а, Довгалëв? – Семуткин смеётся, опять как-то беззлобно и задорно, мы подхватываем.

    Спустя год Довгалëв доберётся, доживёт до заветного статуса старослужащего. Дедом он, конечно, не станет, но служба выйдет на финишную прямую, станет легче и свободнее. Но с автоматом он снова однажды не сможет справиться…

– Учебная стрельба из трёх положений, – лейтенант монотонно, в который раз повторяя один и тот же текст, даёт Довгалëву инструктаж, – элемент первый: из положения стоя – три выстрела в ростовую мишень, предохранитель, перебежка. Элемент второй: положение с колена – три выстрела в поясовую мишень, предохранитель, перебежка, – Довгалëв тем временем вщëлкивает выданные патроны в рожок, – положение лёжа – три выстрела в пулемётный расчёт, раппорт: "Рядовой такой-то стрельбу закончил", вопросы есть?

– Никак нет, – бубнит Довгалëв, опустив голову, старательно заталкивая последний непослушный патрон в рожок. Наконец патрон со щелчком становится в магазин. Довгалëв вставляет рожок в автомат.

– Пошёл, – коротко командует лейтенант.

  Довгалëв подбегает на первую позицию, вскидывает автомат, ставит предохранитель в положение «одиночная стрельба». Целится чуть ниже мишени, как учили. Пуля поднимает фонтанчик земли перед мишенью, вторая ложится рядом. Он чуть поднимает ствол. Пуля с металлическим теньканьем кладëт мишень. Солдат ставит предохранитель в положение «блокировка», но переключатель делает один щелчок, вместо двух, и фиксируется в положении «стрельба очередью». Довгалëв бежит на следующую позицию. Вдруг правая нога задевает левую, он спотыкается, резко подаётся вперёд, левая рука инстинктивно вытягивается вперёд, подбивая автомат под цевьё и подкидывая его вверх, указательный палец на правой зажимает спусковой крючок. Розовое облачко взметается вверх, и Довгалëва резко откидывает назад. Очередь из шести выстрелов заставляет всех на стрельбище повернуться в сторону грохота.

– Какой долбо*б очередью х*ярит!? – слышно где-то слева.

– Остановить стрельбу! – кричит старлей и со всех ног бежит к Довгалëву. Тот лежит на спине. Во лбу зияет чёрная треугольная дыра. Под затылком раползается черно-бурая лужица. Прозрачный застывший взгляд устремлён куда-то в сентябрьское небо и вглубь себя одновременно, будто ищет ответ на неудобный вопрос. Ответ сейчас прост и тяжёл: девушки у него не будет уже никогда…

Глава 5

Полевой выход

 Над широким бригадным плацем мелко покачивается раскалённый воздух, искажая черты высокой трибуны и стоек с плакатами на краю разогретого солнцем асфальта. На построении сегодня вся бригада. Строй пестрит серыми беретами спецназа, чёрными автороты, милицейскими кепками патрулей, офицерскими фуражками и редкими вкраплениями краповых беретов. Наши две учебные роты стоят с краю, выстроившись в несколько шеренг. Сегодня у нас полевой выход, и ещё со вчерашнего дня, словно сухая крошка в горле, что не выплюнуть, не проглотить, засела где-то в груди под самой диафрагмой тянущая фраза «марш-бросок». Десять километров в полной экипировке, с автоматом, флягой и подсумком. Расстояние огромное и, кажется, непреодолимое. Да ещё сержанты весь вечер упоëнно предвкушали, как мы сегодня все умрëм.

    Полковник Антонов, массивный и грузный начальник штаба важно взошёл на трибуну. В отсутствие комбрига Караева, ушедшего в отпуск, он сегодня руководит разводом.

– Смирно! – командует он, слегка наклонившись к микрофону. Одномоментно по плацу разносится шаркающий звук, и человеческая масса тут же превращается в солдатиков из детского набора, отлитых в одной на всех форме, – здравствуйте, товарищи солдаты! – негромко произносит полковник, поднеся ладонь к околышу фуражки.

    Мысленно считаем до двух, набираем кислород в лёгкие, и воздух над плацем сотрясается от гулкого и синхронного:

– ЗДРАВИЯ ЖЕЛАЮ, ТОВАРИЩ ПОЛКОВНИК!

– Вольно, – отвечает Антонов и опускает руку. Беглым взглядом, острым и пронизывающим из-под тонкой оправы очков он окидывает строй и цепляется за высокую фигуру прапорщика Андриянца. Тот стоит, широко расставив ноги, закинув руки за спину. Подбородок каменным торосом выступает на гордо вскинутой голове, – товарищ прапорщик, – поморщившись негромко говорит полковник, – вот вы, – он бесцеремонно тыкает пальцем в направлении Андриянца, – да-да, вы в красной шапочке. Встаньте, как полагается военнослужащему внутренних войск белорусской армии. Мы, слава богу, не в Америке.

    После слов про красную шапочку Андриянец сначала бледнеет, по лицу буграми расходятся яростные желваки, челюсть сжимается тисками до зубовного скрежета, потом его окаменевшая физиономия идёт алыми пятнами, и он становится похожим на огромный переспевший мухомор. Нехотя прапорщик обрывает руки по швам и сводит ботинки вместе. Откуда-то из глубин патрульного отделения раздаëтся тихий смешок. Андриянец злобно косится в сторону, но никого рассмотреть не может. Полковник Антонов поправляет очки и, ухмыльнувшись, даёт распоряжение продолжать развод.

    Далее следуют церемонии по передаче дежурства по части, столовой, парку и по ротам. Когда все разводятся по своим обязанностям, по флагштоку медленно ползёт вверх государственный флаг, и играет гимн. После на плац выезжают три тентованных КамАЗа и останавливаются на его краю.

– Батальон! – командует вышедший на центр плаца комбат, – поротно, напра-нале – во!

    Патрульный батальон тут же распадается на три одинаковых коробки, и они под громыхнувший из громкоговорителя марш слаженно шагают к грузовикам. Одна из рот проходит мимо нашей шеренги, и её солдаты, переодетые из камуфляжа в милицейскую форму, жадно и плотоядно засматриваются на нас, растерянных и испуганных.

– Э-э-э, мясо, готовьтесь, – звучит из строя развязное и лихое, – вешайтесь, духи… Давайте во вторую патрульную, мы вас ждём…

    Мы провожаем взглядом колонну в серой форме, пока она вся до последнего солдата не исчезает в недрах тëмно-зелëного тента КамАЗа. Грузовики несколько раз фыркают моторами, выпуская из-под себя клубы чёрного едкого дыма, и по очереди уезжают с плаца в направлении КПП.

    Вскоре на плацу остаются только наши две роты. Перед нами медленно расхаживает полковник Зайченко – заместитель командира бригады по боевой подготовке. Сухопарый и поджарый он громко и воодушевлённо напутствует нас перед первым полевым выходом.

– В ряды внутренних войск, – говорит полковник, умудряясь заглянуть в глаза каждому и всем одновременно, – попадают только лучшие из лучших! Вы все здесь не случайно! Вас призвала Родина охранять и защищать ваших матерей, сестёр, а у некоторых – жён и детей! Вскоре вы выйдете на улицы наших городов охранять покой и правопорядок! Вам всем повезло – наша бригада лучшая в стране, а в Гомеле живут самые красивые девушки! Так что, если у кого-то на гражданке осталась девушка, – полковник делает паузу и хитро улыбается, – можете про неё смело забывать! – по строю пробегает одобрительный ропот и робкие смешки, – а теперь я попрошу дружно произнести наш девиз!

    Мы на мгновение замолкаем, над головами едва слышно разносится чьё-то «три-четыре», и обе роты отрепетировано и слаженно в едином порыве гремят гулким эхом:

– Никто, кроме нас! долг, честь, отечество! долг, честь, отечество! долг, честь, отечество!

    Зайченко довольно кивает и вскидывает руку в воинском приветствии к тёмно-зелёному берету.

– Командиры взводов и отделений! – командным голосом, внезапно ставшим строгим и казённым, произносит полковник, – приготовить личный состав к полевому выходу! Вольно! – он резким движением обрывает руку и направляется к командирам рот, а мы разбиваемся на взводы и организованно возвращаемся в казарму. Там мы получаем оружие, противогазы, подсумки, наполняем фляги и вскоре снова стоим на плацу, растянувшись в одну длинную колонну. В голове камуфляжной цепи, дробно бряцающей закинутыми за спину автоматами, облачëнной в хищную, как говорит полковник Зайченко, форму одежды движутся прапорщик Андриянец и старший лейтенант Ракей. Оба гордо несут на своих макушках краповые береты и передвигаются, словно породистые лошади, пружинисто и нетерпеливо. До КПП идём походным шагом, но едва выйдя за ворота части, услужливо открытые для нас дежурными, слышим протяжное и зычное: «рота, бегом марш!». Две сотни тяжёлых армейских ботинок гулко ударяют по раскалённому асфальту, выбивая из него иссушëнную в пепел летнюю пыль.

– Раз, раз, раз-два-три! – протяжно заводит кричалку Ракей.

– РАЗ, РАЗ, РАЗ-ДВА-ТРИ! – хором повторяем мы.

– Раз, раз, раз-два-три!

– РАЗ, РАЗ, РАЗ-ДВА-ТРИ!

– Рано утром мы встаём!

– РАНО УТРОМ МЫ ВСТАЁМ!

– На зарядку мы идём!

– НА ЗАРЯДКУ МЫ ИДЁМ!

– Спортом занимаемся!

– СПОРТОМ ЗАНИМАЕМСЯ!

– Спецназом называемся!

– СПЕЦНАЗОМ НАЗЫВАЕМСЯ!

– Раз, раз, раз-два-три!

– РАЗ, РАЗ, РАЗ-ДВА-ТРИ!

