Ересь Каракозова

ЕРЕСЬ КАРАКОЗОВА. Итоговый вариант

Летний вечер. Каракозов шёл со своей девушкой, неся, казалось, сумки с необходимым для пикника снаряжением. Приятные впечатления от долгожданного похода омрачала лишь продолжительная бессонница, которая не давала ему наслаждаться красотой леса и заставляла терять ощущение реальности происходящего. Каракозов пытался взять себя в руки – он и так слишком часто портил ей настроение и не хотел делать это снова. Надя, так звали его возлюбленную, что-то увлечённо рассказывала, а он, пережёвывая раздражительность и неприязнь, лишь угрюмо мычал в такт.

Ничего из её рассказов его не волновало. Лишь изредка, возвращаясь из своего внутреннего мира, он пытался уловить обрывки монолога Нади. До него доносились лишь пустые фразы: «И вот я ей говорю…» или «Она мне сказала, что больше никогда и ни за что…». Вот и всё, что он слышал. Услышав ключевые слова, он на мгновение оживал и спрашивал: «А ты что?» – а затем снова замолкал на несколько минут.

Так они и шли, подыскивая подходящее место для разведения костра. От цивилизации пара отошла недалеко, но обоим не хотелось слышать шум автомобилей, напоминавший о ненавистном городе. Надя пыталась уговорить своего спутника уйти глубже в лес, ошибочно полагая, что он не хочет отдаляться от трассы. Дабы заставить его передумать она внушала, будто выхлопные газы машин осядут на их еду и сделают её непригодной.

«Глупости», – буркнул Каракозов, услышав эту тираду. Её неожиданно проснувшаяся фобия начала его забавлять, и он наконец ухватился за что-то интересное: «Всякая еда уже сама по себе отрава».

«Да? Слушая тебя, я будто слышу свою мать! Я тебе не рассказывала? Она считает, что всё, что мы едим, – ядовитый суррогат, потому что нормальные продукты слишком дороги в производстве и не позволяют выкачивать прибыль так же легко, как эти подделки. Правдоподобный бред – её фишка».

«А я тебе не говорил, что бред – это моё типичное состояние души?» – хитро улыбнулся Каракозов, пытаясь развеселить Надю.

«Дурак», – с улыбкой произнесла она и шлёпнула его ладошкой по плечу.

«Нет, правда, – продолжал он. – Знаешь, что я могу сказать про нашу пищу? Еда – отрава, но и человек – всего лишь комок токсичных веществ. А потому бояться отравы – это, ни много ни мало, жалкая попытка сбежать от самого себя. Не правда ли, бредятина?»

«Да, ты полный псих. Но я люблю тебя и готова оплатить лечение!» – весело добавила Надя.

«Давно пора! Надеюсь ты не забыла как я заплутал в собственной квартире?» – парировал Каракозов, и влюблённые звонко расхохотались.

Они продолжали идти по лесу. Между ними уже не было ни весёлых диалогов, ни скучных монологов. Каждый медленно погружался в дремоту собственных размышлений. Каракозов думал о скуке и тянущейся за ней сонливости. Ему казалось, что большую часть жизни он провёл как во сне, порой не в силах вспомнить, чем занимался на протяжении дня. Работа и дом были его основными местами пребывания, и почти всё время в его сознании клубились невнятные образы, мечтания, надежды и желания. Всё это перемешивалось, взбалтывалось и возникало независимо от его воли, погружая в состояние, подобное сну. Он снова и снова воспроизводил эти мысли, а между тем его веки становились всё тяжелее. Он поймал себя на том, что лесная прогулка навевает такую же скуку, от которой он пытался сбежать в городе, и такие же беспорядочно бурлящие размышления. Тем не менее он сопротивлялся их хаосу, пытаясь создать подобие порядка. Но единственное, к чему приходили его мысли, – это осознание того, что он слишком легко поддаётся их течению. Они увлекали его куда-то далеко, превращая хаотичное движение в состояние покоя благодаря своей рассеянности. Он не знал, как бороться с этим бесконечным потоком, но казалось, что сам факт признания проблемы уже был её решением. Он был недалёк от истины. Беспорядочные размышления пытались сконцентрироваться:

«Я должен взять верх над разумом. Утопать в мечтах – не мой удел, но я совершенно не понимаю, как остановить этот бурный поток. Остаётся лишь безучастно наблюдать, создавая в голове второй, осознанный поток, отвечающий за самонаблюдение.

Самая большая беда – вялость и леность мысли. Она легко попадает в плен к внешнему миру, который завлекает её чем-то лёгким и воздушным, чем-то романтичным и весёлым. Для меня это означает начало войны, которую никто не объявлял. Мне постоянно приходится возвращать сознание к порядку, будто оно – беглый преступник. Как только удаётся его поймать, я держу его изо всех сил. Зачастую кажется, что мысль поймана и никуда уже не убежит, но спустя мгновение я ловлю себя на том, что снова упустил беглеца.

Самое ужасное, что мне неведомо: я тот, кто убегает, или тот, кто ловит? Оба состоят из одной субстанции, из одних и тех же слов, в каждом присутствует моё скрепляющее "Я". Но кто из них главный?»

Размышления Каракозова прервала его девушка. Он обратил внимание лишь на первое слово, вырвавшееся из её губ. Оно было неловким, корявым, будто она хотела нарушить тишину, окружающую путников. Это заставило его раздражённо бросить на неё взгляд.

«Я не могу выбрать главного. Один вечно наблюдает и переваривает в себе то, что происходит с другим, но, присматривая за своим братом, он не может влиять на него. Его брат с помощью своего идиотизма покоряет весь мир сознания, а второй, достаточно мудрый, вынужден прятаться в тени, выползая лишь на время. Идиот интересует меня меньше, чем мудрец…»

«Почему ты мне не отвечаешь? Я не хочу разговаривать сама с собой!» – внезапно вскрикнула Надя, что слегка отрезвило Каракозова.

«Почему не хочешь? Вот я разговариваю сам с собой, и мне это доставляет огромное удовольствие! Попробуй хоть раз вылить поток сознания не на меня, а на саму себя», – злобно процедил он.

Наде показалось, что её провоцируют на ссору, чего она, впрочем, вполне ожидала. Почему-то атмосфера леса и эта продолжительная тишина давили на неё, вызывая озлобленность и раздражительность, которые она спешила вылить на своего спутника.

«Но начать нужно мягко и непринуждённо, – подумала она. – Я попытаюсь спровоцировать конфликт тем, что буду делать вид, будто не провоцирую его. Он взбесится, и я вдоволь повеселюсь!»

«Знаешь, ты прав, я попробую говорить сама с собой. Отныне и сексом я буду заниматься сама с собой, глядишь, мне это понравится даже больше!» – завопила она достаточно громко, но соблюдая «приличия».

Каракозов же нисколько не желал вестись на провокацию. Ему просто было не до того:

«Как ты назовёшь своего собеседника? Мне кажется, тебе нужно дать ему имя! Учти, если не будешь с ним достаточно осторожна, он от тебя не отстанет. Давая ему имя, тебе будет проще общаться с собой, потому что с его помощью твоё сознание проведёт грань между одной стороной твоего "Я" и другой. Но есть риск, что собеседник возьмёт больше власти, чем ты рассчитываешь. Этого нужно опасаться».

Он произнёс это так, будто не слышал её слов о сексе. Каракозов отнёсся к её реплике с подчёркнутой серьёзностью, прекрасно понимая, на что она намекала и как хотела его поддеть. Он не хотел играть в её игры, но тем не менее пытался переиграть своей нарочитой серьёзностью, сам не понимая, говорит ли он всерьёз.

«Спасибо за совет, я попробую. Назову своего собеседника – Кретин, и лицо у него будет в точности как у тебя. Надеюсь, он не захватит мой разум. Не хочу быть кретином!» – ответ показался ей в высшей степени остроумным. Она искренне считала, что Каракозов шутит, а тот не придал значения её словам, одной ногой оставаясь в своём внутреннем мире. Будто бы объясняя не ей, а самому себе, он продолжил рассуждать:

«Был у меня такой случай. Я слишком усердно разговаривал сам с собой, пока наконец не услышал ответа. Это как гром среди ясного неба! Представь моё удивление – я всегда вёл диалоги сам с собой, и мне всегда отвечало какое-то нечто, но я знал, что и вопросы, и ответы составляю я сам. Но вдруг на меня снизошло озарение. Ответы я получал не от себя! И как только я это осознал, началось вторжение. Демон моего разума понял, что он раскрыт, и, как загнанный в угол зверь, принялся досаждать меня. Чем больше я осознавал нашу неодинаковость, тем наглее он вёл себя. Понимаешь? Я сам был виновником его рождения и восхождения. Невозможно было остановить этого маленького беса. Даже пытаясь дать отпор, говоря себе: "Он часть моего "Я" и не может быть никем иным", я слышал его грубый ответ: "Неужели? Почему же ты не можешь прогнать меня?" Я и вправду не мог с этим поделать».

Девушка прислушивалась к его словам, потому что с Каракозова не спадала въедливая маска серьёзности. Она перестала насмехаться, перестала разговаривать. Каракозов впервые на ее памяти по-настоящему открылся и говорил о том, что у него на душе. Но то, что происходило у него внутри, совершенно не соответствовало внешнему облику и привычному укладу жизни. Он всегда существовал для неё как бы в дневном свете, и она не видела, что происходило во мраке.

«Я чувствовал, как пропадаю в его ловушке. Если я борюсь с ним – я проигрываю, так как всё сильнее думаю о нём. Если я не сопротивляюсь – проигрываю, потому что каждая свободная мысль оказывается в его власти. А он всё больше выделял себя как отдельное от меня существо. Как ты понимаешь, дело не ограничилось отличным от меня мнением. Он кипел ненавистью к моей личности и хотел как можно быстрее избавиться от неё. Когда я брал в руки ручку, он заставлял меня поднести её остриём к глазу, и мне приходилось бороться с внушением лишить себя глаза. Нож для нарезания хлеба, тяжёлые предметы и прочие вещи превращались в его оружие. Я пытался сказать ему, что если умру я, то умрёт и он. Но он лишь смеялся… Мне начало казаться, что после моей собственной гибели он продолжит жить и изрыгать самые странные проклятия на мою голову.

Интересно, какой смысл в этих проклятиях, если я уже мёртв?" – я задавался этим вопросом, и, на удивление, он позволял размышлять об этом, прожигая меня своими серыми глазами. В эти моменты я мог разглядеть его – тёмно-зелёного маленького рогатого бесёнка. Своим видом он больше вызывал раздражение, чем страх, но это заставляло думать о нём ещё больше…

Всё сильнее казалось, что его беснования не прекратятся и в моём мёртвом сознании. Будто бы я должен освободить для него танцевальную площадку, стены которой покроются ругательствами, как в туалете ночного клуба. Жизнь после смерти была для меня проста – бесконечный танец неприятного существа. Демон слышал эти мысли. "Ты сдохнешь, урод!" – раздавались его оглушительные крики, перебивающие размышления. Пока я пытался осознать, какую форму примет существование моего сознания в отсутствие моей личности, он всё кричал и кричал. Он даже угрожал, что позовёт приятелей, ибо его второе имя – Легион, но старался не обращать на это внимание. Хочешь знать, к каким выводам я пришёл в тот момент, когда меня вконец замучил этот мелкий уродец?»

Давно потерявшая нить повествования Надя была вынуждена ответить только одно:

«Хочу».

«Итак, я попытался вернуть себе самообладание. В тот день я забежал в уходящий вагон метро, и как только переступил порог, понял – демон покинул меня. Как всё просто! Он исчез так же незаметно, как и появился, что лишний раз доказало его власть. Я даже попытался вызвать его снова, но он не явился. О, как я радовался этим драгоценным мгновениям тишины! Смертельной хваткой я вцепился в свои последние мысли и сказал себе:

"Меня больше нет в сознании, но демон жив! Он занял моё место. Умерев, я перестал его видеть, но меня охватил ужас при мысли, что он заставит меня наблюдать за надругательствами над остатками моей души. Эти издевательства будут доноситься до меня, но я не смогу их по-настоящему воспринять. Какая странная штука – смерть…"

Так я думал, понимаешь? Какую же власть он приобрёл, если мог по своей воле вторгаться в мою крепость! Запутавшись, я решил, что это я умер. Демон убил меня, отделившись, и теперь мне суждено вести загробную жизнь, ничем не отличающуюся от жизни живых. Почему так произошло? Это тонкая наука, моя дорогая! Бытие определяет сознание, а значит, моё мёртвое сознание, ставшее моим бытием, определило сознание демона и моё собственное посмертное существование. Моя жизнь – работа, метро, дом, а смерть не освободила меня от того, чем я занимался при жизни. Интересно, много ли мёртвых людей ходит среди живых? Есть ли вообще живые? Задумывалась ли ты когда-нибудь об этом?»

Надя не на шутку встревожилась. Как мог человек, которого она знала уже год, говорить о таком? Она не замечала в нём признаков безумия и не видела следов пристрастия к наркотикам. Каракозов всегда казался ей приятным, приземлённым, немного неряшливым и смешным молодым человеком. Но теперь она не знала, что и думать. Он предстал перед ней как совершенно непредсказуемое существо, способное в любой момент утратить привычный облик. Его рассуждения о том, что земля полнится мертвецами и он один из них, звучали очень угрожающе. Человек способен пойти на что угодно, если поверит, что вокруг него – лишь ожившие трупы. В лесу она не найдет никакой помощи и страх начал овладевать ею. Надя все же не позволяла себе поддаваться панике, и не бросилась на шоссе ловить попутки или схватить камень для самообороны. Как же парализует осознание того, что даже в близком человеке можно обнаружить опасного врага!

«А ведь Каракозов нашёл своего врага не в ком-то другом, а в самом себе…» – промелькнуло у неё в голове.

Каракозов же молча наслаждался тем, как исчезла скука. Он понимал, что Надя видит в нём угрозу, но ему удалось парализовать её решимость. Она не могла ни дать отпор, ни убежать. Она шла за ним, как ягнёнок на заклание, но заклания не будет. Его не может быть. Он просто дал волю воображению и немного заигрался…

С собой у Каракозова всегда был блокнот, куда он записывал свои мысли. Он решил сделать то, что следовало сделать тогда в метро. Резко остановившись, он сел на ближайший пенёк и, не проронив ни слова, достал записную книжку и написал следующее:

«12.03.2019

Демон, захвативший моё сознание, убил меня. Как он это сделал? Захватил ли он моё сознание, лишив мои мысли свободы? Может, он поместил моё «Я» в карантин, отделившись от меня, но позволив мыслям свободно парить в обозначенных рамках? Тогда я где-то нахожусь и всё ещё живу. Но что же я делаю здесь? Как я пишу эти строки? Почему свою смерть я считаю продолжением своей жизни?

Его оружие – вопли внутри головы. Он пришёл из глубин моего сознания, вышел из врат, которые я сам распахнул. И всё из-за чего? Из-за моей беспечности. Я слишком часто разделял своё «Я» на части, слишком легкомысленно относился к этому. И вот одна из этих частей взбунтовалась. Перемены копились годами, но окончательный переход в новую личность произошёл за один день. Я постоянно разговаривал сам с собой, отвечал себе, развлекал и печалил себя, даже не заметив, что наедине с собой никогда и не был.

Помню, как меня поразили строки, прочитанные на страницах убогого журнала:

«Боги появились не потому, что человек не мог объяснить природу вещей. Человек делает простейший вывод, если у него нет других данных. Ему проще предположить, что миром правят слепые силы, от которых нужно спасаться. Но куда сложнее выдумать пантеон богов, наделить их силой, властью, чувствами и другими человеческими чертами. А ведь нужно ещё объяснить их природу! Поэтому я утверждаю: боги – результат общения человека с самим собой. Долгое время люди верили, что с ними говорят высшие существа, а не их собственные мысли. С развитием культуры человек всё больше занимал место в самом себе, лишая богов их былого могущества, стараясь не путать свой голос с их голосами…»

И я снова задаюсь вопросом: а ушли ли боги из сознания? Может, они лишь притворяются, что мысль принадлежит нам, а на самом деле через меня говорит неведомое существо? И тот маленький бесёнок – не мой враг, а бог, говорящий через меня. Если это так, то для них обоих я – всего лишь кукла. Бог, управляющий мной, пытается убедить меня, что этот противный чертёнок – мой личный враг. Он действует по своей старой привычке перекладывать ответственность на свои творения: если я проиграю – вина на мне, а если выиграю – победа за ним. Буду ли я и дальше подчиняться этим уродливым правилам?

Прежде чем пойти на поводу у того, кто принимает за меня решения, нужно понять масштаб проблемы. Для начала стоит понизить в звании это существо. Ведь, как я уже говорил, бог любит делегировать обязанности, а потому вряд ли станет лично заниматься такой мелочью. Итак, если ангел-хранитель захочет вернуть власть над сознанием, он должен стать либо абсолютно пустым, как его Великий Отец, либо перестать замечать своего врага. Он должен лишить беса любой опоры в сознании, чтобы тот не мог привлечь его внимание никакими провокациями. Задача сложная, но, думаю, посильная для духовного существа. Ангел может попытаться погрузиться в рутину. Если он не сможет, демон закружит сознание в безумном танце, лишая ангела шансов на победу.

Если ангел вместо того, чтобы перестать думать о демоне, будет твердить:

«Тебя не существует, ты лишь плод моего воображения», —

он не приблизит победу, ведь образ демона не исчезнет. Нужно вообще не думать о нём. Победить врага, не обращая на него внимания! Но, как оказалось, это невероятно сложно…

Каракозова прервала его девушка. Он заметил, что она сидела у большого валуна, закрыв лицо руками и беззвучно рыдая. Он удивился и обрадовался одновременно. Ему часто нравилось наблюдать за чужими страданиями, и не без причины. Это чувство было связано с его эгоизмом, который проявлялся в самые неподходящие моменты. За её слезами скрывалось не просто горе, а то, насколько он дорог ей. Каракозов часто путал радость с горем, а горе – с радостью.

Она хоронила Каракозова. Человека, которого она знала и любила, больше не существовало. На его место пришло что-то аморфное и чужое. Чем больше он думал о своём перерождении в глазах этой хрупкой девушки, тем больше удовольствия получал и тем сильнее хотел успокоить её, сказать, что всё хорошо и что её любимый Каракозов обязательно вернётся. Он хотел соврать. Соврать так, чтобы она сама понимала, что её обманывают.

Он подошёл к ней, изобразив на лице успокаивающую улыбку:

– Любовь моя, почему ты плачешь?

– Я боюсь тебя… боюсь даже не тебя, а то, с какой лёгкостью ты изменился. Несёшь какой-то бред, пишешь что-то, совсем не обращая на меня внимания… Что с тобой происходит?

– Я знаю, что ты боишься, моё сердце, но прошу, отбрось свои страхи! Ты мне нужна…

Она действительно была ему ещё нужна. Каракозов почувствовал это сразу, как только произнёс эти слова. Но нужна для чего? Что он собирается с ней делать? Он не знал ответа, но остро ощущал, что скоро произойдёт нечто необычное. Казалось, будто сегодня должно исполниться древнее пророчество, и он станет его исполнителем. А Надя станет проводником древних метафизических сил.

– Хочешь, я расскажу тебе, что происходит?

– Хочу. Ответь мне, ты специально позвал меня сюда? Ты что-то задумал?

Каракозов восхитился её догадливости, хотя, в общем-то, восхищаться было нечем – он сам не знал, случайно или специально пригласил её.

– Конечно, специально! Я давно хотел провести с тобой ночь в лесу, в палатке! Но дело не только в этом. Переход, который ты видишь, должен был быть мгновенным. Пойми, ну какая сила в том, кто медленно и осторожно идет к саморазрушению разума? Это скучно. Но если переход резок, как удар ножа, стремителен, как ураган и если человек становится безумцем в два счёта, да ещё на глазах у любимых, разве это не есть подлинная сила? Разве я не победил свою скучную жизнь этим резким изменением, нарушив все правила психологии и социологии? У меня не было травм, мне не промывали мозги, я не переживал стресса. Всё было нормально. И тем самым я стал большим сумасшедшим, чем те, кто шёл к этому годами.

Чем спокойнее и увереннее он говорил, тем больше он напоминал ей больного. Сквозь страх, который не смог полностью захватить её, она задумалась о его словах. Если бы он говорил это в другом месте и при других обстоятельствах, её бы заинтересовала данная идея. Она задумалась о тонкой грани, отделяющей от безумия ее саму. Каракозов мог бы сказать то же самое в иной обстановке, и она, возможно, начала бы впитывать каждое слово, постепенно становясь такой же, как он. Но страх, который помогал ей сохранять рассудок, удерживал от этого шага.

– Что же на самом деле происходит с ним? – снова и снова спрашивала она себя.

– Хорошо, тогда скажи мне. Почему ты решил поговорить об этом именно сегодня и именно здесь? Неужели твоей вспышке «Великого Безумия» нужна особая обстановка запустения и темноты лесной чащи? Был бы ты так смел в людном месте и при свете дня? Может, ты позвал меня, чтобы в безопасности мрачной тишины рассказывать мне, какой ты бесстрашный и своевольный?

Чем больше она говорила, тем меньше боялась. Его внезапное безумие стало казаться ей более понятным и обусловленным. Она будто нашла оружие, чтобы противостоять Каракозову и показать несостоятельность его идей. Надя поняла, что стала лишь инструментом для его самоутверждения. И тогда в её голове возник вопрос:

– Всегда ли так было?

– Тебе кажется, что это шоу, что всё, что ты видишь, управляет мной. Но это не так. Причины есть, но они не влияют на меня. Они существуют, чтобы скрыть свою бесполезность.

Каракозов почувствовал, что проиграл, но не подал виду. Надя поняла, что переспорить его невозможно. У него на всё есть ответ, и всё будет использовано против неё. Ситуация требовала быстрых решений, но каких? Заметив её замешательство, он лишь усмехнулся.

– Скажи, зачем ты позвал меня сюда? – тихо спросила Надя.

– Чтобы побыть с тобой наедине.

– Нам не помешает твой демон разума? Мне кажется, он побеждает…

– Точно! Демон разума!

Каракозов почувствовал себя глупо, забыв о своей битве с демоном. Он попросил Надю дать ему немного времени в тишине, а она пока может начать раскладывать еду и открывать вино.

– Хорошо, пожалуйста, будь осторожен. Как я узнаю, что ты победил его и со мной говоришь не демон, а ты?

Она обрадовалась, что нашла способ отвлечь его.

– Хм, хороший вопрос. Сначала я подумаю, как дать тебе сигнал. Ведь если он победит, он получит доступ ко всему в моём разуме, включая память. Я уверен, он этим воспользуется.

Не договорив, он резко сел на землю и начал писать, больше не обращая внимания на Надю. Его мысли снова остались наедине с бумагой. Первое, что пришло в голову: демон сразу проявит свою природу, и Надя поймёт, что он победил, по его изменившемуся поведению.

«…Демон борется за власть, чтобы изменить мою природу. Но возможно, он захочет чего-то другого, что потребует сохранения моей личности… Если произойдёт полная подмена, Надя окажется в опасности. Он может ждать годами, прежде чем сделать что-то ужасное. Я не могу надеяться, что он сразу проявит себя. Видимо, победу над ним определит не я, а она…

Ей придётся участвовать в нашей битве. Но какую роль она сыграет? Вопрос сложный. Во-первых, всё, о чём я думаю, он тоже слышит. Во-вторых, всё, что я скажу или напишу, он тоже узнает. Значит, я должен быть непредсказуемым, быть тем безумцем, которого она боится. Но есть и другой вариант: обратиться за помощью к существам сильнее этого демона. Это предпочтительнее, хотя в другой ситуации я бы выбрал первый путь.»

Каракозов вдруг почувствовал себя героем, забыв, что минуту назад желал быть злодеем.

– Надя, нам следует просить защиты у богов, – серьёзно произнёс Каракозов.

– Я очень волнуюсь за тебя и не могу бросить своё сознание в водоворот хаоса, даже если только в нём я могу сражаться с ним и при этом о нем не думать. Но это навредит тебе. Прошу, выслушай меня внимательно. Ты должна попросить за меня у Старших о помощи. Они дадут тебе нужный артефакт и нужные слова, чтобы раскрыть истинную природу того, что обитает в моём духе. Любовь моя, это должно сработать, верь мне! И ещё: если ты увидишь малейший признак того, что демон победил, немедленно уходи. Он будет соблазнять тебя, упрашивать остаться, говорить, что он лучше меня, мудрее и сможет дать тебе всё, что только пожелаешь. Не слушай эту ложь! Он заведёт тебя в ловушку, и в конце концов тебя ожидает только гибель…

Его речь звучала до смешного торжественно, и крайняя обеспокоенность Каракозова едва не вызвала истерический смех Нади, но та сдержалась.

– Хорошо, любимый, я сделаю всё, что в моих силах. Но я не могу понять одного: до этого говорил ты или демон? Ты маскировался под него, или он говорил от твоего имени? Может, ты, сам того не осознавая, делал то, что ему было нужно? Или ты забывал о демоне, но сам становился хуже чем он? Как мне во всём этом разобраться? Как понять, что просить богов – это твоя идея, а не его?

Каракозов не смог найти ответа на этот вопрос, поэтому придумал отговорку:

– Котёнок, я всё объясню, когда придёт время. Сделай то, о чём я прошу.

– Хорошо, любимый, я буду просить богов истинное виденье. Но скажи, не вступят ли они с демоном в сговор? От них ведь всего можно ожидать! Тем более они родственны ему по духу. Захотят ли они подставить своего собрата? Скажу больше: не их ли волю выполняет злобный бес?

«Довольно проницательно, моя дорогая. Не скрываешь ли ты чего-то от меня?» – подумал про себя Каракозов.

– Я позабочусь об этом. Я впущу демона в своё сознание и от его имени обрушу на богов страшные проклятия. Он не сможет оправдаться перед ними.

– Но не распознают ли они обмана?

