Второе дыхание

Долгие годы учебы и работы художником в театре, с разными режиссерами, в разных городах огромной страны превратились в дневник воспоминаний, в интересные истории создания пространства в эскизе и на сцене. То, что зрители никогда не видят. Это закулисье художника.

Татьяна Спасоломская, авторЗаветы, декабрь 2024 г.

Танечка, у меня нет слов, какой ты прекрасный писатель. Но и художник. Видел в Бахрушке твои цветы. Не хуже Яковлева (который со Зверевым).

Сергей Бархин, художник, сценограф

Вступление

Ноябрь всегда серый, и потому приятно сидеть за письменным столом в загородном доме и ждать, когда в очередной раз ляжет снег и наступит зима.

Каждое событие мгновенно переходит в прошлое, и надо зацепить петельку настоящего, продернуть в нее ниточку, и так, петельку за петелькой, превратить нить событий в полотно.

Сейчас нет смысла описывать события конца недели и выходных. Каждый день получился как длинный рассказ с продолжением и множеством совпадений на расходящихся тропках сознания. Сейчас надо завершить книгу, то, что было написано за годы и собралось под названием «Второе дыхание».

Почему такое название, а, например, не «Девушка в красных чулках», как я сначала думала назвать свою первую книгу.

Почему я так думала?

Я могу долго вспоминать эпизоды из жизни и картины мастеров живописи, в которых фигурировали красные чулки.

Когда я преподавала сценографию в МАХУ (Щуке) я предлагала студентам такое задание: утром, по дороге на учебу, в электричке, метро, автобусе и на улице наблюдать за каким-то одним цветом, например, красным. О том, что из этого получалось, я расскажу в своей следующей книге про театр и режиссеров.

А с чулками было так.

В 1950 годы, когда я родилась, у детей много чего не было, а когда страна стала дружить с Китаем, кое-что появилось, то, чего не было – яркие шерстяные кофточки, китайский флис-ватин и полосатый штапель. Конечно, и наших тканей было полно: прекрасных жоржетов, крепдешинов, чесучи, габардинов и атласов…но чулки носили на детском лифчике с резинками.

И вот появились китайские колготы, бежевые и разноцветные.

Дальше со мной было так.

Родители работали, мама шила дома на заказ, и я была предоставлена самой себе; меня сажали на стульчик, иногда привязывали платком. Сидеть просто так было не интересно, и я начинала мастерить себе куколку: ножницы были рядом, я оттягивала чулок на коленке и прорезала дырочку в нем, на коленке, и рисовала личико, слюнявя цветные карандаши. Потом приспосабливала платочек и юбочку, и в самый момент апофеоза приходила мама, с розгой наготове, так как очередная пара дорогущих чулок была испорчена.

Я четко помню именно саму страсть, и удовольствие прорезания.

И так будет называться моя вторая книга воспоминаний: «Девушка в красных чулках».

Теперь я хочу поблагодарить тех, кто помогал мне в подготовке выхода этой книги в свет:

• Гурам Кочи, издатель и редактор;

• Лев Щенин, многопрофильный специалист по компьютерам;

• Павел Дейнека, историк и реставратор, философ, краевед и летописец;

• Катя Орлова, превратившаяся из бухгалтера в художника-керамиста и руководителя детской студии;

• Вера Елисеева, психолог и сотрудник библиотеки;

• Людмила Синицына, писательница, журналистка, сценаристка, фотограф, получившая множество призов, в том числе международных, и званий за свои работы; состоящая в Союзах писателей Москвы и журналистов России;

• Лаврентий Кирсанов, ученик 9 класса средней школы и начинающий специалист в области «Пойти Туда, Не Знаю Куда».

Вдохновляли меня больше всего сценографы, многие из моих старших коллег, с кем рядом я творила, участвовала в выставках.

От них я получила живую инспирацию российских и европейских театральных и живописных школ 19,20 и 21 веков и всего огромного, многомерного пространства культуры, со-творцами которого были и они.

Невозможно перечислить всех, но хочется, чтобы и вы знали, хотя бы некоторых из них:

Михаил Михайлович Курилко,

Татьяна Ильинична Сельвинская,

Олег Шейнис, Эдуард Кочергин, Сергей Бархин, Владимир Серебровский, Давид Боровский, Станислав Бенедиктов, Дмитрий Крымов, Борис Мессерер.

Татьяна Спасоломская

Малаховские пруды

Кто не знает эти подмосковные пруды? А представьте себе – конец июня, жара летняя и теплые туманные ночи. В ивах щелкают какие-то мелкие птицы, и шлепает рыба перед рассветом… Эти ночи короткие! И как необыкновенно приятно сидеть на чуть влажной вечерней веранде старинного дома, за огромным семейным столом, под дачным абажуром, в необычайно торжественный день – мы получили дипломы художников Института имени Сурикова!

Застолье в разгаре. Компания за столом уже не раз опрокинула бокалы за талант, за дружбу, за театр. Вот тост и за учителя, мастера курса Мих Миха, как ласково его называли в кругу студентов. И все мы собрались на даче за его семейным столом – нас приняли в члены большой театральной семьи.

И вершиной праздника стал момент весьма таинственный и интимный. По узкой тропе, известной только хозяину, по камушкам, среди высокой, мокрой, росистой, разноцветной, благоухающей травы и кваканья потревоженных лягв, длинной вереницей мы вышли к прудам. Белое молоко тумана растворило нас, и разойдясь цепочкой по берегу, каждый погрузился в свой кусочек прохладной ночной воды. Было, конечно, шумно, но вспоминается это как тишина. Погружение в Малаховский пруд было похоже на крещение. Уже под утро вернулись, и дом затих. Старинные лица с портретов смотрели на нас, спящих во всех углах.

А помните, как утром замечательно на даче? Свистит самовар, вдалеке шумит электричка. Солнечные пятнышки бродят по вчерашним закускам и свежему пирогу. По-аристократически – утренняя рюмка ледяной водки. Птицы сразу начинают щебетать громче, и вот мы уже едем в Институт как гости, посмотреть на защиту других курсов. Обсуждаются планы на ближайшее будущее, потому что далекое уже определено – все будут знаменитыми талантливыми художниками. Мы будем встречаться в Хабаровске и Свердловске, Магадане и Комсомольске-на-Амуре, потом в Праге, Париже, Токио. И не просто как туристы, а как творцы замков и садов на стенах театров огромной страны Искусства. Я видела, как по волшебству, являлись картинки «Севильского» в Свердловске, по прихоти Юры Устинова, и как дул ветерок над крышами на сцене «Глобуса» в Новосибирске, по желанию Илоны Гансовской, кожаной ниткой шились костюмы к «Тилю» в Ленкоме – это Оля Твардовская творила чудо.

Наши старшие коллеги работали великолепно, было у кого учиться. Арефьев, Бенедиктов, Опарин, Архипов – перечисляю далеко не всех, кто учился в мастерской Михаила Курилко и работал в театре. А обучение в институте не ограничивалось занятиями. Учились все время и друг у друга. Но занятия в театре были отдыхом от студии рисунка и живописи, каждый день по шесть часов, стояли у мольберта. Когда в аудитории появлялась Милица Николаевна Пожарская, очень красивая дама, и профессор Курилко, очень элегантный господин – в мастерской наступал праздник. Каждый раз! И обсуждение самих эскизов, замыслов проходило не как занятие, а как аристократический клуб. Преподавалось все – умение говорить, сидеть, слушать, а сколько смеха и юмора – наш профессор источал истории, как Ходжа Насреддин.

Вот несколько самых ярких воспоминаний.

Первое впечатление. Это произошло перед защитой диплома в Училище 1905 года. Элегантный, аристократический, доброжелательный необычайно, и почему-то про него говорили – однорукий, – это было таинственно, потому что нам казалось, что руки было две. Это уже было загадочно. Это был уже ТЕАТР. Потом мы узнали, что он в молодости потерял руку на войне.

