Стекольщик

Нет ничего хуже бестолковых новшеств. Прежде буфет закрывали сразу после прибытия последнего рейса, а теперь начальник постановил отрабатывать еще пару лишних часов – до девяти. Как в крупных городах, где вокзалы и вообще-то не закрываются круглосуточно. Но здесь, в захолустном-то Краске, ну кто, скажите, прилетит и вдруг да пойдет в буфет? Пассажиры с последнего рейса тотчас разъезжаются по домам на последнем же автобусе, кто побогаче – на такси. А тут стой, поджидай неведомо кого, тогда как дома дел невпроворот, и все опять накопится к выходным…

Любовь Андреевна сунула в холодильник котлеты (никто сейчас не станет есть котлеты) и подошла к высокому и уже по-ночному темному окну. Отсюда хорошо была видна взлетная полоса с редкими ограничительными огоньками, она прямиком устремлялась к приземистому лесу. В том лесу она была лишь однажды и зареклась с тех пор туда ходить – бесполезный он, потому как зимой утопает в снегу, а по осени, когда надо собирать грибы, бывает болотистым и тоже непролазным. Не лес, а так, заросли… Густая чернота давно скрыла низкие верхушки деревьев, поглотила линию горизонта, и казалось, что полоса, посверкивая синими маячками, вела в никуда, в пустоту… Даже как-то неуютно и зябко стало глядеть в окно, задернуть бы шторы, но начальник велел их убрать. Дескать, занавески в буфете выглядят по-деревенски.

Самолеты – маленькие «аннушки» – уже отогнали на стоянки, большая «тушка» час назад улетела в Сыктывкар, не слышно было и буксиров-тягачей. Пожалуй, только это и примиряло ее с двумя добавочными часами – тишина. А то ведь такой гул обычно стоит, аж крышки на кастрюлях дребезжат! Странно, но пару десятков лет назад, когда она еще только устроилась сюда, ей нравилось все это – и суета, и шум, и эта уходящая в таинственную бездну полоса с гирляндами огней, и так хотелось тоже куда-нибудь полететь… А вот сейчас – скорее бы домой и только.

– Добрый вечер! – вдруг раздалось за спиной.

Вздрогнув, она обернулась и увидела пассажира. С дорожной сумкой через плечо. Не иначе, замешкался на выдаче багажа – вокзал-то давно опустел. Не ответив, она вернулась за стойку, будто не расслышала приветствия, ведь если с каждым здороваться, язык к концу дня отвалится. Конечно, сейчас здесь затишье, но вот поглядел бы, какая толпа бесновалась тут перед столичным рейсом! Отъезжающие, в отличие от приезжающих, как раз и любят посидеть в буфете, подкрепиться на дорожку.

Мужчина меж тем подошел к витрине, пригляделся к выпечке. А она пригляделась к нему – невысокий, сухощавый, пыжиковая ушаночка на нем и совсем не солидная куртка из плащевки. По одной только куртке можно

определить, что нездешний – задубеет в ней на сорокаградусном-то морозе, а

сегодня как раз такой мороз.

– А что-нибудь мясное? – спросил он. – Котлеты? Есть у вас котлеты?

– Нету.

Ответила так, как ответила бы, здраво рассудив, всякая рачительная хозяйка. Пусть возьмет выпечку, ее надо реализовывать, она вчерашняя. Котлеты же, убранные в холодильник, были свежими, и завтра утром они прекрасно разойдутся. Он опять уткнулся в витрину. Ох, как не любила она таких копуш – будто не булочку, а невесту выбирает!

– Любаша… – неожиданно вскинул на нее светло-серые глаза, она даже растерялась. – Верно угадал?

Решил похохмить? Чего ж угадывать, если имя написано на специальной бирке, прикрепленной к верхнему карману халата. Это тоже нововведение начальника – такие бирки, и теперь каждый, кому вздумается, может с ней пофамильярничать, а ведь ей уже за пятьдесят – вот какая она «Любаша» этому задрыге?

– Любонька, Любушка… – пробормотал он уже будто про себя. – Что ж, пожалуй, ватрушечку к чаю, ватрушечку-душечку, а?

Или ей показалось, или он подмигнул. Странно, обычно у нее наготове были крепкие слова, чтобы ответить на такие вот «ватрушечки». Ведь он, разумеется, и фамилию ее прочитал на этой клятой бирке, а фамилия ее была именно Ватрушкина, ага. Не раз и не два попадались ей такие глазастые посетители, любители покаламбурить. Что-то забавное видится этим козлам, что она, Ватрушкина, продает ватрушки! И пусть даже беззлобно проедутся, а все равно неприятно. Будь эта фамилия ее собственной, девичьей, еще ладно бы, а то ведь от бывшего пьянчужки-мужа досталась! А паспорт менять – такая волокита.

– Чай? – спросила она строго и ткнула кнопку калькулятора. – Ватрушка. С творогом, повидлом?

– Нет-нет… лучше шаньгу! Давно не едал настоящих северных шанежек, свежие?

– У нас все свежее. Двадцать девять пятьдесят.

Рассчитавшись, он прошел к крайнему столику у окна. Уселся к нему лицом и не сразу приступил к еде, а, подперев рукой подбородок, стал разглядывать вроде как взлетную полосу, а на самом-то деле непроглядную тьму. Ну, да, порода известная, из тех, что возьмут на копеечку, а просидят с неделечку. Нет чтобы купить расстегай с семгой за тридцать семь рублей, по такой цене они плохо расходятся… Пыжика своего снял, обнажив негустые и чуть тронутые сединой волосы, обосновался, одним словом.

На какое-то время она отвлеклась перекладыванием пирожков с подноса и пересчетом бутылок «Пепси», но когда мимоходом глянула на часы, поразилась – половина девятого! Неужели опять забарахлила стрелка,

побежала вперед, как было однажды? Неужто мужичонка сидит над шаньгой полчаса?! Ведь зашел ровно в восемь, она запомнила. Пора готовиться к закрытию, да, впрочем, чего готовиться? Все убрано… только что поделать с ним, с этой птицей залетной? Попросту сказать, закрываюсь, мол, а вдруг он подослан начальством?! Чтобы проверить, как она соблюдает новые правила. Тогда, может, она и с котлетами сглупила? Не надо было их прятать. Ведь он сразу потребовал не чего-нибудь, а именно котлет, как будто знал…

Еще пару минут она подождала, а потом, в силу своего характера, не вытерпела. Был у нее в запасе испытанный способ, как выдворить из буфета зарвавшихся едоков. Вышла в зал и принялась ставить на столы стулья – ножками вверх, точно уборщица, хоть это и не входило в ее обязанности. Зальчик небольшой, через пару минут тянучка будет окружен частоколом ножек, не всякий может такое вытерпеть, но этот… этот, как ни в чем ни бывало, продолжал помешивать ложечкой сахар!

– Какие окна у вас огромные… должно быть, мерзнете? – еще и спросил, когда она подошла к нему впритык – поставить стул прямо перед его носом. И наплевать, что проверяющий, такая злоба вдруг охватила – какое дело ему до этих окон? И мерзнет ли она?!

– Нам некогда мерзнуть, – сказала раздраженно (да ведь ее, и правда, чаще кидало в жар – из-за полноты, давления, микроволновки да просто от негодования, вот как сейчас). – Закрываемся, поторапливайтесь!

– Хорошо-хорошо, – встрепенулся он и подхватил свою сумку. – Спасибо, Любовь Андреевна, за шанежки! Замечательные, прямо как домашние!

Ну, это он хватил. Просто не ел настоящих домашних шанег, таких, какие пекла она сама. Даже нечто вроде жалости проклюнулась к нему, уже когда он вышел: а, может, кого-то ждал, может, обещали встретить? Вот и сидел, неприкаянный, прикидывая, куда деваться, ведь явный чужак – и по одежке, и по говору, мытарь командировочный…

Но когда, чуть не бегом, кинулась с посудой к мойке, с тарелки от скорости слетела салфетка, под которой оказалась… нетронутая шаньга! Не надкусанная даже ни в одном месте! Что же так хвалил, коли даже не попробовал? Она ведь не ослышалась, подчеркнуто поблагодарил – спасибо, сказал, Любовь Андреевна…

Андреевна?! Она так и застыла с этой тарелкой – откуда он мог узнать ее отчество? Ведь оно-то на бирке не указано, начальник не велел. Он все по-заграничному перекраивает – имя одно, когда русскому человеку, тем более в возрасте, хочется, чтоб уважительно, с отчеством чтобы… Значит, все-таки проверяющий! Разведал про нее в отделе кадров, и как же тогда она опростоволосилась с этими стульями и котлетами! Ведь все, как есть, донесет начальству. Господи, а она-то, дура, еще и прижалела его. А саму уволят завтра. Не посмотрят, что у нее всегда чистенько и недостачи не бывает. Попробуй потом найди работу в этом городишке, когда тебе

полтинник с гаком…

В таких невеселых раздумьях она залезла в служебный автобус, который развозил по домам последнюю смену – техников, механиков, уборщиц и вот ее, буфетчицу. Пока еще буфетчицу. Галя из службы досмотра заняла для нее местечко впереди, она уселась, но плохо слышала, о чем говорила подруга. Что-то опять о начальнике, которого традиционно ругали и вышучивали по дороге с работы – новые порядки никому не нравились. Она и сама обычно не отставала от техника Бори, который удержу не знал в осторотах, но сегодня было не до того. Этот посетитель, он так и застрял в голове. Оставалась еще слабая надежда, что это какой-нибудь старый знакомый, которого она не признала. Силилась восстановить в памяти его лицо, но всплывала только пыжиковая шапка, седина… а ведь и часа еще не прошло! Она везла домой его шаньгу, отдаст ее Джеке, собака обрадуется. И сама бы с удовольствием съела, но надо худеть. Ведь она не такая уж старая, и, похудев, вполне могла бы еще раз попытать счастья в личной жизни. Найти хорошего непьющего мужчину, не такого, как ее бывший Ватрушкин или вон как этот техник Боря, которого не знай как вообще допускают к самолетам, у него же руки трясутся. А такого бы смирного, пусть даже невысокого и неказистого… И стоило так подумать, как опять, точно к самому сердцу, прокрался давешний мужичонка, неопределенного вида, зато вежливый и тихий.

Галя уже задремала, убаюканная гудением мотора. Бедная, тоже намаялась, поройся-ка целый день по чужим сумкам, да, опять же, ответственность какая – бомбу не проворонить. Нет, надо крепче за буфет держаться, не давать воли нервам, не грубить посетителям, которые могут быть подосланными… Чтобы отвлечься, она продышала дырочку на замороженном окне и глянула на привычный пейзаж – вот озеро, ровное, как полотно огромной обеденной скатерти, за ним далекие огни лесозавода, потом будет поворот возле старого кладбища, чуть в стороне ангары военной базы, а там и сам город… Когда-то по молодости все мечтала пройтись по этому маршруту пешком, для фигуры. Особенно, когда, не утерпев, съедала на рабочем месте пару лишних теплых пирожков – ну как удержаться возле таких соблазнов?!

Любовь Андреевна позавидовала соседке и только решила тоже подремать, как в окне, вроде, что-то мелькнуло. Опять прижалась к стеклу, и точно – по обочине шел человек. С дорожной сумкой через плечо.

Вот сумку-то, хоть и неброскую, средних размеров, узнала сразу! Потому как всегда следила, чтобы пассажиры не ставили вещи на стулья, не портили обивку. А он свою правильно поставил на пол. Всего на миг пешеход поравнялся с автобусом, а потом так же стремительно отодвинулся назад, удалился…

Все бы ничего, до города можно дотопать пешком, кабы бы не сорок градусов за бортом… К ночи и того пуще будет, она слышала сводку погоды. В такой несерьезной курточке! Резко кольнуло в боку, у нее в последнее время прихватывало там – даже от пустяшных совсем волнений. Пропустил пассажирский автобус? Так попросился бы в служебный. И шофер-то хорош, старый пень Михалыч, как ослеп! Ведь на Севере существует негласное правило – притормози возле путника, даже если тот не голосует. Она было привстала, чтоб окликнуть водителя, пусть бы подбросил зазевавшегося пассажира, но собственное желание поскорей, без проволочек, попасть домой было так велико, что погасило и этот порыв, и всякую жалость. Ничего, добредет… Шаг у него быстрый, раз почти до кладбища дошел, морозец-то, видать, подхлестывает! А там, может, геологи его подберут, те часто из своего поселка гоняют в город на уазиках…

Но когда приехала и уже открывала дверь, за которой взорвался радостный лай проголодавшейся и соскучившейся Джеки, опять ощутила неприятное, отдающее в бок, беспокойство – так и представила, что кто-то еще бредет по шоссе, а ведь уже почти ночь.

– Зато, уж точно, никакой он не проверяющий, – пробормотала про себя.

Однако должного облегчения от этой мысли не испытала.

2

Павел Никифорович Румянцев вышел из типографии в прекрасном расположении духа. Немного постоял на высоком крыльце нового кирпичного здания, с чувством вдохнул острый морозный воздух, и лишь потом бодро сбежал по ступенькам.

Брошюра пошла! Только сегодня он наконец-то уладил все вопросы. Еще ни одну из его работ не приходилось пробивать с таким трудом. Прежде все было проще, куда проще. В старую, еще деревянную, типографию он заходил, как к себе домой. Всех знал. А теперь отгрохали четыре этажа, понабрали новых людей, и ни у кого из них нет ни минуточки, чтобы его выслушать. Все какие-то невнимательные стали, а все от этих компьютеров! Как уткнутся в экраны, так и головы не поднимут, попробуй до них докричись.

Ну, да ладно, этим утром он ни на кого не держал обиды. Главное, что брошюра выйдет уже через месяц, максимум через два. Прекрасный будет подарок горожанам к праздникам – «Развитие Карска в условиях рыночной экономики», двадцать восемь страниц плотного текста. Это будет четвертая его книга, или, точнее, брошюра (да если быть еще точнее, брошюра-то и есть маленькая книга!). Еще в советские времена были изданы «Выдающиеся жители Карска», «История парторганизации Карска», «Карск и его окрестности». Выход в свет каждой из них сопровождался заметкой на

первой полосе городской газеты и небольшим чаепитием в читальном зале библиотеки, что в нынешние времена назвали бы презентацией. Его, автора, приглашали в школы и трудовые коллективы и даже иногда дарили цветы. В заполярном-то городе! Он никогда не был тщеславен, но сейчас при воспоминании о тех скромных гвоздичках защипало в глазах. Тогда ему не надо было хлопотать и бегать самому, как сейчас. Замсекретаря горкома партии по культуре лично выходил на него и утрясал техническую сторону дела, ему лишь оставалось вычитать гранки. А теперь он безуспешно пытается связаться с мэром, который то в Москве, то в Норвегии, никак его не поймать! При личной встрече он, конечно, смог бы убедить его в том, что новая брошюра архиважна, и попросил бы профинансировать хотя бы часть и без того небольшого тиража.

– Я бы так и сказал, что это прекрасное справочное пособие как для местных, так и для приезжих, – проговорил он вслух, держа путь в ближайшую булочную, – и в деле привлечения инвесторов сыграет положительную роль…

Все это он неоднократно втолковывал и редактору газеты, и молоденькой корректорше и даже соседке по лестничной площадке. Но вот если бы донести это до градоначальника! Снег звонко похрустывал под его теплыми меховыми унтами – подарок полярного летчика Девятова, который в пятьдесят шестом году при неудачной посадке на остров Вайгач обморозил ноги. После ампутации эти замечательные унты были ему уже не нужны, этот трагический случай отражен в его первой брошюре.

Легкая тросточка описывала в воздухе широкие круги – на нее он почти не опирался и брал с собой, скорее, по привычке, нежели по необходимости.

– …занесены все вновь открывшиеся в городе предприятия и выявлены изменения в работе старых, в частности, дается характеристика реорганизации лесозавода с рядом критических замечаний, – продолжал бубнить на ходу, и редкие прохожие оборачивались ему вслед.

День сегодня был актированным – стрелка термометра опустилась ниже сорока двух градусов и потому были отменены занятия в школах, прекращены строительные и дорожные работы. Город в такие дни пустел, однако Павел Никифорович, разгоряченный воображаемой полемикой с мэром, холода почти не ощущал. Лишь немного пощипывало переносицу и за ушами – так всегда бывало от старинной металлической оправы очков. Да и то сказать, он провел успешные переговоры, он шел по любимому Карску, а морозы – дело десятое. Только бы директор типографии в очередной раз не обманул его, а то ведь летом тоже обещал напечатать.

– Тогда я поеду в Москву! К министру по делам печати! – воскликнул Павел Никифорович и напряг память – есть ли нычне такой министр? И вследствие этой заминки чуть не упал уже возле самой булочной, поскользнувшись на припорошенной снегом наледи.

Поддержала какая-то бабка. Ухватила за рукав, зачем-то стала отряхивать, а он ведь не упал.

– Ой-ей, милок! Цево в эдакую морозюку в булоцную-то попер?

«Милок», а ведь по возрасту, может, в дочери ему годится! По цокающему говору – усть-цилемка, они частенько наведываются в Карск к своей родне, старообрядцам, о которых он тоже писал в одной из своих работ.

– Да вот цайку с булоцкой захотел! – ловко спародировал он ее, и бабка расхохоталась, аж запрокинула голову в цветастой шали, и щеки ее были красны от мороза, точно два помидора.

– Тогда не беги так шибко! А то в другой раз не поспею – грохнешься!

Вот ворона, такая накаркает. А падать ему накануне издания брошюры никак нельзя. Прошлой зимой повредил лодыжку и провалялся чуть не две недели, все дела запустил. Не-е-ет, он боец старой гвардии, он удержится и еще повоюет!

Заскочив вместе с бабкой в теплую пахучую булочную, первым делом прошел в кондитерский отдел. Вчера у него закончилась подсолнечная халва, до которой он был большой охотник. На другие сладости смотрел равнодушно, а вот халву любил. Уже потом взял батон и полкило баранок.

– А позвольте вас спросить, барышня, – обратился к кассирше, расплачиваясь, – что было в этом здании прежде?

– Столовая, что ли, какая-то, – сквозь зубы ответила она, отбраковывая из кучки мелочи, которую он выложил перед ней, советские монеты. – Вы в прошлый раз уже спрашивали и монеты опять старые принесли! Уж выбросьте их, что ли!

– Верно, столовая фабрично-заводского училища, переведенная в 1962 году в старый корпус Жиркомбината. А еще раньше, что здесь было?

– Не мешайте работать! Видите, люди стоят…

Он обернулся – позади стояла все та же усть-цилемка с охапкой буханок и улыбалась во весь рот, будто какую комедию смотрела. Больше никого в торговом зале не было.

– До столовой ФЗУ тут размещался первый в городе фельдшерский пункт, – настойчиво сообщил он, и, покидав покупки в полотняную авоську, мелочь ссыпав обратно в карман, вышел.

Люди должны знать город, в котором живут! При каждом удобном случае он напоминал им об этом. Его всегда не столько возмущало, сколько удивляло такое равнодушие к событиям, датам, названиям. Вот он сам, к примеру, до сих пор не перестает интересоваться, почему Карск назван Карском?! Потому как существовало несколько версий: первая и самая простая, что название связано с Карским морем. Однако самому Павлу Никифоровичу больше нравилось предположение, что заполярный Карск, основанный Советский правительством на месте небольшого старообрядческого поселения Белая Пустошь, был назван в честь мирного

освоения Арктики, как форпост Советской России за полярным кругом. По обычаю тех времен к сокращенному от Арктики названию «Арск» добавили начальную «К», означавшую, разумеется, «Красный».

Ну, и наконец, еще одно предположение, которое сведущие люди высказывали вполголоса. Дескать, «Карск» является производным от «Красноармейск». Ведь в окрестностях города с самого почти основания базировались военные подразделения. Какие именно, никто не мог сказать точно – что это были за войска? В конце семидесятых поговаривали, что здесь разместили засекреченные ракетные установки стратегического назначения, ведь, и правда, даже он, опытный следопыт, не мог собрать хоть сколько-нибудь достоверной информации. Военные практически не входили в контакт с местным населением – их как будто и не было! Разумеется, такая обособленность порождала самые разные слухи: что, мол, под землею у них понастроены бункеры и туннели, где проводятся испытания запрещенного бактериологического оружия, ну и прочая чушь, на которую так падки обыватели.