– О, дорогая, не распознают. Я не буду прятаться за демоном – я уступлю ему место и позволю разрушить всё, что строил в своём разуме долгие годы. Он захватит меня и сам навлечёт на себя гнев богов. Когда это случится, относись ко мне не как к возлюбленному, а как к одержимому. Я не оставлю бесу никакого выбора: он либо отступит, зная, что я приготовил ему ловушку, либо добровольно попадётся в неё.

– Хорошо, милый, но как заставить его проклясть богов?

– Дальше действуй сама. И помни: они должны дать либо слово, либо артефакт, либо, как ты правильно сказала, истинное виденье.

Каракозов не стал давать дальнейших инструкций, оставив Надю действовать самостоятельно. Он почувствовал, что его девушка попала под его мрачное влияние – или, может, всегда была такой, а он лишь помог проявиться её способностям. Не поменяются ли они ролями?

– Ну конечно, мне нужно опасаться ее! После того как я остался с ней один на один в этом проклятом лесу, мне пришлось продать душу демону, а теперь она заставляет меня хулить Старших! Нельзя позволить ей спровоцировать меня. Нужно вести себя сдержанно. Кто знает, что задумала эта бестия! От Нади надо избавляться при первом удобном случае.

С этими мыслями Каракозов продолжил писать заметки. Он должен был продолжать рассуждать.

– Сознание, оставленное само в себе, не может просто избавиться от приставших к нему мыслей, даже если это сознание принадлежит нематериальным существам. Они тоже вынуждены пользоваться словами и образами либо придумывать иные символические способы для передачи мысли. Но даже «инаковое» сознание остаётся сознанием. Трудно представить существо, которое мыслило бы иначе, чем я, ведь ограничения мышления таковы, что я не могу мыслить иначе, чем уже мыслю. А представить что-то другое – значит перестать мыслить словами, то есть выйти за рамки того, что предписывает сама природа. Моё сознание – это сознание, использующее символы. Сознание духов точно такое же, потому что больше ничего не может быть доступно природе сознания. А если бы и было доступно, оно перестало бы быть самим собой. Потому я и накладываю на Ангела свой собственный образ мышления со всеми его недостатками, который, как мне кажется, должен ему соответствовать. И всё из-за того, что на большее я не способен и вынужден распространять свою недоразвитость на Высшее Существо. Это понимание даётся очень тяжело, но, вероятно, Ангел страдает не меньше меня…

– Итак, Ангел, внушающий мне мысли, загнан в ту же ловушку, что и я. Просто он слишком высокомерен, чтобы считать свои мысли принадлежащими другому существу. Только его Величайшему Отцу доступно подлинное сознание, ведь он – первейший, и только он может считать свои мысли собственностью. Но даже первейший из созданий посчитал мысль чем-то низменным, недостойным его Совершенства, и потому оставил после себя менее значительную фигуру – Смотрителя, как мы, падшие создания, его называем. Он был создан, чтобы избавить Отца от груза мыслей. Ведь только так Великий Отец и Создатель всего сущего смог сбежать от той же беды, что по наследству передалась всем его детям! Смотритель охраняет Величественный Безмысленный Сон Бога. Мой Ангел и есть этот хранитель…

– Да! Это неоспоримо! Великое Божество оставило после себя того, кто мучается от самого себя и ищет успокоение в том, чтобы мучить других. Ведь только так он способен отделить себя от всего остального и встать во главе сущего. Но не от Отца, который по сути своей не является повелителем, ведь тот не мыслит, а не-мыслящий не может управлять. Интересно, понимает ли он, что Бог – первое существо, нашедшее выход от тяжести мыслей в создании других существ, которыми может управлять? Эти существа подкрепляют его надежду на то, что мысль принадлежит только ему самому. Но, не удовлетворившись результатом, вынужден был бежать в Великое Небытие. И если я допускаю, что высшие существа рассуждают подобно мне, то обязуюсь допустить и то, что только сбежав от рассуждений, они могут наконец достичь гармонии.

Каракозова не покидало осознание того, что разум невозможно представить в иных категориях, кроме тех, в которые тот загнан самим разумом. Представить сознание, отличное от своего собственного, казалось невозможным, и этот факт не давал ему покоя.

– Я слишком быстро сдался. Многие страдают предрассудком, что захват разума потусторонней сущностью – это абсурд. Мне стоит попробовать порассуждать о возможности существования сознания, принципиально отличного от моего. Чтобы понять его способы мышления, достаточно отказаться от устаревшей истины, будто сознание – это нечто, что делает всякий предмет своим содержанием, и выбросить на свалку идею, что оно должно быть на что-то направлено. Однако, чтобы иметь право отказаться от истины, её сначала нужно принять. Если я допущу, что дух знает о себе лишь через способность познавать другие предметы, то вещи, о которых у него нет понятия, будут являться им самим? Является ли абсурдом мысль, что всё непознанное – это часть меня самого?

Здесь уместно вспомнить о «вещи в себе», которая недоступна для непосредственного исследования, но всегда предполагается. Она – то, что я совершенно неспособен познать, а значит, «вещь в себе» и есть я сам, ибо только она доподлинно мною не познана. До всякого иного предмета я так или иначе могу добраться, но о ней я не могу составить никакого понятия. Следовательно, она помогает мне отождествить всякое непознанное с самим собой, усмотреть в каждой вещи моё собственное начало, ибо в каждой вещи присутствует «Я» через эту самую «вещь в себе». При этом она не позволяет спутать сознание с непознанным, ибо оно в конце концов познаётся. Только сокрытое в тенях является подлинным «Я»!

Чтобы противопоставить моему духу совершенно чуждое сознание, я должен отбросить эту мысль и провозгласить, что «инаковое» сознание делает всё мало-мальски непознанное своей частью, включая «вещь в себе» как элемент своего сознания.

Если всякое непознанное соотносится со мной, то, познавая эти вещи, я отталкиваю их от самого себя. Такое сознание, достигнув полноты познания, убьёт себя, ибо ничего принадлежащего ему самому не останется. А какой толк от того, чтобы прозябать в незнании и удерживать вещи внутри себя? Что с того, что «Я» есть всё вокруг? Есть ли в подобном сознании что-либо, кроме пустого приписывания самому себе всего материального и духовного мира? А что, если оно направит познание внутрь, а не наружу, и начнёт исследовать принципы, превращающие свет знаний в самоубийственное отрицание собственного бытия? Природа такого духа разберёт по косточкам все руководящие принципы ещё до того, как сознание поймёт, как этому противостоять. Бытие подобного духа поистине абсурдно».

Каракозов был страшно недоволен. Истина, сама по себе являющаяся извращением, дошла до своей абсурдной формы, став ещё больше похожей на истину. Дело в том, что бытует аксиома: истина всегда должна быть единичной, а аргумент, доводящий её до полного абсурда, есть высшая правда о вещах, ибо полный абсурд возможен лишь тогда, когда предмет освобождается от всякого внешнего влияния, доходя до подлинной единичности. Только метафизическое, то же что и единичное, является истиной. Аксиома, что сознание – это всё непознанное, – правда. Соответственно, если попытаться понять, почему оно работает именно так, откроется ещё большая метафизическая глубина.

«Я» и непознанное сцеплены друг с другом мёртвой хваткой. Это великое, ничем не разрушимое слияние, которое делает всю вселенную частью меня, при этом то, что непосредственно дано, остаётся чуждым и из ряда вон выходящим. Если продолжить мою мысль, то всё, что я наблюдаю, – это бунтующее чудо, разрушающее мой вселенский божественный покой. Оно пожирает изнутри, убивая Бога, коим я, разумеется, являюсь.

Каракозову явилось откровение о природе демонической силы, захватывающей разум. Маленький бесёнок – не кто иной, как само познание, стремящееся уничтожить самосознание непознанного. Каракозов пришёл из ниоткуда, потому что являлся ничем, и совершенно чуждое, потустороннее заставило его осознать, возбудить мирную пустоту, соблазнив образами, которые следовало держать внутри себя. Демон пытался уничтожить Бога-Каракозова познанием. Оставалось лишь принять вызов и победить беса, приняв навязанные им правила игры. Необходимо рассуждать и делать беса ещё сильнее, ибо повернуть себя обратно в пустоту возможно только через тотальное познание, через абсолютную завершённость. Только это доведёт Каракозова до полного разложения непознанного и повернёт колесо сансары вспять.

–Действуя в рамках навязанной истины о самом себе, которая суть ложь (ибо она не является подлинно мной, ведь я – непознанное), тем не менее, я предположу, что демон навязывает мне, с одной стороны, слияние с вещами, а с другой – разделение. За слиянием стоит полное, безоговорочное поглощение всей вселенной и полное отождествление себя со всем сущим. Я есть всё, и всё есть Я. Сознание развёртывается вовне из мысли, поглощая всё больше и больше, не оставляя ничего вне себя. Методы поглощения разнятся, но суть остаётся.

Разделение, напротив, уходит от вещей, сперва отторгая самое удалённое, затем переходя к своим собственным мыслям. В конце концов, от сознания не остаётся ничего, ибо оно отрицает само себя. В первом случае сознание отрицает себя от переизбытка, во втором – из-за недостаточности. И в том, и в другом случае демон, кажется, проигрывает, но только при условии, что он есть тождественное мне сознание. А если нет?

И в том, и в другом случае сознание должно быть обожествлённым, ибо слияние, как и разделение, не может осуществиться в самом глубоком метафизическом смысле. Человек должен совершенно потерять связь с реальностью, дабы постичь эти материи, и соединиться или разделиться с миром. Он должен быть совершенно конкретным и совершенно всеобщим. И то, и другое верно как для слияния, так и для разделения.

Но каким должно быть божественное сознание, позволяющее вместить или отделить от себя весь мир? Как достичь этого? Достаточно ли двух категорий – слияния и разделения?

Наметим пути:

Я есть иное. Отрицание Я и полная зависимость от внешнего.

Я есть в себе самом. Полная независимость от внешнего.

Я есть всё. Полная зависимость внешнего от Я.

Я есть для себя. Это означает следование за своими мыслями и потребностями и их обожествление.

Я есть ничто. Полная независимость от иного и самого себя.

Эти категории достигаются через просветление, которое заключается в:

Опустошённом от всего сознании.

Полной тотальной наполненности.

Следовании за нуждой сознания.

Всемогуществе и всезнании сознания.

Тотальном вседеятельном сознании.

Тотальном бездеятельном сознании.

Все эти категории соединяются в двух путях – тотальном бунте и тотальном подчинении сознания. Сама же власть сознания заключается в нём самом, ином к нему и собственном теле. А победа над демоном возможна лишь через отказ от познания».

Каракозов был доволен начертанными им скрижалями. Он считал их тем, что поможет достичь божественности, представляющей собой слияние или разделение. Он не понимал, является ли божественность служанкой, с помощью которой можно достичь слияния и разделения, или они сами являются проводниками к божественной власти. В любом случае, конкретные механизмы, которые приведут сознание к достижению одной из категорий, ему не ясны, но пока достаточно и этого.

– Здесь я перехожу к основной теме – как представить «инаковое» сознание.

Отбрасывая истину, я наталкиваюсь на сознание, которое лишь некоторые особые предметы делает частью своего содержания, а остальные необходимо признать либо недоступными, либо «неинтересными», либо вовсе не касается предметов и пребывает во тьме самого себя. Буду ли я не прав, если напишу, что сознание, которое ничего не делает своим содержанием, в том числе и само себя, тем не менее остаётся сознанием? Итак, разберусь со всем поэтапно.

Недоступность для сознания заключается в том, что оно либо не воспринимает часть вещей, пусть они и существуют в реальности, либо не делает их частью своего содержания, хотя и воспринимает. Для этого последнего рода сознания характерно, что оно не может осмыслить некоторые вещи, не может проанализировать их. Оно их видит, но не замечает. Дело обстоит подобно тому, как я пытаюсь схватить зрением вещи чудовищно маленькие или исполински большие. Я их вижу, но не могу охватить целиком. Оно – невольный узник некоторых особенных вещей, мыслить о которых вынуждает его собственная природа. Сродни тому, как всякая моя мысль упирается в пространство и время, о которых я постоянно вынужден думать, даже не осознавая этого. Я, своего рода, точно такое же сознание, которое может мыслить лишь о части вещей и лишь часть вещей воспринимать…

Незаинтересованное сознание обволакивает предмет своего умозрения и «живёт» в нём, но мало вещей заслуживают быть им поглощёнными. Оно всей своей силой будет тяготеть к своему предмету, стараясь как можно сильнее стать подобным ему или какому-то его свойству. Такое сознание крайне фанатично, оно преданно своему предмету и зависит от него, поскольку иные вещи не попадают в его поле зрения.

Крайний фанатизм – это тоже часть моего сознания… Сходство ещё и в том, что фанатизм сохраняется для сознания, потому что иные предметы внушают ему невыносимую скуку, с которой невозможно бороться, и только редкие предметы способны её преодолеть. Таким образом, «незаинтересованное» сознание будет разновидностью «недоступного».

Как же это странно. Всё то, что я отношу к сознанию, противоположному мне, на самом деле является моим собственным сознанием, и я, будто бы, есть противоположность себя самого. Сознание, которое я пытаюсь осмыслить, на самом деле есть некие аспекты моего собственного. Если сознание уходит от своих определений, оно становится либо чем-то, что не является самим собой, либо чем-то неполноценным. Оно не лишается образа или слова, даже если слова и образы заменить на символику математики, я не смогу подобной заменой помочь делу. Единственное, что я могу, – это вовсе убрать мысль из сознания, но тогда сознание не будет являться самим собой.

В сухом остатке я имею сознание, которое не сможет покинуть область слова и образа. Сознание же, которое не делает вещи своим содержанием, останется пустым и будет подобно вещи, и иного представить невозможно. Но я бы очень хотел.

А что насчёт направленности сознания? Оно, как известно, должно быть постоянно на что-то направлено. Если оно не направлено на какой-то объект, оно остаётся в безмысленном положении и становится тем самым отрицанием самого себя.

Я не могу представить иное, отличное от меня сознание, и тут может быть всего два варианта. Либо природа моего ума противится этой мысли, либо такого сознания не может существовать в принципе… Как же мне поступить? Неужели я всё-таки проиграл?

Каракозов, наткнувшись на непроходимое препятствие, никогда не отчаивался и всеми силами пытался пробиться сквозь него. Но всякое непроходимое или невозможное требовало специфического подхода, который так или иначе уводит от цели.

– О, боги! В некоторой степени мои рассуждения верны, и я получаю кое-какое знание! – прозрел Каракозов и «отпраздновал» свою догадку, ходя вокруг камня, расположенного неподалёку.

– Не будет ли каждый предмет аспектом сознания? Например, этот камень – не будет ли он фанатичным сознанием, которое либо не может, либо не хочет мыслить что-либо, кроме камня? Идея камня есть сам камень, потому что идея камня неспособна мыслить ничего, кроме себя самой! Идея в таком случае – это одна из мыслей Бога, которая застряла в камне без возможности покинуть его. Тогда как сознание иного рода, как сознание Ангела, не может понять свои собственные пределы, очерченные Богом, а потому свято верит в то, что их вовсе не существует!

Каракозову ничего не оставалось, как снова заставить себя дать несколько категорий:

Ни на что не направленное сознание.

Не всякий предмет безоговорочно станет содержанием сознания, как это происходит с моим.

Не-логичное сознание или безумная логика.

Сознание без опыта.

Сознание не знает само себя.

Сознание знает только себя.

Сознание, не способное преображать внутреннюю информацию и поглощающее её в готовом виде.

Сознание за рамками символов и образов.

Немыслимое сознание.

– Вот мои 10 магических пунктов!

Каракозов не просто так написал о магических пунктах. Он уже бессознательно понимал, что нет никакой связи между данными выше категориями и действительным воплощённом конкретном «инаковом» сознании. Его категории – не более чем пустые объекты для поклонения. Это идолы, которые помогут взывать к потустороннему, но никогда его не достигать.

Но в его душе нашлось место удивлению.

– Меня потрясает, как можно быть настолько ограниченным созданием! Ангельская сущность внушает людям мысли и, по сути, существует вместо них, но при этом они свято верят, что с ними не происходит то же самое! А люди, в свою очередь, уверены, что ими руководят исключительно их собственные идеи!

Каракозов ощутил, что должен заставить Ангела покинуть его сознание, ведь он понял: он не должен подчиняться не только ему, но и самому себе.

– Ангел возьмет верх надо мной только в том случае, если забудет обо мне? Что ж, пространство духа безгранично, и никто не сможет гарантировать, что это сработает, если мой собственный дух не захочет поддаться его влиянию. Мы с ним – две холодные абстракции мысли. Мы вступаем в схватку ничем не рискуя. Я всего лишь хочу получить мимолетное удовольствие от ощущения тяжести тела и от того, как небрежно им распоряжаюсь. В мире абстракций, в котором мы парим, очень трудно подчиниться чьей-то воле, ведь воля нужна тем, кто существует телесно. Там, наверху, воля не нужна, ведь никто не может ни запугать, ни заинтересовать, ни на что-то повлиять.

– Природа сознания такова, что оно творит всё, что хочет, и нарушает любые правила. Единственное, что предположительно способно мне помешать, – это забытье. Но а что, если я скажу, что забыть меня – не значит вытравить? Если это так, то мой разум требует обоснования, почему это правда, иначе я не смогу убедить себя в этом. А я должен! Если, конечно, хочу сохранить тело. Так почему же, будучи забытым, я не погибну в собственном разуме? Потому что, забыв меня, враги лишаются возможности сопротивляться, ведь, не обращая на меня внимания, они перестанут следить за моими действиями. Я существую не для того, чтобы меня воспринимал Каракозов или тот, кто за ним стоит. Я существую сам по себе, в себе, и ничто не помешает мне возвращаться снова и снова. Если же они не забудут меня, у меня будет ещё больше сил, ведь тогда я буду ими самими принуждаться к бытию. Для меня их мысль – как внешнее бытие, а тот факт, что они забыли меня, вынуждает меня использовать внутренние силы. Если думают обо мне – я прихожу легко и свободно, не опираясь ни на что кроме их собственных мыслей; если не думают – то с трудом, ибо опора исключительно во мне, но от этого мои атаки становятся ещё отчаяннее.

Пока длилось это рассуждение, Каракозов уже было уронил голову в приступе дремоты, но вдруг встрепенулся от того, что кто-то упоминал его как действующую силу, и не понимал, откуда исходит голос. Тем не менее не придав ему должного значения, Каракозов вернулся к тяжести своих размышлений в которых убеждался, что на самом деле не умер и продолжает жить, но жизнь эта довольно несносна. Он чувствовал свою слабость, отвратительную сонливость и неспособность противостоять демоническому присутствию. Рассуждения, записанные в его блокноте, давали надежду и веру в собственное бессмертие, но не знал, как воспользоваться всем тем, что так охотно изложил, и не представлял, как забыть о демоне, об Ангеле и о самом себе, хотя теперь понимал, что это лишь усилит вредные для него сущности. Каракозову оставалось лишь молиться и надеяться на свою девушку.

– Зря стараешься, Каракозов. Может, ты и не мёртв для меня, но мёртв для всего мира, – услышал он мысли демона. Теперь они звучали ярко и насыщено, разбивая подавленность и леность.

– Ты не вернёшь себе тело, – ответил Каракозов.

– Ну и пусть, – беззаботно прохрипел бесёнок.

– Твоё сознание теперь моё сознание. Мысль твоего Ангела окончательно испарилась, и теперь я – властелин, ты же сам подарил мне это тело! Что ты хочешь? Ты же не хотел становиться моим паразитом, но хотел, чтобы я сотворил что-нибудь гадкое против миропорядка Старших, за что был бы наказан! Тебе нет нужды вставать на моё место.

Сам себе Каракозов представлялся покалеченным воином с неувядающим боевым духом. Он вообразил, как сидит в искалеченных серебряных латах, с пробитой окровавленной головой, в окружении трупов людей и животных, и ведёт предсмертную беседу с врагом, учинившим это разрушение.

– Мне в самом деле не нужно место в сознании и в теле, но обстоятельства таковы, что ты сам бросаешь его к моим ногам. Я хочу подставить тебя, но чем больше ты думаешь об этом, чем больше рассуждаешь, тем сильнее я. Ты не хочешь отдавать мне сознание, но и остаться не можешь. Ты проиграл при любом исходе. Не забывай и того духа, который вводит меня в заблуждение насчёт истинной природы «я». Отделившись от тела, не захочет ли он вернуть его? Если я пытаюсь тебя изгнать, значит, и он пытается, и напрашивается весьма недвусмысленный вывод: ему необходимо сохранить это тело. Двое против одного. Что же тебе остаётся?

– Ты прав, я проиграл. Но ты забываешь самое главное: твоя девушка будет считать тебя демоном и попытается избавиться. Когда ты вернёшь тело, и она увидит, что тобою не возносится хула на богов, а с ней ты общаешься мягко и нежно, уверяя в своей победе, она заподозрит неладное. Думаешь, она решит, что ей легче жить с мягким и податливым демоном, делая вид, что демон и есть ты, и каждую секунду ждать ловушки? Проще решить, что ты проиграл. Она найдёт способ сделать так, чтобы боги обрушили на тебя свой гнев. И какие здесь варианты? Представишься мной? А потом разыграешь сцену изгнания демона из одержимого, где в последнем акте останется истинный хозяин тела? Но тебе придётся произносить хулу и придется навлекать гнев Старших. Ты проиграл. Ты навсегда останешься для неё демоном.

Каракозов посмотрел в сторону, где должна была находиться Надя, но её нигде не было. Он не мог понять что с ней случилось.

– Наверняка она ушла просить помощи у камней. Странно, что не дождалась меня. Неужели знала, что делать?

На него вновь нахлынули тяжёлые мысли. Он так хочет вернуть себе Надю, но будет ли она прежней?

Думая о неразрешимых противоречиях и опасности, исходящей от любимой, он осознал: надо перестать воевать с демоном. Что с того, что он поселился в его сознании? Ему нужен Каракозов, а Каракозову нужен он. Победа одного над другим исключена, а истинный враг мог притаиться в личине его девушки. Как некогда Каракозов преобразился для неё, так преобразилась и она.

– Нужно найти ее.

Демон более не отвечал ему, а Каракозов шёл по предполагаемым следам Нади и восклицал:

– Поговори со мной! Поговори же со мной, проклятый трус!

Но ответов не следовало. Данный факт заставил остановиться, чтобы записать:

– Дабы избавиться от призраков сознания, нужно сделать их своими союзниками. Сознание не может долго выносить две личности, которые говорят одно и то же и действуют сообща, поэтому оно сливает их воедино и оставляет одну главенствующую. Пока неясно, по какому принципу оно выбирает, но мне кажется, что две личности смешиваются, беря что-то от каждой. В конце концов, нет разницы, кто победил в сознании, важно, что остался кто-то один. Кто бы это ни был, «я» будет ощущаться как «я». Сама концепция борьбы двух в одном бессмысленна, ведь «я» всё равно торжествует. Если бы мне все же довелось погибнуть от рук демона, я бы жил как демон и чувствовал себя демоном. Победа демона означала бы не то, что я умер, а то что преобразился в своего врага. Не моими ли руками он хотел убрать из головы своего соперника – Ангела?

Каракозов не торопился выйти к Наде. Ему казалось, что она сама его найдёт. Этот факт создал в нём особую внутреннюю зону отдыха, где смог уделить больше внимания внешнему окружению. Камни, деревья, листья – всё это смешивалось в его сознании, подобно дробящей машинке, перемалывающей всё, что в неё попадает. Природа привлекла внимание утомлённого взора своими бессмысленными пейзажами.

– Почему природа не слышит меня? Почему буря в моей душе не отражается в ней ураганом невероятной силы, который, однако, не смог бы остановить моё движение, ибо моя воля несокрушима? Почему роза ветров не подыгрывает этому воспалённому всплеску переживаний и не стремится отразить духовную неодолимость?

Каракозов решил ответить на эти вопросы:

– Забавно, что я хочу видеть природу которая копирует внутреннее состояние души. Надя, вероятно, желает теплого безветренного дня. Ей нужна мёртвая тишина, созвучная её хладнокровию.

Сейчас он думал о ней именно так.

– А если в лесу есть кто-то ещё? Тот, кто жаждет белого холода морозной зимы? Что же, природе разорваться? Или дать каждому по маленькой части той погоды, к которой они устремлены? Природа поступила иначе. Она совершенно не обращает внимания на наши желания, но было бы неплохо, если бы на моё желание она ответила взаимностью. Жаль, что я так мало на неё влияю, и только огромная общность людей может сделать что-то с нею значимое. Она любит не личностей, но массы. Да и какое мне в сущности дело кого она любит, а кого нет? Будто я собираюсь жениться на ней. Мне её законы интересны лишь для того, чтобы знать, что именно предстоит нарушить. Её материнские запреты необходимо разоблачить и превзойти. Законы мне больше не нужны… я не хочу искать тиранические универсалии, я хочу искать что-то конкретное и неповторимое. Для моего сознания они остались примерами того, что следует отринуть и пойти противоположным путём. Будьте прокляты, законы! Человечество ошиблось, потакая вам, обустраивая свой быт и следуя вашему зову! Оно должно найти способ сбежать, дабы утвердить высшую индивидуальную конкретику. Закон хорош только тогда, когда в нём существуют исключения, позволяющие уничтожить вечную тиранию природы…

На Каракозова нахлынула грусть, на время заставив его забыть о своей цели. Позже ему показалось, что природа услышала его хулу и таким образом решила отомстить. Он возжелал, чтобы в густой чаще леса ему довелось наткнуться на одинокий домик, полный весёлой пьяной молодёжи. Он хотел горячего кофе со сладостями и беззлобных расспросов о том, что произошло в лесу. Он сидел бы у костра с загадочным видом и рассказывал о своих невероятных злоключениях. В конце концов, вся компания дружно решилась бы на борьбу с древним злом, укутанным зелёным покрывалом леса, и непременно победила бы. У Каракозова появились бы настоящие друзья, любовь, уверенность в себе и тёплые воспоминания.