Второе – это восторженные воспоминания Татьяны Ильиничны Сельвинской об отце Михаила Михайловича Курилко – профессоре Михаиле Ивановиче Курилко-Рюмине, у которого ей посчастливилось учиться. Это были легенды, опять уводившие в мир театра. Михаил Иванович ходил с повязкой, так как у него не было одного глаза. Отец и сын были оба очень элегантные и высокого роста. Она рассказывала, что Михаил Иванович одним махом мог перепрыгнуть трехметровую лужу.

Сильное впечатление производила и жена нашего профессора, она была кореянка, что в те времена было более, чем редкостью, тоже высокая, длинноногая, в очень коротком полупрозрачном домашнем платье, она была как на старинной картине – с длинными черными волосами, очень приветливая. Запомнились и шумные застолья в огромной квартире с лестницами и окнами из кухни в комнату – так тогда не было еще ни у кого, – это был как бы старинный дом музей, тоже театр.

В институте обучение сценографии костюма проходило очень живо. Профессор после возвращения из своей поездки в Испанию проводил демонстрацию подошв своей обуви, настоящей «Саламандры» – из дорогой кожи, а мы любовались тонким сочетанием коричневых оттенков в костюме учителя. Тут же начинались рассказы о смешных историях на репетициях в театре, о великих мастерах сцены. И театр творился как-то сам собой. Но я всегда знала, что если я заблужусь в лесу замыслов и полезу на елку, или забреду в болото, то меня снова поставят, как в сказке про Мальчика-с-Пальчик, на широкую лесную дорогу, а все мои впечатления об этих экскурсиях войдут в сценографию. Но не прямолинейно, а уже пережитые и адаптированные. Трудиться никто не заставлял – работали с удовольствием.

А кто показывал нам первые западные ролики? На домашнем кинопроекторе, на стене мастерской – это было свободное эротическое кино. Чтобы ничего не боялись и ко всему были готовы.

И я не очень понимала, почему он недолюбливал прибалтийскую сценографию и всегда наши решения уводил от такого пути. Видимо, в этом ему виделось тонкое, но глубинное разрушение культуры, то, что и происходит сейчас. Эти живые голубки в клетке к «Ромео и Джульетте» – а нам, конечно, нравилось все это… Но, сколько возможно, нас старались приблизить к Традиции.

После крещения в Малаховском пруду каждый вышел на свою тропу театра – и вышло все, как задумывалось двадцать лет назад. На выставке в Академии собралась великолепная коллекция живописи и театра, большая часть которой перешла в Музей Современного искусства.

Путь к пирамидам

В Академии художеств состоялась выставка «Михаил Михайлович Курилко и ученики».

…Кресло, комната, окно, дом, улица – мелькнул фонарь, аптека осталась за углом. Город, страна, земля, все планеты, солнце, галактика, все галактики… Маленькое окошечко в мир – этюд на картоне с натуры: серо-голубое небо, сырая трава и вдалеке, на горизонте – две пирамиды. Как будто на окраине поля в Малаховке.

Там, на даче профессора М. М. Курилко, наш курс отмечал окончание Суриковского института. Двадцать начинающих театральных художников – путь в мир театра открыт. И полное чувство уверенности и защищенности – ведь мы ученики Курилко.

И вот, восемнадцать лет спустя, стою в зале Академии Художеств, около этюда с пирамидами. Вокруг буквально яблоку негде упасть – знаменитости, ученики, коллеги, академики, друзья. Нашему учителю – семьдесят пять. На стенах – его живопись, его эскизы к спектаклям. И работы пятидесяти его учеников (а всего он выпустил более ста сорока художников). Много настоящей, хорошей живописи и много настоящего, своего театра.

А секрет в том, что Михаил Михайлович никогда не учил отдельно живописи, а отдельно – сценографии. Он воспитывал Художников, поддерживая то свое, особенное, что в каждом было. И уроки его хочется назвать встречами, где невероятно важной была сама атмосфера, которую Мастер создает вокруг себя: его старинный голос, его интонация, его манера одеваться, ухаживать за дамами, держать карандаш и делать замечания, так тонко и незаметно. И только со временем, отправленные им в далекое путешествие к своим пирамидам, мы вдруг поняли, что ни один ученик никогда не исчезал из поля зрения мастера, и он, так или иначе, участвовал в поворотных моментах жизни. И сегодня он самый элегантный из элегантных гостей, окруженный своей прекрасной большой семьей и своими учениками.

Татьяна Ильинична Сельвинская – путешествие в Магадан

Долгий путь с посадками в Красноярске, Якутске – тогда еще не было прямого рейса – и вот, под крылом самолета кипящее море – ужас! Мы садимся в волны! Нет, это застывшее кипение земли, поросшее мягкой зеленью. Ниже, ниже. Вот мы в котловине, сопки немного выше, – и вот аэропорт – долина среди сопок в шестидесяти километрах от города.

Сентябрь, темная ночь, похожая на южную. Свет прожекторов выхватывает из темноты лиловое море иван-чая. И директор театра, совершенно южный человек с черными усами и в черных очках, и совершенно северный белый главный режиссер театра, встречают (рейс с материка прилетел с большим опозданием) нас – Т. И. Сельвинскую и меня – двух театральных художников. Одна уже опытная и знаменитая, что уже выглядит фантастикой! Ведь Тата – наша первая наставница, еще по училищу 1905 года. Она преподавала нам театральную композицию.

В училище ее почему-то назвали Маху. Театральная композиция – это программа училища. Но Тата учила нас, прежде всего, театральному видению, передавала школу мастерства знаменитого художника Рафаила Фалька, у которого сама училась. А кроме того, ее педагогом был знаменитый художник Михаил Иванович Курилко – отец нашего наставника в Суриковском институте Михаила Михайловича Курилко. Так я попала в волну преемственности. Что ценю по сей день.

Кроме того, на вечерах у Таты мы знакомились с известными писателями, художниками, артистами, журналистами. Так, незаметно, мы оказались вписаны в творческую жизнь столицы. Ее влияние и наше содружество с ней продолжалось всю жизнь. Так, например, – один из ее советов – писать портреты не с натуры – стал для меня весьма значимым. Благодаря этому мне удалось создать портретную галерею друзей, художников, режиссеров и в том числе портрет самой Таты на берегу Магаданской бухты. Тата покинула нас, улетела в далекие края, а ее портрет хранится в коллекции Бахрушинского музея.

Все это было впереди. И многое из того, что состоится я еще и представить не могла, когда прилетела вместе с ней в Магадан.

Но, это все впереди…

…Два монтировщика дотащили мой огромный чемодан – теплые вещи, книги, фотографии, краски до моего нового жилища. Четвертый этаж, маленькая комнатка в общежитии Управления культуры, хозяйка – бурятка. Было там всегда тихо и пусто.

И только, вдруг, на несколько дней, приезжали с дальних краев, с трассы на семинары группы. Если мужчины – то привозили много икры, выпивали и пытались ухаживать. Если женщины – то угощали горячими супами и много стирали – вся и всё, плащи, куртки, платья. Все, что у них, видимо, было. Горячая вода там, где они жили, была редкость.

Помню, как мы с Татой пришли в гости к режиссеру театра – Юлию Васильевичу Гриншпуну.

Тата в вечернем туалете, в красном кресле, на красном ковре, забавно рассказывает о решении «Умки». Жена режиссера – красавица Наташа, накрывает роскошный обед. Пятилетний Никита – на кухне, выглядывает озорно из-за двери в гостиную, Юлий – старший сын, что-то наигрывает на рояле. Моби – коричневый пудель, тормошит меня. Я сижу, остекленевшая от всего. В Москве с едой было напряжно. А тут на столе – такая невиданная икра и прочие богатства морского края!

Я потом напишу портрет рыжеволосой красавицы Наташи – «Королева Тридакна», Юлию, с телом, через которое просвечивают огни на ночных сопках, Никиту и Моби.

Самым сильным потрясением для меня стал худсовет, когда обсуждали решение спектакля «Умка». Местные жители не хотели мириться с тем, что Тата решила все в белом цвете: она исходила из того, что приметой Чукотского края были гравюры на кости. Но местные доказывали, что белый цвет – траурный. Цвет смерти. Шла борьба. Управа поддержала постановку, но я до сих пор помню свой ужас: я – главный художник, должна выступить и защитить учителя. Знаю что сказать, но язык присыхал к горлу – так и не выступила. Но переживала очень…

Все закончилось хорошо. Тата улетела в Москву. А я осталась…

По утрам было всегда ясное золотисто-лазоревое небо, и темнели сопки, как огромные тела окаменевших гигантов. Проспект К. Маркса уходил куда-то вдаль, а я заходила в театр, который строили заключенные ГУЛАГа. Многие из них работали в театре. Магадан – столица Колымского края – жители выглядели вполне столично. Нарядные дамы, приятные, аккуратно одетые мужчины. Стала осваиваться.

Однажды, ближе к вечеру, я пошла к Нагаевской бухте. От дома это было минут десять. Два-три барака, спуск, поворот – и вот, я вижу незабываемую картину: свинцовая вода, вдалеке двумя мордами утопают темно-сиреневые сопки, очень высокое небо, и пустынно… Спустилась по песчаной тропинке с крутого берега к воде. Вокруг заросли пижмы, иван-чая – говорят, что в июле-августе здесь жара, но весь лед все равно не тает.

И вот я – совершенно одна в этом городе. Иду по кромке бухты – от края до края километров пять. Будний вечер. Никого вокруг. Никого. Только какие-то мальчишки с косогора скатываются на берег и куда-то исчезают. Сижу на белом, омытом Охотским морем дереве. Рядом был костерок. И лежит бутылка из-под Плиски и фужеры. Так в Магадане распивают на троих.

Люди спокойные, очень добрые. В автобус на конечной остановке набилось много народу. Возвращаются из порта, с работы. Уже темно. А я с букетом, с какой-то корягой, в зеленой шляпе, в зеленом велюровом пальто и сабо с золотыми носами – главный художник!

В комнатке я уже не одна. Стены быстро заполняются портретами на фоне суровых магаданских пейзажей.

Первый снег выпал в конце сентября, огромными пушистыми хлопьями. И падал как в кино, пока все не покрыл толстым белым одеялом. И наступила зима. Окно плотно залепило снегом. И уже не видно было дальних снежных верблюжьих горбов – за ними был Ледовитый океан…

Зарплата у меня была большая. В Москве трачу, не задумываясь – в ресторанах и магазинах. Оставляю маме и дочке (ей шесть лет). Она осталась с бабушкой, а я оформляю спектакли в Магадане, Хабаровске, Комсомольске, Владивостоке, Красноярске – год, два, три, четыре…

Работая в Магаданском театре, я участвовала в ежегодной московской выставке «Итоги театрального сезона». На очередной выставке, главный художник Большого театра Николай Николаевич Золотарев заметил мои эскизы и спросил у моего педагога, профессора Курилко, чьи эти замечательные эскизы. И учитель ответил: – «Это моя выпускница, которая работает главным художником Хабаровского музыкального театра» – я к тому времени уже перебралась туда. И Золотарев сказал: – «Надо девочку спасать!». И, таким образом, я оказалась на двухгодичной стажировке в Большом театре.

И вот, мы снова в квартире Таты. Встреча ее учеников. Смотрю через квадратное окно из кухни в комнату на портрет режиссера Гриншпуна. Писала я его в Магадане в 1981 году, в комнате общежития. Окно на пятом этаже было полностью залеплено снегом. Я ходила в театр в валенках, жилете из белого кролика – мама сшила. Белый мех меня полнил, но было тепло.

Мои воспоминания прерывает голос Таты: – «Танечка, что это вы такая задумчивая?», «Думаю, как вписаться в московскую театральную жизнь после Дальнего Востока, мастерская нужна…»

И опять удача. Бенедиктову дали мастерскую на Вавилова, а его прежняя мастерская освободилась. Это – домик, гнилой, затопленный – помните мою любовь к болотам? Так вот, этот домик в «поленовском» дворике старой Москвы, на Сретенке, стоит пустой, уж очень там темно и сыро. Но мастерская числится за нашей секцией. Через два дня с ключиком захожу во двор в центре Москвы, – красиво: конский щавель, полынь и тропка (твердая) к дверце в уголке.

Такой причудливой архитектуры этот дворик – бывшие доходные дома Меньшикова. В одном из строений, говорят, жил медведь. А теперь у меня – ключ от строения 3, табличка висела перевернутой.

Как-то Тата зашла ко мне в гости, в эту мастерскую. Встала у мольберта, смотрит. И начинает подправлять портрет «Дамы с собачкой». Показывает, как убирать бытовые детали, превращать портрет в образ, доводить замысел. Я пугаюсь, можно сказать. Забираю у нее кисть, прошу больше не править – вижу, что на глазах моя картина превращается в авторскую манеру Таты. Мне стало страшно! Я прошу ее остановиться…

Когда я начала писать цветы, она тоже не одобрила и не поняла мой выбор темы.

«Цветы, – Тата говорит, – это открытки». А я говорю, думаю: «…открытки Богу». Это мое послание из маминого и папиного заветного сада.

Мыс. Лагуна. Илона Гансовская

В Суриковском институте подружились с Илоной Гансовской. Мы часто возвращались вместе после института или вечерних походов по городу. И постепенно стали близкими подругами.

Ее отец – известный писатель-фантаст Север Феликсович Гансовский. Север – седые густые волосы мохнатой шапкой, как у озорного мальчишки, длинные прямые пряди спадают на лоб и слегка на плечи. Лицо узкое, загорелое. И очень яркие, сияющие из глубины глаза.

Эта непостижимая интеллигентность и доброжелательность, какие бы тяжелые, творческие времена они не переживали. В то время его намного чаще печатали только за границей. Поэтому, он довольно часто бывал в Берлине или Польше и покупал себе большие мягкие пиджаки. Толстый белый или бархатный синий. И еще, в толстый рубец рыжий вельветовый. Это был шик.

Нам всем он тоже привозил подарки. Поскольку со временем я числилась почти родственницей, он и мне привозил по заказу белье. И я долго носила подаренный им толстый кружевной лифчик, ярко карминового цвета. «Почему такой?» – спросила я у Илоны. Она хитро посмотрела и пожала плечами.

Мама Илоны, очень деликатная и приветливая, не оставалась в гостиной, а уходила в свою комнату. Редактировать. Как и сам Север.

В доме царила тихая, доброжелательная, наполненная творчеством атмосфера. Илона впитала в себя эту тишину и порядок.

Север, как и мой папа, в те времена, делал сам мебель и инкрустировал кухонный казенный стол под ковер.

Иногда нас приглашали в кабинет. Много, очень много старинных редких книг и запах табака. У Севера, был необыкновенно своеобразный голос. Какие-то обертоны мягкие и очень структурные. Голос шел, как будто, из его глаз. Он как-то струился, как горный ручей. И ты погружалась в это журчание с каменистыми перекатами. Освежающий поток. Ты мог к нему приближаться или удаляться, но поток не иссекал.

Когда я прочитала впервые его книгу о Ван Гоге и другие рассказы, то полюбила этот мир раз и навсегда. Север иногда сидел с нами, на кухне, но я не помню, о чем мы беседовали, что он рассказывал.

В Илонке мне нравилось все, и особенно то, что мы могли подолгу молча ходить по городу. А еще были поездки на пленэр. И там случались фантастические вещи.

Вспоминается один эпизод из нашей практики. 1975 год. Дома у меня осталась с бабушкой маленькая дочка Катя. Жили мы на берегу Керченского пролива. Как-то, после обеда, мы с Илоной решили пойти к маяку. Слышали, что это совсем не далеко, в двух-трех километрах вдоль берега, и там рядом можно выйти к пансионату. На нашей базе кормили довольно скудно, и мы задумали поужинать в другом пансионате.

Снаряжение наше было нехитрое: папки с бумагой под мышку, маленькие сумочки, как косметички с карандашами, немного мелочи и рублей – на ужин должно хватить. И мы, молодые художницы – пошли одни вдоль берега, Керченского пролива к вечеру, на ужин в пансионат.

Быстро прошли первую лагуну. Берег круто уходит в небо, – неширокая песчаная полоска с пляжа. И вот, мы уже одни. Лагуна закончилась быстро, как только мы обогнули выступ берега. Далеко впереди виднелся другой мыс. Наверно, за ним маяк и пансионат, – решили мы.

И продолжаем идти – в босоножках на каблучках и легких юбочках.

Керченский пролив какой-то мутный. Вода чавкала о камни и бревна на берегу. Она больше походила на кофе с молоком, как в столовой, того вожделенного пансионата, куда мы шли.

Мыс стремительно удалялся по мере того, как мы шли в ту сторону. Лагуна плавно изгибалась, и расстояние сильно увеличивалось. Слева начинались береговые болота. Высокие камыши жестко шуршали. Но мы любовались их цветом – светло-зеленый кобальт, немного с белилами.

– Посмотри Илон, какой это божественный цвет, а песок – он как охра светлая с белилами. Давай остановимся и набросаем этюд.

И тут камыши зашевелились, распахнулись. Там кто-то лежал. И раздался голос, каким можно говорить только после 2–3х бутылок портвейна на морском солнечном берегу: – «Идите сюда к нам!».

Ветер снова зашелестел камышом. Мы подхватились и засеменили вперед. Как сейчас вижу эту картинку. Две маленькие фигурки, одна повыше, другая совсем кнопка. Вперед-вперед, к Альмутанему! – мы читали Ипполита Тэна. Это были книги из библиотеки Севера Феликсовича, и нас манило неведомое и непостижимое. Или проще, мы хотели поужинать в человеческих условиях. Нам виделся столик под крахмальной скатертью, и хотя бы, жареная свежая рыба с овощами…

Пустынная далекая дорога по мокрому песку привела нас к еще одному мысу – белые камни лежали грудами, как огромные виноградины. И мы карабкались по ним, чтобы перейти в следующую лагуну. Неожиданно мы оказались в береговой пещере, и увидели там человека. Он был почти голый, сидел в углу и читал книгу. Мы шарахнулись, но он не обратил на нас никакого внимания. На вопрос, далеко ли маяк, неопределенно махнул рукой и дал понять, чтобы мы ушли.

При спуске у меня подломился пробковый каблук, и дальше пришлось идти босиком. Когда мы спустились на полоску песка и посмотрели вперед, нам стало не по себе. Следующий мыс был ровно на таком расстоянии, как и первый. Мы решили, что маяк за ним и бодро двинулись вдоль пролива. Огромные туши осетров уже давно валялись у кромки воды и бултыхались как бревна, тихо открывая глаза и рот. Но они уже давно были мертвы. Эти тушки особенно густо лежали в том месте лагуны, где ветер распахнул мизансцену из Брейгеля. Страшно, но птицы – морские чайки, их не ели.

Следующую лагуну мы преодолели, кажется, относительно быстро. Вскарабкались на мыс и переглянулись. Точно такая же лагуна… Крутой берег – не взобраться, – отвал грунта и далеко новый мыс. Идти назад глупо. Вперед, только вперед! Жара спадала, вода золотилась, небо стало легко бирюзовым. И две маленькие фигурки – мотыльками, удалялись к следующему мысу.

Мне кажется сейчас, что за нами кто-то все время следил и толкал вперед.

Так мы шли дальше и дальше. И представляете, за следующим мысом и даже еще за следующим, не было никакого пансионата. Теперь уже была другая задача. Найти хоть какую-нибудь тропу вверх. Потому что везде – отвалы грунта, метров 20 высотой. Если карабкаться, просто засыплет.

Мы брели уже часа четыре. Вечерело. И вдруг неожиданно последний мыс оказался поросшим нежной травой, камни исчезли. И за этим зеленым взгорком открывалась прекрасная бухта, маленькие домики стояли как ульи на тонких ножках. Было абсолютно пустынно. Из-под ног наших выпорхнула трясогузка и побежала по склону, кивая головкой и хвостиком. Мы поняли как-то сразу, что еды не будет. Стояли молча на склоне, чтобы отдышаться после крутого подъема.

И тут, среди тишины, пустоты и безмолвия из моря стал медленно выходить водолаз, в настоящем огромном водолазном костюме с круглой головой. Какие-то люди появились из-за домиков и стали помогать водолазу освободиться от тяжелого костюма. Справившись с этим, двинулись вверх по крутой зеленой горе. Мы бросились за ними.

– Да что вы девочки, – пансионат работает только с 1 июня, а сегодня 30 мая, приходите завтра. И равнодушно, даже не подумали, откуда мы появились, повернулись спиной.

Зато на горе стояла газель или газик. Эта машина приехала сюда потому, что искали.

Утопленника. Машина почти отъезжала, когда мы в нее ворвались. И смогли таким образом вернуться к себе.

Вот такая романтичная была дочь у писателя-фантаста Севера Гансовского. И мне очень нравилось попадать с ней в какие-то сюжеты жизни.

Помню, как мы стоим втроем. На высокой горе над Коктебелем. Север, Илона и я. Далеко внизу море и маленькие человечки.

Уже много лет спустя, я видела такую же картину с сопки над Магаданом. Несколько лет я прожила на Дальнем Востоке, а Илона – в Комсомольске-на-Амуре.

Когда мы вернулись в Москву, Север получил квартиру в писательском доме. Но нам хотелось независимой жизни. Север помог Илоне снять жэковскую мастерскую на ул. Чаплыгина, на Чистых прудах. Пришел к начальнику. Весь в медалях, подарил свою книгу, выкурил трубку табачку, и Илонке дали ключ от прелестного домика: первый этаж и две большие комнаты – одна Илоне, другая мне. Представляете? 1979 год. Москва и в Центре – свой особнячок. Воду горячую и газ сразу отрезали. Но писать и встречаться с друзьями было очень здорово. Приходите на Чаплыгина! И приходили – и Бархин Серей, и Левенталь Валера, и Курилко М. М., и часто собирались курсом. Берды готовил плов. Иногда, бывало много всего вкусного. И выпивали, конечно, уже на так, как шестидесятники на кухнях.

Мы любили слушать, у нас был проигрыватель, польского композитора Курнинского…

Моя кровать состояла из большой дубовой двери. У Илонки был раскладной старенький диван, Два мольберта, холсты, подрамники. Незаконченные эскизы, запах фиалок и красок, вина и сигарет. Так 2 сезона продержалась эта жизнь в проходном дворе на Чаплыгина.

Север тоже там бывал. Вот я не помню никаких назиданий или наставлений. Он не позволял себе учить нас.

Но золотые времена прошли. Нужно было освободить мастерскую.

Знаю, что Север еще раз ходил в ЖЭК, но уже ничего не смог сделать. Решении было принято. Домик заколотили, потом сломали. Зачем? Такой редкий двухэтажный домик с толстыми стенами. Про этот домик надо отдельно написать…

Еще мы вместе ездили в Ростов Великий.

Все наши путешествия были связаны с пленэрами. И это, судя по всему, тоже был очередной – в Ростов Великий.

Ехали на электричках. Север, Илона и я. Москва – Александров – потом на Ярославль до Ростова – поезд что ли. Быстро доезжаешь, часов за 5… И вот уже – Ростовский Кремль, озеро Наро. Но сначала гостиница.

Север знаменитый писатель и он живет в лучшем люксе города: 2 комнаты, диван, телевизор, холодильник. Идем на рынок, творог-клубника. Три дня мы с Илонкой живем как королевы. Север всегда был очень элегантен и деликатен. В городе жара и пыль. Поэтому в номере он просит разрешения ходить в шортах. Это какие-то необыкновенные махровые шорты бледно желтого цвета. И бронзовое тело. Слегка сутулая спина. Как было хорошо и надежно! Илонка его очень любила. И не было никаких сю-сю. Такой же сдержанной оставалась и Илона.

Илонка любила море, балтийское…

Не всегда у студентов были деньги, чтобы смотаться в Ригу зимой. И вот, Илонка нашла заказ – роспись стены в квартире.

– «Можно жить, оплатят дорогу, может, даже заплатят что-то еще. Кормить будут. Молодая пара хочет необычные картины, прямо на стенах, в новой квартире…»

О, чудо! Юра Устинов, Илона и я едем в купе в Ригу. Ложечки звенят в стаканах чая, билеты оплачены, сессия сдана, каникулы, а мы в Ригу – на работу!

В то время, на 4 курсе Суриковского института нас уже приглашали на постановки и Юра ехал с нами на один день, а… А потом куда-то в другой город, в театр.

Илонка сказала, что мы можем не о чем не беспокоиться – на стены она попросила наклеить белый ватман. А стены предложила разрисовать пастелью, углем, соусом…Все она взяла с собой на две стены. Мы не вдумывались – разрисовывать, так разрисовать.

Приехали.

Утро. Тепло. Зима с дождичком. Квартира, по московским стандартам того времени, европейская, – белый евроремонт с мебелью, огромные комнаты, угловой, раздвижной, на полкомнаты, мягкий серый диванище, огромный телевизор. Полный холодильник еды, невиданной в Москве. Вина, пиво-рижское, – шведское, – чешское…

Милые молодые хозяева приготовили кофе, оставили пирог и сразу уехали, улыбаясь и шутя.

Мы глянули на стены – а они все в горизонтальных пузырях. Успокоили молодых. что это даже лучше – фактура…

Выпили кофе и не задумываясь, по Илонкиному эскизу, стали затирать бумагу…море, небо. О! Супер! Так как и надо – волны, облака, в середине стеклянный полупрозрачный шар, в нем чайка размахнула крылья. Илонка вырисовывает чайку, шар, а мы с Юркой трем море.

Пастель закончилась. Перешли на уголь, к полу цвет потемнее: – «Правда хорошо? «Хорошо, отлично!» – Представляете? Комната 20 м. кв., сине-черное море. Голубого нет, белого нет. Мел достали – не помогает… Пива выпили – не помогает.

Картина 3×6 готова, но впритык стоит 2-х спальная кровать, и видеть эти затиры на ватмане с пузырями – глаз не радует! Чайка тоже как-то пузырится, шар плоский…смотрим и переглядываемся. Что делать?

Ремонт в квартире только что закончился, и мы увидели белую нитроэмаль. Взяли пылесос, зарядили на распыление и, – чудо № 2! – как сквозь белый ласковый туман, проступили волны моря, чайка, летящий шар остекленел неправдоподобно, и мы тоже окосели. Краска-то – нитра! 3–4 слоя – зима или осень – холодно, но окна открыли, а маски не надели. Сидим в полуобмороке, отравились – наслаждаемся полотном! Чайка крыльями так и машет – молодцы!

Все! Закончили. Шедевр. Обнялись. Расцеловались. Успокоились. Все-таки художники… из Москвы…

И кашляя, со слезящимися глазами, поехали в старую Ригу!

Юрке уезжать – он говорит: – «Все, закончили… поезд сегодня». А мы ему говорим, – «давай пошлем телеграмму в театр?.. На море поедем вместе…», «…ну давайте…», «…завтра еще детскую, по той же технологии, распишем!..как же мы без тебя?..»

И Илонка, шатаясь от отравления, написала текст директору театра: «ЗАДЕРЖИВАЮСЬ ЭКЗАМЕНЫ ЦЕЛУЮ ЮРА». «Все, отправили», «…а какой текст?..» – «…ЦЕЛУЮ ЮРА!» И, хохоча, мы поехали дышать зимней морской Юрмалой, ходить по торосам, смотреть на белых лебедей в прибое полыньи, пить кофе с рижским бальзамом «чтобы отравление ПРОШЛО!!!»

P. S. может, мы уже и не были студентами, может, это было позже, но все равно, все было точно также. Это была наша первая монументальная роспись!

Вот такие истории происходили в нашей жизни. Мы с ней очень понимали и поддерживали друг друга.

Прошло немало лет. Но я до сих пор не могу смириться с потерей такого близкого друга. С тем, что она погибла в автомобильной катастрофе. Тем более, что именно благодаря Илоне я познакомилась с Гурамом, встреча с которым открыла мне новые пространства, чудесный новый мир…

А началось все с того, что у меня в пустой замерзшей мастерской раздался звонок, – Илона сообщила, что один ее знакомый собирает коллекцию картин для продажи где-то за границей. Тогда это было модно и часто выгодно. Собирали все, кто быстро ориентировался в переменах ветра времени. Этот ветер уже несколько раз посещал и мою мастерскую. Вынести все картины, к счастью, не удалось, но опыт скептического отношения к этому процессу уже сформировался. Иногда появлялись деньги. Но чаще забирали слайды, потом картины, и пропадали.

Посему Илона предложила объединиться, и с двух сторон присмотреться к новоиспеченному коллекционеру, который называл себя фотографом.

У Илоны тогда имелась роскошная шуба и очередная машина, ходить она не любила.

Когда мы с Илой вышли из машины, я тоже была в длинной шубке из степного волка, – свет фар выхватил из тьмы дворика на Ордынке два силуэта. Как говорится, темные, как вишни, глаза женщины сверкнули из-под капюшона и черной густой челки. Женщина была хрупкая. Рядом с ней стоял, тот самый коллекционер-фотограф тоже с темными, но очень томными глазами. Человек с экзотической внешностью И звали его тоже необычно – Гурам.

Илона показала свои картины – все очень большого размера. В мастерской было чисто и, казалось, прохладно. От картин и Илоны веяло северным ветром. Чай тоже был еле теплый, может быть, даже было вино.

После чего мы поехали на Сретенку, смотреть мои работы.

Мой домик был оазисом хаоса. Картины стояли, как хлам, в сарае. На первом этаже стоял толстый диван, под стиль «модерн», и было темно. На втором – подобие живописной норы. Гости уютно расположились и стали извлекать из завалов какие-то холсты.

Гураму сначала приглянулась недописанная картина: белилами было набросано тело женщины. Она свернулось калачиком, на бедре сидел огромный белый петух и клевал зерно с руки, протягивающей зерно из-за края картины. Полотно было заброшено после очередного письма из Белграда.

Но более пристальное внимание привлек портрет Черного Пьеро с золотой куропаткой и золотым ключиком на ее пушистом теле.

Договорились о цене, процентах. Картина осталась у меня, и коллекционеры, немного смягченные моим развалом и душистым чаем, исчезли. Я про них скоро забыла.

Вскоре, после той встречи, пришла Ира Акимова. Она привезла с Камчатки огромную рыбу. Я потом писала ее портрет. Знаменитый портрет «Ира с рыбой»! Собрались гости, вскоре рыба была съедена, вино выпито, гости разошлись. Мы с ней прибирали, молча и яростно.

Потом пошли в баню. В Сандуны. Парились, вытаскивая себя из вчерашнего провала в Никуда. Наконец, вышли – свежие, румяные. Дышалось легко, в мастерскую идти не хотелось. Пошли на Центральный рынок. Купили молока, домашнего творога. И, как птицы, все это поедали на бульваре. Кто-то рядом пил пиво. Молоко было желтое, а творог таял во рту, как масло. В сумерках вернулись на Сретенку.

Ира тогда часто оставалась у меня. Где было ее жилище – не помню, кажется, на Герцена, в театральной общаге. Там было шумно и многолюдно всегда.

А мы любили тишину и свои разговоры. Так вот, было чисто внутри, снаружи, и спокойно.

Раздался какой-то странный звонок телефона: «Да-да, заходите. Только ненадолго… – Ирка, что делать? Сейчас придет коллекционер за картиной. Собирают коллекцию для продажи». «Да ты что, Танька! Гони, не отдавай. Знаем мы таких проходимцев. Полно их бродит. Ну я

Пока мы их ждали, я рассказа Ире про «Сон Гурама». Оказывается, еще до первого его прихода в мастерскую, до того, как его выбор остановился на картине, он увидел все во сне.

Наверное, эта встреча была предопределена судьбой. И внесла столько нового, интересного, совершенно необычного и непохожего на всю предыдущую мою жизнь. И изменило манеру писать, открыла новую тему – садов, лабиринтов, образов. Потому что, благодаря Гураму и его друзьям, я оказалась в Международном центре известного музыканта и суфийского мистика Инайят Хана. Там прошла моя первая международная выставка. И работы оказались в частных коллекциях и музеях Европы. Благодаря этой встрече с Гурамом и группой его друзей, мне открылись новые возможности. Я побыла во многих странах – Греция, Италия, Швеция. Поработала в театрах-студиях Парижа и Берлина. Но рассказ о них – это отдельная книга, которой я только приступила.

Письмо в Париж

«Когда же ты приедешь? В Любимовке тебе никто не будет мешать… Сейчас тут очень хорошо. Славно смотреть на зелень, и воздух такой дивный. Приезжай поскорее писать пьесу».

Из письма В. И. Немировича-Данченко А. П. Чехову

Дорогие Аня, Валера, Дани и Юри. Нынче вечером, случайно, оказалась на фестивале молодой драматургии «Любимовка-2000».

Вы, конечно, знаете, что это бывшее имение К. С. Станиславского. Сохранилась и «березка Чехова», и «скамейка Книппер», и липовая аллея, и театр, стоит, как в 1882 году.

Помните, как высокая мокрая трава заброшенного парка, когда бредешь по тропинке, льнет к французским ботинкам и брюкам? Сначала пытаешься ступать, не замочив одежды, и не ожечься высокой крапивой, но лягушки так задорно шкворчат в речке Клязьме среди желтых кувшинок, а вороны и сороки так бросаются в гущах сада, что забываешь обо всем, и романтические ощущения прикосновения к Истории Театра придают значительности самому себе.

Двери театра плотно закрыты, а на пороге сидит человек с газетой «TV-парк» – читает. «Да, уже началось, да, здесь, проходите, только тихо». Огромная дверь скрипит. В театре полно, кажется, что все знакомые. Да-да, вот кто-то машет с дальнего ряда. Ба! Да это Оля Михайлова – как героиня чеховских пьес, приютилась на последнем ряду.

Читают. Уже вторая пьеса, время к полудню – вот и лягушки об этом же щебетали в саду, и вороны с сороками в пруду квакали…

Начался фестиваль.

Как выяснилось из программы, приедут тридцать два драматурга из двенадцати городов. С программой подарили журналы «Драматург» и книжечки с пьесами молодых авторов – передам вам через Катю. Листаю журнал – в конце фотографии с Авиньонского фестиваля – вот и Юра, в роли Фауста, и прекрасная Дани – думаю, у вас есть этот журнал. Уже в последний день познакомилась с Галиной Матвеевой, поговорили о вас, так что вы незримо присутствовали. А этот фестиваль – действительно событие для русской культуры. Вот уже десять лет, каждое лето, молодые авторы имеют возможность слышать свои пьесы в старинном театре, где играли когда-то актеры МХАТа.

С каждым днем энергия творчества сгущалась. Читали по две пьесы днем, до обеда обсуждали, высказывали невозможно противоречивые мнения. На закрытии А. Казанцев сказал: «Сплетение эпох». В девятом часу вечера театр снова оживал. Кто-то из режиссеров предпочитал просто добротно прочитать текст по ролям, кто-то усложнил читку легким намеком на спектакль. Мне как сценографу, конечно, показалось, что для представления пьесы интереснее форма спектакля. С костюмами и намеками на декорацию. От меня – букет-репку от цеха сценографов получила Катя Шаповалова за работу с пространством.

Конечно же, живой показ на поленнице дров отрывка из Ксении Драгунской и выход героини-литературоведа из-за кустов сирени в голубом поднимали планку показа. Оля Субботина нашла интересную непринужденную форму, и приятно то, что ни один показ не походил на капустник. Интересно была представлена «Не скучай, моя птичка» Натальи Богатовой. Режиссер Оля Субботина очень помогла дебюту нового автора. Событие разворачивалось на мясокомбинате, и актеры в белых халатах бережно переступали батон большой розовой колбасы.

Невозможно описать все дни по порядку, в каждом было что-то яркое и острое, и, наоборот, не очень внятные пьесы обсуждали так интересно, что это тоже было похоже на спектакль.

Международную часть фестиваля представляла «Дворовая девчонка» Ребекки Причард из Англии. И я уж не знаю, как челябинская студия «Бабы» нашла эту пьесу, но о режиссере Елене Калужской и актрисах этой мастерской надо написать особо. Любой автор хотел бы попасть в руки этой мастерской – вот только не знаю, что они делают с мужскими ролями. А. Казанцев сказал: «Какие у нас замечательные женщины в России…»

А по поводу всех участников было высказано предположение: «Каждый пускается в интересное плавание».

И на фотографии, как раз, купание в реке Клязьме актрис студии «Бабы», а на мостике – драматург Екатерина Нар тоже готовится к плаванию, но не рискует даже окунуть ноги в речку. Зато Ребекка, забыв о русской экологии, смело плавает, как нимфа.

На эти дни мы отложили почти все свои дела, но представления пьесы «Пластилин» Василия Сигарева из Екатеринбурга – твой, Валера, земляк, – я не видела. Он получил первый приз (пьесу вышлю). В последние дни, а особенно часы, фестиваля градус повышался, и летнее жаркое солнце прогрело и просушило все. И на каждой полянке сидели группы актеров и читали по листам свои новые роли, режиссеры бродили по дорожкам и удивлялись: что же здесь делают сценографы? Драматурги по трое и группами потягивали холодное шампанское в зеленых травах. Казалось, «Сон в летнюю ночь» уже начался. Сонные собаки у столовой тихо спали клубками – за десять лет такого наслушались… Возможен, например, мат на сцене, или нет? Так хочется авторам говорить на языке народа, но М. Рощин предсказывал на обсуждении: «Предстоит трудная работа. Копать свой талант. Найти самого себя, – говорил мягким голосом. – Все собрались и могли заниматься своим делом. Отстоять свою нишу…»

Звучали напоминания о том, что «современная драматургия заканчивается для театра на Петрушевской», и что «театр с колоннами потерял молодежь давно». А маститые представители пера заявляли: «Преодолено такое пространство, что мне хочется писать самому», – сообщил В. Гуркин.

Вот и у меня, сценографа, было такое же чувство. Захотелось писать. И не просто что-то, а сразу пьесу. Но, помня высказывание Оли Михайловой, что драматургия – это экстракт писателя, ограничусь этими заметками.

А как у сценографа, у меня возникла идея: предложить пьесы, отобранные для фестиваля, молодым художникам театра. Выставка эскизов декораций и костюмов обогатила бы пространство фестиваля.

Как жаль, Валера, Юра, что вы в далеком Париже репетируете «Бермуды». Театр в Любимовке прямо создан для этой постановки. Декорации я уже придумала.

Всех обнимаю и целую. Татьяна.

До встречи.

29 июля 2000 года

P. S. Аня! Из книги о русских богах я вычитала, что французское аббатство Сан-Лис – где живут твои родители – было основано дочерью князя Ярослава, Анной Ярославной. Там хранились старинные манускрипты, рунические книги и свитки.

P. S. Пронесся прохожий на велосипеде – это был почтальон Теодозюс – дух стихии земли.

P. S. 26 мая у меня на Сретенке прошел вернисаж под названием «Тропа и дверь».

«Мой» Париж

У каждого «свой» Париж – это знакомая фраза, но это действительно так. Париж разделен на округа под номерами. Квадраты. У меня округ № 20 – там, где я жила.

Сначала опишу декорации своего Парижа. Это гора Менильмонтан, понятно, белая гора. Улица, на которой я жила – Маре, значит, болото. В Париже есть еще целый район Маре – но это совсем другое. На любой горе бывает болото – сама в этом убедилась. Когда работала главным художником в магаданском театре, поднялась на сопку по тропинке от дома. Далеко внизу, как игра, были расставлены домики, машинки, люди крошечные шли – а вокруг было болотце и родничок.

Но все-таки белая гора доминирует (об этом белом в спектакле я еще расскажу). Из парка Бельвилль виден весь сиренево-голубой Париж. Париж похож на приморский город – тоже весь белый. Это видно только сверху. «Вот-вот, тут Нотр-Дам, а левее – Эйфелева башня, а если взять очень вправо – то другая гора, Монмартр, да там Мулен-Руж, бульвар Клиши…» – «А там, в долине, Северный вокзал?» Это уже квадрат № 10. И там, на улочке Парадиз – буквально РАЙ, улица старинных хрустальных лавок, – расположился в старинной типографии центр Симпозион. Собственно, в Центр и в Театр превратил это место Леша Хвостенко, всемирно известный бард, поэт, художник, драматург – продолжатель трудного и неясного пути в литературе, традиции Джеймса Джойса. (Книжечки Хвостенко вы можете купить в Москве, в круглосуточном книжном магазине клуба О. Г. И.) Это и на Западе не очень-то нужно, тем более в России, да еще шестидесятых годов. Вот с тех пор петербуржец Алексей, ученик Н. Акимова, строит свой Театр в Европе. Поскольку традиция Джойса – это абсурд для многих, то и театр Хвоста, и литература – абсурд, как философская категория жизни.

Из № 20 в № 10 мы перемещались на велосипедах. Мы – это Анна, директор, я за ней, чтобы не сбиться с дороги, а чтобы я не отставала – режиссер Валерий Рыбаков и сопровождающие колонну автор Юрий Юрченко с актрисой Дани Коган. Они двигались из № 3, с левого берега Сены.

Ездить по Парижу на велосипеде – одно удовольствие. Движение так устроено и улочки такие узкие, что все понятно, много велосипедных дорожек, и потом люди, и даже на велосипедах, – это такая же ценность, как и в машине. Единственная опасность – это рокеры – они не видят ничего. Этот путь, каждый поворот и светофор, маленькие китайские ресторанчики, овощные базары на бульваре (арбузы для премьеры собирали прямо на этом бульваре – для мизансцены «Ужин»).

Спросите меня ночью, куда от горбатого мостика, – и я знаю теперь точно. Помните, на картине у… этот высокий ажурный мостик над каналом? Многие его писали. А на углу ресторанчик «Nord» – советую познакомиться с хозяином, он устраивал хеппенинги с Сальватором Дали.

На каждом уголке и в каждом окошечке – история. Но все это, как при монтаже фильма, проматывается кольцами.

Стоп-кадр № 1. Первое знакомство с пространством. Шок… Русский центр в Париже похож на любой русский райцентр – так же оторван от жизни столицы. И вечная «лужа» перед сонным ДК. Но если поднимешь еловую лапу – то под ней какой-нибудь кудесник Левша, заглянешь в чулан – а там Кулибин. В каждом ведре, на каждом сеновале творится невидимое чудо.

…из знаменитых московских театров, и сам был так же наряжен. В Москве так принято. Рассмотреть элегантность в Париже очень трудно. Только в витринах – люди так не одеваются. Это театр. А в жизни все без внешней фантазии, но это не означает ее отсутствие. Ведь вы не увидите в русской деревне людей, одетых нецелесообразно – вот так и в Париже. Сообразно жизни, не более, все, что более – это уже алжирцы, негры, там говорят: черные. И, конечно, русские – в терракотово-красных пальто-шинелях, в шубах на Рождество. Все итальянцы, датчане – только в куртках, как туристы. Русские – в шубах. Но никогда, как парижская элита, в золотых тонких босоножках, без чулок, зимой… Но, собственно, ведь я описываю только свой стоп-кадр, крохотный кусочек Парижа. Город очень-очень разный, и жизнь в этих квадратах. Если в номере один, восемнадцать и, например, пятнадцать, прожить несколько дней, можно будет подумать, что люди были в разных городах, а может, и странах. Вообще все это очень тонко и сложно.

Стоп-кадр № 2. После просмотра спектакля «Пир» в центре Симпозион мне стало плохо, и других эпитетов и объяснений не нужно. Я попала в капкан. Не буду анализировать постановку – это личное дело Хвоста. Зрители были в восторге, и критики. Но как нашему замыслу существовать в предлагаемых обстоятельствах? Замысел автора и режиссера – создать «живое досье» для продвижения на парижском рынке искусств. Замысел хозяина театра – получить репертуарный спектакль (об этом я, к счастью, узнала в самом конце своей работы). И еще пожелание Автора – он же главный герой и главный исполнитель в спектакле «Бермуды»: получить гастрольный фестивальный спектакль в одном чемоданчике. И все это без единого франка. Единственное выражение, которому я легко обучилась в этот раз (а это не первая моя работа в Париже) – Ке ля вантюр!!! (в переводе – «Какая авантюра!») Но последняя фраза в моем портфолио – …Татьяна вынослива в экстремальных обстоятельствах.

Пауза. Пришел кот, трется носом и мокрыми лапами, оставит печати на листах рукописи. За окном белые горы снега – это совсем не Менильмонтан, мороз – минус двадцать два. Кот просит рыбы. У него своя парижская жизнь – март на носу, свой «монмартр» в сарайчике. Коты великие учителя. У нас их два: Филя, что приходил, сиамский, и Муся – Муссон, пушистый, рыжий. Он будет тихо ждать – все равно покормят, – а Филя всегда громко и настойчиво сообщает о своих намерениях. Получают оба.

Утро в доме кончилось. Тихое утро было. Теперь бродит бабушка, коты, надо мыть полы, тряпка, рыба… Мое сообщение о том, что надо сдать рукопись в журнал, интересует косвенно. Главное – что коты по неделе ночуют в сарае и что кран не течет. Пришел мастер-сосед и сделал за пятнадцать минут, а Витя за шесть лет так и не сделал. Знакомо? Как Париж!

Это лирическое отступление можно не печатать. А может, так вырабатывается устойчивость в экстремальных обстоятельствах? У меня такое впечатление, что я их выискиваю специально всю жизнь.

Север, Север, Север. Северная железная дорога – наш дом. Северный округ в Москве – мастерская. Округ № 10 в Париже – Театр у Северного вокзала.

Через несколько дней постановочная группа разглядывала мой эскиз. Мы сидели за столиком парижского ресторанчика на углу улицы Rue de Paradis. Прохожие не обращали на нас внимания – в Париже, действительно, принято обсуждать все и зимой за крошечными столиками. По вечерам над ними зажигают зонтики-обогреватели.

Эскиз моего видения пространства спектакля – досье. В центре набросан человек в костюме медведя – человек этот, герой, он все время играл в жизни, и мне привиделось, что в очередной раз он вернется к ней, к художнице, к ней в сад в костюме карнавальном, бурого медведя, и будет поливать ее «бермудские» цветы из настоящей лейки, настоящей водой. Дана, отхлебнув глоток вина, воскликнула: «Точно, Таня! Ведь это точно, Юрий, только он белый медведь!» – мы взглянули на Юру – точно. Перед нами сидел полярный белый шаман – медведь. Улавливаете связь с Севером? Белый полярный медведь, вот и фото есть, я ему прислала эту открытку ко Дню рождения.

Легкий озноб пробирает под кожей. То ли вечереет, то ли красное вино холодит, то ли мы попали на тропу сновидения. Где все уже случилось.

Попали на тропу. О медведе и о белой горе расскажу чуть позже. Menilmontan. А пока вернемся к эскизу. Что еще на нем было, на этом эскизе?

«Покажи-ка поближе, Тань, а это что за мусор?» – «Юра, это не мусор, это Космический хаос, в который автора, как песчинку, забросило Провидение. Прямо в дом, в заброшенную типографию – только уже на берегу Женевского озера, как у тебя в пьесе. И живет в этом пространстве художница. Это ее мастерская. Не журнальный домик в Швейцарии на берегу роскошного озера, а дом-избушка для путников, и художница эта – сказочный персонаж – баба Иога – и баньку протопит, и горелыми пирожками угостит. А ты ее должен развеселить.

Не мог герой художницу развеселить и притворился, что его застрелили снайперы на площади, и даже по радио об это сообщили. И т. д. и т. п.»

Так увиделась нам эта история с режиссером. Да еще два ангела есть в пьесе, значит, высшие силы следили за ними всю дорогу и свели в этом доме. А нас свели на углу улицы Paradis.

«Нравится, очень-очень, гениально!» И у всех появился огонек в глазах. Это верный признак. Реакция зрачка и мороз по коже.

У меня блестят глаза от предвкушения оказаться в сентябре на морском берегу. Ясно, чтобы создать атмосферу домика на берегу, да еще осуществить мечту автора – попасть на «Бермуды» – нужно ехать на море. «Далеко!» – «Но зато франки нужны только на бензин – остальное даром».

Я давно мечтала побродить по морскому дну, по отливу. И когда Анна, лихо закуривая очередной тонкий, длинный белый «Winston», припарковывалась на набережной крошечного городка в Нормандии, я недоверчиво спросила: «А где же море?!» – «О, оно ушло! Это отлив…» Вода была где-то далеко на горизонте, сухой песок превращался в какое-то подобие паханого картофельного поля с редкими кустиками-водорослями. Я была в панике. «Наберем горы сухих водорослей, камней, раковин, досок, перьев, сетей…» – ничего не было и в помине. Десять перьев и маленький сушеный крабик. Валера искусно выкопал из песка маленькую дощечку – все. Баркасы стояли, наклонившись набок – кто-то бродил вдалеке по этому полю – горизонт блестел серебряной нитью.

Этот горизонт тоже был на эскизе. Такая линия горизонта из натянутой толстой рыболовной резинки – из магазина «Охотник» в Москве. За эту резинку я предложила поместить архивные письма, фото из истории Юриной жизни. История героя «Бермуд» – это часть личной истории автора.

Ветерок, солнце, сентябрьская жара, официанты разносят устриц, вино в кувшинчиках и всякое морское. Тут же магазинчик с рыбой и раковинами во льду. Пустые устрицы тоже пойдут в декорации.

Обедаем. Наслаждение. Проехали двести километров, а «декорации» нет. Аннушка пошла на разведку. Садимся снова в машину, еще немного, ну вот – то, что вам надо? Тело Анны ложится плашмя на песок. Вокруг выросла уже китайская стена из голубых и черных огромных мешков. Водоросли – шесть мешков, песок – два мешка, белый с ракушками – чудо! Доски, корневища, вымытые морем сети с приросшими ракушками.

Тащим еще и еще. Надо торопиться – есть еще другой залив, и там вода близко подходит к берегу – можно искупаться. Тени становятся фиолетовыми.

В машине, как в гнезде, для меня только маленькая норка. Валера весь в мешках. Анна – О! Анна (дочь Ярослава Мудрого – Анна, – основала аббатство Сан-Лис) – родители нашей Анны живут в Сан-Лисе, куда мы и отправляемся ночевать. Приехали. К Анне уже лучше не подходить. Эскиз решения сценографии – это только бумажка, а пятьсот километров за рулем – это вам не шутка.

Я плюхаю мешки, переглядываюсь с Валерой – уже теперь все будет хорошо. Хвост об этом еще ничего не знает. Он создает очередного Дракона на празднике мэрии, его показывают по всем каналам TV. Строительство новых домов на месте пятиэтажек. Он пьет, как всегда, много красного вина, а в это время его мастерская – центр – предполагаемый Театр…

«А где ведро?» – «Что?» – непонятно, какое ведро. Это в комнату заглянула моя мама, в шубе и платке, ей восемьдесят пять лет. «Хочу вылить воду. Ах да, я же мыла пол». Сегодня суббота, и когда я приезжаю, Инна Максимовна моет в доме пол, у нее появляется энергия.

«Сейчас домою». Да, я понимаю Льва Толстого, который швырял в родственников стульями. Ведь он-то писал – сами знаете что. Все, одиннадцать утра. Время первого завтрака после раннего китайского чая наступило.

Стоп-кадр № 3. 12.30.

Вчера по TV показывали французский фильм. Мелькают знакомые улочки, площади. Да, все это я исколесила на велосипеде. После премьеры у меня было еще десять дней Парижа. Все про меня забыли. Спектакль шел каждый вечер. В декорациях из водорослей, соломы, сетей павлиньих перьев, бамбуковых шестов – мы их прикрепили вертикально в нише за подъемником, в таком углублении, подсветили голубоватым, сделали плотик-гамачок – как на Бермудах. Дани покачивалась там, как в настоящей мечте. Мерцали свечи. И женщина на моей картине – два кипариса, как крылья, темный силуэт на фоне серебряной линии горизонта. Из линии горизонта на картине вытягивалась резинка, и она опоясывала весь зал – ватерлиния судьбы. А потом эта резинка тянулась от угла к углу, от точки к точке переплетаясь. К ней прищепками прикрепила рукопись – листы можно было подтягивать и читать (спектакль-досье мы назвали: читка в пространстве), читать, а потом отпускать – листы улетали, как чайки или голуби.

Ангел Анна прицепила свои пышные волосы к этим резинкам и перемещалась загадочно. Было видно, что все связаны одной нитью, и если делать неправильные па, эти нити путаются.

Хвост говорил: «Тань, ведь резинки мешают ходить, зачем они?!» – «Чтобы мешали, для интересной пластики тела. Это самовспоминание». – «Понял…» – и стал двигаться непредсказуемо.

Но это уже было потом.

Разгрузка мешков проходила поздним вечером. Если оставить в пакетах, все задохнется.

Тяжелый дух прелой морской травы выгнал всех обитателей подвала. Каждый вечер они подолгу сидели, играли в нарды и шахматы. Часто сильно шумели, спорили. Неделю была тишина. Я торопилась как можно быстрее все смонтировать, проработать все углы и все ниши.