Семнадцать рассказов

Размер шрифта: 13

Владислав Март

СЕМНАДЦАТЬ РАССКАЗОВ

Сборник рассказов в жанре современной российской прозы. Альтер- нативная и социальная фантастика, псевдодокументалистика, биографи- ческие очерки, дневники наблюдений – основные жанры этой книги. Автор поднимает темы взаимоотношения человека и общества, сохра- нения полноценной личности в период катаклизмов, познания природы городским жителем. Особенностью сборника является связанность рас- сказов в единую вселенную автора. Чем больше рассказов преодолеет читатель, тем больше связей между персонажами и событиями он обна- ружит. Тексты написаны в период 2022–2024 гг.

Не для продажи. Не для библиотек.

Содержит опечатки, неологизмы и предсказания будущего.

Это началось в тот год, когда уменьшились цветы. Повсеместно произошла стремительная перемена. С поздней весны всё новые цве- ты, появляющиеся согласно своему цветочному календарю, оказывались меньше, чем ждали. Куцые ромашки, крохотные васильки, маленькие шарики роз и шиповника. Растения стали давать мало нектара, почти не пахли, их цветы не имели того насыщенного колора, что заставля- ет сорвать, купить, дарить. Цветущие растения перестали нуждаться в насекомых для опыления. Случилась некая перестройка, метаморфоза или мутация. Всё цветущее научилось опылять себя без роя жужжа- щих. Бутоны только появившись – отмирали. Распускались не полно- стью. Пахли просто травой. Ни пчела, ни бабочка не могли насытиться сухой пылью на пестиках-тычинках. Цветы редуцировались и клонясь к земле засыхали. Всего одна весна, одно лето положили конец привыч- ному. Вечные паразиты одуванчики и вовсе не расцвели. Не летели над лодыжками пешеходов белые зонтики, не красили носы собакам жёл- тые цветки, дети не пачкали руки белёсым неотмывающимся соком со- рванных растений. И сока в природе стало меньше. Всюду взгляд видел траву, побеги, деревья, но не тюльпаны. Розы, покрытые колючками, без крупных своих цветов стали походить на терновые кусты. Крылатые на- секомые валялись серой шелухой под ногами. Дворники мели их в кучи и поджигали как листья осенью. Стали находить мёртвых птиц, дроздов и скворцов. Постоянно приходилось наступать на скрюченных мёртвых лягушек. Часть птиц улетела на юг в июле и больше не вернулась. Люди пытались спасти птиц, кормить их семенами подсолнуха, но оказалось, что очень многие птицы его не едят. А к летнему солнцестоянию под- солнух так подорожал, что халва и всякая энергетическая шоколадная чепуха начала быть дорогим лакомством. На асфальте дети не рисова- ли больше цветов, пчёл и птиц. Новое поколение карапузов не имело перед собой примера, модели, с чего переносить мелками на плитку. Их каракули повторяли дома, машины, солнце, что угодно, кроме цве- тов. В последнюю очередь я заметил отсутствие паутины и почти пол- ную тишину по утрам. Цветы всех подвели. В том году они проснулись маленькими, бледными и неароматными. Некрасивыми и невкусными, уродливыми карликами. Уменьшенные цветы запустили целую волну перемен и смертей в природе.

Это было в том городе, где вполне мог бы творить Шинкарёв. Огромные кубы зданий с маленькими одинаковыми окнами здесь могли скрывать что угодно. По внешнему виду серого-кирпичного куба нельзя

было предсказать, детский сад ли, завод ли, цирк ли внутри. Вилками торчали из слежавшегося прошлогоднего снега палки деревьев. Именно палки, стволы, лишённые дополнительного фрактала средних и малых веток. Тени таких деревьев всегда показывали на земле урок геометрии, вечную зебру чёрных на сером полосок. Вода рек того города напоми- нала лужу. Она стояла недвижимо и ничего не отражала, так как цвет неба полностью вторил цвету воду. Улицы перетекали в мосты и были значительно живее реки. Там кувыркались чёрные знаки вопроса – фи- гуры пешеходов, рывками танцевали коробки грузовиков, кружился розенбаумовский бостон опавших пакетов. На воде жизни не было. Ни лодок, ни плывущего мусора, ни тени ограды, ничего демонстрирую- щего энергию потока, показывающего, что река, в общем, та же дорога. Реками в том месте не пользовались. Вода под мостами нужна была для поглощения избытка мыслительной энергии индивидов в пальто и плат- ках. Она была очистительным фильтром, что неслышно сорбирует лиш- нее из воздуха и головы. Река принимала канализацию, обрывки писем, отрепетированные и несказанные признания, плевки злобы и слёзы сча- стья. Река смешивала всё это по ночам, чуть ускоряя под гнётом луны и выводила шлаки в далёкое море, что граничило с иными городами. Шинкарёв нашёл бы здесь облупившиеся классические статуи в парке, бровку мусора у дороги, терракотовую котельную с трубой-ракетой и написав это, остался бы висеть в краеведческом музее. Тот город и ху- дожник не встретились. Пейзажи шинкарёвские здесь называли просто

«вид из окна» или «обычная погода». Никому в голову не приходило, что серый день и двухэтажный проулок нарисованные натурально кри- во и без деталей для кого-то являются темой творчества. Деталей же в переулках было довольно.

Во 2-м Огнеупорном переулке, к примеру, стоял Голубой дом. Типо- вой деревянный трёхэтажный барак, отделанный снаружи толстым сло- ем известки, выкрашенной в голубой цвет. Не везде штукатурка была на месте, не везде рамы содержали стекла, а крыша шифер, но всё же дом выделялся своей самобытностью в серой шеренге других мокрых стен переулка. Дом даже стоял иначе. На метр ближе к дороге, отбирая у тротуара место, отчего с одной стороны его было видно с обоих концов улицы, с другой, его первый этаж был вечно забрызган грязью от про- езжающих бортовых грузовиков. На счёт того отчего дом был голубым, а соседние имели цвет неопределённый или просто некрашенный цвет штукатурки, ходили разные городские легенды. Все они были глупыми и скучными. Жители дома никак не участвовали в развитии легенд и преданий, им было наплевать какого цвета дом. Дом строили коопера-

тивом при другой власти. Его проект и цвет, скорее всего, были выбра- ны спонтанно, как самые дешёвые или доступные. Обитали в Голубом доме – бывшие заключённые – сухие махорковые мужички с толстыми венами на шеях, прачки из соседней фабрики-прачечной и две просто бедных без причины семьи. Квартиранты жили недружно, ругались и портили друг другу двери. Не было ни одной полной семьи в Голубом доме и ни одного рукастого мужика, что мог бы поправить крыльцо или вставить стекло на общей лестнице. Брошенные мужьями прачки били своих детей и слушали Моцарта по радио. Бывшие заключённые пили водку и сносили в свои комнаты различное краденное барахло, что потом пытались продать. На первом этаже между тёмной лестницей подъезда и комнатой особенно часто пьющего и выпадающего из окон по этому случаю бывшего сидельца, жила семья Ильичёвых. Пребывали они в ко- личестве трёх особей: дед, мать и Юра-школьник. Дед был без одной ноги до колена, которую потерял, подорвавшись на мине в войну. Нигде не работал, выходил редко, в основном сидел и смотрел в окно отвора- чиваясь от грязи грузовиков. Пенсию ему носили совсем маленькую и отчего-то не носили деньги ни за его ранение, ни за ветеранский статус. Будто не был он вовсе на войне. Мать, его дочь, за него на это брани- лась и отказывалась готовить пищу. Дед особенно не возмущался, просто тихо каждый раз объяснял ей. Что он ветеран войны, которой ещё не было. Его забрали в будущее и там, на настоящей большой войне, ему оторвало ногу. Как бы подтверждая его истории, одновременно внося ещё большую путаницу, к деду каждую зиму приезжали однополчане. В такой день дом был полон еды и подарков. Мутные мужички о чём- то беседовали с дедом и негромко выпивали за стеной. Они оставляли горы бутылок, что мать потом сдавала за деньги, также и вещи, припасы. Привозили пальто деду, Юрке ботинки, матери платок или отрез ткани. За это мать прощала деду тунеядство временно, но с ходом года её недо- вольство вновь копилось. Более всего её возмущало, что к деду не при- ходили сослуживцы в мае, не ходили пионеры из школы, соцобеспечение и прочие службы, приглядывающие за ветеранами Майской войны. Что в доме у них нет никакой символики Майской победы, ни одной льготы или пособия. Май дед ненавидел. В дни празднования Майской победы, ни гвоздика, ни ленточка, ни флажок не появлялись в квартире Ильичё- вых. И хотя война была всего одна, все знали о ней, проходили в школе, дед служил на какой-то другой. Словно он всё придумал и на самом деле сидел в тюрьме, как большинство соседей Ильичёвых.

Мать работала уборщицей, в разных местах. В зависимости от места, где она трудилась, она обеспечивала небогатый дом каким-то особен-

ным образом. Уборщицей в школе она приносила домой забытые дет- ские вещи, перешивала их для Юры. Уборщицей в аптеке обеспечивала деда лекарствами недавно просроченными. Когда работала уборщицей в заводской столовой, носила кислое молоко и затвердевший хлеб. Когда Юра перешёл в среднюю школу, его мама устроилась служить убор- щицей в проектное бюро откуда приносила бумагу для письма и редко карандаши и авторучки. Мать не любила ни дом, ни деда, ни Юру, но она ежедневно делала всё что полагается матери и дочери. Сухо, по ми- нимальному объёму, но делала.

Юра был спокойным и тихим мальчиком. Отца своего он не знал, уважал деда и любил маму. Друзей почти не было. Дома своего стеснялся. Старался меньше распространяться в школе, где живёт. Ребята говорили, что в Голубом доме живут «голубые». Так в городе называли мужиков, которые спали с мужиками. Это считалось очень позорно. Никто не видел голубых мужиков, не имел таких знакомых, не знал, как именно мужики спят с мужиками, но. Позор цвета распространялся на всех жителей дома во 2-м Огнеупорном переулке. Голубым называли и Юру дети в школе, и деда, проходящие мимо грузчики. Деду было всё равно, а Юра сильно конфузился и обижался. Дети – злые существа – они всегда находят кого обидеть. Со временем Юра увидел, что он может для всех голубой, но другой мальчик – засранец, третий – идиот и далее до самого каждого и всякого. К пятому классу Юра перестал обращать внимание на прозвище, тем более Голубой дом окончательно облез до серой подложки и толь- ко под самой крышей сохранилась полоска небесного цвета. Красить его снова никто не собирался, как и остальные дома переулка, школу, борта грузовиков или котельную. Вещи здесь имели один первозданный облик, который смертные люди не меняли до полного разложения.

Школьник Ильичёв не был отличником и успевал только по мате- матике. Предмет этот казался ему совсем простым, нужно было только совершать действия с цифрами, ничего не читать и не учить наизусть. Можно было делать это в уме и не записывать, учителю сообщать лишь ответ. Позднее неплохо ему давалась физика и химия, но по математике он определённо был лучшим учеником в своей параллели. Почти все остальные предметы, особенно русский, литература, география, исто- рия, не давались Юре. Он не мог читать книги страница за страницей, не понимал зачем объяснять на уроке характер героев повестей, не мог выучить стихотворение. Каждый год его неуспехи были причиной со- брания учителей чтобы оставить Юру на второй год, на повторное об- учение. Однако здесь на стороне мальчика оказывались два важных обстоятельства. Первое – именно математичка была завучем школы и

принимала решение об отчислении или «втором годе». А математичка считала Юру талантом. Он не готовясь мог решить любое задание у доски. Решал задания из учебников старших классов. Он не видел раз- ницы в сложности заданий, все цифры были для него одинаково понят- ны. Латинские буквы в математике он не понимал, но переназывал их по-своему, вроде «крест» и «вилка», вместо икс и игрек, и так справлял- ся. Второй козырь также включала математичка. Когда все остальные учителя начинали объяснять, что Ильичёва нельзя перевести в следу- ющий класс, завуч приглашала Юру в кабинет ко всем собравшимся и начинала такую беседу.

–

Юра, скажи, пожалуйста, почему ты ничего не читаешь по про- грамме литературы?

–

У меня дома нет никаких книг, Вера Николаевна, – смущённый рослый мальчик стоял в центре учительской, – дед их порвал на папи- росы, а новые мама не покупает.

–

Юра, а почему ты не ходишь после уроков в школьную библиоте- ку? Там есть все необходимые книги.

–

После школы мне нужно бежать к тётке обедать. Она не любит, когда я опаздываю. Я бегу до Центральной очень быстро, обедаю и по- том уже возвращаюсь домой.

–

А почему ты дома не обедаешь? – встревала какая-нибудь новень- кая учительница.

–

Дома мне дают только ужин. Завтракаю я в школе как малоиму- щий. Тётя Лена-буфетчица, раньше работала с моей мамой на фабрике, она

мне

даёт

всегда

двойную

порцию

полдник

двенадцать.

Обедаю я у тётки. Ужинаю с дедом-ветераном. Он мне своё отдаёт.

–

Про тётю Лену это мы проясним, Юра, – перебивала завуч, – ска- жи нам почему вечерами не получается заниматься дома?

–

Потому что мы рано выключаем свет. К соседям ходят вечером собутыльники из тюрьмы и часто путают окна. Могут в наше постучать или разбить, если свет горит и никто дверь не открывает. Стекла доро- гие, мать выключает свет.

–

Ну, что ж, уважаемые учителя, – после откровения ученика мате- матичка чувствует победу над всей учительской, – есть ещё вопросы к

Ильичёву?

Вопросов от учителей не было. Каждый год Юру переводили в сле- дующий класс с неизменными пятёрками по математике и тройками по всем остальным предметам.

Про питание своё мальчик не врал. Бежать на Центральную при- ходилось почти каждый день около получаса, километра три-четыре,

в зависимости от времени года, от протоптанных дорожек, от силы ветра и глубины грязи. Тётка была бездетной и богатой, жила одна в двухкомнатной квартире и, главное, в центре, прямо с видом на серый широкий канал и мост. Если Юра опаздывал она воспитывала его от- давая еду своим трём кошкам, и он шёл домой голодным. С мамой Юры она не общалась и редко передавала какое-то простое сообщение, вроде

«пусть будет здорова» или «передай ей поздравление с Днём рождения». Про деда тётка кажется и вовсе не знала. Бег до тётки кроме полного желудка принёс также в жизнь Юры пятёрку по физкультуре. Он так натренировался, что был лучшим в классе по бегу с препятствиями. Две пятёрки это в два раза больше, чем у него было до этого. Шансы закончить школу выросли.

День Юры часто заканчивался у кровати деда. Тот уже был пья- ненький и учил внука жизни. Вещал, что может помочь во всём. Может абсолютно всё, так как знает жизнь, многое повидал ещё до рождения Юры. Говорил какую-то ерунду постоянно и много, и однажды Юра не выдержал и сказал:

–

Дед, если ты так много можешь для меня сделать, сделай меня

умным.

–

Юрочка, внучок, я конечно могу тебя сделать умным, это просто. Но, мне поверь сейчас, тебе это не нужно. Если ты вдруг сейчас станешь умным, ты же жить не сможешь. Ты же оглядишься по сторонам и всё поймёшь,

какой

мы

жопе.

Какие

люди

вокруг,

какое

это

всё…

Юра, не надо тебе быть умным. Не сейчас.

Мальчик молчал. Он подумал, как бы поскорее уйти из комнаты к себе. От деда пахло спиртом и мочой.

–

Но, Юра, я могу тебя сделать сильным, – дед сказал это весьма

уверенно.

–

Я тебе сделаю сильным, вот что тебе нужно. Достань-ка мои ко- стыли из-под кровати.

Юра нагнулся и вытащил самодельные костыли деда, которыми он мало пользовался. Две металлические трубы с прикрученными ручками.

–

Смотри,

внук,

какой

металл.

Это

тебе

не

ржавая

перила

школе.

Смотри, возьми в руку, какая лёгкая и тёплая, да? Это с войны.

Открути вот здесь ручку эту и вставь палку в коридоре в те дырки, где была раньше труба отопления к соседям. Будет тебе перекладина для подтягивания. Каждый раз когда будешь под ней проходить ты дол- жен подтягиваться столько раз сколько сможешь.

–

Ну, дед, – заныл Юра, который мог подтянуться только один раз, –

я думал ты серьёзно сделаешь меня сильным.

–

Сделаю,

Юра,

сделаю.

Иди

вешай.

Мальчик удивительно легко вставил костыль-перекладину в дырки стены чуть выше чем его вытянутые руки, и пообещал деду, что будет подтягиваться всегда, проходя под ней. Сам же ушёл к себе немного обижаясь на пьяного деда.

Дед тем же вечером много раз напомнил о себе, даже ночью звал тихонько Юру, чтобы не будить мать. То ему нужно было воды, то по- править подушку, то открыть, то закрыть форточку. Юра послушно вы- полнял просьбы старика. И каждый раз вынужден был дважды прохо- дить под перекладиной, в комнату деда и назад. Каждый раз выполнял своё единственное подтягивание. В четвёртый раз с большим трудом. Дед с постели подглядывал и советовал: «Уже возьмись», «Шире бери»,

«Выдыхай вверху». И тех пор дед словно заболел. Просьб к мальчику становилось всё больше. Дед и одеться сам не мог и ложку ронял под кровать и прочее. Юра пока был дома стал словно на побегушках при- служивая деду. Немного обиженный на то и достаточно упрямый, он радовался, что прежде чем помочь одноногому деду, сначала змеёй ко- выряется на турнике, а дед ждёт. То же повторялось при сборе в школу, при встрече матери с работы и до, и после похода в туалет. Оказалось, что мимо костыля Юра проходит в день так много раз, что руки его про- сто отваливались к ночи. Когда у деда заканчивались просьбы, он звал Юру просто поболтать, рассказать историю.

–

Знаешь вот, Юра, отчего мы Ильичёвы? Задумывался когда-ни-

будь?

–

Нет

дед,

меня

все

мышцы

болят,

мне

не

хочется

думать.

–

А вот я тебе расскажу. Прадед твой был детдомовец. Откуда на

свет появился никто не знает. Вырос в детдоме, в коллективе, а как вы- ходить в мир стали ему документы давать. А какую фамилию записать?

В то время диктатором был Ильич. В знак уважения детей из интерна- тов, разных детдомов, кто без документов, называли по-новому. Дали твоему

прадеду

фамилию

новую

–

Ильичёв.

Знай

это.

Ну,

иди

себе, я может быть ещё тебя позову.

Или в другой раз так.

–

Прапрадед твой, Юра, знай, был пчеловод. Жил в глухой деревне, такой

глухой,

что

даже

фамилий

там

людей

не

было.

Прозвища

одни. И звали твоего предка все Ульин. Ульи у него были знатные и мёд бо- гатый. Как пришла новая власть, прислали переписчика из города. Тот

всё перепутал от местной самогонки и записал прапрадеда Ильиным, вместо Ульина, как тот хотел. Когда же пострадавший добрался до уез-

да

жаловаться

на

новый

неверный

документ,

то

нарвался

там

на

ещё

большего пьяницу-писаря. Тот исправил ему Ильина на Ильичёва и вы- гнал, грозя милицией. Так и пошли мы с тобой Ильичёвы. Помни эту историю, Юра.

Дед слегка ухмылялся с густые усы, которые вероятно никогда не стриг и не брил. Юра тащился в свой угол неизменно считая по пути свои подъёмы к потолку на перекладине. Так дед сделал домашний до- суг внука разнообразнее. От усталости и небылиц деда Юра крепко спал и с аппетитом ел у буфетчицы Лены утром в школе, не забывая второй раз встать в очередь с пустой тарелкой.

Шло время, обычная смена школы и летних каникул. Перетаски- вание Юры из класса в класс с пятёркой по математике. С обветша- нием дома и углублением колеи в переулке от большегрузных машин, которые возили пустоту, грязь и дым всю свою рабочую смену. С ро- стом морщин у матери, которая перешла уборщицей в роддом и стала приносить какие-то пелёнки и тряпки и затыкать ими дырки в стенах квартиры и в оконных рамах. Юра тем временем, отметил, что его одно- классники и старшие мальчики стали соперничать за внимание девчо- нок, не давать тем прохода и оказывать самые разные знаки внимания. Ильичева девочки совершенно не интересовали. Все девочки в классе были очень некрасивыми, сопливыми и грызли ногти. В Голубом доме не жила ни одна девочка. Казалось, что в школу их привозят на авто- бусе из какого-то спецрайона некрасивых девочек. Юра видел пару раз симпатичных по пути на бегу к теткиному обеду, но рассмотреть не успевал. Ему могло и показаться, что они красивые. Юра не разбирал- ся в отличии от других мальчишек. Те спорили и толкались, всё чаще возникали потасовки из-за того, что кто-то говорил пошлые шутки про определённую одноклассницу. Юре было всё это фиолетово. Однажды ему пришлось высказаться кто самая красивая, его попросту прижали к стене четверо старшеклассников в школьной раздевалке. Ильичёв не знал правильного ответа, потому просто оттолкнул одного из ребят и тот упал. Началась драка, в которой к своему удивлению Юра победил, побив всех. Тех, кто пытался убежать он догнал и побил второй раз. Тех, кто привёл на завтра старшего брата он побил в третий раз и брата тоже. Тех, кто подкараулил его вечером у Голубого дома с кастетом, он побил в третий раз под улюлюканье деда и алкашей, торчащих из окон. Все ребята много кричали, прыгали, ругались, но им хватало всего одного удара чтобы заткнутся. Оказывается, драться это так просто. Уходя с той первой драки в раздевалке, Юра подпрыгнул, схватился за трубу отопления проходящую над дверью и подтянулся пятнадцать раз. Такой сильный испытал прилив энергии после успеха. Он мог бы и больше, но

труба была горячей, и он подтянулся столько сколько мог терпеть. Юру стали обходить стороной все ребята. Ему стали улыбаться некрасивые девчонки даже из старших классов.

Какое-то время спустя, внук пришёл к своему деду поблагодарить.

–

Деда,

проснись,

похоже

ты

сделал

меня

сильным.

Спасибо,

дед.

–

не

сплю,

Юра,

просто

глаза

закрыл.

Поверил

мне?

–

Да

–

Хочешь

для

тебя

ещё

что-то

сделаю?

–

Да. Дед, сделай меня умным. Боюсь в девятый класс меня не пере- ведут. Училка по русскому говорит, что я дебил.

–

Не слушай никого, сами они дебилы. Слушай деда. Дед тебе гово- рит, рано быть умным. Если сейчас поумнеешь…

–

Ну,

дед…

–

Если сейчас поумнеешь, жить дальше не сможешь, пить начнёшь или другие глупости делать. Жизнь для умного тяжела. Сплошь печаль. Оставайся какой есть.

–

Ну,

дед…

–

Хочешь

богатым

тебя

сделаю?

–

Э-э…

Богатым,

это

дед,

мне

кажется

ещё

сложнее,

чем

умным.

Давай. Сделай. Не верю пока я тебе что-то.

–

Ну, зря не веришь, достань-ка мой второй костыль. Совсем я мало выходить стал, не нужен он мне.

Юра вытащил из-под грязных вещей матовую трубку с ручкой, того лёгкого и прочного металла, что дед привёз из будущей войны. Из неё можно было бы сделать ещё одну перекладину.

–

Открути, Юр, тут и тут, сними этот верх. Он разбирается. Видишь ходит туда-сюда?

Второй костыль состоял из нескольких вкручивающихся друг в дру- га частей. Юра разобрал его, оставив среднюю часть, как велел дед. По- лучилась небольшая палка-трубка сантиметров двадцать пять длиной, очень удобная в руке.