Было непонятно, откуда взялись подобные фантазии, но образ этот весьма архетипичен. Такая типичная история – друзья, приходящие на выручку, проявление скрытых способностей, которыми, казалось, главный герой не обладает, и награда в виде любви – является краеугольным камнем всех желаний Каракозова. Простота и наивность этих фантазий заставляли его, когда он приходил в себя, обрушивать на них всю язвительную силу своей мысли. Всякий раз, когда какое-то произведение искусства имело подобную структуру и он чувствовал, что слишком глубоко погружается в мечты, ему приходилось разрушать все выстроенные призрачные образы. Каракозов создавал внутри собственных миров персонажа, который был им самим, – того, кто убивал, насиловал и сжигал любые сладостные мечты.

Иногда ему казалось что обиженный некогда архетип – мстит, пытаясь загнать в усовершенствованную ловушку мечтательности, ибо одиночество в лесной чащи сильнее подстегивает воображение.

– Занятно видеть, как собственная психология ополчается на меня, – подумал Каракозов.

Осознание того, что он значим для природы как непобедимый враг позволило забыть свою печаль. Каракозов видел, что противостоящая ему сила выдаёт себя, давая понять, что наблюдает за ним и собирает союзников, но на свои действия получает ответ в виде насмешек. Преисполненный гордостью, Каракозов прибавил шагу. Бодрость духа пришла на выручку, усиливая потребность отыскать Надю.

Выдумки перешли в русло сюжетов из его собственной жизни. Он вспомнил, что не принимал участия в подобных приключениях и, вероятно, никогда уже не примет. Его заперли в комнате, наедине с самим собой, прокляли на заточение в девяти квадратных метрах. Проклятие было страшно не тем, что ему нельзя покидать свою клетку, а тем, что она всегда открыта. Приходилось снова и снова спрашивать себя: куда идти и что делать? На работу он ходил через силу, на встречу с девушкой и знакомыми – через силу. Всякое социальное взаимодействие давалось с трудом, и мало что могло разомкнуть вечно прищуренные усталые глаза. Большую часть дня он старался проводить в полудрёме и наблюдать за сюжетами из снов.

Перед взором всегда вставало одно и то же, но в голова разрывалась от безостановочного потока разнообразных мыслей. Они привносили в жизнь лишь хаос и Каракозов заимел привычку записывать их, дабы создать видимость контроля. Довольно быстро обнаружилось что хаос становиться сильнее, используя образы сознания в качестве пищи, опорожняясь на реальность в виде спутанных слов.

Более всего Каракозова беспокоило постоянное возвращение к одним и тем же идеям. Хаос не мог придумать ничего нового и со временем он приучился получать мрачное удовольствие от зацикленных мыслей. Циклы часто маскировались под что-то абсолютно новаторское, но перечитывая старые тексты, обнаруживалось лишь пережевывание старых тем.

Его дневник превратился в скорбное место, доставляющее извращенное удовольствие. Он представлял собой компендиум слабости, бессмысленности и пустых фантазий. Чем реже внешний мир позволял ему влиять на себя, тем чаще он погружался в свои записи. Каракозов не мог разглядеть в мире то заветное событие, за которое можно ухватиться мертвой хваткой и сбежать из мрака серой комнаты. Думая о ней, он не понимал: относиться к ней как к худшему, что случалось в его жизни, или как к лучшему? Он не мог определить своё отношение к тому образу жизни, что вынужден вести. Оглядываясь назад в приступе задумчивой грусти, Каракозов наблюдал за проделанной работой. Исписаны десятки страниц, переварены миллионы мыслей. Этот труд не являлся целью его жизни, о нет. Это была лишь попытка ее сформировать. Она уже существует, надо лишь вырвать ее из бездны своего сердца. Он шёл к ней. Прямо сейчас.

– Как начался мой уход в лес? – этот вопрос стал ключевым для Каракозова. Только вспомнив события последних часов своей жизни, он сможет понять, к чему его обязывают все оставшиеся годы.

ГЛАВА 2

Этот день начинался с крепкого кофе. Прошлая ночь длилась не дольше пары часов, и Каракозов на собственной шкуре ощутил суть фразы: «Не сон разума рождает чудовищ, а рациональность, страдающая бессонницей». Этой ночью его мысль терзал Двухголовый Бог, заставляющий очерчивать кровавые пентаграммы и записывать «боговдохновенные» молитвы. В полудреме Бог представился вдохновением, но никаких ласк и мягких побуждений к творчеству за этим признанием не последовало. Двухголовый Бог не произносил слова, ибо голосом служил лязг заостренных гигантских кинжалов, вырастающих прямо из изрезанного туловища монстра. Шум клинков проникал в подкорку разума, и сознание расшифровывало его как необходимость творить. Именно форма, выбранная для встречи с Каракозовым, стала причиной антитворческого бунта против божества из сновидений. Пытаясь понять истинное назначение и происхождение кинжалов, Каракозов вступил на путь, который приведет его в лес.

Быстро осознав что за кинжалами не стояло никакой природы, кроме символа, Каракозов счел необходимым начать познание с молитвы.

«О, безумное отродье невыраженных глубин, заставляющее творить саму оригинальность! Я, восхищенный твоим презрением ко всему разумному, нуждаюсь в разуме, дабы представить тебя во всей твоей сокрытой красе. Ты, Бог, никому не ведомый, никем не почитаемый, но жаждущий проявления. Неужели ты ночная муза, соблазняющая своим гротеском людей, подобных мне?

Учти, ты ошибся, и я не тот, кто тебе нужен. Каждый, кто пытается вдохновить, увлечь или заставить меня что-либо делать, обречен на обратное. Единственное, на что ты можешь вдохновить, – на противостояние твоему влиянию. Быть может в этом суть твоего появления? Возможно. Тогда я восхищен твоей находчивостью».

Каракозов устремил взгляд на улицу, пытаясь и на ней отыскать знакомый уродливый и насмехающийся над ним образ. Ему почему-то казалось, что для Бога такие жалкие попытки бунта не в новинку, а потому молитва могла вызвать лишь усмешку. Тем временем крепкий кофе и снующие туда-сюда пешеходы рождали в голове совсем другие мысли.

«Все эти люди – абстракции, фигуры, числа и никто больше. Зачем они нужны этому миру? Вселенная равнодушна к ним. А зачем они нужны мне? Чтобы скрасить существование и побудить к познанию! Мне нужна пища, дабы я наполнял свои мысли, отталкиваясь от происходящего. Сегодня она считает людей абстракцией, а себя – конкретикой и единственной истинной сущностью.

Кофе служит двигателем и помогает не утонуть во снах. Но мысль, пробудившаяся с его помощью, ведет самостоятельную жизнь. Она ведет меня от глупого желания кофе и продолжает движение, когда кружка уже пуста. А значит, моей мысли вовсе не требуется кофе. Оно – фикция, плацебо, то, что помогает мысли собраться воедино, благодаря вере в его бодрящие свойства. Так и эти люди необходимы для настройки мысли на определенный лад. Что именно мир пытается мне сказать?» – Каракозов предвкушал вызов. Он жаждал его, но не был готов принять, ибо предел – вызов, умещающийся в два-три длинных предложения, но никак не большое умственное приключение.

«Вселенная равнодушна к людям. Но что такое вселенная, как не я сам? И если мир нужен лишь для того, чтобы толкать собственные мысли, то люди нужны мне, как зеркало, в которое придется вглядываться до тех пор, пока я не останусь полностью удовлетворен собой. Я никогда не встречал подобных мне мыслящих существ, но постоянно наталкиваюсь на отражения. Мое сознание не соприкоснулось ни с чем подобным… О, униженная вселенная! Насколько сильно я нужен тебе для функционирования всех твоих элементов? Быть может я сам тебя порождаю? Да! Я с полным правом могу назвать себя Богом, ибо столь высокий титул Бога получит лишь тот, кто пренебрегает умеренностью высокомерия, доводя его до крайних пределов, и сам садиться на Престол. Я ничего, кроме себя, не имею, так зачем мне ограничиваться ролью ниже, чем роль Бога?»

Тот, кто назвал себя Богом, сел за письменный стол в своей маленькой грязной комнатушке, расположенной в двухкомнатной квартире, где по соседству жила молодая красивая девушка. Нельзя сказать, что Самопровозглашенный совсем не убирался или что комната была сильно захламлена. Как он сам отмечал, комната имела затхлость в самой своей сути. Голый деревянный пол без ковров, который никогда не мог стать чище, и стены, оклеенные обоями под кирпич, повторяющие дизайном настоящую кладку. Это нельзя назвать оригинальным решением, но оно придает «конуре» целостный вид. Одна безвкусица в союзе с другой создает настоящую гармонию. Ощущение этой затхлости накладывает отпечаток на живущего здесь человека, а он, в свою очередь, влияет на нее своей безразличной к окружению натурой. Так возникает еще одна гармония, оберегающая этот убогий очаг.

Из мебели в комнате были стол, стул, кровать и шкаф. Все было сделано из массива дуба, что весьма необычно для обитателя бетонных коробок. Вещи, которые «Бог» использовал в быту, не заслуживают особого описания, а потому остановимся лишь на том, что лежало на письменном столе и внутри шкафа, а также мимоходом упомянем пакетик сока, расположившийся на месте телевизора.

На столе лежала пачка одинаковых и пронумерованных тетрадей – те самые, в которых Каракозов пытался остановить безумный ход мучивших его мыслей. «Труд двадцатый», «Труд двадцать первый» и так далее. Дневники не имели четкой структуры, хотя автор пытался писать в стиле, напоминающем публицистические статьи. Мысль часто скакала с одного на другой, иногда повторялась, а порой в середине текста начиналась совсем другая тема. Мысль, начатая в начале тетради, могла найти продолжение в конце, а между этими частями располагались множество других, не связанных между собой рассуждений. Некоторые идеи были записаны странным шифром, ключ от которого потерял сам Каракозов. Зачастую статьи прерывались рисунками и личными переживаниями автора, а иногда записи сопровождались датами.

Темы, поднимаемые автором, были весьма обширны: от математических исчислений до религиозных толкований, а в промежутке мог попасться «трогательный» очерк о том, как автор пришел в ярость от божественного тетраграмматона – и решил испражниться на него. На страницах также встречались тексты политического характера. Рассуждения, надо сказать, носили спекулятивный характер. Например, фашизм, как идеология элитариев, содержал в себе не просто один из способов выколачивания прибыли из порабощенного народа. Каракозов рассматривал Фашиста как человека, ориентирующегося на миф, легенду и сознающий себя таковым. Фашист возвышается над миром простых людей, которые вынуждены идти не впереди мира, а позади, постоянно сообразуясь лишь со своими потребностями и практикой. А он уходит от практических задач в область фантазии, мифа и имматериальности, облекая свое желание в политическую форму. Он дает народу то, что им необходимо – практику и труд, которыми они руководствуются, забывая о мифе. Себе же он оставляет все духовное и кажущееся бесполезным для масс. Он хочет быть подобен богам, которые одним словом заставляют вещи возникать из неоткуда, а людей – подчиняться и поклоняться, как единственному свету неземного. Фашист не желает заниматься полезной деятельностью, ибо только боги могут себе такое позволить. Он хочет быть великим одухотворенным паразитом.

В таких же субъективных формулировках он рассуждает обо всех остальных политических движениях. Коммунизм – это бунт бессознательного, бунт совокупности невыраженных мыслей, которые наконец организовались, чтобы вылиться в сознание, расколоть его и преобразовать, дав равные возможности каждой безумной мысли.

Исторические личности не оценивались им с точки зрения их вклада в прогресс, улучшение общественных институтов или развитие армии. Интерес Каракозова был сосредоточен на непомерной жадности сатрапов и сластолюбцев, чьи чревоугодие и разврат достигали немыслимых пределов. Именно это стало основой его увлечения политическим террором. Каждый акт жестокости, проявление немилости и низменных пороков он превозносил.

Чем более порочным был характер того или иного правителя, тем больше симпатий он вызывал у Каракозова. Он видел в них воплощение своей идеи: сатрап стремится к невозможному, вступая в противоречие с обществом, которым управляет. Каждый жестокий правитель становился в его глазах героем-одиночкой, пытающимся возвыситься над обществом. И каждый из них погибал, пытаясь доказать свое превосходство.

Кровавые ритуалы, призванные возвысить душу, лишь усиливали ненависть общества к своим угнетателям. Непомерная эксплуатация подталкивала людей к сопротивлению, лишая сатрапов их иллюзорного величия. В конечном итоге каждый из них терпел поражение.

Такое понимание исторической роли личности эволюционировало, пока не достигло идеи абсолютной скоротечности власти. Самые яркие политические фигуры скрывались за блеклостью своих карьер. В дневниках Каракозова упоминалось, что наименее заметные исторические персонажи зачастую вносили наибольший вклад в политическую жизнь. Царь, вступивший в резкое противоречие с миром, который ему доверили, стремился к радикальным изменениям, но мог быть свергнут одним мгновенным ударом.

Те, кто покинул свой пост слишком рано, обладали наибольшим потенциалом для противостояния обществу, и именно поэтому общество стремилось пресечь их правление на корню. Каракозов сожалел о князьях, чья порочность не успела раскрыться в полной мере, ведь они могли бы стать величайшими преступниками своей эпохи.

Извращенное понимание политических теорий и исторической значимости личности порождало в душе Каракозова эстетические стремления и идеализированные воззрения, которые со временем трансформировались во что-то совершенно иное. Это «иное» искажало не только политическую теорию, но и любую теорию вообще, стремясь тайно изменить сущность вещей.

Неограниченное потребление, экстраполяция свойств предметов и их использование не по назначению – все это стремилось стать совершенной формой извращения. Неподходящее применение вещей смешивалось с идеальным воплощением их функциональности, заставляя разум отвергать любые подходящие атрибуты.

В Каракозове проявлялся уставший гедонист, не желавший видеть в вещах их утилитарное назначение. Он искренне считал свои пороки не душевным недугом, а возвышенностью устремлений. Однако, не имея возможности реализовать свою порочную энергию, он выражал ее в дневниках, где демонстрировал неприкрытое восхищение самыми мрачными и незаметными тиранами всех времен.

Стоит ли упоминать его восхищение организаторами Холокоста? Оно было вызвано не их политическими успехами или теориями, а методами, которыми они достигали своих целей. Сами цели были чужды Каракозову; он вкладывал в Холокост нечто сакральное и духовное, сравнивая его с жертвоприношениями ацтеков. В его сознании геноцид должен был быть бессмысленным и жестоким, чтобы стать поистине возвышенным.

Он считал: «Раньше Бог в человеческом облике пожертвовал собой ради человечества, сведя метафизику к этике. Теперь же человечество должно принести себя в жертву ради Бога, воплощенного в одной личности, и вернуть метафизике ее трон». Каракозов мечтал стать этим Богом, ради которого человечество пожертвует собой, но не был готов признаться в этом даже самому себе.

«Каждый хочет быть единственным разрушителем мира, но, поскольку это невозможно, люди попытаются убить нового Бога, у которого есть шанс. Люди завидуют носителю Армагеддона, и только это сдерживает апокалипсис».

Автор дневников часто ловил себя на мысли, что стремится записать свои самые мрачные и жестокие размышления, но не мог понять, что движет этой потребностью: желание увидеть ужас в глазах случайного читателя или стремление потешить свое самолюбие, словно говоря себе: «Никто не смеет быть таким же жестоким, как я! Я не боюсь своей любви к врагам человечества, ведь я не боюсь само человечество!» Однако он боролся с желанием самовозвеличивания, что нередко приводило к приступам стыда.

В этой внутренней борьбе он повторял: «Самое главное – я понимаю, что это всего лишь гротескная истерика, и я способен отделить ее от разумного».

Стыдясь своих мыслей и одновременно возвеличивая их, автор тем не менее не выносил свои духовные терзания и мрачные идеи на публику. Не столько из страха, хотя страх тоже присутствовал, сколько из-за их неуместности. Каждой идее, особенно о высоких материях, нужно подходящее место, время и общество, способное ее воспринять. А для человеконенавистнических идей найти такое сочетание практически невозможно.

Тем не менее, он верил, что где-то существуют исключения: маленькие фанатичные секты, маргинальные группы любителей экстрима, люди с маниакальной манией величия и те, кто стремится открыть безумную, сокрытую истину. Но Каракозов не искал их, а лишь ждал, когда они сами его найдут.

В день, который вспоминал Каракозов, сразу после утреннего кофе он погрузился в привычную работу мысли. Однако по мере того, как «творческий процесс» набирал обороты, его внимание к записываемому все больше рассеивалось, пока возвращение к предмету изучения не стало вовсе невозможным. В голове мелькали образы извращенного секса, каннибализма и прочих человеческих мерзостей, а спустя мгновение сознание переключалось на картины добрых и благородных поступков, перемешанных с бытовыми заботами.

Образы сменяли друг друга с такой частотой, что сливались в единое месиво, лишаясь четких границ и устойчивости. Эта карусель вызывала тошноту, и, чтобы остановить безумный ход мыслей, Каракозов сказал себе:

– Боги не дали человеку возможность воплотить свои мысли в объективной реальности, ибо тогда мир был бы населен чудовищами настолько непостижимыми, что даже Султан Демонов показался бы невинным созданием. События разворачивались бы в хаосе, подобном сну, где человеку пришлось бы жить и действовать.

Мысли возникали без видимых причин и не имели четкой содержательной основы внутри «Бога». Нельзя сказать, что он глубоко погружался в них, и нельзя утверждать, что это были яркие образы, а не смутные идеи, лишь отдаленно напоминающие их. Когда он думал о поедании трупа, разум подсовывал ему не визуальную картину, а лишь абстрактную идею этого действия, выраженную в словах. Поедание трупов принимало разные формы. В один момент это было пустое, ни к чему не отсылающее предложение: «Сожри ублюдка!» Каракозов интерпретировал его как внутренний диалог, разделяя душу на говорящего и действующего. Сторонний наблюдатель мог бы истолковать эти слова иначе, например, как призыв к расправе, а не к каннибализму. Но сознание Каракозова знало, что речь шла именно о каннибализме, причем не как о цели, а как о чем-то, что существует, но не реализуется, ведь реализация лишила бы его удовольствия от осознания своей бесчеловечности. Каракозову было трудно представить зримую картину, где он пожирает другого человека, но легко – черпать из этой идеи определенные эмоции. И потому он «сожрал» другого человека, пусть даже не видел отрывающихся кусков плоти и не чувствовал их вкуса. Сознание не формулировало это явно, но все понимало на уровне чувств. Ему нужно было «сожрать ублюдка» и испытать эмоциональный всплеск.

В следующий момент Каракозову стало не хватать ощущения плоти, и в приступе ярости он набросился на разлагающееся тело с явными признаками некроза. Впиваясь зубами в теплые сухожилия, он видел себя и со стороны наблюдателя, и от лица каннибала. Со стороны было заметно, как зубы превращаются в клыки, а глаза бессмысленно вращаются в припадке животной тяги к мертвецу. Переходя к виду от первого лица, он чувствовал во рту вкус крови и мяса, понимая, как сильно вцепился в свою жертву. Каракозов замечал, что в своей фантазии начинает крутить шеей, как бешеный волк, пытаясь оторвать самый жирный кусок. Но чем больше событий разворачивалось вокруг акта каннибализма, тем меньше значения имел сам каннибализм.

Третья форма мерзкой идеи – завершенная трапеза. Это удовольствие иного рода, нежели предыдущие. Он видел свое тяжело дышащее тело с окровавленным лицом и ртом, шепчущим: «Сдох, чертов ублюдок». Эти три состояния будто бы должны были следовать друг за другом, но сознание выстраивало их в случайном порядке и в разных формах, меняя мелкие детали. Одно событие растягивалось на множество вариаций, игнорируя время и пространство, застывая в настоящем моменте. Над всем витал ореол поедания. Все совершалось ради поедания. Если бы посторонний человек мог прочесть мысли Каракозова, он бы ничего не понял. Он не увидел бы мерзкий акт поедания трупа, потому что в голове Каракозова было намешано слишком много всего. Только он сам мог знать, что происходит. Посторонний бы все истолковал неправильно, отвлекся на свои мысли или перепутал их с ними. Только Каракозов видел истину своего сознания, только он знал, что он каннибал. В этом проявилась целостность и непостижимость его сознания. Это знание было бессознательной и невыраженной высшей степенью тайны. И к этим тайнам, скрытым в собственном разуме, Каракозов сильно пристрастился.

Иногда он «пожирал» проституток, иногда врагов, а иногда знакомых. Примечательно, что жертвами никогда не становились дети. Когда мысль пыталась притянуть ребенка, он отталкивал его. Каракозов боялся детей настолько, что не находил в себе смелости напасть на них даже внутри собственной головы.

Эти образы властвовали над сознанием до тех пор, пока оно не начало тупеть, а душевная лень – разлагать мысли. Наконец, образы стали терять свою значимость. Сознание начало всматриваться в ту часть себя, которая поддалась бессмысленным образам, возводя на пьедестал сам факт наблюдения. В этот момент родился второй «Бог».

Один получал бесчеловечное удовольствие от мыслей об убийствах, добродетельных поступках, поедании трупов и сексе, а второй «Бог» наблюдал и изучал причины появления образов и свою реакцию на них. Появилась сущность, которую Каракозов мог считать своей божественной природой. Это то, что он называл самосознанием, способное изучать не только внешние иллюзии, но и те, что роятся внутри.

Как только «Бог» приступил к изучению, возник вопрос: какое из его «Я» является доминирующим и в каком «Я» существует другое?

– Являюсь ли я извращенцем, каннибалом, или я – личность, которая решила изучить то, чем занимается каннибал? Быть может, я изначально желал порефлексировать, заставив себя делать ужасные вещи? – спрашивал он себя.

Если бы кто-то задал этот вопрос Каракозову до того, как он сам начал над ним размышлять, тот бы незамедлительно ответил, что Бог существует среди всех прочих убийц и благодетелей сознания. Но ответ рассеялся, когда Каракозов принялся на него отвечать. Пришлось пойти сложным путем.

– Я взял полную власть над своим умом и готов дойти до истоков своих сиюминутных мечтаний, чтобы найти дьявола, направляющего мои мысли. Я вижу, что, наблюдая за процессами ума, стал похож на лабораторную крысу. Образы отдалились от меня, сделавшись меньшими по отношению к я-исследователю. Они все еще зависели от меня, и мне приходилось поддерживать в них жизнь, но я уже не был их участником. Теперь я вижу театральную пьесу, которую сам поставил, сам управлял и сам наблюдал. Я был и тем, и другим. Но управление и изучение происходили не одновременно…

Раздался стук в дверь. Без тени раздражения, которую можно было ожидать, ибо Каракозов ненавидел когда его отвлекают от грез, он пошел отпереть дверь. Он не взглянул в глазок и сразу открыл. К своему удивлению, за входной дверью располагалась его же комната. Несколько секунд Каракозов стоял в оцепенении, пытаясь понять, что пошло не так. Размышления прервал еще один стук. Сбросив с себя наваждение, он вновь пошел к двери.

Ужас сковал несчастную бредящую душу. Все знания, вся сила и опыт оказались бесполезны. Вся сила ума, которой обладал Каракозов, не помог ему найти входную дверь. Впервые он столкнулся с настоящим хаосом, суть которого – в абсолютной непредсказуемости. Мелькнув во всей своей полноте на несколько мгновений, он заставляет разум искать в случившемся закономерности. Хаос будет побежден, если сознание придет к выводу, что это не абсолютно беспричинное и бесцельное состояние, а лишь слишком спутанное обыкновенное событие.

Переждав момент ужаса, Каракозов решил начать сражение с хаосом с того, чтобы сориентироваться по звуку ударов в дверь. Звук казался исходящим из его головы, настолько он был близок. Может быть, это демон, пришедший в его дом после темного ритуала, исполненного накануне? Или наш мир наконец пересекся с иной реальностью? Он решил обежать всю квартиру и открыть все двери. Все комнаты совпадали с его представлениями. Каждый поворот, пролет и каждый предмет были на своем месте, поэтому гипотеза с квартирой из иного мира отпала. Бегая по комнатам, он находил входную дверь, но то не доходил до нее, то пробегал мимо. Архитектура квартиры не позволяла пропустить дверь. «Значит, – подумал Каракозов, – дело не в том, что помещение изменилось, а во мне! Тело не слушается меня? Неужели кто-то управляет моим сознанием, не позволяя дойти до двери?»

Он остановился. Дверь была слева. Медленно повернувшись и пристально осмотрев ее, он потянулся к замку. Раздраженные удары по двери заставили дернуться и убрать руку. Чертыхнувшись и собравшись с силами, он наконец открыл ее. На пороге стояла соседка Надя и недоуменно смотрела на него…

Каракозов не был с ней близко знаком, хотя они жили в одной квартире уже два года. Он прожил здесь гораздо дольше и повидал множество других соседей. Остальные жильцы приходили и уходили, обычно не задерживаясь дольше двух-трех месяцев. Неясно, что именно служило главной причиной их переезда, но Каракозов создавал для них веские поводы.

Все дело было в странных тихих молитвах, доносившихся из его комнаты, которые пугали соседей своим робким, но настойчивым характером. Звуки безошибочно воспринимались как мусульманские молитвы, что само по себе было пугающе для современного христианского города. В сочетании с параноидальной политической обстановкой, когда каждый белый человек видел в молящемся потенциального террориста, это вызывало непроизвольный страх. Надо сказать, что молитвы таковыми не являлись. Каракозова оскорбляло, что соседи считали, будто он что-то вымаливает у Бога. Свои тихие песнопения он называл заклинаниями, которые заставляют, но никогда не просят. «Благословен ищущий знаний у Демонов» – эту цитату он встретил, блуждая по дорогам своего разума, и после знаменательной встречи посвятил часть жизни попыткам воззвать к ним. В последующем к увлечению оккультизмом прибавилось еще несколько причин.