    Глупо, конечно, но от этой кричалки становится как-то легче и веселее, чувствую себя словно в американском кино про армию, где есть непременно кто-то толстый и неуклюжий, кто-то смешной и кто-то непроходимо тупой, всë прямо как у нас, только во Вьетнам после учебки мы не полетим, и никто не застрелится в туалете. Вскоре эйфория улетучивается, ноги наливаются свинцом и ватно болтаются под весом туго зашнурованных берцев, по лбу струйками стекает липкий горячий пот, лëгкие разрывают грудь, точно кузнечные меха в разгар работы. Смотрю себе под ноги, наблюдая, как пролетает мимо серый асфальт, побитый раковинами и чёрными трещинами, кое-где через него пробивается упрямая трава, одиноко торчащая под жарким солнцем. Ритмичным метрономом стучит по фляжке прикладом закинутый за спину автомат, и этот перестук будто задаёт ритм бегу, не даëт остановиться. Колонна растягивается на добрый километр, и сержанты подгоняют отстающих ободряющими выкриками. Вскоре асфальт заканчивается и марш продолжается по грунтовой дороге в жидкой лесополосе. Деревья здесь низкие и редкие и желанной тени не дают вовсе.

– Рота! – раздаëтся откуда-то спереди, – надеть противогазы!

    Выхватываю из подсумка резиновую маску с большой металлической бабиной, вставляю большие пальцы во внутреннюю часть и растягиваю в стороны.

– Рапаны, увижу кто противогаз оттягивает и дышит – тому пизда! – орёт Шабалтас, обгоняя строй.

    Натягиваю тугую плотную резину на голову и словно сквозь тухлую тряпку втягиваю затхлый воздух в лёгкие, которые горят и требуют больше. Выдыхаю. Клапан с влажным шлепком меняет положение на «выпуск». Окуляры мгновенно запотевают, а в уши зловещем шипением бьёт собственное дыхание. «Кххх, пшшш, кххх, пшшш», чувствую себя каким-то Дартом Вейдером. Вскоре пальцы начинает покалывать, а все мышцы просто кричат о нехватке кислорода, берцы шаркают о землю, уже по инерции влача за собой выжатое, словно жгут, тело. Перед глазами трясется дорога, затянутая густой пеленой, то ли на запотевших окулярах, то ли в глазах. Хочется сорвать с лица эту резиновую пытку и упасть в траву, отдышаться и напиться воды. Зачем я здесь, и по какому праву надо мной так издеваются? Хочется спрятаться, уйти в себя, в самый дальний уголок памяти. Невольно проваливаюсь в воспоминания. Мы с сестрой в бабушкином доме, в печке тихо гудит огонь, весело потрескивая смоляными дровами. Большой чёрно-белый телевизор тонко звенит нагретым кинескопом, и по единственному каналу показывают летящие самолёты и стреляющие танки, пыль пустыни и маленьких бегущих по песку солдатиков. Диктор рассказывает что-то напряжённым голосом, а бабушка вздыхает и говорит: «когда уже этого Хусаина поймают?» Мы смеёмся над смешным словом и у меня в ушах медным колоколом, в такт рваному дыханию и ухающему в горле сердцу чеканит сиплое: «ху-са-ин, ху-са-ин…». Я не выдерживаю, запускаю палец под плотную резину на подбородке и оттягиваю её в сторону. В лёгкие врывается поток свежего и сладкого воздуха. Дышу быстро и глубоко, после нескольких отчаянных вдохов выдергиваю палец, становится легче.

– Рота! – звучит будто сквозь туман, – снять противогазы!

    Срываю ненавистную маску и смотрю по сторонам на ясную, прибавившую резкость картинку. Лица у товарищей красные, покрытые крупными каплями пота, отовсюду доносится яростное тяжëлое дыхание. Наспех заталкиваю противогаз обратно в подсумок. Получается криво, клапан сумки закрывается еле-еле. Бежим дальше. Перед глазами уже плывëт и трясëтся, одежда такая, словно я только что стоял в ней под душем.

    На конечную точку маршрута прибегает, а точнее приплетается моë бессознательное туловище и безвольно падает в траву рядом с остальными сослуживцами. В голове пульсирует, зубы ломит, а сердце стучится в горле, вот-вот выскочит и укатится в ближайшие кусты, прочь от такого хозяина. Потихоньку начинаю возвращаться к жизни, отстëгиваю с пояса флягу и удивлённо смотрю на огромную вмятину на её жестяном боку. Это приклад автомата постарался. Делаю несколько глотков, в животе булькает и немного мутит. Дыхание начинает выравниваться. Я прибежал в последних рядах, поэтому вскоре звучит команда «рота! Построиться!»

    Две сотни размокших и краснолицых, отупевших от жары и изнурительного марша новобранцев строятся на поляне по взводам и отделениям, сержанты проверяют личный состав, и мы расходимся по учебным точкам. Наш взвод вооружают короткими сапëрными лопатками, и сержанты отводят нас на небольшую поляну, недалеко от общего сбора.

– Ну что, за*бались? – спрашивает Козятников, важно заправив большие пальцы за ремень.

– Никак нет, товарищ младший сержант, – отвечаем мы разрозненно, но внятно.

– Самцы! – одобрительно кивает он, – а сейчас мы будем учиться копать окопы для стрельбы из положения лёжа, понятно, да?

– Так точно, товарищ младший сержант, – отвечаем без энтузиазма и воодушевления и разбредаемся по поляне в поисках подходящих мест для обустройства окопа для стрельбы из положения лёжа. Досконально изучив на теоретических занятиях устройство окопа теперь мы лихорадочно пытаемся вспомнить где, как и сколько нужно копать.

– Окопы копаем лёжа! – кричит сержант Граховский, наклонившись над Бандюком, который так и норовит встать на колени.

– В окопах не пердим, – раздаёт полезные советы Шабалтас, важно расхаживая между копошащимися в рыхлой земле подчинëнными, – по возможности дышим… Мельников! – вдруг вспыхивает сержант, – ещё раз на колено встанешь, будешь копать окоп для стрельбы из положения стоя, – на секунду задумывается, потом добавляет: – с лошади! – потом заразительно смеётся и идёт дальше.

– Взво-о-о-од! – хитро и протяжно восклицает Козятников и заговорщически переглядывается с Шабалтасом, – надеть противогазы!

    По поляне прокатывается негодующий стон, и мы перекатываемся на бок, вытаскивая из тесных подсумков смятые противогазы. Копать в резиновой маске так же удобно, как и есть в ней, наугад подсекаю штыком лопаты податливую землю, с треском лопаются случайные корни и дробно стучат о сталь мелкие камушки. Краем запотевшего окуляра ловлю приклад своего калашникова, никогда не выпускать автомат из виду – первое правило солдата. Мах за махом накидываю рыхлую землю перед собой, образуя бруствер для стрельбы. Мокрая от пота одежда быстро покрывается коркой из песка и земли и мокрой тряпкой липнет к телу.

    Шабалтас внимательно наблюдает за работой, расхаживая между нами, точно высматривает червей для рыбалки. Оглянувшись через плечо он делает широкий шаг в сторону и припадает на колено. Рядовой Авдеенко оставил автомат за спиной и не видит, как сержант подхватил его за цевьё, стрельнул по сторонам своими чёрными, будто подведëнными карандашом глазами и украдкой зашагал в сторону кустов.

– Взвод! – щурясь на полуденное солнце лениво тянет Козятников, – снять противогазы!

    С облегчением срываем с голов эти орудия инквизиции и деловито, бросив лопаты, начинаем укладывать их в подсумок, когда к Авдеенко подбегает Шабалтас и, схватившись за голову, с круглыми от ужаса глазами кричит:

– Авдеенко! Ты что, автомат закопал? Где твоë оружие, воин!?

    Солдат растерянно смотрит по сторонам, зачем-то охлопывает себя по карманам и начинает прощупывать траву вокруг окопа.

– Да ты его землёй закидал, рапан! – орëт сержант, – давай откапывай быстрее, пока песок в механизм не попал!

    Авдеенко хватает лопату и вонзает её в земляной холмик.

– Ты что делаешь, трудный!? – Шабалтас выхватывает у него лопатку и отбрасывает в сторону, – разбить его захотел? Руками копай!

    Солдат зарывается по локоть в рыхлую землю и начинает искать пропавший калашников.

– Давай помогу, – Шабалтас садится на корточки и ногой начинает сбрасывать землю обратно в окоп. Вскоре вся земля оказывается в яме, но автомат так и не найден.

– Ну что, Авдеенко, – усмехается Козятников, наблюдающий за паническим копошением солдата, – иди ротному докладывай, что автомат потерял.

– Ой бля-я-я, – хватается за голову Шабалтас, – это ж губа сразу, а может и под трибунал пойдёшь, – он заламывает берет на затылок и зарывается в волосы ладонью, – пи*дец тебе Авдеенко, – сержант вздыхает и, уперев руки в пояс, обречëнно мотает головой.

– Так я это… – бормочет солдат, – я же его сюда… – он судорожно вращает головой в надежде найти поддержку среди товарищей, – вот сюда положил…

    Мы, лёжа в окопах, с сочувствием смотрим на него, но помочь ничем не можем, никто диверсию сержанта не видел из-за противогазов.

– Ладно, рапан, – Шабалтас сбрасывает с лица озадаченность и наконец даëт волю улыбке, – сегодня рулет мне из чипка принесëшь – отдам твой автомат.

– Так это вы его украли? – обиженно бормочет готовый заплакать Авдеенко.

– Запомни, дружок, – Шабалтас снисходительно улыбается, наклонившись к солдату, – в армии ничего не воруется и не теряется, в армии всë проë*ывается, вот и ты свой автомат прое*ал, понятно, да?

– Так точно, – Авдеенко опускает глаза и виновато топчется на месте.