–

Теперь смотри, внучок, – дед взял своей всё ещё большой и силь- ной рукой палку, сегмент костыля, и резко махнул ей в сторону. Из труб- ки тут же выехала вторая труба и со щелчком зафиксировалась. Палка стала вдвое длиннее, но осталась такой же лёгкой и удобной. Нажав в середине на торчащий шарик, дед легко сложил трубку снова.

–

Бери,

она

сделает

тебя

богатым.

–

Как,

дед?

Мне

что,

ей

бить

кого-то

отбирать

деньги?

–

Ну что ты, Юра, иди просто в центральный район и покажи её парням. Они сами всё сделают.

Юра молчал, но трубку забрал. Чтобы мамка не увидел спрятал её в рукав. Как раз по длине и легко оттуда выныривает. Никто не догадает- ся, что у Юры в рукаве есть палка.

–

говорил

ли

тебе,

Юра,

отчего

мы

прозваны

Ильичёвы?

Нет?

Тогда слушай.

Юра смотрел в окно. Он редко бывал в центральном районе и не имел представления как ему помогут там парни. В последнее время, го- ворили, что в центре все с ума сошли по звофонам, что даже пиво не пьют, только со своими звофонами и ходят. С ними и разговаривают. Что им раскладная труба?

–

Прадед твой был не из этих мест. Звался он Ильиддин. Это оз- начало

на

родном

для

него

языке

«святой

человек».

Когда

переехал

он в Россию, как раз власть снова поменялась и решил он под это дело сменить паспорт. Времена такие были. Чтобы старое ему никто не при- помнил, хоть и святой человек, но не без греха видимо жил. Заменили

ему документ на фамилию Ильин, похоже, чтобы было, без нарушения. Но прадед твой после узнал, что Ильин, это в честь Ильи-пророка. А для родича твоего не было другого пророка кроме Магомета, так что он обратился повторно и за взятку поменял паспорт вновь. Ему кое-как выправили Ильина на Ильичёва. Иначе не выходило в конторе. Такие дела. Мы, конечно, с тобой не верим ни в каких пророков, но знай свою историю. Детям своим передашь.

Юра подтянулся в коридоре и ушёл в свой угол. За окном проехал свет фар, близилась ночь. Решил, что если дед позовёт ногу почесать или там воды принести, то расспросит его лучше о войне.

В новый день после обеда у тётки Юра не сразу пошёл из центра домой на 2-ой Огнеупорный. Вместо этого шлялся до темноты разгля- дывая витрины с самокатами и костюмами. Смотрел нет ли красивых девушек. Нет ли мелочи под ногами. Так и бродил пока не нашёл дей- ствительно кем-то обронённую монету, на которую купил мороженное. Простое белое. Было оно таким вкусным и так редко попадало к нему в рот в жизни. С наступлением темноты на улицу вышла местная моло- дёжь со звофонами. Их было легко различить. Каждый держал звонофон в руке и что-то показывал в нём другим. Золотистый свет экранов по- падал на лица и было видно, что все в восторге от чего-то. Компании по три-четыре человека как светлячки бродили по улицам с музыкой. У до- рогих моделей свет был более золотой, у тех, что проще – более белый. Юра выбрал компанию из четырёх по виду студентов в проулке между двумя магазинами. Подождал пока они зайдут вглубь проёма между до- мами прячась от ветра и остановятся, смеясь и тыча пальцем в один из

приборчиков в руках. Юра заслонил собой выход к улице и кашлянул, привлекая внимание.

–

Смотрите, что у меня есть, – произнёс старшеклассник и из его рукава

мягко

выползла

матовая

трубка.

Затем

он

сделал

резкий

взмах ей в сторону и трубку удлинилась, прозвучал металлический щелчок.

Юра далее стоял молча и неподвижно. Его чёрный контур подчёркивал свет с улицы.

Четверо заметались, наступая на мусор и друг другу на ноги. Никто из них не полез в драку, никто не позвал на помощь. Они прижались к стене и выставив руки со своими светящимися звофонами в направле- ние Юры пытались двигаться к улице. Ильичёв взял по очереди каж- дый из золотистых устройств свободной рукой и выпустил всех. Затем он сложил трубку и побежал в другую сторону. В чужом подъезде он осмотрел звофоны. Они не светились, если их не трогать и не звони- ли как обычные телефоны. Одна стороны звофона была стеклянной и в ней как в телевизоре бегали изображения. Они Юру не заинтересовали. Там были всё те же некрасивые девчонки, машины, брызгающие грязью на пешеходов, Майская война и прочая чепуха о которой Юра и так прекрасно знал. С обратной стороны у приборчиков ничего не было. Он догадался как выключить все звофоны кнопками на боку и сложив в карман пошёл домой. Перестав светиться приборчики превратились просто в странные прямоугольники.

Утром в школе он подошёл к самому авторитетному человеку шко- лы, обитавшему в подвале в каморке за огромным фрезерным станком. Трудовик осмотрел звофоны и сказал, что возьмёт их «по пятьдесят». Юра кивнул и оставил все четыре. На следующий день трудовик вы- звал его с урока химии и передал свёрнутую газету «Школьная жизнь»:

«Дома посмотришь, здесь не открывай». Ильичёв сдержал обещание сохраняя газету в портфеле. В Голубом доме уже вечером обнаружил в ней мятые купюры на общую сумму сто пятьдесят билетов банка и маленькую записку химическим карандашом: «один был плохой выки- нул». Ильичёв спрятал сотню под подоконник, а на остальные решил купить маме еды. В ближайшем магазине ничего кроме овощей не было, он дошёл до нового большого с витринами и гирляндой на входе. Ку- пив колбасы и консервов Юра был собой доволен. Но радость немного ушла, когда он зашёл в магазин звонофов. Самый дешёвый приборчик с неярким экраном и кнопками стоил пятьсот. Юра что-то почувствовал у себя внутри, заволновался и понёс пакет с колбасой домой.

Дед ел кусками, не жуя и запивал из горла. У него был целый склад бутылок от однополчан и никак не заканчивался. А вот колбасы не было

и Юрин занос дед оценил. Юра с ним не пил. Он глубоко дышал после очередного прохода под турником. Ему хотелось, чтобы скорее насту- пил следующий день после обеда у тётки.

–

А, Юра, подай мне хлеба. Кстати, знаешь, отчего ты Ильичёв? Юра подал горбушку батона.

–

Знаю,

дед,

ты

сто

раз

рассказывал.

Илья,

там,

пророки,

пчёлы.

–

Не-е-е-т, по правде говоря, прапрадед твой, хулиган был знатный в Петербурге. На любой смешок в его сторону, на любой недобрый взгляд отвечал: «И чё?». А потом сразу в морду рррааазз! Понял? И чё? Ичёв-

Ильичёв.

Ха-ха.

Скоро

богатым

станешь,

вот

вспомнишь

мою

историю.

–

Дед, расскажи лучше про войну, где ты ногу потерял. Все же зна- ют, что ты не был на Майской войне и медалей у тебя нет, как у всех ветеранов. Скажи правду, дед. Я уже большой, хочу знать.

–

Юра-Юра, мне нечего скрывать. И тебе, и мамке твоей, я всегда правду говорил. Взяли меня в молодости на войну, что ещё не было. Как бы в будущее, понимаешь. Там я воевал. Вот мои друзья зимой приедут,

я тебя с ними познакомлю, подтвердят. А нога, что нога. Там понима- ешь, оружие другое было. Были такие подземные приборы. Подкрады- вались и бах. Как мина, только бродит по полю под почвой по ночам.

Ими управляли издалека. Ко мне такая подкралась и бах! Оторвало по колено. Мне потом в госпитале подровняли хирурги и вот те костыли удалось спереть. Подай мне ещё колбасы. Потом меня вернули в наше время. Вот и вся история.

–

Дед…

хватит

заливать.

Ты

ветеран

войны,

которой

ещё

не

было?

–

Юра, я не вру. Пойми. Будущее оно рядом. Тебе кажется, что ты

всё

время

настоящем.

Но

нет.

Всё

что

делаешь

сейчас

это

ты

делаешь с прошлым сразу для настоящего и будущего. Вот хлеб отрезал. Про- шлый хлеб прошлым ножом и сейчас имеешь настоящий кусок. Но и в будущее отрез пошёл, понимаешь. Хлеб твой в будущем порезан. Он в будущем

целым

не

станет.

Кто

прошлым

мутит,

тот

будущее

режет.

–

Дед…

Ешь

больше.

Пей

поменьше,

мать

ругается.

Юра стал регулярно совершать променад по центральной части го- рода, вдоль канала и ходил за мосты. Он не торопился и не посещал одни и те же места дважды. Большой город позволял выбирать. Скрывал лицо шарфом или капюшоном. В драку не лез, если что-то шло не так просто убегал. Догнать его никто не мог. Практически каждый раз по- сле того как люди слышали щелчок трубы, они отдавали свои звофоны и уходили. С трудовиком тоже наладилось. Юра двинул ему в живот так, что трудовик сложился пополам и долго лежал на полу за станком. С тех пор за золотистые трудовик приносил сто пятьдесят, за те, что с

белёсым светом по семьдесят пять. Юра не покупал колбасу или фрукты дважды в одном магазине, не рассказал в классе про свои прогулки, не взял звофон себе. Только дед всё знал. Или почти всё. Ильичёв стал не только сильным, но и богатым. Заначка не помещалась в тайнике под подоконником, он перенёс её в щель на потолке над перекладиной. Что- бы попасть туда придётся подтянутся на одной руке и второй залезть между досок. В Голубом доме это может сделать только Юра.

Зачем копить деньги Юра долго не знал. Пока однажды деда не за- брала скорая помощь и он не вернулся из больницы без второй ноги. Вторую ему ампутировали по самую мошонку из-за заболевания со- судов. Деду назначили девять видов таблеток, также ему требовалась сидячая коляска. Мать после возвращения деда тоже заболела. Посто- янно хваталась за сердце, почти не разговаривала ни с кем. Попивала какие-то микстуры на кухне от которых пахло травой и спиртом. Юра сразу и потратил почти всё на запас лекарств, коляску, специальные впитывающие трусы для деда, потому что он начал писал в постель. Так Юра незаметно, в свои шестнадцать с половиной лет оказался глав- ным добытчиком еды. Ходил в магазин и на вырученные с продажи звонофов билеты банка брал то, что обычно покупала раньше мама. Она совершенно не интересовалась жизнью ни сына, ни деда. После своих микстур спала крепко и начала пропускать работу. Как-то раз Юра до- гадался, что она и вовсе нигде не работает. Может уволили, может сама ушла. В квартире перестали появляться новые тряпки из роддома, никто не заделывал щели в стенах. Настроения это не прибавляло, Ильичёв уходил в центр города, туда, где светились в раннем вечере осени золо- тые приборы в руках пугливой молодёжи.

В один из таких вечеров к общей печали Юры добавился дождь и порвавшийся ботинок. Всё-таки надо и на себя тратить деньги, ботин- ки покупать новые, к примеру. Нога стала мокрой, спина стала мокрой, голова, а подходящие владельцы золотых коробочек всё не находились. В конце концов Юра остановился у машины с громкой музыкой рядом с которой разговаривали и курили трое молодых мужчин. В их руках и карманах угадывались звофоны, но они не были ими очаровали как другие, а просто разговаривали о своём. Дождь только что прекратился и Юра счёл это знаком достать свою трубу. Но мужчины не сдали ему коробочки и не убежали. Они атаковали парня, завязалась тугая напря- жённая возня, борьба, закончившаяся в луже и грязи. Юра не сдавался и все трое получили от него тяжёлые удары. Лицо его было мокрым то ли от крови, то от луж, но отступать он не собрался. Выбираясь из очеред- ного захвата, он вспоминал деда, что наверняка тоже ходил в рукопаш-

ную на будущей войне. «Он смог, я смогу, мы – Ильичёвы», – пыхтел Юра пытаясь оторвать ухо одному и дать под дых второму. Через минут десять непрекращающейся битвы, все в грязи, четверо дерущихся ока- зались сидящими на земле, каждый в метре друг от друга. Трое людей из машины не могли отдышаться. Юра чувствовал, что пришёл момент последней атаки и он победит. Четверо чумазых и злых смотрели на истоптанную грязь вокруг. Один из сидящих прислонился к бамперу и заговорил:

–

Малец, ты здоров, здоровый как кабан, ни схватить тебя, ни уда- рить.

Откуда

ты

такой?

–

не

дождавшись

ответа,

мужчина

сплюнул кровь на землю и достал из внутреннего кармана пистолет.

–

Всё. Поиграли и хватит. Ты нас уморил. Сиди, где сидишь, рас- сказывай, кто такой, – пистолет был направлен прямо на Юру.

–

Юра,

со

2-го

Огнеупорного.

–

Лет

тебе

сколько,

Юрец

Огнеупорного?

кого

работаешь?

–

Семнадцать

скоро,

школе

учусь.

Ни

на

кого

не

работаю.

–

Мужики, ему семнадцать. Это катастрофа. Нас троих валял. Прав- да, мы усталые после работы. Юра, хочешь с нами работать? Бизнесом

заниматься?

–

бы

хотел

подробнее

узнать.

меня

до

вас

всё

хорошо

было.

Школа, колбаса.

Мужики как-то добро засмеялись и оказалось, что не в обиде они на грязь на одежде и на тумаки. И всё превратилось в какую-то игру. Один протянул руку Юре, другой помогал встать. Третий спрятал пистолет. Они вместе сели в машину и поехали в загородный дом с рестораном. Там Юра умылся в красивом туалете и вытерся белейшим полотенцем, которое держал на выходе нарядно одетый седой мужчина. Таким бе- лым полотенцем, что невозможно было представить. Потом все долго ели и пили. Но Юра спиртное не выпивал. Он был очарован женщи- нами, которых в ресторане оказалось штук двадцать. Каждая была во много раз красивее самой милой учительницы и самой популярной од- ноклассницы. Они смеялись и пели, танцевали, ходили туда-сюда. Они совершали множество мелких движений ресницами, бровями, руками, совершенно приковав взгляд Юры. Девушки трогали мышцы Юры, его синяки, приносили еду и всё было как в самом прекрасном фильме про богатых, который школьник смотрел в видеосалоне.

Ильичёв начал работать на трёх молодых мужчин с машиной. Тру- довику он ничего не сказал, только показал ему трубу для лучшего взаи- мопонимания. Работа Юры была несложной. Ему выдали звофон и со- общали по нему куда и во сколько приходить. Он прибывал по адресу,

никогда не опаздывая и брал на месте у человека деньги. Часто это был полный целлофановый пакет денег, реже небольшая коробка или пачка, скреплённая резинкой для волос. Все люди, что отдавали Юре деньги были очень взволованы и несчастны. Плакали или изо всех сил стара- лись не заплакать. Юра не спрашивал в чём суть. Иногда говорил, что всё кончится хорошо, когда случалась особенно тоскливая пауза. Деньги у Юры забирали позже в другом месте. Бывало так, что он бродил по городу с пакетом денег часами и рассматривал через окна как живут люди. В будние дни все четверо встречались в тренажёрном зале. Му- жики научили Юру качаться со штангой и гантелями, делать правиль- ные упражнения чтобы мышцы росли ещё лучше. Учили боксировать с грушей висящей крюке, вбитом в потолок. Кормили мясом после и дарили всякие протеиновые батончики. По пятницам все собирались в загородном ресторане, где отдавали Юре его зарплату. Билетов банка хватало и на лекарства, и на продукты, и на новые кроссовки. И всё было очень хорошо пока девушки в ресторане не рассказали Юре ужас- ную правду.

–

Ты такой хороший, нам так не хочется тебя потерять, Юрик, – го- ворили они чаще и чаще.

–

Тебе же скоро восемнадцать, в армию заберут. А там тебе выбьют зубы и сделают голубым. Нам так тебя жаль. Жаль, жаль-жаль нашего

Юру…

Юра переспросил у троицы, так ли всё как говорят девицы. У тро- их соработников мнения были разные на счёт армии. В целом, никто такой девичий сценарий исключить не мог. Каждый рассказал какую- то свою дополнительную страшную историю, неизменно кончающую- ся фразой «лучше бы я поступил в университет…». И то, что ни дед, ни троица армию сами, без наводящих вопросов не вспоминали, Юру огорчало.

К тётке Юра ходить перестал. Она болела, кошек стало уже шесть и её помощь была не нужна. Ухаживать за ней и благодарить Юра не захотел. За что благодарить? За вечное понукание и за быстрый бег? Лишь однажды принёс ей огромный пакет конфет и букет крохотных дефицитных хризантем, и сообщил, что будет теперь заходить редко. Освободившееся время уходило на работу и нечасто на заботу о матери. Та, как и дед пила уже в открытую и из дома не выходила. Не стирала и не готовила. Набиралась по утрам сил поругаться с соседками, а чаще просто спала пьяная полдня. Дед сильно сдал, но виделся Юре всё ещё важным человеком. За советом Ильичёв пошёл не к новым друзьям на машине, а к деду-ветерану.

–

Дед,

может

сделаешь

меня

умным?

Может

пришёл

этот

день?

Дед?

–

Может

пришёл.

зачем

тебе

умным

быть?

–

Дед, меня после школы в армию заберут. Я если умным стану в университет поступлю, оттуда не заберут. Про армию все плохо гово-

рят, я туда не хочу.

–

Хм,

Юра,

знаешь…

–

Деда,

помоги,

сделай

умным.

тебя

же

всё

получалось

раньше.

Дед!

–

Юра. Армии бояться не надо. Ты в армию просто рядовым не ходи, ходи офицером.

–

Это

как,

дед?

–

Иди

сдавать

экзамены

офицерское

училище,

поступишь,

пой- дёшь в армию с удовольствием и за деньги.

–

Ты

сделаешь

меня

умным

чтобы

поступить?

Это

скоро

уже.

–

Да, Юра, найди у меня в чемодане кошелёк такой небольшой, по- хож на футляр для очков. Там возьми мой значок. Покажи, какой нашёл? Юра

быстро

доставал

барахло

деда

из

шкафа,

антресоли

из-под стола

пока

не

вытащил

небольшой

мягкий

чемодан.

нём

была

гора носков,

совершенно

теперь

деду

ненужных,

также

тапки

вязаный

сви-

тер с дырками от моли. В боковом кармане лежал футляр.

–

Вот

он,

здесь,

дай

мне

ту

штуку,

–

дед

открыл

защёлку

положил в ладонь Юре небольшой значок. Внук увидел в этот момент какая раз- ница между некогда могучими кулаками деда и его кистью. Теперь всё было наоборот. Сухая трясущаяся белая ладонь с крупными костяшка-

ми от деда и мясная розовая кувалда-кисть от внука. На значке была изображена толстая молния и не было никаких надписей. Значок кре- пился не булавкой, а имел штырёк с резьбой. Им следовало проткнуть одежду и в внутренней стороны закрутить небольшую гайку.

–

Пойдёшь

на

экзамен,

нацепишь

будешь

самый

умный,

внучок. А

подай-ка

мне

стакан

вишнёвой

настойки

за

это

дело,

принесёшь?

– дед поднялся на локтях повыше. На оконное стекло прилетела грязь от громкого грузовика. Мать что-то уронила за тонкой стеной на пол. Внук придвинул деду табуретку с тёмно-красной жидкостью в бутылке.

Школа кончилась где-то между исчезновением последнего грязного сугроба под окном и появлением новой модели звофона с зелёной под- светкой. Аттестат Юра получил не без проблем. Придумали комиссию, писали заявления, в школьном зале играли вальс и Юре пришлось тан- цевать с математичкой. Присутствовала какая-то взаимность в расста- вании его и школы. Он устал прощать ей несоответствие реальности, она устала от его прогулов и молчания на всех гуманитарных уроках.

На выпускной Юра не смог пойти, умерла тётка. Его попросили выгнать кошек из квартиры и кое-что принести домой на Огнеупорный. Сама квартира Юре не доставалась. У тётки был более успешный племянник в Литве. Якобы он уже мчался в поезде вступать в права. Юра вынес из квартиры всё, что только смог забрать за три поездки на такси. От кошек избавился. Он вовсе не понимал домашних животных поскольку вырос в постоянном дефиците еды. Ведь их же ещё и кормить надо, так думал Юра, глядя на собачек или кошечек с хозяевами в центральном районе. Такой расход был ему непонятен. Даже безногий дед и спившаяся мать приносили пользу. Советовали, протирали что-то. Но кошки и собаки… Странные бывают люди, кормят тех, кто не нужен ни за чем. Распре- делив вещи тётки в Голубом доме, многое подарили алкашам-соседям, Юра начал проходить медкомиссию и подавать документы в офицерское училище. Экзаменов он ждал со страхом и каждый день по два раза про- верял на месте ли дедов значок. У соседки-прачки он смотрел телевизор обращая внимание на какую сторону груди обычно прикрепляют важ- ные значки. Судя по телесериалам и новостям, всё важно чаще носили слева. На эту сторону и Юра привинтил свою «молнию».

Вышло так, что самыми сложными вступительными испытаниями на курсанта оказались подтягивания, бег и математика. Юра был не просто смущён, он недоумевал. Легко справившись со всем, он куда как спокойнее пошёл на второстепенный экзамен «Русский язык». Но и там, что-то пошло правильно и гладко. После того как Ильичёв по- ложил экзаменатору на стол исписанные листы изложения, к нему по- дошёл бочкообразный полковник. В полголоса спросил откуда у Юры значок. Имелся ввиду значок с молнией на рубашке Юры. Абитуриент рассказал, что это от деда-ветерана на удачу. Полковник не спросил ветераном чего являлся дед, а только приказал ждать его на КПП и за- брал себе Юрину экзаменационную работу из общей стопки. На КПП полковник не пришёл. Через час туда прибежал прапорщик и узнав Юру по значку всучил тому полный вещь-мешок каких-то консервов, папирос, бутылок и колбасы. Сверху к материи была булавкой прикре- плена записка: «Деду-ветерану от своих». Прапорщик убежал в часть. Юра побрёл на автобус с ношей.

Дома разбирая добротный мешок пошла между родственниками та- кая беседа.

–

Дед, а ты того полковника знаешь? – тряс мешок Юра. – Он тоже

из будущего?

–

Может

знаю, может не знаю. Всех

не помню. Значок-то тебе

помог?

Стал умным?

–

Результаты объявят в среду, надеюсь, что помог. Спасибо, дедуш- ка.

давно

хотел

спросить,

кем

ты

воевал

там,

будущем?

–

русскими,

–

дед

сплюнул

прямо

на

пол.

–

Как

русскими?

Мы

же

русские

сами.

–

Да,

Юр,

мы

русские

они

были

русские.

Такая

будет

война

будущем.

–

как

вы

отличали

своих

от

чужих?

–

Нам

приборы

помогали

эти,

ваши

звофоны,

как

тебя

на

поясе сейчас. Наводишь на рожу и видно. Свой или чужой.

–

Так

ты

про

звофоны

знал

ещё

когда

маленьким

был?

–

Знал,

забыл

только

как

они

называются.

Появились

–

вспомнил.

–

Дед,

ты

за

наших

русских

был

или

за

ненаших?

Кто

победил?

–

А ты как думаешь, Юр. Стал бы я тут без ног в бараке коротать

если бы мы победили? Как всё закончилось, меня из будущего сюда

выкинули.

Юра не знал, что можно ещё спросить, чтобы не расстроить деда и наступила тишина.

–

Лучше послушай, что я ещё вспомнил. Прадед наш в цирке высту- пал. Под именем Самсон Силачёв. Гирями жонглировал, подковы гнул,

по две барышни на руках носил. А как время жениться пришло, оказа- лось, паспорт у него украли. Для нового паспорта он по совету будущей жены сменил фамилию и имя на Антона Ильичёва. С тех пор у нас такая фамилия, а могли бы Силачёвыми ходить, представляешь?