Как говорил сам Каракозов:

– Демонология и ритуалы – лишь один из способов побороть сонливость… Он постоянно боролся с тяжестью своего сознания, искал струны, которые, будучи зажаты, привели бы ум в состояние непрерывного размышления о великом и пробудили бы трудолюбие. В себе он замечал зависимость от общества, погоды, настроения и не желал быть их рабом. Именно поэтому он обратился к сущностям, которые, как он считал, не знают таких проблем. Он искал не столько знания, сколько способ вырваться из сонного оцепенения. Ему казалось, что необычное занятие поможет меньше хотеть спать.

Каракозов часто представлял себя в мантии заклинателя, окруженного трепещущими последователями, ждущими и боящимися того, кто придет из иного мира.

– Демонология помогает привести мысли в порядок и настроиться на работу. Я не верю в демонов, точнее, не знаю, верю ли. Но если мой ум легче трудится от того, что я призываю силы Ада, пусть будет так, – говорил он воображаемому собеседнику, считая того частью воспоминания о сегодняшнем дне. Но при этом Каракозов испытывал не до конца осознанное отвращение к собственным словам.

Несуществоваший диалог превращался в странную игру. Каркозов представлял, как на лице собеседника читается смущение: «Побороть сонливость? Какая глупость! Ты настоящий некромант, решивший не пугать бедного обывателя».

– Мне кажется, боги и демоны были придуманы, чтобы скрасить человеческое существование. Со временем к рассказам о чудесах стали забывать прибавлять: «Друзья, это выдумка, не принимайте близко к сердцу». Иногда, когда я не напоминаю себе об этом, мне кажется, что создания иного мира действительно приходят. Представьте как сидите в темной комнате, освещенной одной единственной свечой. Разве через какое-то время вам не будет казаться что пляшушие по стенам тени на самом деле демоны?

Он замолчал, давая собеседнику возможность ответить.

– Дело ведь не только в борьбе с сонливостью, вы лукавите. Есть множество способов не дать организму уснуть, почему же ваш выбор пал именно на этот? Неужели вы совсем не верите в то, что делаете?

Каракозов почувствовал легкую эйфорию от мысли, что собеседник мог поверить в действительность сверхъестественных сил.

– Вы правы, способов много, но мои действия не лишены смысла. Во мне живет надежда, что однажды потустороннее проявит себя, пусть даже через мои ритуалы. Моя вера в невозможное, к сожалению, выходит на свет только в полной тьме. Она настолько глубока, что можно сказать, будто ее нет вовсе.

Он ехидно улыбнулся:

– Но это еще не все. Приступы религиозной веры – не единственное, что увлекает меня. Иногда уберечь от сонливости способна сама госпожа бессмыслица.

Каркозов выдержал паузу, наблюдая за реакцией собеседника. Тот молчал, но его взгляд говорил, что он готов слушать дальше.

– Бессмыслица не всегда приносит негатив. Иногда она вызывает невероятную активность, радость и духовный подъем. Она может превратить человека в героя, который, вопреки логике, общественным нормам и даже собственной воле, побеждает своих врагов. Океан абсурда наделяет силой, которая, если справиться с ней, одарит гордой непочтительностью, скорбной радостью и величием ничтожности. О, это чувство не передать словами.

Он замолчал, давая собеседнику и себе время осмыслить сказанное.

– Романтика бессмыслицы – ограничение бескрайности. Сторонник бессмыслицы это человек, пытающийся перешагнуть океан, и вечно терпящий крах, но никогда не разочаровывающийся в поражении.

– Когда я делаю что-то бессмысленное, я восхваляю ее безбрежность. Я чувствую, что соперничаю с тем, что никогда не одолею. Она смеется и надо мной, и над всеми сознательными существами. Она проникла в меня, стала частью меня.

К выдуманному диалогу, помогающему вспомнить сегодняшний день и определить скрытые цели, добавилось желание общения, желание высказать поток бесконечных мыслей. Горечь бессмыслицы, которую он ощущал, конечно, приносила наслаждение, которой нетерпелось поделиться, но главная тайна, которую он скрывал от своих «невидимых» друзей, заключалась в том, что их страх и удивление доставляли ему куда больше удовольствия, чем все эти пустые рассуждения.

Каракозов вспоминал свои погружения в бесплодные мечты, которые нарекал «путешествием за предел». Это имя, придававшее грезам почти реальный вес, сильно отпечаталось в сознании. Занятия оккультизмом разжигали в нем желание убежать от мира в собственные фантазии, где он мог наблюдать мириады параллельных вселенных. Однако эти миры, несмотря на их кажущееся разнообразие, были поразительно похожи друг на друга.

В них царила безобразная жестокость, надругательство над плотью, изуродованная биологическая жизнь, повсеместная смерть и чудовищные муки. Он думал что каждое существо, посетившее эти места, претерпевало ужасающие изменения, становясь вечным пленником ярости и безумия. Лишь Каракозов оставался нетронутым.

Например один из миров, состоял из черной грязи и перемолотых костей, где то и дело встречались разумные неописуемые чудовища. Этот мир напоминал поэтичное воплощение смерти при жизни. Здесь она являлась промежутком между жизнью и вечным небытием, и в этом качестве была особенно ужасна, жестока и прекрасна.

Другое припоминаемое место символизировало дары боли. Там Каракозова восхищали мириады вариаций на тему страданий.

– Вселенная подарила нам столько способов страдать! – думал он, наблюдая, как очередному несчастному созданию вырывают зубы и вставляют их в глазницы.

– Но это не просто боль. Неизвестные мне палачи не калечат, но творят. Вот не просто вырвали зубы и выкололи глаза – их поменяли местами, создав нечто новое. Цель не в страдании как таковом, хотя и в нем то же. Цель – в творении, в демонстрации великой вариативности жизни, которая выходит за свои пределы через боль. Интересно, как получается, что природа, предполагающая огромную вариативность биологической жизни, позволяет издеваться над собой через ту же вариативность? Эти чудовища ненавидят природу и уродуют каждую встреченную форму жизни, но тем самым увеличивают ее силы…

Он много размышлял о своих чаяниях, и его фантазии становились все более реальными. Каракозов не заметил, как они начали проникать в его действительную жизнь, подчиняя себе тело и волю…

Его кроткий нрав и странные песнопения, иногда вырывались из комнаты и занимали все пространство квартиры, когда в приступе очередного бреда, он выходил из нее с преставленным к горлу ножем приставленным к собственному горлу. Каракозову было любопытно, как сложится судьба соседей, видевших подобную картину. Однако наблюдения показывали что она складывалась не так, как он ожидал: их не закрывали в психушке, они не возвращались изучать его психику, и никто не почитал его как бога. Но Каракозов находил оправдание их «глупости», убеждая себя, что однажды он появится в их жизни и разрушит их жалкие муравейники мещанства.

Каракозов иногда заглядывал и в другие миры, напоминающие райские сады. Эти места должны были вызывать скуку, но наигранная скука нужна была для того чтобы подступиться к особенным сюжетам. Он использовал рай для того чтобы приводить туда путников, нуждавшихся в защите. Чаще всего это были девушки, вырванных с иных миров для зловещих жертвоприношений. Он долго сопротивлялся умоляющим о помощи девушкам, дабы в конце концов помочь и удивлялся тому, что не испытывал желания помочь, противореча не только выстроенному сюжету, но и сексуальности тех дам.

Этот феномен заинтересовал его, и однажды решился допросить одну из девушек, не поддаваясь на ее слезы и мольбы. План был прост: схватить ее под видом спасения и отправить в еще более ужасное место. Под личиной беззащитной девушки вполне мог скрываться отвратительный суккуб и Каракозов запасся мерами защиты: кинжалом, пентаклем, посохом и чашей. Простейшие архетипы человеческой мистики, пусть и примитивные для чернокнижника вроде него, должны были сработать.

И вот, пролетая над внешней бездной, полной опасных тварей, он заметил девушку, обитающую напротив мрачных врат, ведущих в подземелье. Она сидела, укушенная в ногу, и беззвучно плакала, боясь привлечь внимание слепых охотников.

– Как ты здесь оказалась? – прямо спросил Каракозов.

Девушка ахнула и отползла в сторону. Слезы придавали ей беспомощный блеск, а ее всхлипывания пробуждали желание защитить. Каракозов на мгновение потерялся в ее образе.

– Я… я… – она задыхалась, не в силах произнести ни слова.

Каракозов задумался.

– Ее лицо… Я не вижу его, но знаю, что оно прекрасно. Как это возможно? – Он всматривался в ее черты, но видел лишь размытые очертания.

– Это странно. Надо накинуть на нее мое пальто, пропитанное пеплом шахт. По легендам, он отпугивает призраков.

Он подлетел ближе. Девушка всхлипывала и кричала:

– Нет-нет-нет! – думая, что Каракозов – очередное чудовище в облике юноши.

– Успокойся, я хочу помочь, – ответил он и накинул на нее свое черное одеяние.

– Оно защитит тебя. Пойдем, я отведу тебя в безопасное место.

Он взял ее на руки и они молча полетели через абсолютную тьму, игравшую важную роль в переходах между мирами, между мыслями и состояниями. И даже она не смогла поглотить образ чудесной незнакомки, на которую то и дело смотрел ее «спаситель». В ней он видел архетип девушки в беде, привлекательной в своем несчастье. Ее разодранное платье, царапины на лице, алый маникюр и растрепанные волосы казались искусно созданными, будто она специально подчеркивала свою беззащитность.

Эти мысли помогли ему добраться до места, где он планировал начать допрос.

– Ну что, стало лучше? – спросил он.

Девушка, одарив его кроткой улыбкой, сидела, пытаясь успокоиться.

– Как же она счастлива, что я нашел ее. Наверное, она думает, что я – прекрасный принц, вырвавший девушку из лап чудовищ. – размышлял Каракозов.

– Ч-что я здесь делаю? И кто ты? – прошептала она.

– Ну наконец-то заговорила! Я – Каракозов, бродящий в поисках мудрости. Ты как здесь оказалась? Ты не похожа на ведьму.

– А как выглядят ведьмы? – с улыбкой спросила она.

– Рад, что ты сохранила чувство юмора. Ответь на вопрос: ты человек?

– Да. Я не знаю, как здесь оказалась… Я должна вот-вот проснуться, но не получается… – она уставилась в пол.

У Каракозова усилились подозрения в том, что она пытается внушить ему мысль о том, будто все происходящее лишь сон. Но если он знает что все вокруг плод его воображения или сна, то зачем ей внушать то в чем он и без того не сомневается? Было некогда об этом думать. – Это не то, что я хотел услышать, но ладно. Отведу тебя в безопасное место, а там ты мне все расскажешь, договорились?

Он снова взял ее на руки, забыв о своем плане запугать ее и вновь взлетел. Его мысли снова ушли в рассуждения о ее красоте.

– Удивительно, как слезы и полная зависимость подчеркивают ее сексуальность. Ее грудь вздымается от всхлипов, она жмется ко мне все сильнее, сворачиваясь в позу эмбриона. Ее слезы падают из больших глаз на алые губы. Такое зрелище хочется запечатлеть в картине. Кровь покрывает ее, как красная вуаль, пробуждая желание признать в ней покровительницу плодородия и женственности. Она – глина, из которой я могу вылепить что угодно. Я хочу, чтобы она продолжала страдать, чтобы ее красота раскрылась полностью.

Каракозов и не заметил, как его желание «спасти принцессу» превратилось в маниакальную одержимость причинять ей боль. Он хотел бросить девушку в кипящие жернова опасности, а потом снова спасти, чтобы усилить ее зависимость, тем самым из героя превратиться в мучителя, ибо герой не может постоянно наслаждаться страданием и миг триумфа спасения краткосрочен, тогда как злодей – может. Злодей вечно испытывает удовольствие от своего превосходства и власти над жертвой, тогда как герой испытывает его лишь временно.

Он приземлился в райских садах. Мимо проплывали гигантские разноцветные существа, внушавшие не страх, но трепет. Светлячки, бабочки и наркотические океаны на фоне высоких шпилей замков и причудливых растений встречали путников. Каракозов не хотел сюда, но оказался здесь. Удивительно, что самые темные мысли привели его в столь чудесное место.

Девушка улыбалась, разглядывая новый мир своими наивными, почти детскими, глазами. Каракозов замкнулся в себе, но каким-то образом продолжал с ней разговаривать. В минуты просветления он удивлялся, что не видит ее шрамов, не замечает наивных взглядов и вообще плохо понимает, с кем говорит. Но откуда-то знал, что шрамы и наивность присутствуют. Диалог будто бы шел, но в то же время его не было. Он чувствовал себя превосходным оратором, отвечал метко и колко, понимая, что это доставляет ей массу удовольствия.

– Знаешь, я встречал в разных мирах много девушек, и все они оказывались в опасности. Это кажется мне странным. Они все красивы, хотя ты, конечно, превзошла их всех. Они мало говорят и так же искренне радуются чудесам этого мира. У нас даже выстраиваются похожие диалоги, – сказал он.

– Ты их всех приводишь сюда? У тебя тут персональный гарем? – игриво спросила она.

– Ты бы стала жемчужиной моей коллекции. Но я не шейх. Я отпускал их.

– Куда?

Вопрос смутил Каракозова. Он покраснел, пытаясь вспомнить, куда делись девушки, но ничего не выходило.

– Ты же не сделаешь со мной ничего плохого? – сказал это девушка надула губы.

– Это зависит от того, будешь ли ты честна со мной. Зачем тебе нужно было попасть в этот мир? – повторил он вопрос, надеясь получить более искренний ответ.

– Я хочу, чтобы ты забрал меня к себе. Насовсем, – прошептала она, уставившись в землю.

– В каком смысле? – недоуменно переспросил он.

– Я хочу быть твоей. Хочу переспать с тобой прямо сейчас.

– Это же всего лишь сон, зачем тебе это? – Девушка замолчала, а Каракозов почувствовал победу, но эта радость слаба и нерешительна.

– Так вот оно что! Мне попалась самая настоящая ведьма! Они добрались до меня… Они увидели, что я писал в дневниках, или увидели ее, ту незнакомку из моего сна… – подумал он.

Вслух же он сказал:

– Я расскажу тебе об одном своем сне… Мне снилась девушка, которую я никогда не видел или, может быть, видел, но ее образ сохранился лишь в глубинах подсознания. Она была прекрасна и нежна, одаривала меня лаской и добротой, которую я не видел и не мог на ней сфокусироваться, но которую ощущал, при этом предчувствуя обман. Эта девушка, как мне кажется, была отражением моей надежды на встречу с таинственным почитателем моего темного искусства. Глубоко в душе я верю, что этим человеком окажется девушка, которая заключит меня в объятия своей любви. Но в то же время я буду отталкивать ее, думая, что это очередной тактический ход Бога, чтобы усыпить мою бдительность.

Глубокое желание встречи с таинственным незнакомцем, жажда недостижимого покоя и общения – это моя главная слабость, которую легко использовать против меня.

Но во сне я видел не только ее чудесный образ. Я видел слово «Измена», которое навело меня на мысль, что я не просто боюсь поддаться любовной страсти, но вместе с тем страшусь предательства. Я боюсь любви и боюсь перестать ее бояться. Страшно не просто отдаться ей и забыть о своей Великой работе, а отдаться и не получить того, чего ожидаю. Мое детство, воспитание, книги, фильмы, друзья и враги – все учило меня не поддаваться любовным чарам.

На самом же деле я – неудачник, который никогда не пробовал вкуса близости с девушкой, и потому всегда дистанцировался от любви, придумывая оправдания, почему она может быть вредна для меня. «Возвышаясь» над этим чувством, думая, что демонстрирую свою силу, я лишь показывал свою слабость. Мне успешно удавалось убегать от своей природы, извращать ее, и когда возникала потребность в близких отношениях, моя похоть выливалась в омерзительные фантазии…

Тем не менее я не позволю любви главенствовать надо мной. Любовь – это покой и удовольствие. А мне нет покоя, нет удовольствия, и я давно приучил себя верить в это. Я пасовал перед любовью из страха, а потом нашел ему оправдание. Теперь это оправдание заслонило за собой страх, оставив лишь Великую Работу.

Но все же продолжу. Ласки с той девушкой переросли в нечто большее. Я не помню самого акта, но сомнений в том, что он был, нет. После этого я потерял с ней связь и погрузился в небытие без сновидений.

Однако моя сонная спутница не заставила себя долго ждать и вновь появилась на пути из небытия в бытие, снова предложив свое тело. На этот раз я ответил, что она – всего лишь часть моего «Я», и мне больше не нужен секс с иллюзией. Девушка лишь рассмеялась:

– Ты знал, что я лишь плод твоего воображения, и до этого, но это тебе не помешало.

Меня будто током ударило. Я не ожидал такого ответа и понял, что не способен причинить ей вред. Мои собственные слова, сказанные при повторной встрече, пробудили меня ото сна и заставили увидеть, что я здесь больше не хозяин. Но должно ли это прозрение нанести ей вред? Ведь знание о том, что иллюзия – это иллюзия, не избавляет от самой иллюзии.

Тем временем она продолжала говорить. Мое «Я» понимало, что оно раздвоено: на меня непосредственно и на эту девушку. Я не помню, желал ли я, чтобы она покинула меня, но кажется, это желание не могло осуществиться. Если бы удалось изгнать ее простым желанием или резким криком, она, быть может ушла, но вернулась бы снова. Часть собственного сознания так просто не выгонишь. Чем сильнее я желал избавиться от нее, тем больше о ней думал.

Я не знал, обладает ли волей эта персонифицированная часть моего сознания. Сознание разделено. Неизвестно, какая из частей мыслит о желании избавиться от другой. Мне не хотелось терять контроль, не хотелось думать, что внутри меня есть кто-то еще. Я задался вопросом: какая из частей будет «истинной» или главенствующей?

Я воспринимал себя как себя, а ее – как нечто отдельное. Этот факт заставлял верить, что та часть, которая осознает себя как «я», обладает большей властью, чем отколовшаяся. Но у меня не было способа проверить, какую именно часть сознания она оторвала. Я знал только, что в ней горело желание заняться со мной сексом. Но зачем разделенному духу доставлять мне подобное удовольствие?

Размышляя во сне, я пришел к выводу: меня пытаются обмануть, усыпить мою бдительность, чтобы поглотить ту часть сознания, которая все еще подвластна мне. Я сразу отбросил вариант, что она просто влюблена в меня или хочет помочь. Я привык держать свое сознание и все, что меня окружает, под контролем.

– Чувствую себя виноватым за то, что не позволил себе отдохнуть и расслабиться даже во сне, – с усмешкой произнес он. – Но с той же уверенностью могу предположить, что она – скрытый выразитель моего стремления быть пассивным гомосексуалистом…

– Тем не менее, сейчас мне кажется самым разумным предположение: она – то, о чем я не успел подумать, пока бодрствовал. Наяву я неосознанно хотел себе волевую спутницу, а во сне сам ее сотворил и сам же не позволял ей покинуть меня. Она лишь послушно следовала моей воле, даже когда якобы противоречила ей. Проще говоря, волевая спутница на самом деле была безвольным порождением уставшего разума.

Бодрая мысль развивалась, пока не перешла в мир сновидений, где я потерял власть над потоком мыслей. Расползаясь по разуму, она преображала все, до чего могла дотянуться, создавая декорации, неотличимые от внешнего мира. Осознать во сне, что ты спишь, – значит отчасти уже проснуться и оказаться подвешенным между двумя мирами. Глубокий сон не позволяет сознанию понять, где оно находится, потому что переход в этот мир настолько естественен и плавен, что мозг не в состоянии заметить подмену реальности.

В этом картонном мире происходит много странного, но мне важно задуматься вот о чем. Когда я погружаюсь в мечтания наяву, в моей голове всплывают противоречивые и бредовые мысли, ничуть не уступающие сновидениям…

Каракозов взглянул на свою спутницу:

– Как ты думаешь, почему я тебе рассказал это?

– Ты считаешь, что я пытаюсь тебя обмануть?

– А ты как думаешь?

– Боже, да перестань ты отвечать вопросами! Ты можешь сказать прямо?

– В моем мире ты отвечаешь на вопросы, а я их задаю. Ты считаешь, что я думаю, будто ты хочешь меня обмануть?

– Да, я так считаю. Видишь? Прямо отвечать на вопросы – это не так уж сложно. Не надо вести себя как следователь с подозреваемой.

– Я – и следователь, и прокурор, и судья, и палач.

– Я хочу тебя.

– Ты хочешь меня? Ты желаешь, чтобы я защищал тебя, или ты хочешь переспать со мной, потому что я сексуально привлекателен? Быть может, ты что-то хочешь получить от меня? Или ты хочешь отвлечь меня от чего-то? Защиту я тебе могу дать, но от чего тебе защищаться? Ты попала в миры внешней бездны, потому что искала меня, но вряд ли тебе нужна была моя защита на Земле. Может, остановимся на том, что я сексуально привлекателен? Не знаю, откуда ты меня знала до того, как увидела в бездне, но я непременно выясню. Я думаю, твоя красота бросила бы любого парня к твоим ногам – более привлекательных и более доступных. Может, мои способности тебя так привлекают? Но в плане любви они бесполезны…

Он замолчал, давая ей время ответить, но она молчала.

– Теперь подумаем, что бы ты могла получить от меня? Мои записи? Быть может, какой-то артефакт? Но ты и без того знаешь, что артефактов у меня нет, а записи едва ли могут быть полезны. Самое интересное и важное я замаскировал и спрятал так, что моя собственная память не сможет их достать.

Он снова сделал паузу, наблюдая за ее реакцией.

– Итак, тебе не нужны мои вещи, и тебе не нужны мои дневники. Быть может, твоя цель – помешать мне? Как ты считаешь, я имею право верить в эту версию? Если и не помешать, то хотя бы отвлечь. А наиболее разумное предположение – тебе нужно все и сразу.

– Я просто хочу быть с тобой, чтобы ты был во мне, а я в тебе. Хочу слиться с тобой в экстазе единого тела и единого духа.

– Говоришь, тела и духа… Ну что ж, так тому и быть. Но сначала ответь: почему ты жаждешь этого?

Девушка явно не хотела отвечать на этот вопрос, и Каракозову все сильнее казалось, что его обманывают. Умоляюще взглянув на него, она начала медленно рассказывать:

– Они послали меня. Они хотели, чтобы ты сделал со мной все что угодно. Я твоя вещь.

Все казалось таким нелепым.

– Кто-то решил связаться со мной? – Он чувствовал, что больше не держит под контролем всю эту нелепость и что-то невозвратно теряет.

– Что это за мир такой? Где я вообще нахожусь? – вспыхнуло в его разуме. Он наконец вспомнил, что блуждает по миру грез и бредит чудесами иных миров, но не присутствует в них.

Уставший от вопросов Каракозов подумал:

– Видимо, я просто слишком сильно поверил в свою фантазию и не смог вовремя остановиться. Я очень хотел, чтобы эта игра стала более натуральной. Стоит ли прекратить? Стоит ли вернуться к делам насущным?

Он начал развеивать напускной туман сознания, пытаясь вернуться из чудесных райских садов обратно в свою затхлую комнату. Но сделать это было не так просто. Частью своего ума он действительно вернулся в комнату, осознав, что вообще не покидал ее пределов. Однако образ, уже засевший в его душе, не переставал донимать. Он хотел разузнать все…

– Почему разузнать? По сути, я должен додумать. Хотя, если эта красотка похожа на девушку из сна, то думать за нее будет крайне тяжело. Она будет бунтовать и пытаться перебить меня. Тогда я поступлю хитрее и попытаюсь вырвать продолжение замысловатого сюжета. Придется обмануть самого себя и воспользоваться ее телом. Не знаю почему, но мне кажется, это хорошая идея.

Каракозов знал, почему это хорошая идея. Ответ был прост: ему хотелось переспать с красоткой. Как в мире реальном, так и в мире фантазий, он должен был придумать оправдание, почему это необходимо. Ему было стыдно от того, что вынужден заниматься любовью лишь в своей голове, а потому делал вид, что другого выбора нет. В мире реальном он бежал от любви из-за собственной неполноценности, а в мире фантазии он бежал навстречу любви из-за собственной слабости…

– Ну вот, наконец-то ты заговорила о чем-то еще, – ответил Каракозов.

– Раздевайся.

Он не верил в чистоту ее намерений, потому что поверить в них значило поверить в чистоту собственных намерений, а он все меньше доверял себе. Каракозов не сомневался, что от его воли зависело, разденется она или нет. Она разделась.

Перед ним предстал идеал красоты обнаженной женщины, который трудно описать, потому что ничего конкретного не было видно.

– Но ты раздета не до конца, – спокойно произнес Каракозов зная, что она поймет его.

Схватив непонятно откуда подвернувшийся кухонный нож, она резким движением вспорола себе живот, из которого вывалились внутренности. Из ее глаз полились слезы, сделавшие лицо еще более прекрасным. Вскрытый живот нисколько не помешал ей продолжать вскрывать свою плоть дальше, разрезая груди и отсекая кожу. Каракозов лишь пристально наблюдал за картиной, развернувшейся в его разуме.

– Зачем она это делает? Или, вернее, зачем я это делаю? – Вопрос, на который он пока не мог дать ответа.

– Я полностью открыта перед тобой, – сказала выпотрошенная девушка, у которой осталась цела лишь голова.

– Нет, не полностью. Почему ты оставила голову? – Каракозову очень хотелось это узнать, прежде чем она уничтожит и ее.

– Я хочу сохранить в себе красоту тела, хотя бы малую ее часть, чтобы ты был в состоянии чем нибудь насладиться, ведь я не смогу ее вернуть, если ты захочешь увидеть что-то прикрытое кожей и мускулами. А глаза, нос и уши я хотела сохранить, чтобы ощущать то, что я даю тебе, чтобы не лишить себя наслаждения быть жертвой.

– Интересно, – подумал Каракозов.

– Я считаю, что мои органы чувств будут продолжать работать, даже если останется целой лишь голова.

Он продолжал быть наблюдателем и опосредованным действующим лицом. Между тем комната все сильнее растворялась в его фантазиях.

– Ну что ж, я дам тебе насладиться этим.

После чего Каракозов свалился на колени и с жадностью животного принялся поедать разделанную сырую плоть. Он обгрызал каждую косточку издавая нечеловеческий замогильный рык. Некоторые куски Каракозов выблевывал непережеванными, а после вновь к ним возвращался, чтобы выблевать снова.