– Так точно, – кривляет его Козятников, – а окоп кто копать будет, дядя Петя? Вперёд, военный, лопату в руки и пошëл!

    Пока Авдеенко вновь копает окоп, мы заканчиваем работу, сержанты обходят наши траншеи и делают в журналах пометки, после чего мы отряхиваемся и располагаемся на привал в тени деревьев.

– Может на фишку кого-нибудь поставим? – предлагает Граховский, в ответ на что Шабалтас лениво отмахивается и устраивается у подножья толстого дуба.

– Ну что, рапаны, – с усмешкой спрашивает он, – удобно в противогазе бегать?

    Мы хором отвечаем что-то нечленораздельное, но крайне неодобрительное.

– Понятное дело, – хмыкает он, – мы в своих клапаны в фильтрах вырезали, так дышать легче. Но вы только попробуйте, не дай бог замечу!

    Тем временем заканчивает работу раскрасневшийся Авдеенко и, болтая лопаткой в ослабевшей руке, подходит к нам.

– Товарищ младший сержант, – подкинув ладонь к берету рапортует он Шабалтасу упавшим голосом, – рядовой Авдеенко обустройство окопа для стрельбы из положения лëжа закончил.

    Сержант смотрит на циферблат больших наручных часов и разочарованно мотает головой.

– Не уложился, воин, – разводит руками Шабалтас, – Кардаков! – кивает он ближайшему солдату, – пробей ему лобанца в наказание.

– Я не буду, – внезапно упрямится грузный Кардаков, – это унижает достоинство человека.

– Ты что ох*ел? – оторопело смотрит на него Козятников, – по-твоему ударить ладошкой по лбу – унизительно? Вот электрического лося получить так, чтобы из тапок выскочить – это унизительно! Когда лаву пробивают, – он вытягивает ногу и показывает пальцем себе на бедро, – так, что неделю нормально ходить не можешь, вот это, бл*дь, унизительно! – Козятников распаляется, подходит к Кардакову и несколько раз бьёт его сомкнутыми пальцами по лбу, – больно!? – орёт он, – больно, я спрашиваю!?

– Нет, – мрачно отвечает солдат.

– Вот и не *би вола! С вами по-нормальному обращаемся, а вы тут «человеческое достоинство», – Козятников кривляет последнюю фразу и сплëвывает себе под ноги, – под роту попадёшь – будет тебе человеческое достоинство, – он возвращается на своë место и опускается в траву рядом с Шабалтасом, – вообще уже ох*ели, как будто по х*й уже всë, – бормочет он себе под нос и откидывается на спину, закинув руки за голову. На минуту повисает тишина, потом раздаётся назидательный голос Шабалтаса:

– Запоминайте, рапаны, – он опирается на локоть и, вырвав длинную травинку, принимается её жевать, – дедам в роте всë по х*й, и только они могут так говорить, черпакам всë до пи*ды, а молодняку всë равно, а вам сейчас ещё даже не всë равно, понятно, да?

– А если случайно сказать «мне по х*й»? – спрашивает Тарасевич, – ну, там, во время работы или забудешь просто.

– Пиз*ец тогда всему призыву, – отвечает Шабалтас, – ну это если черпаки услышат, а если дед услышит, то пиздец ещё и среднему призыву.

– А в какую роту лучше идти? – доносится вопрос с другой стороны.

– В патрульную конечно, – удивлённо хмыкает Шабалтас.

– Патруль – отстой, – бормочет из-под берета, накинутого на лицо, Козятников, – идите в стрелковую, вот где служба.

– Ой, бля! – смеётся Шабалтас, – ну и что у вас за служба? Зеков в автозаках возить?

– Пфф! – презрительно фыркает Козятников и привстаëт на локтях, – мы зато постоянно на стрельбы ездим, в полевые выходы. Ты вообще, хоть из чего-нибудь, кроме калаша на КМБ, стрелял?

– Из ПээМа стрелял, – как-то неуверенно отвечает Шабалтас.

– Может из ПээРа? – смеётся Козятников, и поляна взрывается от смеха. Служим мы ещё недолго, но то, что ПМ – это пистолет Макарова, а ПР – палка резиновая мы уже знаем. Шабалтас не обижается и смеётся громче всех.

– У нас зато у половины роты в Мозыре значок «за 50 боевых задач» есть, – парирует он.

– Это называется «пятьдесят раз сходил мороженое поел», – не унимается Козятников. Снова раздаётся смех, – а мы недавно Пономаря конвоировали, – внезапно меняет тему он.

– Того самого? – подхватывает Шабалтас, с облегчением переводя разговор в другое русло.

– Да, восьмёрку строгача влепили, – отвечает Козятников, – жалко пацана, конечно.

– Вот, рапаны, – поднимает палец вверх Шабалтас, – слушайте, как не надо в отпуске себя вести. Служил, короче, в Светлогорске в отдельной роте чувак по фамилии Пономарь, и пошёл он, значит, в отпуск…

– А когда ты идëшь в отпуск, – перебивает его Козятников, – тебе нельзя за руль, нельзя купаться, нельзя бухать, ты собственность государства.

– Бухать нельзя?! – доносится возмущëнное откуда-то с краю поляны.

– Кому там, бл*дь, бухать не терпится? – Шабалтас выворачивает голову назад, высматривая возмутителя спокойствия, но возглас уже растворился в зелёной камуфляжной массе, – да, – продолжает он, – бухать нельзя. А вот Пономарь, как раз, и пошёл бухать с друзьями, и девку свою с собой взял. Ну, в общем, бухали они, бухали, и решил он бабу эту отодрать. А она и не против была. Короче, он её оттарабанил, потом ещё кто-то, и ещё… В общем по кругу пустили. Но её никто не насиловал, всë по согласию. А потом все конкретно накидались, и стало им скучно. И решили они снять кино на телефон. И сняли, – Шабалтас довольно улыбается и окидывает взглядом притихший взвод, после чего продолжает: – и на этом история могла бы и закончится, но кино это пошло по городу гулять с телефона на телефон по блютузу, понятно, да? И дошло до мамки этой бабы. И у мамки возникли некоторые вопросы к сценарию. Короче, сказала эта баба, что её изнасиловали, и даже, говорят, заплакала. Написали они, значит, заяву в ментовку, ну и тут закрутилось. Пономарь к этому времени уже на дембель ушёл, но его задним числом под трибунал отправили и стали судить. А баба эта его любила, оказывается, и когда поняла, что ему пи*да, заявление забрала и сказала, что всë было по согласию.

– И что, отпустили? – спрашивает кто-то.

– Ага, – усмехается Козятников, – аж два раза. Там несовершеннолетние были на хате, и Пономаря по двум статьям: изготовление и распространение порнухи и вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность. Итог – восемь лет строгого режима. А баба эта, говорят, повесилась.

– Да ничего она не повесилась! – возмущается Шабалтас, – она сейчас встречается с черпаком из той же части.

– Может и так, – легко соглашается Козятников, – а вот про него нам рассказывали, что на зоне его уже опустили, он же по статье нехорошей пошёл…

    Мы замолкаем и перевариваем информацию. Сержанты, довольные произведённым эффектом, улыбаются и окидывают нас взглядом.

– Вот так, – подводит итог Шабалтас, – жизнь себе сломал, восемь лет коту под хвост.

– Ну чего коту под хвост? – философски возражает Козятников, – в тюрьме тоже люди живут, чем-то занимаются, даже интересно, свой мир особенный.

– Так иди, вон, Андриянца *бани из калаша, – смеётся Шабалтас, – и узнаешь, что там за мир.

     Их беседа резко обрывается воинственными криками, разразившимися из ближайших кустов и шквалом шишек, вдруг вылетевшими оттуда в нашу сторону.

– ГРАНАТА! – вразнобой, на все лады, многоголосо доносится из зарослей, и мы подвергаемся обстрелу маленькими коричневыми снарядами.

– Взвод! К бою! – орëт Козятников и одним движением скидывает с плеча автомат.

– Занять оборону! – подхватывает Шабалтас, – по кустам огонь!

– Мы хватаем автоматы и вскакиваем на ноги. Брызнув в рассыпную начинаем активно отстреливаться, становиться весело и задорно. Из зарослей выскакивает младший сержант Пикас с двумя автоматами наперевес и начинает поливать нас огнём от бедра. Он перемещается боком по-крабьи, пули свистят мимо него, не причиняя урона. Точно Рэмбо он врывается в наши ряды и начинает стрелять налево и направо.

– Убит! Убит! – кричит Пикас, направляя оружие то в одного, то в другого солдата.

– Довгалëв! – кричит Шабалтас, – у тебя что, глушитель на стволе!? Не слышу выстрелов!

– Ту-ду-ду-ду, – частит Довгалëв, сотрясая автомат в воздухе.

– Поднимаемся в атаку! – кричит Козятников и, схватив калашников за цевьё, бежит в сторону кустов.

– Давайте, рапаны, вперёд на мины! – подбадривает Шабалтас, и тут ему в спину бьёт осколок фугаса в виде комка из слежавшегося мха, каких-то веток и птичьего помёта. Сержант вскидывает руки к небу и медленно начинает оседать на колени.

– Командира ранили! – перекрикивая воображаемую канонаду орёт Граховский, – выносите его с поля боя!

    Мы подхватываем обмякшего Шабалтаса под руки и тащим подальше от наступающего противника. Он теряет сознание и безвольно волочится ботинками по траве, становится таким тяжёлым, что третьему товарищу приходится поднимать его ноги и бежать вслед за нами. Из лесного массива, тем временем, вслед за бравым Пикасом, который следит, чтобы убитые оставались мёртвыми, выскакивает весь третий взвод и теснит нас к краю поляны.

– Пленных не брать! – во всю глотку кричит сержант Кузнец и даëт в воздух длинную очередь.

– Военные! – врывается в шум боя пронзительный голос прапорщика Андриянца, – вы что тут, ë*нулись совсем!? Что за война здесь у вас!?