Юра молчал, о чём говорить после новости, что русские воевали с русскими. Вернее будут воевать. Путаница какая-то. Он попробовал по- кормить деда супом, но того вырвало. Оставил ему на табурете и ушёл к маме. Она его не узнала и стала кричать чтобы он закрыл дверь. Юра закрыл и положил ей рядом с входом башню из консервов и варенья. Подтянувшись на перекладине двадцать пять раз, неспешно, с выдохом в верхней точке, Юра решил спать до среды, когда будет точно известно умный он теперь или нет.

Учёба в офицерском училище ему понравилась. Во-первых, не нуж- но было собирать деньги по адресам, приятели по бизнесу из ресторана оставили его вскоре. Они нашли нового помощника и подарили Юре на память банку икры. Во-вторых, думать не нужно было ни о каких бы- товых вещах. Совсем ни о чём. Его кормили, одевали, обували и развле- кали. В частности, впервые Юра побывал в театре и цирке. Появилось время думать о разном, делать расчёты. В-третьих, Юра впервые увидел уважение людей к друг другу. Кого-то уважали за звание, кого-то за умения. Курсанты не боялись и не лебезили, они соблюдали правила и

уважали. Юру тоже стали уважать. За силу, за богатство, которым он поделился в казарме, за его ум, за икру.

Появилось свободное время для посещения секций и кружков, кото- рых Юра в школе никогда не знал. Там, на дополнительных занятиях, Ильичёв придумал соединить фанерные модели самолётов и звофон, и управлял этой игрушкой по второму звофону с расстояния. Затем вы- нул из звофона всё лишнее и прикрепил только внутренний чип, так хватило места и веса на учебную гранату, которую самолётик катал над полигоном. Затем ему стало лень постоянно быть на связи голосом с фа- нерной штукой, он заранее программировал сообщениями звофона по- лёт игрушки. Типа 1 – набор высоты, 2 – левый поворот, 3 – отпустить учебную гранату. Имея карту местности, и зная, где расположены выш- ки связи Юра задавал фанерке с моторчиком маршрут на малой высоте в обход зданий, посылал сообщение и затем час мог ничего не делать, а только смотреть за исполнением. Математика, не более того. Препода- ватели-офицеры уважали курсанта за это. Бывало, что его освобождали от караула или чистки картошки чтобы он показал новому полковнику как самолётик переносит гранату через всё училище. После поездки на олимпиаду в Саратовское офицерское училище, Юра улучшил игрушку. Подсмотрел на встрече у другого курсанта проект и переделал мотор- чик. Теперь самолёт стал вертолётом и так управлялся лучше, мог за- висать и ждать нужного момента. Юре дали только третье место. Вто- рое получил курсант, придумавший как скоро сушить солдатские носки. Первое место дали за новый рецепт каши для полевых условий. Юра не расстроился, но решил показать, что у него в запасе есть ум. Он изучил ход силовых линий от АЭС и зоны связи, наложил это на карту ветров и учёл вращение земли. Его вертолётик полетел из Саратова домой сам отдельно, а Юра поехал на поезде отдельно. На пересадке в Москве он позвонил в училище попросив забрать игрушку, которая по его подсчё- там должна была упасть в определённом месте. До училища топлива не хватало всё равно. К прибытию Юры его ждал вертолётик у постели и перевод в училище в Подмосковье, которого почему-то не было на карте всех училищ в коридоре на стене перед знаменем части.

Там, уже после смерти деда, Юра придумал как совместить зво- фон и механического крота чтобы он мог доставлять мины под почвой к вражеским окопам. Вспоминая рассказ деда курсант всё улучшал и улучшал своего крота. Заряда для бура не хватало и Юра не мог понять как обеспечить донос гранаты на такое большое расстояние под землей. Пока не догадался использовать ультразвуковой датчик направлявший крота в наименее плотную почву. А часто просто по ходу уже проры-

тых зверьками нор. Потом пришла идея про пропеллер-рыбу, что так же умела носить учебную гранату по реке к мостам. После рыбу-тру- бу, которую запускали по канализации для доставки груза в городах. Теперь гранату можно было доставить к любому конкретному унитазу чтобы ликвидировать определённого врага. Юра учился с интересом и с уважением. Ильичёв не поехал на похороны и не вступил в наслед- ство квартирой в Голубом доме, которую ему завещал дед. Его семьёй и домом стала армия, такая нестрашная и уважающая человека. Ильичёв стал лейтенантом, а потом старшим лейтенантом. Только после подмо- сковного училища служил он не общих войсках, а в специальных. Ему разрешалось ходить без формы и иметь свой звонофон, снимать кварти- ру в ближайшем городке и навещать красивых девушек там. Хоть они не были такими уж прекрасными как в том ресторане в родном городе на серой реке. Новой весной, всё такой же без цветов, насекомых и птиц, начальство попросило Юру сходить в отпуск. Намекнули, что скоро бу- дет перевод в другую часть и отдыхать долго не представится возмож- ности. Ильичёв собрал дипломат и поехал смотреть на мать в Голубом доме. Навестить могилу деда.

После нескольких лет обучения и последовавшей службы родной город показался Юре меньше и пыльнее, чем в детстве. Пустые клумбы захватила крапива, чьи беленькие и жёлтенькие соцветия теперь при- нимали за прежние декоративные цветы. Кое-какие мухи и шмели ви- лись над ними. Кое-какие воробушки купались в окурках и тополином пухе. Насекомые перешли на поедание отходов человека вместо пыльцы и нектара. Некоторые городские птицы смогли есть этих новых тяжё- лых грязных мух и кузнечиков. Природы пыжилась восстановить ба- ланс. Грузовики перестали возить по улицам брызги и вонь, стояли и гнили в тупиках переулков. Школьники сливали с них топливо и жгли кошек. Река и мосты жили отдельной судьбой от города. Абсолютно не меняясь они следили как вода адсорбирует говно и зло людей, и ночами уносит в чужое море. В той далёкой и неродной стороне, судя по теле- визионным передачам, вода была отчего-то синей, как и небо. Хотя всё говно текло к ним по закону гравитации и логики. Или всё-таки оседало здесь, в городе мостов?

Юра присмотрелся к Голубому дому. Вряд ли его можно было на- звать таковым. Скорее Гнилой дом. Цвет полностью утерян, а приобре- тена ржавчина петель дверей, дыра в фасаде и скамейка со слепой бабой в платке. Перед подъездом было стихийное кладбище кошек с алюмини- евыми мисками и серыми фотографиями. Дом и его окрестности умира- ли. Мать не узнала сына. Сын узнал её с трудом. Она оказалась толстой,

с язвой на лодыжке, пьяной и полу-глухой. Повязка с язвы сползла и напоминала носок. Из него торчал подорожник. Юра давно уже не мог мысленно представить как выглядит мать, не имел её фото в звофоне, не слышал голоса. Больше всего он хотел посидеть в комнате деда, что- то вспомнить. Больше всего боялся, что там окажется спальня пьяной матери или новый жилец. Разговора не получилось. Свидания не вышло. Мать начинала голосить при каждом обращении к ней, подбирала свой жировой фартук руками и бегала по комнате крича и плача. На её подо- коннике вместо склянок с сердечными каплями стояли пустые бутылки из-под ликёров. Одна штора была сорвана, вторая просвечивалась от дыр, оставленных горящими сигаретами, словно кто-то стрелял из пу- лемёта. Юра устал пытаться поговорить с мамой и ушёл из её коморки. Юра выбрал среди старых прачек дома самую здоровую и дал ей денег чтобы ухаживала за матерью. Сказал, что приедет проверить че- рез месяц. Передал свою офицерскую аптечку, записал номер телефона. Вторую бывшую прачку, самую высокую, послал за продуктами на весь этаж. Чтобы все вспомнили Ильичёвых и не обижали мать. Третьей, са- мой шустрой оплатил помыть квартиру мамки. Голубой дом зашевелил- ся. На возню и харчи как тараканы выползли жильцы. Кто без ноги, кто без глаза, все без зубов и животов. Юра пошвырял поручениями и день- гами ещё в паре углов и убедившись, что происходят изменения, ушёл в комнату, где раньше у окошка сидел дед. Там было удивительно пусто, только часть его вещей всё ещё гнила по углам. Кто-то вынес кровать и снял карниз. Носком сапога Юра пошевелил тряпьё и достал обго- ревший и при том одновременно пухлый от влаги фотоальбом. Там не было ни фото его семьи, ни деда, никого знакомого. Это был абстракт- ный фотоальбом с неизвестными и плохо сохранившимися фигурами. Однако пара фотографий просто ударили по глазам. Это были группо- вые снимки офицеров на фоне футуристического подбитого танка. Та- кой правильной острой геометрической формы будто в мире отменили окружности и сферы. Во втором ряду среди незнакомых людей стоял Юра. Широкий и высокий, не заслонённый никем, стоял и смотрел в камеру. Листая дальше разбухшие картонные страницы Юра пытался найти себя снова. На других фото были разрушенные города, офицеры или солдаты, одеты все были очень похоже, знак молнии попался пару раз. Пугало, что города явно были русскими. С маковками церквей и номерами на стенах домов. Такие узнаваемые были города, с качелями и тополями, с разбитыми ларьками и детсадами. Названий не было, но сердце подсказывало, что это русские города. Нет больше нигде таких бордюров и таких почтовых ящиков на палисаднике. На оборотных сто-

ронах фото не нашлось дат или надписей. Юра своё фото оторвал и по- ложил между страниц офицерской тетради в планшет. Цел был турник и Юра вынул его из дырок в коридорной стене и забрал с собой. Цела была школа и Юра бросил в окно второго этажа камень. Светился ма- газин звофонов и в него бежали пешеходы. Юра знал, что там хватит приборов оживить все гранаты и все снаряды в этом городе. Послать их по трубам теплосетей и по дождевым стокам к нехорошим людям. Запустить с копеечным моторчиком на любую крышу. Как бы только узнать достоверно, кто именно нехороший. Кто в будущем начнёт эту войну? Кто ответственен за разрушение городов на фото? Может быть звофоны скоро научаться подсказывать кто свой, кто чужой? Дед что-то про то говорил. Тогда не будет проблем устранить врага. Средства уже есть. Цели только нет. Будь воля Юры, он бы начал с владельцев кошек и собак, с покупателей особенно дорогих звофонов и бывших, а также нынешних заключённых. С чего их кормить? Собственники же дорогих звофонов это чистые бездельники. Им некогда работать и учиться, у них всегда хотя бы один глаз и один палец в звофоне. Потом бы Ильичёв принялся за тех, кто не уважает старших, сильных и умных товарищей. А также и за тех, кто слишком умный. Они люди ненадёжные, ум их, как правило, непрактичный и направлен на культуру или искусство, ко- торыми сыт не будешь. Театр и цирк, например, убери оттуда красивых женщин и мороженое в буфете, окажется пустой тратой времени и денег государства. Никакой радости не принесёт. Юра надеялся, что в новой военной части, куда ему скоро ехать, он встретит единомышленников по этим вопросам. Встречались ему курсанты, что не любили голубых, стариков или скажем негров. Баловство это. Надо им объяснить, что не любить нужно неправильно живущих людей. Таких, как мать Юры или его тётка, или трудовик. Много они еды потребляют и много места за- нимают. От них и некрасивые такие девушки рождаются, и дома гниют, а дороги грязные. Сколько хилых глупых бездельников встречал Юра за последние годы. Сколько зависимых от светящих коробочек, от водки и курева. Кто бы только Юре подсказал правильные слова, оформил мысли ему. Сила ведь есть, богатство и ум, деду спасибо. Он бы, Юра, смог много сделать для родной страны. Скорее бы в часть, однозначно новый командир подскажет как действовать.

Перед тем как покинуть город Юра на такси приехал на кладби- ще. У ворот купил два букета и пошёл искать могилы тётки и деда. Тропинки были подметены, ограды подкрашены. Удивительная чисто- та царила на кладбище. Почему эти нежилые места выглядели лучше, чище и светлее, чем дома в городе? Чем дворы и парки. Люди приходят

на кладбище и оставляют тут лучшее. Воспоминания, цветы, конфеты. Всё то, чем они не делятся с ещё живыми детьми и дедами. Сюда не вы- возят грязь и не сваливают бутылки. Приятно и мило оказалось искать могилы родственников. Кладбище было аккуратно поделено на улицы и кварталы. Порядок и ухоженность помогли Юре. Все могилы стояли фотографиями и надписями с одном направлении, прямо как курсанты на построении. Было легко с одной точки рассмотреть целое поле имён. Первой на глаза попалась тётка. Изображение на чёрном камне показы- вало её молодой, в полный рост, с гладкошёрстной кошечкой на руках. У камня стояла ваза с сухими цветами, скамейка и красная лампадка. Юра неохотно наклонился было взять вазу, но тут заметил что-то поза- ди тёткиного камня. Через ряд от её могилы высился плоский монумент с натурально нарисованной машиной и выходящим из неё мужчиной в пальто. Это был один из ресторанных друзей, тот, что тогда в гря- зи остановил драку своим пистолетом. Он улыбался на могиле и много славных слов было высечено вокруг. У него стояло три почти новых венка и две скамейки. Лампад было штук двенадцать. Юра перешагнул через могилу тётки и подошёл к автомобилю и пальто. Он оставил букет у ног весёлого мужчины и смахнул со скамейки упавшие листья. Судя по дате, весельчак с пистолетом покинул мир, когда Юра закончил офи- церское училище.

Могила деда нашлась нескоро. У него не было фотографии на кресте или монумента с изображением. На территорию его могилы падала тень от соседней большой стелы в честь разбившейся в аварии семьи. Из зем- ли у деда торчал только мраморный булыжник, какие часто валяются вдоль новых дорог и строек. Кто-то не поленился притащить его сюда, а может он тут и лежал от последнего ледникового периода. Мрамор- ный овал был уплощён спереди и к нему была налажена металлическая табличка с ФИО и датами. Никаких тёплых слов и прощаний выбито не было. Только в левом верхнем углу изобразили молнию. Сделали это криво, так что она была похожа на какую-то иностранную букву из уравнений по математике. Это не портило общий вид, скромная и основательная могила была, как и дед, низкой и вызывающей уважение. Юра только посетовал, что нет ограды участка. Цепей или заборчика. Когда-то воткнутые палки с цветной лентой почти не были различимы. Цветы легли на округлый камень и почти закрыли собой имя деда. Юра стоял, вспоминая разные байки, слышанные от него. Улыбнулся вспоми- ная как дед был уверен, что их фамилия происходит от названия кометы Ильичёва-Стефана. Их прапрадед был образованным человеком и дал своему сыну, их прадеду, фамилию в честь кометы, потому что отпрыск

родился в день её пролёта в зоне видимости с Земли. Стефан Ильичёв. Немного необычно для тех мест, потомки носили более простые имена. Как Юра. На обратном пути к торжественным воротам кладбища, Юра отметил, что место в общем хорошее, знатное. Кроме чистоты была ти- шина, а часть территории покрывали величественны сосны и ели. Юру провожали не только взгляды нарисованных на камнях людей, распоря- док квадратных секций кладбища, свет лампадок, но и крупная белка, прыгавшая со ствола на ствол и поглядывавшая на молодого офицера.

Это закончилось в тот год, когда перестали курить табак. Проблема с маленькими цветами и кучами мёртвых насекомых затронула планта- ции табака, он перестал расти. Запасы исчерпали скоро и люди перешли на курение звофонов. В стандартный разъём для наушников вставляли трубку для курения. Курили разные приложения, которые обновлялись ежедневно и быстро сформировался целый рынок услуг. Купившие зво- фон в кредит курили в основном бесплатные приложения, приложе- ния-помощи для вынужденно бросивших табак, для зависимых от ни- котина. Богатые курили приложения с поддержкой видео, 3D-курение, игровое и развлекательное курение, курение для молодых мам и детей с дефицитом внимания. Для быстрого обучения детей придумали куре- ние приложений через соску, что также входила в стандартный разъём. Никотиновые сигареты перекочевали в музеи и на секретные закрытые распродажи. Появились коллекционеры сигарет и папирос. Закономерно после того исчезли спички, зажигалки, парфюм, урны, перепывы на ра- боте и весь этот мир вещей связанных с курением. Благодаря контакту с выдыхаемым воздухом потребителя звофоны наконец-то стали полно- ценными друзьями человека. Отныне они могли давать советы по здо- ровью, развитию социальных связей, предлагать пару на основе пред- почтений курительных приложений, собрать о пользователе ценную информацию. Болезни органов дыхания не уменьшились, переменилась их структура. Теперь это был не рак и бронхит, а в основном лёгкая фор- ма звофонита. Прекрасная замена раку. Звофонит лечился психологами с помощью упражнений по выдоху агрессии и БАД на основе редкозе- мельных металлов.

Это закончилось в том городе, где серая река разделялась на два рукава, обтекая большой остров, что в древности и был началом города. Сейчас на острове торчал поломанными каруселями парк, увенчанный недвижимым скелетом колеса обозрения. И ему, парку, суждено было стать нейтральной полосой между частями города, между людьми, что стали тогда врагами. Кто-то заметил, граждане заречных сторон курят по-разному. Применяют разные приложения и ищут разные способы их

применения. Речь людей в двух частях отличается, как и манеры, как и мнение о том, что такое хорошо, а что плохо. Исчезло их взаимное уважение. И грязь, обычное говно в общем, стало чаще от одного берега прибивать к другому. Местные с помощью специальных приложений устанавливали где чьё говно и посылали возмущённые сообщения со- седям и родственникам. Звофоны по выдоху потребителя умели опреде- лять кто есть источник говна и кто есть его родственник первой линии, то есть соучастник говна. Отдельные отряды с берега серой реки начали привозить забережным за остров их говно назад и раздавать согласно подсказкам из приложения. Достаточно было навести на лицо или па- спорт и всё становилось ясно. Приложений было вдоволь для того чтобы разделить людей по любому признаку и никому невыгодно было их объ- единять. Звофоны помогали разделиться по запаху изо рта, по частоте упоминания в речи разных политиков, но различиям в запросах новых звофонов, по уровню возмущения чужими отходами у своих дверей, по диете и по содержания кальция в костях. И каждый покупатель требо- вал большей дифференциации. Необходимо было отличаться от людей с другого серого берега. С жадностью хватались за новое дефицитное отличие от них. Но самый большой дефицит люди испытывали в войне. Войны не было уже три поколения. Не все уже и знали, как это, во- евать. Звофоны показывали всю доступную информацию, но казалось, что этого мало, инструкций недостаточно. К счастью, на то нашлись профессионалы, такие сильные и умные, как Юра Ильичёв.

ИДИОСИНКРАЗИЯ

Выдох.

Сначала кажется, что это какой-то нервный тремор. Это знакомое по бесконечным бессмысленным встречам в офисе подёргивание но- гой. Это физическое воплощение усталости от ненужных ритуалов и потерянного времени за объяснением очевидного «нет» или очевидного

«да». Потеря времени, размен на суету, эта тревога не успеть в куда как более важное сегодня дело. Нога скачет уже нешуточно, работает и стопа, и голень, бедро начинает приподниматься. Ещё несколько ми- нут подобной пляски и обе ноги подключатся. Только опасение неча- янно стукнуть снизу по столешнице своей высокоамплитудной ногой, раскрыть свою нервозность, только это ещё контролирует тремор. Но минута пролетела и метроном ноги снова в работе. Теперь два раза в секунду. Сначала кажется, что руки не подвластны общему беспокой- ству. Но иллюзия рассеивается. От присутствия начальника, от духоты и главное от нетерпения вставить своё необходимое слово. Авторучка, бумага, стакан, конфета пытались заткнуть дрожание руки. Дрожание обеих рук. Тщетно. Кисти, запястья, предплечья подхватывают ритм ног. Тряска, дрожь, тремор, судорога, все конечности приходят в дви- жение. Сначала это всё ещё кажется нервной несдержанностью, стрес- сом, невоспитанностью усидеть спокойно, когда нужно кричать и рвать, действовать. Но всё то же развивается вдали от стола офиса, вне встреч под искусственным светом, вне досягаемости тупой долей чашки кофе. Чашки без рисунка, без бренда, без любви и без кофе внутри. Чашка, которая просто стоит и дрожит от дёргания ноги под столом. Я не в офисе, я дома. Но два раза в секунду моя нога подпрыгивает. Дрожь такая же, дрожь больше, дрожь не имеет под собой той психической причины давления обстоятельств. Она пришла без приглашения и, по- хоже, остаётся со мной. Тряска стала нешуточной и заставляет обхва- тить руками себя, поджать ноги к животу и завалиться на диван, на бок, как скомканное одеяло. Оно тоже скоро пойдёт в ход. Дрожащая кисть подцепит накидку и одеяло, потащит на себя. Не раздеваясь я лежу под покрывалом в позе сутулого боксёра и меня колотит. Будто я принимаю сотни маленьких ударов и не могу сопротивляться. Одеяло лезет, ползёт выше, до носа и скоро укрывает с головой. Мне холодно. Озноб. Я не заметил, как к туловищу присоединилась и дрожь зубов. Приходится с силой сжимать челюсть чтобы не стучать ими. Всё тело охвачено вол- нами зыби. Я теряю контроль и поддаюсь тряске. Ноги и руки, спина и шея заходятся в моторике словно в крике. Затылок стучит по дивану.

Про ассоциации с офисом давно забыто. Что это? Что за патологическая напасть? Дыхание изо рта под одеялом горячее. Пальцы, пытающиеся ощупать лоб – ледяные. Никакие подушки и покрывала не утепляют. Мне очень холодно. У меня лихорадка. Так появившаяся без причины и предварительных намёков. В десять минут приковала меня к дивану и нет сил встать и измерить температуру. Тридцать девять или сорок. Я не помню такой тряски. Впервые выходит герпес? Пневмония? Ковид? Что за дрянь может так колотить среди бела дня. Клонит в дремоту, но стук зубов будит. Страшно закрывать глаза, что будет дальше? Шею уже сво- дит от бесконечного напряжения и спазма, ноги брыкаются и сбрасыва- ют одеяло. Обхватив себя, зажав ладони подмышками, я вскакиваю и в больном танце прыгаю к комоду, где живёт градусник. Но рука трясётся так сильно, что я не могу вставить его себе подмышку. Я почти роняю его, откладываю в ящик и возвращаюсь на диван. По пути собираю всё тёплое, что возможно, включая шарф и свитер и, занимая как можно меньше места под как можно большим числом вещей я стараюсь выжить в этой судороге всего тела. На левом боку начинаю слышать глухие уда- ры сердца, не то чтобы частые, но ощутимые, мощные и сотрясающие свою часть груди. У сердца тоже истерика, буря, сердечный пасадобль. Придавив его всем телом я на пару минут возвращаю контроль хотя бы над мышцами шеи и спины, прикрываю глаза. Просто на секунду чтобы обдумать своё положение. Кухня, чайник, парацетамол, вторая попытка с градусником, логика ещё не отвалилась от меня в бешеном джайве тела. Но я никуда не иду. С прикрытыми веками нисколько не хуже сжиматься в комочек, нисколько не труднее держаться за тёплое покрывало изнутри. Закрытые глаза не видят подпрыгивающих коленок. Я проснулся под скомканными одеялами в одежде, насквозь про- мокшей от пота. Здорово пропотел от температуры. Словно настоящий больной человек. Вся наволочка и горло рубашки были влажными. За- пах затхлости и духоты парил вокруг меня. Я неспешно встал и открыл окно проветрить эту потную усыпальницу. В теле была слабость, за- ложенность носа, общая маята и нездоровье. Я побрёл к градуснику, к чайнику, к зеркалу, пытаясь понять масштаб заболевания. Мне также не терпелось сменить всю одежду, в которой меня трясло вчера. Пере- одевшись, я абсолютно спокойно сел на стул и признался себе. Да, по- вторилось. Да, вновь. Да, отрицал, притворялся больным, почти умер притворяясь негожим занемогшим непотребством. Лжец. Вру самому себе да так искусно, словно получаю за это денежку и льготы. Я поси- дел в поддержке кресла какую-то часть часа и ушёл на работу в идеаль- ной клетчатой рубашке под изумительным шерстяным пиджаком. Ушёл

и закрыл дверь на верхний замок, узкий как щель между голосовыми связками.