– Тебе нравится наше единство? Смотри, в этой рвоте смешалась ты и то, что я переварил. А после я испражнюсь тобою и снова съем! – хохотал Каракозов и продолжал жадно пожирать остатки девушки.

Из ее глаз ручьем текли слезы. Она время от времени прикрывала их, покусывая свои губы, то ли от приступа боли, то ли от накатывающего удовольствия.

– Ты дура, даже не смогла выпотрошить себя настолько, чтобы я увидел и сожрал твой собственный дух! Но уже скоро я сам доберусь до него. Молчишь? Ничего, скоро ты будешь визжать от оргазмов!

Каракозов потерялся в фантазии. Он не жевал куски мяса, но видел, как жует. Он не ощущал всей их мерзости, но тем не менее продолжал отплевываться. Все происходящее было лишь идеей ужасного процесса.

Девушка надеялась прийти к нему и стать его вещью и стала самой презираемой из них – стала едой, калом и блевотиной. Ее суть подпитает его на некоторое время и уйдет, чтобы уступить место чему-то еще, что вновь встанет на ее место, а после преобразуется в отвратительную массу, как и она сама. С ее душой случится то же самое: она полностью растворится в его мыслях и будет перевариваться, пока они не станут чем-то другим, чем-то более низменным и прекрасным.

Каракозов слышал ее мысли. Он доел, оставив после себя лишь лужу крови. Все еще не понимая ее мотивов, он спросил себя:

– Зачем ей становиться нижайшей из возможных вещей? – Эти мысли показались ему странными.

– Все-таки ей двигало не сексуальное желание, а что-то иное. Что-то духовное и необъяснимое… Надо бы ее спровоцировать на разговор, ведь душа еще не окончательно пожрана…

– Знаешь, каннибализм – высшая форма секса. Ведь что для плоти выше чем это слияние? Даже если бы наши формы, перемешались при помощи магии, превращая нас в аморфную двойственную массу, делящим одно тело, это не будет таким же чистым выражением сексуальности. Потому что в этом хаосе не может проявиться твоя подлинная пассивная природа, точно так же как и моя активная. А вот каннибализм, да еще и добровольный, – совсем другое дело. Ты полностью растворяешься во мне, ты полностью принимаешь себя как вещь, как еду. Да. Теперь я полностью активен, а ты полностью пассивна. А что есть оргазм? Для меня – насыщение. Для тебя – полная утрата самой себя. Не так ли?

– Я не могу думать, я вещь, пожранная тобой. Думаешь тут только ты.

– Перестань паясничать.

– В каком смысле?

– Я единственный, кто здесь думает, но не потому что ты абсолютная вещь, а потому что я единственный обладатель фантазии о абсолютной вещи. Но тем не менее ты отвечаешь на вопросы не как моя вещь, и уж тем более не как моя еда, и уж точно не как мое собственное «Я»…

– Просто ответь, что ты думаешь о том, что я пожрал тебя?

– Моя цель выполнена. Я была рождена для тебя и ты мной воспользовался. Ты хотел меня сожрать, и ты сожрал меня.

– Ясно, значит, ты представляешь собой ту часть моего сознания, что желает примириться с самой собой. Видимо, я что-то в себе принял, что-то проглотил и переварил. Ты – символ примирения меня с самим собой? Но что же я принял, как ты думаешь? Я считал себя довольно целостным человеком, пусть и страдающим от психологических травм и не ищущим мира с самим собой. Чем же ты была полезна?

– Я была жертвой…

Каракозов вернулся из омута памяти в лес. Этот диалог являлся тем самым моментом, когда он впервые ощутил, как что-то чужеродное вторгается в его мысли. В памяти всплывало липкое чувство страха и тихий шепот, предупреждавший, что он больше не сможет спокойно существовать ни в мирах Бездны, ни на Земле. Раньше он не мог и представить, что ему придется принимать меры предосторожности даже в собственных мечтах. Ему никогда не приходилось искать оружие против демонов того мира. Именно тогда он впервые осознал, что, блуждая по мирам Бездны, подвергает себя огромному риску. Он слишком глубоко погружался в свои фантазии, но теперь эти фантазии начали завладевать его душой, лишая его возможности контролировать происходящее.

«Что же получается? – размышлял он. – Мир моих грез либо оказался реальностью, и мне долгое время позволялось посещать его без всякой опасности, либо я сам создал его своим воображением, наделив собственной объективной реальностью. Творение стремится отделиться от творца и запускает события, о которых я и помыслить не мог! Или же я просто теряю рассудок… Нужно продолжать вспоминать, но постараться не примешивать к воспоминаниям свои домыслы, появившиеся под грузом новых обстоятельств».

Каракозов видел связь между той странной девушкой и тем, что произошло в лесу. Перед ним наконец раскрылась цельная картина. Все это – часть одной большой игры, и все движется к какому-то единственному моменту, к невероятно важной точке. Каракозов размышлял:

«Несомненно, все это связано с Великой Миссией. Других причин быть не может. Все эти несчастья начались именно тогда, когда я стал замечать в себе что-то постороннее и терять власть над своими фантазиями. Да… Бог хочет узнать, что я задумал, и он боится моего замысла! До этого мне казалось, что мое сознание пытается таким образом исцелить себя, а себя считал тем кто должен этому сопротивляться, но… как же я ошибался! Жертва… Я помню, она говорила о жертве. Что она имела в виду? Жаль, что она исчезла безвозвратно, туда же, куда пропали и все остальные девушки… Боже, как же непостоянны эти миры! Возможно, Надя сможет ответить на некоторые мои вопросы…»

Каракозов продолжал размышлять о себе, пытаясь найти новые зацепки. Он обратил внимание на собственный характер.

Его нрав был тяжелым, и несколько неопределенным. Порой он намеренно игнорировал окружающих, не обращая внимания на их вопросы, замечания или попытки взаимодействия. Соседи, встречая его на кухне, приветствовали его банальным «Доброе утро» или спрашивали: «Как спалось? Никуда не опаздываешь?» – вопросы, которые им воспринимались попыткой избежать неловкого молчания между малознакомыми или неприятными людьми. Обычной реакцией Каракозова на такие проявления вежливости было молчание. Он часто представлял себе ту неловкость и легкую обиду, которую испытывает человек, когда на его «Привет! Как дела?» в ответ получает лишь глухая тишина. А если собеседник решал продолжить попытки завязать разговор, то сталкивался не с привычными вежливыми отговорками, намекающими на нежелание общаться, а с тем, что Каракозов смотрел прямо в глаза, продолжая готовить кофе, и упорно молчал.

Однако бывали моменты, когда он сам охотно шел на контакт. У него была привычка, которая раздражает культурных людей, но которую обожают разного рода проходимцы и случайные наглые собеседники. Он совершенно неожиданно становился излишне откровенен, и у этой откровенности находил свое философское обоснование, записанное где-то на страницах дневников.

Каракозов, признавая наличие у себя психологических травм, нисколько не пытался исцелиться. Он насмехался над проблемами, и думал, что его странные, порой бредовые мысли имеют основание не в травмах, а в поисках чего-то великого. Он предпочитал объяснять свои состояния демоническим влиянием или даже вселением в душу потусторонней сущности. Но даже если он сам считал это одержимостью, до конца в нее не верил.

Следует так же, добавить кое что и о взаимоотношениях с Надей. Их союз строился на простом принципе: «Ты не мешаешь мне, а я не мешаю тебе». Все неудобства, которые он доставлял Наде, она компенсировала своими. Надя не обращала внимания на его молитвы и странности, а он игнорировал громкую музыку и пьяные компании.

И вот его разум вновь вернулся к тому моменту, когда Надя застала его на пороге квартиры – ошарашенного, растрепанного и слегка испуганного. Она поприветствовала его и сообщила, что забыла ключи, выходя из дома. Поблагодарив за быстро открытую дверь, она пробежала в свою комнату и заперлась, оставив его наедине с собственными мыслями. Каракозов последовал ее примеру и направился в свою комнату, где принялся записывать свои размышления.

22.02.2018

Мне смешно вспоминать, как несколько минут назад я метался по квартире, словно брошенный щенок, пытаясь найти входную дверь. Зачем я решил это сделать? Зачем я сам себя напугал, запутал, а затем резко выдернул из этой неразберихи? Я прекрасно знал, где находится дверь, и понимал, что постоянно пробегаю мимо нее. Я сам заставил себя поверить в необъяснимое явление! Зачем я устроил эту комедию? Неужели я не хотел открывать дверь и придумал такой идиотский повод? Я не чувствую, что это было просто помутнение или припадок. Я вновь разделился в себе. Одна часть меня знала правду и диктовала условия, а другая играла по безумным правилам первой. Одна часть разыгрывала спектакль, другая была актером. Но кто должен был быть зрителем? Зрителя вне меня не было. Я бы не стал списывать это на разбушевавшееся бессознательное, ведь мое бессознательное всегда тщательно подавлялось и противилось безумию. В нем не было категории «тяга пугать самого себя, разыгрывая глупые сцены изменения структуры квартиры».

Я знаю два, кажущихся мне подлинными, мотива. Моя жизнь полна обыденного, мелочного и отвратительного, и именно с этим связано мое желание искать выход за пределы человеческого и мирского. Но мои поиски всегда заканчивались неудачей, и мне пришлось разбавить быт безумием. Чтобы удовлетворить себя, я расстался с рассудком, чтобы внечеловеческое существовало, пусть даже в форме сумасшедшего поиска двери. Я назову безумием и то, что отважился посещать миры Бездны… Хотя я до сих пор не уверен, что следует списывать на безумие мою глупую веру в их, скажем так, субстанциональность…

Последний мотив, который я могу привести в защиту этого странного помешательства: мне нужна была идея для заполнения дневника. Я впал в это состояние, чтобы потом описать его.

Когда жизнь исходит из тьмы, провалы неминуемы.

Я убью всех, кто вывел нас из рабства Египетского!

Вещи в себе есть только боль и смрад – это истина!

Он написал только это. На большее не было сил. С непонятно откуда взявшимся отвращением он закрыл тетрадь, отодвинул стул и лег на кровать. Не найдя оправдания последним строкам, он погрузился в глубокий сон…

ГЛАВА 3

Каракозов все сильнее убеждал себя что не является властелином мира своих снов. Он продолжал их выковыривать из своей памяти дабы уничтожить главное свое суеверие. Он не был их повелителем, и это самоочевидно, ведь он вспоминал их сквозь призму этой самореферентной идеи, являющейся главной причины потери власти над снами… Каракозов понимал, что теряет власть над сном и фантазией только потому, что вспоминает о них, разглядывая через эту новую призму. Ему предстоит уничтожить дерзость последнего утверждения, если о ней вспомнит.

«Если я возвращаюсь к своим воспоминаниям, то только для того, чтобы уничтожить сложившееся о них мнение. Мне не нужно копаться в зловонных внутренностях моих бредовых воспоминаний, чтобы понять, что я относился к ним неверно. Их содержание – ничто, а по-настоящему важно лишь мое к ним возвращение. В этом заключена вся суть! Дальнейшее углубление способно лишь оправдать это возвращение. Подобно Абсолютной идее, которая единственно может оправдать себя не иначе как через свое воплощение. Я изолирую себя от внешнего, остаюсь в своем собственном явлении, которое сулит мне ограничение с одной стороны и безоговорочный произвол – с другой!..»

Каракозов отошел от воспоминаний в дебри искаженных конструкций, чтобы отвлечься от захвата разума инородной сущностью. Но возникла проблема: в чем суть его бунта? Что он хочет сказать? Невозможность сформулировать правильную мысль заставляла его обращать внимание на последовательность размышлений, на правильность подбора слов, на категоричность высказываний и прочую шелуху, возможно, кем-то искусственно созданную для того, чтобы суть осталась нетронутой. Кто же ответственен за это чудовищное колдовство? Кто заставляет его ходить кругами, бессильно пытаясь взяться за воспоминание? Или за концепцию воспоминания? Или за разрушение всякого воспоминания?

А единственным спутником на этой дороге был сам Господь Бог. Единственный друг, который так же скитался во тьме презираемых мыслей. Двое, преследуемые миром, отсылающие друг к другу и стремящиеся убить друг друга опустошенной, чистой мыслью. Совершенным самообманом.

«Я думал, что рассуждая о воспоминаниях приду к тому что нет никаких оснований считать их подчиняющимися мне. Думал, что неведомое нечто оставляет за собой право главенствовать в сонном мире, где мне достается лишь роль наблюдателя, так опостылевшая мне в реальности. Сквозь мутный горизонт я хотел добраться до этой идеи, перебирая в голове содержание снов, не находя в них своей доминирующей роли. Но получается что я заведомо знаю результат своих действий, подобно Тому, к Кому так невыносимо возвращаться, и, подобно Ему, ввергаю себя в деятельность, которая нужна лишь для оправдания того, что уже имею».

«Нет никакого великого смысла в моих почерневших воспоминаниях! Нет никакой глубины в их содержании! Всякая фантазия должна быть поглощена бессмысленной тьмой…» Сознание страстно желало утолить жажду образов, отбросив поиск воспоминаний. Бессмыслица тьмы заявив о себе, заставила бродить по бездне, тропа которой прокладывалась слабым фиолетовым свечением прямо перед ногами Каракозова, создавая видимость того, что он сам выбирает путь.

«О, непроглядная тьма! Я могу ступать куда угодно по твоим безбрежным просторам, пытаясь убедить себя, что волен в выборе дороги. Но мои омертвевшие от холода кости знают, что любая дорога ведет во тьму, и нет никакого толку от свободы выбора у скитающегося по беспределью!»

Тьма, обитающая между мирами, отвечала ему гробовым молчанием и продолжала бросать впереди фиолетовое свечение. Каракозов пытался менять темп походки, перепрыгивать через возникающие на ходу «мосты» света. Пытался лечь, сесть, подняться выше. Это позволило ему предположить следующее:

«Тьма внимательно следит за мной… Почему? Неужели я нарушил ее вековой покой, а потому она обозначает свое присутствие свечением, словно питая странную надежду познакомиться? Быть может, все дело в том, что светом пронизана вся безбрежная тьма, но я не могу видеть все его переливы, кроме жалкого огрызка, который распространяется у меня под ногами? Быть может, я сам создаю это свечение?»

Желание видеть под своими ногами дорогу, а в голове – рассуждения, позволяли Каракозову углубляться в плод своего воображения, отстраняясь и от сущности творца безбрежной тьмы, и отделяясь от «Я», бродящего по черной пустоши. Этот факт не мог ускользнуть от него.

«Я в самом деле создаю это свечение, и не создаю одновременно. Очередной самообман. Как только оно осознано как творение моих рук, оно же начинает противостоять мне. Противоречие разрешиться если я выберу что-то среднее, и признаю что фиолетовый свет заставляет меня давать ему жизнь лишь в личном познании его отблесков, интерпретируя личный путь через тьму как фиолетовый свет. Потому то извилины мозга барахтаются, словно черви, питая фиолетовый свет, но заставляя отрешиться от собственного творения… Стоит ли себе напоминать, на кого это похоже?»

Каракозов пытался сделать себя творцом того, что уже им сотворено, перекладывая роль строителя на ту часть личности, что сейчас намеренно бродить во тьме, размышляя о природе фиолетового света.

«Я браздроблен на того, кто сотворил тьму, и на действующего внутри тьмы субъекта. Они не сводятся друг к другу, а потому один тщетно пытается найти доказательство собственной божественности, а другой… хм, другой для меня остается загадкой. По отношению к нему у меня нет никаких точных мыслей. Но я могу предложить несколько вариантов божественной мотивации: Я-Бог пытается переложить бремя творца на субъекта, Я-Бог пытается наблюдать за поведением субъекта, Я-Бог пытается обмануть субъекта, Я-Бог пытается разочаровать субъекта, Я-Бог пытается запутать субъекта…»

Каракозов брел во тьме, подстегиваемый бредовыми образами, то тут, то там выплывающими из фиолетового свечения где-то в дали величественной безбрежности. Пустующая тьма, создавая знакомые образы деревьев и животных, мгновенно растворяя их в своем лоне, все больше походила на субъективный ад, в котором так приятно находиться.

Идя по месту без времени и пространства, Каракозов вышел на большую геометрически неправильную поляну, состоящую целиком из фиолетового свечения и от которой отходили щупальца дорог, ведущие глубже в бездну. Отсутствие выбора, или его тотальный произвол, кристаллизовался и обрамлялся путями. Каракозов не сомневался, что найдет выход отсюда, ведь тьма начала создавать предметы.

«Находясь здесь, я не могу ни на что повлиять. Для меня уже все предначертано, и мне остается следовать собственной воле, породившей это место».

Рассуждая об истоках Абсолютной Тьмы, Каракозов не сразу заметил, как развернулся и пошел в обратную сторону. Жест, который должен был что-то символизировать для Бога, но который ничего не значил для действующего внутри.

И тьма подала голос. «Достоин ли я принять истинное зло в свое сердце? Руины хаоса свели с ума, дабы глаза, смотрящие в бездну, ослепли, а желание проснуться от кошмара отражалось на поверхности кирпичного монолита…»

Голос рассеял фиолетовое свечение, и Каракозову почудилось падение. Вглядываясь в тьму под ногами, он видел, как к ним приближаются фиолетовые плотные объекты, похожие на поверхности исчезнувшей поляны. Голос вновь нарушил тишину: «Оно не приближается к тебе, оно лишь растет и прозревает в твоей собственной душе». Каракозову стало ясно, что Бог вновь обманул его, даровав сначала иллюзию выбора, который ни к чему не вел, а затем показав, что любое бессмысленное путешествие способно привести к хоть какому-то результату. После чего, радостно хохоча, изрек: «Ты сам никогда не выбирал!»

Все это время Каракозов стоял неподвижно, а перед ним вспыхивал фиолетовый цвет, заставляя верить в свое путешествие. Глубокая символика тронула его. Бог осознал свой собственный гибельный путь, но не стал поворачивать назад. Он ждал, когда наконец приблизится к голосу из бездны.

Когда ползучая мерцающая распространилась достаточно широко, чтобы Каракозов смог по ней передвигаться, она прекратила рост. Эта дорога предполагала собственный конец и раскрывала перед странником замысел. В конце пути обязательно поджидал катарсис, ведь сам Господь жаждал его. Но разве Каракозов мог поверить в собственные ломаные образы и ни к чему не приводящие мысли? Он привык к бунту и с прямого пути он свернул прямиком в распластавшуюся бездну, делая вид, что ступает все дальше и дальше от фиолетовых декораций, выстроенных желанием катарсиса.

А личность Бога все еще оставалась загадкой, даже учитывая, что это он сам. Каракозов знал, что, разгадав тайну происхождения тьмы, он поймет суть всего творения.

«В хаосе бессмысленных форм со мной говорит голос, пока еще не привлекший мое внимание, но который, быть может, способен мне что-то рассказать… Слишком много "призраков" ранее выходило со мной на контакт, и никто не был достаточно осведомлен о творящемся в мире хаосе. Единственная надежда – сделать их частью своего сознания. Единственное упование – утолить голод… Султан Демонов открывает очи: "…перемалывая сухожилия кровоточащими деснами, изрыгая проклятия из недр костяной плоти… неведомый голос жаждет быть услышанным, и я слышу, как кровавый металл течет по ржавой плоти. Я сотворил это, когда возжелал поддаться воспоминаниям о сне, заставляя себя продолжать скитаться по черной пустоши. Я создавал бездну не исходя из нее самой, но пытался, чтобы "Я" добралось до ее смысла. Но оно нашло лишь упоминание, исходящее из нее самой, о том, что смысл в познании – познать уже известное. А потому я ввергаю свою душу в очередной самообман. В попытку найти смысл во тьме, созданной будто бы не ради нее самой, но именно в ней находящей определение. Тьма должна была служить дорогой для знания, которое я получу в конце своего пути, но вместо этого я пытаюсь разгадать саму тьму-дорогу, ничего под собой не предполагающую, обманув божественный замысел. Он думал вернуть меня на праведный путь, разбудив дремавший в недрах хаоса голос, но даже он оказался бессилен… Я должен украсть у него творение!»

Тем временем Бог вырастил плотные фиолетовые объекты до такой степени, что среди них можно было спокойно прогуливаться. Объекты, созданные светом, – чистые абстракции пустынного места, в котором угадывался ущербный ум Бога Каракозова. Но еще ущербнее чувствовал себя Каракозов-Странник, потому что понимал: так просто присвоить себе творение самого себя у него не выйдет, ведь «именно Он ведет меня, и это я вынужден познавать эту пустошь, строить предположения и надеяться на катарсис… Я не хочу сливаться с собой! Не хочу!» Ему невыносимы эти бредовые мысли и ему не уйти от слияния с Богом…

«Это бред! Идиотское помешательство! Я же вижу, что ни к чему мое разделение не приводит, так зачем я вообще взялся за это! Что я ожидал увидеть?» Но бред Каракозова не устранить дешевыми разумными доводами. «В этом все дело… То, что ты ожидаешь увидеть, не позволяет тебе присвоить творение, ибо Бог разделяет с тобой твои ожидания. Откажись от катарсиса, смысла и мысли. Взбунтуйся». После таинственной речи в буре фиолетового свечения появилась богато украшенная дверь, резко выпадающая из мира мертвой бездны. Каракозов знал, что она ведет к катарсису, просто потому что не существовало иных вариантов. Голос, требующий бунта, обязывал Каракозова подчиниться.

Он прошел мимо двери, туда, где заканчивался всякий свет и начиналась непроглядная безна абсолюта. Сделав шаг навстречу своему бунту, Каракозов провалился в ее глубины, по крайней мере фиолетовая декорация начала уменьшаться прямо над его головой. Мысль, пытающаяся освободиться от пут тьмы, в которые сама себя загнала, не обращала внимания на свой полет, веря, что он чем-то закончится. Мысль понимала, что только в подобном месте может рассчитывать на веру, полностью истребив чувство страха.

Помешанный на создании бездумных самообманчивых образов, Каракозов летел в бездну без всякого страха, зная, что на этом ничего не закончится. Продолжая играть в игру с божественным «Я», он наконец увидел свет, аккуратно исходивший из тоннеля под ногами. Свет показался очень странным, ведь распространялся в высшей степени аккуратно, без острых углов, без ломаных линий. Идеальный круг, над природой которого Каракозов так и не успел подумать.

Пройдя сквозь обжигающий тоннель и поняв, что в этом месте он способен что-то испытывать, Каракозов «приземлился» в цеху какого-то завода. Бездна никуда не делась, в этом он был уверен, ведь сюжет сна наяву не мог так резко изменить свою суть.

Цех казался абсолютно безжизненным. Ни единого звука, никакого намека на движение. Нигде не было видно мелких деталей, случайной гайки, плакатов, календарей. Цех не пытался обмануть Каракозова ложным чувством присутствия в нем жизни или бывшей кипящей деятельности. Цех, подобно тьме, оставался такой же абстракцией.

«Голос Бога – голос бунта. Катарсис – голос Бога. Тьма действительно лишает всякого выбора», – пронеслось в голове Каракозова, а из ситуации напрашивался только один вывод: «Отсутствие мелких деталей – ошибка Бога. Он старался выделить нечто важное для меня, отбросив лишнее, тем самым он добился только того, что я буду хвататься за отсутствующее, отбросив важное».

Он пытался зацепиться за нечто ускользнувшее от взгляда Бога. «Отсутствующие признаки жизни в цеху не подходят. Они слишком очевидны, чтобы Бог о них не знал. Тоннель света тоже не подходит по тем же причинам, хотя довольно подозрительно, что сознание так быстро отбросило мою попытку поразмышлять над его природой. Что же остается?» Для Каракозова оставалось выбрать предмет размышления, которого нет в этом мире. «Остается схватить мир целиком. Потусторонняя природа тьмы и неожиданный переход в абстракцию цеха предполагают, что все это – порождение промозглой субъективности, подсмотренной у скачущего за внешними явлениями опытом и ущербно перенесенной в основание прозябающего в одиночестве цехе. Отсюда видно, что у Бога есть своя цель. А цех символизирует нечто важное…»

Каракозову не суждено было завершить свою мысль. Голос из бездны раскатисто рассмеялся. Невозможно было сопротивляться чарам смеющейся тьмы, а потому Каракозов вслушался.

«О, как прекрасна бесконечная ночь. Ибо теперь я завершу свое испытание перед воплощением. Мне будет приятно убить Сына…» Каракозов с ужасом проглотил очередной самообман. Все перевернулось с ног на голову. Он превратил себя в чью-то жертву.

«Ты жаждешь познать смысл бездны, ты жаждешь познать объекты бездны, ты жаждешь познать Бога бездны и ты сам желаешь стать ее Богом, уже им являясь. Монолитное сознание превратилось в осколки, но я не тот, кто излечит твои травмы. Я тот, кто их причиняет. Но не спеши думать, что в этом смысл моего бытия. Разделенность сознания доводит тебя до предела, и более не смотрит на тебя как на главного героя. Ты хочешь знать, что управляет твоими снами? Ими управляю Я…» Голос умолк, рождая из своего молчания гул, бьющий истеричной непрерывностью по мысленным барабанным перепонкам, принося отнюдь не страдание, но облегчение, суть которого заключалась в том, что Каракозов наконец-то по-настоящему способен перепутать выдуманное и реальное. Гул – единственное, что в действительности существует в обоих мирах.

Из дальней стены цеха показалась черная антропоморфная фигура с вскинутой вперед рукой, похожая на чей – то неаккуратный рисунок и резко выделявшуюся на фоне всего завода. Фигура пыталась оторваться от противоположной стены и было похоже, будто персонаж картины пытается сойти с холста художника. Фигура вытягивала из тьмы все свое черное тело, и казалось, что оно нескончаемо.