    Несколько пуль с пронзительным гудением рассекают воздух возле прапорщика и лопаются у него за спиной, словно мыльные пузыри, грохот автоматов пропадает, а убитые тела павших товарищей быстро оживают и обретают подвижность.

    Козятников вытягивается в стойке «смирно», подкидывает ладонь к виску и делает один строевой шаг в направлении Андриянца.

– Товарищ прапорщик, – рапортует он скороговоркой, – учебное занятие по обустройству окопов для стрельбы из положения лëжа проведено, замечаний, нареканий нет.

– Вольно, – отвечает Андриянец, – первый взвод, – он кивает себе за спину, – на стрельбы, третий – на окопы.

– Есть на окопы! – звучит мгновенный ответ Пикаса.

    Мы отдаëм лопатки третьему взводу и строимся в шеренгу на краю поляны. Через пять минут мы уже на главной площадке, нам выдают по три холостых патрона, и мы корявыми неумелыми движениями вщëлкиваем их в рожок.

– Повторяю для филинов, – Шабалтас расхаживает перед нами с автоматом в руках, – затвор обратно не сопровождаем, делаем вот так, – он оттягивает затвор до упора и резко отводит руку в сторону. Автомат клацает, и сержант упирает приклад себе в плечо, – стреляем вот в таком положении, е*альником в крышку ствольной коробки не лезем, понятно, да?

– Так точно, – отвечаем мы.

– Вызываю по одному, свой автомат оставляем товарищу, берём только рожок с патронами, понятно, да?

    Начинаем по одному подходить к стенду для стрельбы. Выстрелы просто оглушительные. Каждый стреляет три раза и возвращается в строй.

    Слышу свою фамилию, скидываю с плеча ремень и передаю автомат следующему за мной.

– Автомат боевой, незаряженный, личный номер пятьсот сорок семь шестьдесят, – сопровождаю я передачу оружия в чужие руки и шагаю к офицеру.

– Рот приоткрой перед выстрелом, – советует он, – меньше по ушам ударит.

    Мой первый выстрел из автомата. В уши гулко бьёт звуковая волна, звук от выстрела облетает стрельбище, цепляется за редкие кусты и тонким писком возвращается внутрь черепной коробки. Второй выстрел, третий… На большом белом листе бумаги чернеют рваные дыры от вырвавшихся газов. Поднимаюсь на ноги и рапортую:

– Товарищ старший лейтенант, рядовой Гурченко стрельбу закончил, – отщëлкиваю пустой рожок и возвращаю автомат.

– Стать в строй, – устало отвечает офицер.

    Забираю свой автомат, на всякий случай проверяю личный номер, кто его знает, какие ещё фокусы есть в рукаве у сержантов, занимаю место позади строя. Ещё несколько минут воздух вздрагивает от грохота выстрелов, эхо от них улетает, просачивается меж стволов глубже в лес, бродит там неприкаянное и снова сухим тихим треском возвращается на стрельбище.

    Когда все занятия выполнены, патроны тоже отстрелены, тишина в холодильнике… Ой, о чем это я? Да, офицеры на дачу, конечно, не смылись, но разом куда-то пропали, и мы обеими ротами остались на огромной лысой поляне, покрытой какой-то жёлтой, совсем не по-летнему жухлой травой. Сержанты милосердно располагают нас в тени деревьев и даже позволяют сидеть.

    Сержанты Пикас и Граховский выходят на центр поляны и, раскрыв каждый журнал своего взвода, наугад тыкают пальцами в список. Вскоре перед ними стоит шестеро солдат.

– Надеть противогаз-з-з-ы! – цедит сквозь зубы приосанившийся Граховский. Пикас, самый старший из сержантов, ему уже двадцать семь, хлëстко захлопывает журнал и командует:

– Лечь! Да не так! По трое ложитесь! Вот так!

    Сержанты укладывают солдат в два штабеля, и сами ложатся поперёк их спин.

– А теперь, – скрестив руки на груди командует Пикас, – ползком марш!

    Две неуклюжие гусеницы начинают загребать руками землю перед собой, тела извиваются и вздрагивают, из круглых шайб фильтров доносится комично-натужное «кх-х-х, пш-ш-ш». Сержанты смеются и стегают по задницам своих возниц.

– Быстрее, рапаны, отстаëм! – весело восклицает Пикас.

– Давай, давай, пошли! – хлещет своих «лошадок» Граховский.

    Тройка более лёгкого Граховского вырывается вперёд, и Пикас в ярости орёт на задыхающихся новобранцев:

– Давай, давай! Шевелим кижлами, рапаны! Вам сегодня пизда всем!

    За этой сценой молча наблюдает появившийся вдруг старший лейтенант Шкульков. Он наклоняет набок голову и скрещивает руки на груди.

– Пикас, Граховский! – разносится над поляной его зычный голос, – ко мне!

    Сержанты вскакивают на ноги и, поджав хвосты, подбегают к офицеру. Шкульков молча смотрит на них суровым взглядом, после чего командует:

– Надеть противогазы!

    Провинившиеся тут же натягивают на головы резиновые маски и молча стоят, вытянувшись перед лейтенантом.

– Первая-вторая учебные роты! – обведя взглядом поляну командует Шкульков, – строимся в колонну по двое! Сержанты Граховский и Пикас направляющие!

    К этому времени появляются остальные офицеры и начинают руководить построением. Замечаю в рядах второй роты знакомое лицо. Острый, будто всегда слегка нахмуренный взгляд, тонкий нос правильной формы… Да это же мой одноклассник! Он, не он? Сколько лет не виделись, семь, восемь? Случайно встречаемся взглядами, он хмурится и отводит глаза – тоже не разобрался. Тем временем над головами прокатывается зычное «рота! Бегом марш!», и мы грузно, на забитых маршем ногах, словно тяжелые вагоны километрового товарняка, перестукивающего сцепками и скрипящего катками, строгиваемся с места, устало бряцают стволами автоматы, гулко барабанят по траве чёрные подошвы. Снова десять километров, на этот раз обратно.

    Бежать назад почему-то легче и проще, нет свинцовой тяжести в ногах, воздух свободно гуляет по лёгким, проветривает тело и мысли. Обгоняю несколько рядов и равняюсь с одноклассником.

– Коля, привет! – сквозь частое дыхание, словив его на выдохе, произношу я.

– О! Витëк! – улыбается он и протягивает руку, – а я смотрю – ты, не ты?

– Такая же фигня! – пожимаю ему руку и тоже улыбаюсь, – тут все на одно лицо сейчас. А ты какими судьбами? Меня в последний момент сюда забрали.

– Да не, – пожимает он плечами, – меня с самого начала призыва сюда определили. Ты куда после присяги?

– В «шару» буду проситься, а ты?

– Я в Светлогорск в отдельную роту.

– А чего так?

– К дому ближе, – отвечает он и поправляет ремень автомата, – да и вообще, лучше там… Со слов сержантов, по крайней мере.

– Их послушать, – усмехаюсь я, – так каждый свою роту хвалит.

– Это да, – соглашается он, и мы несколько минут молча бежим, – а ты то сам, – прерывает он молчание, – как, что, где работаешь? Наших кого-нибудь видишь?

    Делимся событиями прошедших лет, вспоминаем одноклассников и далëкое детство. Классе в четвёртом-пятом мы довольно близко дружили. Его мать тогда работала в совершенно невероятном и волшебном месте – на лимонадном заводе. Да, у нас в деревне был такой завод. Назывался он, конечно, не лимонадным а вареньеварочным, и делали там варенье, плодово-ягодное вино, тогда ещё из настоящих яблок, и, конечно, лимонад. С весёлым стеклянным перестуком ежедневно по ленточному конвейеру проезжали сотни бутылок со сладкой и заветной газировкой внутри, смотрели в разные стороны разноцветными лепестками этикеток-улыбок с такими знакомыми с детства названиями: «тархун», «Буратино», «крем-сода», «дюшес». Уже в середине девяностых им на смену пришли заморские «экзотик», «маракуйя» и различные «колы» с большими красочными этикетками и приторно-сладким вкусом. Как ни странно, на завод пускали детей сотрудников, и мы пользовались этим по полной, выпивая за раз по две, а то и по три бутылки сладкой шипучей газировки…

    Колонна миновала КПП и перешла на шаг. Снова собираемся в отделения и взводы, разделяемся на две роты. Сержанты Пикас и Граховский срывают противогазы и тяжело с хриплым присвистом дышат, уперев руки в колени. Лица их распухшие и красные, покрытые какими-то тёмными, точно трупными, пятнами. Отупевшие и ничего не выражающие глаза бессмысленно смотрят прямо перед собой в тщетных попытках собрать воедино рассыпавшуюся реальность.

– Ну как, не тяжело было? – спрашивает их Шкульков.

– Никак нет, товарищ старший лейтенант, – вразнобой отвечают сержанты, хватая ртом воздух словно загнанные лошади.

– Следующий раз подумаете, прежде чем дедовщину разводить, – бросает им офицер и, усмехнувшись, уходит в хвост колонны.

    До ужина нас больше не трогают, и мы сидим на стульях в казарме и тихонько переговариваемся между собой. Только сейчас становится понятно, какое это счастье – сидеть в помещении. Это намного лучше, чем стоять на улице под палящим солнцем и слушать один из бесконечных инструктажей, которыми нас нагружают каждый день с утра до вечера. И тем более лучше, чем шагать по раскалённому плацу в изнурительной строевой подготовке, тянуть носок и чеканить асфальт подошвой до пекучего зуда в отбитых ступнях. Когда сержант с упоением, протяжно, с оттягом произносит «рот-т-т-а!» или «счëт!», и мы, вскинув головы влево и вверх, рвëм глотки в дружном «и р-р-рас!» и отбиваем строевым шагом плац, трамбуем его до алмазной твёрдости, выбиваем, точно ковëр на дворовом турнике. И слаженное и рубленое «хруп, хруп, хруп» разносится по плацу, мечется между казармами, накладывается само на себя, превращается в непрерывную какофонию оркестра, состоящего только из асфальта и горячих подошв.