Горожане-то в неведении, тогда как американцы, наверняка, все давным-давно знают! Раньше это был закрытый город, въезжали только по пропускам, а сегодня что ни день, так какой-нибудь иностранец объявляется в Карске – то швед, то канадец. По каким, спрашивается, делам, по какому-такому бизнесу? Якобы по вопросам лесозаготовок или по проблемам выживания на Крайнем Севере, опытом делятся. Будто здесь до них никто не выживал! Раньше он почти каждого знал в лицо и его все знали, только поспевай здороваться, что, может, и хлопотно, зато какое воодушевление, какой подъем ощущаешь! А сейчас и сами-то карчане стали не те, все какие-то озабоченные, все куда-то спешат…

Вот почему он даже свернул с центральной улицы, которая раньше называлась просто улицей Ленина, а теперь вдруг стала Северным проспектом, чтобы добраться до дома дворами. Его раздражали новые здания банка, налоговой инспекции, торгового центра – стекляшки-близнецы, построенные с подозрительной быстротой и такие несерьезные для здешнего климата! А вот во дворах почти ничего не изменилось со времен его молодости: те же двухэтажные деревянные дома, выкрашенные в практичные темные цвета, тот же неистребимый дух кошатины из подъездов, те же низкие оградки негустых палисадников и сараи, сараи…

Житель Карска, возможно, проживет без квартиры, но вот без сарая – никак! Тут у него и провизия хранится: мороженые оленьи туши, которые ненцы привозят в город прямо из далеких стойбищ (столько мяса не влезет даже в самый просторный холодильник, зимой им будет кормиться целая семья), бочки с морошкой, мешки с рыбой, сигами да навагой, которую недорого продают местные рыбаки. Здесь же находят пристанище снегоходы с прицепами, а рядом и лодки, если хозяину посчастливилось поселиться

у самой реки.

К реке-то и вышел Павел Никифорович, обогнув по узкой тропе недействующую кочегарку. Отсюда, с невысокого пригорка, чудный открывался вид на реку Чору. Будь он живописцем, непременно изобразил бы именно эту панораму – заснеженную голубоватую гладь реки, испещренную стежками следов людей и собак, рыбацкие домишки на противоположном берегу, столбы белого дыма, вытянувшиеся ввысь от морозного безветрия… Отсюда хорошо был виден и город – вон желтое здание третьей школы, в которой он когда-то преподавал, еще дальше – будто сгорбившиеся от зимнего безделья краны речного порта… Ему нравилось выходить сюда в любую погоду: летом, когда свежестью и свободой пахнет мокрый речной песок, осенью, когда яркими факелами вспыхивают березки в подступившей к самому городу лесотундре, но особенно, все же, зимой, вот как сейчас, когда Север представал во всей своей суровой, сдержанной, но такой величественной красоте…

И в свете грядущего глобального потепления прозревал Павел Никифорович новые перспективы для своего Карска, который уже в ближайшее время, может, даже на его веку (ведь климат, по заверениям ученых, меняется стремительно), мог бы принимать туристов, желающих просто увидеть зиму… При встрече с мэром, у которого как раз на носу выборы, он, помимо своих издательских дел, поделился бы и такой заветной задумкой – хорошо бы здесь, на берегу Чоры, открыть картинную галерею, как филиал краеведческого музея. И строить-то ничего не надо, здание подходящее уже есть, вон, отсюда его тоже видно, если обернуться назад.

Бывший комбинат бытового обслуживание, КБО… Когда-то там были ремонт обуви, часовая мастерская и швейное ателье (в котором, кстати, четверть века назад и пошили вот это его пальто – добротное, сносу нет, на двух слоях ватина), а ныне под его крышей угнездились десятки мелких магазинчиков. Так называемая ярмарка. Торгаши завесили все окна китайским и турецким тряпьем – футболками, штанами, дубленками, последние, кстати, лопаются на здешнем морозе, и засели в своих закутках, точно разбойники в пещерах. Он заходит на ярмарку почти каждый день, но все равно не успевает записывать вновь открывающиеся лавчонки. А ведь нужно все фиксировать, чтобы внести потом в свою картотеку (по разделу «Мелкий бизнес в Карске»). Серьезный исследователь не должен чураться даже такой муравьиной работы.

Павел Никифорович уже спускался с пригорка, с превеликой, причем, осторожностью, чтоб опять не поскользнуться, ведь тут, на пустыре, уж точно никто не поможет. Ближайшая постройка в паре сотен метров, да и та заброшена – бывшая санэпидемстанция, на которую сейчас машинально оглянулся. И вот на тебе – наметанным взглядом сразу заметил вывеску!

Это не был плакат с рекламой особо прочных колготок, которыми недавно

оклеили весь город, нет, это была именно вывеска! Странно… приземистое, вытянутое, наподобие барака, здание пустовало уже лет десять с тех пор, как СЭС перевели в другое место. Он сделал несколько шагов и, сняв очки (потому как дальнозоркие глаза видели лучше без них), прочитал:

– СТЕКЛО НАВЫРЕЗ. ВСЕ РАБОТЫ ПО СТЕКЛУ.

Зашарил по карманам, отыскивая блокнот и поражаясь той скорости, с какой в городе происходили изменения. Еще три дня тому назад, когда он так же приходил к реке полюбоваться пейзажем, это строение зияло черными окнами, а теперь, пожалуйста, уже успели сделать ремонт и, может, даже приступить к работе. Вот что значит частное предпринимательство! Наконец достал карандашик (капризных ручек с собой не носил, они отказывались писать на морозе) и пометил:

– Двадцатое ноября. Открытие стекольной мастерской по адресу…

Задумался, какой адрес может быть у пустыря? Надо будет выяснить. А когда опять поднял глаза, то увидел, что из бывшей СЭС, а теперь, получается, что уже из стекольной мастерской, выходит женщина. В темной норковой шапке и бардовом пальто. Он сразу узнал ее, свою бывшую ученицу Надю Обходимову.

– Надя! – крикнул ей вслед. – Надюша, постой!

3

Все-таки заметил! Надежда Евгеньевна с трудом удержалась, чтобы не перейти на бег, не припустить что есть мочи. Ведь если догонит, то день можно считать испорченным – уже ничего не сделаешь из того, что наметила!

Она тоже сразу увидела его, как только вышла из мастерской, – одинокую сухопарую фигуру на берегу реки, в долгополом черном пальто, ни дать ни взять, генерал Хлудов из кинофильма «Бег». Ей всего-то оставалось завернуть за угол здания, как он вдруг обернулся да еще и снял очки…

В прошлый раз он продержал ее на морозе полтора часа. Не отпустил, пока не вывалил все проблемы, связанные с изданием очередной своей брошюры, и окончательно добил концепцией развития Карска в условиях глобального потепления. Какое потепление?! Если сейчас, в ноябре, когда календарная зима еще не наступила, морозы зашкаливают за сорок. Пусть это нехорошо – удирать от него, но куда хуже оказаться опять в роли жертвы, когда даже прохожие сочувствуют тебе взглядами. Еще бы, ведь он всему городу известен – «Паша-летописец» или «Профессор». Так называли его еще в школе, когда он вел историю, которую уже столько лет преподает она сама!

Надежда Евгеньевна боялась оглянуться, даже голову в плечи втянула, ведь бывало и такое, что он ее догонял. Казалось, чем старше (а ведь ему уже за восемьдесят перевалило), тем прытче становится. Продавщицы в магазинах стонут – он завел привычку устраивать им экзамены, воспринимая всех как учениц! И вдобавок расплачивается советскими монетами. Одно время Анисья, соседка его по квартире, ходила чуть не следом за ним и обменивала деньги. Даже и не позавидуешь такой кипучей старости…

Она забежала во двор поликлиники, по всему периметру удачно обсаженный елками, и только тогда немного отдышалась. Было и стыдно, и радостно, что ушла от погони. В случае чего можно придумать, что торопилась на прием к врачу. Зато теперь можно действовать по прежнему распорядку. Работа в школе приучила ее составлять, помимо учебных, еще и повседневные бытовые планы. И поскольку особой хозяйственностью не отличалась, это здорово ей помогало. Итак, один пункт на сегодня выполнен – вызов стекольщика на дом.

Еще вчера, как только в учительской кто-то обмолвился, что в городе открылась стекольная мастерская, она наметила себе зайти туда сразу после уроков. Давно надо было починить окно в Димкиной комнате, уже второй год оно частично заколочено фанерой. Это скрадывает свет, а ведь сыну надо много заниматься.

У одинокой женщины всегда проблемы со всякими починками, попробуй, кого позови. Школьный завхоз и без того загружен работой, в школе тоже без конца все ломается. В домоуправлении стекольщика не допросишься, они у них в дефиците, поскольку чаще имеют дело с бутылочным стеклом – пьянчуги поголовные. А тут и уламывать никого не надо, заплатил деньги – придут и сделают.

К тому же и сам стекольщик сразу вызвал симпатию: аккуратного вида, вежливый мужчина. Сразу видно, не какой-нибудь зашитый алкаш, спохватившийся на склоне лет, что времена изменились и любыми путями надо добывать себе копейку. И когда только успел обустроиться в этом заброшенном здании, которое снаружи и сейчас выглядело страшновато, несмотря на покрашенную входную дверь. Зато внутри все было вполне прилично. Мастерская заняла небольшой квадратный зал, где раньше была приемная санэпидстанции. Она бывала здесь однажды, когда вызывала бригаду дератизаторов для уничтожения крыс на школьной помойке. В глубине виднелся коридор, в который выходили двери прежних лабораторий. Потертый деревянный пол был чисто выметен, а на единственное окно повешена темно-синяя штора.

Когда она вошла, ступив на прорезиненный коврик, над головой прозвенел колокольчик – все указывало на внимательное отношение к посетителю. Только бы не содрали три шкуры! – еще мелькнуло у нее в голове. С этими частниками надо быть начеку, не то заморочат мелочами,

вроде колокольчиков, оглянуться не успеешь.

Мастер сидел за высоким письменным столом, наподобие конторки, освещенном неяркой настольной лампой. Рядом в простенке на стеллаже были выставлены образцы стекла и какой-то фурнитуры для окон. Всю центральную часть помещения занимал большой рабочий стол-верстак.

– Мне надо починить окно, – сказала она почти с порога.

Жестом указав на стул возле конторки, он сразу начал оформлять заказ. Уточнив размеры стекла, посоветовал заказать потолще, не в четыре миллиметра, а в пять. Разумеется, она согласилась.

– Здесь все-таки Север, – пояснил он, кивнув на свое окно. – Тут не годится то, что сошло бы для Средней полосы.

Она лишь поддакнула, ему видней. Подвинув к себе объемный журнал, спросил фамилию.

– Обходимова.

– Инициалы?

– Эн.Е.

– В вашем случае надо бы наоборот, – усмехнулся он, записывая.

– В каком смысле? – не поняла она.

– Сначала инициалы, а потом фамилию…

– Ах, да…

Конечно, ей был известен этот трюк с ее фамилией, еще когда была в профкоме, ее все так и называли – «Н.Е.Обходимовой». Однако в школе-то ее знали годами, а этот сообразил сразу.

– Я, наверное, у вас первая заказчица? – спросила она, заметив, что он вписал ее в самом начале, и тут же спохватилась, не подумал бы, что напрашивается на пустячный приз или какую-нибудь скидку.

– Были, были уже клиенты, я ведь давал объявление в газету, некоторые, правда, интересовались зеркалами.

– Зеркалами? – переспросила она.

– Нет, вот зеркалами я не занимаюсь. Они, по сути, украшательство, а вот стекло – это для жизни….

Не успела она задуматься над этим, как он спросил:

– Позвольте уточнить, вы стекло чем замеряли – складным метром или портновской лентой?

– Ученической линейкой, – опешила она. – У сына взяла… а что, это имеет какое-то значение?

– Да. Поскольку бывает небольшая, но все же существенная разница в делениях. Женщины обычно пускают в ход ленту для шитья. Поэтому для большей точности я предпочитаю производить замеры сам, металлической рулеткой.

Она тотчас прониклась к нему еще большим уважением, поскольку всегда ценила точность, с какой профессионалы подходят к своему делу.

– Вот и славно. Ждите в пятницу к пяти.

И денег-то за вызов и стекло взял меньше, чем она предполагала, во всяком случае, даже ей, учительнице, его услуга была по карману. Надо будет завтра поделиться с коллегами, ведь узнав о мастерской, многие вспомнили о когда-то треснувших и разбитых стеклах, коллектив-то почти сугубо женский.

А сейчас торопилась домой, чтобы перед тем, как пойти на аэробику, приготовить сыну поесть.

Дома, когда уже переоделась в халат и налила себе чаю с лимоном, опять вспомнила о своем постыдном бегстве от Павла Никифоровича. Представила, как он гнался за ней – одинокий, никому не нужный, почти свихнувшийся старик. В прошлый раз он напрашивался прийти в школу, хотел выступить на уроке… и не понимает, как это сложно! Часов у нее много, нагрузка большая, но времени все равно не хватает, чтобы объяснить ребятам то, в чем ей и самой бывает трудно разобраться. Ведь новейшая история сейчас самый противоречивый предмет. Учебники и методички не помогают, а зачастую еще больше запутывают. А тут еще он, Павел Никифорович, со своими партсъездами и цитатами из Ленина! Или про военные базы понесет околесицу, про какие-то бункеры в окрестностях Карска. Мальчишки, конечно, развесят уши, но ведь это же фантастика чистой воды! Да, базы есть, обычные военные базы, каких сотни по стране, вовсе не какие-то сверхсекретные…

Со слезами разжевав ломтик лимона, она задумалась, что же все-таки приготовить? Где-то вычитала, что если лимон съедать без сахара, то сжигается жир. Почти такой же эффект, как от ананасов, только вот на них она пока не заработала. Димка обещал забежать часам к шести. Именно забежать, минут на двадцать. С тех пор как он устроился оператором на местную телестудию, она его почти не видит. Ну, что, скажите на милость, в их городишке можно снимать с таким рвением? По городскому каналу проходят одни и те же сюжеты – заседание администрации, открытие после ремонта какого-нибудь цеха или утренник в детском саду, наводящий скуку на тех, кто не родители… Вот Димка и носится со своей камерой то в садик, то на комбинат, снимает и для телевидения, и для газеты. Перед выборами его и вовсе запрягут, может, даже этих двадцати минут не останется.

Ничего, кроме жареной картошки, на ум не приходило. Кулинарка она некудышная. Тот же Димка, когда мог улучить время, готовил куда лучше ее, даже пиццу однажды сделал. Она же никогда не придавала значения еде. Если б не сын, прожила бы на одних бутербродах, ну, салатик какой-нибудь… вот только непонятно, от чего так поправилась за последние месяцы? Юбки, в которых ходит на работу, стали нехорошо обтягивать живот, а тратиться на новую одежду не хотелось бы. Деньги пригодятся Димке, когда он следующим летом поедет в Петербург поступать в институт.

Но даже если оставить финансы в стороне, все равно нельзя так распускать себя, расплываться. Вот потому-то и записалась на аэробику.

Картошка получилась сухой, хоть и полила достаточно масла, но ничего, с квашеной капустой сойдет. Димка все равно похвалит, он у нее такой. Она уже укладывала в сумку трико и чешки, когда, наконец, услыхала его торопливые шаги. Как всегда, поднимался по лестнице бегом.

– Привет, ма! Картошечкой пахнет! – и, как мальчишка, зашвырнул на вешалку свою кроличью ушанку. – Куда? На тренировку? К новым спортивным рекордам?

– Не смейся над мамой, – уже застегнув пуховик, она потрепала его густые черные кудри. Вот так в последнее время они и встречаются – в тесной прихожей, возле двери.

– Как-нибудь заскочу на твою аэробику. Сниму о вас сюжет!

– Да мы в объектив не поместимся! Дамы-то все у нас габаритные. Ты лучше на дискотеку сходил бы и без камеры – просто потанцевать!

Он уже стучал на кухне тарелками, когда она вышла. По дороге озаботилась тем, что пора купить ему новую шапку, ондатровую или даже норковую. Ведь кролика сейчас никто не носит. Только… только Павел Никифорович носит. И даже поморщилась оттого, что мысль таким опосредованным путем опять вернула ее к старику.

4

Занятия аэробикой проходили в актовом зале Масложиркомбината. Поначалу это название смущало, ведь сюда приходили как раз избавляться от жира, но потом ничего, свыклись. Да и прямая выгода была: стоимость аренды, а, значит, и абонемента на занятия была здесь куда дешевле, чем в Доме культуры, куда ходили на шейпинг молодые девчонки.

Надежда Евгеньевна пришла вовремя, к семи, однако опять получилось, что раньше всех. Когда жизнь четко расписана по урокам, поневоле будешь дисциплинированной. В пустом зале было прохладно, даже холодно. Преподавательница Светлана Витальевна (или попросту Светочка, как называли ее женщины) в накинутой на плечи дубленке допивала чай, пристроившись у края пианино. Надежда Евгеньевна уже переоделась в трико, когда подтянулись другие: Наташа, продавщица продуктового магазина, сразу следом за ней Люба Ватрушкина, буфетчица из аэропорта, Зина, бухгалтерша этого же комбината, которая приходила на занятия прямо из своего кабинета.

– Все, больше никого не ждем! Будем считать, что остальные испугались мороза! – объявила, скинув дубленку, Светлана Витальевна. – Разминаемся! Разогреваемся!

И, щелкнув кнопкой старого громоздкого «Панасоника», включила музыку. Записи тоже были, в основном, старые – Джексон, «АББА», Уитни Хьюстон… Женщины вышли на середину рыжего паласа и стали раскачивать торсами, приподнимаясь на носки и поводя руками над головой в такт поначалу медленной музыке.

– Приседаем, приседаем… ниже! – командовала Светочка. – Па-ва-рот налево! Па-ва-рот направо! Хорошо…

Под ритмичные звуки начали резко вскидывать руки, сжимая-разжимая кулаки. Светочка, подбадривая, хлопала в ладоши.

– Отлично. Наташа, держим спину! Любовь Андреевна, налево! Где у нас лево? Умница!

За два года они неплохо отработали движения, в прошлом году даже провели показательное выступление перед работниками комбината. Однако кто-нибудь все равно сбивался, поворачиваясь не в ту сторону или отставая. Чаще других путалась Ватрушкина, самая неуклюжая изо всех. Надежда Евгеньевна знала ее со школьных лет, когда та еще была Любой Смирновой и уже тогда – толстушкой. Люба не намного старше ее, но всегда выглядела взрослее, солиднее своих лет. У нее и в детстве был такой же неприветливый взгляд, может, еще и потому, что ее постоянно травили, обзывая Жирой. Что ж, редкому толстяку удается избежать насмешек в детстве.

– Так… копчик смотрит в пол! Мышцы пресса напряжены. Выпад! Не зеваем, девочки…

– Можно? – в зал впорхнула Юля, самая молодая из них и самая худая. Ей бы на шейпинг записаться, не смущать старых теток, но она жила неподалеку и упорно приходила сюда.

– Опоздала на электричку? – строго пошутила Светочка и переставила кассету. Никаких электричек в Карске, разумеется, не было, просто при случае тренерша любила ввернуть что-нибудь этакое из своей прежней ленинградской жизни.

– Так расходимся по местам! – велела она, и все рассредоточились по невидимым квадратам на паласе.

Сегодня здесь просторно, но, бывает, и тесниться приходится, особенно весной, когда женщины повалят сюда растрясать килограммы, накопленные за зиму. После летних отпусков группа опять заметно редеет, остаются лишь самые стойкие, костяк из пяти-шести человек, примерно те, кто пришли этим вечером.