Выдох.

Может быть мне сбежать? Может быть тогда мне станет легче? Сбе- жать от пасмурного лета, такая задача. Сбежать в осень-фейерверк за далёкими облаками. Устал греться в здешнем лете, хочу греться в чужой осени. Греть ладонью холодный бокал. Проверять холодность воды тё- плой ладонью. Смотреть на остывающее солнце. Я перелётный человек. Не могу остаться. Мне нужно увидеть то, другое. Но по пути туда при- дётся увидеть несовершенства людей, запертых в алюминиевый мяч, что пнула бесовская сила в минус сорок над облаками. Снова туда, где море огней. С моей взращенной пасмурной летней тоской. Я полон, мне пора выплеснуть её в чашу далёкого осеннего моря. С моей системой внутреннего обращения ненависти к людям. С моими сенсорами куль- турной дистанции, с аллергий на курящих и плюющих. Увидеть снова этот мяч изнутри. Ступеньку под крайним сидением, которой никто не пользуется чтобы удобнее было класть чемодан на верхнюю полку. Приклеенное зеркало, что не ловит ничей взгляд, хотя так удобно снизу посмотреть не осталось ли что-то на дне полки, не выпала ли ерун- да из чемодана. Надпись брайлем на уровне моего лба, вероятно пред- упреждающая прозорливо шарящего по салону слепого о ступеньке или зеркальце. Детей, перелезающих через ряды спинок от одних родичей к другим, мешающие всем, кто имеет дело для внутреннего размыш- ления. Каждый раз они вот-вот собираются упасть или застрять ногой между кресел, но вездесущая бесовская сила удерживает их. Они нужны ей чтобы через годы гадить у моей калитки. Спасательный жилет, что якобы находится под каждым, но сколько не шевели рукой под сидени- ем, никак он не нащупывается. Перетянутая кожа на лицах пассажирок. Она даже загорает иначе. Там куда стянута она темнее, светлее, где её распрямили. Томатный сок умирающий первым. Даже если салон полон чужих диатезных детей, томатный закончится первым. А ведь это даже не сок. Это причастие всякого верующего одновременно в реактивный двигатель и в небесную твердь. И на границе этих суеверий, где песси- мизм встречается с верой в чудо, люди пьют томатный сок, как кровеза- менитель самоубившегося бога. Мужики с родовой травмой носящиеся по салону с грудничками, будто они родили их в очереди на посадку. За- слоняющие им электрический свет аварийных ламп натянутым платком. Подсовывающие младенца всякому под нос. Неизменно просящие стю- ардессу об услуге, не входящей в букварь стюардесс. Зачем они летят с ними к морю, с этими комами протоплазмы? Чтобы угробить незрелый

иммунитет и раздражать всех встреченных? Я перелётный человек. Я не могу без этого. Плачу мзду наблюдений за странными пузатыми людь- ми. Это мой входной билет. До посадки и после высадки наши пути мало пересекаются. Однако внутри мяча мы все рагу на огне. Годы тре- нировок позволяют мне переносить людей часами. Три-четыре часа с наушниками могут быть приемлемыми. Ближе моё холодное море не по- дошло. Нужно взлетать и ждать несколько часов пока земля провернётся под тушкой самолёта и подставит под него новую полосу. Тонкую вену серого камня для подставок-ножек. Мы сядем и разойдёмся по своим маршрутам. Кто-то пойдёт под лепестки светодиодов огромной люстры, что свисает на прозрачных проводах. С высоты холла, им будут махать кружащиеся люстры-вентиляторы. А я, я пойду в любую другую сто- рону, где людей нет. Именно этих, летевших отдыхать от забот. И тех, кто их встречал. И каких-то между-этих-и-тех. У меня непереносимость людей. Я вписал это на странице своего паспорта и нанёс словно бое- вую раскраску на своё лицо. Но они не видят, они не читают. Наблюдая бумажонку с обязательно снятой обложкой им не попадается, никак не попадётся та страница, где штамп «непереносимость людей!». И никто, встретив штамп не опускает глаза к наклеенной на столе ламинирован- ной инструкции. В таком-то случае не разговаривать, не препятствовать, не преграждать, отдать паспорт и забыть. Надпись на моём лице они читают как грусть, как депрессию, как ненависть, злость, угрюмость, усталость – всё неверно. Это боевая раскраска непереносимости. Уви- дел – отойди. Не говори. Не спрашивай. Иначе, иначе, случится как в тот раз или озноб. Опять чёртов озноб словно я человечек, встретивший капельку с вирусами из кондиционера. Не-пе-ре-но-си-мость! Так было, всё это уже попробовано, протестировано и отвергнуто. Алюминиевый огурец с багажом на 23 кг не помогает. Лететь к морю бесполезно. По- сле офиса в клетчатой рубашке мне придётся сделать это. Как же долго я искал рецепт и обнаружил его как в хорошем боевике, лишь на пике обострения, когда стал покрываться маленькими чёрными пятнами по бокам, когда стал слышать те звуки, когда… Впрочем, это никому не ин- тересно. Главное, что я знаю, что сейчас нужно делать. Прощайте пляжи и холодные бокалы, я выхожу на Комсомольской сквозь омерзительную толпу холодных людей-дождевых червей, которых смыло сюда из лив- нёвки, обув по пути в уги и накинув сезонные пуховики.

Выдох.

Чтобы попробовать объяснить, что я чувствую повседневно, как это быть мной, быть рядом с вами, я обычно начинаю с такой простой ассо- циации. Начинаю с мысленного упражнения. Представьте себе, что вы

находитесь в достойном образованного индивидуума месте, даже пусть и с жерандолью, пусть с ножом для рыбы и бокалом рислинга. Пред- ставьте себе любое ухоженное тело рядом с вами и любое случайное сочетание мазков масла на холсте противоположной стены, что угодно ещё, хоть и белую скатерть, и меню из будапештского «Жиро». А те- перь добавьте к тому густой жирный запах настоявшегося навоза. Такой плотный и едкий, что невозможно дышать. Вы физически не можете заставить себя сделать вдох. Глаза ещё не выедает, напротив, вы вытара- щили их от гипоксии, от невозможности встать и выйти немедленно, от непереносимости конкретного настоящего вокруг вас. И, скажите, имеет ли в этот момент значение, стоящий перед вами жирандоль? В добав- ление отмечу, что все окружающие вас не замечают этой термоядер- ной воздушной пробки, а если замечают, то дышат в ней легко и могут смеяться и петь, и танцевать, тогда как вам нет шанса просто вдохнуть полным ртом. И вы не вдыхаете. Это против вашей природы, вы дыши- те иным, вы не такой. В этом обществе вы сможете сделать только одно.

Выдох.

Спиной вперёд. Сижу и двигаюсь одновременно. «Сапсан» красивой карандашной мордочкой горностая мчит наполненный телами, ожида- ющими Петербург. Меня он тащит туда спиной, против движения. Всё удаляется и, кажется, что на скорости я еду в какое-то наоборот. Будто жизнь прокручивается в сторону назад, включили реверс, происходит нечто незапланированное. Водитель поезда сообщает, что мы поедем на скорости до 250 км/час, однако, когда дублирует информацию на англий- ском, оговаривается и по его английскому мнению мы полетим 550 км/ час. Может быть это не оговорка, знак. Это как надпись «help me please» в кишках плюшевой игрушки, сообщающая о проблеме поднебесного детского труда. Как подмигивание похитителя невесты невесте перед похищением невесты похитителем невесты. Машинист поезда ломает веточки на тропинке, оставляет знаки, как индеец, которого другое пле- мя взяло в плен, оставляет метки по пути следования для поискового от- ряда. Крошки, что бросают украденные людоедом дети из карманов. Нет, это не оговорка, мы едем в назад-Петербург, на скорости выше обычной скорости на которой ездят в туда-Петербург. Яркое солнце не слепит и не нагревает мою кожу через стекло, ещё одна подсказка, что-то не так. Как выглядят 250 или 550 км/час когда едешь спиной я не знаю, пото- му не могу отчётливо прочувствовать самый момент изменения, старт. Зачем командир поезда вообще говорил на английском? Сейчас нет ни туристов, ни китайцев. Салон наполнен откровенными отпускниками и командировочниками из Москвы. Зачем английский здесь? Только что-

бы дать знак таким как я, агентам важных мелочей жизни. Услышан твой сломанный прутик, я понимаю твой знак, машинист. Этот хруст на английском есть предупреждение. Мы едем совсем не туда, не в тот Петербург. Я купил спинной билет и движусь на огромной скорости в Наоборотбург. Я еду на лечение. У меня рецепт. Я терплю без анестезии потому знаю, боль чудесным образом скоро пройдёт. Поехали. Помчали. И хотелось бы мне увидеть всю мою жизнь до этого момента как в кино, но ничего не происходит. Плёнка, что должна была прокрутиться перед глазами, от рождения до посадки, не поспевала за «Сапсаном». Не шут- ка, 550 км/час. Я увидел лишь малый эпизод, трейлер фильма-жизни. Увидел, как началась эта непереносимость. Как я с большой головой на тоненьких ножках во весь рост прохожу под кухонным столом. С той наоборотной стороны по углам стола какие-то крючки-краны. Стол рас- кладывается с их помощью или разбирается на части, или эти крючки- краны ответственны за удержание ног стола, я пока не знаю, не могу посчитать эти четыре штуки, но жутко хочу поцарапаться о них боль- шой-пребольшой головой. Голова не лезет в угол стола, не получается, она круглая, координация подводит и я нечаянно выхожу из-под купола в кухню. В этот огромный девятиметровый мир с паром и дымом, ве- тром из форточки и сокровищами разбросанными по всему полу. Люди ходят толпой, большие люди с ногами. Их руки опускаются ниже колен, они на ходу несут стулья, котов, кастрюли, страшные чёрные газеты с убитыми мухами. Я отступаю назад. Отчего-то не помещаюсь обратно под стол, расту тонким червём и оказываюсь со столом в руках. Я несу его в другую комнату чтобы разложить на нём настольную игру для гостей, расставить чай. Поворачиваю стол чтобы тот пролез в дверь, палец случайно нащупывает тот самый кран-ключ в углу с той-другой стороны стола, что-то металлическое, так и не открытое мной и не по- царапавшее меня. Ключ в мир под столом. Опускаю его в центре ком- наты, отхожу, ещё отхожу, полшага назад, попадаю в глубокое кресло. Спиной. Лёгкий гул. Огромное окно. Должно быть я всё же ударился головой в детстве. Иначе какая этиология, с чего началась непереноси- мость? Поезд несёт меня против хода показывая через стекло солнце и убегающие заборы. В момент, когда спиной садишься в кресло понима- ешь, как непрочно связана голова с телом, как эти несколько килограмм, от которых зависит направление движения поезда отстранены от тушки с кишечным микробиомом. Какая ненадёжная связь – шейная ниточка – всё решает. Остановись поезд на огромной скорости резковраз, оторвёт этот набалдашник, запустит бильярдным шаром по вагону, не удержит, не спасёт шея. Покатится голова по проходу и в расширении, где ска-

пливаются люди чтобы выйти за одну минуту в Чудово, выбьет голова страйк. Так что не надо останавливаться неожиданно. Неожиданности всякого рода вредны голове. Спина вживается, врастает в сидение. Спи- ной мы чувствуем безопасность, уверенность живёт в спине. «Конечная станция пфыр-кыг-тыр-бург, поезд прибудет мыр-дыр-бер ноль пять, на линии ммур-дварц, дрыц у проводника…». Слова механические заучен- ные как молитва ломаются. Может это импортный поезд уже требует ремонта, а санкции не позволяют. Может скорость так велика, что звуки неправильно входят в уши, ударяются не об ту перепонку. Но скорее всего голова, едущая назад не хочет воспринимать текст. Она уже не переносит не только самих людей, но и их производные: текст, мелкую моторику, шарканье ногами, кислоту кофейного облака. «Сапсан» разо- гнался, машинист замолк, время морщить висок о стекло, ждать собы- тий. Я пытаюсь выдохнуть навоз на стекло и он оставляет запотевание в форме человеческой селезёнки. Откуда я знаю её форму? Да, есть и такая стадия, не лихорадкой единой. Только бы не дошло до этого, как в тот раз. Сработай, рецепт!

Выдох.

С чего всё началось? С рождения? Я помню день, когда друг поцара- пал меня уголком октябряцкой звёздочки, до крови, до гнева и до кон- ца нашей дружбы. Тогда ли я глубоко вдохнул от удивления и злобы? Тогда ли мне занесли инфекцию в кровь? Мы тоже были в поезде в тот день. Кругом, воняло не кофе и не айфонами, а грязными занавесками и носками, выставленных в общий проход, взрослых ног. Поезд тогда за- медлился и произошла остановка. Я надеялся найти подорожник чтобы заклеить слюнями рану от звёздочки, но мы остановились будто в под- земном переходе, так по крайней мере показалось вначале. Травы нигде не было. Выходим полуплотной когортой, по двое, все одного роста. Как подобрали пассажиров по росту? На вокзале стоял ростомер? Парами, как ноги, спускаемся в полутьму, в которой тут же начинаем различать огоньки. Это блёстки, искорки в глубине тёмного. Это камень. Весь ко- ридор из блестящего чёрного камня, мрамора или гранита извращённо чёрного цвета. Серебряные отблески идут из него, особая порода. Долж- но быть из таких состоят кометы или советские боевые космические корабли. Почему советские? Почему боевые? Я здесь уже был? Пары поворачивают под прямым углом влево и на них сверху смотрит лампа. Огни гранита-мрамора отражают и бросают лучи в глаза, в пол, под ноги-пары. Мы поворачиваем вокруг возвышения кубической формы. Там лежит мёртвый человек. Ему всё равно. Он не видит чуда какой красивый камень и наши одноростные ряды. Пассажиры молча прохо-

дят вокруг человека наверху, вокруг его хрустального гроба, стараются заглянуть за ворот рубашки, за край рукава. Что-то ещё разглядеть кро- ме бледности кистей и лица. Небольшой такой человек. Никто не может увидеть больше соседа, рост не даёт захватить больше эмоций, украсть больше видения, чем соседское. Пары уходят из-под лампы, мёртвый мужчина остаётся за спиной. Проход сужается. Бенгальские огоньки камня снова самое интересное, что стоит видеть. Дорожка вокруг гроба на камне приводит в вагон. На место. Спиной вперёд. Путь продолжает- ся. Отъезжая читаю название станции – «Ленин». Старинное египетское здание вокзала без кассы. Поодаль одинокий дачник с полным чем-то ведром и пустым рюкзаком в набедренной повязке что-то доказывает милиционеру без ведра и рюкзака. Дачник тычет пальцем в поезд, лямка рюкзака сползает с плеча. Милиционер вместо направления палец-поезд строит свой взгляд в чем-то полное ведро. Там впечатления от мавзолея? Вторым рядом за станцией живут колонны с огромными скарабеями и загон для буйволов. Всё размазывает скорость и теперь только деревья и капли на стекле. Оттиск моего дыхания. Может быть тогда я вдохнул с чёрного гранита конденсат мёртвого человека?

Выдох.

Когда глаза привыкают и снова появляется фокус, я различаю во- ронов. Давно знал, что они меня сопровождают. Но чтобы специаль- но рассаживаться вдоль маршрута «Сапсана», это уже слишком. Сюда слетелись все мои вороны. Все следившие за мной в последнее время. Чёрные, что аж синие, с бородами и раскрытыми клювами за которыми не видно розового горла. Всё чёрное. Даже внутренность рта черна у них. «Арррр-аррр», – не слышу я в вагоне, но расшифровываю движе- ния их горла и бороды под клювищем. Вот вороны с Елагина остро- ва, улетели из клеток, что стоят вдоль аллей, пугают белок и голубей. Вот Франц Карлович из «Этнопарка». Сломал прутья и перелетел из Калужской области. Черны его глаза, мощны лапы. Вот строй из шести основных и шести запасных воронов Тауэра. Отрастили подрезанные крылья, получили визы, выучили русское «аррр» и расселись по пути следования. Двенадцать бородатых. Вот вороны из Винтергарда, из раз- ных его лесопарков, заняли верхушки мёртвых деревьев ожидая новой войны с запада. Итого восемнадцать. Все провожают меня в Петербург. Не напутствуют, не мешают, только смотрят боком. Приглянулась им эта тверская земля с бесконечными рукавами Волги и лесами ЛЭП. С мёртвыми бесплатными гектарами, со старинными деревнями в кото- рые вонзили свои кровососы монастыри и сельсоветы. Нахохлятся во- роны в этой сырой местности, но обживутся, перезимуют. Восемнадцать

чёрных пар глаз и крыльев. Отчего я всегда вижу ворона сидящим, спо- койным, смотрящим, но не летящим над головой. Может и к лучшему, что не кружащим над. Народные песни говорят, что кружащий ворон ничего доброго не принесёт. Или они ждут подношения от меня? Ах, вороны, не могли бы вы заменить всех людей вокруг?

Выдох.

Бологое. Середина маршрута как не двигайся, хоть вперёд лицом, хоть назад. Эта минута приносит свербящее и такое нужное желание. Пусть уже все легенды сбудутся, пусть окажется, что существует на са- мом деле это кафе «У Бори и Аркаши». Место, где встречались братья Стругацкие и вели за чаем с сахаром долгий разговор о судьбах героев будущих книг. Двигали железные стулья, отходили покурить под навес, не замечали как остыл скудный привокзальный съестной набор. Пусть бы оказалось всё правдой. Я бы приезжал специально, стоял бы в оче- реди в буфет, щелчком отправлял до кассы сложенную пятисотку, не обращал внимание на заветренность бутербродов и запашок из урны. Для меня этого было бы место силы. Легенда. Как читал взахлёб в 15– 17 лет и как перечитывал в 30–40. Наивные несбывшиеся предсказания. А ведь у них тоже было «это». Как и у Гоголя, у Чехова, у Маяковского, у всех талантливых самородившихся запечатлетелей людских дел. Они все имели эту непереносимость. Они не переваривали общество людей. Они обличали и издевались, с трудом приспосабливались и, в финале, досрочно ушли из него. От лёгкой мизантропии до совершеннейшего сумасшествия и судороги от прикосновения ближнего. Они все вас не- навидели. У Стругацких была наименьшая возможная клиническая фор- ма потому как делили они всё на двоих. Да, не переносить старались не всякого, а только тех, кто отягощён властью, мнением, руководит собы- тием, пророчит. Борис Натанович, на кого ты меня оставил? Я бы сидел и бухуртел это в стакан в подстаканнике, в пышку, а по вечерам может и в портвейн, сладкий, как ранние их рассказы про Союз Советских Коммунистических Республик. И лязгал бы по искусственному мрамо- ру холла поджопными ножками нержавеющего стула. Бологое. Мог бы стать столицей грёз, литературной саградой, а вместо того просто про- носишься мимо в бликующем окне. Мой глаз не успевает заметить ни книжного магазина, ни указателей на Далёкую Радугу, ничего, ниича- во… Эти людишки не создали мне даже кафе, где можно ругать совре- менную русскую прозу и вздыхать над теми временами, когда людей не переносили в высоком слоге. Когда «это» творили мастера. Минутная остановки, затяжной навозный шлейф и…

Выдох.

Встал и вышел в проход между синими креслами. Прошёл через врата без верхней перекладины образованные с одной стороны Вели- кой Генеральшей Подземного Мира с другой Великим Генералом Над- земного Мира. И нога ступила на стеклянный порог залитого светом магазина косметики. Одинаковые мужчины и женщины худощавого сложения бледными руками в пастельных рукавах проводят по полкам магазина. Всюду коробочки и баночки. Обвязанные резинкой по десять или двадцать плоских страниц упаковки масок для лица. Маски для век, для щёк, маски против солнечного загара, маски ради вечной блед- ности, маски против морщин, против самого времени. Я вхожу внутрь косметического рая прямоугольной формы. Все средства подписаны на английском, но никто по-английски не говорит. Всё против старости, но внутри нет посетителей старше меня. Всё блестит и перламутрен- но переливается, однако держат баночки матовые бархатные ладошки шоп-эссистента. Услужливость продавца и чистота пола так контрасти- руют со всем моим прошлым опытом посещения магазинов в стране мёртвых телефонных будок. Зачем я вышел из вагона и оказался здесь? Я же ехал до конечной, до столицы депрессии и топоров, до отбитых о каменные поребрики носков «оксфордов». Почему я снова в Корее? У меня остался туда билет? Стопка тысячных купюр-вон заложенная в недочитанного «Тысячеликого героя». Эдакий пропуск в прошлое. Я по- мотал головой. Наушник выпал слева и удачно свалился прямо в ладонь. Началось. У меня следующая фаза. Непереносимость в этот раз тяжёлая. Галлюцинации памяти. Как медленно ползёт «Сапсан». Как долго ещё до спасительных скрижалей, моего лекарства, моего паломничества не- сущего обнуление непереносимости. Гони, водитель поезда, гони, ина- че я тут всех забросаю своей лихорадкой. Чёрное пятно под футболкой чесалось уже невыносимо скверно. Садясь обратно, я зацепил нечаянно дух соседки, размышляющей о новой короткой шубе. У меня рефлек- торно случился

Выдох.