    Долгожданное «рота! Отбой!» отсекает прошедший день, отбрасывает его от срока службы, ведь сон – единственный способ приблизить дембель, до которого нам ещё как медному тазику до ржавчины. Укладываемся в постели и натягиваем на себя прохладные простыни. Хочется использовать каждую минуту законного отбоя для сна, из которого так не хочется выбираться утром.

– Э-э-э, рапаны, – сразу после выключения света доносится из сержантской комнаты азартный шёпот Шабалтаса, – кто на гитаре играть умеет?

– Я умею, – зачем-то признаюсь я и, как результат, вскоре сижу в сержантской с гитарой в руках.

– Что умеешь? – спрашивает Козятников.

– Да разное умею, – пожимаю я плечами и беру несколько аккордов, проверяя настройку инструмента.

– Воспоминания о былой любви можешь?

    Я, не отвечая, начинаю вступление перебором.

– О! Зае*ись, – вспыхивает сержант, – теперь медленно. Давай ещё раз, – он берёт в руки вторую гитару и, стреляя глазами от моих пальцев к своим, пытается повторить за мной. Я с отчаянием понимаю, что я здесь надолго, поспать удастся не скоро, и кто за язык тянул?

    Тут в сержантскую забегает Довгалëв. Вокруг его головы, обтянутой противогазом, намотано вафельное полотенце, на согнутые в локтях руки насажены тапки. Прыгая на одном месте он металлическим голосом произносит:

– Я робот из будущего, присланный в прошлое, чтобы зае*ать младшего сержанта Шабалтаса, – Довгалëв прыгает вокруг сержанта, пока тот сгибается пополам в приступе смеха.

– Всë, Довгалëв, – отсмеявшись Шабалтас махает рукой на солдата, – вали спать, я сейчас обоссусь от смеха.

    Довгалëв, так же, вприпрыжку, ускакивает прочь. Сержанты ещё долго смеются. Вскоре Шабалтас поднимается со стула и, лениво потянувшись, уходит в темноту расположения. А через несколько минут в проëме двери появляется фигура огромного двухметрового Мартынюка – новобранца из третьего взвода.

– Э-э-э, – тянет он вальяжно, – ебальники завалили, духи.

– Ты что, малой, ох*ел!? – вскакивает на ноги Пикас и подскакивает к Мартынюку. Сержант смотрит снизу вверх на рядового и в ярости играет желваками, – пи*да тебе, – цедит он сквозь зубы и зловеще хрустит пальцами, сложив их в замок, – складай, – командует он и складывает ладони в большой кулак. Мартынюк растерянно улыбается и смотрит на остальных сержантов, – складай, сказал! – ревёт Пикас, и солдат несмело подносит руки ко лбу и складывает ладони внахлёст.

– Не трогай его, – смеётся Шабалтас, ввалившийся в коморку, – это я его отправил.

– Да мне по х*й, кто его отправил, – огрызается Пикас, – своей головой надо думать, что можно говорить, а что нельзя, – складай!

    Мартынюк оглядывается на Шабалтаса и застывает в нерешительности.

– Иди, Мартынюк, свободен, – Шабалтас толкает новобранца в плечо, и тот с облегчением скрывается в темноте казармы, – совсем шуток не понимаете, – бормочет сержант и хмурый садится на стул.

– Это не шутка! – распаляется Пикас, – вот с Довгалëвым была шутка! Все поржали! А ты просто долбо*б – и пошутил несмешно, и молодого подставил!

– Ай, ну вас… – отмахивается Шабалтас и уходит из сержантской.

– Давай, Огурец, не отвлекайся, – Козятников снова обхватывает ладонью гриф и жестом предлагает мне продолжать обучение. Я вздыхаю и по которому уже кругу начинаю играть «воспоминание о былой любви». Играю медленно и с паузами, сержант учится быстро, но не так быстро, как хотелось бы. Рота уже спит и видит сны, а мой день всë тянется и тянется. К двенадцати Козятников наконец меня отпускает, и я падаю на жëсткие пружины койки, которые кажутся мне мягкими, словно гусиный пух. Скоро опять подъём.

Глава 6

Рота

 Снова, как и месяц назад, еду в Гомель, и снова на службу. На этот раз на поезде, один, без друзей. Колёса мерно выстукивают чеканную дробь, мягко отдают в спину через кресло дробным размеренным стуком. За окном быстро пролетают зелёные посадки – вечные спутники поездов, рябят за стеклом быстрым и стремительным потоком густой, уставшей за лето зелени. Иногда в перестук грохотом врываются мосты через реки, рассекая своими фермами пейзаж на клетки и пролёты. Окна в вагоне открыты, и по салону гуляет легкий приятный ветерок. Он то неуловимо проплывает где-то возле шеи, словно уворачиваясь от пассажиров, то по-залихватски, разудало и наотмашь бьёт прямо в лицо внезапным упругим потоком. И становится в этот момент задорно и радостно, и уверенность, что ли, какая-то, что всë самое страшное уже позади, пройдено и забыто.

    В памяти упрямым калейдоскопом крутится, вращается полный событиями прошедший месяц. С благодарностью вспоминаю военкома Белецкого. Одно только трехсуточное увольнение после присяги полностью оправдывает выбор, сделанный мной месяц назад в душном кабинете с чёрным сейфом и назойливо гудящим вентилятором. Последние три дня были лучшими в моей жизни и теперь я, опьяненный встречей с родными и любимыми людьми, возвращаюсь в часть продолжать службу. За два дня до присяги нас распределяли по ротам. Я решил прислушаться к совету младшего сержанта Козятникова и подал заявку в автороту.  Пришлось пройти небольшой экзамен. С удовольствием прокручиваю его в памяти под размеренный стук колёс.

– Рядовой Гурченко, – доложил я, войдя в кабинет, где старший лейтенант Шкульков, командир автовзвода, проводил блиц-опрос для кандидатов в автороту.

– Гурченко… – Повторил он, – Огурец, – добавил с улыбкой, – сержанты о тебе хорошо отзываются. Ну, расскажи, зачем двойной выжим на газоне делать?

– В коробке газона нет синхронизаторов, – ответил я. Это лёгкий вопрос, и я без труда дал на него ответ, – поэтому, чтобы уравнять угловые скорости валов, делают двойной выжим.

– Хорошо, – тут же принял решение офицер, – после трëхсутки приезжай сразу к нам в роту, можешь идти.

– Есть, – ответил я и довольный вышел из кабинета, едва сдерживая рвущуюся наружу улыбку…

    Поезд прибывает на конечную. Я дожидаюсь, пока все пассажиры поднимаются со своих мест, и встаю последний в очередь на выход. Времени у меня предостаточно, я не тороплюсь. На седьмом маршруте троллейбуса добираюсь до части. Чувствую себя почти дембелем. Самый тяжёлый, как мне кажется, месяц уже позади.

    Возле казармы роты боевого и материально – технического обеспечения, она же РБМТО, она же шара, нас набирается два десятка человек. Дежурный по роте сержант Демченко заводит нас в ленинскую комнату, где мы и рассаживаемся. Вскоре в помещении собирается вся рота. С интересом рассматриваю такие разные лица, пытаюсь угадать, кто здесь дед, а кто черпак. Угадать, на самом деле, несложно. Лихо сдвинутый чуть ли не на затылок чёрный берет и озорной блеск в глазах безошибочно выдают дедушку. Но не каждый старослужащий – дедушка, зато каждый дедушка – старослужащий.

– Ну, что, – загадочно произносит старший сержант Лорченко. Он стоит, вставив руки в карманы, и медленно и ритмично раскачивается с пяток на носки и обратно, – приветствуем молодое пополнение нашей роты!

– Наш главный дед будет, – шепчет мне Семуткин, сидящий рядом, мой товарищ по КМБ.

– Вы знаете, – продолжает сержант, -что вас останется только десять человек. За неделю доп подготовки мы выберем, кто останется в нашей роте, а кто нет. И не обязательно быть хорошим водителем, чтобы остаться у нас. Мы про каждого из вас знаем всё, – он делает многозначительную паузу и окидывает нас суровым взглядом, – ваши сержанты по КМБ дали всем вам характеристики. И, можете не сомневаться, мы точно знаем, кто из вас крыса, а кто балбес. В конце недели у вас будет стокилометровый марш в качестве экзамена. Тем, кто останется служить с нами, сразу хочу сказать, что вам очень повезло – наша рота лучшая в бригаде. Во-первых, у нас вообще нет дедовщины, – после этих слов по аудитории пробежал говорок, – во-вторых, у нас нет воровства. Ну а в-третьих, у нас самые лучшие офицеры, – Лорченко резиново улыбается, повернувшись к капитану, сидящему за офицерским столом. Тот отвечает ему широкой улыбкой, недоверчиво качая головой.

    Старший сержант мне нравится. У него доброе открытое лицо с правильными чертами, он много шутит и улыбается. Если главный дед такой, то жить можно. А слова о том, что в роте нет дедовщины и воровства обнадëживают и успокаивают.

    После старшего сержанта слово берёт капитан и долго рассказывает нам о распорядке дня в роте, правилах отдыха и нарядах, назначениях помещений и кабинетов в роте.

    Ленинская комната, в которой нас собрали, уже почти двадцать лет называется комнатой досуга и информирования, но что поделаешь, если советская терминология с её товарищами и повсеместными сокращениями намертво сплелась с армией, её бытом и лексиконом. Да и сказать «ленинская», или просто «ленинка» намного проще и быстрее, чем каждый раз повторять «комната досуга и информирования».