Зазвучала лирическая мелодия из сборника «Танцевальные хиты», дальше будет веселенькая песенка Ванессы Паради, под которую надо прыгать. Надежда Евгеньевна обвела взглядом зал и представила, как выглядели бы

они на телеэкране, если бы Димка, и в самом деле, их снял: четыре толстухи, одетые, кто во что горазд. Она сама в своем черном трико, в котором ходила еще в группу здоровья сразу после родов. Для аэробики даже оно оказалось тесноватым, пришлось вшить цветные вставки по бокам, получилось сносно, во всяком случае, лучше тренировочных, тоже, видать, еще советских, штанов, в которых занимается Ватрушкина. Бухгалтерша Зина в обтягивающих рыночных лосинах, делающих ее ноги похожими на сардельки. Вот подбежала Юля в зеленых шортиках, молодым все идет, что ни надень.

Меж тем Светлана Витальевна демонстрировала довольно сложные танцевальные па, по-балетному высоко задирая ноги в полосатых гетрах – выше головы. Разумеется, ни у кого из группы так не получалось, даже у Юли, однако все старались, тянули носочки. Надежда Евгеньевна смотрела на преподавательницу с восхищением, смешанным с жалостью: сейчас перестарается и опять надорвет поясницу. Потом будет вести занятия, опираясь на пианино. На ней и сейчас поверх велосипедок был надет пояс из собачьей шерсти. Худенькая, маленькая, вечно мерзнущая балерина, заброшенная в Карск всего лишь случаем. И надо же было ей, ленинградке, повстречать не самого лучшего вертолетчика (по слухам, отъявленного грубияна) и приехать за ним сюда, в буквальном смысле – на край света!

Мелодия сменилась, и Светочка запрыгала – резво, как резиновая, тряся высоко заколотым конским хвостом. Девчонка, да и только, а ведь ей уже хорошо за тридцать. Надежда Евгеньевна знала и о том, что они с мужем пытались завести ребенка, даже, вроде, выезжали куда-то на лечение, в маленьком городе трудно что-либо утаить. И вот сейчас скачет неистово, а стало быть, опять никаких результатов. Следом за ней грузно задвигались и ее подопечные.

– Делаем выпады в прыжке! Пружиним, глубже…

– Ой! – вдруг вскрикнула Юля.

– В чем дело? – остановилась Светлана Витальевна.

Оказалось, что Ватрушкина, делая выпад, скакнула за пределы своей территории – прямо на вытянутую ногу девушки. Эта Люба сегодня всех передавит, – подумала Надежда Евгеньевна, которая и сама дважды за это занятие увертывалась от нее.

К Юле кинулась бухгалтерша, а Ватрушкина, тяжело дыша, отошла к скамье.

– Голова что-то закружилась, – пробормотала она, оправдываясь и потирая потный лоб.

Сидела бы дома, раз неважно себя чувствуешь, – по-учительски строго отметила про себя Надежда Евгеньевна.

– Ладно, заканчиваем… – сказала Светочка, видя, что в строю никого не осталось. – Надеюсь, не вывих?

– Вроде, нет, но место опасное – плюсневые кости самые слабые, – ответила Зина, хлопоча над ногой. Точно медик, а не бухгалтерша.

Преподавательница, потирая спину, ушла в свой угол, остальные потянулись в раздевалку. Виноватая Ватрушкина позади всех – нескладная, с пузырями на коленях… Вот так же, наверное, с уроков физкультуры плелась позади класса, – подумала Надежда Евгеньевна. Все-таки человек с годами не меняется. Как учитель, она часто задумывалась над этим. Ведь можно поменять фамилию, место работы, прическу, но внутри ты все равно – прежний. Вот Люба, по сути, так и осталась «Жирой». И школа ничего не может исправить… Когда живешь в небольшом городе, то плоды твоей педагогики всегда на виду, ты встречаешь бывших учеников, у которых уже семьи, свои дети-школьники, и знаешь, что тот, кто дебоширил на твоих уроках, сейчас с таким же азартом проделывает фортели у себя на кухне…

В красном уголке, где они переодевались, до сих пор хранились флаги, рулоны плакатов и даже барабан.

– Ой, как дует! Смотрите, аж занавеска пляшет! – поежилась Наташа, чье место было у окна.

– Рамы рассохлись, стекла неплотно вставлены, – по-хозяйски объяснила бухгалтерша, это ведь была ее вотчина.

– А в городе открылась стекольная мастерская, – сказала Надежда Евгеньевна.

– Как грибы плодятся эти частники, лишь бы деньги качать, – проворчала Наташа.

– А какая-нибудь ветеринарная служба нигде не открылась? – спросила Ватрушкина.

– Тебе зачем? – спросила Зина.

– Да собака у меня приболела…

– Хочешь, я нашу учительницу по биологии спрошу? Она сама собачница и другим помогает, – предложила Надежда Евгеньевна.

– Не надо, – отказалась та, и заранее было ясно, что откажется, уж такая натура.

– А я вчера диету новую откопала, с понедельника сяду, – сообщила Юля, натягивая колготки. – Три дня ешь что-то одно, к примеру, курицу и только курицу, потом три дня – только бананы…

– Ой, три дня бананы… я не смогу! – протянула Наташа так расстроено, что все засмеялись.

– Зачем тебе диета?! – повернулась Любовь Андреевна к Юле. – Ты ж худая, как рыбья кость!

– Это, смотря с кем сравнивать! Мне еще три кило надо сбросить, а то в джинсы еле влезаю!

Они, бывало, препирались, эти двое. Любовь Андреевна при случае поддевала Юлю, а та отвечала ей тем же – работа на рынке, где Юля

торговала бельем, приучила ее огрызаться. Ватрушкина больше других была недовольна появлением этой «пичужки» в их группе. Ну да, поневоле будешь комплексовать – видите ли, в джинсы она не влезает! И потому, когда Юля давеча вскрикнула, Надежда Евгеньевна подумала даже, уж не нарочно ли Ватрушкина повредила ей ногу? Она и сама в своем трико со вставками поначалу чувствовала себя не очень комфортно рядом с девушкой, однако потом решила, что будет зато, на кого равняться. Не на Зину же с ее семидесятым размером! К тому же Юля, постоянная читательница глянцевых журналов, частенько делилась новомодными секретами похудения. Надежда Евгеньевна втайне их запоминала.

У ворот комбината расстались. Надежде Евгеньевне было по пути с Наташей, Ватрушкиной тоже, однако та, по своей привычке, откололась от них, углубилась сразу в темные дворы. Вот всегда она так, – опять отметила Надежда Евгеньевна, подхватывая под руку Наташу. Отчего бы не пойти вместе?

Мороз настоялся к ночи, он не просто пощипывал, но будто царапал щеки. И все равно приятно было возвращаться после аэробики! Она ведь могла тоже не пойти сегодня, пропустить, как другие, однако не дала себе послабления. Разве не показательно, что в такой холод на занятия явились только работающие женщины, тогда как домохозяйки остались дома, возле батарей и плит? Разве это не победа, пусть и крохотная, над собой, над своим телом? Она взглянула вверх, отыскивая всполохи северного сияния – как раз в такой мороз оно загорается, однако небо сегодня было черным и пустым, точно сразу проваливалось в космос.

– Какая ночь… глухая, – сказала и Наташа, зябко передернувшись. – Надежда Евгеньевна, знаете… Я так не смогу, не смогу так жить!

– Три дня на бананах? – весело, еще в тон своему настроению, спросила она.

– Я не о том, понимаете… – Наташа подбирала слова. – Мне кажется, что… что мой Володька мне изменяет!

– С чего ты взяла?! – удивилась Надежда Евгеньевна.

– Он часто ездит в Синий Бор и подолгу там остается.

– Ну и что из того? Он же у тебя шофер!

– Ну, да, шофер… – грустно проговорила Наташа, чуть отстранясь.

Она когда-то училась у нее, давным-давно. Сейчас, наверное, мало кто вспомнил бы, какой была Наташа тогда, в старших классах, а ведь настоящей была красавицей, с длинной темной косой, высокая и тонкая… Это теперь они как бы сравнялись в возрасте: обе полные, с короткими стрижками, с уже закрашенной сединой. Наташе за тридцать, а выглядела она гораздо старше. Мужа ее, Володьку, Надежда Евгеньевна тоже учила. И подумала сейчас, что он как раз из тех, кто может сподличать – непростой был мальчишка, скрытный. Однако ведь не брякнешь сейчас такое.

– Я вот думаю даже съездить туда…

– Куда?

– Да в проклятый этот Синий Бор! – в отчаянии Наташа даже вырвала руку.

– Это же далеко! Немедленно выбрось из головы! – сказала она с теми наставительными учительскими нотками, от которых всегда старалась избавиться. – Не забивай себе голову! – добавила мягче. – Володя… хороший парень, я знаю, я ж его учила. Он был такой… – она напряглась, пытаясь вспомнить о нем что-то положительное, – такой молчун, себе на уме, но ведь это не повод заподозрить его…

Хотела сказать «в предательстве», но осеклась.

– Правда?! – выдохнула Наташа, враз поверив ее словам.

Даже не по себе стало от такого простодушия – ее и в самом деле легко обмануть! А Володька Гнедых, уж кем-кем, а простаком точно не был.

Но вот показались впереди окна ее дома. Третье справа – Димкино, то самое, инвалидное, с фанеркой. Теплым желтым маячком светилось оно в ночи. Занимается… – почему-то растрогалась она, и этот свет настольной лампы мгновенно растопил тревоги о чужих проблемах.

5

Ишь, под ручку пошли! – ухмыльнулась Любовь Андреевна, сворачивая за угол. Как закадычные подружки! Эта вечная советчица Надька – всякой бочке затычка. «У нас учительница биологии, она поможет, сю-сю…» – передразнила ее мысленно. Ходячая скорая помощь, заикнуться не успеешь, как дюжина добрых подсказок тебе наготове. Вот и Наташка за ней увязалась, наверняка, чтобы советоваться, зашушукались сразу. О семейных делах, небось. Видать, не зря ходят слухи про Наташкиного мужа, поговаривают, что в каком-то поселке у него есть женщина, и даже не просто женщина, а целая семья. Так-то. А она, дурочка, нашла к кому обратиться – к Обходимовой! Которая сама-то сроду замужем не была, и сынок-то у нее, всем известно, нагуленный…

Любовь Андереевна темными дворами вышла к аптеке. Может, купить аспирина? Или что-нибудь желудочное? Она ведь давеча наврала про собаку, что заболела. Джека не заболела, она, похоже… умирала.

Еще в воскресенье это была жизнерадостная псина, даже чересчур веселая и приставучая. У нее дурацкая привычка крутиться под ногами, просто колесо, за что ее частенько выгоняли из квартиры. И вот позавчера она как

раз и вернулась с такой прогулки сама не своя, растянулсь на подстилке и не вставала, ко всему безучастная, даже к оленьим косточкам. Никому уж больше не мешала… Любовь Андреевна сглотнула комок в горле.

Стоя у аптечной витрины, она не решалась попросить что-нибудь для собаки. Но ведь это тоже живое существо, и если людям аспирин помогает, то почему бы не дать его Джеке? Тут, может, и пригодилась бы учительница биологии, но времени в запасе, она чуяла, уже не оставалось. Могла ли собака простудиться? Ведь морозы ей были нипочем, она рыскала по окрестным дворам и возвращалась к ночи – всегда довольная, бодрая. Здесь не заведено выгуливать собак, как в больших городах, еще и одевая их чуть не в пальто. К тому же, Джека – помесь лайки, а это выносливая северная порода… Так ничего и не спросив у аптекарши, она купила упаковку аспирина и вышла.

Когда поднималась по лестнице, прислушалась с надеждой – не раздастся ли знакомый лай? Может, отлежалась и сейчас, как обычно, встретит ее? Однако за дверью было тихо, даже когда забренчала ключами, вставляя их в замочную скважину… хоть бы Маринки не было дома, она, вроде, собиралась сходить к подружке.

– Это ты тут копаешься? – спросила Маринка с набитым ртом, выходя из кухни. – Чего не звонишь? Я что, не открыла бы?

– Я думала, ты ушла…

– Куда в такой мороз? Я ж не ты – по танцам бегать!

– Я была на аэробике, не на танцах.

– Это одно и то же. Ну, и что – похудела?

– Перестань хамить… – устало сказала Любовь Андреевна, вешая шубу, эти словесные перепалки с дочерью были для нее привычными. – Поставь-ка лучше чайник.

И сразу прошла к кладовке, возле которой на половичке так же распластанно, точно рыжая шкура, лежала Джека. Та лишь слабо дернула хвостом, увидав ее.

– Ну, как ты тут? – наклонившись, спросила негромко, чтобы не услыхала дочь.

– Скулила, – ответила Маринка, подошедшая сзади в бесшумных оленьих тапках. – И лапы у нее дрожали, как судороги… Слушай, может, нам ее куда-нибудь вынести? Вдруг что-то заразное?

– Куда же вынести? На холод?!

– Ну, не знаю, в подвал какой-нибудь, – пожала плечами Маринка и добавила, – бедненькая…

Притворно, – подметила мать. Не предложив ничего дельного, дочь опять ушла на кухню.

Любовь Андреевна, оставшись с собакой наедине, потрогала сухой горячий нос. Коричневые глаза собаки, не блестящие, как обычно, а уже

будто мутью подернутые, посмотрели на нее с таким страданием, что у самой кольнуло в боку…

– Ничего не поела, – вздохнула хозяйка, глянув на нетронутую кашу в миске.

Она всегда неплохо кормила ее, уж в чем-чем, а в этом она не могла себя упрекнуть. На улицу выгоняла, это да, зато питание – дай бог всякой собаке. Вот вчера, к примеру, даже расстегай с красной рыбой ей принесла! И не какие-нибудь объедки (дорогущие расстегаи, их если возьмут, так и съедят без остатка), а за свои деньги купленный! Как и все северные собаки, Джека больше всего на свете любила рыбу. И когда она выложила перед ней пирог, разломив пополам и щедро вывалив семгу, та обрадовалась, это видно было, и, как в былые времена, схватила и стала жевать… вернее, пыталась жевать, а потом срыгнула… И так виновато поглядела на хозяйку, будто понимала, что та зря потратила деньги.

– Джека, Джеконька, Джекуля… – ей и самой удивительно было слышать от себя такие слова, она гладила соломенную шерсть, ощущая под ладонью неприятный холод, который шел будто изнутри, из-под шкуры, а ведь нос-то горячий, точно кончик утюга!

– Зябнешь? Сейчас я тебя укрою.

Принесла старый Маринкин свитер и укутала им больную, подоткнула под бока. В коридоре чуть сквозило, ну а в комнаты как-то не принято было ее пускать, ведь не какая-нибудь болонка изнеженная…

На кухне все еще сидела Маринка, читая очередной любовный роман и уплетая за обе щеки круассаны.

– Ты только, смотри, не целуйся с ней, неизвестно еще, что за болезнь, – сказала она, выглянув из-за книжки.

– Не могу я, как ты, наплевать, хочется как-то помочь….

Любовь Андреевна налила себе зеленого чаю, полезла в шкафчик за галетами и нечаянно задела пакет со сливками – Маринка и чай, и кофе пила всегда со сливками. Белая густая лужица растеклась по столу.

– Зачем на самый край ставишь? – опередила она дочь.

– Это тебе надо смотреть! – огрызнулась та. – Ты же вон еще и солонку опрокинула! Поссоримся теперь.

И правда, еще и солонку… Все сегодня наперекосяк, на аэробике давеча наскочила на эту Юльку-фитюльку, вот когда начинают сказываться два лишних часа на работе.

– Безо всякой соли поссоримся, с твоим-то языком! Дала бы лучше матери отдохнуть.

– А я чего? Мешаю? Могу уйти…

– Вот и иди…

Дочь вышла с обиженной миной, прихватив пакет с круассанами. Но едва Любовь Андреевна отхлебнула противного зеленого чая (это Юлька

вычитала в своем журнале, что зеленый чай, дескать, тормозит процессы старения), как дочь опять закричала, из коридора.

– Ты че, мать?! С ума съехала из-за собаки?! Зачем мой свитер на нее положила?

– Свитер? Так старый же, ведь не носишь…

– Мне лучше знать, что я ношу! Спрашивать, вообще-то, надо.

Свитер-то ей не нужен, просто нашла повод придраться. Хотя в чем-то она и права, лучше было спросить. Слышно было, как дочь закрылась в своей комнате, продолжая бубнить.

А, может, и правда, все из-за нее, из-за Джеки? Эти промахи, осечки, кто бы мог подумать?! Если бы год назад сказали, что она из-за собаки побежит, на ночь глядя, в аптеку, сделав крюк по морозу, и что будет ей же покупать расстегай с семгой, она бы только посмеялась.

Когда Маринка притащила этого беспородного и уже довольно большого щенка цвета грязной охры, она чуть не выставила ее за дверь. Раскричалась: «На какой помойке ты откопала это чучело?! Не вздумай оставить! Будет шерсть, будет вонь!» Дочь нашла-то его, и правда, на помойке. Какой-то негодяй выбросил щенка в полиэтиленовом пакете, еще и завязав сверху ручки! И вот садист – пакет подобрал попрочней, ослабевшему от голода щенку не удалось его прогрызть. Маринка, проходя мимо переполненного мусорного бака, как раз и увидала наверху этот шевелящийся пакет и догадалась, что не от ветра… Какое-то время щенок, которого назвали Джеком, жил в подъезде на лестничной площадке, они с дочерью лишь подкармливали его. Это было несложно – на объедках из буфета, пока до Любови Андреевны не дошло, что эти пайки могут заметить и соседи, которым только дай повод осудить… И стала запускать собаку в квартиру. К этому времени выяснилось, что найденыш – особь женского пола и к его имени автоматически прибавилась буква «а»…

И к этому же, приблизительно, времени Любовь Андреевна к ней привязалась. А уж как собака прикипела к ней, и говорить нечего! Она встречала ее с работы, неслась во весь опор к входной двери или через двор, если хозяйка заставала ее на улице, – уши развевались на бегу точно два рыжих флажка. Конечно, умная псина соображала, что в сумке для нее припасено лакомство, она жадно съедала все, что ей приносили, даже винегрет… Но все же думалось, что не только съестное радует собаку, а сам ее приход. Ведь никто и никогда не выказывал столько радости, не был так искренне счастлив просто от того, что она приходила…

Допив безвкусный зеленый чай (точно сено заварено), она прошла в свою комнату, по дороге взглянув на собаку в углу, по-прежнему закутанную в Маринкин свитер. Решила не тревожить ее, раз спит, а на ночь растворит ей в теплой воде таблетку аспирина.

В их двухкомнатной квартире Любови Андреевне принадлежала гостиная.

Но не полностью: посередине на большом столе разложены были выкройки и куски ткани. Дочь была швеей, работала в ателье, а по вечерам подрабатывала шитьем юбок подругам и знакомым. Любовь Андреевна тяжело опустилась на диван, включила телевизор – как раз заканчивался выпуск «Вестей», но вникнуть в информацию не могла… Взгляд рассеянно скользил по коробке с мелками, иголками, застрял на больших портновских ножницах… от всех этих предметов было неуютно. Но что поделать, вторая комнатушка вовсе маленькая, дочь в ней только строчит на машинке. Раскроенные полотнища лежали и висели повсюду, все, как одна, темные и все – больших размеров. Те, у кого фигура в порядке, одеваются на рынке, а толстухи со всего города стекаются к Маринке. Думают, что в прямых черных юбках будут выглядеть стройнее. Она тоже так думала, пока не поняла, что жизнь проходит, а из этой мрачной одежды для полных так никогда и не вылезти…

Слышно было, как Маринка в своей комнате с кем-то болтала по телефону, то ли с подругой, то ли с заказчицей. И так целый вечер, а мать изволь любоваться на ее тряпки, ни одного стула свободного. Как бы замуж ее поскорее выдать! Двадцать восемь девке стукнуло, а никакого жениха на горизонте… Она уж и сама пыталась искать, присматривалась к молодым техникам в аэропорту, любезничала с ними в буфете, измышляя предлоги, чтобы пригласить их домой, ну, починить чего-нибудь. Но потом вдруг выяснялось, что у одного имелась сожительница, а другой после первой рюмки звереет… Как бы ни цапалась она с дочерью, а дебошира ей не пожелает. Достаточно того, что сама нажилась с таким.