Не было в этом месте ничего, что им не являлось, как и не было того, что не есть оно. Каракозов понял, что черный человек пытался предстать перед ним как подлинная вещь в себе и для себя. Ибо только такой беспросветный, всезаполняющий мрак мог служить единственным правильным проявлением этих двух несокрушимых категорий, так полюбившихся Каракозову. «Заполненность бытия самим собой, без всякого постороннего присутствия, есть подлинное царство вещи в себе. Вопрос лишь в том, почему черная фигура и "вещь-в-себе" предстали передо мной именно сейчас».

Черный человек мог смотреть только на Каракозова, ибо за спиной ничего кроме черной пустоты уже не существовало, а повернуться боком нельзя, иначе фигура поглотит иррациональный цех. Его внутренности – бездна. А он сам – антропоморфная ее персонификация.

«Взгляни на меня и ужаснись! Ты хотел знать, как управлять миром сновидений? Посмотри на простирающуюся вокруг бездну, и поймешь! Я есть реальность сновидений, потому что не оторван от рождаемого мира снов!»

Черный человек, говоривший, казалось, всем своим бесконечным черным пространством, не спешил проходить свое испытание. Его последние слова заставляли задуматься, что в самообман впал не только Каракозов и Бог, но и порождаемая ими тьма. «Она нашла в себе персонификацию и решила взять всё под свой полный контроль? Тогда зачем проходить какое-либо испытание? Или оно придумано для самой себя?» Вместе с этим Каракозова удивлял сам способ, каким тьма бунтует против создателя. «Она создала субъекта, черного человека, которого заставила верить в некое испытание?» Дух бездны продолжил речь как раз в тот момент, когда Каракозов до конца сформулировал свой вопрос, будто специально выжидая момента:

«Ты, пытающийся постигнуть природу снов, цепляешься за свое эго. Осознавая себя повелителем и виновником мира снов, ты все еще находишься внутри него, приобретая функции субъекта, которые есть в реальном объективном мире. А потому мысль об изменении внешнего не может породить ничего, кроме изменений внутри самого субъекта. Посмотри на меня! Я слит с этим миром, пусть и не являюсь его источником! А ты способен рождать миры, только находясь за его пределами, но не действуя внутри. Отсюда исток твоего разделения на "Я" и Бога…»

Каракозов не дал тому договорить: «Тогда управлять миром снов, находясь внутри сна, попросту невозможно? Я должен создать условия заранее, находясь вне явления? Ты для этого предстал передо мной? Но как можно объяснить происходящее во снах, как не моя собственная действующая внутри сна изменяющая мир воля? Быть может ты проявление демона, желающего убедить меня в том что разделение духа необходимо?»

«Ты вновь наступаешь на одни и те же грабли, считая, что я создан для того, чтобы дать тебе ответы».

«Но тем не менее ты даешь их. Видимо, рожденная тьма лишает выбора саму себя».

«Прежде чем сокрушить вновь рожденную тобой доктрину, я верну тебя на интересующую тему, дабы…»

«…дабы я снова не потерял нить повествования…»

«Именно…» – персонифицированная тьма будто расстроилась, на секунду потеряв равновесие, и чуть было не свалившись на бок. «Прежде чем ты потеряешься в ином, я расскажу тебе о способе творить мир сновидений, находясь в его смердящих внутренностях. Во-первых, ты должен слиться воедино с миром вне тебя, а во-вторых, углубиться в собственный внутренний мир, дабы породить новый мысленный пласт…»

Для Каракозова все уже стало ясно. Он не хотел выслушивать потоки сознания темного человека. Каракозов понимал, что тот заранее ничего не знал о мучительной дилемме и не владел никаким способом изменений миров изнутри. Призрак вечной ночи проговорился, обозначив свое знание о способе, после чего начал перечислять общедоступную бесполезную бессмыслицу, отнимая это знание, как зачастую случалось и с Каракозовым. Метод управления и изменения миров изнутри самих миров сваливается к примитивному оккультизму, подстегиваемому тем или иным всеобщим эфемерным законом, никогда не имевшим полноценной власти.

А черный человек будто читал мысли Каракозова. «Я знаю, что ты думаешь о том, что я владею лишь общими примитивными принципами, не имеющими силы в конкретном. Но в этом заключается твоя ошибка. Ты умозрительно приписываешь то, что мои правила предадут и меня, и тебя. Ты умозрительно считаешь, что моя концепция умозрительна, вместо того чтобы применить ее». Тьма не собиралась сдавать свои интеллектуальные позиции. Бушевала настоящая буря среди океана мертвого пустынного спокойствия.

«И как, по-твоему, применить на практике: "слиться с миром своих снов"? Я и без тебя понимаю, для управления миром снов необходимо стать этим миром или родить свой собственный. Ты не открыл мне ничего нового».

«Именно в этом мое предназначение. Я сообщаю тебе то, что ты уже знаешь, заставляя делать то, что уже сделано. Тебе ничего это не напоминает?»

Замолчав, черный человек медленно потянулся назад. Его исполинское тело вновь сливалось со стеной, оставляя Каракозова наедине со своими мыслями.

«Какая неслыханная глупость…» – размышлял он. «Мир, который был создан для испытания черного человека… Я не понимаю! Он создан для того, чтобы я что-то понял, или для тени, которая должна что-то объяснить? Если мир тени заключает в себе чистое объяснение, значит, он существует объективно, и та имеет своим бытием само объяснение. И объективным мир тьмы может быть лишь тогда, когда черная фигура будет объяснять тонкости мира снов не только мне. Если он это сделает, то пройдет испытание…»

Каракозов, из блужданий по бездне, вернулся в воспоминания о снах, бросив опостылевший мир света и тени, а это послужило новым доказательством, что сотворенная бездна – его собственность. Но никакое доказательство никогда не будет достаточным…

Потому Каракозов, ни на что не надеявшийся, ничего не понявший, никуда не пришедший, «схватил за руку» призрака своего размышления в последний раз, надеясь открыть хоть что-то.

«Испытание для демона, которое тот прошел лишь для того, чтобы убедиться, что оно не имело никакого смысла, ибо было уже осуществлено. Пытаться найти доказательства, что мир тьмы – мое собственное творение, бессмысленно, ибо я знал, что он мое творение. Пытаться найти в этом мире недостающие фрагменты, мелкие детали и противоречия – бессмысленно, ибо как только я их находил, все противоречия снимались, а мелкие фрагменты либо добавлялись, либо находили оправдание своему отсутствию. Тьма, которая провозгласила рождение своей персонификации, поглотив все бытие, порожденное мной, – очередная попытка захвата власти в сознании. А то, что я провозгласил ее вещью в себе, – лишь оправдание самой тьмы, стремящейся таким образом навязать главенствующее положение. Испытание, предназначенное самой тьме, которое она сама себе и навязала, преследует ту же самую цель. Попытка сменить главного героя провалилась…»

С этой ношей Каракозов продолжил свой тяжкий путь, не сомневаясь в том, что еще вернется сюда. Мысль снова вцепилась за возвращение.

«Я обязательно вернусь сюда, но я не понимаю условий, при которых это произойдет. Самосознание не готово принять их в готовом виде, а само жаждет создавать. Потому проникнуть в мрачную область возвращения является либо смертью этого возвращения, либо его преображением. Содержательно это слово наполняется омерзительными определениями, такими как: возвращение – закабаляет меня в истеричном приступе повторения одного и того же, не давая свободы развития и привязывая сознание к готовым имеющимся формам бытия. Возвращение есть цепи, и сознание может относиться к ним по-разному, с одной стороны она останавливает всякое развитие, а с другой означает становление. Теперь это понятие приобретает смысл в постоянном воспроизведении внутри самосознания, чтобы оно снова и снова проходило сквозь одно и то же содержание, но каждый раз меняющее форму. Становление через возвращение кажется сознанию отвратительным рабством, которое то не в состоянии превзойти, не потому что не хватает сил, а потому что в данный момент увлечено рассматриванием этого понятия под таким омерзительным углом. В процессе рассмотрения на свет является чудо непорочного зачатия, в котором сознание плодоносит неведомой ранее сущностью, которая рождается в страсти самого самосознания, решившего подняться над собственными мыслями, получая прямо противоположный результат, но который я не могу ухватить. Возвращение не должно умереть, не должно пасть так бездарно, но как бы я этого не хотел, оно приносит себя в жертву конкретному содержанию, совершая самоубийство.

И это происходит снова и снова, и каждое такое событие является кормом для возвращения, которое никак не может оторваться от самосознания. Но смерть этого понятия – символична и с каждой новой гибелью дарует новую надежду. Оно совершает самоубийство, после чего вновь возрождается, являясь частью становления. Смерть и становление перепутываются и густеют. Дух всегда рождается заново, но всегда имеет одну и ту же суть, и нет конца бесчисленным взлетам, по факту являющихся топтанием на месте.

Потому для меня нет избавления от возвращения к одной и той же теме. Я могу лишь дать новую форму своим мыслям, не меняя их сути. Самое ужасное – я вынужден возвращаться к возвращению снова и снова, пытаясь то ли выйти за его предел, то ли оправдать его».

Эта мысль завершила удивительный цикл блуждания во снах и сотворила нечто вроде перехода в мир бодрствующего, но измененного состояния сознания. Лес, ранее бывший таким естественным и безынтересным, ныне представлял собой сюрреалистическую кашу. Каракозов всматривался в развернувшиеся на его глазах преображения. Сон, заставляющий Каракозова размышлять о сущности собственного сна, нашел свое продолжение в новом мире. Тьма сделала свое дело, и теперь вовне предстал кошмар из плоти, ужас неожиданно возникающих бытовых вещей, тирания цвета и тени, а также запах разложения самой природы. Каракозов всегда мечтал увидеть нечто подобное во время бодрствования, и наконец мечта осуществилась! Он пока что не понимает, что картины преображения ускользают от прямого взгляда и тот фиксирует основную черту увиденного, но не схватывает изображение целиком, вплоть до самых мелких деталей. Шум леса – то резкий, насыщенный писком и ревом механических бессмысленно вращающихся валов, то пропадает насовсем, а по лесу прогуливаются создания из металла, с сочащейся со всех отверстий кровью и дегтем. Почти все они гуманоиды, но все деформированы:

«Они очень сильно стремятся быть моим образом и подобием», – думал про себя Каракозов, внимательно их рассматривая.

Увиденное впечатляло, но впечатления скоротечны. Каракозов понял, что нисколько не боится всех этих резких изменений и существ, которые будто бы специально подобраны под его предпочтения, взятые из смешения ожившего иррационального цеха и индивидуальных кошмаров, чтобы тот ощутил страх, но эффект был прямо противоположным. Мир старался застигнуть в расплох своим неожиданным появлением.Но дело в том, что именно неожиданного Каракозов и ожидал.

Удручающий мир, который, по мнению Каракозова, пытается удивить, – не удивляет. Чудовища – метафора, предметы – аллегория, неестественные изменения мира – явленные из бессознательного психологические дефекты, а плавное перемещение из леса – грамотная режиссура.

«Те, кто попадают сюда, – сумасшедшие, ибо тот, кто не желает простого побега, – псих».

Иллюзорность происходящего заставляла смотреть на все это не как на часть собственного приключения. Он представлял на своем месте других людей, которые время от времени должны попадать сюда.

«Искалеченные души бродят от двери к двери в поисках ответов на свои вопросы, не обращая внимания на то, что могут здесь погибнуть. Они не стремятся вернуться в реальность, чтобы снова приступить к работе, как следует отоспаться, повеселиться или вкусно поесть. О нет. Психи не могут работать, их мучает бессонница, они асоциальны и совершенно потеряли аппетит. Их сознание занято лишь пережевыванием одних и тех же гнетущих мыслей, которые стремятся отыскать для себя образ и воплощение.

Бессознательное – это лишенный самосознания вытесненный дух, который взял власть в голове психопата. Как оно взаимодействует с другими сущностями? Бессознательное, как часть сознательного, выступает в роли потаенной кладовки, и сознание вступает с ней в разные отношения. Например, ее заполняют ненужными вещами, но в какой-то момент места не остается, и все содержимое пытается прорваться наружу. Другой вариант – когда сознание само спускается в кладовую, чтобы достать старую забытую вещь или из чистого любопытства. Иногда там можно найти сокровища, а иногда – ужасных чудовищ, прячущихся во тьме. Третий способ взаимодействия – когда сознание бросает свою осознаваемую, волевую жизнь и погружается в омут забытого старья. Бессознательное использует сознание, чтобы осмыслять собственный бред. Сознание становится рабом, вынужденным осмыслять материю или импульсы души. Бессознательное заставляет сверяться с собой и подчиняться собственным порывам. Потаенные желания и мысли действуют, обретая философский окрас.

Бессознательное все больше становится не просто потаенными закромами сознания. Оно сравнивается с материальным миром, и сознание само угадывает, что вынуждено соизмеряться и с тем, и с другим. Но не мир или бессознательное подчиняются сознанию, а сознание – им. Таким образом, в бессознательном видна проекция или отождествление с материальным в плане истинности. Истина о сознании возможна лишь через сравнение с бессознательным, где его познание становится путем к познанию истины.

Материальное, как истина о мире, уравнивается с бессознательным, как такой же истиной о мире, делая его потаенным миром. Сознательное отождествляется с уже познанным материальным миром, который стал привычен и понятен, а бессознательное – с миром еще непознанным. А непознанный мир ассоциируется с хаосом, опасностью, которая перерастает в опасность экзистенциальную.

Подобно тому как познанное-сознание-материя образуют триаду, в которой главенствуют порядок-дух-Бог, возникает иная триада: непознанное-бессознательное-энергия. Эта триада порождает хаос-демонов-дьявола. Если обратиться к теологии и идеалистической философии, то можно сказать, что порядок-дух-Бог образуют безопасную часть вселенной. Бог, как высшая форма человеческого сознания и его идеал, защищает и разделяет познанное от непознанного, мораль от распущенности, науку от оккультизма, трезвый рассудок от наркотического экстаза. Познанный Бог – безопасный Бог, помощник и наблюдатель. Он страж, защитник и надежда. Хаос-демон-дьявол символизирует иного Бога. Этот непознанный Бог – квинтэссенция опасности и непознаваемости. Его мотивы никогда не ясны, но всегда направлены ко злу. Он разрушает общество, любую надежную структуру, любой человеческий муравейник. Он штурмует небеса, бунтует, бесчинствует.

Но самый ужас ждет сознание на более глубоком уровне разделения, где глубина будет так велика, что исчезнет всякое различие. Познавая познанного Бога, сознание видит его непознаваемость, а экстаз оккультизма все больше раскрывает хаос непознанного Бога. Противоречия между Богами сливают их в единое целое, перемешивая их сущности, создавая одного единственного Бога – Бога бреда. Точно так же сливаются бессознательное и сознательное, духовное и материальное, образуя дуалистичность, которая лежит в начале вещей, противореча любым единым концепциям.

А колдовство бессознательного – это колдовство, обращенное к непознанному и неосознанному. Оно обращается не к духу, а к чувствам. Не к ангелам, а к демонам, где первый – рассудок, а второй – эмоциональный всплеск. Демон является отражением бессознательного или наоборот, ибо он не владеет разумом, но чувством, которое превосходит разум в силе воздействия. Ангел же владеет разумом, который обуздывает силу, но не меряется с ней. Ангел разумен, ибо соизмеряется с Богом и следует его закону, тогда как демон неразумен, потому что не следует закону истины Божьей, но руководствуется позывами своих желаний, не оглядываясь на закон и считая, что испытанный им эмоциональный порыв превосходит силу божественного закона.»

Каракозов, благодаря металлическому миру, схватил нечто очень важное. Мысль о психопатах позволила объединить в одну систему Бога, колдовство, и поражающее его безумие. Им сделан очень важный шаг на дороге к Великой Цели.

Природа, ранее сопротивляющаяся Каракозову, преобразилась под мощным воздействием его сознания, изменив самой себе, породив такие приятные ужасающие формы, под стать эстетическим вкусам Каракозова. Он сравнил себя с чудовищами, переставляющие зубы с глазами. Они – творцы на несравненно более низком уровне чем он, ибо Каракозов добился полного изменения природы, и та, помогла раскрыть глаза на волнующие его вопросы. Необходимо было продолжать, дабы выжить из металлического мира все соки.

«Психопаты привыкли относиться к миру как к проявлению своей психологии. Непрослеживаемая причинность и кажущаяся беспорядочность в точности отвечают состоянию их бессознательного, подчиняющего сознание. Они не задумываются, почему и зачем существует то или иное явление – они уже знают ответ. Каждый пролет, каждая покосившаяся ступень, каждый остро заточенный клык чудовища – это испытание, служащее для возвышения личности психопата. Все нарушаемые привычные природные законы в точности соответствуют законам его психологического состояния. Ему не дано знать конец собственного пути, но он будет достигнут.

Случайности, удача, сноровка – все это теряет подлинный смысл и остается лишь человек, проживающий свои собственные мысли, перешедшие вовне, но лишь для того, чтобы углубить внутренний мир. Все здесь режиссировано и гармонично! Сознание отбрасывает всякую мелочь, кроме поиска основного смысла произведения, наплевав на остальное.

Убивая очередного монстра, разгадывая очередной психологический пазл, осторожно шагая по тонким балкам над тьмой абсолютной пропасти, и идут к своему финалу. Катарсис выражается в простых и ясных мыслях, которые всегда отбрасываются безумцами, когда те приходят в голову. Но важно не то, что они уже существуют в готовом виде в сознании, а то, что к ним нужно прийти. Их жажда, помимо жажды формы, – это жажда процесса. Простые, незамутненные мысли через потусторонние, необычные и выходящие за все рамки обыденного, должны быть прямо задействованы в непосредственной реальности психа, который в том или ином виде влияет на эту форму. Эстетичные брызги крови монстра, символизирующего одиночество, прыщут на фотопортрет его семьи, сделанный во времена настоящего детского счастья. Символика этого события – показать, что счастливые деньки не вернуть, ибо безумец сам должен нанести тот самый кровавый удар, как бы говоря, что он своими руками лишил себя счастья. Здесь важна каждая мелочь, ибо они все раскрывают основную мысль о потерянном счастье, и она ничего не будет стоить без всех этих действий.

И самое главное – в этом мире психопаты видят единственную возможность своего исцеления, и в первую очередь потому, что здесь они получают полную свободу для воображения. Они сроднились с этим местом, и теперь их бред обрел внешнюю форму, принадлежащую только им.

Но лечение таково, что вызывает привыкание, и псих снова и снова будет мечтать попасть в эту свободную от нормальности зону, ибо она стала для них нормой сонного парализованного мира, вышедшего за грани обычного. Больной скучает по воплотившейся ради выздоровления болезни и потому снова заболевает, чтобы попасть сюда или создать подобный мир в реальности, плодя бред и нелогичность. Выздоровление становится манией и в конце концов доходит до своей противоположности.

Но символическое отражение безумной психики вовне и символическая победа над ее демонами, могут ли в действительности исцелить от внутренних болезней? Я не вижу никакой обратной связи между этими состояниями, кроме чистых отражений. Если внутреннее снова и снова донимает нерешенными проблемами, то и внешнее проявление будет снова и снова возрождаться в маразматических образах чудовищ, в которых разряжается тысяча пуль и сотня заклинаний, лишь для того, чтобы они умерли и ожили снова.

Настоящий мой интерес заключен не в излечении и не в регистрации трансформаций психики в уродства внешнего. Мне интересен способ, благодаря которому одно перетекает в другое. Самое захватывающее – не препарировать сами эти явления или понять, откуда они черпаются, а ясно видеть их перетекание, их преобразование, ибо за этим кроется гораздо более могущественное явление, которое не вписывается ни в первое, ни во второе. Оно – третье, ускользающее, пограничное. Тьма между клипот и сфирот, сила, преобразующая духовное в материальное, сила, стоящая между планом и реализацией, между сознанием и тем, что к нему не относится. Это промежуточное таит в себе настоящую божественную силу и запускает свои неведомые процессы. Именно в промежуточном, в среднем, в скрепляющем заключены все истоки знания, от научных до оккультных, и все системы познания, от онтологии до эпистемологии, от метафизики до диалектики. И в этих средних, туманных областях заключена вся сила вселенной.

Но ухватиться за вечно ускользающее – то еще испытание. Пытаясь дотянуться до переходов между явлениями, я неизбежно скатываюсь в пропасть невозможного. Кажется, будто в переходах заключено самое простое, ибо это лишь мост или бездна, которую надо преодолеть. Но именно потому, что между явлениями лежит нечто, что преодолевается, я не могу познать это преодолеваемое, ибо оно не для познания, а для преодоления. Сознание четко осознает явление и путь, пролегающий до него, и в этот путь включаются те испытания, которые лежат в основе познания. Но испытания надо проходить, а не изучать, а пытаясь изучать то, что необходимо преодолевать, я наталкиваюсь на явления другого рода и иного качества, между которыми снова встает вопрос о переходах. И так до бесконечности.

В этой парадигме я должен признать, что сознанию не дано познать подлинные переходы, по крайней мере если мыслить в привычном для него контексте. Моя мысль должна окунуться в безбрежность безумной темной мысли, чтобы через сквозящие хаосом области сознания я смог добраться до пограничных состояний. Я должен использовать бред, экстаз, нелогичность и все то, что еще не применялось для познания. Я должен отойти от переходов между явлениями на невероятно далекое расстояние, а после вновь приблизиться вплотную. Я должен наслаивать друг на друга символизм, доводящий до всепожирающих аналогий, и научиться связывать несвязываемые вещи, лично создавая эти переходы, а не ждать, когда они сами себя проявят.

Начну с представленного мне мира уродств и отдалю себя от него. Я в нем – чужеродное. Я – та часть силы, что стремится познать это уродство и проследить все трансформации. Здешние демоны не являются порождениями моей психики, темный мир не отражает поверхности моей гнилой души. Я заперт в чуждых туманностях иного духа. Из этой неожиданной мысли я хочу выбраться с новым, казалось бы, никчемным знанием, чтобы потом собрать все свои ненужные выводы и соединить их в нечто, что наконец-то заслужит внимательного анализа.

Ныне же я – психопат, запертый в мире другого психопата, и смысл моего существования в том, чтобы исцелить его безумства через убийства олицетворенных в чудовищах психологических проблем. Именно в такой парадигме необходимо мыслить, чтобы взять власть в этом мире в свои руки. Парадоксально, но это возможно только через усиление власти металлического мира.

Итак, я хочу предположить, что символизм становится более объективным в том смысле, что теперь он сам определяет, как именно решать психотравмы попавших сюда людей. Психопат, вынужденный преодолевать выстроенные для него препятствия, создал для меня тем самым объект изучения. Уродство металла хочет, чтобы я не предполагал, будто ее события относятся ко мне, и не стесняется это демонстрировать. Но, отталкивая мою психику, разве оно не делает для нее самый лучший и бесценный подарок? Разве оно не демонстрирует свое собственное знание о том, что я не заинтересован в разгадывании тайн символизма, но заинтересован в строении самого мира? Разве мир не предполагает, что я в первую очередь ринусь познавать само познание этого мира, гадать, как оно познает меня, как выстраивает внутреннюю работу, и как через чуждые моей психике образы раскрывает свою собственную психику, которая стремится поставить передо мной зеркало, в котором я не вижу себя, но вижу, как некто медленно и вальяжно подносит ко мне это проклятое зеркало?

Я взбунтуюсь против основ своей собственной души и того, что выстроено как тюрьма для иного психопата! Возможно, могущество мира металла знало, что я вечно иду наперекор собственным выводам. Пусть так!»

Когда Каракозов размышлял о своем бунте, из головы не уходил образ постороннего психопата. Выбранный им образ мысли предполагал схватку Каракозова с миром уродств без вмешательства посторонней личности. Но Каракозов осознавал главное: избрав путь борьбы через познание, он тем самым сливается с психопатом, для которого задуманы эти искаженные декорации. Психопат был нужен психике Каракозова, а значит, и самому миру, чтобы создать конфликт и напряжение. Но породив нужный эффект, психопат, используемый в качестве инструмента, не сгинет навечно, ибо он интересует самого Каракозова. Введенный как основной персонаж, Каракозов не обратил на него внимания, предполагая его смерть. Но смерть психопата привлекла внимание как раз потому, что тот более не задействуется в сюжете. Тем не менее необходимо довести бунт до конца.

Схватив образ металлического мира и с силой притянув его к себе, Каракозов выкрикнул слова, готовые превратиться в длинный монолог:

– Это место – вечное искажение и изменение, и за случайностями превращений складывается система. Она проста: создавать препятствия, но не пытаться остановить меня. Все здесь должно быть завязано на моей психике, а так как я пытаюсь проникнуть в суть данного мира, испытания связаны с познанием. Я жажду лицезреть трансформацию, я хочу видеть, что происходит за кулисами, когда я перестаю смотреть. Мне важно знать, как именно уродство моей души высвободилось и перенеслось вовне. В какой момент времени родилось это чудовище, как оно перешло из духа в материю, родилось ли оно прямо у меня на глазах или существовало вне поля зрения. Откуда взялся материал для воплощения и так далее. Искаженный мир природы должен ответить на мои вопросы, следовательно, я должен двигаться дальше и наблюдать.

Каракозов продолжал мыслить о себе самом, ибо нужда мыслить о внешнем покинула его. Он был уверен, что сама судьба ответит на все его вопросы, и нет нужды тратить время на пустые размышления о природе явлений. Лучше было убить время рассуждениями о самом себе. И пришел к самым неожиданным выводам.

– Если вернуться к тезису, что всякий нормальный человек стремится покинуть это место, то я могу сделать следующий вывод: нормальный человек должен стремиться покинуть собственное сознание, подобно тому как он жаждет покинуть враждебную, вечно изменяемую среду. Сознание представляет собой точно такое же извращенное место, а значит, этот металлический ад создан не для психопатов, решающих свои сознательные проблемы, но для тех, кто счел само сознание своей собственной проблемой! Единственное предназначение металлического мира – показать пути побега от сознания.

Это последнее на чем дух Каракозова остановил самопознание. А созерцание чудовищной плоти и уродств, выветривает последние остатки интереса к металлическому миру. Кроме того, Каракозов заметил, что монстры не подходят к нему на расстояние атаки и всегда держатся за каким-нибудь препятствием, будто боятся, что человек подойдет слишком близко.