Легко обгоняю отягощённых поклажей, спускаюсь к Невскому, на несколько минут попадаю в поток стареющих и безъизбежно гибнущих тел. Мне нужно присесть в «Ду Норд», съесть лучший завтрак города. К счастью, так мало существ с челюстями и ногтями сегодня внутри. Мало отпечатков их пальцев на столешнице. Мало скомканных салфе- ток. Круглый столик удобно предложил себя как опору рукам. Я начал покидать реальность в ожидании облепихи и имбиря. Мне вспомнилась одна ночь, одно дежурство, время, которое я тратил раньше на помощь людям. Он, Токарев, как старший хирург ответственный за абдоминаль-

ную и торакальную хирургию и я, как второй хирург ответственный за травматологию, гнойную хирургию, приемное отделение. В ту ночь к нам поступил Жирнов, тоже хирург. Вот мы и встретились втроём, три хирурга в приемном отделении: хирург Жирнов, теперь опустившийся человек, БОМЖ, с какой-то травмой, сейчас точно не помню. Пусть за- крытый трёхлодыжечный перелом. Хирург Токарев – опытнейший аб- доминальный хирург и хирург я. Просто я. Хирург Токарев находился в приемном отделении по какому-то своему делу. Хирург я отвечал за госпитализацию пациентов с травмой. И вот мы три хирурга находи- лись в полуосвещённой комнате для осмотра пациентов, с отвалившейся штукатуркой, с просиженной кушеткой в пятнах неясной этиологии и смотрели друг на друга. Хирург Жирнов был пьян, кричал и размахи- вал своей сломанной ногой. Хирург Токарев был спокоен и цитировал подходящие к месту места из Стругацких. Это не его проблема, он от- вечает за «живот», «грудь» и за реанимацию, ему легко шутить. В дан- ном случае хирург Жирнов это проблема моя. Потому что у пациента сломана нога, а не торчит нож в животе. Хм, можно ли мне исправлять такие недоразумения? Хотя с образом жизни хирурга Жирнова это толь- ко вопрос времени. Последовало оформление документов, рентгенов- ское обследование, обезболивание, наложение скелетного вытяжения. Это такой древний метод лечения переломов, который мы применяли в прогрессивной областной больнице ввиду отсутствия возможности оперировать экстренную травму ночью. Ввиду того, что прогресс пере- шагнул нашу больничку пробегая по стране, не наступил в неё. Ввиду отсутствия мест в отделении травматологии, даже коридоры были за- няты, я смог госпитализировать хирурга Жирнова только в торакальное отделение. Таким образом он отчасти стал проблемой хирурга Токарева поскольку за отделение торакальной хирургии, «грудь», отвечает он. И мы все снова встретились там. Хирург Жирнов решил, что конечность у него не так уж сломана и начал ходить на ней и буянить, кричать и материться, угрожать медсёстрам. Да и просто раздражать реальность. Он развинтил нехитрое скелетное вытяжение, снял семикилограммовый груз и неплохо стоял на своей ноге в состоянии алкогольной анестезии. Тогда хирург я и хирург Токарев пришли к хирургу Жирнову в палату и немного задумались что же с ним делать. Я пытался фиксировать хирур- га Жирнова к железной кровати времен шестидесятых годов получен- ный нашей больницей в качестве гуманитарной помощи от расформи- рованного немецкого госпиталя, что было безусловно большой удачей для нашей клиники. Половина палат преобразилась в лучшую сторону после введения в строй того, что припас для нас полевой госпиталь гер-

манских сухопутных войск. Хирург Токарев мне помогал, дойдя в своих цитатах до «Трудно быть богом». Книгу я знал буквально наизусть и стал творчески ассистировать коллеге в метании текста. Но в процессе фиксации хирург Жирнов начал сопротивляться и тогда я увидел инте- ресный пример взаимоотношения врача и пациента, который, к сожале- нию, после применял на практике. Может как я подхватил это? Хирург Токарев, будучи очень утомленный хирургом Жирновым, несмотря на присутствие хирурга меня, своими огромными кулаками бил пациента по всем органам и системам, что попадались ему. Этим он изрядно по- мог мне фиксировать хирурга Жирнова к железной кровати германского производства и решил наши проблемы до утра, до следующего дежур- ного. Сейчас понимаю, что за этой сценой смотрело еще трое пациентов госпитализированных в той палате, трое торакальных пациентов и это не беспокоило никого из трёх хирургов. Не исключено, что пациенты хо- тели нам помочь. И сейчас это меня не беспокоит. Хирург Жирнов после благополучно срастил свой перелом в стенах областной, был переведен в гнойную хирургию не по показаниям, а из жалости, чтобы перезимо- вать. Там начал подрабатывать дворником, пить и ушёл из стационара. А хирург Токарев умер от коронавируса в прошлую пандемию и мне очень жаль, что это произошло. И ещё он умер немного от неперено- симости людей. Ведь он дышал рядом с ними, дышал этим воздухом полным вирусов. Чтобы не поселить их в своё нутро, приходится делать

Выдох.

Лекарство я отыскал нечаянно, случайно, как в детской сказке. Это произошло много лет назад после пары особенно крутых эпизодов бо- лезни, когда приступы раскрыли меня и мои близкие и разные окружа- ющие догадались, кто я есть для людей. Когда чёрное пятно подмышкой переросло разумные пределы и голоса стали навязчивыми. Когда во- роны перекусили, тем что… Когда селезёнка… В общем, тогда, сухой и плоской осенью, я убежал в Петербург и надеялся, что долгие прогулки помогут вернутся в ритм общества, к рутине завтраков с омлетом в «Ду Норд», в разговоры о мусоропроводе. Тогда я действительно бессмыс- ленно бродил по следам Гоголя и заходил в места, где раньше не бывал, отмечая, что уже сам переезд подействовал и я не замечаю гоминид, китайцев по большей части, я могу иногда слышать шум города и рас- сматривать воду в реке, я не теряю сознание и редко трясусь в при- ступе. И, однажды, в какой-то человеческий день, я совершил особенно большую прогулку, отметившись в самых разных местах, вернулся в апартмент-отель и запершись как от монстров я расслабился и услышал, как непереносимость выходит из меня и удаляется, растворяясь в стене

бывшей коммуналки. В тот вечер я отчётливо связал улучшение свое- го состояния с магическим новым маршрутом по Питеру, с паломниче- ством к трём необъяснимо исцеляющим артефактам. Я стал применять этот рецепт, он спасал меня все последующие годы. Время пришло воз- вратиться и принять средство. Потому что если не это, то тогда будет прогресс заболевания. Это, поверьте, никому не нужно.

Выдох.

Начало всегда казалось странным. Как и сегодня, так и в первый раз. Перейти мост. Если без всякой эзотерики, то дело весьма простое. Калинкин мост с его четырьмя башенками открытый ветру на удиви- тельно просторном месте Фонтанки. Именно он и никакой другой из ти- повых трёх-пролётных мостов. Цепи, гранит, иное расположение водной ряби каждый миг. Тогда, когда понял, что мост входит в рецепт я оказал- ся здесь неслучайно. Бродил разыскивая гоголевские артефакты. Места, упомянутые скажем в «Носе» или «Записках сумасшедшего». Калинкин мост – место, где стал появляться призрак Акакия Акакиевича и напа- дать на прохожих отбирая шинели. Во времена Гоголя всё было здесь иначе, но Фонтанка и мост так или иначе присутствовали. Тогда, в те первые дни поиска спасения от своего недуга я перешёл мост неспешно, остановился у каждой башенки, долго смотрел на воду и делал фото- графии. В дальнейшем, как я понял, этого пристрастия не требовалось. Необходимо просто его перейти. И сейчас, двигаясь к первой скрижали я почти бежал своим широким и спешным ходом. Мутная серость вече- ра ещё только наползла на город и было достаточно светло. Я вступил на гранит моста по правой стороне к центру, держась ближе к речному краю, поскольку от проезжавших машин летела мелкая мокрота масля- ных брызг. Навстречу мне удивительно громко и развязно шли четверо подростков. Самый мерзкий и опасный подтип людей. Шли парами, и первые двое старались занять всю широту тротуара и откровенно пока- зывали на меня руками. Они прошли середину и вот почти поравнялись со мной заслоняя путь мимо башен. Пьяные, шумные и молодые, они были мне отвратительны. По какой-то дикой неизвестной мне причи- не они остановились и начали что-то спрашивать у меня. Но при том так часто вставляли матерные слова, что я не понимал, действительно ли это вопрос или такой способ оскорбить. Я медлил потому что речь людей тоже отключается иногда, является таким же симптомом как ли- хорадка. Со стороны могло показаться, что я их слушаю и мне не всё равно, что они дышат. Какая-то ещё секунда прошла пока я не сказал себе, что все эти люди просто пятно, которое надо перешагнуть, они всего только преграждают путь своей бессмысленностью. Они стоят на

моём рецепте, который по совпадению избавляет их же, от того меня, который им не нужен. Вдобавок один из ближних и самый крупный подросток с татуировкой на шее, попытался коснутся моего пальто. Тату оскаленного дракона. Глупец. Этого оказалось более чем достаточно. Я вытащил правой рукой из кармана складной нож, демонстративно со щелчком раскрыл его. Убедился, что двое ближних увидели чёрное ма- товое лезвие. Ещё полсекунды я перекладывал нож в правой ладони так, чтобы он оказался плотно зажат в кулаке, а лезвие торчало наружу, как берут лыжную палку, острием вниз. Я ударил крупного в лицо этим кулаком. Он то ли упал далеко от удара, то ли шарахнулся назад и осту- пившись завалился на двоих в заднем ряду. Пьянь старался упасть как можно дальше от меня поскольку он видел, как из летящего кулака тор- чит нож. Догадываясь, что одно моё дополнительное движение кистью и лезвие разрежет ему лицо от уха до рта. После удара я замахнулся на второго пацана из первого ряда, у которого надо сказать уже росла бо- рода. Я довёл движение почти до его лица обращённым к нему чёрным ножом. Тот отпрыгнул и оказался на проезжей части, убегая под брань тормозов машины. Далее я сделал шаг вперёд и посмотрел на третьего и четвертого своим настоящим взглядом. Ветер сзади приподнял под моими ушами то, что они могли принять за бакенбарды. Переростки мяса в свиных кожаных куртках бросились бежать. Я дал им один выдох форы, сложил нож в карман и побежал за ними наступив первым шагом на колено лежащего. В беге за спиной я слышал его искренний непод- дельно страдальческий крик и шуршание тела, изогнувшегося пауком на каменном тротуаре моста. Я мог легко догнать убегавших, но специаль- но был в метре за ними заставив их за мостом перебежать на красный свет. Под сигналы машин и мат таксиста сам я повернул направо по тротуару и продолжая двигаться по набережной через несколько минут оглянулся на Калинкин мост. Башенки стояли как часовые на границе между гоголевским и быдляцким Петербургом. Людей на мосту не было видно, машины разносили шуршание шипов и бензиновый туман, он поднимаясь вливался в пепел неба. Мост позади. Мой путь продолжился в сторону Аничкового, который для меня был ориентиром второй обя- зательной точки.

Выдох.

Из всех творений двуногих пахнущих салом, даже в самом горя- чем потоке непереносимости, я уважаю их за книги. Не могу пройти мимо хорошего книжного и собираю бумажные кирпичи скорее, чем прочитываю их. Нисколько не удивлён, что вторым обязательным экс- трактом для меня стал может быть лучший книжный страны. И эти

девушки, выбегающие из стеклянных дверей, и туристы с открытками, и завсегдатаи, взявшие жадными ладонями новый науч-поп, всё в этом месте можно терпеть за выбор и великолепное представление. Уходя- щие ввысь лестницы для долгих полок, подписи под ними по тематике, кофейни в дальних углах. Здесь можно найти всё. Здесь можно всё по- трогать и заглянуть в интимное межстраничье. Я сложно понимаю это противоречие, время не пришло выразить его простыми словами. Пока только путанно, как шарлатан детям, объясняю себе это случайностью. Насколько безразличны мне пути и желания людей в действительно- сти, настолько же завораживают меня описания человеческих историй в литературе. Последнее ничтожество пресмыкающееся перед началь- ником или порносайтом будет мне в радость, когда читаю о нём из-под талантливой руки автора. Я пенсионерской походкой обхожу два этажа задерживаясь в привычных местах: sci-fi, биографии, искусство, всякая литературная дичь. Недостаток нахожу не сразу. Выбор великолепен и подслушанный диалог двух консультантов о месте на полке книг по драматургии заворожил. Люди ли здесь работают? Мягкий Шекспир и твёрдый Пелевин на своих местах долго не лежат. Снуют туда-сюда книги про историю медицины и откровения Тарантино, едва доносят их до кассы, как на первый этаж спускается новая обложка. Недостаток состоял в том, что в этот святой день не оказалось нисколько книг о Кнорозове или его работах, или пусть хоть бы косвенных результатах этих работ. Скажем, науч-попа про майя или их алфавит. Двуглазые! Отвлекитесь от своего навоза! Сегодня его День рождения! И в этот день, даже в этот вы не выставили ничего. Я раздражён, но в тайне и рад одновременно. Уколол человечеков, нашёл чем. Визит прошёл удов- летворительно и вторая локация зачтена. Носом чувствую, что зачтена, навоз стал какой-то клеверный. Отодвигаю от прохода анорексичного юношу, девушку негодную для утех, зрачки кофемана и сумку полную

«Страдающего средневековья». Прочь читатели, шелестите с дороги. Как ни приятен аромат книг (вместо вашего), но мне надо всё же среди этой газовой смеси сделать

Выдох.

Нева – удивительная река. Жирная как кровь и непроницаемая для света, как катаракта. Невозможно одинаковая каждый год и при том неповторима в своих секундных бликах на колышущихся сразу во все стороны волнах-гребёнках. Стою «вспоминая иное расположение волн на Неве»©. И не могу вспомнить. Кажется там, под неровностью глубо- кой серости воды дна нет. Там выход из этого мира. Питер раскинулся по сторонам трещины мироустройства. Как горящий ствол дерева на

берегу лавовой реки, как очередь на посадку в прогулочной катер по Стиксу. Вместе со мной на неповторимую банальность воды смотрят сфинксы. Глаза без радужек и зрачков, без аккомодации и рефракции, без веры в людей и защиты от ветра. Что им ветер? Лёгкое дуновение времени и только. Сфинксы старше времени. И эта издёвка, этот фарс стояния на реке-Неве, всё закончится. Краткий миг. Сфинксы вернутся под жар африканского солнца чтобы так же непроницаемо смотреть на сложившихся ниц худых и страшащихся людей. Я слегка прислонился к розоватому камню, на котором возлежит чудовище. Полуживотное, получеловек. Наряженный в иероглифы и шапочку, с искусственной бо- родкой. Всеми атрибутами чтобы не было так страшно смертным. Что- бы им было понятно. Прямо как и я, в одежде и при пуговицах, при усах и очках. Подчинённый необходимости имитировать человека и притво- ряться незначимым куском мяса. Постоять у сфинксов. Такое есть моё третье условие. Завершение. Посмотреть на реку или выпить кофе там же. Намочить подошвы спустившись по ступеням. Принять капли до- ждя или мёртвого снега. В общем мелькнуть перед взором мраморной пары на Васильевском, как моль и сгореть в закате дня. Я задержался необычно долго. Страшно оборачиваться. Сейчас же я узнаю сработало или нет. Ремиссия или всё по кругу. Прислушиваюсь к сменяющимся за спиной посетителям, фотографам, лазающим по Википедии переводя- щим надпись на основании сфинкса, детям, к падающему мороженному, смеху. Всё не отвожу взгляд от воды. Водяной провал в земле почернел, солнце давно село и осенние размытые фонари напустили на волны ещё больше суматохи. Я повернулся и пошёл к дороге, к людям. Это были женщины и мужчины, кутающиеся от ветра в кожу убитых животных и откровенные синтетические канцерогены. Но это были просто люди. Просто живое. Я не испытывал к ним ненависти. Смог пройти доста- точно близко без брезгливости. Непереносимость никак не проявлялась. Я даже коснулся кого-то локтем и обогнал парочку на тротуаре. Двига- ясь в сторону Биржи, я слушал человеческие голоса про погоду и новую микроволновку. И это были звуки, чем-то обычные, чем-то приятные, как пение незнакомых птиц. Я легко понимал речь этих существ, этих людей. Прошло ещё сто шагов среди гуляющих и дошло до того, что я смог сделать это.

Вдох.

ДЕД

Я хочу написать простую историю. Такую, чтобы её можно было пересказать и взрослому, и ребёнку. С началом и концом. С лёгкой мора- лью и запоминающимися названиями мест и предметов. С минимумом персонажей и событий. Простую понятную важную и короткую. Исто- рию, за которую будет не стыдно перед читателем кто бы он ни был. Будь то родители, друг, коллега или незнакомый человек. Чтобы исто- рия моя с легкостью была понята на любом языке и в любые времена. Это будет здорово. Это принесёт мне удовольствие, а читателю пользу. Но это будет не сегодня, не в этот раз. Потому что сейчас не время для таких историй. Потому что со мной случилась не простая история. Я не могу рассказать о ней за пивом и дружеским разговором. Она не для этого случая. История моя заковыристая и ухабистая, как сельская до- рога. Мне неудобно пересказывать её близким. Она полна событий, над которыми я всё ещё размышляю. Я не знаю хорошие они или плохие и чему меня научила эта история. Поэтому я напишу её сухим текстом, стараясь несмотря на всю необычность, использовать простые понятия и сравнивать незнакомые вещи с привычными, а неясное целое разделять на понятные составляющие. Я не могу назвать всех участников по име- нам и в то же время не хочу путать сам себя присваивая ненастоящие имена персонажам. Тоже и с местами. Я пока не знаю, как выкручусь из ситуации и не знаю расскажу ли всю правду до самого конца. Потому что я всё ещё часть этого. Начиная настоящий текст, я допускаю, что он никогда не будет завершён. После него начнётся продолжение, вто- рое продолжение, третье. По мере того, как я буду способен пересказать свою память вам. Это может быть новая история, которая будет уже не обо мне, но так же, как меня, поглотит другого человека. И если это может повториться, я хочу предупредить вас.

Я проживал тогда в Винтергарде. Небольшом городе, что вырос на середине пути из Свеев в Эллины в незапамятные времена. Где раньше зимовали норвеги, после волока по рекам и озёрам своих судов с севера, хранили товар, по весне смолили корабли заново и спускали на Днепр. Чтобы двигаться далее без остановки до порогов, до моря, до Полиса. Выросший на могилах пришельцев из Швеции, город всегда был во мно- гом кладбищем. Монголам, мадьярам, полякам, германцам, а более все- го русским. Людям от земли, рождавшимся здесь, работавшим на этой земле и в неё, чаще всего преждевременно, сходившим. От рождения до смерти была всего лишь пара десятков лет, а пространства, всего-то двор да проулок. Я проживал именно на такой улице. Улице-кладби-

ще на месте бывших полей с трупами воинов, на месте курганов неиз- вестных предшественников и братских захоронений последней войны. На крутой, удобной весенним ручьям и ледянкам зимой, улице-убий- це, улице, заставлявшей качать икроножные мышцы. Она вставала у острова огромной башни и вела вверх до остатка оборонительной стены. Мостовыми служили разбитые надгробные плиты с латинскими и сла- вянскими буквами. Бордюр был из тёсаных булыжников, что притащил сюда и бросил небрежно норвежский ледник до начала самой первой че- ловеческой войны. Подорожник, росший между всяким камнем, помнил подошвы пришлых племён. Он устал считать гостей и захватчиков. Пу- тал их. Корнями своими пил кровь последней резни, а листьями ловил свет, отражённый от оцинкованного листа на крыше древней церкви. Та сияла этим ложным серебром в середине улицы. Пол храма был про- ломлен и разверзнут стволом мёртвого дуба. Его змеевидными ветвями были подняты плиты и отодвинуты колонны. Дерево выросло внутри, вероятно, в антирелигиозные годы, когда местный народец вдруг вре- менно сбросил с себя ярмо рабства и иконопоклонничества. Когда на пол попадал дождь и солнечный свет, а ветер приносил семена. С ребя- тами, мы часто лазали к фундаменту поражаясь как глубок культурный слой города. Даже с самой нижней точки дна, казалось бы, на уровне исходной земли-фундамента, можно было найти щель и посветить фо- нариком ещё на полтысячи лет глубже. Ниже дуба, ниже холма города, ниже реки-перекрёстка всех культур. Там фонарик выхватывал продол- жение дуба во тьме веков. Со средней школы мне казалось, что я живу в самом древнем месте России, где всё началось, вся история и сказка, всё это, а после, из-за множества войн и катастроф сначала притихло, оста- новилось, а затем плавно переехало в более счастливые города. Те стоя- ли на более широких реках, покрывались более толстыми колосьями и жили в них более прозорливые и удачливые люди. Обманывавшие по совести и прощавшие по нужде. Там всё ещё верили в богов, золотили крыши и ладно плодились. Когда же на те города шла лавина зла, война, то она сначала налетала на Винтергард. Разбивалась о него, часто вместе с городом, с его церквями и стенами, и только опосля, слабая и вялая докатывалась в те жирные стоглавые столицы. Как-то так выходило, что каждая война проходила по моей улице. До меня, конечно, до моего су- ществования, до всех моих родных. Даже до строительства моего дома и школы. Но всегда через нас. Сквозь древние ворота, встречавшие нор- вегов и греков внизу у воды. Была у Винтергарда такая судьба.

Вылезая из недр съеденной дубом церкви, я смотрел на расширяю- щийся над моей головой свет. Появлялся он через прорехи стен и ку-

пола, сквозь незнающие стёкол верхние окна с подоконниками из пти- чьих гнёзд. Когда глаза привыкали к проваливающемуся внутрь белому потоку, я различал изнутри между окон и на куполе, лица людей. Ис- ключительно мужчин отчего-то. Длинноволосых и длинноносых, как состарившиеся вегетарианцы. Спокойных и бледных, как пациенты в хосписе. В латах или прочих странных одеяниях, никак не сочетающих- ся со свитками или моделями соборов у них в руках. Вылезая из ямы, возвращаясь к дворовому футболу и казакам-разбойникам, я тогда ду- мал, что нет на свете большей ерунды, чем полагать, что эти рисунки кому-то могли помочь. Они были только образцом страданий, уговари- вали идти этим путём, показывали, что за это, за дорогу из страданий, в самом конце, ты будешь красиво свешиваться разбитой штукатуркой на мальчика в испачканных грязью штанах. Страдай как мы. Страдай вместе с нами. Страдай лучше нас. Дуб имел больше смысла, чем фре- ски. Дуб когда-то мог давать тень и жёлуди, приютить птиц. Я скорее хотел быть как этот дуб, чем как святой. Я уходил на мостовую, а они оставались, ожидая перестройки, демократии, асимметричного ответа, олигархии, и, наконец, реставрации. Чтобы ни рисовали на стенах Вин- тегарда мои предки, стены эти, всегда оказывались разрушенными теми, кто может и не рисовал ничего у себя дома.

Не так много занятий на каникулах дарил мне город. Комиксы-фре- ски, школьная археология и… Отдельным видом медитации и внутрен- него туризма была езда на трамваях. Они являлись основным средством транспорта в Винтергарде. Приучали первоклашек к шуму механизмов, вибрации, электрическому току и резким звонкам, чтобы затем быть стрессоустойчивыми рабочими на авиационном заводе. Многое, правда, здесь было мне неясно. Например, почему на авиационном заводе делают не самолёты, а снаряды. Почему в трамваях такие высокие ступеньки, что первоклашки не могут попасть внутрь на большинстве остановок. Почему шумный и медленный транспорт не заменить на троллейбус. Не имея ответов, я катался по кругу и наблюдал за взрослыми не задающи- ми вопросов. Все маршруты были круговыми. Начинаясь в одной точке, проползая весь город, рельсы неизменно возвращали тебя на исходное место. Это занимало час или два. Это было любимым делом романти- ков, философов и скучающих натуралистов. Трамвайный тур что-то стоил, но никто не платил. Он что-то объявлял, но все знали остановки наизусть. Так что внимание тратилось лишь на разглядывание новых проплешин штукатурки на «сталинках» и на наблюдения, как смешно падают с высоких ступенек неловкие пенсионеры и школьники. Отчего- то лазающие по ним в одно и то же утреннее время. Однажды мой при-

езжий двоюродный брат, из парчового ярмарочного города, рассказал странную вещь. Что можно сделать платформу остановок высокой, что- бы заходить в вагон без ступенек, это дешевле, чем покупать новые низ- кие трамваи. И что можно сделать бесплатным проезд для школьников в ранние школьные часы, а для пенсионеров позже, чтобы разделить по- токи пассажиров. Якобы брат видел такое где-то. В журнале или газете. Но его никто не понял. Я представить себе не мог высокие остановки и платный проезд. Это была какая-то извращённая реальность. Может и в подъезд не делать ступени чтобы инвалиды могли легко пользоваться? Может в парк сделать платным вход чтобы хулиганы не собирались? Всё это походило, на что-то, что я не мог назвать. Потому что я знал только те слова, которые были в учебниках и подписных журналах. По- тому что для жизни в Винтергарде мне больше ничего не было нужно. Ничего сверх. Потому я продолжал круговое движение по маршрутам, подмечая мёртвых голубей и упавшие тополя, забывая чужие истории. Время здесь жило по кругу. От катастрофы к катастрофе с семнадцатью остановками. Моя жизнь как раз пришлась на долгий период между ка- тастрофами. Я не мог это изменить и родиться иначе.