Переключила пульт на другой канал, третий… ничего дельного, пусть бы Маринка забрала телевизор к себе, у них бывали скандалы по этому поводу.

Такая же зануда, как и папаша. Внешне дочь была похожа на нее, и полноту унаследовала, зато внутри – ну, чистый Ватрушкин. Такая же каверзная, колючая, всегда с подковырками… Вот правильно делают женщины, которые заводят детей от доноров, хоть потом не будут в своем ребенке узнавать ненавистные черты. А тут каждый раз будто выпирает из родной дочери Ватрушкин со своими гримасами! Больше десяти лет прошло с той поры, как он собрал свой чемодан и, не попрощавшись, уехал в Саратов. Сама-то она вздохнула с облегчением, до того он ее довел, а вот дочка озлобилась и будто мстит ей за то, что не могла сохранить семью, что сама не может выйти замуж, что такая же толстая, как мать, и нарочно на ее глазах жрет сдобу со сливками.

Разложив диван, Любовь Андреевна принялась расстилать постель, попутно мечтая, как славно бы она зажила, если б выдала дочку замуж, за жениха с квартирой (с зятем-то она, уж точно, не уживется), как чистенько было бы у нее безо всех этих катушек и шпулек. Жила бы себе одна, с собакой… Джека! Ведь собиралась дать ей аспирину!

В собачьем углу было тихо. Любовь Андреевна, подобрав полы халата, опустилась на корточки и внимательно пригляделась: Джека, выпростав передние лапы из-под свитера, по-прежнему спала. Видно было, как вздымались ее бока – хоть и слабо, но мерно. И опять не стала будить, может, еще оклемается и без таблетки?

Вернулась в комнату, легла. Умоталась сегодня, а сон не шел… Хотелось есть, и все казалось, что в желудке растопырилась острыми углами галета, съеденная давеча вместо ужина, – точно кусок фанеры. Не-е-ет, эти диеты до добра не доведут, в журналах ерунды понапишут, им лишь бы строчки оплатили, а здоровье людей побоку. И только, вроде, начала засыпать, как снова очнулась – от шороха…

Шуршала, будто, выкройка… Маринка чертит их на жесткой гремучей кальке, может, это она в комнату зашла? Но, нет, дочура не стала бы церемониться и шарить в потемках, включила бы свет. Значит, показалось… И только приготовилась повернуться на другой бок, как шорох повторился. Мало того, сейчас она даже увидела, как чуть светлеющая в темноте бумага поползла вниз, на пол…

– Джека? – позвала она и приподнялась на локте.

Действительно, возле стола шевелилось какое-то пятно… И голубая искорка сверкнула, точно глаз… волчий… что за чушь?! У Джеки обычные коричневые глаза, вовсе не волчьи… Хотела еще раз окликнуть собаку (осознавая, причем, что собаки здесь быть не могло!), но горло перехватило, будто кто сдавил. Она только наблюдала, как пятно, неясных очертаний, вскочило на стул, на котором разложены были заготовки юбок… Чертовщина… Джека, даже здоровая, никогда не лазала по стульям, где уж ей запрыгнуть больной!

И только тогда дошло, что ведь это СОН! Ну да, оттого-то и голос пропал. Словно в доказательство тому, она тотчас очутилась в своем родном буфете, наложила себе полнехонькую, с горкой, миску желтого дымящегося плова, но не успела и попробовать, как пришлось зачем-то лезть в водоем с мутной водой, похожей на кисель… Что-то надо было достать со дна, какой-то мелкий ненужный предмет…

После звонка будильника встала не сразу. Лежа в постели прослушала сводку погоды по радио, оно стояло рядом на тумбочке, обещали все те же сорок. Вспоминала, как погружалась в вязкую воду и как Джека ворошила выкройки… и вдруг из коридора раздался Маринкин крик:

– Все! Сдохла!

Любовь Андреевна поднялась, держась за бок, который точно подключен был невидимым проводом ко всякой беде – тут же заныл. Достала из кладовки большой полиэтиленовый пакет, в который в прошлом году на ярмарке ей упаковали новую шубу. Про этот пакет она еще вчера подумала, что, может, пригодится… Вот и пригодился – вместе с дочерью они уложили в него уже окоченевшую Джеку.

Это даже хорошо, что времени было в обрез. Надо было собираться на работу, и потому некогда было давать волю чувствам – никаких слез,

причитаний, ведь это всего-навсего собака…

Только вот не слушались руки, дрожали, точно с похмелья, когда надо было накрепко, тугим узлом, затянуть пакет веревкой.

Прости, Джека, но теперь уже точно не выберешься, теперь уже навсегда…

5

Все же какой чудный кофе подавали в той крошечной кофейне в самом центре Осло, куда он случайно забрел после брифинга… – вспоминал Виктор Викторович, отхлебывая ту гадость, что сварила секретарша. Что ж, ведь не уволишь ее за это, она прекрасно знает делопроизводство, а кофе…

А кофе можно варить самому. Это будет даже оригинально – мэр города собственноручно варит кофе, а не заставляет обслуживать себя, демократично даже будет. А с другой стороны, – опомнился тут же, – скажут, не так уж он занят работой, этот мэр… Люди, они ведь все превратно истолкуют.

Он подошел к большому, почти во всю стену, окну, откуда открывался вид на площадь с еще не убранным памятником Ленину. Площадь была небольшой, она была точно зажата – с одной стороны детским садом, которому тут явно не место и который пока никак не переселить, а с другой – массивным кирпичным забором, имитирующим кремлевскую стену (плюс с десяток голубых елей, как положено). Забор, как пережиток прошлого, давно пора разобрать, однако он прикрывает собой сараи… эти бельма на лице города, их тоже не так-то просто ликвидировать, как могло бы показаться со стороны. Такой шум поднимется, замахнись кто на них, как, впрочем, на и этого гранитного Ильича…

Виктор Викторович надкусил бутерброд с ветчиной и устремил свой взгляд вдаль – на проспект, который отходил от площади. А уж вот этот вид его по-настоящему радовал. Отсюда, с высоты, проспект выглядел достаточно широким (для такого городка) и обихоженным – светились в утренней синеве фонари, сделанные по его заказу в самом Питере, просматривался четкий пунктир витых оградок… Вот как по команде зажглись окна банка, сам банк пребывал на грани банкротства и уже сдавал часть помещений в аренду, но хоть успел отстроиться, и теперь его тонированный стеклянный фасад придавал улице толику европейского лоска. Прохожих и машин в этот темный и самый студеный час было немного.

Он любил завтракать у себя в кабинете, вот прямо на этом удобном подоконнике, чтобы лишний раз полюбоваться на свои владения с шестого

этажа. Это здание бывшего горкома партии было самым высоким в Карске. На его крыше в темное время суток (а в полярную ночь круглосуточно) светили красные маячки, чтобы заходящие на посадку самолеты ненароком не зацепили его. В последние годы здесь уже понастроили жилых пятиэтажек, но все же и в двадцать первом столетии Карск оставался по преимуществу двухэтажным. Что поделать, вечная мерзлота, в которую непросто забить сваи фундамента…

– Виктор Викторович! – заглянула в дверь секретарша.

Дожевывая бутерброд, Дутов вернулся к столу.

– Там к вам опять этот пробивается… бывший учитель, помните? Румянцев.

Он поморщился. Только этого не хватало. Ни в коем случае нельзя его сюда пускать! Старый хрыч сорвет ему весь график, а у него сегодня как раз такое рабочее настроение.

– Он это… с портфелем? С тем самым?

– Ага, – кивнула она.

Ну, конечно, с бездонным своим портфелем, с которым в прошлый раз ворвался к нему. Точно с таким же его отец когда-то ходил в баню – чего только в нем не помещалось: помимо веника, огромного леща еще и полдюжины бутылок пива! А у этого рукописи – несметное количество, он вывалил их на стол, какие-то таблицы, схемы…

– А кто там еще? – он услыхал какой-то шум в приемной.

– Блинский только что подъехал. Сказал, что прямо из аэропорта.

– Прекрасно, я как раз его жду. Пусть заходит.

– А с этим что делать?

– Скажи… у меня совещание… Пусть зайдет на следующей неделе. Да, лучше вот что, Ирина, впиши-ка его в график. Скажи, так положено, чтобы не возмущался.

– Хорошо.

И вышла, сверкая какими-то особо блестящими колготками. У нее красивые ноги, оттого-то она и в морозы надевает капрон. Кофе варить не умеет, а ноги замечательные. Ему это, положим, без разницы, все равно с его Анжелой никто не сравнится, но вот если кто из иностранной делегации это отметит… А то ведь порой думают, что местные жители в меховых штанах ходят.

Вошел Блинский. Когда он закрывал за собой дверь, послышался раздраженный фальцет старика Румянцева:

– Вы куда, товарищ?! Я вперед вас пришел! Имейте совесть, соблюдайте очередь!

И что-то ему пропела Ирочка. Дутов не сомневался, она сумеет его успокоить.

Сразу усевшись за стол, Блинский многозначительно поглядел на шефа.

Целую неделю он был в командировке в Москве, на семинаре по топливно-энергетическим вопросам. Однако Дутов догадался, что этот многозначительный взгляд к семинару никакого отношения не имеет. Ведь он сам давал ему еще одно, особое, поручение.

– Ну, как там столица? – спросил, нарочно оттягивая тот момент, когда Блинский приступит к отчету. Потому что нельзя, неловко было сразу начинать с того дела. Но прямолинейный его помощник, похоже, этих тонкостей не понимал.

– Вот, – он достал из папки и разложил перед ним три фотокарточки (хотя никто не просил его привозить фотографии!).

На каждой – темноволосая девушка, все разные и одновременно похожие.

– Вот они, все три Мохначенки. Эта вот – Олеся, эта – Оксана, и младшая – Анна, – пояснил Блинский, с удовлетворением откидываясь на спинку стула.

Дутов задумчиво перебирал снимки – это были дочери его конкурента, единственного реального соперника на предстоящих выборах.

– Ну, – спросил как можно равнодушнее, – и где ж они учатся?

– Старшая в педагогическом в Москве, средняя в медицинском в Архангельске, а вот эта, худышка, в Вологодском филиале Сельхозакадемии…

Надо же! Он-то надеялся, что дочери Мохначенко учатся в каком-нибудь одном столичном институте и тогда можно было заподозрить блат, левые связи, или что хотя бы они учатся в каком-то бесполезном вузе, на артисток там или журналисток, так нет – перед ним лежали портреты будущих педагога, врача и агронома! Как нарочно, все нужные и уважаемые профессии, не подкопаешься. И ведь симпатичные девчонки получились у этого урода – ясноглазые, улыбчивые… Видно, что не синие чулки, которым только и остается, что корпеть над учебниками. Нет, абсолютно не за что зацепиться!

Отодвинув карточки, он опять встал и подошел к окну. На душе стало так противно – и оттого, что все так гладко обстоит с этими дочками Мохнача, и оттого, что приходится всем этим заниматься, поручать… А что поделать? Не он диктует правила игры, он просто вынужден заранее готовиться к борьбе, еще до того, как уйдет в предвыборный отпуск. Иначе его запинают. Мохначенко уже сейчас на каждом углу хвастает своими дочками-отличницами, прекрасно зная, что одно из уязвимых мест действующего мэра – его бездетность. В нынешнее-то время, когда кругом только и трубят о демографии… знает, знает, как ударить побольнее.

С ним не станут церемониться, так почему же он так переживает сейчас и краснеет перед Блинским, который к этому моменту закурил, закинув ногу на ногу. Так сложилось, что ему одному изо всей команды дозволялось курить в кабинете некурящего шефа, и он не упускал возможности воспользоваться этой привилегией и от души подымить. А в этот момент и подавно – ему

явно нравилась роль Джеймся Бонда, выполнившего очередное спецзадание. Он мог бы доставить сюда всех трех живьем, была бы команда… вон, даже волосы гладко зачесал.

Дутов с грустью посмотрел в окно – на свой любимый городской пейзаж, исполненный все в тех же синих тонах, как и час назад. Рассветет только к обеду, да и то на пару часов. Ему нравился этот долгий период полярной ночи, когда круглые сутки светят фонари и город принимает немного загадочный вид, когда во тьме исчезают трущобы, растворяются сараи, а вместе с ними и проблемы, которые он так и не успел решить за четыре года. Четыре года… он так свыкся с этим кабинетом на самом высоком этаже, удастся ли его удержать?!

– Какие имена-то у всех… украинские… – задумчиво проговорил он. – И третья, может, на самом деле – Ганна… иностранные почти имена…

На безрыбье можно было обыграть и это. Мохначенко, в отличие от него, коренного северянина, был пришлым. Откуда-то с Запорожья приехал в геологическую экспедицию, да так и остался тут. И покойная его жена тоже была геологом, он вдовел уже лет пять, поднимая дочерей в одиночку, словом, папаша-герой!

– Итак, разъехались по разным городам, ни одна не осталась в Карске с отцом… Они… – он замялся, – они ладили с ним?

– Ты имеешь в виду, не было ли промеж них чего такого? – уточнил несносный Блинский, словно не замечая, что ставит его в неловкое положение.

Намекать на недозволенные отношения дочерей с отцом – что может быть гаже? Однако время сейчас такое, что если ты побрезгуешь покопаться в грязном бельишке, то непременно переворошат твое, затронут Анжелу… Даже трудно стало дышать от этой мысли. Не надо было есть второй бутерброд, он и так располнел за последнее время. Мохнач еще и карикатурами разразится, он на это способен.

– В прекрасных они отношениях, – сказал Блинский (уж не радуется ли он?!) – Пишут каждую неделю письма. Начинают словами «Дорогой папочка!»

– Пишут?! Ты что, добрался до их писем? – возмутился Дутов.

– Что ты, Виктор Викторович! – (Блинский называл его на «ты», но всегда по имени-отчеству). – Я ж понимаю, недозволенные приемчики нам самим же потом выйдут боком! Просто Мохнач опубликовал сегодня одно в своей «Правде Карска». Ты еще не просматривал прессу?

И в самом деле, он столько времени пил кофе, таращился за окно вместо того, чтобы просмотреть газеты… да, впрочем, мохначенковского подметного листа у него все равно не было, его не доставляли в мэрию.

Блинский услужливо подал ему газету, четыре странички небольшого формата.

– Вот, – показал на разворот.

– «Письмо студентки», – прочел Дутов, разложив газету на подоконнике. – «Дорогой папочка, сегодня чудесный день – я сдала зачет по истории края на «отлично»! Я писала курсовую о нашем городе, о замечательных людях, которые там живут, о геологах. Знаешь, папка, я так скучаю по тебе и по нашему Карску! Мечтаю, когда же наконец вернусь, чтобы работать в школе! На зимние каникулы я, как обещала, привезу с собой ребят из нашей группы: Танюшку и Степку, а то я им все уши прожужжала про свой город…»

– Что за бред?! Им что, в этой «Правде», – он брезгливо приподнял кончик страницы, – совсем больше не о чем писать? Какая восторженность! Ясно, что фальшивка – современные девчонки так не пишут! Сейчас вообще не пишут писем! А тут – «Танюшка, Степка»… это же целиной какой-то отдает, коллективизм шестидесятых, как раз когда ее папаша был юнцом! Это он сам и сварганил! И смотри, как втираются – «наш город»! На Украину бы лучше съездила, хохлушка, на историческую родину…

Он раскипятился не на шутку, как и всякий раз, когда к нему в руки попадал очередной экземпляр мохначенковской «Правды». Просто кожей чувствовал, как подбираются к нему, к его кабинету. Оттого-то и выражения не контролирует – случайно вылетела «хохлушка», а это нехорошо. Блинский, вроде, предан ему, однако все равно надо быть осторожней – ведь сам-то он откуда?

– Ни одна из них не вернется в город, вот увидишь, – сказал он, отходя от окна и уже немного успокоившись. – Не пойму только, зачем ему эти дешевые слащавые приемчики?

– А это с дальним прицелом, Виктор Вик…

Блинский не успел договорить – в кабинете вдруг раздался оглушительный звон и грохот.

7

Дутов едва удержался от того, чтобы не упасть на пол, и лишь пригнулся. Поначалу показалось, что это самолет, что, несмотря на маяки, он все же задел крылом здание… секунду спустя решил, что это – выстрел!

Когда разогнулся, первое, что увидел, были выпученные глаза его помощника.

– Что это?! – тупо спросил Блинский.

– Что случилось?! – вбежала секретарша.

Все втроем, разом, они поглядели на дыру в окне – размером с яблоко, нет с большой грейпфрут, с неровными краями… Пробиты были оба стекла, лучами расходились трещины, а вот осколков на полу было немного. Мысленно прочертив невидимую траекторию полета, Дутов перевел взгляд с окна на стол, на котором среди бумаг обнаружился… булыжник!

– Это Мохнач… – тихо сказал он. – Как ты сказал, Алексей? С дальним прицелом? А ведь я стоял у окна, как раз там читал газету! У освещенного окна – прекрасная мишень!

– Да, ты вовремя отошел, реакция – будь здоров! – поддакнул Блинский, который уже пришел в себя и приглаживал ничуть не задетые волосы.

Секунду поколебавшись, Дутов все же взял камень в руки (вряд ли тот, кто запустил его, действовал без перчаток). Повертел, прикинул на вес… откуда взялся камень, размером с детский кулак? Сейчас кругом снег, а летом – только песок… Это ведь не кирпич, а именно какая-то порода, бурая, с вкраплениями, смахивает на гранит… в коллекциях геологов такие образцы бывают. Хорошо, что в этот момент в кабинете оказался Блинский, будет свидетелем.

– Видал? – он показал ему камень. – Надо срочно вызвать милицию. Ничего не трогать. Можно и журналистов сразу…

– Ух, холодрыга! Вовсю сквозит! – поежился помощник.

– Да, и завхоза мигом сюда! – приказал Дутов секретарше.

– Завхоз в отпуске, через неделю только будет.

– Через неделю?! Послезавтра финны приезжают! Мне, что прикажете, окно подушкой затыкать? – он в сердцах бросил булыжник на стол, прямо на фотокарточки дочек, сквозь миловидные лица которых теперь, казалось, проступала мерзкая физиономия их отца-террориста.

– Откуда могли кинуть? – спросил Блинский, внимательно изучая площадь. – Может, просто пацаны какие?

– До шестого этажа? Что за пацаны?! Ты подумай!

И в самом деле – кто и откуда? Чтобы добросить до самого высокого в городе этажа? Ведь даже если Ленину на самую плешь каким-то образом взобраться и из рогатки, к примеру, пульнуть, все равно не долетело бы… нет, рогаткой тут не обошлось. И, стало быть, пацаны, легкомысленно предложенные Блинским, автоматически отметались. Тут катапульта нужна, а ее проще всего установить на крыше ближайшего сарая.

– Покушение на мэра, – подытожил Блинский. – Завтра «Карская Заря» выйдет с таким заголовком.

И все-таки он молодец, понял правильно. Ему самому было бы нескромно так заявить, а Блинский все возьмет на себя и в «Карскую Зарю» сообщит все должным образом. Сумеет расставить акценты. На что рассчитывал Мохначенко? Убить? Вряд ли, хотя исключать этого полностью нельзя – ведь ранить мог бы точно… Вывести из себя, запугать? Но неужели не просчитал

при этом, что камешек можно будет против него же и обернуть? Он опять взял орудие преступления и аккуратно переложил на прежнее место, на свои бумаги.

– Так, а что же все-таки со стеклами будем делать? – почти окончательно совладав с собой, спросил Ирину.

– Знаете, – чуть подумав, ответила она, – в городе, вроде, открылась стекольная мастерская, где-то объявление мелькнуло. Может, они смогут сделать быстро?

– Отлично, разузнайте и пошлите туда машину, а заодно позвоните еще и на телевидение… И главное – ничего не трогать! Все осколки пусть остаются на месте! – велел он запоздало подоспевшему охраннику. Тот как раз уже сдерживал натиск сотрудников, прибежавших на шум из соседних кабинетов.