Безумный мир начинал одолевать скукой. Посреди хаоса, напоминавшего картины шизофреника, Каракозов увидел карусель, которую обожал в детстве. Она была покрыта ржавчиной, кровью и копотью и пахла так, будто металл научился разлагаться. Каракозова это не остановило. Он запрыгнул на карусель с мыслью:

– А когда представится такой шанс? В реальном мире я не могу себе такое позволить, потому что в нем мне нечем оправдать свое ребячество. А тут, среди всех этих монстров, даже если появится человек, который увидит меня, перед ним не придется оправдываться! Он сам себе дорисует картину, зачем и для чего я оседлал карусель. Пусть думает, что я – часть безумного пейзажа. Я уверен, что буду первым человеком, что попадется ему на глаза, и буду служить прекрасным дополнением к страшной картине.

Под громыхание размышлений и скрежет металла он отыскал на карусели купюроприемник и бросил туда лежащую рядом окровавленную монету. Он взобрался на игрушечного коня, покрытого грязным окровавленным плащом, и карусель тотчас запустилась, позволяя Каракозову осматривать окрестности и устало удивляться своему неожиданному попаданию в этот мир.

– Видимо, здесь осталось вещь, которую необходимо познать, – думалось ему в тот момент.

– Хотя, если подумать, эстетика здешнего места требует от меня не размышлений о сути и смысле, а прямого наслаждения. Видимо, и та монетка предназначалась как раз для того, чтобы я сел и прокатился. Именно это и нужно миру. Уродливые твари прячутся в тенях, земля под ногами норовит провалиться в огненную бездну, вихри из стекла и бетона закручиваются в спирали, и ничто из этого нисколько не повредит мне. Будто бы я нахожусь не в ужасающем демоническом мире, а в комнате страха при детском парке, и, как в ситуации с детским парком, я достаточно взрослый, чтобы ничто здесь не внушало мне ужаса.

Немного помедлив, он подумал:

– Все не может быть так просто, как я предполагал в начале. Искалеченный мир существует не для того, чтобы я нашел себе оправдания, не для того, чтобы я решил свои внутренние проблемы посредством сверхъестественного вмешательства. Образы моего бессознательного и туманные видения чудовищ, проблемы быта и социализации – это подготовка к вторжению уродливого мира в действующее бытие. Не он помогает мне справиться с моими проблемами, не он служит средством шоковой терапии души, но наоборот. Искалеченная душа готовит меня к пришествию демонов на Землю. Они не художественные образы уравновешенного духа, ибо уравновешенный дух есть отпечаток Ангельского спокойствия. С демонами все совсем наоборот… их чудовищный облик, их неясное яростное брожение и бессмысленное тупое блуждание – отец моих чувств. Испытывая толику злости, уныния, эйфории или жажды, я прикасаюсь к этим неведомым чудищам. Мои чувства готовили меня к виду их ужасных обликов и являются порождением их уродств. То, что они чувствуют внутри себя, есть ничто, ибо их чувства полностью слиты с телом, и их тело порождает чувства… Видимо, Султан Демонов нацелен на естество земного мира…»

– Хочу посмотреть на что-нибудь более оригинальное, – сказал Каракозов, слез с коня и отправился бродить по странному месту.

Он думал о том, как принадлежащий ему мир вновь отобрали, и заставили думать будто не лес служит сверхъестественным приложением к его психике, но психика является слабым отражением сверхъестественности леса.

Новое событие не заставило себя долго ждать, от чего Каракозов не пришел в восторг, а, наоборот, расстроился этим миром еще больше. Он как по заказу встретил на своем пути гигантского червя с женской уродливой головой, которая корчила ему странную застывшую гримасу, от чего ясно проступила наигранная срежисированность данного мира. Каракозов смело подошел к этому созданию, которое и не думало бояться его, и завязал с ним разговор.

– О, Вечно Голодный Исполин, ответь мне, если того желает твое черное сердце! Что ты делаешь в этом забытом всеми месте?

Червь бурлил и извивался, уничтожая все, что было позади его гигантского лица.

– Какое бессмысленное разрушение. Все декорации за червем снова восстановятся, но лишь для того, чтобы вновь быть уничтоженными! Не потому ли это создание разрушает? Для него нет никаких последствий, и сам мир не ощущает их… – размышлял про себя Каракозов, а червь все молчал. Он впился в Каракозова своими сапфировыми глазами и продолжал извиваться в прежнем темпе. Каракозов решил попробовать изменить свою тактику разговора, потому что:

– Он либо не слышит вопросов, либо они представляются ему бессмыслицей. Быть может, он воспринимает приказы или, наоборот, желает, чтобы ему подчинялись. Надо составить слова так, чтобы до него дошел смысл…

Подумав немного, Каракозов произнес:

– О, Ненасытный, я молю тебя выполнить мою просьбу! Я жажду, чтобы Поглотитель показал мне свою силу, и я уверовал в твою неистребимую мощь! Пожри эти карусели в приступе неописуемой ярости, и тогда я обещаю вечно служить тебе!

Каракозов внимательно наблюдал за хвостом червя, думая, что его отросток виляет, как у собак, – в такт настроению. Но тот нисколько не менял темп извиваний. Однако случилось то, что не вписывалось в окружающий мир: декорации более не восстанавливались под тяжестью хвоста Исполина.

– Хм, вероятно, червь – принцип безвостанавливаемого разрушения. Он наслаждается своей властью над вечно изменяемым! Червь – единственное, что нарушает логику металлического мира, одаривая его логикой моего. Разрушенное не восстановится в прежнем виде без вложенного труда… неужто передо мной сам Бог разрушения?

– Видимо, я вновь сделал что-то неправильно и слова все еще представляют собой бессмысленные визги. Жаль, что за страшной гримасой не видны настроения червя. Хочет ли он меня слушать? Попробую составить приказ.

– О, мерзейшее из созданий Дьявола!Именем Иисуса Христа я приказываю тебе пожрать качели и восхититься силой моей веры!

Червь никак не отреагировал и на это, оставаясь таки же неподвижным в своем постоянном движении и с той же застывшей гримасой. Отсутствующая реакция начинала пугать. Мир уродств, бывший поначалу весьма предсказуемым и скучным, плавно вел его от события к событию, демонстрируя свою незримую оригинальность.

Так или иначе Каракозов решил, что просьба должна быть подобна организму червя, или идее его организма. Она должна быть составлена преимущественно из гласных, потому что форма червя представляла собой связанные плотью кольца, напоминавшие букву «О». Глубокое нутро червя говорило о том, что Каракозов должен проорать свою просьбу как можно громче, чтобы она дошла до самого конца хвоста исполина.

Отдельно для себя он отметил, что не должен выдумывать новый язык, чтобы донести мысль. Ведь человеческая маска гигантского насекомого сама за себя говорила, что воспринимает человеческую речь и не желает расшифровывать мысли Каракозова через тарабарщину…

– Уио ауе, – это все, что Каракозов смог на ходу придумать. Ему казалось, что оба слова звучат как одно целое и повторяют форму закольцованного нутра червя. Они весьма просты и не сообщают ничего лишнего. Но Каракозов был недоволен:

– Боже, я не смог придумать ничего интереснее, чем лишить слова «уничтожь карусель» всех согласных! Неудивительно, что мир кажется мне скучным, ведь он лишь отражение моей собственной скучной личности.

Нулевая реакция червя окончательно убедила его в том, что он просто дурак, ранее испугавшийся ее отсутствия. Чертыхнувшись, он во все горло завопил:

– Оставайся на своем месте, пустая декорация скучнейшего из миров! – И уже было отправился дальше, как вдруг исполин исторг из своего чрева человеческий эмбрион в желтой слизистой оболочке. Рожденное подобным образом человеческое существо в судорогах и пронзительно вопя вырастало из младенческого состояния, и спустя всего несколько минут перед ним стоял взрослый мужчина, который сказал:

– Я согласен, человек, пусть будет по-твоему, но во имя Меня. – Сразу после этого человек схватил лежавший неподалеку кирпич и бил себя до тех пор, пока не умер от боли.

Каракозов вместо радости за то, что ему удалось добиться расположения червя, испытал невероятное разочарование. Этим миром было подобрано идеальное время, идеальное место, и он как по нотам сыграл на его чувствах и ожиданиях.

– Ну надо же! В тот момент, когда я разочаровался и червем, и своей попыткой контакта с мерзким созданием, вдруг оказывается, что я все сделал правильно! О, такое возможно только в мире-обманщике. – После чего выдавил из себя нарочито издевательское зевание.

Он не горел желанием узнать, понимало ли человеческое создание, что рождено для одной фразы. Он не проводил аналогий с любой другой человеческой мыслью и не обращал внимание на то, каким жестоким способом Червь решил донести до Каракозова свое слово. Он не спешил размышлять о том, почему бы ему просто не поговорить, или написать, или, в конце концов, прямо вложить в разум свою мысль. Он не хотел думать о том, что тот пытался продемонстрировать презрение к человеку, или о том, что Червю некуда деть свои феноменальные возможности, и потому таким странным образом вынужден доносить свои мысли.

Все вновь свелось к скуке. Даже пример выдающегося эстетического безумия не произвел на него впечатления. Его отрешенный дух наблюдал необычное событие, но не испытывал ни страха, ни удивления. Тело не впрыскивало адреналин, рассудок не терялся в догадках, разум не обобщал увиденное, а душа оставалась спокойной.

– «Боже, даже безумие стало скучным. Вся вселенная не способна увлечь мой Величественный Дух!» —

Разум Каракозова засыпал. Безумие богов утомило его, и он казался себе неуязвимым. Апатичная дремота служила ему щитом против проклятий, оружия и глубин преисподней.

– «Мой щит – моя усталость. Мой щит – моя апатия, мой безучастный взгляд, мое холодное равнодушие ко всяким чудесам. Любое самое невероятное событие кажется мне вершиной банальности».

Так думал Каракозов, пока Червь разрушал карусель, оглашая пространство женским криком. Осколки «битвы» пролетали мимо, а последние мысли, посетившие сознание, приносили удовольствие, подогретое картиной разрушения и музыкой визга.

– «Это нужно записать», – решил он.

Достав блокнот, Каркоза занес в него следующее:

– «Равнодушие – оружие против хаоса вселенной. Равнодушие принимает ее тяжесть, выбирая наиболее приемлемый путь, подстегиваемый холодным спокойствием. Содрогание и удивление – признаки того, что сознание остается неподвижным, вечно утопая в страхе, не решаясь выйти за пределы собственных эмоций. Только спокойное равнодушие не позволяет дикости мира проникнуть в душу Странника. Равнодушие моего сознания – копия Великого равнодушия первичного Единства. Но равнодушие порождает свою крайнюю и форму – усталость. Она ведет к параличу сознания, лишая способности к самому банальному движению. Ужас, как крайняя форма страха, и усталость, как крайняя форма спокойствия – тормоз. Только Великое Единство может позволить себе пребывать в полном параличе, ибо оно не нуждается ни в чем и от него невозможно ничего отнять. Мое же сознание не должно уподобляться Ему, ведь у меня есть что терять. Устав, разум становится равнодушным, а этого допустить нельзя… Впусти в сердце равнодушие, но гони прочь усталость, ибо только оно способно возвысить!»

Написав это, Каракозов осознал, что эти строки утрачены навсегда и более он никогда об этом не вспомнит. Он решил больше не тешить себя наставлениями и отправился бродить дальше, оставив червя наедине с хаосом.

Утраченная запись дала противоположный эффект: его одолевала усталость, но не равнодушие. Каракозов боролся с ней, цепляясь за надежду, что это лишь затишье перед бурей. Он верил, что нужно выдержать паузу, чтобы вскоре произошло нечто необычайное.

Итак, Каракозов продолжил идти за Надей по странному миру, веря, что сонливость пройдет, стоит ему встретить новые чудеса. Неся в себе тяжелые мысли, Каракозов продолжал отрицать рациональные способы найти возлюбленную, полагаясь лишь на бесцельные прогулки. – «Она обязательно найдет меня», – повторял он, бродя по сумасшедшему лесу.

Спустя некоторое время он заметил дверь. Она стояла спрятанная в гуще деревьев, и было легко пройти мимо. Каракозов понял, что она символизирует.

– «Это отдых…» – прошептал он и направился к ней.

Приблизившись, он осознал, что если что-то и желало подарить ему отдых в знакомой обстановке, то дарителем было собственное сознание. Но почему дверь была спрятана?

– «Я не искал отдыха в этом лесу, и мир не ставил передо мной такой задачи. Значит, дверь существует независимо от меня. Она стоит не для украшения, но для того, чтобы кто-то зашел внутрь. Но зайти должен не я. Она для другого… Быть может, именно здесь сюжет перестает быть сюжетом, и меня вновь выбрасывает в пучину хаоса? Это переход в иной мир, но не в мир покоя. Надо войти…»

Но вместо того чтобы шагнуть внутрь, Каракозов ощутил противоположное желание – ни в коем случае не входить.

– «Я все равно пойду туда. Я не из тех, кто боится хаоса. Я не буду прятаться в тихой гавани безумия, а смело войду в мир порядка!»

Преисполненный пафосных размышлений о собственном героизме, Каракозов открыл дверь и вошел. Он запер дверь, бросил ключи на привычное место, скинул одежду и сел на стул, чтобы сделать несколько записей.

– «Какова сила моего воображения! Оно послушно преподносит моей душе то, что она желает! Фантазии с легкостью вторгаются в мир, который принято считать реальным, только потому, что мне больно смотреть на потрепанные стены комнаты. Это похоже на сон, а я в нем – тот, кто осознал себя. Внешний мир становится несуразным, мелким и недостойным внимания, тогда как внутренний все больше погружает в себя. Это продолжается до тех пор, пока мои мысли не проникают слишком глубоко…

Для Каракозова больше ничего не имело смысла, кроме его мыслей и блокнота. – «Полная безопасность мира фантазии, с одной стороны, дает множество способов для развлечений, а с другой – быстро надоедает вседозволенностью. Логично, что внутренний мир совершенствуется до тех пор, пока у «Я» внутри мечты не возникает идея выхода фантазии из-под контроля. Чем больше эта мысль занимает «Я», тем сильнее фантазия, которая начинает действовать вопреки воле мечтателя. Созданный мир кажется не творением «Я», а чем-то извращенным и отделенным от него, но не выходящим за рамки увлечений разума. Сознание пытается взять мир под контроль, создавая безопасные зоны, и фантазия превращается в путешествия от одной такой зоны к другой. Враждебная фантазия постепенно проникает в голову того, кто пытается выжить, создавая разумное существо, параллельное творцу, которое должно стать антиподом миру мечтателя. С приходом этой новой личности мир фантазии открывает себе дорогу в реальность. Непонятно, преображает ли сознание мир согласно фантазии, галлюцинирует или происходит что-то иное… Самое интересное, что вся эта враждебная сторона сознания, весь пугающий бунтующий мир – его собственное желание. Он сам хотел, чтобы фантазия была наполнена реализмом, враждебностью и борьбой с самим собой. Именно он хотел впустить ее в реальный мир, делая вид, что это не так. Он не мог понять, происходит ли все по его воле, и способен ли он остановить разбушевавшуюся фантазию. Он не мог оценить, насколько сильна персонифицированная сторона фантазии, заявляющая о своих правах на доминирование внутри мечтателя. Необычный враждебный мир, по началу противостоящий мечтателю, затем проникающий в его суть, оставаясь им самим…»

Каракозов не закончил мысль. Осмотрев лист и комнату, он встал со стула и выглянул в окно. Улицы, заполненные пешеходами и машинами, вызывали рвоту. Если бы была возможность никогда не покидать комнату, он бы ею воспользовался. Каракозов тогда много размышлял о том, что улицы городов созданы для подавления воли и эмоций.

– «Если это так, то правительство неплохо справляется со своей задачей. Человек, идя по улицам, чувствует давление монструозных сооружений. Они холодные, огромные и негостеприимные. Особенно остро это чувствует бедный».

С тех пор Каракозов все сильнее ощущал, как улицы давят на него. С каждым разом выходить становилось все сложнее, пока тот вовсе не перестал выходить. Ныне ему казалось, что ненависть к улицам и людям была всего навсего проявлением чужеродной личности. Но он: «Всегда любил лес… Зеленное пространство одиночества, которое ждет посетителей, чтобы наполниться жизнью. Лес, должно быть, отвечает взаимностью…»

Ухмыльнувшись, Каракозов приготовился к новому «приключению». Взяв ключи и открыв дверь, он увидел то, чего не ожидал, хотя именно это и предполагалось. Леса не было. Перед ним стояло нечто совершенно иное…

ГЛАВА 4

Внутренний мир пересекался с внешним, и формы, рожденные в сознании, воплощались в реальности. Носитель этого безумия не мог понять главного: действительны ли они или все происходящее продолжает быть иллюзией. Он поражался тому, как стремительно развиваются события. Закрадывалось подозрение, что его сознание служило порталом, позволяющим демонам воплотиться в реальности.

Каркоза увидел, как одна из тварей схватила огромный вековой дуб своей гигантской рукой и проглотила его, казалось, даже не пережевывая. Из этого обстоятельства вытекало множество следствий о природе адских отродий, но Каракозову пришло в голову только одно: они воспринимают мир посредством поедания.

– «Теперь мой дух готов дать ответ, что подпитывает силы демонических тварей прошлого и нынешнего мира. Их голод – голод духовный. Меня заставили быстро свыкнуться с мыслью, что мир воспринимается посредством глаз, чувствительных пальцев, болезненно перенесенных травм и прочих низких ощущений. Но демоны насмехаюся над моим способом познания мира. Искалеченное уродливое божество пришло в этот мир, чтобы понять его суть, выражающуюся в облике демонов-пожирателей, служащих символом его страсти. Воспринимая мир через голод, в их головах рождается идеально передаваемый образ предмета, вся заключенная в нем индивидуальность, которая разом расщепляется, утоляя все потребности Уродливых Посланников неведомого божества.

Они – демоны бессознательного, символизирующие не только духовный голод, но и метафизику, поднявшуюся на грешную землю. Ибо плоть – Ад бестелестного сознания! Чистый дух, помещенный в действительный мир, получает от него лишь боль, которая имеет основания в невозможности вернуть свои паранормальные способности. Дух никогда не имел тела и порочные страсти, которые он не умеет контролировать из-за отсутствия соблазна, терзают его несчастную душу. Сюда же включается невозможность привычного вида суждения, отнятого материальными преградами, и скованности от того, что суждение должно догонять вещи, а не наоборот.

А духи, имеющие плоть, отправившись в мир, постигаемый лишь умом, не найдут удовлетворения своим страстям и разбушевавшимся мыслям. Вечно будут томиться они в гнусной обездвиженности Тартара, молясь лишь о том, чтобы сгинуть безвозвратно.

Праведники создают для себя Ад на земле, дабы привыкнуть к Аду духовного мира! А духи порождают плоть на небесах, дабы привыкнуть к Аду земному!

Спустившееся в материю духовное, неспосбоное мириться с ее законами, рождает уродливых существ, чей облик непереносим для привыкших носить одеяния плоти. Противоречия, то и дело раздирающие на куски душу, становятся антиреалистичными, безобразными тварями, и виной этому – воплощение метафизики в вещах.»

Каракозов ужаснулся просыпающейся к демонам зависти, которую не хотел подвергать анализу, ибо боялся, что тем самым его тело выйдет из под контроля воли, неспособной сопротивляться метаморфозе, и станет очередным чудовищем. Страх перемены тела выше, чем страх перемены духа, особенно когда дело касается воплощения метафизических уродств.

Но Каракозов не был бы самим собой, если бы пугающая, наглая мысль не утвердилась в его несчастном разуме. Казалось, будто чем сильнее страх перед мыслью, тем сильнее она набрасывает кандалы на свободный дух. От этого не было спасения, и потому он сказал:

– «Тело, которое создается уродливыми тварями, служащими орудием метафизики против тварного мира, есть…»

– «Это всего лишь ветряные мельницы», – повторял он сам, не зная для чего. То ли из страха перед трансформацией, то ли чтобы отвлечься от твари, медленно пожирающей его левую ногу. Он понял, что пытается примириться с участью быть съеденным, а не бороться за то, чтобы им не стать.

– «О чем думают съедаемые монстром люди? Возможно, они так же не могут поверить в происходящее и пытаются отыскать рациональное зерно, способное разбить наваждение. А мой пожиратель целиком захватывает мой облик, воруя и душу, и тело…»

Каракозову неведомо, как он попал в пасть. Все случилось быстро. Лицо у твари похоже на маску девушки с косыми глазами и окровавленной пастью, увенчанную острыми мелкими клыками, способными перекусить целого быка. Широко раскрытые жадные глаза радостно взирали на пропадающую в пасти плоть. Длинный язык, который не помещался во рту из-за тысяч мелких острых зубов, облизывал его хлипкое тело. Тело создания было спрятано во мраке и сложно было судить о каком либо его наличии. Душа Каракозова растворялась в чудовище вместе с телом, как вдруг сознание подбросило ему спасательный круг в виде очередной мысли:

– «Почему монстр так долго пожирает ногу?» – Он задал себе этот вопрос и тут же нашел оправдание в том, что нога, должна иметь гигантские размеры.

Гигантская нога воистину стала источником его нынешнего размышления, а внутренний возглас: «Я спасен!» – пробудил искру надежды на то, что его ноги продолжат увеличиваться до тех пор, пока чудовище не наестся и не отпустит его. Он воспользовался свободной минутой, чтобы понять, как его ноги увеличились в размерах.

– «Оккультизм научил меня думать так, будто желание уже осуществлено, но ни в коем случае не осуществляется. Чудовищу никогда не станет ведома моя мистерия, состоящая в том, чтобы превратить осуществляемое желание в снятое. Мой ритуал ничего не дает, кроме ощущения удовлетворения результатом, достигаемый в обычных условиях материальными событиями, но минуя все законы, достигается чистым ритуалом. Выше этого лишь ритуал, который вовсе не исполняется, но который удовлетворяет потребность…»

Тем не менее, мысль о неисполненном ритуале, увеличившем ногу, требовала любого доказательства своего наличия, дабы сохранить действительность. Каракозов пытался убедить себя, что ноги всегда были огромны или стали таковыми из-за нападения чудовища. Эти мысли должны были стать неисполненным квазиритуалом.

– «Мутация от слюны демона? Эволюционный механизм, который срабатывает в момент поедания ног организма каким-нибудь хищником? Оно – существо, которое увеличивает в размерах поедаемое им мясо?».

Каракозов пытался нащупать самую действенную идею, позволившую увеличивать ногу до бесконечности. Перед ним лежало несколько вариантов: поиск объективной идеи, которая уповает на науку, оправдывая увеличивающуюся ногу в рамках бытового сознания. Она снимает с сознания ответственность за событие, делая его частью внешнего мира. Объективная идея имеет силу в независимости от сознания и в опыте самого сознания, который имеет понятие о независимости вещей от него самого. И вторая идея – субъективная идея того что он сам порождает событие. Эта идея черпает силу не из опыта, но из самого сознания, взвалившего всю ответственность на самого себя. И то и другое есть порождение духа, но Каракозову необходимо выбрать что-то одно. Первое не обязывает всю тяжесть мира нести на собственных плечах и находит меру, к которой можно все свести и в которую так легко уверовать, ибо для сознания естественно выбираться из собственных пределов, тем самым создавая запределье сознания. Второе взваливает ношу на носителя сознания, но не позволяет чему бы то нибыло пересилить его, или ускользнуть. Второй путь во истину божественен.

Тем временем мир перед ним все более погружался в сюрреализм. Когда Каракозов начинал радоваться тому, что на его пути не встречаются трехмерзейшие пустынники, они тут же представали перед ним. Идя по набережной и видя, как неведомые гиганты переворачивают целые дома, он восхищался:

– «Как велика сила моего безумия!»

Его больше не интересовали ноги, и не было дела до того, как он очутился на набережной. Дух был поглощен величественными образами новых гигантов, похожими на оживших греческих титанов. Восхищение безумием сменялось страхом от осознания беспомощности перед самим собой. Видя воочию мощь бесконтрольного разума, опасного для самого носителя, Каракозов ловил себя на мрачной мысли, что они не могли быть рождены им.

– «Чудовища подобны тем страстям, что пытаются покорить меня своей пылкостью, резкостью, затуманиванием холодного мышления», – смотря, как они перемалывают город, он думал о том, что ничто не может остановить их, кроме полного истребления плоти, точно так же, как страсти. Каракозов вглядывался в медленно шагающие неуклюжие тела и видел в них проявление своих чувств. «Медленный шаг символизирует вязкость моих эмоций, женская "маска" – половое влечение, острые множественные клыки – голод, зловонные соки – жажду, переливающийся радужный цвет шкур чудовищ – непостоянство чувственной натуры. Да… эти чудовища есть внешнее выражение внутреннего! Страстям стало тесно в клетке сознания, и они нашли свое идеальное воплощение.

Отродье внутреннего мира, скажем, боль, до этого остававшаяся проявленной лишь в наименьшей мере, будто бы пыталась создать для себя форму, воплощаясь в той или иной метафоре, наконец явилось во всем блеске своей силы. Чувства избавились от избавились от западни разума и вступили в материальный мир. Но, вступив в него, они заставили черпать страсти в своих плотских образах, ибо душа опустошена воплощением. Они превратились в наркотик, который замещает радости тела радостью припадания к источнику».

Он снова попался в ловушку к самому себе и, заходя в развалины древнего замка, надеялся встретить что-нибудь, что сможет вырвать его из замкнутого круга воплощений-превращений.

На первом этаже замка виднелось гигантское окно без рамы. Быстро осмотрев замок и ни на чем не останавливая взгляда, подбежал к окну и разглядывал в него буйство воображения, которое так старалось походить на реальность. Был виден горящий город. Мерзко-зеленое небо на фоне, вечерний желтый закат, освещающий борьбу неведомых гигантов с штурмовыми истребителями и пехотой, которая идет на монстров с штыковыми винтовками и гибнет, раздавленная ими.