    Вскоре с поста дневального раздаётся команда:

– Рота! – и это «рота» звучит лениво и как будто с одолжением. Даже не «рота», а как-то «ро-о-ота» и совсем без восклицательного знака в конце, – приготовиться к построению на приëм пищи.

    Дружно встаëм всем младшим призывом и выходим на построение. Черпаки с дедами остаются сидеть на местах и только после того, как мы выходим из комнаты, начинают вальяжно, не торопясь, выбираться со своих мест.

    Через десяток минут вся рота построена перед казармой, но уйти на обед мы никак не можем.

– Не понял, – Лорченко закрывает глаза и быстро трясёт головой. Пересчитывает нас ещё раз, – одного не хватает!

– Ну старший и средний призыв на месте, – раздаётся из строя.

– Борик, – кивает сержант себе за спину, – метнись посмотри в роте – кого не хватает.

– Блин! – тут же возмущается невысокий и худой стриженый под ноль солдат, – чего я сразу?

– Потому, что я так сказал! – Лорченко нагибается вперёд и чеканит каждое слово.

    Тут из казармы выбегает Подаченко и запрыгивает в строй. Тут же принимает вид серьёзный и отрешенный. Сержант наклоняет голову и медленно поворачивается к опоздавшему. Высокий, крепко сбитый Подаченко каланчой возвышается над сослуживцами. Светлые соломенного цвета волосы и узко поставленные глаза вкупе с правильным арийским профилем делают его похожим на немецко-фашистского захватчика, гордо марширующего по захваченным территориям с огнемётом наперевес.

– Военный! Ты ох*ел? Тебя вся рота должна ждать? – больше удивлённо, чем разозлившись спрашивает Лорченко

– Шнурок парваўся, таварыщ старшы сяржант, – не поворачиваясь к сержанту отвечает Подаченко, нелепо улыбаясь.

– Ты что, дебил? – лицо сержанта уже не доброе, и не весёлое, – улыбку убрал!

    Подаченко моментально становится серьёзным.

– Наверное, виноват, исправлюсь?! – орёт Лорченко.

– Виноват, исправлюсь! – бодро кричит Подаченко.

– Рот-т-та! – Лорченко отходит от провинившегося, и становится видно, что настроение у него уже испорчено, – в колонну по трое становись! На приём пищи шаго-о-о-м арш!

    Двигаемся к столовой. Сержант, закинув руки за спину, энергично перемещается взад и вперёд вдоль строя и внимательно следит за движением ног подопечных.

– Р-и-и-з, Р-и-и-з, Р-и-и-з, два, тррри, – сквозь зубы командует он, – Р-и-и-з, Р-и-и-з, Р-и-и-з, два, тррри. Велигаев! Ногу подбери! – сержант резко сближается со строем и сильно бьёт мыском берца по косточке солдату.

– Ай, блин, Лор, больно! – Велигаев на ходу трет ушибленную ногу.

    Становится понятно, что дедовщина в роте все-таки не очень-то и отсутствует.

    В столовой выстраиваемся в очередь согласно сроку службы. Дедушки первые усаживаются за столы с подносами. У кого-то три стакана сока, вместо одного чая, хотя сок нам дают только в обед, кто-то и вовсе не притрагивается к еде. Многие из них уже отужинали в чипке – единственном на территории части киоске, выполняющем функцию магазина, ресторана и клуба сплетен.

    Мы берём еду последние. Пока стоим в очереди, к нам подходит сержант среднего призыва Демченко.

– Сразу ешьте мясное, – в полголоса говорит он. Мы, не понимая, переглядываемся и передаем информацию по цепочке.

– Рота-а-а! – старший сержант Лорченко, хищно улыбаясь, встаёт из-за стола, как только последний из нас за него садится, – окончить приём пищи!

    Слова Демченко становятся предельно понятными, я хватаю котлету и за два укуса проглатываю большие куски, запиваю горячим чаем. Нëбо ошпаривает и я хватаю ртом воздух. Поднимаемся с мест и с почти нетронутой на подносах едой идём к окну приёма посуды. Кто-то пытается поесть немного на ходу.

– Строимся на выходе из столовой, – говорит Лорченко, допивая из стакана жёлтый  мутный сок, и мы бодро идём на выход.

– Зашибись, поели, – тихо говорит Семуткин, пока мы суетливо строимся перед входом.

– Из-за Подаченко, по ходу, – отвечаю я.

– Да, Пан накосячил, – кисло улыбается Семуткин и подстраивает носки берцев под общую линию.

– Я котлету успел проглотить, – хвастаю я вполголоса.

– Я тоже заточил, – хмыкает он.

    Тем временем рота построена и Лорченко даëт команду на марш. Колонна медленно ползёт между выкрашенными до снежной белизны бордюрами, пробираясь к казарме.

– Лор, может погуляем сразу? – раздаётся из середины строя. Сержант задумчиво морщится и поднимает взгляд на порыжевшее солнце, подкатившееся к верхушкам сосен и бросившее на плац холодные плети длинных тополиных теней.

– Рота! – командует он, – левое плечо вперёд!

    Колонна сворачивает с дорожки и вываливается на плац. Вечерняя прогулка – ежедневный обязательный ритуал, и, если не гоняют строевым по плацу, весьма даже приятная.

– Песню давай! – лениво тянет Лорченко и, оглянувшись по сторонам, достаёт из кармана сигарету.

– Ветер шумит негромко! – звонким поставленным голосом тянет кто-то в голове колонны, – листва шелестит в ответ, идёт не спеша девчонка, девчонке шестнадцать лет. Но в свои лет шестнадцать много узнала она, в крепких мужских объятьях столько ночей провела.

– Чужие губы тебя ласкают, – гремит припевом вся рота, и мы, молодые, в том числе, слова все знают наизусть, – чужие губы шепчут тебе, что ты одна, ты одна такая чужая стала сама себе!

     После прогулки возвращаемся в роту. Нас никто не трогает, и мы в растерянности не знаем куда себя деть. Стихийно собираемся в дальнем санузле, куда никто не ходит и делимся впечатлениями первого дня.

– Видели мышастого такого? – спрашивает Семуткин, – лосей нам бить скорее всего будет.

– Ну, если как Подаченко косячить, – недовольно ворчит Коль, – то и лосей будем получать, и голодными ходить.

– Виноват, исправлюсь! – вытягивается в струнку Подаченко и туалет наполняется дружным смехом.

– Да ладно, Пан, бывает, – хлопает его ладошкой по плечу Семуткин.

– Э, военные! – раздаётся из прохода, – смеяться до х*я дают?

    Оборачиваемся на голос и видим невысокого стриженного черпака, того самого Борика, который перечил сержанту на построении. Рот его слегка приоткрыт, а голова наклонена в сторону. Он стоит, опираясь на дверной косяк и вращает на пальце ключи от машины.

– Скромней надо быть, – говорит он, – много шума для вашей должности, понятно, да?

– Понятно, – отвечает за всех Семуткин.

    Черпак окидывает нас ленивым взглядом из-под будто враз отяжелевших век, потом резким движением захлопывает ладонь, поймав в неё связку ключей и, шмыгнув носом, щёлкает шеей и отрывается от косяка.

– Тащитесь пока, – снисходительно улыбается он и уплывает из дверного проёма.

– А я этого черта знаю, – с улыбкой говорит Мажейко, – в одну автошколу ходили.

– Ну и как он, нормальный? – спрашивает Жуковец.

– Да чмо задроченное! – смеётся Мажейко, – он же плешивый, поэтому и стрижется налысо. Его лошили все, кому не лень в автошколе.

– А тут он нас лошить будет, – печально улыбается Жуковец, а потом вдруг задорно и заразительно смеётся.

    Время от ужина до отбоя самое тягучее и нудное. Мы стараемся не попадаться на глаза черпакам и, тем более, дедам. Долгожданная команда неожиданно звучит за пятнадцать минут до положенного времени.

– Рота, отбой, – как-то вяло, будто напоминая не в первый раз, говорит дневальный, который, почему-то, сидит на стуле на посту.

    Мы запрыгиваем в койки, а в остальном расположении продолжается движение и суета. В наше отделение заплывает орлиный профиль сержанта Демченко.

– Можете так не дёргаться, у нас в роте это не обязательно, команда «отбой» значит, что пора спать собираться. Будете правильно служить – с секундомером за вами никто ходить не будет. Ну всё, спите, пока возможность есть, – он выключает в нашем отделении свет, и мы устраиваемся для сна.

    Спустя минут десять до этого спокойный и размеренный Демченко включает в нашем отделении свет и орёт:

– Младший призыв, подъём! Всем построиться! Вещи к осмотру!

    Мы вскакиваем с коек, строимся вдоль коридора. Демченко быстро идёт через строй и смотрит на нас, вращая головой вправо и влево.

– Подаченко, ты нормальный?– он останавливается и снизу вверх смотрит на солдата, который торопливо что-то дожевывает и судорожно проглатывает. – а я, сука, думаю, откуда чавканье?

– Виноват, исправлюсь! – молодцевато чеканит Подаченко.

– Да нет.. – тянет Демченко, – это так не работает. Жуковец!

– Я! – Жуковец вытягивается в струнку.

– Идешь в столовую, скажешь от меня, приносишь буханку хлеба. Смотри только патрулю не попадись.

– Есть! – отвечает Жуковец и быстро начинает одеваться.

    Его нет около двадцати минут. Всё это время мы стоим на вытяжку возле коек. Наконец, Жуковец возвращается с буханкой хлеба, спрятанной под мастеркой. Сержант берёт у него хлеб и идёт в спортивное отделение казармы.

– Подаченко! –  говорит не громко, но таким тоном, что тот вздрагивает, – особое приглашение нужно? За мной! – Подаченко послушно семенит следом.

– Упор лёжа принять! – Демченко аккуратно и бережно кладёт хлеб на пол перед лицом провинившегося, – отжимаешься по счету, на каждое отжимание откусываешь кусок хлеба. Пока всё не съешь, спать не пойдёшь.

    Спустя пять минут последний кусок хлеба исчезает под солдатом.

– Встать! – командует сержант.

    Подаченко, раскрасневшийся и довольный, встаёт с пола.

– А ящэ ëсць? – спрашивает он, дожевывая хлеб.

    Демченко молча смотрит на него. Затем отводит взгляд в сторону и вздыхает.

– Иди спать, – устало говорит сержант, – всем отбой! – командует он остальным. Мы снова ложимся.

    Уже начинаю засыпать, когда к нам снова заходит Демченко.

– Пацаны, кто рисовать умеет? – повисает пауза, – давайте резче, дедушки спрашивают.

    У меня в памяти всплывает кричалка с КМБ: “никто, кроме нас…” и я, нехотя, зная наперёд, что ничем хорошим это не закончится, произношу:

– Я умею, – и сразу откидываю в сторону плед и ищу ногами тапочки.

– Пошли, – сержант торопливо взмахивает рукой, – ждут уже.

    Захожу в общее отделение. Часть солдат уже спит, мерное сопение висит в полумраке комнаты. На одной из коек сидит несколько человек.

– Давай сюда! – громким шёпотом кричит мне один из них.

    Я подхожу и вижу, что три деда склонились над койкой, на которой лежит солдат на животе без майки. Это Юра Рыкачëв.

    Сложно представить человека, который приписал Юрика к лучшим из лучших, которыми мы здесь по мнению командования являемся. Его фигура имеет форму груши, слегка одутловатое лицо украшают маленькие глазки, будто оседлавшие большой мясистый нос. Улыбка у него добрая и открытая, обнажающая большую щель между крупными передними зубами. Будь у него пышные горьковские усы, соломенная шляпа и колосок в уголке рта, его можно было бы печатать на обложке книги «белорусские сказки». После КМБ он оказался в отдельной патрульной роте города Мозыря. Но его карьера патрульного прервалась после первого же выхода в город. После его обращения по всей форме к шумной компании молодёжи смех был такой, что от него решили избавиться и перевели обратно в Гомель свинарëм. Сейчас от свиней тоже, по какой-то причине, избавились, и Юру перевели в аккумуляторщики, а на деле – на должность вечного дневального. Несмотря на свою простоту, есть в нём какая-то сермяжная мудрость. Службу он оттоптал без косяков, балбесом не стал, и даже, когда по сроку службы ему можно будет сказать сокровенное «мне похуй», он будет употреблять своё извечное «мне плевать» –  фразу, за которую ни на одном периоде службы с тебя не спросят.

– Да блин, пацаны, зачэм? – Юра делает вид, что сопротивляется, но получается у него только жалобно ныть.

– Спокойно, Юрец, – говорит один из дедов, – как ты без наколок на дембель пойдёшь?

    Мне в руки дают фломастер и наперебой начинают давать инструкции: «три икса на шее рисуй… Купола, купола нарисуй… Давай дракона на лопатке… Волка вот здесь давай.. ДМБ 2008 пиши…» Едва успеваю рисовать заказанные рисунки, как вдруг, сдавленным шёпотом до нас доносится предупреждение:

– Фишка, фишка, – тянет кто-то из темноты.

– Бегом к себе, – говорит мне дед, и я, пригнувшись, убегаю в своё отделение, а деды разбегаются по своим койкам.

– Ну и кто здесь маме хочет позвонить? – в проёме появляется старший лейтенант Верёвка, офицер связи. Сухой и поджарый с хищной улыбкой и вздернутым носом, похож чём-то на актёра Кевина Бейкона. – Поздняко-о-в, – улыбаясь тянет он.

– Товарищ старший лейтенант, я тут ни при чём, – Поздняков подрывается с койки и отступает вглубь комнаты. Верёвка приближается к нему. Тут Поздняков срывается на бег, и, перепрыгивая через спящих товарищей, пытается убежать от лейтенанта. Тот в последний момент загребает руками воздух.

– Ефрейтор Поздняков, смирно! – прибегает Верёвка к последнему, самому верному способу. Солдат вытягивается в струнку, – через две минуты жду в командирской!

– Есть, – разочарованно выдыхает ефрейтор и через минуту уже одетый стоит в дверях офицерской, – разрешите войти? – соблюдая форму спрашивает он.

– Заходи, – довольно тянет Верёвка.

    На столе стоит большая установка связи. Лейтенант разматывает кабель и, сведя глаза к переносице, дует на оголённый конец.

– Клади руку на стол.

– Товарищ старший лейтенант, может не надо? – не понятно, Поздняков то ли смеётся, то ли скулит.

– Надо, Федя, ну вот надо, – разводит руками офицер.

    Верёвка с треском вращает рукоятку Динамо машины и, улыбаясь одной половиной рта, смотрит на солдата. Скорость вращения начинает увеличиваться. В какой-то момент лейтенант резко касается концом кабеля руки ефрейтора. Раздаётся свистящий щелчок. Роту пронзает резкий вопль, переходящий в смех.

– Да я тут ни при чём, отпустите, – кричит Поздняков, потом одергивает руку и убегает прятаться.

– Артёмо-о-о-в, не вставая с места зовёт Верёвка.

    Приходит дедушка Артёмов, всё повторяется. Треск рукоятки, щелчок, крик и смех.

– Рыкачоў! – юрину фамилию лейтенант произносит в соответствии с владельцем, используя белорусскую фонетику.

– Таварыщ старшы лейтенант, я тут ни пры чом, – как мантру повторяет Юра, несмотря на то, что его товарищей это не спасло.

– Юра! – Верёвка смеётся, – у тебя вся спина какой-то ху*йнëй расписана, как ты тут ни при чём?

    Треск, щелчок, крик. Потирающий руку Юра идёт к себе в постель. Наконец-то наступает отбой, на этот раз по-настоящему…

Глава 7

Марш-бросок

 Двигатель назойливо гудит, передавая вибрацию через систему рычагов мне в ногу. Лобовое стекло время от времени дребезжит. При переключении передач «буханка» нервно дёргается, капризно отзываясь на моё неумелое вождение. Мы идём в голове колонны на марше. Позади неделя дополнительной подготовки, где мы старались показать свои навыки вождения.

– Радчиков, давай быстрее уже, – командует из глубины салона капитан Козлов. Он обращается не ко мне, я для него пока никто, просто функция за рулём.

– Давай быстрее, до ста дожимай, – повторяет мне, будто глухому, Радчиков, по прозвищу Радчело, штатный водитель буханки. Жму на педаль. Машина нехотя слушается и набирает скорость. В салоне слышится характерный хруст разрываемой плёнки и повисает острый запах чеснока. Капитан Козлов, решив перекусить, достал из походных запасов палку сервелата и беспощадно рвёт её зубами. Разгоняемся до ста километров. Трасса почти пустая, ехать несложно. Некоторое время всё спокойно. Кроме гудения двигателя, который будто плачет о трудной судьбине без пятой ступени передач, да тяжёлого сопения объевшегося колбасой Козлова, в салоне не слышно ни звука.

– С моста направо пойдёшь, – вновь раздаётся из салона фальцет капитана, – через Речицу поедем.

– Правый поворотник, скидай скорость, – подсказывает Радчело.

    Съезжаю с эстакады,  начинаю перестраиваться влево.

– Стой, стой, бл*дь! – кричит Радчело и рвёт руль у меня из рук, – тормози! Фу-у-у, чуть не у*бались!

    По левой полосе, виляя и притормаживая, вспыхивая тормозными фонарями, удаляется внедорожник, шокированный подрезавшей его милицейской буханкой.

– Радчиков, включай люстру! – сдавленно кричит капитан Козлов.

    Радчело, слегка согнувшись, включает где-то под панелью тумблер, и буханка, будто от перенесённого стресса, выплëскивает наружу истошный вопль, сопровождая его сполохами красного и синего цвета. «У меня за рулём ужа-а-а-а-сный водитель» – вопит сирена. Будь она лошадью, давно меня бы сбросила, и валяться мне в позорной грязи неумелого наездника. Но мотор может только натужно реветь, и теперь мы с ним короли дороги. Теперь с нами тягаться не моги! Но мне совсем невесело. Я понимаю, что водитель я никакой.

– Паркуйся в кармане, – командует Козлов, – давай другого водителя.

    Вместо меня садится Жуковец. Санёк автомобилист от бога. По слуху он может определить все неисправности в машине, и быстро их починить. Всю службу он проездит на самых убитых машинах, постоянно пересаживаясь на следующую, и следующую, восстанавливая каждую из них.

    На выезде из Речицы нас тормозит ГАИ. Наши офицеры толпой вываливают из всей колонны. Пулемётной стрельбой хлопают двери у камазов, уазиков, тупомордых шишиг и сине-белых волг. Офицеры долго стоят у патрульной машины. Все по очереди жмут руки гаишникам, о чем-то беседуют, периодически пёстрая компания громыхает раскатами смеха.

– Козёл не наедается, – ворчит Радчело, – пока доедем всю офицерскую пайку сожрëт.

    В салоне нашей буханки лежит полупрозрачный пакет с колбасой. Одна из палок беспощадно истерзана капитаном Козловым. Где-то на середине она превратилась в какой-то фантастический цветок из пищевой плёнки и колбасного фарша. Рядом стоит большая чёрная сумка. Застегнуть её смогли только до середины, и она, словно гигантский чёрный дикобраз, щетинится горлышками стеклянных бутылок с красными закручивающимися пробками. У задних дверей стоит большой эмалированный бак с ручками, накрытый сверху крышкой. Зелёной краской от руки на нём написано «столовая мясо 5525». От бака исходит едва уловимый аромат пряностей и маринованного мяса.

    Боковая дверь распахивается, и в салон вваливается капитан Козлов.

– Знакомых встретили, – пыхтит он с заметной одышкой, – поехали, Радчиков, поехали.

– Поехали, – повторяет Радчело Жуковцу, который уже завёл двигатель.

    Некоторое время мы едем по трассе, потом съезжаем и, проехав несколько километров по старой разбитой временем дороге, по широкой раскатанной колее заезжаем в лес. Поляна настолько огромная, что вмещает почти всю нашу колонну, только небольшой хвост из КамАЗа и двух уазиков остаются на колее. Трава в центре поляны уже жёлтая и пожухлая, и только по краям, ближе к деревьям, она зелёная и какая-то нечëсаная. Поляну окаймляют огромные, словно из купальской сказки, папоротники вперемешку  с высокими растениями в розовых соцветиях. Частокол сосен, будто рой баллистических ракет, рвётся к небу, а у подножия этих исполинов скромно и жидко, навек смирившись со своими птичьими правами, прорастают лиственные карлики.

– Лорченко, – старший лейтенант Шкульков кричит с другой стороны поляны, – организуй дрова нам на костёр.

    Старший сержант бросает быстрый взгляд на Радчикова.

– Гурченко, Жук, метнулись быстро за дровами офицерам, – Радчело на правах черпака отправляет нас на поиски дров.

    В сентябрьском лесу свежо и тихо, только назойливый писк комаров пронзает лесную идиллию. Под берцами весёлой перестрелкой хрустят сухие ветки. Мы с Жуковцом несëм за два конца плащ-палатку, бросая в неё всё, подходящее под определение “дрова”.

– Ты заканчивал что-то? – спрашиваю я, – где так в машинах шарить научили?

– Да нет, – Жуковец, будто бы виновато, улыбается, – я школу только закончил, на права отучился, и в армию. А в машинах… Так у меня отец ремонтирует, со всего района к нему гоняют. Я с детства в гараже.

– Хорошо тебе, я вот совсем слабо вожу.

– Ничего, научишься, Подаченко, вон, и тот ездит, – со смехом подбадривает меня Жук, и я тоже смеюсь в ответ.

– Ты в гараж задом заехал на буханке?

– Так никто не заехал, – Жуковец снова смеётся, – они четыре палки в поле воткнули, иди разберись, где у них ворота, где боковая стена. Только Подаченко и Коль сумели запарковаться.

    Улыбаюсь. Приятно осознавать, что ты не один такой бивень в вождении.

    Выходим из леса. Плащ-палатка, которую мы тянем уже волоком, оставляет за собой полосу из смятых папоротников и мелкой лесной растительности.

– Здесь третью часть оставьте, – командует Лорченко, – остальное – вон за те елки, офицерам.

    Вскоре наш костёр уже пылает и сухо постреливает, выбрасывая редкие искры. Из КамАЗа принесли мешок с консервами. Перловая каша с говядиной, конечно, не шашлык, но нам грех жаловаться. Семуткин ловко вскрывает банки массивным армейским ножом и передаёт дальше. Коль заворачивает крышки банок полукругом и отдаёт Подаченко, который вешает их на длинные палки и уже раздаёт каждому сидящему. Получившие свою порцию рассаживаются вокруг костра и, точно американские скауты, жарящие зефирки в походе, поджаривают кашу на костре.

– Год назад Козёл так накидался, что потом на остановке возле части спал обоссаный, – говорит Артёмов, – его потом наши патрули заметили, машину вызвали и домой завезли.

– Так эта свинья, – вмешивается Радчело, – по дороге всю колбасу сожрала. В машине навонял, падла, и так жрать охота…

– Вы бы потише, – негромко говорит Лорченко, – а то Козёл, Козёл… Вон, полковник Толок в прошлом году в листья возле курилки закопался и два часа лежал разговоры солдат слушал.

    После этих слов все дружно смеются. Прерывает наш смех тонкий громкий голос:

– Отставить веселье! – капитан Козлов выбирается из-за ёлок и, с трудом переваливаясь, идёт к нам. Его монгольское лицо, широкое, как бескрайние степи Тенгри, таящее в своих глубинах маленькие раскосые глазки, раскраснелось и будто бы слегка отстряло от черепа. Оно подпрыгивает и растягивается при каждом шаге, точно живя своей независимой жизнью.

– Артёмов! – резко кричит он.

– Я! – Артёмов в соответствии со сроком службы неспешно встаёт.

– Три наряда вне очереди, – говорит Козлов и пристально смотрит на солдата со странной улыбкой.

– Есть, три наряда вне очереди, – недовольно бормочет тот.

    С лица офицера сползает улыбка.

– Ты должен был спросить “за что?” – почти обиженно поправляет он.

– За что, товарищ капитан? – словно делая одолжение говорит Артёмов.

– А вот за это! – Козлов тонко кричит и начинает истерично смеяться, – вы поняли, поняли? – сквозь смех спрашивает он, – он не по уставу ответил! Он должен был сказать «Есть три наряда вне очереди»!

– Так он так и ответил, товарищ капитан, – с очевидным презрением говорит старший сержант Лорченко.

– Ничего не понимаете, скучные вы, – примиряюще говорит капитан, с кряхтением усаживаясь у костра. – что это, каша? Кто же так готовит? Дайте банку, покажу, как надо.

    Лорченко достаёт из мешка новую банку каши и навесом, но довольно сильно, бросает гостю. Тот эффектно ловит её одной рукой. Эффект выходит смазанный. Банка, скользнув по пальцам, попадает Козлову в грудь и отлетает на добрый метр. Переваливаясь через толстый живот и натужно кряхтя капитан дотягивается до банки, наклоняется к костру и бросает её в огонь. Этикетка с изображением коровы начинает пузыриться и бледнеть. «Как фотография Сары Коннор в Терминаторе», – мелькает у меня неуместная мысль. Банка обнажает своё металлическое естество, но, блеснув на несколько секунд медным отливом, темнеет и покрывается сажей. Через несколько минут с коротким щелчком она расходится по шву, и из образовавшейся щели застенчиво выглядывает бледная перловка.

– Во-о-от, – поучительно произносит капитан Козлов, – теперь можно есть. Он выталкивает банку палкой из костра и берёт рукой. Тут же судорожно отдергивает кисть и мотает ей, словно кисточкой. Лорченко хмыкает и подносит кулак ко рту, будто прочищая горло. Капитан недобро смотрит в его сторону. Взяв вилку он пытается достать из щели содержимое банки. Но щель слишком мала, и вилка поперёк в неё не пролазит, а вдоль не удаётся достать хоть какой-нибудь мало-мальский улов. Наконец, капитану удаётся выудить пару зёрен перловки. Он съедает их и с чувством абсолютного превосходства оглядывает всех присутствующих своими окосевшими, пронизанными красными прожилками глазками пьяного Чингиз-хана.

– Ладно, пойду к своим, – он хлопает себя по ляжкам и, произведя звук ржавых ворот, многоступенчато поднимается на ноги.

– Козёл не справился со щелью, – с притворной грустью подводит итог Артёмов, когда тучная фигура капитана скрывается за ёлками, – пусть дома на жене потренируется.

    Вокруг костра тут же раздаëтся громкий смех. С удовольствием отмечаю, что в этом веселье едины все. Смеются дедушки, ржут черпаки, смеемся и мы, духи бесплотные.

– Козёл в своём стиле, – отсмеявшись говорит Поздняков.

– А интересно, – уже серьёзно продолжает Лорченко, – чего он к нам припëрся? Свои, что ли выгнали? Я бы на их месте так и сделал… Офицер, бл*дь… – сержант сплëвывает в костёр.

– Чуешь, сяржант, чуешь? – Подаченко, улыбаясь, тыльной стороной ладони стучит по ноге Лорченко. Тот, опешив, смотрит на наглеца выкатившимися глазами, потом с улыбкой поворачивается к Радчикову и многозначительно хмурится на того исподлобья. Радчело в немом бессилии закатывает глаза, Семуткин со звонким шлепком бьёт себя по лицу, закрывая его ладонью, – нас Казëл на няделе асвальт капать заставиў, – уже почти смеясь продолжает Подаченко.

– Он для тебя не Козёл, а капитан Козлов, – прерывает его сержант.

– Винават, испраўлюсь, – будто отмахнувшись от замечания, скороговоркой выпаливает Подаченко и продолжает рассказ.

    А история действительно вышла забавная. В автопарке затеяли грандиозный ремонт и начать решили с забора из бетонных плит, которые с незапамятных советских времён лежали вкопанные в землю вокруг части с уже невыяснимой целью. Чтобы вставить плиту в землю нужно прокопать для этого траншею. А кто, если не бесплатные зелёные человечки сделают это лучше всего?

– Копаете отсюда и до вечера, – капитан Козлов расплылся в улыбке, жутко довольный остроумной шуткой, – я приду проверю.

    На время доп подготовки к нам прикомандировали сержанта Ковпаева из патрульной роты. Своих сержантов у нас только двое и им некогда с нами нянчиться. Демченко – вечный дежурный по роте, а Лорченко… Это Лорченко.

    Получаем лопаты. Взяв в руки свою, я сразу воспомнил ситуацию с КМБ: майор держит в руках лопату с обломанным черенком и назидательно говорит: «И запомните, если вам дают такую лопату для работы, будь-то сержант, или даже офицер, смело посылайте его на х*й, потому что у нас в части работают только исправным инструментом.» Тогда мы одобрительно кивали головами и делали пометки в учебных тетрадях. Мне теперь выдали не просто такую лопату, мне дали конкретно ту. Сейчас я уже понимаю, что посылать кого-либо на хуй не совсем разумно. Что поделаешь, пришлось брать инструмент и идти к месту работ. После первого же удара лопатой стало понятно, что под нами бетонная плита, и плита эта везде – отсюда и до вечера.