Милиция прибыла на место происшествия оперативно – еще бы, не каждый день к ним поступает такой важный вызов. Они замерили все расстояния, изъяли булыжник и, чтобы не мешать главе города, оформляли протокол за столом секретарши. Оператор с телевидения уже потыкался камерой во все углы, Блинский умчался в редакцию. И когда в дверях появился незнакомый мужчина среднего роста, в куртке-аляске и с чемоданчиком в руке, Дутов сразу определил, что это – стекольщик.

– Проходите, – он вышел ему навстречу, протягивая руку. – Дутов, Виктор Викторович. Мэр.

– Канев, Сергей Иванович. Стекольщик, – в тон ему ответил тот и руку пожал крепко.

Дутов ценил свое умение общаться с простыми людьми, с такими вот работягами. У него ровное ко всем отношение, так же по-дружески он поздоровался давеча и с милиционерами (с каждым по отдельности).

– Вот видите, что у нас произошло, – он подвел его к окну, возле которого еще возились два оперативника. – Погодите, не убирайте камеру! – сказал репортеру, заметив, что тот снимает камеру с плеча. – Вас как зовут?

– Дима, – ответил тот, чернявый парень, похожий на кавказца.

– Вот что, Дима, снимите-ка меня еще раз на фоне окна. Сейчас светлее стало и лучше будет видно, что отверстие как раз на уровне моей головы! Голова Сергея Иваныча приходится ниже, так? В кадре хорошо получается? Четко?

Когда тот закончил снимать, стекольщик попросил принести стремянку. Он скинул куртку, под которой у него оказался рабочий жилет с множеством карманов и раскрыл чемоданчик с инструментами. В ожидании лестницы провел пальцем по стеклу.

– Примерно полгода назад… – пробормотал он.

– Что? – переспросил Дутов.

– Мыли полгода назад… – он показал запыленный палец.

– Ах, да… – не сразу дошло до хозяина кабинета. – Вроде, весной мыли,

как обычно.

– Стекло, оно, как жизнь, должно быть прозрачным! – задумчиво изрек стекольщик, глядя куда-то в самый конец проспекта – туда, где высились краны речного порта.

– Да… – согласился мэр, испытывая неловкость, ведь теперь при дневном свете он и сам увидел мутные разводы на стекле. Грязное окно… еще ладно, что это заметил стекольщик, а если б увидели финны? Ведь он непременно подвел бы их сюда – показать панораму. Финны, у которых дома все вылизано и от которых зависит судьба важнейших контрактов?

Меж тем принесли складную лестницу. Мастер поднялся на пару ступенек, еще раз осмотрел рамы, извлек из одного кармана рулетку, из другого блокнот, карандаш, по обыкновению всех мастеров, засунул за ухо. Дутов, к этому времени уставший от суеты, следил за его спокойными уверенными движениями, испытывая нечто похожее на зависть: человек делает свое дело, никуда не выдвигает свою кандидатуру и никто на него не охотится…

– Весь кабинет промерз, – сказал он, как бы оправдывая этим свое безделье. – Б-р-р, холодильник!

– Вот потому-то Россия и не Америка, – ответил тот сверху.

– Что? – опять не понял его мэр.

– Все дело в изотерме, – пояснил тот, – надо просто сравнить кривую изотермы, график годовых температур…

Дутов на мгновение онемел от такой учености стекольщика, хотя по нынешним временам не стоило бы так удивляться, бывает ведь, что и профессора метут улицы. И как-то неожиданно для самого себя предложил:

– А знаете, что… вы сейчас слезайте, и мы с вами согреемся! Я попрошу секретаршу приготовить кофе.

Конечно, он умел быть свойским с людьми, но не до такой же степени! Что на него нашло?! Может, все от того, что пришлось выпроводить (по сути, прогнать) старого учителя? Осадок-то неприятный остался, так хоть таким путем нейтрализовать.

Пока Ирина варила кофе, стекольщик, сделав все замеры, на время залепил дыру скотчем. На улице чуть посветлело, и хозяин кабинета выключил свет.

– После обеда установим, не беспокойтесь, – деловито пообещал стекольщик и – теперь уже вроде как гостем – подошел к столу. – Мы сейчас простые стекла вставим, а уж погодя, как обустроюсь, поменяем все на стеклопакеты…

– Сергей Иваныч, – отхлебнув первый, самый горячий и оттого самый приятный глоток, спросил Дутов, – у вас северная фамилия, в Карске много Каневых. Вы, случайно, родом не из наших мест?

– Нет, сам я прежде здесь не бывал, – стекольщик держал дымящуюся

чашку как положено, культурно (а не просовывал палец в ручку, как это делал Блинский). – Однако родители, тут вы угадали, были родом отсюда. Иначе, наверное, и не отыскал бы на карте ваш город…

Дутова немного укололи эти его слова насчет карты, дескать, настолько незначителен ваш городишко, но тотчас осенила дельная мысль, как это простое кофепитие обернуть себе на пользу, сделать частью своей работы.

– Вот вы, Сергей Иванович, – сказал он с задушевностью, – новый человек у нас в городе, и каковы же ваши первые впечатления? Они ведь, как известно, самые верные.

И в самом деле, заметил же он грязь на окне, может, еще что-нибудь стоящее подскажет?

– Хороший город… – ответил тот, но Дутов понимал, что это не более, чем вежливость, и ждал от него другого.

– Как градоначальнику мне приятно это слышать, но, может, вы столкнулись и с какими-то недостатками? Вот вы открыли мастерскую, собираетесь еще и стеклопакетами заняться… Не возникло ли каких-то сложностей, проволочек? Мне, моей команде важно это знать.

Стекольщик задумался, чуть прищурив серые, ледяного оттенка глаза – исконно северные… А еще Дутов не мог не отметить, что он вел себя очень правильно: сидел на краешке стула, не облокачиваясь на его рабочий стол, а то ведь другие, бывает, только окажи им любезность, тут же и распустятся, панибратствовать начнут.

– У вас замечательная центральная улица…

– Проспект, – поправил его Дутов, несколько недовольный, что тот проигнорировал его вопрос.

– Ну, да, фонари точно в Питере… – отметил он именно то, чем Дутов более всего гордился, – и еще это здание из красного кирпича, с мозаикой на фасаде…

– Досуговый центр, – подсказал Дутов, это ведь тоже было его детище. Он уже выпил одну чашку кофе и налил себе из кофейника вторую, тогда как гость сделал лишь пару мелких глотков.

– … прогуляться-то приятно, а вот зайти некуда!

– Зайти?!

– Ну, да, зайти, выпить кофе, посидеть и побеседовать, вот как мы сейчас с вами. Я здесь пока что человек одинокий, может, поэтому для меня это значимо…

– У нас есть… – Дутов аж весь напрягся, вспоминая, где в его владениях можно посидеть вот так, как сказал стекольщик. Ведь понятно, что он имел в виду культурно провести время, не в какой-нибудь распивочной, которых было предостаточно, и наконец выпалил:

– Кафе «Олень»!

– Столовая «Олень»? Да, я туда заглядывал…

Дутов хотел еще упомянуть бар при ресторане «Чора», но вовремя догадался, что простой труженик, навроде этого, сидящего напротив, туда не пойдет. Из принципа. Как ни за что не пошел бы туда его отец, всю жизнь проработавший на стройке. И что удивительно, как раз сегодня он вспоминал ту кофейню в центре Осло, в которой было так уютно, и даже промелькнула мысль – вот бы и в Карске такую!

– Наши северяне к кофе-то не особо привычны, им бы чаю… – (да водки, – добавил про себя). Он возражал сейчас не столько собеседнику, сколько себе, потому как, и правда, – сам об этом думал!

– Да дело не в напитках, какая, в сущности, разница? – чуть усмехнулся тот. – На мой взгляд, в любом городе, а уж особенно в северном, должно быть больше таких мест, где люди, как ни банально это звучит, отогревали бы душу…

– Сергей Иваныч, милый, – Дутов откинулся на спинку кресла («милый» вырвалось невзначай, но ему, и в самом деле, показалось, что он знает этого сухопарого смышленого мужичка уже много лет), – все упирается, сами знаете, куда – в финансы! Мы и так из последних сил достраивали Досуговый центр, чтобы нашим деткам было куда притулиться долгими зимними вечерами. Берите печенье, не стесняйтесь! Конечно, если карчане окажут мне честь и выберут главой города на второй срок, я в лепешку расшибусь, но такой кафетерий отгрохаю, москвичи позавидуют! Вот в прошлом месяце я был в командировке в Норвегии…

– Зачем? – мягко перебил его тот. – Безо всякого грохота – взяли бы да и

открыли какую-нибудь пышечную.

– П-пышечную?! – весь дутовский пафос сошел на нет.

– Ну, да, небольшую, мест на десять-двенадцать, – Сергей Иванович поставил чашку на блюдце, не стукнув. – Это не потребует больших затрат. Сейчас много франчайзинговых фирм, которые в кратчайшие сроки поставят оборудование.

Вот это да! У него, должно быть, даже вытянулось лицо, и если б он не был уверен, что перед ним всего-навсего стекольщик, которого он сам же и вызвал, то побился бы об заклад, что это – хитростью пробравшийся к нему в кабинет представитель какой-нибудь из этих самых «франчайзинговых» фирм – слово-то какое!

– Однако засиделся я у вас, а ведь у меня заказы. Ваши стекла еще надо вырезать, а день тут короткий, того гляди стемнеет…

– Да, у меня тоже… совещание, – опомнился и мэр.

Проводив его до двери, он вернулся к столу. В кабинете, и в самом деле, снова стало сумрачно. Однако он не стал включать свет, а так и сидел какое-то время в полутьме. Экономлю электроэнергию… – попробовал обмануть себя. Не хотелось признаваться, что боялся, просто боялся включать… Окно, по которому черной паутиной расползлись трещины, сейчас выглядело

особенно зловеще.

Ничего, будут новые, прочные и чистые, – успокаивал сам себя и в памяти вдруг всплыло: «Жизнь должна быть прозрачной…» А ведь что-то в этом есть, в этих словах…

ЖИЗНЬ ДОЛЖНА БЫТЬ ПРОЗРАЧНОЙ.

Где Блинский? Надо с ним обмозговать, не отпечатать ли это на предвыборных плакатах?

8

По дороге из школы ученица шестого класса Василиса Гнедых заглянула на почту, где был самый большой в городе газетный киоск.

– Свежий «Кул» или «Упс» есть? – спросила уже после того, как оглядела край прилавка с молодежными журналами. Некоторые пылились здесь еще с лета.

– Нету, – ответили ей.

Ну, конечно, в эту дыру под названием «Карск» все и всегда приходит с опозданием. Девчонки по всей стране уже развешивают в своих комнатах новые постеры с новыми звездами, тогда как сюда неделями не летают самолеты, а поезда и вовсе не ходят…

Купив упаковку жвачки, Василиса вышла и тут же получила в лоб – здоровенным снежком. Даже очки залепило. Из-за угла высунулся Толик Пряхин из параллельного класса, гаденыш, каких поискать.

– Вась-вась, Васюха-поросюха! – давясь от смеха, выкрикнул он.

– Фак! – ответила Василиса и показала ему средний палец, хорошо, что была в перчатках, а не в варежках.

А если б очки разбил?! – возмущалась уже по дороге. Нет, надо прекратить тратиться на жвачки и уже завтра начать копить деньги на операцию по исправлению близорукости. Пятнадцать тысяч, как сказала мама, огромные деньги. Сейчас ей тринадцать, так? Если откладывать в день по десятке, то к тому моменту, как ей исполнится восемнадцать, она сможет накопить, так-так… даже приостановилась, считая, но с математикой у нее было слабовато. И как же тогда быть с журналами, их ведь она тоже не сможет покупать, а как хотелось бы повесить над диваном еще одного Эминема… Ну и что? – трезво возразила сама себе. – Повесишь картинки и останешься в этих дурацких очках, а где это видано, чтобы топ-модели ходили по подиуму в очках? Она, во всяком случае, такого не видела.

Вспомнив о предстоящей карьере модели, она выпрямилась, поправила лямки неудобного рюкзака. Надо уже сейчас выправлять осанку, оттачивать шаг, и главное, голову выше держать, смотреть как бы поверху… и бац, растянулась! Что же за день такой сегодня?!

Поднялась, отряхиваясь. Огляделась по сторонам – не покажется ли откуда рожа Пряхина? Не он ли опять подстроил? Но, похоже, вообще никто не видел, как она полетела, аж шуба расстегнулась. Здесь безлюдно, рядом нет домов, ведь для того, чтобы сократить путь, она вышла к Чоре. Мать строго-настрого запретила ей возвращаться из школы этой дорогой, но она же не выходит на лед – хотя реку, накрепко промерзшую, спокойно можно пересечь, вон сколько следов! Чего опасаться? Сейчас здесь светло, не столько от краткого дневного света, сколько от безбрежной белизны снега. И пустынно, как на какой-то далекой планете. Лишь два заброшенных строения виднеются неподалеку: кочегарка и еще одно здание, вытянутое наподобие барака, на которое, – она пригляделась внимательней, – что-то повесили, объявление, что ли? В прошлый раз там ничего не было, ведь каждый раз, проходя мимо, она посматривала на черные окна, потому как постройки-то эти, и правда, немного пугали. Пустые здания всегда кажутся мрачными и таинственными, и оттого одновременно страшат и притягивают. Вот и сейчас она свернула с тропы, чтобы подойти поближе.

Когда у самого крыльца выяснила, что это всего-навсего какие-то «Работы по стеклу», то испытала легкое разочарование – вот если б открыли канцелярский магазин, ну или косметический… или кондитерский. А ведь решила не тратиться! – напомнила себе и решительно встряхнула рюкзак, да так, что громыхнуло содержимое. И этот миг заметила, что в снегу на обочине узкой расчищенной дорожки, ведущей к ступеням, вроде, что-то блеснуло…

Наклонилась – маленький голубоватый шарик, похожий не леденец «Чупа-чупс», только без палочки. Протянула было руку, но сразу отдернула – блестящая штучка могла быть привязана к нитке все тем же вездесущим Пряхиным или его дружками, такими же дебилами. Однажды возле школы она попалась на их глупую старую шутку с кошельком. И сейчас для проверки легонько пнула шарик носком сапога – опять сверкнув, он тотчас увяз в снегу. Так ведь может и с концами пропасть!

Оглянувшись на крыльцо (не наблюдает ли кто?), Василиса присела и выудила находку – круглая стекляшка, похожая на льдинку… Чтобы не выскользнула, сняла перчатку, положила на ладонь и поднесла к самым очкам – неужели всего-навсего стекло? Похоже, да… но все же не совсем обыкновенное – из прозрачной глубины, из самой середины расходились голубые лучи… А вдруг драгоценный камень? – размечталась она, да и всякий на ее месте понадеялся бы на такое. И значит, надо прятать находку в карман и поскорей уносить отсюда ноги. Ей случалось подбирать на улице

деньги (десятку и даже полтинник), сломанную заколку, которую починила и успешно потом носила, пока не потеряла сама, но ничего более ценного не попадалось.

Подарю маме не день рождения! – решила, уже отойдя на приличное расстояние. Как удачно попалась эта штуковина, именно в тот момент, когда решила ничего не покупать! Можно просверлить дырочку и носить на цепочке, как кулон. Мать и ей даст поносить, потом, может, и вовсе передарит, как не раз бывало с вещицами, которые нравились Василисе. Отойдя подальше, она опять вытащила камешек, чтобы еще раз удостовериться – не тащит ли домой какую-нибудь дрянь, отходы мастерской? Может, только показалось?

Однако, нет – шарик по-прежнему красиво светился, даже сиял… Теперь он отражал розоватый свет ее ладони и вбирал в себя синеву быстро наступающих сумерек, и от этого смешения красок свечение получалось и вовсе необыкновенным, фиолетовым… Такого чуда она не видела даже на ярмарке, в секции, где продаются украшения и сувениры… Нет, вовсе не такой плохой сегодня день, как думалось поначалу.

Уже почти стемнело, когда она добралась, наконец, до продуктового магазина «Чайка», где работала ее мать. Каждый раз в ее смену она заходила сюда после школы. Народу в колбасном отделе было пока немного, мать нарезала колбасу для какой-то бабульки. Видно было, как она старалась, но дешевая «Молодежная» была чересчур мягкой и крошилась… Василиса окинула взглядом все отделы, где стояли сложа руки другие продавщицы (в колбасном-то отделе прохлаждаться некогда), и в который раз отметила – ее мать была самой красивой во всем магазине. На ней лучше, чем на других, сидела белая шапочка, из-под которой всегда выбивался один непослушный локон… Да что там магазин, она, и вообще-то, самая красивая! Василиса надеялась, что и сама похожа на мать, только этого пока никто не замечает, скорее всего, из-за толстых очков, но вот когда вырастет…

– Что так поздно, Василиса? – строго спросила мать, хотя строгой вовсе не была.

(Вот, – немного злорадно подумала девочка, – дала такое дурацкое имя, которое не сократишь, не станет же родная мать называть меня «Васей», как Пряхин).

– Опять гуляла? Смотри, нос поморозишь. Ну, чего нового?

– Да так… – неопределенно ответила Василиса, от запаха и вида колбас ощутив острый голод.

– Что получила сегодня? Небось, троек опять нахватала?

– Одну только… по физике, – тихо пробормотала девочка, чтобы не услыхали другие.

– Ладно, дома разберемся. Ну, пока народу нет, говори поживей, чего тебе? Опять оленьей?

– Ага, – сглотнув слюну, ответила Василиса. Сырокопченая оленья колбаса была ее любимой, она уже представила себе, как дома перед телевизором будет посасывать эти жесткие, темные, крепко соленые ломтики. Один недостаток был у этой колбасы – слишком дорогая.

– Разоришь ты меня, – проворчала мать, уже взвешивая несколько кусочков. – И сарделек еще возьми для отца. Вернется из рейса, поест. И сразу беги домой!

– Хорошо, мам! – взяв продукты, Василиса послушным быстрым шагом направилась к выходу.

Медвежонок! До чего ж она в этой шубе на медвежонка похожа! Такая же неуклюжая, – подумала Наталья, глядя ей в спину, и отчего-то вдруг жалость пронзила…

Присела на край табуретки. Сейчас затишье, но скоро люди пойдут с работы, и тогда только успевай поворачиваться. Все-таки приедет сегодня Володька или опять нет, как в прошлый раз? Когда его напарники вернулись, а он остался ночевать в Синем Бору. Сказал, что двигатель заглох. Должна ли она верить? По сотне раз за день приходили в голову эти мысли. Она уже ни о чем другом думать не может, даже о дочке. Скоро, наверное, ошибаться будет, взвешивая, а для продавца нет ничего хуже. Покупатели быстро нажалуются.

Она устало прикрыла глаза и на какой-то миг воспоминания унесли ее в прошлое. Когда у них с Володькой все только начиналось… После школы она собиралась ехать в Ленинград вместе с Олей Рочевой поступать учиться на искусствоведа. Почему на искусствоведа, она ни тогда, ни тем более сейчас, не смогла бы толком объяснить. Просто было в этом что-то возвышенное… А Володька тогда учился на шофера. Все ребята в Карске тогда были шоферами или сварщиками – единственное в городе ПТУ обучало только этим специальностям. Смешно, но за ней одновременно ухаживали два шофера и один сварщик. И как-то все закружилось тем летом: белые ночи, дискотеки в Доме Культуры, поездка в тундру за морошкой… и в результате Оля Рочева уехала в Ленинград одна. Она и по сю пору иногда звонит ей оттуда, правда, все реже, работает в каком-то музее, а она… она, не пойми как, очутилась вот тут – в колбасном отделе. Открыв глаза, Наталья посмотрела вокруг, точно очнувшись: разделочная доска, большие стальные ножи, стены, облицованные розовым кафелем. Как промелькнули годы! Через неделю ей исполнится тридцать четыре, потом тридцать пять, потом сорок, а она все так же будет кромсать ветчину…

– Полкило дачных! – громко сказала покупательница, и до нее дошло, что та повторяет просьбу. Эта тетка живет в панельном доме напротив, бывшая партработница, въедливая – страсть.

Наталья тяжело поднялась с табуретки и отмотала десяток сосисок. Вчера полночи проворочалась без сна, ожидая мужа, заснула под утро, и они, вот

эти сосиски-сардельки приснились ей по-кошмарному: будто они живые и даже шевелятся, вроде гигантских внутренностей, кишок, а она их резала, по живому-то…

Одна сосиска оторвалась и укатилась под прилавок. И всего-то наклонилась, чтоб ее достать, а когда разогнулась, обнаружила, что вдоль витрины уже выстроилась очередь. Вот так всегда, точно бежишь по кругу, по какому-то замкнутому – «краковскому» – кругу… По молодости еще можно было мечтать, что это временно, что удастся все же вырваться и поехать куда-то учиться, хоть на кого, необязательно на искусствоведа… Но родилась Василиса, которую не без умысла назвала как героиню сказки, надеясь на то, что дочь окажется умнее ее. Ведь красота никакого счастья не приносит и быстро пропадает. Вот у нее уже нет ни роскошной косы, ни стройной фигуры. И когда в Карск приезжают ее бывшие одноклассники, из тех счастливчиков, кто вырвался отсюда, то даже не узнают ее. Одутловатая тетка в нелепой белой шапочке, жонглирующая сосисками. Даже муж по ночам не интересуется ею. А ведь она читает советы сексолога в «Спид-Инфо» и на аэробику записалась, да что толку? Не помогают и китайские чаи, которые пьет литрами, и дочка, как назло, растет вовсе не Премудрой, а обыкновенной троечницей и рвется в какие-то модели…

– Я попросил черкизовских шпикачек, а вы что взвешиваете? – разъярился следующий покупатель.

– Ой, простите, – виновато улыбнулась она, обнаружив, что, и в самом деле, вместо черкизовских положила на весы местные шпикачки, о которых шла дурная слава (дескать, рыбой отдают). Ведь мигом обвинят, что нарочно подсовывает…

Взяв себя в руки, сосредоточившись, она обслужила еще четырех клиентов, а потом попросила Раю, отпускавшую рядом сыр и масло, ненадолго заменить ее.

Вышла в подсобку, закурила. Курить начала недавно, где-то год назад, с тех пор как с Володькой начались нелады… А что, говорят, от сигарет тоже худеют. Нет, надо что-то делать с собой, со своей жизнью. Иначе даже на этой опостылевшей работе будет не удержаться. И после нескольких затяжек отчетливо вдруг поняла, что именно надо делать.

Все же срочно ехать в Синий Бор!

9

Звонок напугал, хоть она и ожидала его. Ровно в пять, одновременно с

сигналами точного времени по радио. Хорошо, что успела немного прибраться – прошлась тряпочкой по поверхностям. Ведь неважно, кто к тебе придет, слесарь, переписчик или стекольщик, в доме должен быть порядок.

– Куда? – с порога спросил он, держа перед собой стекло, обернутое коричневой бумагой.

Она провела его в Димкину комнату, в которой прибраться было практически невозможно – столько чертежей, приборов, приспособлений (и даже еще детские конструкторы). В этом хаосе мог разобраться только сам Димка, а у него не было на это времени. Она лишь разгребла немного стол, чтобы можно было положить инструменты.

Быстро оглядев окно, он вынул фанерку, которая два года прикрывала Димку от холода.

– Хулиганы? – кивнул на торчащие зубья старого стекла.

– Да нет, это он сам, сын… Решил установить самодельный телескоп, чтобы наблюдать за северным сиянием.

– Со второго этажа?

– Ага, сказал, что ему достаточно будет кусочка неба, ну и неудачно выдвинул трубу. Вообще-то, на чердаке хотел обосноваться, да я запретила – увлечется и не заметит, как замерзнет.

– Ишь, какой любопытный!

– Не то слово! С детства возится со всякой оптикой, с биноклями, линзами.

Одних старых фотоаппаратов у него штук шесть – по друзьям зачем-то насобирал.

– Да, серьезное мужское увлечение. В отца, наверное? – предположил он.

Она лишь пожала плечами – что она могла сказать об отце? И вообще, зачем разболталась про Димку, кому нужны россказни о чужих детях? Но, не удержавшись, добавила:

– На следующий год будет поступать в Институт киноинженеров в Петербурге.

– Молодец! – отметил тот и сменил тему. – Я сейчас в машину за инструментами схожу.

Пока ходил, она успела поправить перед зеркалом прическу, впрочем, какая там прическа – старая завивка, покраситься-то недосуг, а седина у корней пробивается неумолимо…

Он принес с собой чемоданчик, и какое-то время она постояла в дверях, наблюдая за его работой. Ее помощь вряд ли потребуется, и потому лучше выйти, не отвлекать. В гостиной включила радио, чтобы не было напряженной тишины в тех паузах, когда смолкали звуки. Трудно заняться чем-то серьезным, когда в доме чужой человек, и потому стала машинально переставлять на полке книги, выравнивая их по «росту». Когда он уйдет, она начнет готовить ужин.

Вскоре, минут через двадцать, стекольщик позвал:

– Готово!

Оставив книги, она поспешила в комнату сына, но не успела войти, как раздался звон стекла. Опять разбилось?! Что за невезение!

Стекольщик стоял посреди осколков, зажимая кисть руки.

– Вот, споткнулся, не удержал, – он кивнул на Димкин кофр, большую квадратную сумку для фотоаппаратуры, которую она не до конца задвинула под стол. И на лице ее, видимо, отобразилось такое отчаяние, что мастер усмехнулся:

– А все же принимайте работу!

Она глянула на окно – на целехонькое новое стекло. Лишь сейчас дошло, что разбились остатки старого!

– Ой, – опомнилась она, – а что у вас с рукой?

– Так, пустяки, царапина, тряпочку бы…

– Сейчас! А вы пока пройдите в ванную, промойте…

Она быстро отыскала в шкафу кусок марли, которую всегда держала под рукой на случай, если Димка в пылу своих экспериментов поранится. И пока он, выйдя из ванны, обматывал ею руку, вдруг решилась предложить ему… чаю. А что в этом такого? В благодарность за работу, в компенсацию за ранение (по ее, можно сказать, вине), да, и вообще, на Севере принято предлагать горячего чаю! Но кто знает, как отнесется к этому он, приезжий… Сомнения проскочили в голове за секунду, однако стекольщик откликнулся легко и охотно.

– Премного благодарен! – сказал, усаживаясь в кресло. – Тем более, что ваша заявка у меня на сегодня последняя.

Она поставила на журнальный столик чашки и вазочку с конфетами, скудно, конечно. До чего же все-таки она непредусмотрительная, незапасливая…

– Не беспокойтесь, Надежда Евгеньевна, – угадал он ее смущение, а она отметила мельком, что он откуда-то узнал ее имя, ведь, оформляя заказ, она помнится, назвала лишь инициалы.

– Вам, э-э… простите…

– Сергей Иваныч, – подсказал он.

– Сергей Иваныч, вам покрепче? – спросила, наливая заварку.

– Достаточно, – остановил он ее.

– При вашей профессии вам надо бы работать в перчатках, чтобы сократить к минимуму риск порезаться, – проговорила она своим неистребимым учительским тоном. А ведь людям не очень-то нравится, когда их поучают.

– Я привык, у меня уже шрамы защитные от порезов образовались, – усмехнулся он. – А вообще-то, такие случаи, – показал замотанную руку, – крайне редки.

– Вы давно работаете со стеклом?

– Давно, – ответил односложно.

– Берите конфеты!

– Спасибо! – он галантно подвинул вазочку к ней и приложился к чашке.

Беседа не задавалась.

– А я сладкого почти не ем…

– Соблюдаете диету?

Кивнув, она опять испытала неловкость, ведь при вопросе о диете так или иначе, но собеседник обязательно окинет взглядом твою фигуру.

– Какую, позвольте полюбопытствовать?

– Ой, и не спрашивайте, каких только не перепробовала! И низкокалорийную, когда на калькуляторе даже пресную булочку в школьном буфете высчитывала. На японской и на рисовой сидела, – заговорила она увлеченно, как и всегда, когда дело касалось диет. – Или вот хочу попробовать три дня подряд на одном продукте… да что ж это я?! И хоть бы вы меня перебили!

– Ну, зачем же, мне интересно. Где-то читал, что только пять человек из ста после курса диеты потом удерживают свой вес.

– Правда? Неутешительно. Хотя, действительно, мало кому удается похудеть. Здесь, на Севере, особенно – нам нужно больше калорий…

– Главное, не навредить себе. Вот в результате упомянутой вами рисовой диеты организм недополучает белки и витамины. Рис богат калием и беден натрием. А при белковой диете, которая также называется японской, теряется не жир, а лишь мышечная масса…

Она заворожено глядела на него – до чего же грамотно, научно рассуждает! И какой полезный выходит разговор, не пустая болтовня!

– …и накапливаются продукты распада белка, из-за чего страдают почки, а

в суставах начинает откладываться мочевая кислота. Можно еще чайку?

– Да вы специалист в этом вопросе! Извините, Сергей Иванович, но у вас что, тоже были проблемы с весом? – теперь она, доливая чаю, взглянула на его сухопарую фигуру. Под синим рабочим жилетом не угадывалось даже живота, который в его возрасте вполне бы мог нарасти. Ей всегда нравились подтянутые мужчины.

– Да нет, я всего лишь внимательный читатель журнала «Здоровье». И ценю людей, которые проявляют волю в борьбе со своими недостатками. Вот вы, еще ведь и спортом занимаетесь?

– Тоже скажете – спортом! – стушевалась она. – Всего-то на аэробику хожу, прыгаем там под музыку… А откуда вы знаете, что я где-то занимаюсь?

– Простите, но в вашей ванной комнате я заметил спортивный костюм…

До чего же деликатно – «спортивный костюм»! Ее старое трико, растянутое во всю ширь на батарее, с самодельными вставками – жуть! Она забыла его убрать, не подумав даже, что стекольщику может понадобиться ванная. При такой наблюдательности он, конечно же, заметил, что она

покраснела.

– Я приветствую это! – еще и подбадривает ее. Все же как необычно, как церемонно он выражается, а разговор меж тем все вертится вокруг нее, ее, как и он отметил, «недостатков». О себе-то ничего не рассказывает.

– Вы тоже сможете заняться здесь спортом. Сейчас темно и холодно, самое мрачное время, а в марте, вот увидите, весь город встанет на лыжи!

– Обязательно, – дежурно ответил он и, отхлебнув чаю, поглядел на нее.

Как-то особенно поглядел, со значением – то ли в русле предыдущей темы, все еще оценивая ее фигуру, то ли… Показалось, что не как стекольщик или просто собеседник поглядел, но как… мужчина! Хорошо, что на ней темно-серое шерстяное платье, которое не сняла после работы, оно было деловым и, вдобавок, стройнило ее. Может, почудилось? От неяркого света торшера, который всегда создает несколько интимную обстановку… не подумал бы, что умышленно его включила.

– А где вы жили прежде? – спросила, чтобы только перебить этот взгляд.

– Где я только не жил… – уклончиво ответил он и откинулся на спинку кресла, лицо его скрылось в тени, – на Алтае, в Коми, в Сибири…

– Вы перечислили все регионы, – теперь она не сводила с него взгляда.

Он засмеялся, сверкнув хорошими то ли зубами, то ли коронками. И ей опять стало не по себе – ведь будто допрашивает его. Тогда как видно, что человек не хочет говорить о своем прошлом. Он, может, по тюрьмам скитался? Хоть это и не вяжется с его манерами… И книжек, может, там, на нарах, начитался (не анахронизм ли в наше время журнал «Здоровье»?!) А после срока решил осесть тут, в глухомани. При советской-то власти, понятно, люди гнались за северными коэффициентами, а сейчас? С таким же успехом он мог бы открыть мастерскую где-то гораздо южнее…

– Учился в техникуме, работал на заводе медицинского стекла, а с началом перестройки организовал кооператив по остеклению лоджий и балконов, – монотонно перечислил он. – Вас, может, интересует, как я оказался тут, на краю земли? Отвечу, что здесь когда-то жили мои предки. И, стало быть, мы с вами почти земляки. Только взгляните – что за окном творится!

А всего-то шел снег… В мягком свете дворового фонаря кружили хлопья – будто даже не падая, а взмывая ввысь. И, правда, таким удивительным было это, в общем-то, привычное зрелище, что Надежда Евгеньевна встала, подошла к окну, обхватив себя за плечи. (Как кстати было бы сейчас накинуть нарядный ажурный палантин, но ведь не полезешь за ним в шкаф в такой момент). Снежинки вихрились сложными зигзагами, у каждой свой узор, своя траектория, своя крохотная, в одно мгновение, жизнь. Она обернулась, и Сергей Иванович, сидящий в кресле под торшером, показался если не близким, то, во всяком случае, давно знакомым… Нет, что б он там ни говорил, а наверняка есть какая-то тайна в его приезде, может, даже

романтическая история…

– Иногда в такие минуты я благодарен судьбе… – тихо проговорил он в тон ее мыслям. – За то, что нашел в себе силы сдвинуться с места, сделать шаг, что в моем возрасте уже не просто. Переезжая, ты вынужден отыскивать на новом месте только хорошее, лучшее, иначе нельзя… Вот как этот снег, как такие встречи…

Она не слышала, как он подошел, только почувствовала, и даже напряглась, отчего-то подумав, что обнимет… и опять пожалела, что нет на ней палантина, который смягчил бы строгость ее рабочего платья. Но Сергей Иванович просто встал рядом.

– Может, мороз, наконец, ослабеет, – проговорила она, думая о его словах, что надо отыскивать только хорошее, и еще о том, что вот бы Димка задержался в командировке… А ведь никогда прежде не приходила ей в голову такая невероятная мысль!

Сергей Иванович стоял молча, тоже в каких-то своих раздумьях… на мгновенье показалось даже, что рядом и нет никого – не слышно было его дыхания, лишь едва наносило слабым, немного лекарственным запахом, то ли мяты, то ли ментола… Все же хорошо, когда мужчина не курит, а придерживается здорового образа жизни, а то к школьному завхозу, например, не подойти, так несет табачищем…

Тут Сергей Иванович сделал непонятное движение – потянулся вперед. Она опять подумала, что к ней, и даже отстранилась, но оказалось – к трубе отопления, приложил руки.

– У вас хорошие трубы, – сказал со странной озабоченностью, которая не вязалась с прежним их разговором. – Ничуть не порченные, без изъяна…

– Трубы как трубы, – пожала она плечами. – Вы и по батареям специалист?

– Всяким приходилось заниматься… вон как жарят! – но поежился точно от холода.

– А мне кажется, они едва теплые. Все собираюсь купить обогреватель.

Про обогреватель она сказала уже в спину ему, потому как Сергей Иванович вдруг заторопился, подхватил свой чемоданчик и вышел в прихожую. И распрощался наскоро. Будто и не сидели вместе за чаем, и не стояли у окна… Похоже было, что вспомнил о чем-то важном, безотлагательном, хотя ведь сам сказал, что на сегодня свободен…

В легком разочаровании Надежда Евгеньевна вернулась в комнату, присела на край дивана, посмотрела на пустые чашки, на кресло, в котором он сидел… лишь едва уловимый ментоловый запах напоминал о чьем-то недавнем присутствии.

А потом заметила под столиком марлю, которой он заматывал рану. Подняв ее, с удивлением обнаружила, что тряпка была совершенно чиста – никаких следов крови!

10

– Полтора часа прождали этого представителя, да толку от него все равно не было…

Она пыталась сосредоточиться, ведь прежде всегда с интересом слушала рассказы сына о поездках – то на буровую, то на дальнюю звероферму или в стойбище на забой оленей… Он и сейчас говорил взахлеб, одновременно с шумом вытягивая из тарелки обжигающую длинную лапшу. Ей было стыдно, что сегодня она опять ничего не приготовила на ужин. Он мерзнет в каких-то бытовках, трясется в вертолетах, таскает на плече здоровенную аппаратуру, а она ему всего-то заливает кипятком пакет быстрого приготовления… Пусть даже любит он эти пакеты, у них они всегда припасены на всякий случай, однако случаи эти слишком часты, а все потому, что она никудышная хозяйка и плохая мать.

– Ты чего, мам? – все-таки заметил, что она его не слушает. – Устала? Как дела в школе?

– Все в порядке, Дим… Вчера приходил стекольщик, наконец-то починил твое окно, теперь у тебя будет теплее. Новый человек в нашем городе…

– Да я знаю его.

– Откуда?! – удивилась она.

– Позавчера утром у мэра разбили окно в кабинете, я примчался туда первым и сделал сюжет. Еще и для газеты снимков нащелкал. Как раз перед вылетом на буровую. Там и был этот самый стекольщик, невзрачный такой мужичонка…

– Вот как… – только и промолвила она, вспомнив, что утром в учительской, вроде, что-то говорили про мэра, но она торопилась на урок.

– Ага, все ясно – ты опять не включала телевизор! Который час – десять? Сейчас идут новости. Из администрации была просьба повторить этот сюжет в нескольких выпусках. Пойдем, посмотрим.

Они уселись перед телевизором. Димка угадал, она не смотрела телевизор ни вчера, ни сегодня. Когда его нет дома, она предпочитает посидеть в кресле с книжкой. А вот вместе с ним – да, с удовольствием посмотрит городские новости, ведь его комментарии были куда интересней закадровых. Программа «Сегодня в Карске» уже началась, название не очень-то подходящее – в ней чаще сообщали о давних событиях, прокручивая старые сюжеты. Димку это выводило из себя. Вот и сейчас показывали праздник в школе-интернате.

– Да ведь это я еще в прошлое воскресенье снимал! Вот так всегда – срочно, срочно, а поставят потом через месяц!

– Не кипятись, может, это тоже десятый повтор, – сказала она, пристально

вглядываясь в экран, на котором после заставки «Хроника событий» как раз появился мэр Дутов на фоне разбитого окна. Он что-то говорил, показывая на дыру в стекле, однако она не вникала, потому что в следующий момент в кадре показался Сергей Иванович… в той самой синей рабочей жилетке, в которой приходил и к ней. Он был ниже крупного мэра почти на целую голову, однако держался со строгим достоинством и смотрелся даже выигрышнее градоначальника, который от излишних суетливых движений вспотел и покраснел, аж галстук сбился набок… Почему Димка сказал, что он невзрачный? А скромный какой – ведь не похвастал за чаем, что выполнял такой ответственный заказ!

– Темновато получилось, – сказал Димка, критически оценивая изображение. – Чуешь, куда он клонит?

– Кто? – не поняла она.

– Дутов, конечно. Он уверен, что это Мохначенко запустил камень в его окно. Приличный такой булыжничек, сейчас покажут, я его тоже заснял. Напрямую, конечно, не говорит, но все к этому сводит.

– Какая чушь! Я хорошо знаю Геннадия Петровича, это прекрасный человек, заботливый отец! Его дочки у меня учились, замечательные девочки. Зачем Дутову выдумывать такое?

– Как зачем? Выборы скоро! Погоди, еще и не такое услышим. А чем это у нас пахнет? – он вдруг повел носом.

– Пахнет?! – принюхалась и она.

– Ну, да, камфарой… или лекарством каким-то, ты ничего не принимала?

– Нет, – ответила она, и в самом деле ничего не ощущая.

Неужто запах до сих пор не выветрился и Димка учуял его «свежим» носом? Ей стало не по себе – она ведь не сказала, что чаевничала вместе со стекольщиком, что он сидел как раз в этом кресле, где сейчас устроился сын. И оттого, что не сказала, получалось, будто он был ее тайным гостем…

– Это, наверное, новый порошок, я белье замочила, – зачем-то стала выкручиваться она.

– А-а… – протянул он равнодушно. – Пойду займусь делом! Фоторепортаж обещал для газеты.

Взял из вазочки пару конфет, которыми она угощала стекольщика, и ушел в свою комнату, служившую ему еще и кабинетом. Будет до ночи перебирать фотографии, тексты к ним писать – многостаночник! Его снимки зачастую были даже лучше, чем у штатных газетчиков. И гонорары за них были отнюдь не лишними – ведь они вместе копили деньги на его будущую учебу в Питере.

Как только дверь за ним закрылась, Надежда Евгеньевна тотчас выключила телевизор и уселась под торшером со сборником рассказов Дафны дю Морье, она любила их перечитывать. Однако, не прочитав и пары страниц, задумалась…

На днях у нее в гостях был мужчина, впервые за много лет… Не так уж и важно, что он пришел по вызову, ведь они пили чай и беседовали не как заказчица и мастер… Он мог бы уйти сразу, как только выполнил работу, однако почему-то сделал вид, что порезал руку. А ведь никакой раны не было, марля осталась чистой, и значит, это была просто зацепка – чтобы задержаться. На ее предложение попить чаю откликнулся охотно, и еще – он откуда-то узнал ее имя, перед тем как прийти, не означает ли это, что она ему… понравилась?! Может, с первого раза, когда оформляла заказ? Мыслимо ли такое? Может ли произойти такое – с ней?! От этих предположений ее даже бросило в жар, не иначе, подскочило давление…

Зашла в ванную, чтобы ополоснуть лицо, и там же долгим придирчивым взглядом стала изучать свое отражение в зеркале. Может ли она кому-то понравиться? Приподняла пальцами кожу надо лбом, потом прижала, как бы убрав, второй подбородок – вот так, вроде, ничего, но для этого надо сделать хирургическую подтяжку лица. Для учительницы это нереально. Да и к чему? Ведь дело не только в отметинах возраста, внешность ее и по молодости никогда не была привлекательной – крупные, жесткие, точно вытесанные из камня, черты. «Гладиатор», – усмехнулась она, вспомнив, как однажды объясняла пятиклашкам, кто такие гладиаторы, и одна девочка из глупых отличниц (да-да, бывают глупые отличники, так же, как и смышленые двоечники) затрясла поднятой рукой и выпалила:

– Надежда Евгеньевна! Вот вы – вы похожи на гладиатора!

Хотела польстить учительнице, которая описывала этих бойцов поневоле как сильных и храбрых… ну, а в классе сразу раздался смех. И эта мужская кличка, как это часто бывает в школе, прицепилась намертво, с ней она, скорее всего, и выйдет на пенсию.

Не красавица, – подвела итог нынешнего осмотра и присела на край ванны. Ну и что? Зато некрасивым женщинам легче стареть, это было ее твердое убеждение. Ведь если вдуматься, какая это, должно быть, мука – наблюдать, как время изъедает твою красоту. А вот ей и терять нечего, поклонников у нее как не было в молодости, так нет и сейчас. Кроме первого сентября, ей никто никогда не дарил цветов… Но хоть и пыталась сейчас подбодрить себя, в горле разбух комок – от тщательно подавляемой обиды на жизнь. Скоро ей будет пятьдесят, и до сих пор никто не разглядел, не оценил, что скрывается за суровой внешностью Гладиатора. Неужели для счастья нужна лишь симпатичная мордашка – носик поменьше, глазки побольше? На днях ее бывшая ученица Наташа советовалась с ней, как разобраться с семейными проблемами. А что она может ответить? Она, у которой никогда не было мужа, а значит, и полноценной семьи. Сергей Иванович прав, иногда надо сделать шаг, уехать… она сама не раз переживала такие моменты, когда хотелось удрать из Карска куда глаза глядят. Ведь в маленьком городе надо быть безупречным, особенно когда ты – одинокая учительница. Надо быть

просто святой, а у тебя вдруг замечают живот, которого уже не скрывает широкий свитер…

Он был простым шабашником и, вдобавок, армянином. А вовсе не полярным летчиком, разбившимся в тундре, как рассказывала она сыну. За долгие годы приходилось расцвечивать эту байку подробностями, вроде срочного санзадания, небывалой пурги и даже нераскрывшегося парашюта. Ведь эта версия была куда романтичнее коровника в деревне Макариха, который подрядилась строить бригада южан. Это в шестидесяти километрах от Карска, что, по здешним меркам, совсем близко, и потому строители частенько наведывались в город, чтобы посидеть в ресторане «Чора» или посмотреть фильм в кинотеатре «Арктика». Как раз после киносеанса с ней и познакомился Гагик. Помнится, это была французская мелодрама с ее любимыми Фанни Ардан и Депардье. Она возвращалась домой все еще под впечатлением от увиденного, когда кто-то вдруг окликнул ее и что-то спросил – с ужасным акцентом.

Он подхватил ее под руку, да сразу так крепко, что она и увернуться не могла. Это произошло в середине декабря, в месяц большой полярной темноты. Народ, разбившись на парочки, гулял по центральной улице (тогда еще улице) Ленина, украшенной к новогодним праздникам. У нее же не было даже подруги, и может, потому, оказав для приличия небольшое сопротивление, она сама вдруг оперлась на его руку. Ведь в темноте даже вездесущие старшеклассники не разобрали бы, с кем это идет училка по истории. Какой между ними тогда произошел разговор, она не помнила, как не помнила и всех последующих, когда он уже приходил к ней домой. Незадолго до этого ей выделили комнату, как молодому специалисту, хотя была тогда не такой уж и молодой – года неумолимо подбирались к тридцати. Поначалу она посчитала Гагика туповатым, но потом сама же стала оправдывать его тем, что он просто плохо говорит по-русски. Ведь даже академик, не знающий языка, будет выглядеть идиотом в другой стране, где ему придется объясняться на пальцах. И ухаживал он неумело – пару раз принес коробку конфет «Ассорти», однажды подарил колготки не ее размера, вот, пожалуй, и все… И если бы не ее полное одиночество в этом городе, куда попала по распределению, никогда и ничего между ними не произошло бы – настолько они были разными!

К осени ферма была достроена, и строители уехали на противоположный край земли, в Армению. А она уже не могла скрывать свою беременность… Самым ужасным было то, что как раз в этот период не одна она оказалась в таком положении. Местная дурочка Нина, по кличке Солнышко – так ее прозвали за неизменную улыбку, на старости лет вдруг тоже забеременела! В любую погоду эта блаженная крутилась возле почты, приходя туда с утра, точно на работу. Ее дразнили дети, но она была столь незлобива, что сама вместе с ними смеялась над их дерзостями. Одним словом, Нина-Солнышко

считалась чем-то вроде городской достопримечательности. И вот эта достопримечательность вдруг стала выставлять напоказ свой живот. Взбудораженный город судачил о том, что в этом могли быть замешаны только кавказцы, что никто из местных на такое святотатство ни за что не пошел бы.

В октябре родился Димка – черноглазый, черноволосый, шустрый… Днями позже такого же младенца в соседней палате произвела на свет и белобрысая курносая Нина – как брата-близнеца. Ей, падшей учительнице, «любезно» сообщал об этом всякий встречный-поперечный. Поначалу она успокаивала себя, что это какой-нибудь другой рабочий сошелся с дурочкой (в бригаде их было много, и, как южане, они все походили друг на друга). Успокаивала до тех пор, пока Нина-Солнышко не стала привозить к почте на плохонькой коляске своего курчавого чернявого мальчонку с соплями, размазанными по смуглому лицу… Впервые увидев его, она сразу узнала в нем Гагика, и на душе так стало гадко, что сердце зашлось в болезненном приступе – разве ж это не насмешка судьбы?!

Органы опеки вскоре опомнились и ребенка у Нины забрали, отправили в какой-то специализированный детдом. Та несколько дней простояла возле почты без улыбки, растерянная… Многие сочувствовали ей, и лишь она, которая никогда и никому не желала дурного, испытала редкую в своей жизни радость.

Сколько раз порывалась она уехать из Карска! Бывало, придет в ясли, а там ее Димка ползает по полу среди светленьких северных детишек – точно черный барашек. Думала уехать в Краснодарский край, туда, где ее ребенок не станет так выделяться на фоне других, и, стало быть, сам факт греха не будет так выпячиваться… А то вдруг с утроенной энергией кидалась в работу, беря на себя почти все общественные нагрузки, от которых отказывались остальные. Вот тогда-то и превратилась в «Необходимову»… За эти годы она сдружилась, наконец, со многими людьми, и мысли об одиночестве, о переезде посещали ее все реже, пока не испарились совсем. Димка рос смышленым и бойким мальчуганом, никто не задирал его, напротив – он легко и быстро сходился с ребятами. Так иногда прорастает и неожиданно крепко приживается на северной почве южное растеньице…

Как-то летом, когда он уже перешел в восьмой класс, они вместе отправились за морошкой на ближнее болото. В ясном небе совсем низко над их головами пролетел самолет, и она, забывшись, вдруг мечтательно сказала:

– Как я завидую летчикам! Такую красоту они видят сверху!

А Димка, склонившись над своим уже полным бидоном, спросил ломким срывающимся голосом:

– Он ведь работал в Макарихе… это правда?

Она сразу поняла, кого он имел в виду… Было глупо все эти годы надеяться, что в маленьком городишке можно до бесконечности сохранять

тайну. Ей ничего не оставалось, как тихо согласиться:

– Да.

Больше он ни о чем не спрашивал, не допытывал, только посмотрел, будто прямо в душу глянул, своими смоляными, такими нездешними, глазами – он знал! Давно все знал! Она боялась уловить в этом взгляде презрение, но Димка… он просто протянул ей горстку самых крупных оранжевых ягод.

Надежда Евгеньевна закрутила кран с водой – как долго просидела она в ванной? Воспоминанья будто караулят, как их не глуши, а ведь надо составлять планы на завтра. Кто мог предположить, что недолгая беседа со стекольщиком обернется такой тратой времени, разбередит старые раны… Не за горами пенсия, а ей все никак не научиться владеть собой, никак не заглушить инстинкты. С природой тягаться трудно, ведь всякая одинокая женщина примеряет к себе всякого одинокого мужчину.

Вот и сейчас перед тем, как выйти из ванной, она еще раз взглянула на зеркало – с надеждой…

11

Большой пузатый аквариум он поставил на тумбу. Стайка черных юрких рыбок резвилась в голубой воде – точно такие круглые аквариумы стояли в холле отеля на окраине Хельсинки, где он подолгу любовался ими в конце суетных дней, заполненных деловыми встречами. Рыбы успокаивали, и еще тогда он решил, что по возвращении на родину заведет себе таких же. Он легонько постучал по стеклу, и рыбки, названия которых даже не знал, как по команде застыли на секунду… И вдруг, странное дело, или это показалось, или выпуклое стекло так искажало, но они вдруг стали… крупнее, увеличиваться стали прямо на глазах! Как он сразу-то не сообразил, что емкость для них мала. Потому-то и тычутся тупыми мордами в стеклянные стенки, все сильней, все агрессивней и вот… о, боже, разбивают! Водопадом хлынула вода, разлетелись осколки и брызги, а рыбки – нет, теперь уже рыбы, рыбищи – расплываются во все стороны по воздуху, поднимаются вверх и при этом продолжают расти, просто разбухают, будто надувные! Одни под самым потолком разворачиваются, как черные дирижабли, другие пикируют вниз, разевая глубокие беззубые рты… Весь кабинет заполнен ими. Он кинулся к дверям, и стая метнулась за ним, он едва протиснулся сквозь их холодные скользкие бока, едва успел выскочить. Держит дверь плечом, ощущая изнутри мощные толчки и глухие удары…

Тяжело вздохнув, почти застонав, Дутов открыл глаза, приподнялся на локте. Стук продолжался наяву – он доносился из тренажерной комнаты. Это Анжелка… она уже встала. Ее шелковая ночная рубашка соскользнула на пол. Нашарив тапки и накинув халат, он отправился к жене.

И застал ее за любимым с недавнего времени занятием – молотила огромными перчатками по увесистой кожаной груше. Этот далеко не дешевый боксерский набор он привез по ее заказу из последней командировки, и еще пару-тройку воскресений ему предстоит просыпаться под этот стук, пока ей не надоест и она не забросит грушу, как прежде забросила дартс и кегли. Несколько секунд стоя в дверях, он полюбовался на ее хрупкую фигуру – даже за таким брутальным занятием Анжела выглядела изящно и женственно. И ожесточенная гримаса тоже не портила ее, а напротив, придавала облику какую-то незнакомую пряную нотку.

– Доброе утро, злодейка моя! – подойдя к ней со спины, он уткнулся в ее плечо и с наслажденьем вдохнул нежный аромат пота. – Ты, случайно, не знаешь, к чему снятся рыбы?

– К беременности, – не прекращая избивать снаряд, ответила она. – Вон опять пузо какое наростил! Давай-ка садись на тренажер!

– Нет уж, дудки! Сперва выпью кофе, – он дурашливо зашаркал по направлению к кухне, изображая, что спасается от погони.

Зарядив кофеварку и устроившись за широкой барной стойкой, он взял в руки листочек, который еще с вечера оставил здесь. Это был список названий для будущей пышечной. Да, он всерьез увлекся этой идеей, которую подал приезжий стекольщик. И уже разузнал, что дело, действительно, можно будет провернуть в короткие сроки и без особых затрат. Поручил заместителям договориться насчет американского оборудования (оказывается, во всем мире уже давно налажено производство пончиков, или пышек по-нашему), и помещение уже нашли – дышащая на ладан кулинария возле почты. Удобней не придумать, ее уже начали ремонтировать. Блинский набросал варианты названий, вот они: «Колобок», «Одуванчик»… надо вычеркнуть, все какое-то детсадовское, ничего оригинального… «Солнышко»? Блинский что, не знает, что в городе есть всем известная дурочка с таким прозвищем? Заведение сразу на смех поднимут.

Осторожно, чтобы не хлопнуть дверцей, достал из холодильника масло и быстро намазал его на хлеб. Пока Анжела не видит… В названии должно быть что-то летнее, оно должно согревать, как и сами горячие пышки. Ну прямо хоть общегородской конкурс устраивай!

– Опять бутерброды?! Я же запретила, только мюсли! Ты обещал слушаться меня… – Анжела подкралась незаметно. Она уже успела принять душ, щека ее была холодной и влажной, отчего сразу вспомнились рыбы. – Что это? «Ромашка», «Улыбка»… Дутов, ты что – впал в детство?

– Мы открываем пышечную, – он смутился, как если бы признался в чем-то нехорошем. – Еще вчера хотел с тобой посоветоваться.

– Пышечную?! – ее тонкие ухоженные брови взметнулись вверх.

– Ну, да… понимаешь, перед выборами нам нужно провернуть какое-то небольшое, но доброе дельце, так сказать, для души… А то все какими-то котлованами занимаемся, теплотрассами…

– Но почему пышечную?!

– А ты что предлагаешь – суши–бар? Наши люди этого не поймут, а пышки любят все. Это дешево, а значит, демократично. Вот когда я учился в Ленинграде, мы всей группой бегали в пышечную на Желябова… Какие там были пышки, м-м! – даже сглотнул слюну, вспомнив. – Помоги лучше название придумать.

– Ерунда какая-то, – пробормотала Анжела, удаляясь в комнаты. Сейчас будет часа полтора заниматься своими ногтями, а потом столько же читать Лао Цзы.

Все-таки нет у него соратницы, сподвижницы. Дутов сгреб листочки в кулак. Пусть и дальше Блинский решает, а то, и в самом деле, несолидно как-то главе города заниматься такими пустяками.

Сделав пару дежурных звонков и отдав короткие распоряжения насчет текущих дел (его команде нельзя расслабляться даже в выходные), он прошел в тренажерную комнату. Это все Анжелкины выдумки – все эти раскоряченные «Кеттлеры»… А ведь он планировал иначе, когда въезжал в эту просторную квартиру: чтобы помимо гостиной, спальни, кабинета, была бы еще и детская, чтобы непременно была детская вот в этой самой комнате. От этой мысли, как всегда, стало досадно. Ничто в такой степени не разъедало его душу, как то, что у них с Анжелой все еще не было детей… Он взгромоздился на ненавистный велотренажер, установив таймер на двадцать минут, и принялся вяло крутить педали. Если сейчас заглянет жена, обязательно сделает замечание и велит прибавить скорости.

Сколько раз втайне от нее он заходил в магазины, торгующими всякими забавными и милыми детскими вещичками, во всех европейских столицах, куда приезжали вместе или где бывал один. С каким трепетом прикасался к этим крохотным шапочкам-тапочкам, мысленно примеряя их на несуществующего сына или дочку. Казалось, со временем эти мечты должны были ослабнуть или раствориться вовсе, особенно после третьего выкидыша, что случился у Анжелы прошлой весной, однако ж, нет – желание иметь ребенка обострялось, хуже того, он просто зациклился на этом! И даже работа не всегда спасала.

Доходило до того, он иногда подумывал о разводе – о разводе с той, которая бросила ради него Москву, работу в дизайнерской студии, и, точно декабристка, отправилась с ним в глухую провинцию! Она с ее внешностью могла бы сниматься в кино, позировать для модных журналов, а вместо того связалась с ним, неуклюжим неказистым толстяком, который тогда еще и мэром-то не был, а всего лишь выдвигался на этот пост! Она приучила его одеваться в фирменные вещи (ведь кроме Кардена он и не знал ничего), как

профессиональный дизайнер обставила их новую квартиру да так, что позавидовали бы топ-менеджеры Газпрома! Каким подлым надо быть человеком, чтобы даже позволить себе такую мысль – расстаться, предать и только из-за того, что она не может выносить ребенка. Он ведь и полюбил ее такую – хрупкую, утонченную, почти неземную, даже в боксерских перчатках – трогательную… Он с ожесточением закрутил педали, хоть и без того уже взмок, а таймер, как назло, все не подавал сигнала, хоть бы телефон зазвонил, что ли…

Чем о детях, уж лучше о рыбах поразмыслить… к чему все-таки приснился этот кошмар? Ведь известно, что в сновидениях иногда заложена ценная информация… эти гадины выталкивали его из рабочего кабинета, а стало быть, из мэрии… Ага, и разбили стекло, акулы из команда Мохнача…

Вконец раздосадованный, он все же слез с велосипеда раньше положенного. Как-то не задается нынче день. И выбраться некуда, ведь, если ты мэр, то все мероприятия надо планировать заранее, согласовывать… Подошел к окну и, с опаской отодвинув полоску вертикальных жалюзи, глянул во двор.

Был короткий промежуток относительно светлого времени. Серенький полярный день длится не дольше обеда. По двору мела резвая, но не густая поземка. Можно было бы выйти и расчистить подъезд к гаражу, все здоровее, чем крутить педали стоящего на месте велосипеда, однако особого смысла в расчистке тоже не было: сам он обычно пользовался служебной машиной, а вот жена… она-то любила прокатиться на своей «Вольво», которую он подарил ей в прошлом году. Она тогда как раз в очередной раз забеременела, и на радостях он был готов купить ей все, что угодно. Однако сейчас, накануне выборов, лучше лишний раз не светиться – не появляться на улицах Карска в этой вызывающей серебристой иномарке. Им надо быть сейчас поскромнее, ведь Мохначенко со своими подельниками не дремлет. Этот люмпен знает, как настроить народ. Сколько критики обрушилось на него, Дутова, когда постановили снести ветхие сараи в центре города. Столько помоев вылили тогда на его голову, что от затеи пришлось временно отступиться.

Вон они, эти сараи, слева и справа от его аккуратного кирпичного гаража, безобразные дощатые уродцы. Какая-то тетка выволокла из-за покосившейся, хлопающей на ветру двери мешок и потащила по снегу. Толстуха в пуховике, наверняка на своем веку нарожала детей… и если б он выбрал себе такую, то был бы сейчас многодетным отцом. Даже содрогнулся, представив.

– Дутик! – окликнула его жена. Она редко называла его по имени, только когда сердилась, в хорошем же настроении всегда звала «Дутиком». Он привык к этому прозвищу, находя его даже милым.

– До обеда я хочу прокатиться до речного порта. Пока собираюсь, пойди в гараж и разогрей машину!

– Хорошо, Зая! – послушно откликнулся он.

Ладно, так и быть, пусть последний разочек прокатится, а потом он с ней поговорит, объяснит, что накануне выборов супруге первого лица не годится шиковать. Строгий с подчиненными, тут он плавился, как воск. Не мог, никак не мог отказать ей хоть в чем-то!

-–

Господи, какая тяжесть, просто свинцовая! Только бы пакет не порвался, и веревку надо было потолще взять. Нет, чтоб отдохнуть в свой законный выходной, поваляться перед телевизором на диване, так нет, именно к воскресенью навалились такие вот неприятные дела… После череды рабочих смен она и сама-то выматывается, как собака, а тут на тебе, тащи ее неведомо куда, – расстраивалась и чертыхалась Любовь Андреевна, волоча по снегу тюк с останками Джеки.

Так получилось, что несколько дней издохшая собака провалялась в сарае. А что делать, раз так не вовремя померла, ведь как нарочно выдалось несколько дежурств подряд. После работы бывало уже темно, да и усталость брала свое. Пару дней назад так вдруг заныло в боку, что даже аэробику пришлось пропустить. Вот и откладывала до последнего. Ведь все на ней одной, от родной доченьки подмоги не жди.

Сегодняшнее утро началось, как обычно, со ссоры. К Маринке пришла клиентка за готовым заказом. Та выдала ей юбку, стали примерять – глядь, а юбка-то, вся, как есть, в шерсти… рыжей шерсти! Отряхнув, почистив щеточкой и тысячу раз извинившись, Маринка не стала выяснять отношения при заказчице, но как только за той захлопнулась дверь, тотчас напустилась на мать.

– Ты че?! Мало было моего свитера? Так еще и юбкой чужой укрыла! А ведь я могу лишиться клиентов! Значит, и денег! Ткань дорогущая, итальянская! Кому понравится стирать еще не надеванную вещь!

И понеслась… не слушала никаких объяснений, что собака, очевидно, в предсмертной агонии все же как-то пробралась в комнату. Впрочем, Любови Андреевне, несмотря на явное доказательство, все равно до конца в это не верилось – ну как могла полудохлая собака, у которой уж и лапы отнялись, заскочить на стул, где и оказалась злополучная юбка?

Даже сейчас не по себе стало при воспоминании о той ночи – а если псина тогда сбесилась? У бешеных, говорят, сила до последнего вздоха держится. Могла ведь и на нее, спящую напасть! Грусть, связанная с потерей Джеки,

уже поутихла, и теперь хотелось скорее избавиться от нее, предать земле… Легко сказать, да где ее найти, землю-то, зимой да на Севере? Попробуй разрыть толщу снега, а потом еще продолбить вечную мерзлоту. Мало кому это под силу, а уж тем более ей, пожилой почти женщине с кучей болячек. Бросить в помойку тоже не могла, рука не поднималась, тем более после того, как бедняга столько времени дожидалась в сарае. В помойках роются бродячие собаки, они быстро вытащат и растреплют пакет.

Ей пришло на ум лишь одно место, где можно было упокоить прах несчастой Джеки. Свалка возле бывшей санэпидстанции. Там и по сю пору валялись какие-то склянки, разбитые пробирки из лабораторий СЭС и другой технический мусор, в котором не отваживались копаться даже самые отчаянные бездомные псы. Этими отходами и можно будет завалить сверху труп и, таким образом, как бы похоронить.

Дворами она пробралась к пустынному берегу реки, где на нее, вдобавок ко всему, обрушился шквалистый жгучий ветер… Вконец обессилев, дотащилась до свалки, как раз позади барачного здания СЭС. Оглянулась – не смотрит ли кто, и лишь тогда скинула свою ношу в неглубокую, но довольно широкую яму. Спустилась туда сама. Здесь, и точно, валялись щепки, куски штукатурки и прочий строительный хлам, сваленный после какого-то ремонта. Хорошо, что захватила с собой брезентовые рукавицы…

– Эй, кто тут?

Хриплый и явно враждебный голос раздался сверху. Разогнувшись, она обернулась – на краю ямы стоял парень в телогрейке. Незнакомый, шея замотана шарфом, в руке ведро.

– Я… мусор тут бросаю, – она на секунду замешкалась, прикидывая, послать ли его сразу подальше или отвечать пока по-хорошему. – А ты что, инспектор какой?

– Здесь не помойка! – ответил тот и кашлял пару раз, будто пролаял.

И откуда такой выискался? Ничего, главное, держать себя в руках, в буфете она и не таких обламывала.

– Разуй глаза, а что это, по-твоему? – разгоряченная, она обвела рукой вокруг. – Я ли не знаю, что здесь такое?! Испокон веку тут живу, а чтобы всякий щенок приблудный мне указывал – не бывало такого! А ну, вали отсюда, не мешай!

Само собой, он остался на месте. Мало того, молча и с высоты, которая казалась ей теперь, снизу, не такой уж и малой, глядел на нее нехорошим мрачным взглядом. Не по себе стало – что у него на уме? Видно, что ненормальный, а ведь уже начинает смеркаться…

– У тебя у самого в ведерке-то – что? – спросила уже помягче, для того только, чтобы не пялился так.

Вместо ответа он раскачал ведро и швырнул подальше в яму содержимое, какую-то труху – опилки, осколки, металлические обрезки… И на нее попало

бы, если б не отскочила!

– Ты чего, сдурел?! Обалдуй!

Вот вляпалась так вляпалась, если будет сейчас выбираться, он ее валенком по лицу может пнуть или ведром по башке. С такого станется. А еще, может, велит показать, что в пакете, и неизвестно, что вытворит, когда обнаружит дохлую собаку. Эх, зря не заставила Маринку пойти вместе с ней, вдвоем было бы легче сладить с наглецом.

– Это частная территория, – заявил он вдруг, – принадлежит стекольной мастерской.

– Какой еще мастерской? Впервые слышу…

– Вот что, бабка, забирай свой мешок и уходи!

В боку точно прострелило, когда он назвал ее – бабкой! И куда она, на ночь глядя, опять потащится с трупом? Не в сарай же обратно бросать!

– Так я же… – пыталась она возразить, но слова которые в буфете, бывало, вылетали автоматически, сейчас застряли, точно ватные.

– Сказано, частная территория!

– Постойте, постойте! – вдруг вмешался кто-то еще. – Я как раз хотел разузнать, на каких основаниях арендуется данное строение?

Увидев тощий высокий силуэт, который возник рядом с парнем, Любовь Андреевна с облегчением вздохнула. То был полусумасшедший старик, бывший учитель по прозвищу Профессор. Защитник из него некудышный, но даже и такому случайному прохожему она была рада, хоть свидетелем будет, в случае чего.

– Я – Павел Никифорович Румянцев, местный краевед, писатель, экономист, – представился он сопляку, видать, не разглядев того делом. – Собираю сведения о малом предпринимательстве в нашем городе, – (и правда, уже держал наготове блокнот). – Вот, стучусь к вам мастерскую уже минут десять. Никто не открывает, хотя в окошке свет.

– Мы закрыты, сегодня воскресенье. А свет – дежурный.

– Вот как… – обескуражено проговорил Профессор. – А вы, позвольте узнать, кто? Должно быть, сторож? Может, вы ответите на мои вопросы?

Пока они там, наверху, беседовали, два чокнутых, Любовь Андреевна времени в яме не теряла – она успела завалить свою невезучую Джеку (ведь, и правда, даже после смерти бедняге не везло!) всем, что попадалось под руку. Если парень не поленится потом раскопать, то пусть – ему же сюрприз будет.

– Я помощник мастера. На все вопросы может ответить только сам хозяин.

– Вот, вот! – не удержавшись, выкрикнула она снизу. – Ишь, хозяева всюду развелись! Все к рукам прибрали, и свалками не брезгуют! Сколько живу, а не слыхала такого, чтобы людей с помойки прогоняли! Дайте-ка руку!

Руку ей подал тщедушный старик, которого она самого чуть не втащила в

яму, до того тяжело было выбираться (видать, сколько ни занимайся аэробикой, а ловкости все одно не прибавится). Верзила в шарфе даже не шелохнулся, наблюдая, как она корячится.

Профессор же помог ей отряхнуться от опилок, которые все же попали на пальто, после чего опять обратился к парню. Тот, видать, был не в курсе, что не так-то просто отвязаться от дотошного старика.

– Что-то лицо мне ваше, вроде, знакомо… Вы, случайно, не учились у меня? Имя не подскажете? Как вас зовут?

Любовь Андреевна тоже во все глаза разглядывала этого негодяя вблизи, пытаясь определить, не сын ли это каких знакомых, чтобы потом нажаловаться. Парень стоял на морозе без шапки, несмотря на то, что был явно простужен – говорил с сильной хрипотой, прикашливал. Нижнюю часть лица скрывал грязно-розовый шарф, а глаза… глаза тоже были какими-то больными, точно воспаленными. Старик, как всегда, порет чушь – такой молокосос никак не мог у него учиться, ведь сам уже лет сто как на пенсии.

– Николаем зовут, и я вас знать не знаю, – грубо, разумеется, грубо, ответил тот и, бряцнув ведром, пошел прочь, в свою мастерскую.

– Н-да, молодежь… – пробормотал Профессор, убирая за пазуху блокнот, и обернулся было к Любови Андреевне, чтобы поделиться с ней своими мыслями на этот счет, а той уж и след простыл.

Освободившись от скорбного груза, налегке, она с несвойственной ей прытью почти убегала по тропе через пустырь. Темно-синие сумерки быстро поглотили ее тучную фигуру в широком пуховике, и старик опять остался один.

12

Уже когда вышла из подъезда и завернула за угол дома, поняла, что допустила промашку – вместо норковой шапки надела вязаную. Хоть и на подкладке, а все равно без труда продуваемую ветром. Однако возвращаться не стала. Иначе из ее затеи ничего не выйдет. На какую-то другую примету, может, и наплевала бы, но в эту верила твердо.

Мороз, вообще-то, был некрепким, но ветер – он чуть не сбил ее с ног! Странно, когда выглядывала из окна, казалось, что на дворе стоит полный штиль – белье на веревке, только что развешенное соседкой, ничуть не трепыхалось. Хотя, чего удивляться, северная погода всегда меняется стремительно и всегда в худшую сторону.

Наталья перешла по мостику через протоку, потом двинулась по узкой, почти деревенской, улочке, тесно застроенной частными домами, и вышла к Рыбзаводу. Тут как раз и проходила трасса, по которой машины шли на восток – к Синему Бору и дальше, куда-то в соседнюю Коми.

В этот час дорога была пуста. Основной транспорт, а это были, большей частью, грузовики, проехали ранним утром, единственный же рейсовый автобус, наоборот, отправлялся в Синий Бор во второй половине дня. Только и оставалось ловить какого-нибудь частника, едущего в такую даль по своим нуждам. Таксисты в Синий Бор ездили неохотно, а если и соглашались, то заламывали такую цену, за которую ей в поте лица надо неделю кромсать колбасу. Что ж, она пока не торопится, ведь взяла отгул, чтобы целиком потратить его на эту поездку. Чтобы раз и навсегда все выяснить и поставить точку.

Промчался брезентовый «уазик», под завязку набитый каким-то начальством. Такие всегда гоняют на больших скоростях и попутчиков не берут. Полы ее громоздкой енотовой шубы безудержно трепал ветер. И почему не надела меховую шапку? Ясно, почему, – ответила себе же, – просто в вязаной выглядит моложе, тогда как норковая точно по какому-то злому волшебству мгновенно набавляет ей полтора десятка лет (да-да, уж не раз замечала, что и других женщин тоже старят именно норковые шапки).

Прошло еще двадцать минут. За это время к городу проехали две пустых легковушки и бензовоз, а в нужном ей направлении промчался с оглушительным ревом один-единственный «Буран». Вот почему всегда так бывает?! Она уже начинала беспокоиться, ведь световой день совсем короткий, а до Синего Бора более полутора часов езды. Опасалась и того, что вдруг Володька будет возвращаться на своем «КамАЗе» и застукает ее тут, на обочине. Будет непросто объяснить ему, почему в разгар рабочего дня она оказалась на трассе.

Позавчера он, как обычно, собрался в рейс: уже который месяц они перевозят в Синий Бор кирпич для какого-то строительства. И опять предупредил, чтобы не разыскивала его по товарищам, что он, может, задержится и заночует в гостинице. За весь вечер, который муж провел дома, он посмотрел по телевизору два боевика, три выпуска новостей по разным каналам, поужинал без особого аппетита, с серьезным видом вынес мусор и с таким же видом поговорил минут десять с дочерью, и все… Больше ничего не произошло. Ничего, несмотря на эротичную турецкую комбинацию на тонких бретелях, купленную на рынке за приличные деньги, которые, вообще-то, были отложены на новый рюкзак Василисе. Старый-то весь износился у нее, того гляди, книжки вываливаться начнут. И той ночью, лежа в этой никчемной комбинации и прислушиваясь к мерному храпу мужа, она твердо решила, что поедет следом за ним, возьмет день за свой счет и поедет. И вот развязка уже близка, если, конечно, поймает попутку.

Она загляделась на то, как в частном дворике, неуютно приткнувшемся к самой дороге, женщина разрубала оленью тушу, неуклюже орудуя топором. Видать, одинокая, такая же, как и она, хотя у нее-то, вроде, и есть муж… Задумалась, зазевалась и даже не заметила, как притормозил возле нее микроавтобус «Соболь». Неужели здесь ходят маршрутки? Но нет, это тоже была какая-то рабочая машина.

– До Синего Бора… не подвезете? – распахнула переднюю дверь, заранее боясь отказа.

– Сколько дашь? – спросил шофер, пожилой рыхлый дядька.

– Ну, рублей сто пятьдесят… – предложила она, попрекнув себя за то, что денег с собой взяла немного.

– Триста, – отрезал он.

Она согласилась. Если бы не простояла столько на ветру, то, может, и поторговалась бы, а сейчас главное – забраться в машину.

На сиденье рядом с водителем был постелен круглый коврик – такие когда-то вязала из тряпок ее прабабка. Однако на этом комфорт и заканчивался. Наталья мечтала согреться, но в «Соболе» было холодно.

– У вас что, не работает печка? – спросила она, увидав, что и водитель держится за руль в шерстяных перчатках.

– Нет, – скупо ответил тот.

С таким не поговоришь, что ж, придется перетерпеть и холод, и молчанку. Здесь, по крайней мере, не было ветра. Она еще раз искоса глянула на шофера – не знакомый ли с автобазы? Однако нет, не видала его прежде: лет шестьдесят, если не больше, лицо одутловатое, видать, любит выпить. Потом, расправив под собой шубу, вполоборота оглядела и салон – сидений там не было, только навалены ящики и еще какая-то пластмассовая тара…

– А вы сами не из Синего Бора будете? – все же спросила еще. А вдруг как раз оттуда и что-нибудь подскажет? Ведь она ничего там не знает, едет как в пустоту.

– Нет, – буркнул он и включил радио.

Что ж, и то ладно, хоть радио… ее Володька тоже вряд ли будет болтать с попутчиком. Зато такие и выпытывать ничего не станут.

Завопила какая-то молодежная группа. Похоже на «Дискотеку Авария». Когда твоей дочери тринадцать и везде по квартире раскиданы диски, поневоле будешь угадывать.

Василиса… смешная, глупенькая, но, главное, добрая девочка, – подумала она о дочери с нежностью. Вспомнила, как вчера та торжественно вручила ей какую-то стекляшку, маленький прозрачный шарик. Не дотерпела до дня рождения, не зная, что это плохая примета – поздравлять заранее. А штучка, и в самом деле, симпатичная, даже на горный хрусталь смахивает и с такой необычной фиолетовой сердцевиной. Может получиться кулончик, если просверлить дырочку…

Надо отдать должное шоферу – машину вел ровно и быстро, хоть и не лихачил. Как жена профессионального водителя, она могла это оценить. Тем более, что и дорога была не из лучших – местами такие косяки снега наметены! То и дело их обгоняли военные фуры. Наглухо закрытые, они неслись точно призраки, никто не знал, что в них перевозят…

Лишь однажды машину тряхнуло, да так, что пришлось опереться руками о переднюю панель. Что-то стукнуло за спиной, Наталья обернулась – это с ближнего ящика слетела крышка. В нем что-то красноватое, какая-то масса, похоже на фарш… ну да, фарш! Так вот почему он не топит – перевозит мясные продукты.

Это как-то даже успокоило, и она задремала… И тотчас увидала свою Василису, будто та в черном школьном костюмчике и с цветами стоит на пустынной детской площадке. Бедная девочка, она останется сиротой, если подтвердятся ее подозрения, ведь придется подать на развод, и ребенок будет расти без отца.

– Но у тебя же есть я! – крикнула она дочери, потому что та, не сходя с места, словно бы отдалялась от нее.

Но Василиса так грустно покачала головой и так прижала к груди свой букетик – желтую пижму с терпким, совсем не цветочным, запахом, что сердце защемило даже во сне…

– Приехали, – вдруг услыхала она.

Открыла глаза, все еще ощущая запах – то ли пижмы, то ли каких-то специй, которые добавляют в фарш, чтобы отбить душок несвежего мяса, посмотрела в окно. Машина остановилась на площади, окруженной двухэтажными домами, а над ближайшим зданием в ранних сумерках уже светились неоновые буквы – «Универмаг».

– Это Синий Бор? – тупо спросила она.

– Он самый, – ответил шофер, и впервые в его бесстрастном голосе пробился какой-то оттенок, похожий на злорадство. Ну, и тип!

Вытащив из сумочки три сотни, расплатилась и еле слезла с подножки. Ноги затекли и шуба мешала.

– Ой, а вы случайно обратно не поедете? – вдруг спохватилась, что как-то надо будет еще и выбираться отсюда, завтра у нее рабочий день.

– Поеду. Не раньше восьми.

– Тогда, может, вы опять меня подвезете? – противно было упрашивать, но лишь бы не застрять потом в этой дыре.

– Может, и подвезу. За триста.

И вместо того, чтобы плюнуть ему в лицо (ведь попутно, и уже получил хорошую плату!), пришлось улыбнуться:

– Хорошо. В восемь я буду ждать вас тут, возле универмага.

Он газанул и исчез в облаке снежной пыли.

А теперь надо действовать – четвертый час, времени осталось не так уж и много. У прохожих спросила, как пройти к гостинице, и спустя минут десять уже вышла к ней – единственной в городе. Это было небольшое, тоже двухэтажное здание с деревянным, почти деревенским, крылечком.

За стойкой регистрации восседала полная женщина лет пятидесяти, разгадывала сканворды. Хорошо, что больше никого не было. Наталья поздоровалась и, чуть понизив голос, спросила:

– Вы не подскажете, у вас здесь останавливаются водители из Карска?

– Останавливаются, – женщина оторвалась от клеток с буквами и взглянула на нее поверх очков.

– А сейчас кто-нибудь есть? – еще тише спросила она.

– Сейчас никого. Вас кто-то конкретный интересует? – женщина отвечала громко, и глаза ее, густо подкрашенные карандашом, уже засветились любопытством.

– Да… – смутилась Наталья. – Гнедых, Владимир…

– Сейчас посмотрю, хотя мы, вообще-то, не даем справок о постояльцах, не положено, – она открыла журнал и толстым пальцем прошлась по списку. – Вот, тридцатого и второго числа были Приходько, Киселев и Спицын… – она перечислила Володькиных друзей. – А, как вы сказали – Гнедой?

– Гнедых…

– Нет, Гнедыха не было, – с каким-то даже удовольствием подытожила администраторша.

– А в октябре? Вы хорошо посмотрели? – совсем уж тихо, почти жалобно, спросила Наталья, привалившись к высокой стойке.

Когда ехала сюда, то прокрутила в уме два варианта: первый, что застанет Володьку здесь, в гостинице, одного – за чтением книжицы Дышева, ну, в крайнем случае, за бутылкой пива (муж, вообще-то, не злоупотреблял спиртным, на этот счет она была спокойна). Второй и наихудший вариант предполагал то, из-за чего, собственно, она сюда и притащилась: что в гостиничном номере он будет трахаться с какой-то бабой и она его тут и застукала бы тепленьким. Разумеется, она допускала такую возможность, что его может не оказаться в гостинице, однако гнала эту мысль прочь, вместо того, чтобы хорошенько обдумать. Чтобы не стоять теперь и не краснеть перед этой теткой. А, может, она обманывает? Взгляд хитрый, будто что-то знает…