Город показывался мне одними и теми же боками, в окно, в дверь трамвая, тряс меня и бросался листьями. Бывало, что и внутри проис- ходили интересности. Например, одна одноклассница постоянно напра- шивалась на поездку со мной. Я этого не любил, она садилась к окну и терялся весь смысл моей цикличности. Она сидела смирно, с руками на коленках, и словно чего-то ждала, могла внезапно выйти. Но я ей не мешал. Она не понимала, что мы с ней сейчас едем по костям предков. Что я родился не тогда, не для неё, я не должен был быть в одно время с ней. Или был ещё дружок-отличник, что непременно покупал билет у водителя, в отличии от всех. Отличник, одним словом. Когда, по его мнению, билетик оказывался «счастливым», одноклассник съедал его у меня на глазах. Это было отвратительно, смотреть как он жуёт прямоу- гольный зелёный сухой билет. Тот прилипал к языку и нёбу, и не хотел быть проглоченным. Чтобы увеличить своё «счастье», этот отличник каждый раз по-разному трактовал условия для билета. Шестизначный номер мог быть, по его меняющимся правилам счастливым, если первые три и вторые три цифры после сложения давали равенство. Или если все шесть располагались по возрастанию, или по убывания. Если встре- чались три одинаковые цифры, если все цифры были больше пятёрки. Если большинство чисел в билете оказывались простыми. Если билет начинался с ноля и так далее… Его покупка счастья была очень эффек- тивной. Одноклассник виртуозно искал своё «счастье» и почти всегда

его находил. Съедал билет. Доказав мне этим что-то, он выходил и не завершал полный круг. Выходил в свою незавершённую счастливую жизнь. В пространство между двух катастроф. А я завершал круг всег- да. Я часто думал взять с собой термос с чаем, чтобы отличнику помочь. А лучше чтобы здесь подавали чай в гранёных стаканах, как в поезде. Чтобы запить своё «счастье». Был ли у него с годами безоаровый камень от этих билетов? Был ли он счастлив пропорционально съеденному ко- личеству номеров? Мне счастье цифры дать не могли.

Иногда на конечной меня заставляли выйти, тогда я переходил до- рогу и снова садился в этот же трамвай, когда он выруливал от кольца. Снова бесплатно и на тоже своё тёплое место у окна. Мы гремели по крутым склонам холмов города, по могилам панов и ханов, цепляясь за ветки древних деревьев под чьими корнями, я был уверен, лежал се- ребряный клад. Уж как минимум норвейская ладья. Я выходил осво- бождённый от мыслей на исходной остановке. Попадал под дождь или получал камнем по спине от кого-то, или становился в лужу. Тогда я включался с обычную жизнь, вспоминая трамвай, как буддийскую ке- лью, мимо которой колесом проворачивается жизнь с редкими колоколь- чиками событий.

Кроме рельсового транспорта, луж и людей, на улицах моего холь- мгарда были ещё и названия. Белые таблички с чёрными буквами. Я долго, до старших классов не обращал внимание что они значат. Для меня не было удивительным, что все улицы носят фамилии людей. Не- которых из них мы проходили в школе, другие были писателями. Так было на центральных улицах. Но улицы второго эшелона носили просто какие случайные ничего не значащие для меня имена-фамилии. Будто кто-то перенёс на вывески словарь мужских фамилий. Как-то раз, спря- тавшись от ливня в библиотеке, открыв для себя этот чудный мир стен из книг, я посмотрел часть фамилий. Что они означали для мира, кому принадлежали. Это были сплошь фамилии убийц. Цареубийцы, убийцы губернаторов, убийцы врагов, знаменитые охотники, китобои, инквизи- торы. Среди них были убийцы по умолчанию, вроде древних воинов, и убийцы недавние, осознанные, боровшиеся с предыдущей властью. Ещё интереснее оказалось то, что практически без исключения убийцы улиц были и сами убиты. Но убийцам убийц улиц не дарили. Выясни- лось также, что до поименования улиц в честь убийц, те носили другие названия. Вроде Большая садовая или Благовещенская. Хотя бывали и Резницкая, Скотобойная, Проломная, что, вероятно, отражало тяжёлую историю города. Однако была ясно, что традиция называть стройные ряды дорог и домов имена убийц была устоявшейся. Может быть ро-

весницей моих дедов, может старше. Библиотека стала мной с тех пор любима за её ненавязчивую мудрость. Она носила имя всего-то убийцы нескольких букв алфавита и располагалась на площади имени убийцы одной реки, которая стала искусственным морем с гидроэлектростан- цией. Однозначно, в Винтергарде это было самое мирное место. Книги домой я не брал. Это было бы странно, не место им там. Стал проли- стывать регулярно, заходя в библиотеку, останавливаясь на случайных страницах. Засиживаться. Брать сразу три-четыре, потолще. Мне нра- вилось привлекать внимание полусонных библиотекарш, которые были удивительно красивы, тихи и услужливы. Словно их предупредили, что от того, как этот юноша проведёт здесь время, зависит их зарплата. Ещё книги пахли. Непонятно чем. Но напоминали ветер с хлебокомбината, тёплый и вкусный, желанный… Возможно так пахли те города, куда не добиралась война, зацепившаяся за мою улицу. Но скорее всего тома пахли весенним воздухом, который ворвался нечаянно в долго закры- тую палатку путешественника.

Я не мог объяснить, не понимал, зачем действительно возвращаюсь в библиотеку. Ведь у меня были друзья, трамвайные круги, непромокае- мые сапоги, яма в земле под церковью и ещё пара лет до окончания дет- ской жизни. Всё что нужно и больше, чем у многих в городе. У меня был даже перочинный нож и коллекция палочек от мороженного с разными выжженными клеймами. Скоро в квартиру проведут телефон и будет просто великолепная жизнь. Под этими древними кронами, крышами, на стертых мостовых. Я полагал, что буду жить вечно. Мимо меня, как мимо Винтергарда, пройдут времена и люди, пролетят ветра и стукнув- шись об опору моста проплывёт статуя древнего бога, вырезанная из цельного ствола. Она помашет нарисованным дядькам на стенах церкви палицей, а те в ответ побледнеют и сложат ладони в безропотный мо- лельный домик. А я всё буду жить, смотреть, подниматься по переул- кам и всё будет так или иначе, но всё будет хорошо. Память сохранит каждый из прожитых дней как образчик добротной жизни. У меня будет тысяча тысяч дней.

Жизнь в библиотечных книгах была жестокой и однонаправленной. Родился, попал в плен, сбежал, умер на чужбине. Или так: родился, женился, воевал, вырастил детей, был ими убит. Или просто воевал и умер. Или родился и умер. Всё кончалось смертью. Все книги были про смерть, как улицы города про убийц. Как зарубежный канал про при- роду по пятницам, где львы кого-то постоянно жрали. Ты родился чтобы жрать и как можно дольше избегать тех, кто питается тобой. Можно ли отдавать себя львам по частям чтобы прожить дольше? Мои прогулки

через дыру в заборе монастыря или велоспуск по улице Войкова к мемо- риальному кладбищу не влезали в схему из книг. Такое ощущение, что родился в пустое нетипичное время. Родился в пробел. В пустоте без войн и эпидемий, без нашествия и призыва. Иногда по телевизору в кух- не показывали сегодняшний день. С единичными жертвами наводнения в далёкой жаркой стране. Где-то где закончилось место и адское солнце жарило один на всех хлеб. Там яркие флаги и резкие крики напоминали библиотечные истории и случались убийства. Однако незнакомый язык, неизвестная даль, чёрная кожа и зелёные полумесяцы обесценивали это насилие. Мне было не страшно. Мне было всё равно. Я возвращался в библиотеку чтобы рассматривать литографии инквизиции и смотреть на таблицы с бесконечными именами погибших под стенами Винтергарда. У нас-то прошлое побоище было не чета вчерашнему телевизионному. Возвращаясь домой, я мечтал, что наш город снова примет удар нечисти и снова, на этот раз с моей помощью, с честью отстоит Россию. С че- стью и колоссальными потерями. Я однозначно выживу и буду велик и обаятелен. Или умру, но героем. С такими мыслями однажды я упёрся в закрытую дверь библиотеки. Оказалось, что по понедельникам она не работает. Я повертелся на месте и пошёл к парку, к его озеру, бывшему крепостному рву, к обвалившейся зубчатой стене, воротам, чтобы мыс- ленно их отремонтировать, но улучшить, приделав захаб как на фото в книге про Средневековье.

Слово «парк» не вполне отражало то, где я находился. Это был за- жатый между древними рвами, валами и стенами кусок ровного места, поросший деревьями без особенного плана. Люди, срезавшие здесь до- рогу между большими улицами, протоптали широкие тропинки. Затем, в последнюю войну, захватчики заасфальтировали участки, где ходили люди. Порядок они любили больше, чем природу и людей. Затем ос- вободители города поставили вдоль этих дорожек скамейки и урны. Деревья тем временем циклопически разрослись подпитанные тру- пами и накрыли всё это тенью и обиталищем птиц. Так возник парк нашего Винтергарда. Уже при мне в него встроили кафе, памятник космонавтам и ларёк с мороженным. Провели громкоговорители и по праздникам натягивали между стволов одни и те же слова, написан- ные на широких цветных лентах. Ленты путали и рвались, отчего под разным углом со скамеек можно было читать альтернативный текст:

«Да здравствует 50-я годовщина счастливого детства!» или «Вечная память, труд, май!». Скамейки стали главным местом свиданий и от- того таким школьникам как я, практически были недоступны. Заняты и забронированы до ночи. Но в ранний каникулярный понедельник я

наслаждался возможностью поёрзать на ребристых лавочках. Когда-ни- будь я тоже буду здесь прижиматься к миниюбке и хохотать на весь парк. Может быть это мои последние каникулы с мечтами и библиоте- кой. Дальше всё будет ого-го!

Однако скука была совершенно знойной. Меня минута за минутой возвращало в фантазии прежних обрывочных мыслей о городе. Кривые камни дорожек, мне казались, кирпичами крепостной стены. Основание клумбы однозначно было могильной плитой с рунической надписью. Выступающий несимметричный дом напротив парка являлся для меня перестроенной башней. И, конечно же, из каждой лужи я ждал прибли- жения ладьи или драккара. Может быть я родился не в то время? Не в том теле? Может быть это не лень учиться и не усталость дружить с ограниченными ребятами со двора. Это всё другое призвание? Как бы хотелось, чтобы всё это стало так. Но так не бывает. Я просто не нашёл дела по душе, забот и тревог. Я ещё школьник, неготовый променять книжные рассказы на реальность. Школьник в забытом городе. Пусть я родился не в своё время, зато однозначно в нужном месте. На этом, я решительно ушёл из культуры и отдыха на проулок пыли истории, спустился к разрушенной церкви, намереваясь там поковырять штука- турку с плоскими лицами или найти старинную монету. Она бы меня утешила, заменила бы мне и закрытую библиотеку, и друзей, отбываю- щих повинность на дачах с огурцами. Я почти бегом заскочил под свод храма и тут же остановился.

Внутри были люди, четверо мужчин в неопределённой униформе. Взрослых здесь я ещё не встречал. Похожие на дембелей. Достаточно молодые. В чём-то хаки-зелёном и песочном, сидели полукругом возле костра. Огонь был совсем небольшой, однако искры его высоко под- нимались и таяли о лбы святых. Мужики сидели не в центре, у трупа дуба, а дальше, в глубине, где, наверное, был алтарь. Более того, они набросали земли и песка, полоской, между костром и разломанным ду- бом, чтобы тот не загорелся. Жгли они также не куски коры, как иногда делали мы с ребятами, а какие-то дощечки. Там и тут внутрь падал свет и перемешивался с дымком, дыханием людей, летящей мимо пылью и семенами-носиками. Сидящие сразу меня заметили, но виду не пода- ли. Продолжали свой разговор. Мне было неприятно, что кто-то сидел в «моём» месте, но сделать я ничего не мог и теперь думал, как мне уйти, чтобы это не выглядело неловко или испуганно. Поэтому я во- шёл внутрь, сделал десяток шагов вдоль стены к следующему разлому- двери в стене и собирался через неё неспешно выйти. Вроде как, я так и планировал, просто гуляю. Когда я уже повернулся спиной к нутру

церкви и хотел выйти, меня окликнули. Всё-таки храм был старинным, небольшим, я оказался слишком близко к компании.

–

Парень,

эй!

–

сказал

кто-то

из

незнакомцев

мне

стало

прият- но, что я не «мальчик» и не «эй, ты», парнем меня отчего-то называли

редко.

–

Парень, можно попросить принести каких-нибудь досок ещё. Нам для огня, посидим немного здесь.

Не дождавшись моего быстрого ответа, тот же голос сказал:

–

Мы

тебе

пива

нальём.

–

Отломайте от дуба кусок, вон там, где расколото, торчит из под- вала,

–

неточно

показал

рукой куда-то,

–

все

так

делают.

–

Все так делают, а мы не будем, – вступил в разговор второй го-

лос, – принеси, пожалуйста, только не пластик, не газеты, деревяшек

сухих.

Я вышел в проём, как и планировал и зашагал от здания. С чего это я буду им палки приносить? Но я представил какая тоска сейчас дома, с родителями и новостями по выпуклому телевизору. Не дай бог, ещё соседка зайдёт трепаться на кухне. Мне и угла нет посидеть спокой- но. Жарко ещё дома, не то что здесь под куполом. Такая прохлада, что огонёк кстати. Особенно если до вечера сидеть. Я направлялся будто домой, но руки мои сами подбирали что-то с земли. Когда мне было уже тяжело нести, я остановился с полной охапкой прутьев и корот- ких досок от ящиков. Развернулся и пошёл к мужикам. Они встретили меня подбадривая. Ясное дело, что они могли сами принести в сто раз больше, отчего-то им хотелось, чтобы нашёлся младший. Кажется, это называется дедовщиной. Мои дрова сразу пошли в дело. Огонь ожил и заговорил, зашипел. Далее стали происходить непривычные для меня вещи. Вместо того чтобы забыть о моём существовании, как сделал бы любой нормальный взрослый после выполнения его просьбы, мужчины расселились шире и пригласили меня в круг. Предлагали пиво, я от- казался, похвалили и молчали, ожидая от меня что-то. Я на автомате потянулся к большому куску коры, висящему на мёртвом остатке дуба, потянул его с треском и хотел добавить к трофеям-палкам.

–

А-ну, не тронь его, – жёстко, но без злобы сказал усатый дядька, старше других на вид.

–

Это дерево никогда не трогай, а ещё лучше, следи чтобы и другие

не трогали. Сможешь? Можно тебе такое поручить?

–

Не грузи, парня, отстань, – вставил тот, кто попросил принести дрова. Сноп иск от новых деревяшек полетел вслед за треском под по-

толок.

–

Оставь

дуб,

серьёзно.

–

Да

просто…

Ладно,

–

скрестил

руки

на

груди

смотрел

как они передают бутылку пива.

–

Ты же местный, паренёк? – усатый смотрел прямо мне в глаза, необычно и неприятно.

–

Местный.

Родился

здесь.

Живу.

Я вдруг увидел у одного из дембелей косу. Реально толстую косу волос, спускающуюся с затылка на спину, наверное, до лопаток. Я аж рот раскрыл. В тот же миг у четвёртого сидящего, поймала солнечный зайчик серьга в ухе. Такого я никогда раньше не видел.

–

Знаешь, местный, отчего дуб трогать здесь нельзя? – спрашивал,

как раз тот с серьгой. Он был лысый и то ли татуировка, то ли родимое пятно было на его лице.

Я осмелел и стал рассматривать мужиков, находя всё больше не- обычного. Почти у всех из-под ворота или длинного рукава на коже выступали рисунки-татуировки. Не тюремные, не надписи, а-ля смерть легавым от ножа, а какие-то сказочные части растений и животных, волны, лапы. Усатый имел тату на одной стороне шеи, неопределённый узор, обезображенный звёздчатым белым рубцом. Я видел такой у дядь- ки после ожога пламенем.

–

Слышишь

меня,

парень,

как

зовут-

то?

–

Он тобой очаровался, татуировки рассматривает, – говорил му-

жик-коса.

–

Дуб

мёртвый,

что

его

жалеть.

костёр

лучше

не

палить,

пепел и жар разрушит фрески, – я не сказал своё имя почему-то и посмотрел наверх, показывая подбородком на особенно тощего монаха в капюшоне

с крестом.

Мужики разом засмеялись.

–

Эти-то?

Святые?

Им

дела

до

тебя

нет,

парень.

–

Они же только на-ри-со-ван-ны-е, – сказал ближний мужик, самый мощный,

огромными

бицепсами

под

рубашкой,

он

говорил

такой интонацией,

словно

ребёнок-даун

мне

захотелось

уйти.

Ни

чём кроме меня и дуба, гости разговаривать не собирались. Мне было не по себе.

Бутылка

путешествовала

по

кругу

обходя

меня.

Опустев

она

не была

разбита

стену,

аккуратно

сложена

рюкзак

мужика

серьгой.

–

Они просто выдуманные, – глядя наверх произнёс он, достал но- вую бутылку.

Я встал, сделал пару шагов назад, что-то сказал вроде «мне пора», повернулся, шагнул к ближайшей дыре в стене. «Сами-то, кто такие», – подумал я уже у самого выхода, – «солдаты в самоволке».

– Солдаты мы, знаешь, сами себе на уме, приходи ещё посидеть, не обидим, – мне в спину громко сказал, по-моему, усатый. И это было очень странно. Я повернулся и злобно посмотрел на всех них. Но дым потянуло в мою сторону в эту самую секунду, он густо бросил в лицо сгоревшие ящики от овощей. Дым попал в глаза. Я не различил четыре фигуры, а вместо того, увидел, как луч солнца упал и подсветил на скрю- ченном стволе, когда-то росшего дуба, молодой побег. Прямой, с локоть высотой, он торчал прямо там, где я только что сидел. Несколько его листочков светились под лучом, проходившим через чью-то большую голову, нарисованную по центру единственного купола.

Утром следующего пустого дня я не пошёл проведать дуб, а про- должая анализировать свои мысли, поехал на трамвае в библиотеку. Там попросил скучающих и добрых тётенек-библиотекаш дать мне материал по истории города, про старые церкви. Я желал отыскать, что за храм является развалиной на нашей древней улице. Очень помогали гравюры. Довольно быстро я нашёл и ту церковь, и её историю. Переходя от книги к книге, как по цепочке, я выписывал основные моменты чтобы не потерять след. Сама церковь носила имя Спиридона, какого именно Спиридона я не понял, их жило немало, оказалась невероятно старой. Построенной на месте прежней деревянной и всегда бывшей внутри огороженного участ- ка Винтергарда. Самая маленькая из самых старых каменных построек города, она была радикально перестроена и заново покрыта фресками в семнадцатом веке. Так что, можно сказать, что от той исходной старины мы имели сейчас только её место и размер. Спиридон, вероятно, утратил свою популярность, потому что церковь к двадцатому веку пришла в за- пустение сама собой. Её даже не пришлось взрывать при новой власти. Я вычислил примерно, что дуб мог начать расти в ней в двадцатых годах и перешёл после этого к книгам про деревья. Здесь меня ждали некото- рые трудности поскольку конкретно про дубы книг не оказалось. Тёти искренне ходили в глубину зала, двигали там тяжёлые дверцы шкафов, но передо мной появлялись лишь энциклопедии и учебники с краткими описаниями, ненужной латынью или чёрно-белыми картинками дуба. Не- красивыми и неинформативными. Как быстро растёт дуб? Может ли он вырасти внутри дома? Отчего гибнет? Как определить возраст мёртвого дерева? Ничего из этого мне не удалось понять. А когда я наткнулся в журнале «Наука и жизнь» на описание дубов английского Ноттингема, запутался полностью. Если верить статье, мой церковный дуб, должен был быть значительно старше, чем 1920-е, так как его ствол превосходил почти все фотографии дубов, где якобы прятался Робин Гуд. Те дубы име- ли точную датировку, а британским учёным я отчаянно доверял.

Будучи единственным посетителем читального зала во вторник лет- них каникул, я собрал на себя заботу всех женщин этажа. К часу дня у меня стоял чай с печеньем, а книги не нужно было приносить и уно- сить. Всё делали проходящие мимо библиотекарши. Фыркнувшую на меня уборщицу осадили и выпроводили «чтобы мальчик не отвлекал- ся». Я уже жалел, что не продолжал читать про убийц или нашествия врагов на город. Тема дуба в церкви не раскрывалась. В предыдущие мои походы, я так не уставал и уходил подпрыгивая, от того, что уз- нал очередную жёсткую правду о людях и нашем городе. А здесь… Спиридон… Старый дуб… С собой по билету я впервые взял книгу о знаменитых деревьях мира и пошёл домой через круг по трамвайному маршруту номер четыре. Спускаясь по лестнице всё-таки подпрыгнул разок. Доволен я был не своим поиском, а тем, что несколько женщин в библиотеке видели во мне что-то нужное и важное, были готовы по- могать и делиться добротой. За таких и шли в битву мои предки.

Уже в вагоне, громыхая вниз по Борцам за революцию, собственно тем же убийцам, как на других улицах, я открыл книгу. Кстати. Всегда меня трогал такой вопрос. Отчего все эти борцы и партизаны, террори- сты и палачи выглядят на фото довольно солидными людьми. Я имею ввиду солидного возраста. В то время как табличка под их ФИО сооб- щает, что умерли они молодыми, многие чуть старше меня. Почему так? У них украли эту молодость, этот моложавый вид лица? Они променяли его на войну, на свой статус героя? Убийцы улиц были молоды только датами, но не имели этой середины жизни между геройской юностью и увесистым профилем на картине. Вряд есть определённый приказ ста- рить изображения героев на портретах. Эта середина жизни сгорела в их делах… К книге, к чему-то по-настоящему новому, я обратился, как только закрылась дверь транспорта. По мнению автора, самыми зна- менитыми деревьями на планете были гигантские кактусы в Мексике, баобабы Мадагаскара и секвойи Калифорнии. Только эти главы были написаны с чувством, богато иллюстрированы и снабжены ссылками. Остальные, десятки разделов, были краткими, как школьная энциклопе- дия. Они даже располагались в отталкивающем официозом алфавитном порядке. Я посмотрел буквы Р, Б, Ц, Х, в надежде найти что-либо про связь деревьев и «религии», «бога», «церкви», «храма». Пару раз открыл толстую книгу наугад и удивлялся тропическим растениям, пару раз с грохотом закрывал том, получая от этого удовольствия. Затем я вовсе утомился и стал ставить книгу на коленях вертикально, на её широ- кий корешок и ждать пока от прыжка трамвая она сама не раскроется в случайном месте. Я прочитывал, а иногда и нет, статью, что выходила

после этого. Место про вяз из которого строят мосты потому что он не гниёт открылось три раза… На Героях панфиловцах в вагон зашёл наш завуч и я, не желая пересечься с ним взглядом, тут же наклонился и уставился в книгу, в случайном месте. Одновременно пытаясь боковым зрением увидеть где тот сел или встал. Эта зараза, прошёл по салону и похоже встал за моей спиной. Наверняка специально чтобы посмотреть, чем я занимаюсь или где выйду. В этот момент я был очень далеко от нашего района. Мне пришлось перевернуть страницу и начать читать, дожидаться своей остановки. Просто так смотреть в книгу не получа- лось. Только чтение помогло убить время.

«Мамврийский дуб. Дерево является последним из исчезнувшей дубравы Мамре и древнейшим свидетелем богоявления Аврааму на библейской земле. Дуб этот воспет в священных церковных канонах, в стихах и прозе, запечатленный на тысячах древних икон, гравюр и ри- сунков. Его засохшие ветви использовались для написания икон Святой Троицы и рассылались по всем уголкам царской России. Посещавшие дуб богомольцы собирали желуди и кусочки коры, срезали на память веточки, вырезали палки для посохов, а частички древесины хранились как священные реликвии. Из чернильных орешков (галлов) Мамврий- ского Дуба изготовляли черную краску, которую использовали исклю- чительно для написания имен бога и священных текстов…».

–

Внеклассное

чтение?

–

за

моей

спиной

поинтересовался

мужчина.

Конечно же то был завуч, – дома соседи мешают читать?

–

Здравствуйте,

Анатолий

Степанович,

хотите

сесть?

–

Нет, сиди, такая толстая книга у тебя, «Война и мир»? – он был в том же синем пиджаке, в каком ходил в школу.

–

Это

по

биологии,

про

роль

деревьев

истории.

–

Нина

Ивановна

такое

задаёт?

–

Нет, на практике была студентка, Олеся Сергеевна, но Нина Ива- новна тоже.

Завуч посмотрел на часы и в окно. Похоже, что ему скоро выходить.

–

Вы знаете церковь на спуске? – отчего-то я спросил завуча, – там внутри вырос огромный дуб. Я пытался найти в библиотеке примерно, когда церковь забросили чтобы понять сколько дубу лет.

Завуч действительно двинулся к выходу ещё раз посмотрев в окно. Он всё-таки был очень ограниченным человеком и преподавал матема- тику.

–

Читай-читай, это облагораживает. Там же кольца должны быть, годовые,

посчитай.

Может

сдаться,

что

церковь

построили

вокруг

дуба, а не дуб пророс внутри, хе-хе.

Он взялся за поручень у выхода. Да, такие толстые и придирчивые не защищали наш город. Этот завуч только если предателем мог быть в истории.

– Считай кольца! До свидания! Не забудь первого сентября прийти. Трамвай тряхануло перед торможением так, что старичок на первом сидении подпрыгнул и зашёлся кашлем. Завуч вышел на остановке и не посмотрел ни на меня, ни на транспорт, скоро зашагал по Ворошилова. Можно подумать я без него не знал про кольца. Там так сильно разломан ствол, и такой грязный от земли и пыли, что колец не видно. Максимум можно у ветки посчитать, есть там одна большая отпиленная. Возраст здания мне был теперь примерно известен, спасибо библиотекаршам, 1100 год, плюс минус. Домонгольская церковь перестраивалась много раз, возможно в ней не осталось ни одного кирпича той поры. Только если в фундаменте… Фундаменты вроде у них были из вертикальных сосновых столбов… Вдруг дубовых? Пророс один? Тогда и дуб может быть старше церкви. Удивительная идея завуча обрела смысл. Дуб Мам- врийский, религиозная вещь, может его из жёлудя прорастили после паломничества в Палестину? Говорят, где-то в Подмосковье есть храм – полная копия храма из Святой земли. Почему бы людям в то время не привезти кроме мощей и частиц креста, жёлуди, к примеру. Для них это было важно. Я закрыл книгу и захотел есть. Сидел и мечтал об «Остан- кинских» пельменях. Мимо нас с вагоном проносились тысячелетние места Винтергарда. С их загадками и костями во много рядов под мо- стовой. С семенами из Израиля, стрелами печенегов, мечами тевтонцев.

Такая богатая историей земля. Поем пельменей и пойду рассматривать подвал, где видно основание дуба.

Вооружённый фонариком и информацией, полученной от всезнаю- щего дяди Коли, я спускался по мостовой переулка к разрушенной церк- ви. То, что она не сползла ниже, к обрыву, к набережной, было особенно странно при взгляде от крутой дороги. Здание держалось очевидно на мощном глубоком фундаменте. Древние строители, а ведь действитель- но очень древние, знали соответствующие секреты. Не торопясь воз- водили на тысячелетие. Ради модной маковки с комиксами на голубых стенах они вбили в край холма сотни свай-стволов, может тысячи. Воз- можно прикрепили всё это снизу к какому-то скальному основанию. Храм-гвоздь держал от оползня и всю нашу улицу.

Батареек могло хватить всего на полчаса, замены не было, так что я торопился спуститься до сумерек, чтобы дневной свет помогал мне на нижнем уровне. Пельменей во мне было предостаточно для долгой и физически отягощённой работы. Коля, который в среде моих родствен-

ников назывался «дядей», хотя вероятно им не был, рассказал мне о разных способах определения возраста деревьев. Один из них, показался мне особенно подходящим к ситуации. Нужно измерить диаметр ствола ближе к уровню земли, но не у самых корней и затем разделить на 1, 2 или 2,5 в зависимости от условий роста дерева. Дуб, как и другое круп- ное дерево, набирает до 2,5 сантиметров в ширину за год. При скромном освещении, питании, меньше, по 1 сантиметру, полтора или два. Зная ширину основания и примерный коэффициент роста можно умножив их получить возраст дерева. Верёвка, бывшая у меня также с собой, могла помочь при спуске, а могла и помочь измерить окружность ствола в подвале, у самых корней. Спасибо математике завуча, я мог вычислить диаметр зная окружность. Пи, квадрат, вот это всё. Поскольку выдви- гающегося сантиметра-рулетки у нас дома не было, я заранее отметил на верёвке фломастером метры. На втором метре – две полоски, на тре- тьем – три и так далее. Чувствуя себя искателем клада или Индианой Джонсом из фильма в видеосалоне, я легко дошёл до церкви и втиснулся через её низкое разрушенное окошко.

Сегодня свет падал из щелей стен и потолка под разными углами, в том числе, на искорёженное дерево почти в центре пола. Его серое и безжизненное тело как застывший динозавр выбиралось из недр земли и опершись на каменные плиты церкви, сдохло в незапамятные време- на. Могучий верх, крона, отсутствовали и я мог только фантазировать о прошлой высоте дуба. Всё же срезали этот верх не так давно. Сухие сморщенные дубовые листочки покрывали по щиколотку половину хра- ма. Они не успели сгнить или унестись с ветром. Сколько могли лежать листья в сухом скрытом от всего месте? Несколько лет? Дуб распили на дрова? Следов огня, кроме редких маленьких кострищ, на полу не было. Одна из ветвей, не самая крупная, была отпилена аккуратно. Осталь- ные отломаны то ли под собственным весом, то ли внешним насилием. Морщины глубоких складок покрывали всю площадь коры. Местами она вздыбилась и треснула, показывая свои огромные раны. В каждую можно было просунуть ногу. Я посчитал годовые кольца единственно- го опила. Это оказалось непросто. Расстояния между полосками были маленькими и ближе к коре вовсе становились неразличимы. Попро- бовав несколько раз я был уверен, что колец по меньшей мере сто. Это не дало мне особенно ценной информации, любой, кто посмотрел бы на изогнутый волной, гигантский остов дуба, ответил бы, что ему две- сти, триста, пятьсот лет. Мысль о ста годах не могла возникнуть при взгляде на остаток исполинского основания. Книга про мамврийский дуб и идея, что церковь построена ради этого дерева или дуб удачно

интегрирован в храм теперь крепла. Во всей этой истории несуразным гвоздём торчал один факт. На изгибе дерева зеленел росток и кажется он подрос с прошлого моего посещения. Это было более странно, чем увидеть одуванчик, проросший сквозь бетон. Настолько велика была разница между каменистостью мертвого ствола и юной зеленью побега. Сейчас мне некогда было рассматривать ожившее живое. Не терпелось включить фонарик и измерить дуб внизу. Я был уверен, что узнал что- то чего не знает ни один краевед и учитель истории Винтергарда. Что ж, оставалось только узнать ещё больше, и я полез в дыру. У кого-то в школе будет самый крутой рассказ, как он провёл это лето.

Там, где квадратные каменные плиты церковного пола были разру- шены, имелось довольно большое многоугольное отверстие. Образова- лось оно скорее всего по совокупности причин. Растущее дерево могло поднять часть камней, дождевая вода сквозь лишённые стекол окна раз- мыть, вандалы и искатели сокровищ могли поднять часть пола. Так или иначе, держась за кору и ветки, мы с одноклассниками не раз спуска- лись на пару метров вниз, где начиналась темнота, сырая земля и камни. Здесь можно было спрятаться или спрятать свой секрет. Мы мечтали найти здесь клад, хотя бы дупло в стволе ниже уровня пола, но ничего этого не было. Ствол выпрямлялся и уходил в темноту, в дно холма. Ноги дальше не лезли и упирались в каменную крошку и многолетний слой мусора. Теперь же, с фонарём и своей решимостью, я выбрасы- вал наверх часть мусора, а другую утаптывал в стены дыры. Я видел возможность спуститься ниже. Значительный проход был скрыт просто старыми ветками и несколькими автомобильными покрышками. С по- следними пришлось повозиться, они сужали путь, мне приходилось вы- таскивать их по одной в церковь. И вот, спустя, шесть-семь ходок, я смог сползти на корточках ещё на один свой рост ниже, вдоль ствола. Полость в земле вокруг дуба немного расширилась и его можно было обойти кругом по новому нижнему ярусу. Однако оказалось, что ни фундамента из сосен, ни корней дерева я не нахожу. За стволом, ширина которого была здесь не менее четырёх метров, напротив того лаза, которым я спускался, был новый горизонтальный проход. В нём также был мусор. Фонарик выхватывал за горой скатившихся сюда бутылок и банок лаз ниже. Мне было неприятно, что теперь я не вижу свет от входа через пол над собой. Кроме того, было одно узкое место, в котором я пачкался о земляную стенку, цеплялся верёвкой. Выносить мусор было неудобно, приходилось прижиматься к коре, и я был весь в мелких царапинах. После второго рейса наверх, я уже не так охотно спустился в дальнюю точку, поскольку увидел, как осыпается вслед за мной моя дорожка по

земляной стенке. Надёжнее всё-таки упираться спиной в дуб и подни- маться отталкиваясь от стены лаза обувью. Не привязать ли мне наверху верёвку чтобы помогать себе подниматься, держась за неё? Я откинул несколько бутылок и стал тащить большую ветку, которая зигзагом за- стряла в новом проходе и её было ни перешагнуть, ни подлезть под ней. Когда я особенно сильно взялся за неё у меня выпал из-под подмышки фонарик и счастливо для меня упал к ногам, ровно лёг на «пол» прохода и осветил, не разбившись, ту глубокую часть, из которой я тянул ветку. Точно в свете луча, передо мной стояла белка. Я никогда не видел белок так близко. Она была красивой и крупной, с рыжим телом и тём- но-рыжим, почти коричневым хвостом, и, она именно стояла. На задних лапках, подобрав передние к светлому животу, пялилась на меня чёр- ными глазами-бусинами, принюхивалась. Я замер и смотрел на зверька сверху вниз, мог дотянуться до него ботинком. В свете фонаря белка казалась размером с кошку и отбрасывала тень в проход. Нет, она опре- делённо была больше белок в зоопарке, это была крыса? Енот? Нет же, белка. Уши с кисточками, конечно, белка. Хвост её дёрнулся, дёрнулась и мордочка и она прыгнула прямо на меня. От неожиданности я отпу- стил ветку, вскрикнул, закрыл ладонями лицо, защищая себя и втянул голову в плечи. Белка, ощутимо тяжёлая, с острыми когтями, пробежала по мне отталкиваясь от колена, плеча и моей головы и через секунду исчезла где-то вверху. Оттуда, где ствол выходил наружу, струйка земли или песка скатилась мне за шиворот. Я стал вылезать, чуть не забыв фонарь, который погас, как только я взял его в руку. Ускоряясь от стра- ха, желая осмотреть себя, нет ли на мне крови, белки или ещё чего я проворно поднимался. Только на секунду перед самым светом я остано- вился, поскольку стирал что-то с лица. Эта была капля крови. От ранки, оставленной взбежавшей по мне белкой или я оцарапался при подъёме. Свет попал мне в глаза, и я увидел… Сначала огромное грустное лицо под куполом, а затем протянутую мне руку. Я взялся за мощную ладонь,

которая помогла мне вылезти.

Я машинально отряхивал свою одежду и немного повертел головой вокруг. Около меня стояли вчерашние мужики.

–

Вы

не

видели

большую

белку?

Она

должна

была

пробежать

мимо

вас.

–

Белку?

–

высокий

усатый

дядька

выцветшей

солдатской

форме

ухмыльнулся, – народ, вы белок здесь не встречали? – он обернулся к трём товарищам, всё тем же странным полудембелям, которых я встре- тил накануне. Те, каждый по-своему, весело отреагировали. Мужчина с косой так просто откровенно заржал.

Бицепс, Усатый, Коса и Лысый, так про себя я назвал четвёрку, сно- ва усаживались у стены и начинали разводить огонь. На этот раз вместо пива в руках были котелок и какие-то упаковки из магазина. Было по- хоже, что они собираются варить суп, а может даже и пельмени. Они чувствовали себя как дома, нисколько не удивляясь ни худым святым вверху, ни мне, вылезшему из ямы. Не обращали внимания на зелёный росток, что, клянусь, вырос ещё немного с момента моего погружения под пол. Дрова они принесли сами и расселись полукругом, обращен- ным к дубу и ко мне. Пока я очищал одежду, а они что-то шаманили с огнём и котелком. В церковь пару раз заглянули случайные мальчиш- ки. Однако дембеля грубо окрикнули их и даже послали матюгами так жёстко, что гости скрылись за стеной. Меня же не гнали, отпустили только пару шуток, что моя белка приходила после того как я понюхал пива. А если б выпил с ними, то белка привела бы ещё с собой других лесных зверей.

–

Вы каждый день сюда приходите? – я осмелел и расхаживал от

дуба до разгорающегося костра, попутно убедившись, что батарейки в фонарике сели.

–

А, что тебе, парень? Может и ходим. Может не ходили, а теперь начнём, – Лысый отвечал и ломал принесённые сухие ветки.

–

тебя

соли

нет?

–

вдруг

спросил

меня

Усатый.

–

Нет,

но

могу

домой

сгонять,

принести.

–

Принеси, будь другом, если недолго, – татуировка с драконом на руке Лысого привлекла моё внимание.

Усатый выглядел старше всех, но был также могуч, как остальные. Сегодня отчётливо было видно, что бицепсы и прочие мышцы перека- тывались под рубашкой не только у Бицепса, но и у других пришедших в храм чрезмерно. Они были широки в плечах, без отвисших животов и оттого казалось, что их тела от молодых перекачанных спортсменов, а головы от более взрослых харизматичных мужиков. Актёров или мо- делей, если мужчины вообще бывают моделями. Более всего, они по- ходили на исторических реконструкторов. Бородки, коса, усы, словно специально отращённые к историческому фестивалю. Подобный про- ходил у нас на реке, со сплавом ладьи, и, кстати, должен быть снова в конце августа, в последние дни моих каникул. Мне не нравилось, что фестиваль сводился с ярмарке-продаже свистулек и нескольким сорев- нованиям, на подобие перетягивания каната и метания топора, но за не- имением лучшего, я посещал его каждый год. Мне хотелось хотя бы там почувствовать атмосферу старины, в которой наш город был важен и уважаем. Как и воины его населявшие.

Дома, стараясь не вызывать вопросов, я отсыпал в спичечный ко- робок соли, в другой перца, взял несколько картофелин, морковку и попавшийся под руку бумажный свёрток с сыром. Я должен был его съесть на обед, но сыр никогда не любил. Теперь же эта обязанность мне пригодится. Был сыр и нет его. На выходе во двор я встретил всезнаю- щего дядю Колю. Он неожиданно проявил ко мне интерес и вспомнил про измерение дуба. Спросил, получилось ли у меня. Я ответил, что всё хорошо. После этой встречи, я вернулся в квартиру и захватил кни- гу с главой про мамврийский дуб и с историями о прочих знаменитых деревьях чтобы показать дембелям. Они нарочито игнорировали при- сутствие огромного разломанного ствола рядом с ними, при том, что не разрешили мне отломать и спалить его часть. Они могли быть такими же школьниками из этих мест в прошлом и что-то знать про церковь, дерево, а может и про всё на свете. Обойдя двором школьных ребят, я спускался к переулку с храмом. Навстречу, как назло, попадалось мас- са знакомого люда. Не желая останавливаться, я боком, а где и спиной поворачивался к ним, делая вид, что не замечаю, терял время на этом, завязывал шнурки, прятался, пока не столкнулся с прохожим. Это вы- шло ужасно неловко. Я ударил его плечом, и он в ответ также оттолкнул меня и что-то грубое сорвалось с его языка. Передо мной стоял пьяный дембель. Настоящий. Худой и лысый, в берете державшимся неизвестно как на самом затылке, весь в значках и белых аксельбантах, в расстёгну- той гимнастёрке и тельняшке в красную полоску. От него несло резким спиртным, он шатался, позвякивая бутафорскими медалями, значками и булавками. Я обошёл его, извинился, посмотрел сзади, как на его спи- не нашита масса непонятных эмблем и ремень весь увешан кортиками, патронниками и фляжками. Да, это был настоящий дембель. Клоун, от- мечающий свой приезд, новогодняя ёлка, что завтра проспится, снимет с себя украшения и пойдёт устраиваться на авиационный завод. Вот это дембель. А те, кто сидят у костра в церкви, это совсем другие люди. Они скорее полковники из спортивного полка, чем вот это. Подтверждая мои сомнения, увешанный сувенирами солдат, что-то бурча под нос отошёл к дому и начал мочиться прямо под чьи-то окна. Я почти бегом прибыл под синий свод. Внутри уже никого не было. Погасший костёрок пускал последний дым в лоб склонившемуся над книгой старцу на синей стене. Мужиков след простыл. Солнце садилось. Возможно, я слишком долго ходил за солью. Без батареек опять лезть под плиты я не мог. Пошатался немного вдоль стен церкви, отметив, что нигде нет рисунка дерева, если не считать какой-то куст с яблоками, наполовину закрашенный эмбле- мой «Спартака».

Четыре метра. Примерно. Делить на два с половиной, как считает дядя Коля. Ну, примерно, скажем, на два. Дубу две тысячи лет? Вот он рос под крышей церкви, мог не получать достаточно света или воды от дождя, тогда его скорость роста снижалась. Делить на полтора, на один? Дубу что ли четыре тысячи лет? Четыре метра, возможно, это я от страха и волнения намерял. Пусть три. Пусть два с половиной. Всё равно складывалась нереальная картина. Не добравшись до корней, до начала дерева, так сказать, ни о чём уверенно нельзя судить. Я спрятал принесённые продукты и книгу под фрагмент упавшей колонны и по- шёл домой. Мне чудилось, что все нарисованные святые рады, что я, как и четверо до меня, оставили их в покое.

Три следующих дня, как я не упрашивал родителей, оказались по- теряны в гостях у дальних родственников. Они жили на конечной оста- новке трёхзначного автобуса и весьма под вопросом могли считаться городскими. Рядом с ними стоял колхоз им. Куйбышева. Я не был уве- рен убийца ли он, так что возможно, это было первое место в округе названное в честь какого-то полезного и неопасного члена общества. Вокруг колхоза я и бродил эти дни, скучая по приключению с церко- вью Спиридона Какого-то. Родные выпивали, ходили в магазин и вы- пивали снова. Тихо, но продолжительно. Детей в той семье не было, вернее они уехали учиться в другой город, я был предоставлен сам себе. Уехать в квартиру мне не разрешили. Каникулы кончаются, а мы вот не были ещё у Петрачковых. Что ж. Вы не были, так езжайте, я здесь при чём? Петрачковы, особенно необъятная их женщина, пытали меня вопросами, кем я решил стать. Ответы типа историком, архитектором, строителем её не устраивали. Она всё напирала на то, что военные, это есть соль земли, только ради них женщины выходят на улицу показать себя. Не было бы военных, лежали бы под простынями до вечера. Муж её, хромой и беззубый, когда-то служил, но даже и сам не вспоминал об этом. Ибо служба охранником склада ГСМ, вероятно, не совсем то, что следовало рассказывать. Он имел всё же три медали: «За 10 лет без- упречной службы», «70 лет Вооружённых сил» и ещё какую-то тоже красно-оранжевую. Всезнающий дядя Коля, что кстати тоже заехал вы- пить на халяву, научил меня различать ценные или боевые и всякие неценные юбилейные медали у военных. Главной приметой был цвет ткани. Коля говорил, что если медаль оранжевая, то это ведомственная пустышка. Серьёзные медали серые или иного окраса, с красными по- лосками. Таких у нашего хозяина не было.

Так разница между просто служивым и героем состоит в цвете ма- ленького пятиугольника на котором болтается монета-медаль. Серебри-

стый – герой, охряный – просто чтобы не было обидно за потерянные годы. Может кресты и нимбы у святых в разрушенной церкви – это тоже своего рода медали? У кого-то боевые с золотом, у кого-то хозяй- ственные, серебристые. С крестом, текстом, у всех свой ранжир. Вот у норвеев были татуировки и шрамирование, это будет посерьёзнее. Не кресты с медалями. Я бы так хотел иметь что-то настоящее, доказатель- ство своих подвигов. Руку-крюк? Нет, это неудобно. Можно и без этого обойтись. Шрам, тату?

Я уходил от вопросов о моём будущем предназначении за дом, в поле, бродил у поломанных ворот колхоза, обходя подозревающих во мне врага баранов и коз. Шерсть животных была увенчала цветным ре- пеем, медалями своего рода, но это ничего для них не означало. Бараны за медали не геройствуют, только люди. За этих несколько прогулок в голове оформились все мысли относительно четырёх недембелей и дуба. Я вспомнил все детали разговора, их татуировки, покрой солдатской формы, зарубки на стволе, рыжую белку и сутулых святых. Припомнил и тексты библиотечных книг. Мне отчаянно захотелось вернуться к не- знакомым мощным дядькам, к которым я не испытывал никакого страха в отличие от любого первого встреченного мной на улице мужика. От Усатого исходила уверенность и сила. Он, мне верилось, не из тех, кто обижает детей. И все они, вчетвером, явно что-то задумали и неслучай- но проводили время в заброшенном здании. В своих фэнтезийных ил- люзиях я уже дошёл до того, что решил, что они монахи тайного ордена и приехали выкрасть мамврийский дуб. Здесь, в Винтергарде, он был посажен паломником тысячу лет назад и вокруг него воздвигли непри- метный храм. Для отвода глаз. Необходимо вернуть дерево на Святую землю, поскольку оригинал засох. Монахи охраняют дуб, растят моло- дой побег, удобряют золой своего костра и пивом, и позже скроются, как их не бывало. Где-то на этом месте, когда я ещё не перешёл к мечтам уехать вместе с ними, мы стали собираться на автобус домой. Такой же бесплатный и шумный, как городской трамвай. По Мамаеву шоссе, до- роге с откровенно кровожадным названием.

Стоит ли говорить, что первое, что я совершил после доставки в квартиру усталых родителей, это пробежка до храма. Было скользкое последождье. Первый намёк на приближающуюся осень. Я скользил как фристайлер на выпуклых мокрых булыжниках и забежав за угол с трудом притормозил своими кедами. Передо мной стоял свежий за- бор, а выше него ещё и плотная зелёная сетка, растянутая на арматуре, вместе они были высотой с двухэтажный дом, полностью закрывая цер- ковь. Некрашеная дверь на петлях ведущая внутрь ограды была закры-

та. На заборе висел плоский план церкви, фото гравюры с ней из старой книги и информация, что кооператив «Сюрнес» является подрядчиком

«Госархреконструкции» по ремонту храма. Ремонт завершится, я не по- верил своим глазам, через шесть лет. Были ещё какие-то фамилии и номера телефонов… Я обошёл глухой пахнущий сосной забор. Нашлись пожарный щит с багром и ведром, ворота для автотранспорта, также за- крытые, и куча песка с торчащей из неё лопатой. Через щели ворот было видно, что никаких рабочих внутри нет, перед входом стоит небольшая бетономешалка, к ней и к вагончику вдали вели на невысоких столбах толстые чёрные электрические кабели, провисавшие местами до роста человека. В общем, добавить битого стекла, грязи и карбида в лужу и будет типовая стройка нашего города.

–

Твоя книга, парень? – сзади меня оказался мужик с косой, тот самый

Коса

моей

классификации,

один

из

«монахов».

Он

был

одет по-новому. В серую грязную строительную робу, высокие резиновые са- поги и шапку

сварщика,

такими странными шнурками.

–

Твоя? Возьми, запачкается, – он протянул мне толстую книгу про деревья, обёрнутую в газету.

–

Моя. Библиотечная. Нашли сыр? – я забрал книгу и чувствовал

себя обманутым забором и всем миром.

–

Съели уже, спасибо, – Коса начал отступать, будто закончил со мной разговор.

–

Стойте! Вы будете церковь реставрировать? В вагончике жить? Он не ответил.

–

Это

всё

из-за

мамврийского

дуба?

–

пошёл

за

Косой

ступая

след в след за ним, – вы приехали чтобы возродить реликвию Святой земли? Коса обернулся и показал мне рукой следовать за ним, по-прежнему ничего

не

говорил.

Мы

дошли

до

калитки,

проникли

внутрь

огорожен- ного участка и затем попали в вагончик. Стандартный строительный, с

одним окном, столом и электропечкой внутри. За столом сидел Усатый.

углу Бицепс нарезал лук и зелень в мини-кухне. Кромсал овощи на раз- делочной

доске

шумно

большой

амплитудой,

будто

делал

ампутацию. Его мышцы могли порвать рубашку в любой момент. До чего же они все были

здоровые.

Включая

сидевшего

за

столом

их

явного

лидера

–

Усатого.

–

Чай будешь, парень? – Старший наливал себе в гранёный стакан землисто-коричневый горячий напиток из двухлитрового чайника.

–

Вам тут ещё надо повестить график дежурств и огнетушитель для пущей маскировки. Ещё такой красный вымпел за ударный труд. И зна- чок на него приколоть – «Заслуженный строитель области». Вы же не реставраторы. Вам же…

–

Погоди, малец, – Усатый наливал себе и мне во второй стакан, –

присядь.

–

Сахар?

–

из-за

спины

спросил

Коса.

–

Не надо мне ваш сахар, – я сказал неприятным тоном, меня не слушали. Хотя и не гнали.

–

Конфет нет. Без сахара не так вкусно, – Коса сел на табурет в даль- нем углу. Оказалось, у него там тоже стоит кружка. Минутную тишину нарушал только стук ножа о разделочную доску. Усатый мешал ложкой чай.

сел,

сомкнул

ладони на

своём

стакане,

от

него

шёл

жар.

–

Святая земля, кхе, – будто сам себе говорил Усатый, – они ещё не родились, когда мы… Кхе… Мымра какая-то…

В окно бытовки постучали. Усатый открыл одну половину окна внутрь. К нам заглянул Лысый. С ним в бытовку заглянула и голова дра- кона, вытатуированная на его шее с моей стороны. А дальше, ещё инте- реснее. На другом плече мужчины, полускрытая от меня лысой головой, сидела белка. Она привставала и потом снова садилась, ставила лапки на лысину и задирая головку нюхала воздух. Крупная, рыжая, с кисточками на ушах, это точно была та самая, напугавшая меня под землёй.

–

Будем что передавать наверх? – Лысый смотрел на Усатого поло- жив подбородок на своё предплечье.

–

Сегодня

нет,

пусть

уходит,

–

Усатый

говоря

это

показал

Лысому на стакан чая.

–

Не-а, потом нормально пообедаю, – Лысый с белкой вернули свои головы на улицу и чуть прикрыли раму.

Я ещё успел увидеть, как белка сбежала вниз по туловищу облачён- ного в рабочую одежду Лысого и запрыгала в сторону церкви. Усатый шумно втянул в себя чай, неприлично громко даже для разнорабочего, после чего поставил стакан и стал добавлять в него кубики рафинада из коробочки. В его огромных ладонях всё казалось маленьким, и стакан, и ложка, и бело-синяя коробочка прессованного сахара. Перед ним Би- цепс поставил тарелку салата и отдельно нарезанные яблоки.

–

Парень, – начал как-то задумчиво Усатый, – ты же догадываешься, что всё это неспроста.

–

Да я вам говорю же, вы меня не слушаете. Конечно, неспроста, – изумлённый своей храбростью я взял четвертинку яблока, говорил по- спешно – у меня есть версия, что вы из тайного ордена и всё это связано

с древним дубом. Святой Авраам…

–

Ну-у-у,

что

за

святые

такие

опять?

–

громко

перебил

меня

Бицепс.

Ложка Усатого вернулась в стакан и начала перемешивать мутный от избытка сахара чай.

–

Мы

тебя

не

гоним,

только

потому

что

ты

свой.

Наш.

Понимаешь?

–

Свой?

–

выпрямился

на

табуретке.

–

Да, ты такой как мы. Просто тебе ничего не объясняли. Некому

тебе объяснять. Тут же одни мертвецы.

–

Про

что

объяснять?

Про

дуб?

–

Про мир. Как всё устроено, – Усатый показал указательным паль- цем вверх, а затем вниз.

–

Задумывался

почему

тут

война

всегда?

–

из

угла

спросил

Коса.

–

Не гони, Сверр, – Усатый посмотрел прямо на меня, не зло и не добро, каким-то новым, ранее не встречавшимся мне способом.

–

Войны нет. Есть путь. Не знаю, парень, как тебе сказать. Но скажу просто, по правде. Мы здесь по делу. Нанимаем мертвецов на битву. Здесь можно. Здесь такая земля, знаешь, ты же чувствуешь это, так?

Здесь есть связь.

–

Здесь

много

мертвецов,

–

сказал

что-то

странное.

–

Их

дуб

привлекает.

Он

связывает

миры.

Низ,

верх,

понимаешь. На

этот

дуб

ваш

город

нанизан.

Всякий

пытается

от

него

силу

взять. Вот церковь вокруг построили, а до этого было капище, а до того свя- щенный лес и так дальше, – Усатый смотрел на меня словно гипнотизи-

ровал.

–

За ним и наши предки пришли – Норвеи. Проходили в школе? Вот

и мы пришли. Мы восстановим этот дуб. Это Иггдрасиль.

–

Вы

викинги

норвейские?

Из

прошлого?

–

негромко

спросил

я.

–

Это ты из прошлого, – Усатый улыбнулся, – викинг – это не на- циональность, это профессия, можешь и так нас называть, если хочешь.

У нас несколько профессий. Людей нанимаем в том числе на работу. За деревом ухаживать умеем. Реставрируем вот.

–

Смотри, вот какой он будет, дуб, когда оправится – Бицепс задрал свою робу и показал огромную татуху на боку, переходящую ему на жи- вот и спину. Дерево с симметричной кроной округлой формы и повто-

ряющие эту форму ветвистые корни. В центре по стволу бежала белка.

Следя

за

моим

взглядом,

Бицепс

прокомментировал:

«Рататоск,

ну,

вы уже знакомы». И тут он ткнул мне в висок своим пальцем, туда, где ещё виднелась небольшая корочка на месте царапины от взбежавшей на меня белки.

–

Пока Иггдрасиль вернёт свой вид, мы будем здесь шесть лет на- нимать мертвецов. Отправлять их в Верхний мир чтобы отражать атаку великанов, – Усатый потрогал свои подковообразные усы.

Это не прозвучало странно или смешно. Усатый, сам вполне вели- кан, говорил с интонацией ветерана в школе, который вспоминал Ста-

линградскую битву. Мне не хотелось ничего спрашивать, вернее, я изо всех сил скрывал, что именно я хочу сейчас спросить.

–

Спрашивай, – Бицепс вернул свою робу на торс, – спрашивай, ты такой же как мы, в тебе наша кровь. Она в тебе проросла от наших

предков.

–

Ну

и?

–

Усатый

опять

смотрел

прямо

мне

глаза.

–

Почему

мертвецы?

–

сначала

спросил

совсем

не

то,

что

хотел.

–

Потому что вы живёте перед нами, для нас ты и все остальные

здесь – мертвецы – вас можно нанять на битву ради спасения нашей земли. Так это работает. Живых нам уже не хватает. Такая большая

битва. Но ты – особенный мертвец. Если тебя нанять, то… То будешь

как мы.

–

Мы можем переходить по дубу в другие миры и везде великанов доставать, – Коса тоже смотрел мне прямо в глаза.

–

Ты мечтал когда-нибудь стать героем? – Усатый наклонился ко

мне.

Мне не в первый раз показалось, что они читают мои мысли. По- сле этого, я спросил то, что имел ввиду викинг, когда намекал на мой основной вопрос.

–

Задай

его,

не

утаивай,

–

Усатый

замер.

–

Можно с вами? – я отпил полстакана чая словно это была чаша из черепа врага полная крови. Чем больше я отпивал, глотал, тем больше

мне

хотелось знать,

–

можно

вами туда,

где

герои и сражения?

–

Мы можем отправить тебя на битву хоть сейчас. Ты станешь геро- ем. У тебя получится. Ещё раз повторяю – ты один из нас. Это просто какая-то ошибка, что ты живешь раньше, чем мы. Ты наш. Битва, о ко- торой я тебе рассказал, уже идёт и тебе придётся перейти туда и после победы остаться или вернутся в своё время. Героем. Мечтал о таком? Конечно, мечтал!

–

Что для этого нужно делать? – я спросил, не получил ответа, затем также нечаянно шумно, как Усатый до того, отпил ещё чая из своего стакана.

они

продолжали

упор

смотреть

на

меня.

так

никогда

и не

вспомнил,

что

они

ответили

поставил

стакан

на

стол

или

нет…

Сами великаны Йотунхейма не показывались нам. По сути воевали мы с такими же людьми, какими являлись сами. Говорили на одном с ними языке. Носили похожую одежду, волосы, цвет глаз. Только где- то далеко за нашими спинами стояли конунги и асы, а противникам приказы отдавали великаны. Так говорили конунги. Мой первый бой начался по колено в холодной воде. Говорят, что нельзя забыть первую любовь, первый поцелуй и всё такое прочее. Я точно не смогу забыть

ту первую битву. Мы едва успели выпрыгнуть из драккаров севших на песок устья реки, как из-за кустов на нас полетели стрелы и побежали враги. Первый из толпы нападавших ринулся точно на меня, потому что я отчего-то оказался впереди остальных шагающих по воде к берегу. Не зная, как быть, я просто изо всей силы запустил в бегущего на меня волосатого мужика чем-то бывшим у меня в правой руке. Короткий то- пор с небольшой рубящей частью улетел в голову нападавшему. Тот не просто остановился, его ноги подлетели из песка вверх и тело рухнуло назад словно его сбил грузовик. Я посмотрел на свою правую ладонь и предплечье. Они были плотными и твёрдыми как ветвь дерева, покры- тые большими венами и перевязанные широким кожаным браслетом. Опустив подбородок, я увидел, что весь я словно олимпийский бог, соч- ленение мышц и кожаных ремней, на могучих голенях, стоящих в воде. Я вдохнул от удивления и мой вдох, наверное, вмещал ведро воздуха. Второй подбегающий ударил меня дубиной, но не попал и только осад- нил моё плечо. Машинально я выхватил что-то из-за пояса, другой то- пор, и далее, махал им, по тех пор, пока не сломал деревянную рукоять. Тело второго врага превращалось с каждым ударом в тушу, какие висе- ли на Колхозном рынке. Тупую окровавленную тушу свиньи, у которой не разберёшь, где перед, а где зад. Дальше я бил других подобранным мечом, а после тяжёлым копьём с набалдашником. Мы гнали напавших до холма, и я бы бежал за ним ещё целый день, но кто-то крикнул воз- вращаться на корабли. Пленных убили. Умирая они кричали что приш- ли из тех же мест, что и мы. Что мы с одной улицы, из одного города, из одной школы. Я никого не узнавал среди усатых и кучерявых мужчин, и втыкал копьё им в грудь, как и остальные. Крики стихали. Тела мед- ленно подхватывала вода. Мы, воины, сели за вёсла и с нас капала кровь на скамьи. И никто точно не знал наша ли это кровь или вражеская. Она была внутри у всех одинаковой. Мы гребли не спрашивая, подчиняясь ритмичным командам кого-то сзади. Только вечером я заметил в бедре рану и вытащил с помощью товарища обломанный наконечник стрелы. Прижёг раскалённым ножом. После этого моё сердце перестало бешено колотиться, и я осознал, что хочу пить и есть.

Утром я осмотрел себя в отражении спокойной воды. Я был по мень- шей мере двадцатипятилетним мужчиной с развитым телом и волосами везде, где только они могут быть. Я не умел бриться, и также не имел до- статочно нежного лезвия для этого, отчего первые месяцы носил бороду. Я постоянно ел жареное мясо, которое наш повар приправлял какими-то травами и грибами. Мы пели песни на незнакомом языке, однако легко запоминали слова. Мы оплакивали погибших, лечили раненых и обожа-

ли громко орать и показывать пальцем, когда вдали, за рядами врагов в поле сражения, показывались тени великанов. Не имея каких-то знамён или знаков отличия, медалей, званий, мы все интуитивно понимали, кто главный, кто опытный. Это было как звериное чутьё, как свет. Как волки мы вдыхали воздух и сразу всё становилось ясным. Где свой, где чужой. Ничего не нужно было объяснять. В нас текла одна и та же жажда отсто- ять Асгард и победить. Хотя никто не знал, что такое Асгард и лично не был там. Вместе с однополчанами и конунгом я много раз высаживался на незнакомых берегах, бился в чистом поле или штурмовал крепости. Наша дружина теснила наёмников великанов везде, где встречала. Мы были непобедимы, неделя за неделей я был частью этой победы. Я пере- стал слушать пленных, называвших знакомые книги и рок-группы. Это была магия великанов. У нас была одна бесконечная война. Только по периодически появлявшемуся снегу можно было отмерить время. И на шестую зиму меня всё-таки тяжело ранили.

Великаны бросили в тот раз на нас не людей, а чудовищ. Огромных ящериц, похожих на варанов или крокодилов из телевизионной пере- дачи Дроздова. Конунг предупредил, что они плюются ядом и укус их смертелен. Твари прижимались к земле и ловко маскировались, замирая у камня или в сугробе. Она из тварей выпрыгнула из снега, когда я стоял на посту, охраняя лагерь и с ужасным хрустом откусила мне ногу. Особой боли я не ощутил, впрочем, как обычно, но сил стоять или бить чудовище у меня не стало. Меня оттащили воины, заколовшие монстра. Отнесли на носилках моё замирающее тело. Красивые девушки выхажи- вали меня в шатре, где-то далеко, куда отвёз корабль. Истекая гноем и мазями, собственной рвотой и мочой, я часто бредил. Мне мерещилось, что я в библиотеке ищу книгу по медицине, рецепт как сделать из желу- дей лекарство. Обаятельные тёти в очках вместо этих важных книг всё приносят и приносят мне из-за своих укромных углов чай в гранёном стакане…

Когда настала весна, вместе с теплом и ароматом травы ко мне в ша- тёр пришёл Усатый. Он был без одного глаза. Через пол-лица проходил белый шрам в форме буквы V. Он взял меня за плечо и долго говорил. Если вкратце, то о том, что мне снова повезло. Ящерица откусила ногу и большая часть яда ушла с плотью, в меня попало чуть-чуть. Усатый повязал мне что-то у изголовья на память и сказал, что обо мне сложат легенды. Я – герой. Он незаметно ушёл пока меня забивал кашель. Затем я стал тихонько лежать и вдыхать свежий воздух из-под незакрытого полога, воздух пах чем-то приятным. Пахнуть мог и пучок травы, при- вязанный Усатым к моей кровати. Позже я привстал, опёрся на край

постели и решил, что ко мне вернулся бред. Я был уже не в шатре, а в душном маленьком помещении, один на один с тусклым светом лампоч- ки и досадной мухой, метавшейся вокруг неё.

Мне оставалось только смотреть через пыльное стекло на пыль, под- нятую грузовиками, везущими до обеда пыль, а после обеда пустой воз- дух. В чужом незнакомом городе, который весь пропах стоячей водой. На первом этаже, над разномастной острой травой без цветов и бабочек. На переулке без фамилии убийцы в названии. До меня долетали незна- комые пошлые песни с улицы, крики толстых некрасивых женщин из коридора и куски грязи от колёс проезжающих пустых коробок самосва- лов. Это было пустое место, и я оказался пустой человек в нём. Дважды в день ко мне наведывалась с миской или хлебом самая некрасивая и крикливая баба на свете, которая считала, что я её отец и приволакива- ла периодически какого-то мальчугана. Худого как спичка и тупого как баран. Она, имени её я не знал, она говорила, что я виноват, что мальчик остался без отца и теперь этот мой внук – моя ответственность. Маль- чишка убегал, баба орала, в окно летел ком грязи, солнце садилось через смог и алкогольные пары за густой кусок крапивы, и всё повторялось назавтра. Пыль слой за слоем лакировала оконное стекло. Без ноги мне тяжело было уходить из комнаты. Я не знал куда ковылять поскольку город был огромный и чужой. И время было чужое. И люди. И не было трамваев, храмов и библиотек. И умопомрачительно чужим был жили- стый старик с рубцами и татуировками, седой как облако, смотревший на меня из зеркала. У меня была одна татуировка, сюжет которой не встретился мне во времена битв. Что-то моё собственное. Это была то ли буква, то ли символ молнии. Мне раздражало, что я не помнил от- куда это на мне и что означает. Бесило также, что все называли меня по фамилии, совершенно не моей по внутреннему ощущению, и никто по имени. Прежнее своё имя я забыл и часами придумывал как меня могли звать до битв и морских походов.

Через месяц или около того, когда я начал с тоски и непонимания реальности пить спирт с соседом-зэком, ко мне пришёл Рататоск. Он спустился по деревянной обшивке нашего трёхэтажного барака, вдоль водостока, как по голубому дереву досок, откуда-то с неба и передал мне послание. На бересте. Совершенно удивительно почему я смог про- читать незнакомый текст, с острыми угловатыми как топорики буквами. Прочитал и тут же разучился его читать. Не смог повторить. В бересте говорилось, что зимой, когда драккары станут на покой до новой смо- лы, ко мне приедут гости. Четверо сослуживцев. Привезут новости из Верхнего мира и подарки. В момент чтения последнего слова я видел

уже только закорючки, такие же мне неясные как китайские иероглифы. Береста полетела под шкаф. Туда я бросал всё якобы принадлежавшее мне, но не моё. Ждать холодов. Мне оставалась только не повеситься на торчащей над туалетом трубе и рассчитывать, что правда, меня посетят те, те самые, кто что-то может объяснить. Хотя бы сколько мне лет. Куда исчезла моя жизнь. Кто победил в битве. Где мой город. До зимы оказа- лось далеко, особенно судя по высокой зелёной траве лишённой всяких бутонов, и я злился на свою единственных ногу, дочь и внука, одинаково мне отвратительных. И только вырванные иногда с комом земли части человеческих костей, прилетающие мне в окно после грохота уличного грузовика, напоминали мне родной Винтергард. Город-кладбище. Город с историей всех битв. Тот, что держался на высоком холме и не съезжал в реку исключительно благодаря бесконечно глубоким корням Иггдра- силя. Эти корни, питавшиеся жертвами всех войн, прошедших через го- род, делали великий дуб куда ближе к Нифлхейму, Нижнем миру, чем к тому, за который я бился рука об руку с товарищами. Моя память, как пыльное стекло, отделявшее меня от чудовищ-грузовиков, редко про- пускала свет внутрь разума. Ещё до первой встречи с сослуживцами я перестал пытаться понять о чём я действительно могу рассказать. О чём моя история, длившаяся столько лет.

Маясь от тоски и дефицита общения, я обходил на костылях наш странный дом. Дом, полный деревянных лестниц и сломанных перил, населённый людьми, совершенно не заботящими о нём. Здесь в порядке вещей было выбить окно на общей площадке или поджечь соседу дверь. Люди, стали дикими, громкими, вонючими, я никогда не видел столько непонятной злости и усталости на лицах. На моей войне с великанами такого не было. Жильцов не били, не отбирали еду и вещи, не заставля- ли платить за кров, не пугали тюрьмой и не заставляли работать. Одна- ко, мои соседи, бесконечно устраивали споры, переходящие в погромы, пьянки, заканчивающиеся мордобитием и ныли о злом государстве и роке, висящем над ними. Мне хотелось прекратить всё это, силой на- вести порядок, но энергии у меня не было. Я практически голодал, по- скольку дочь кормила меня очень скудно, она была бедна. И в этом, тоже каким-то образом был виновен я. Мышцы мои были дряблыми, спина постоянно гудела, плохое зрение подводило, я часто падал с костылей по совокупности этих причин. В конце концов, с наступлением поздней осени, мой мир уменьшился до кровати у тёплой батареи и подоконника, через который я познавал свой новый унылый мир. Я так сильно ждал зиму. Пусть придут мои викинги, расскажут о великанах и драконах, пусть исцелят меня или похитят и отнесут на драккар. Пусть я буду тем

же немощным, но стану дышать морским воздухом. Пусть я перестану жить воспоминаниями.

Однажды на уличную сторону подоконника лёг снег. Белее потолка и моей седины. Не растаял, лёг основательно, до конца местной зимы. Тогда, далеко за дверями лабиринта маленьких комнат затопали сапо- ги. Игнорируя визг дочки и плач мальчика, ко мне ввалились четверо крупных мужчин. Они заняли всё место от стены до стены не только своей массой, но и запахами. Они пахли морозом, алкоголем и дымом, а ещё чем-то откровенно мужским. Тем, что отпугивает трусов и лесных хищников. Такой смесью здорового пота, молодой крови и запретного курева. Они без спросу взяли стулья и стол, нарезали и налили. А даль- ше, дальше они пели и хохотали, трепали меня за плечи и даже носили на руках. Тыкали пальцами в мои татуировки и рассказывали что-то, о чём я не помнил. Мне было грустно и одиноко даже рядом с ними, такими разгорячёнными и пришедшими исключительно чтобы провести время со мной. Первые мои гости в этой новой жизни. Потому что гости это были совсем не те, которых я ждал. Рататоск вселил в меня ложную надежду, обманул? Четверо мужчин не были Усатым, Лысым, Косой и Бицепсом. Не были они и никем их тех, кто являлся мне в снах о битвах и разделе добычи после набега на лагерь наёмников великанов. Четвёрка была компанией отставных военных, помладше меня. Без кос и татуи- ровок, без странных имён. Они оставляли после себя пол уставленный выпитыми бутылками и ещё столько же мне в подарок полных. Прочие припасы и одежду могли положить в шкаф или под кровать. Сколько бы они не приносили добра и историй, они оставались мне чужими. Я абсолютно не помнил их. Я не подбивал с ними танки, не размини- ровал минные поля, не сбивал летающие следящие устройства, ничего из этого. Из их рассказов. Я не знал и не помнил ничего. Они говорили, что я был в будущем их напарником, командиром, что мы воевали с русскими и это их совсем не смущало. Они говорили и говорили. Их речи были для меня бессмысленными. Когда я пытался вставить что-то про бои на топорах, они заливались смехом и наливали. Они всегда мне наливали…

Продолжить чтение

Вход в систему

Жанры

Семнадцать рассказов

ОГЛАВЛЕНИЕ

ИДИОСИНКРАЗИЯ

ДЕД