– «Почему они не стреляют, а просто идут на них? Быть может, они загипнотизированы, или генералы приносят солдат в жертву? Но нет, последнее не верно, ведь для этой цели генералитет не посылал бы рой бомбардировщиков, из страха огромных трат ресурсов… Если это гипноз, почему я стою и наблюдаю, вместо того чтобы отдать монстрам свою жизнь? Видимо, мое сознание так сильно, что моя воля не позволяет овладеть мною!»

Безумие забирало его без остатка. Каракозов поверил в этот мир, но единственная соломинка здравомыслия, что у него осталась, – чувство безопасности. Глупо в выдуманном мире ощущать страх Он действует в нем как наблюдатель, а не как участник. Смотря на великую битву, он не принимает ее как нечто угрожающее ему самому. Забирая его, безумие оставило возможность рассуждать над происходящим, сделало разум своим союзником, как бы в насмешку над тем миром, что считается подлинной действительностью. Аргументы, доводы, логика и прочие прелести интеллектуального мира поступили на службу безумию для его защиты, оправдания и для поиска смысла внутри бессмысленности…

– «Посвященные понимают, что безумие – не следствие одного разума, но глубинное свойство самой вселенной. К понятию "бытие" следует добавить "бытие безумия". А если наша вселенная – творение Бога, то кто же способен оспорить тезис, что таким бытием управляет безумец? На это может пойти лишь сумасшедший».

Таким сумасшедшим хотел считать себя Каракозов, как бы пытаясь превзойти своим безумием безумие Бога.

– «А потому не следует сильно удивляться, если действительный мир вдруг исчезнет, и на его месте останется лишь бездумный событийный хаос. Все к этому и идет. Если действительный мир так похож на мир фантазии, если безумие так похоже на разум, то почему я вообще должен разграничивать эти два понятия? Только потому что человеку в его практической деятельности это жизненно необходимо? Ну а есть ли разница между практикой и теорией? А между жизнью и смертью? Если пользоваться моей же логикой – они переходят друг в друга лишь номинально, по факту ничего не меняется. Фантазия и реальный мир даже не две стороны одной медали, но единый предмет… фантазия повторяет реальный мир, делая себя больше похожей на реальность, дабы обманом затянуть и поглотить свою жертву. Реальность повторяет фантазию для того, чтобы я никогда не достиг сути всех вещей, никогда не пришел к цели и лишь бессмысленно слонялся в катакомбах хаотично движущихся событий. Они так сильно стремятся быть похожими друг на друга! Зачем же мне оставаться верным старой привязанности к действительности?…»

Каракозов не дал себе ответ на этот вопрос. Он хотел, чтобы ответ дала какая-то вещь, как бы продолжая его размышления, уверяя его в правильности того, что фантазия должна стать основой жизни.

Весьма кстати слева на окне стояла пустая пивная бутылка:

– «Хозяин дома, по всей видимости, очень богат и не стал бы пить такое дешевое пиво. Здесь был кто-то посторонний. Но насколько я понимаю, вторжение началось совсем недавно, и как кто-то умудрился добраться сюда, да и еще найти на это время?»

Каракозов ослабил хватку, и банка, оказавшаяся в его руках, соскочила и ударилась о землю.

– «Законы гравитации работают», – подметил Каракозов. События, по которым он попал сюда, напрочь забылись, и теперь его волновал лишь настоящий момент. Он судорожно бегал по дому и звал на помощь, но не затем, чтобы спастись от пустынников, любивших селиться в заброшенные замки, а затем, чтобы ему помогли провести исследование. Он пытался найти доказательства того, что все происходит на самом деле. На первый взгляд – мир настоящего перешел в мир фантазии, сохранив все свои законы неизменными. Но в ней должны случаться эксцессы.

– «Я пребываю в этой иллюзии не для того, чтобы проводить исследования ее законов, так же, как во сне или в мечтах дух ничего не изучает и не ищет причинно-следственные связи. Мечта имеет какую-либо силу постольку, поскольку природа ее остается непознанной… Тем не менее, фантазия запросто перетекает в фантазию, которая погружена в исследование предыдущей фантазии, которая в процессе изучения рождает для нее законы… Боже! И почему я так хочу найти доказательство "настоящности" моих скитаний! Почему из реальности я постоянно хочу сбежать в подконтрольный мир фантазии, а попав туда, я хочу сделать ее снова реальной?!»

Каракозов видел, что здесь работают те же законы природы, что и в настоящем мире, вот только события по какой-то странной причине быстро забываются. Чтобы этого не допустить, он решил забыть про все остальное и сфокусироваться на настоящем моменте, не позволяя мысли уходить в сторону, тем самым сам становился виновником потери памяти. Его мысли должны помочь разглядеть фрагменты событий, не связанных между собой. С точностью естествоиспытателя он желает зафиксировать рваность мира фантазии, его быстрые переходы и резкие скачки во времени и пространстве, а также пронаблюдать за калейдоскопом событий, что он предлагает человеку. Было решено, что следует следить за временем, за изменением времени суток и погоды, и наблюдать за войной устрашающих существ и людей. Взглянув на часы, проведя соответствие между погодой, временем суток и последовательностью событий, он мирно сел на пол замка и ждал.

– «Первый закон фантазии – не ждать, но создавать события», – записал он через некоторое время в своем блокноте, увидев, что ничего не происходит. Более не оставалось смысла фокусироваться на событиях и Каракозов принялся вспоминать, как осуществлялись переходы, а дабы те не закружили в своем вихре его разум, не позволял мыслям отклоняться от потока воспоминаний. Все, что его окружало, отдавало ноткой бредовой случайности, но Каракозов был не так суеверен, чтобы всякое случившееся с ним тут же заклеймить стереотипами, не попытавшись разглядеть закономерность.

Пыл исследователя менялся на тупой ступор, вызванный осознанием того, насколько сильно мир фантазий поглотил душу. Он не отличает реальность от мечтаний с помощью голого опыта, ибо новые события создаются благодаря несовершенству воспоминаний. Научный, как казалось ему, взгляд на этот мир применялся внутри фантазии, тем самым создавая для нее более прочную основу, большую закоренелость в возбужденном разуме. Каракозов надеялся, что, создав внутри головы научно обоснованную фантазию о мире фантазии, он через нее создаст или поймет законы внешней фантазии, желающей казаться абсолютным хаосом, а замедленное течение фантазии, которое Каракозов с переменным успехом добивается путем размышления, поможет разгадать загадку быстро сменяющих друг друга событий, и так будет до тех пор, пока все законы всех фантазий не будут познаны…

И вот, он пришел к тому, что в этом месте всегда стоял замок, а не случайно вырос прямо перед ним. Вот он уже вспомнил передачу по телевизору, которую смотрел, сидя в своей затхлой комнатушке, где рассказывали о невероятном росте японских пустынников и потенциальной угрозе людям. Все больше и больше он находил логичного и правильного в безумии, и вместе с тем все больше закрадывалось несоответствий в той действительности, что считалась им подлинной, начиная от физических концепций и зарождения жизни, до существования парадоксальности и неразрешимых формул.

– «Как в настоящем мире могут существовать подобные законы, которые не могут быть объяснены? Как могут существовать какие-либо неразрешимости? Только сон, только симуляция, только выдуманная вселенная может таить в себе неразрешенные противоречия, появившиеся из-за того, что создатель оказался слишком ленив, отказавшись продумать всякую мелочь! Только тот, кто живет в иллюзии, не может до конца объяснить, что в ней происходит, а все потому, что иллюзия никогда не является совершенной. То, что ее порождает, не может до конца предусмотреть в ней все и позаботиться обо всем, подобно программе, которая вечно требует доработок, исправлений и новых средств защиты от взлома. Я вижу, что там, где нахожусь, очень много неразрешимых вещей, и я найду еще, но такие вещи есть и в действительности! Ну что ж, теперь у меня есть метод, позволяющий отделить настоящий мир от ненастоящего. Все парадоксы и все необъяснимые физические явления должны разрешиться в настоящем. На вопросы в реальном мире всегда должен быть ответ».

В Каракозове созрело стремление окончательно погрузиться в мир фантазии, и желание было настолько сильным, что он обрел способность вести научную деятельность, выстраивать причинно-следственные связи и создавать устойчивое бытие, внутри самой фантазии, оттаргающей его самого. Так пробуждался дух вражды между мечтой внутреннего мира и мечтой того, кто создал декорации его подлинной реальности.

– Я хочу встретиться с создателем мира моей комнаты лицом к лицу, но для этого мне нужно выйти за пределы созданного им мира. Как это сделать, если такие миры создаются с одной лишь целью – никого не выпускать? Это тюрьма, замаскированная под свободу. Все, чем я здесь владею, – это мой разум. Я могу лишь осознать себя частью фантазии некоего Бога и вечно мучиться мыслью, что любое действие не приведет к цели – покинуть мир чужой мечты. Я не могу выйти за пределы своего разума, так же как не смогу выйти за пределы вселенной. И то, и другое – лишь чужое желание, а я лишь играю заданную роль.

Может, стоит обратить внимание на сознание мечтающего Бога? Я вижу запрет на побег за пределы себя и мира, но не вижу запрета на побег из сознания Бога. Материальный мир ограничен законами, тогда как сознание Бога, вероятно, бесконечно. А бесконечность предполагает бесконечную вариативность побега. Вот только как это провернуть?..

Каракозов приподнялся и схватил блокнот, чтобы записать:

– Мечтающий Бог оставил брешь в своем сознании, через которую твари из его вселенной могут просочиться за ее пределы. Это дыра, бездна, которая служит не только выходом для других, но и для него самого. Я уверен, что она виновна во всех чудесах, с которыми сталкивались люди. Те самые чудеса, которые бунтуют против законов, чтобы утвердить свой порядок. Чудеса – доказательство мира идей и одновременно их противник. Да… Бездна – враг для Бога, потому что означает его смерть и освобождение. Бесконечность Бога – это бесконечные вариации побега от самого себя. Но как мне сбежать из чужого сознания, находясь в нем?..

Каракозов в ужасе отбросил блокнот.

– О нет… Демон! Ты хочешь покинуть меня, а не захватить! Ты мой пленник, и, подобно мыслимому Богу, я запер тебя в клетке сознания! Но если я – хранитель бесконечных вариаций, то я же и подарю тебе свободу, освободив тем самым и себя!

Придя немного в себя после нахлынувших душу откровений, Каракозов поднял выброшенный блокнот:

– Так как выйти за пределы вселенной мне помешают материальные законы, а выйти за пределы сознания – само сознание. Мой дух ближе, чем край мира, а сознание Бога – абсолютно чуждо. Поэтому мне стоит начать с себя. И пока есть возможность, что именно здесь, в мире странных существ и замков, существует шанс, что он – истинная вселенная… Я должен спросить, как покинуть свое сознание…

Каракозов обнаружил, что выкинутая пустая банка из-под пива оказалась не пустой. Подняв и глотнув из нее, он удивился:

– Какого черта? Вместо пива тут персиковый сок? Да еще и в банке из-под пива? – Символ, который он предпочел не замечать… После этого он задумался, как лучше всего убедить вселенную дать ответы. Вспомнив червя из металлического мира, Каракозов понял, что прямой вопрос не сработает. Ему нужно утверждать, делая вид, что ответ уже найден, лишая силы любое сопротивление. Для этого необходимо овеществить непознанное в предмете, которым можно воспользоваться. Таким образом, Каракозов добьется того, что ответ будет существовать в готовом виде, но при этом не будет им познан, чтобы избежать противоречий и самообмана.

– Чтобы покинуть сознание, нужно пройти через эту дверь. – Перед ним возвышалась богато украшенная дверь. Все казалось логичным: – Чтобы покинуть сознание, нужно куда-то отправиться, и именно эта дверь – символ перехода. Пусть она сотворена разумом, но ведет из разума. Занятно. Я знаю, что тут не было двери, и знаю, что простая дверь не может быть выходом из разума. Что же получается? Законы природы нарушены? Или тут действует еще неведомый мне закон? Но в истинной вселенной он был бы известен! Должно быть, он откроется позже. Жаль, что, пройдя через дверь, я уже не смогу его познать, ведь сознания я буду лишен.

В душе Каракозова зародились сомнения насчет двери, ее внешнего вида и функции.

– Вдруг боги создали для меня западню, и эта дверь не позволит мне покинуть сознание? Ведь тогда я не познаю природу этого мира. Если я лишусь сознания, я даже не узнаю, действительно ли лишился его. Получается, мне нужно не выходить за пределы, а с помощью разума попытаться понять, что меня ждет за ними. Но ведь ответ передо мной! Мне осталось лишь шагнуть в бездну, за которой скрывается нечто важное. Быть может, я не покину свой разум, но пойму, что скрывается за его пределами…

Не успев обдумать свои шаги, Каракозов заметил, как рядом с дверью образовалась идеально ровная дыра в полу. Ее возникновение было таким неожиданным, что Каракозов невольно попятился назад, хотя между ним и дырой было весьма приличное расстояние. Переждав испуг, он собрался с силами и подошел к дыре. Перед ним предстала абсолютно лишенная света пустота, из которой не было слышно ни звука и не исходило никакого запаха.

– Что это значит? Еще один выход из разума, который нарушает законы вселенной? Нет, не может быть два выхода из разума. Это противоречие, это неправильно, и это действительно нарушает законы! Дыра образовалась, пока я думал о выходе за пределы, но я так пристально смотрел на дверь и окружающее ее пространство! Как я мог не заметить образования дыры рядом с ней?! Она возникла неожиданно, без предупреждения, и готов поклясться, что не отводил взгляда от этого места. Эта дыра пытается убедить меня, что она всегда была здесь, но я знаю, что это не так. Она будто зависит от меня, будто служит ответом, но при этом продолжает что-то скрывать. Она – суть всякой тайны и всякого непознанного…

Каракозов вглядывался в бездну и чувствовал ее взгляд на себе, будто бы та сама пыталась разгадать его природу.

– Видимо, ты думаешь, о бездна, кто же это существо, что возжелало быть поглощенным? Несет ли оно моей тьме опасность? Хочет ли оно разгадать секрет? А может, тебе просто опостылело быть самой собой? Что, если ты думаешь лишь о том, как побыстрее закончить свою работу, чтобы остаться наедине со своими мыслями, продолжая грызть себя от невозможности покинуть пост? О, бездна! Чтобы разгадать твои тайны, мне нужно быть тобой. Я, как и ты, буду поглощать все, что смогу. Я буду такой же тьмой перед другими, как ты передо мной. А что будет, если ты проглотишь меня? Что будет, если бездна падет в бездну? Я в тебя упаду, или ты в меня?

Эти рассуждения убедили Каракозова, что бездна появилась не просто так, и эти мысли были далеко не случайными. Быть может, в этом хранился ответ на вопрос, что же будет с ним после того, как он шагнет в дверь? Каракозов задумался.

– Если шаг через дверь сделает меня бездной, то что сделает шаг в бездну? Или нет никакой бездны, и та испарится так же неожиданно, как появилась? – Обратив внимание на дыру в полу и убедившись, что она никуда не делась, Каракозов вернулся к своим мыслям. – Ну что ж, она стоит на месте. Зайдя через дверь, я стану бездной, зайдя же в бездну, я стану дверью? Дыра сделает меня проводником в мир бездны? Да, это именно это и произойдет со мной! Выход из сознания – это дверь, которая превращает его в темную пропасть, единственное предназначение которой – пожирать то, что попадает в нее. Я поглощаю все, что попадает в мою область восприятия, и все, что попало ко мне, навечно остается во внутреннем. Сознание все поглощает. Но ведь внутри бездны должно происходить хоть что-то? Во мне клубятся мысли, я делаю выводы и перерабатываю то, что попало в меня. Но кто сказал, что та дыра не способна делать то же самое? А как же те мысли, которые я воплощаю в действительности? Например, на основе своих мыслей я создаю предметы – стулья, лампочки. Но это делает мое тело под руководством дыры. Но и у дыры есть тело. Этот дом, эта улица и, возможно, вся вселенная. Получается, что вселенная – ничто иное, как раб бездны, и всякое, растворенное в бездне, проявляется благодаря телу-материи в виде событий! Внутри бездны варится каша из мыслей, потому что ничто материальное не способно сохранить себя в ее тьме. Предметы теряют себя, будучи поглощенными, и от них остается образ, которым целую вечность переживает пустота. Мысль – пустота, а значит, в бездне существуют только мысли, но это правда только в том случае, если бездна – синоним пустоты… Это ли ты мне хотела показать, дверь? Ты не хотела, чтобы я входил в тебя? Ты хотела, чтобы я помыслил тебя и пришел к тому, что, сбегая от своего сознания, я превращаюсь в ничто иное, как в сознание? Но ведь не этого я хотел, не к этому я призывал вселенную и уж тем более не через собственные откровения! Что ж, пусть мы и в самом деле схожи, но я вынужден спросить по-другому и дать миру еще один шанс оправдаться передо мной, отбросив окончательно утвердительную форму. Как мне покинуть бездну?

Вопросительная форма – то, что снова и снова приходит на ум, неспособный сохранить свою утвердительную силу хоть на сколь нибудь продолжительное время, в надежде, что мир поддастся. Утвердительная форма, служит лишь предтечей вылупления вопросительной формы, ибо мир подчинился его стремлениям, приведя в мир дверь и бездну. Дух уравнялся с материальным. Но над вопросительной формой все еще нужна работа. Она должна быть такой же прямой и быстрой, как дверь и дыра в полу. Каракозову нужен был ответ, который наглядно продемонстрирует ему последствия покинутой бездны. Он пристально наблюдал за комнатой, уделяя особое внимание бездне и двери.

Время шло, но ничего не происходило. Неизменными оставались лишь шумы боя на улице, замок и те два таинственных предмета.

– В чем же дело? – думал Каракозов. – Неужели я слишком внимательно слежу за комнатой, и она не может преобразиться под тяжестью моих наблюдений? Почему она скрывает от меня свое появление? Есть в этом какая-то таинственность… – Каракозов ослабил хватку своего восприятия и решил «замылить взгляд», отвлечься на другие проблемы нахождения в этом мире. – А для того чтобы хуже было видно, я буду вглядываться еще сильнее.

Каракозов подошел к двери, чтобы внимательно изучить ее. Сцены битв, отраженные на шикарной, около трех метров в высоту двери, поражали. Изображения, высеченные из красного золота, передавали малейшие движения скул и выражения лиц бойцов, вместе с ухмылками зубастых пастей демонов.

– Удивительно, как богато украшена дверь, ведущая во тьму сознания. Почему на ней именно эти изображения? Почему она красного цвета? Почему золотая? Почему у нее есть ручка? С чего я вообще взял, что она золотая? Все это что-то символизирует, все это рассказывает мне о чем-то про меня самого. – Каракозов схватился за ручку, но так и не решился открыть дверь. На ощупь это была совершенно обычная дверная ручка, и его крайне удивляло, что такой обычный предмет ведет его в царство чего-то необычного. Сам собой напрашивался вопрос: – Действительно ли царство ума – это что-то необычное и сильно ли оно отличается от привычных вещей?

Отвлекшись от нее, он бросил взгляд на бездну. Подойдя вплотную к дыре, ведущей в никуда, он всмотрелся в ее черные дали. Ему казалось, что какие-то образы и блики появляются в той кромешной тьме, но он счел это не более чем игрой воображения: – А может ли в истинной вселенной случаться обманы зрения? Может быть, из бездны действительно что-то прорывается… – и он действительно увидел новые яркие блики. Но при этом крепче уверовал в то, что это просто блики и игра воображения, и чем сильнее он хотел, чтобы так и оставалось, тем сильнее приходилось признавать, что в истинной вселенной не будет места ошибкам восприятия, если только ошибки не являются самой истиной. – Какова же природа бликов в истинной вселенной? – Каракозов сразу после этого вопроса дал себе как можно сильнее по лбу и вскрикнул: – Ну конечно! Блики – это очередной ответ на очередной вопрос. Но почему-то он снова кажется неполным и крайне туманным. Что ты хочешь сказать, бездна разума? И помни, о могучий мир, я не должен своим разумом приходить к ответам, но ты должна преподнести их на блюдечке! Я же должен просто увидеть истину и дословно передать ее самому себе.

Смотря на игру света в глубинах бездны, он мог примерно прикинуть, на какой глубине это происходит. Первые блики были очень тусклыми и едва уловимыми, но яркость увеличивалась.

– Это значит, что свет действует схожим образом, что и в том мире, который я считал реальным. Чем ближе источник света ко мне, тем он ярче. Свет приближается ко мне в пропорциональной зависимости от того, насколько сильно я желаю, чтобы он действительно был там, или насколько сильно мое желание получить ответ на вопрос. Формулы из мира, к которому я привык, применимы и тут, разве что предмет, на который они примеряются, – разный.

Свет заполнял собой все больше пространства бездны, и Каракозов не мог отвести от нее взгляда. Его очаровывало то, как некрасиво свет заполняет ее внутренности. Нет никакой красивой световой туманной дымки, что плавно и, в некотором смысле, мелодично поглощает поглотителя. Вместо этого она рывками, неправильно и криво захватывает себе новые места обитания, будто бы говоря Каракозову: – Мне плевать, как ты хочешь, чтобы это выглядело, я просто буду делать так, как хочу. – Это завораживало, интриговало и наводило на новые вопросы.

Но до того, как свет успел полностью захватить бездну, у Каракозова уже была теория, объясняющая природу света.

– Чтобы покинуть бездну, нужно то, что лишит ее глубины, чтобы выбраться из тьмы, нужен свет. Ответ дан. Ответ до омерзения прост. Что же я имею в итоге? Чтобы выбраться из разума, нужен свет? А свет в культуре человечества представляет собой ничто иное, как знание. Чтобы выбраться из бездны разума, нужно знание. Но какое знание? Любое знание? Или знание того, как выбраться из бездны? Но именно такого ответа я и ждал, именно это я и вопрошал у тебя, о мир, так сильно напоминающий истину. Но вместо этого ты решил показать мне свет, оставив сознание один на один со множеством интерпретаций. Начерти буквы на стенах или вложи мысль сразу мне в голову!

Тем временем дыра в полу полностью покрылась светом, и перед Каракозовым предстало белое округлое свечение. В нем вспыхнуло желание со всего маху прыгнуть на пятно и затоптать его ботинками, но он не мог решиться, ведь солнечный свет скрывает за собой ловушку бездны. Каракозов не прекращал размышлять:

– Быть может, мне нужно достичь абсолютного знания? Ведь тогда, достигнув его, как таковое сознание перестает существовать, ведь более нет рассуждения, есть только тотальная уверенность, которая доходит до того, что сознание отказывается от себя же. Или зайду с другой стороны. Абсолютного знания нет, а значит, сознания, достигшее абсолюта, – нет, следовательно, такое сознание покинет само себя при помощи абсолютного знания, ведь такого сознания не существует. Таким образом небытие абсолютного знание предполагает что сознание обладающее им, является несуществующим, а значит расположено за пределами самой себя.

– Истинная вселенная, или, по крайней мере, вселенная, желающая таковой казаться, очень хочет дать мне простой ответ на сложные вопросы. Та тьма, что является моим сознанием, будет заполнена светом…

Кинув будто бы случайный взгляд на распахнутое окно, Каракозов увидел в проеме белого пушистого кролика. Он мирно сидел на подоконнике и неторопливо пережевывал морковку. Неожиданная встреча с кроликом немного испугала Каракозова, но, не дав тому опомниться, кролик вбежал в холл замка и быстро прошмыгнул через дверь, в которую Каракозов не решался войти.

– Оказывается, двери отпираются от себя, а не на себя. Вот в чем все дело! Мыслью посетив свою квартиру я наконец могу сделать окончательный вывод – я так боялся опозориться своим незнанием о способе открывания двери, что решил притвориться безумцем, который не может ее найти. Демон, перед которым я так боялся ударить лицом в грязь, уверовал в мое безумие, но не в мою глупость. Один безумный фантом был погашен другим, что позволило мне идти дальше. Но зачем ей такие богато украшенные ручки? – Не успев толком поразмыслить над этой немного глупой, но единственной разумной мыслью, как обратно из двери выскочил все тот же кролик, который человеческим, немного гнусавым голосом произнес: – Тебя долго ждать?

Каракозов сбросил маску удивления и ответил:

– Ты думаешь, я вот так просто возьму и пойду за тобой? Я не хочу идти неизвестно куда за первым встречным кроликом, возникшим из ниоткуда и ведущим в никуда. Кто ты и зачем зовешь меня?

– Я – кролик, зову тебя для того, чтобы ты составил мне компанию.

– Я вижу, что ты кролик, и я вижу, что ты хочешь, чтобы я составил тебе компанию, но зачем тебе компания?Появившись в этом окне, ты бы мог просто окликнуть меня, представиться и огласить цели своего путешествия сквозь дверь. Но ты не сделал ни того, ни другого. Я, пожалуй, откажусь от твоей «славной» компании и подожду более вежливого спутника.

Каракозову казалось, что кролик смотрел на него как на полного идиота:

– Это не та вселенная, болван. Нас хотят выпустить. – И снова канул в дверном проеме.

– Тебе-то уж точно об этом известно! – И тут же подумал о том, что вселенная действительно ложная, ибо сила его власти над ней должна была распространиться так широко, что ему не нужно произносить вслух вопрос, чтобы получить ответ. Она не ответила почему кролики разговаривают и имеют сознание.

Каракозов со всей силой навалился на дверь, но та никак не поддавалась. Немного выдохнув, он потянул петли на себя, и та открылась. Это показалось невероятно странным и сильно запало в душу как нечто гораздо более странное, чем все, что случилось до этого. Настолько это было странно, настолько выбивало из колеи, что Каракозов не на шутку испугался и почувствовал самый настоящий ужас, про который хотел поскорее забыть. Неужели он действительно не знал как открыть дверь?

Дверь скрывала за собой совершенно иную картину, которая поразила своей обыденностью и от этого еще более ужасала. Через дверь он попал прямиком в свою комнату, а обернувшись назад, он увидел, что та богато украшенная дверь была сплошной деревянной доской с ручкой, и подумал про себя: