Человек Возрождения. Беседы с Борисом Левитом-Броуном

Беседа 1

«Homo Erotikus» и гомо сапиенс

Мы сидим с ним друг против друга и молчим. Собственно, я молчу, потому что в растерянности не знаю, с чего начать. У меня на коленях только что долистанный до конца альбом – книга с тревожно-предупреждающим заглавием «Homo Erotikus».

Свои чувства я не могу выразить однозначно. Они противоречивы. Нелепая какая-то ситуация, но я действительно не могу определить, чего во мне больше – восторга или шока. Передо мной не просто ещё один альбом эротической графики, а книга шедевров, представляющая притягательно-отталкивающую смесь изящества и разнузданности, одиозных идей и блистательных воплощений. Одно мне совершенно ясно: ничего подобного я в жизни не видела. Эстетику этой книги можно критиковать с любых позиций – бесполезно. Она слишком убедительна. Нравственность этой графики можно оправдывать любыми способами – бесполезно. Она безнравственна. Здесь артистическая ирония не победила алчную животность, но и похоть плоти не превозмогла художественности. Это – Борис Левит-Броун, лёгкий и ироничный, разнузданный и похотливый, откровенный и мистифицирующий, даже порой романтический вопреки избранной теме. Борис Левит-Броун – единоличный автор рисунков и идеи Homo Erotikus, воплотившейся в спроектированной им самим книге графики под тем же заглавием. Наверно, правильнее было бы называть это альбомом, но он настолько целен и логичен в последовательности частей, что невольно думаешь о нём как о книге. «Homo Erotikus» издан в Италии ограниченным тиражом. Выполнена книга роскошно. И, честно говоря, мне хочется задать автору всего два вопроса: «Как вы дерзнули решиться на такое?» и «Где можно купить „Homo Erotikus“?». Но интервью есть интервью, и я приступаю к вопросам.

Ел. Ф.: Поскольку это наша первая встреча, начну с общего. Давно, Борис, вы на Западе?

Б. Л-Б.: Дайте подумать… уехал я в 1989-м – сейчас 2005-й. Ого, уже без малого семнадцать лет.

Ел. Ф.: Ну и как?

Б. Л-Б.: Свобода.

Ел. Ф.: Это надо понимать в хорошем или дурном смысле?

Б. Л-Б.: Это никак нельзя понимать. Это свобода, свобода и всё!

Ел. Ф.: Вам удалось осуществить ваш замысел. Вы издали эту замечательную и жутковатую книгу. Значит, видимо, больше хорошо, чем плохо?

Б. Л-Б.: Я издал книгу, и я мог не издавать книгу. Ничто не дрогнуло и не дрогнет в том мире, где я создал мой «Homo Erotikus». Там вообще уже ничего не дрогнет ни по какому культурному поводу. Культурное событие на Западе – не событие, если его не раскрутили индустриально.

Ел. Ф.: Индустриально?

Б. Л-Б.: Да. Только индустриализация объекта способна сделать из него заметное явление. Это реклама и всевозможная пропаганда, стоящая немалых денег. А иначе это просто твоя частная инициатива. У меня не было денег даже на издание, если б добрые люди не помогли.

Ел. Ф.: Так зачем же вы тогда пустились в такое трудное и дорогостоящее дело?

Б. Л-Б.: Всё, что я делаю, я делаю для себя и оставляю России.

Ел. Ф.: Это ваш ответ на мой вопрос?

Б. Л-Б.: Да!

Ел. Ф.: Ну ладно, примем этот ответ вопреки его некоторой противоречивости. А как вы вообще начали рисовать? Когда и как? Вы ведь поэт, писатель. Мне вас так отрекомендовали, а…

Б. Л-Б.: А я возьми да и окажись pieno di sorprese, да?

Ел. Ф.: Сорпрезе – это сюрприз? Правильно?

Б. Л-Б.: Правильно, Леночка. По-итальянски «pieno di sorprese» означает «полон сюрпризов», и сюрпризов досадных.

Ел. Ф.: Досадных?..

Б. Л-Б.: Думаю, да, потому что если не интересоваться тем, что интересует меня, то разбираться со мной – дело долгое и нудное.

Ел. Ф.: Нудное? Да ладно, Борис! Судя по альбому, который я держу в руках, разбираться с вами если и трудно, то наверняка интересно.

Б. Л-Б.: Так получилось, что стал я писателем, а рисовать начал гораздо раньше, чем писать. Как? Да очень просто. Схватил неимоверной толщины цанговый карандаш с угольным грифелем, поставил на стул первый попавшийся под руку кусок картона размером примерно 70 на 50 см и изобразил себя с дико выпученными глазами.

Ел. Ф.: А зачем такой большой? He проще было на листе?

Б. Л-Б.: Нет, не проще! Мне требовался размер. Это была декларация… как выкрик, как объявление о том, что во мне совершился акт сознания. Это был своеобразный юношеский coming out, не имевший, понятное дело, никакого отношения к сексу. Он должен был быть не только громкий по выражению, но и впечатляющий по физическому размеру. Моя юность болела гигантоманией.

Ел. Ф.: Что, вот просто так схватили и изобразили? Но так же не бывает.

Б. Л-Б.: Может быть, и бывает. Но не в моём случае. Я с детства ковырял карандашиком. Считалось, что у меня способности к рисованию. Но никакой системы не было. В художественную студию я так же отказался ходить, как заниматься на фортепьяно. Любым попыткам ввести меня в какую-нибудь систему я выписывал отказной билет. Я в жизни много и честно ленился, а делал только то, что хотел, что напирало изнутри и получалось снаружи. Это непоправимо, это характер.

Ел. Ф.: Но всё-таки почему вы изобразили себя и почему с выпученными глазами? Что вас так испугало или потрясло вдруг?

Б. Л-Б.: Вот именно, потрясло! Не вдруг, Леночка… совсем не вдруг. Я вернулся домой с фильма «Лебедев против Лебедева», который тогда только вышел в прокат. В этом фильме впервые на киноэкране советский молодой человек, физик, – талантливый, но бесхарактерный, погрязший в самоедстве и слабодушии, – беседует с собственным отражением в зеркале. И ключевая мысль его персонального демона из Зазеркалья в том, что быть безвольным удобней, чем быть упрямым, что огорчаться, обижаться на жизнь за то, что тебе не дают делать дело, проще и легче, а главное, комфортней для совести, чем это дело всё-та-ки делать. Я вышел из кинотеатра глубоко потрясённый. Это был 1966 год, мне было без малого шестнадцать, я ещё ничего не успел ни начать, ни бросить. Мне не на что было жаловаться, не на кого обижаться. Мне вроде бы ещё не за что было себя корить. Но издёвку зазеркального персонажа я почему-то принял на свой счёт, принял как удар, как толчок. И всё понял.

Ел. Ф.: Что вы поняли?

Б. Л-Б.: Я понял, что надо проснуться и что-то делать. Срочно. Прямо сейчас. Не завтра, не когда-нибудь потом… немедленно! Надо искать способ себя выразить, потому что хоть и шестнадцать, а страсти внутри кипят нешуточные и совершенно взрослые. Это был момент пробуждения. Так как умереть от скромности мне всё равно не грозит, скажу прямо: фильм «Лебедев против Лебедева» надо было бы снять даже только для одного меня, хотя, думаю, он не только меня разбудил.

Ел. Ф.: Страсти взрослые? Но ведь ваше юношеское рисование не было эротическим!

Б. Л-Б.: Конечно нет. Я был очень застенчивый мальчик, но никого не пригласил бы в те времена заглянуть за стену этой застенчивости. Пардон, непреднамеренный каламбур получился.

Ел. Ф.: И что ж такое страшное таилось во внутреннем мире застенчивого мальчика?

Б. Л-Б.: Да ничего, как я теперь понимаю, страшного. Просто там внутри уже рождался Homo erotikus.

Ел. Ф.: Уже тогда? И вы в шестнадцать лет…

Б. Л-Б.: Ну конечно же нет. Я вообще не связывал тогда напрямую мою юношескую агрессивность с кипением сексуальных страстей. Тому, что я когда-нибудь назову Homo Erotikus, ещё долго было расти. Ещё много лет отделяло меня от прямого художественного воплощения моих желаний, но монстр жадной похоти уже начинал метаться в груди. Так что самовыражение было неотложной потребностью. Оно рвалось изнутри и звало обратно внутрь. Вот почему первое, что я изобразил в общеюношеском воспалении моих шестнадцати лет, было моё собственное лицо. Я был сам себе моделью и ближайшим поводом к самовыражению. Этот дикий «автопортрет» был и программой и приговором вечно глядеть в себя, вечно разверзать перипетии своих внутренних проблем и неустройств. Тайная жизнь вырывалась на бумагу сначала дикой агрессией, потом фантастикой и экзальтированной символикой. Мои юношеские рисунки были экзотичны, сюрреалистичны, экспрессионистичны, но, в сущности, очень просты – кипящая смесь бешенства, ярости, боли и отчаяния. Я делал мои «картины» (я так называл мои рисунки) на листах в полтора раза больших, чем первый мой «автопортрет». В этих огромных листах и картонах подавало голос то, что болело, что требовало немедленно выплеска. Мое изобразительное искусство преследовало почти исключительно цели выражения.

Ел. Ф.: А что болело-то? Что вам так не терпелось выразить?

Б. Л-Б.: Неприятие надвигающейся жизни, агрессию и даже ненависть к миру.

Ел. Ф.: Неприятие жизни? Ненависть к миру? В неполные шестнадцать лет?

Б. Л-Б.: Представьте, да! Я очень рано почувствовал бессмыслицу жизни, её безжалостную грубость и тупое равнодушие. Я осознал… да нет, не осознал, ощутил, что мне и моей внутренней жизни мир будет враждебен. А тут ещё терзания первых сильных и, увы, уже понятных страстей. Выразить их прямо я тогда и помыслить не мог, не то воспитание. Но они клокотали во мне, обжигали изнутри, подстёгивали фантазию, заставляли искать какие-то драматические образы и сюжеты. Сексуальность не смела себя декларировать. Её место заполняла агрессия. Подростки на грани юности часто агрессивны. Они таскают девочек за косы, дерутся. Но моему внутреннему монстру всё это было не нужно… всё это было уже для меня детством.

Ел. Ф.: Боюсь спросить, а что же вам было нужно?

Б. Л-Б.: Не бойтесь спрашивать, Леночка! Как говорится, nothing special! Мне были нужны не косички одноклассниц, а взрослые тела моих учительниц. Их, чьи образы, чья зрелая плоть волновала меня, было две, и мысли о них сводили с ума… ладно, что теперь вспоминать. Вернёмся к моим юношеским рисункам. Начиная с «автопортрета», рисование на огромных листах бумаги и картона стало моей повседневностью на два с лишним года. Я в эти листы уходил, как в мой персональный тайный мир. Умения не было, навыки рисования приобретались по мере рисования.

Эстетика была случайная. Не задумываясь, я брал всё, что знал, что к тому времени успел увидеть из мира искусств и с чем мог справиться мой неумелый карандаш. Эстетическое чувство отдавало команды, над которыми я не рефлектировал, просто исполнял в погоне за выразительностью. Это была трудная борьба с дилетантизмом. Помогало всё: Альбрехт Дюрер, Сальвадор Дали, древние фрески киевского храма Софии. Помогали даже укоренившиеся страхи – например, с детства преследовавший меня страх летучих мышей. Надо было как-то умудриться суметь то, чего я не умел – воссоздать образы, теснившие воображение, выплеснуть эмоции, которые накаляли мои нервы.

Я не давал названий моим рисункам-картинам, я даже не задумывал образы. Я садился перед чистым листом, наколотым на дощатый «мольберт» обыкновенными канцелярскими кнопками, и начинал рисовать. Что? Что-то… «не знаю что». Потом уставал и прятал «мольберт» с наколотым листом за шкаф. Спустя какое-то время вновь доставал и продолжал рисовать «не знаю что», пока из этого «не знаю что» не начинало проступать что-то. Первые проблески проступания возбуждали фантазию, будили ассоциации, подсказывали мне путь, и дальше уже работалось веселей и сознательней. На это ушли юношеские годы. Впрочем, профессионалом я так и не стал. Способности, видимо, всё-таки были, поскольку результат есть.

Ел. Ф.: Когда же возникла эротика как тема?

Б. Л-Б.: Первые эротические рисунки появились в письмах к жене из армии. Собственно, это было одно сплошное ежедневное письмо длиной в два года. Армия безжалостно оторвала меня, тогда уже двадцатитрёхлетнего, от радостей молодого супружества. Жизнь скомандовала разлуку тел, и я силился обмануть её рисованием желанного и невозможного.

О тех рисунках нельзя говорить как о произведениях искусства. Их и вспоминать неловко, не то что обсуждать или, тем более, показывать. Это была одержимость. Добропорядочные люди назвали бы это сатанизмом, хотя я ничего сатанического в моих рисунках не нахожу. Либо пришлось бы признать сатанизмом всё то, что мужчина в сексуальном смысле хочет от женщины. Ну, да что об этом… давно дело было. Семидесятые – преданье старины глубокой.

Ел. Ф.: И что же дальше?

Б. Л-Б.: Дальше наступил конец армейской муки. Начались годы нормального человеческого счастья, то есть правильно расчерченного «быта» в ограниченных кубиках советской коммуналки. Разлука тел кончилась, желанное сделалось возможным. Эротическое рисование, как проблема компенсации, отпало.

Ел. Ф.: Но книга «Homo Erotikus» всё же возникла?

Б. Л-Б.: Это уже совсем иное. Тут дело зрелое и художественное. Изредка я возвращался к эротическому рисованию ещё в советские годы, но по-настоящему оно сложилось уже в годы эмиграции. Шок перехода из игрушечного мира застрахованной советской урезанности в мир равнодушной и опасной свободы был ужасен. Я надеялся найти культурную Европу, а нашёл Европу цивилизации. В недрах механизма этой цивилизации без труда просматривалась эротическая ось. Открывшийся передо мной мир был грубо фаллоцентричен, демонстративно озабочен, и озабоченностью своей он отменно торговал. Сначала мне сделалось жутко, потом – смешно, а потом я начал рисовать. И это снова была эротика, хотя уже отнюдь не компенсаторного свойства. Ни по размерам, ни по стилю это не напоминало ранние работы. Никаких громадных листов и картонов. Я рисовал в блокнотах формата А4 и А5, самое большее – АЗ. Рисовал тонким свинцовым карандашом, а больше – рапидографом. Тут уже преобладало эстетическое, тут возникали образы не только и даже уже не столько моей сексуальной одержимости, сколько фанатической фиксации всего окружающего мира на плотском эротизме.

Из магмы смешного и жуткого, прокалённого моей собственной чувственностью, выпрыгивали идеи такой необычности, а порой такой разнузданности, каких я бы в себе и не заподозрил.

Ел. Ф.: И это сразу был замысел «Homo Erotikus»?

Б. Л-Б.: Нет! Я вообще не живу замыслами. Только спонтанной повседневностью. Это была чистая импровизация. Рисунки просто возникали и накапливались. Для меня это была бескорыстная радость общения с листом.

Между тем, эти рисунки уже могли быть зрительским объектом, а не исключительно интимным достоянием. Естественно, возникли и первые зрители.

Впечатления бывали диаметрально противоположны, но, как правило, это были сильные впечатления. Кто-то ужасался, кто-то возмущался, некоторые восхищались. Случались и очень смешные вещи, особенно с женщинами. Некая сердобольная знакомая была так взволнована просмотром, что всерьёз обсуждала необходимость срочно помочь мне избавиться от мучающих меня сексуальных проблем. Другая вполне зрелая дама, которой моя жена решила показать рисунки, долго молча разглядывала, постепенно покрываясь испариной и уходя пунцовостью за кромку волос, а потом растерянно промямлила: «Что ж он тогда делает в постели?» Ничего не поделаешь, людям свойственно экстраполировать творчество на физическую реальность.

Однажды я наблюдал респектабельную немецкую фрау, состоятельную и многое на свете повидавшую, за разглядыванием моих рисунков. Зрелище было занятное. Перекладывая листы, она понимающе кивала, оценивающе вытягивала губы трубочкой, временами очень знающе ухмылялась, и только один раз, поехав вверх бровями, пробубнила себе под нос: «Na ja… das ist aber shon ein biBchen zu viel!..» («Нда, это, пожалуй, уже немножечко слишком!..»). Я потом честно пытался отыскать в моих рисунках что-нибудь, что могло бы быть «немножечко слишком» для европейской светской женщины с богатым альковным прошлым. Так и не нашёл! Скорее всего, она просто где-то не поспела собственным воображением за моей сексуальной фантазией.

Комически отреагировал на мою эротику эмигрантский мир. По Франкфурту поползли слухи. Они липли к языкам и мутили Майн. Я даже согрелся в воздухе горячего неодобрения. Приходилось слышать в обществе: «Видишь вон того, лысого! У него сексуальная графика и он бьёт свою жену!» Ладно, на «сексуальную» графику согласен. Допустим, – плюрализм суждений. Мир как-никак свободный. Но жену-то мне за что бить? Похоже, на взгляд нормальных людей, тот, который способен рисовать такое (!!!), не может щадить женщин. Так что, «не мысля гордый свет забавить», прослыл я «опасным чудаком».

Ел. Ф.: Ну, ладно, это всё больше анекдоты.

Б. Л-Б.: Жизнь вообще, Леночка, если ей посчастливилось не споткнуться и не разбиться о трагедию, развивается как анекдот.

Ел. Ф.: А серьёзные ценители у вашей графики были?

Б. Л-Б.: Нашлись и серьёзные люди с настоящим пониманием и эстетической развитостью, способные оценить художественные качества рисунков, прочитать ассоциативный ряд, воспринять мой диалог с культурой и перекличку с учителями графического мастерства, которые у меня, конечно, есть, хотя я никогда не подражал им впрямую. Среди серьёзных ценителей были и русские, и немцы.

Ел. Ф.: Вы намекнули на учителей. Так кто они, кто эти мастера, у которых вы учились? Как рождались в вашей голове все эти дикие, смущающие и, чего греха таить, пленительные образы? Да даже сама манера рисования… Расскажите хоть вкратце.

Б. Л-Б.: Ну, разве что вкратце. Мои учителя – это пикантный британский виртуоз пера Обри Бёрдсли, знаменитый своими иллюстрациями к пьесам Оскара Уайльда, и мрачноватый гений-садист Ханс Беллмер, которого сюрреалисты считали своим.

Ел. Ф.: Гений-садист?

Б. Л-Б.: Да, в его графике замечаются такие наклонности, но меня Беллмер воодушевил не мотивами, а совершенством своих офортов.

Ел. Ф.: Борис, если совсем честно, в «Homo Erotikus» местами тоже не без эдакой, скажем, «садистинки».

Б. Л-Б.: А я и не возражаю. Сексуальность – это сфера, так или иначе касающаяся и садизма, и мазохизма.

Если вернуться к вопросу об учителях, можно сказать, что я воспитывался на Бёрдсли и Беллмере, хотя никогда не копировал ни того, ни другого. Пристально сравнивая, можно найти в моих рисунках, в самой эстетике, что-то от того и от другого. Оба эти мастера, могу сказать, повлияли на мой стиль. Ни старая классическая японская сюнга – эротические гравюры эпохи Эдо, ни современная японская хентай-манга, тоже род эротики, меня не затронули. Эротические комиксы итальянца Мило Манара показались мне ремесленными и пошловатыми. Довольно сильное впечатление произвели тяжёлые кошмары двух сюрреалистов-эротиков – немки Сибиллы Рупперт и швейцарца Ханса Руди Гиггера. Но мою манеру в конце концов определило, пожалуй, именно влияние Бёрдсли и Беллмера. Повторяю, влияние непрямое. А образы? Это, Леночка, всё из сексуальных преференций. Тут вообще никакого нет смысла подражать. Не будет в этом жизни. Так что уж примите меня как Левита-Броуна с моей графикой или отвергните.

Ел. Ф.: Даже не знаю, что сказать. Это нельзя до конца принять, но невозможно и отвергнуть. Однако, идём дальше. Как всё это развивалось?

Б. Л-Б.: Когда я стал предлагать мои рисунки в других странах, добавились голландцы, итальянцы. Энтузиазм некоторых ценителей оказался достаточно неуёмен, чтобы рекомендовать меня галереям эротического искусства во Франкфурте и Амстердаме. Результат был для меня и поразителен и лестен. Европа наотрез отказалась меня выставлять. Некто Сибилла Бухвиц, владелица галереи эротического искусства «Satyra» в Кронберге (аристократический городок под Франкфуртом), прямо сказала: «Es ist zu stark! Ich kann es nicht ausstellen, weil ich es nicht verkaufen капп!» («Это слишком сильно! Я не могу это выставлять, потому что не смогу это продать!»). Я и сам уже обратил внимание, что стены её галереи завешаны какими-то пошловатыми, явно имеющими лишь отдалённое отношение к эротическому искусству картинками полуобнажённых наяд среди водорослей.

В дальнейшем мне пришлось несколько раз столкнуться с ответом весьма красноречивым: «Слишком художественно, – говорили мне, – мы это продать не сможем!» Вот так. Это и есть свобода, когда ты можешь идти в любую сторону, но тебя никуда не приглашают! Попробовал я обратиться в издательства эротической литературы. И услышал тот же популярный мотивчик о слишком высокой художественности моих листов и о том, что клиентель, увы, желает вещичек попроще. Так я сделал ещё одно открытие! Оказывается, художественный уровень бывает не только недостаточно высок, но и слишком… Прежде не знал, а вот теперь знаю. Ученье, говорят, – свет, но в результате учения иногда воцаряется тьма.

Ел. Ф.: Где же всё-таки начало истории вашей книги?

Б. Л-Б.: В жадности! Тут вот какая история. Со временем у меня стали появляться покупатели. Чего бы, кажется, лучше? Ну, я так поначалу и решил, тем более что возникали действительно выгодные предложения. Продал я лист, продал другой, а потом вдруг сообразил, что начинается непоправимое. Вот так и растащат, подумал я, меня в разные стороны по листику, похоронят на респектабельных частных стенках, или ещё того хуже, в склепах очень долгих и очень тёмных ящиков, и растворится в небытии придуманный и воплощённый мною мир эротической графики, который я уже видел в общих стилистических чертах. Эта грустная перспектива породила во мне антизападный революционный протест, а из чувства протеста, сами знаете, чего только в голову не взбредёт. Мне вот взбрела мысль о книге, о чём-то художественно цельном, о некоем смысловом и эстетическом единстве, которое не рассыплется на листочки, а будет жить долгой жизнью в переплёте.

Я жаден не до денег, я жаден до воплощения. Мир же не воплощает художника. Его не интересует художник и его образ как целое. Мир легко и с готовностью потребляет художника по частям. Не дать себя консумировать, то есть не дать себя разобрать и потребить по частям как ещё одну пикантную приправу к столу пресных блюд цивилизации, – вот где прорезалась моя жадность. Итак, мысль о книге пришла. Она тут же ушла, но позже вернулась и уже не уходила, а проступала всё отчётливей, как мысль о спасении моего художественного мира. В какой-то момент я впервые задумался о заглавии. Думал недолго, минут пять. Заглавие «Homo Erotikus» выскочило из головы с категорической однозначностью принятого решения. То, что я рисую, не есть ни смакование эротики, ни осуждение эротики. То, что я рисую, есть состояние «Homo Erotikus». Это гомо сапиенс, искривлённый в пространстве эротического плотоядия. Я нашёл своё искривление. Оно зовётся Homo Erotikus. С тех пор идея вынашивалась почти подспудно, без надежд обратиться в замысел. Я уже говорил, что замыслами не живу. Только повседневностью. Рисунки множились, мир Homo Erotikus ширился, разветвляясь и обретая структуру. Настал момент, когда я принялся размещать листы в последовательности, отыскивая их внутренний порядок и смысловую закономерность. Книга рисунков предстала передо мной в пяти частях:

1. Faces of desire (Лица желания),

2. Faces of pleasure (Лица наслаждения),

3. Faces of violence (Лица насилия),

4. Dreams of longing (Сны тоскований),

5. Symbolism (Символизм).

Я многократно возвращался к папкам, в которых хранились листы, постепенно дешифруя свои графические импровизации, давая названия и толкования рисункам. Повторяю, надежд на воплощение не было. Это был даже не воздушный замок. Разве что попытка начертить на воде его проект.

Ел. Ф.: Видимо, вы чертили по очень тихой воде, если из водяного чертежа возник не только воздушный замок, но совершенно материальная книга.

Б. Л-Б.: А жизнь и есть тихая вода. Надо только иметь терпение достаточно долго чертить по этой воде веточкой бескорыстной мечты!

Ел. Ф.: Ну и как же всё это, в конце концов, реализовалось?

Б. Л-Б.: Я, видите ли, большой разговорник. Да вы и сами, наверно, уже заметили. И как большой разговорник, я много говорил о представшей моему воображению книге. Говорил с друзьями, говорил со всеми, кто интересовался моими рисунками. Говорил, говорил, а потом судьба забросила меня в Италию, и тема заглохла. Я занялся совсем иными делами, на меня обрушились итальянские впечатления и новые стихи, а рисунки и мысли о книге, ну… как-то позабылись. Но кого-то я всё-таки, видимо, заразил. Кого-то из тех, кто не только живёт замыслами, но имеет привычку их осуществлять. Спустя три года раздался телефонный звонок, который в одночасье превратил укромный уголок моих остывших мечтаний в строительную площадку. Голос был очень живой и знакомый по германскому прошлому, а немецкая речь – очень лаконична: «Тот твой рассказ об эротической книге не забыт. Рассказ красочный, но чего-то ему не хватает. Так вот теперь я желаю увидеть, как выглядит эта книга в реальности!» Так он сказал и дал деньги на издание. И только имя своё упоминать запретил. Ну я и не упоминаю.

Ел. Ф.: Как долго вы занимались эротическим рисованием? Если я правильно понимаю, сейчас вы оставили это занятие.

Б. Л-Б.: Да, я больше не занимаюсь рисованием – ни эротическим, ни каким бы то ни было другим. Мои интересы теперь сосредоточены на поэзии и религиозной философии. А эротической графикой я занимался примерно лет пять, с 1989 по 1994. За это время в моём архиве скопилось каких-нибудь полторы сотни листов разных размеров.

Ел. Ф.: Издавать книгу в Италии – это ваше решение?

Б. Л-Б.: Да. Художественные вопросы лучше решать с итальянцами. Они скорее понимают, чего ты добиваешься. Впрочем, помощь издательства была сугубо материально-техническая. Книгу от начала до конца я проектировал сам. Они лишь помогали мне в подборе материалов и в решении технических задач, терпеливо принимая мой метод проб и ошибок и не слишком раздувая мои затраты.

Ел. Ф.: А как отнеслись итальянские издатели к содержанию вашей книги? Вас не тревожило, что могут и отказаться издавать такое? Всё-таки католическая страна, римский папа…

Б. Л-Б.: Ещё как тревожило! Но лишь до первого визита в издательство. Папа-то, конечно, римский, но реакция на рисунки была совершенно спокойная и деловая. Запад уже нельзя ничем смутить. Разве что удивить.

Один раз главный редактор издательства начал так: «Разрешите вас спросить, я задам вам только один вопрос, но трудный!» Я внутренне напрягся, но наружно изобразил полный релакс: «Да ради Бога!» И он спросил: «Скажите, откуда в ваших рисунках это недвусмысленное и острое чувство греха?» Тут я выдохнул с облегчением. И с радостью. Значит, есть в «Homo Erotikus» что-то от раскаяния гомо сапиенс. Тогда мне это казалось очень важным.

Ел. Ф.: А сейчас?

Б. Л-Б.: Сейчас мне кажется преувеличенной моя озабоченность обязательно быть на правильной стороне морали.

Ел. Ф.: Вы хотите сказать, Борис, что уже не заботитесь о моральности того, что делаете?

Б. Л-Б.: Есть у меня стихи, Леночка, собственно, фрагмент поэмы, который короче и лучше всего ответит на ваш вопрос:

Ел. Ф.: Да вы, Борис, анархист!

Б. Л-Б.: Не будем об этом, Леночка! Я таков, как есть, и не всегда в восторге от себя.

Ел. Ф.: Ладно, снимаю комментарий. Когда книга вышла в свет, какова была реакция на неё на Западе?

Б. Л-Б.: У тех, кто видел книгу, реакция однозначно восторженная. Что же касается коммерческой судьбы издания, то тут всё ещё только начинается. Думаю, что моя книга – в принципе штука элитарная. Да и не слишком меня волнует статистика продаж. Значительно больше волнует, как будет принята книга в России, ибо, как я уже говорил, всё, что делаю, я делаю для России, то есть обращаюсь к русскому читателю, адресуюсь к русскому зрителю.

Западный человек, особенно итальянец, очень чувствителен к изящному, он всегда замечает красоту и бурно на неё реагирует. Русский человек тоже чувствителен к красоте, но он ещё чувствителен и к смыслу, он ищет значения и требует ответа на вопрос «что?», а не только «как?». Именно поэтому мне важна реакция русского зрителя, даже если я и опасаюсь, что могу подвергнуться осуждению. Опасаюсь же я, видимо, оттого, что и сам чувствую некоторую вину, не знаю, побороть это чувство я пока не в силах. Может быть, вопреки моему «анархизму», это и есть раскаяние Ногтю sapiens за грехи Homo erotikus?

Во всяком случае, книга моя правдива. В ней выразила себя очень тёмная правда. Думаю, не только моя, но и мировая. Проектируя книгу, я не мог не акцентировать острую двойственность отношения к собственным рисункам, поэтому на авантитуле под заглавием «Homo Erotikus» я добавил в скобках подзаголовок – «Out of the deep of disgust & fascination» («Из глубины омерзения и очарования»). Это и есть подлинность моих взаимоотношений с книгой и самим миром «Homo Erotikus».

Ел. Ф.: Если вы так озабочены суждением русского зрителя, если, как вы говорите, всё, что вами делается, предназначено России, то почему вы покинули Россию?

Б. Л-Б.: Читайте мою прозу, читайте мои стихи. Там вы найдёте многое, пробующее отвечать на ваш вопрос. Елена Боннэр произнесла как-то очень горькие слова: «Эмиграция – это всегда трагедия». Заметьте, не ошибка, а именно трагедия. Суть моей личной трагедии в том, что Россия не хотела или не могла иметь меня как творческую личность никак иначе, кроме как через эмиграцию. О том, что я вовсе не нужен России, я не хочу думать, не могу в это верить. Значит, просто судьба такая.

Ел. Ф.: «Homo Erotikus» – это целый мир. Об этой книге можно говорить и расспрашивать очень долго. Я, как тот итальянец-редактор, задам вам, Борис, только один вопрос. Но трудный! Можно?

Б. Л-Б.: Да, пожалуйста! Я, видимо, рождён для трудных вопросов!

Ел. Ф.: В ваших рисунках есть совершенно определённая закономерность: женщина в них сохраняет всю полноту своей женственности, пластичности и белизны, а мужчина предстает в образе зверином. Откуда этот мрачный взгляд на мужчину как на монстра?

Б. Л-Б.: Мне кажется, что в сексуальности женщина сохраняет и утверждает себя. Женское воплощает природу, а природа расцветает плотью. Мужчина же, и в этом я тоже убежден, теряет себя в плотском эротизме, ибо мужское есть, прежде всего, духовное, то есть то, что воплощает себя творчески, а не природно. Мои убеждения отнюдь не общеобязательны и не претендуют на окончательность даже для меня самого. Но сегодня, в 2005 году, для меня нет сомнения в том, что мужчина, желающий женщину и обладающий женщиной, неизбежно приемлет образ звериный. Я даже думаю, что, оставшись до конца человеком, нельзя сексуально возжелать женщину и невозможно ею плотски овладеть. Лобзающий монстр, монстр вожделеющий, пенетрирующий и пожирающий – это, собственно, и есть Homo Erotikus.

Ел. Ф.: Судя по тому, что замыслами вы не живёте, бесполезно было бы спрашивать вас о творческих планах?

Б. Л-Б.: Бесполезно, Леночка! Я не знал бы, что ответить на этот вопрос. Я не строю планы на будущее, но моя жизнь в её повседневной реализации и есть моё будущее. Я встречаю его всякий новый день и жду от него сюрпризов.

Ел. Ф.: Спасибо за беседу, Борис!

Б. Л-Б.: Вам спасибо, Леночка, за интерес к моей книге и ко мне.

Оставшись одна, я вновь пробую открыть книгу наугад и тут же захлопываю, шарахнувшись от бесстыдной наглости «лобзающих и пожирающих монстров». Открываю ещё раз, снова наугад, и растворяюсь глазами в волшебных плетениях льющихся линий.

Нет, эту книгу описывать бесполезно. Надо её видеть. Не берусь предсказать, какова будет зрительская реакция, но в одном не сомневаюсь, – реакция будет сильная. Такой книги Россия ещё не видела.

Москва 2005

Беседа 2

(На вольную тему)

Ел. Ф.: А давайте поговорим о любви!

Б. Л-Б.: А давайте!

Ел. Ф.: Маэстро! Мне кажется, в XXI веке люди разучились любить, видеть и чувствовать красоту. Много материального, высокотехнологичного и так мало того, что вызывает эстетический восторг, даёт крылья. Нет настоящего накала страстей, а лишь выдуманные истории, калейдоскоп ситуаций и лишь слабая иллюзия чувств. Но без любви нет ни жизни, ни искусства: всё становится картонным, всё суррогат, мыльная опера с второсортными актёрами. А в ком или в чём вы черпаете любовь и вдохновение?

Б. Л-Б.: Любовь черпаю в жизни, вдохновение – в природе и в самом себе. Любовь – это важно! Хотя… я в последние годы так много пишу о сексе, что совершенно нет времени думать о любви. С недавних пор я стал подозревать, что это одно и то же.

Видите ли, Леночка, люди так беззаветно врут ради сокрытия правды, что даже уже и скучно. Преданность, жертва, стоическое терпение – всё ради любви. Что, правда?.. Ради любви?

Вы говорите – в двадцать первом веке… Я жил ещё в двадцатом. Кажется, всё было так же. Врали столько же, то есть – без конца. И всё это враньё называли любовью. Учили, как надо любить, а как не надо… Но за раскрашенной ширмой высокоморальных слов все искали одно – накал страстей, восторг, крылья. Вот я и пишу про секс. Он всё это даёт. Влюблённость, какой бы она ни выглядела идеальной, всегда – срывание тормоза горячих телесных влечений. Влечения страстны и даруют чувства могучие, вспыхивающие мгновенно. Человек делается крылатым. Получив согласие желанной/желанного поцелуем или даже просто словом, он/она начинает бегать, прыгать… а если стар, то останавливается, прижав руку к сердцу, потому что оно бьётся, как невыпущенная птица.

Я знаю, что такое извергать стихи, когда ты попал под страшное напряжение разделённого (а то и неразделённого!) желания. Сам не понимаешь, как это возможно. Тебе вроде и прежде стихи давались без особого труда, но чтобы так?!.. Господи, что это со мной, – думаешь ты, – так ведь не бывает, просто не может, не м о ж е т!!! Это ливень, это потоп, это, наконец, позор, потому что… потому что с такой лёгкостью даётся только позор. И это случается от любви. Только желать надо всецело. Иначе это не желание, это не секс и это не любовь. Это мелочь. Большая любовь – это секс на годы. А если секс невозможен, то это измученная любовь, несчастная.

Но пока любовь надеется на осуществление, она способна рождать шедевры. Нет, возможны, наверно, и другого типа шедевры, но ничего более восторгающего, ничего более окрыляющего, чем шедевры, рождённые страстным любовным желанием, я не знаю. Предельным выражением, осуществлением любовного желания становится любовное соитие. А когда его нет, и именно пока его нет, ты не понимаешь, что с тобой, твои силы титаничны, твои чувства больше тебя, в тебе рождается необъяснимое, произносится несказанное.

Вот вам два стиха разных авторов. Без фамилий. В данном случае это не существенно, существенно то, что оба они сотворены в тоске по любимому.

Не то чтобы люди разучились любить, Леночка! Всегда умели плоховато. Прежде много врали про любовь и скрывали любовь, потому что христианским моральным террором всё было запутано и запугано, подавлено под страхом осуждения. А теперь всё стало можно, и люди всё так же продолжают врать про любовь, потому что мгновенно разменяли её на медяки вседозволенности. Без любви – это вы точно заметили – и жизнь не та, и искусство не то. Простая истина любви: Carmen, je t’aime![1] Но надо иметь достаточно чувств, чтобы произнести это дрожащим голосом.

Похоже, на ваш вопрос я так и не ответил, хотя вопроса-то, собственно, не было, так что вроде и поговорили.

Беседа 3

Долгий разговор о недолгой карьере в девяти эпизодах

Ел. Ф.: Давайте, Борис, вернёмся к музыке и поэзии. Как вышло, что почти выпускник искусствоведческого факультета, внук виолончелиста, сын пианистки и лирический поэт стал петь джаз?

Б. Л-Б.: А давненько мы с вами, Леночка, обстоятельно не беседовали, правда!

Ел. Ф.: Да, Борис, давно, с Москвы 2005 года, когда мы познакомились. Я сразу решила непременно написать о вас, но тогда всё ограничилось лишь интервью по поводу выхода в свет в Италии вашего скандального альбома рисунков «Homo Erotikus». А теперь хочется обо всём по порядку и подробно: о вашей жизни, о ваших взглядах и мыслях, о том, чем вы занимались и чем занимаетесь сейчас, короче, о том, кто такой Борис Левит-Броун.

Б. Л-Б.: Хотите вернуться одновременно к музыке и поэзии? Не получится. Моя поэзия с джазом никак не вяжется, хотя однажды я даже посвятил стих великому джазовому трубачу и певцу Чету Бейкеру.

Разговор о моей судьбе в джазе – это долгий разговор о короткой карьере. Разговор смешной, но и небезынтересный. Дайте угадаю, вы, наверняка, хотите спросить меня не «как?», а «зачем?». Угадал?

Ел. Ф.: Угадали. Спросить хочется, потому что, ну правда, – зачем? С чего вдруг поэт и писатель, да ещё и художник-график Борис Левит-Броун превратился в jazz singer Boris Lebron?

Б. Л-Б.: А вы, Леночка, представьте себе джазового певца по фамилии Мамин-Сибиряк или Антонов-Овсеенко.

Ел. Ф.: Ну да, смешно, но я же не об этом, не о сценическом псевдониме. Я о том, что вы и джаз – это как-то…

Б. Л-Б.: Нелепо, несерьёзно? Вы это хотели сказать? Не стесняйтесь, Леночка. Я уверен, мне удастся вас разубедить.

Ел. Ф.: Разубедить в чём? На столе ваши книжки, ваши альбомы, повсюду чёрным по разноцветному – Борис Левит-Броун, и вдруг— почему-то Boris Lebron.

Б. Л-Б.: Э, Леночка, всякому жанру свой сценический образ. Фамилия – это часть образа. На эстраде хорошо звучит Bing Crosby, Mark Murphy, Boris Lebron. А Борис Левит-Броун – это для книжных обложек, вот тех, что на столе.

Ел. Ф.: Ну, вы опять отшучиваетесь. Ладно, тогда вопрос – James Le Bron вам не мешает в интернете? Я, когда ищу ваши записи, регулярно натыкаюсь на звезду американского баскетбола.

Б. Л-Б.: А вы ищете мои записи? Хм… приятно! Нет, James Le Bron мне не мешает. Слишком разный у нас с ним пиар-вес. На него миллионы ссылок, на меня, ну, скажем… сильно меньше. Мы друг другу не конкуренты.

Ел. Ф.: Извините, вот сейчас спрошу дерзко: зачем вам всё это вообще нужно?

Б. Л-Б.: Что «всё это»?

Ел. Ф.: Сценический образ, псевдоним, студийные записи, ролики на YouTube – вообще вся эта история с джазом и популярной музыкой?

Б. Л-Б.: Вы серьёзно?

Ел. Ф.: Ну не так, чтоб уж совсем, но всё-таки… Человеку, написавшему семнадцать книг, сочинявшему стихи, истратившему годы на религиозно-философские труды, при этом ещё пишущему «аморальные» романы и занимающемуся эротической графикой, – зачем ещё и это?

Б. Л-Б.: А я ж ещё в ранних моих стихах предупредил жизнь, что подчиняться её правилам не намерен. Помните:

Ел. Ф.: Да, конечно, помню! Я давно уже нашла эту поэму в вашем сборнике «Терзания и жалобы» и с тех пор перечитывала её не раз, так что знаю и люблю. У вас не было опасения, что люди перестанут понимать, кто вы.

Б. Л-Б.: А вы думаете, я сам понимаю, кто я? Просто делаю то, что хочу и что получается.

Ел. Ф.: Ну да, но когда всё успевать? Не возникало ощущения, что надорвётесь?

Б. Л-Б.: Да с чего, Леночка? Где тут возникнуть надрыву? Я родился и вырос в музыке, правда, в классической, долго презирал любой популяр. У меня даже есть в репертуаре одна вещь, определённо в романсовом стиле, хотя вообще-то это традиционная ирландская песенка «Danny Воу». Хотите послушать?

Ел. Ф.: Хочу, конечно!

Б. Л-Б.: Тогда слушаем:

https://www.youtube.com/watch?v=cS8-imdVv70

Но жизнь повернулась так, что я открыл для себя джаз, американскую песенную классику, и всё… резко заболел, так сказать, заразился. Вот, например, «Foggy Day in London» – типичный образец джазовой инфекции:

https://www.youtube.com/watch?v=Jvp6rZhQye4

Ел. Ф.: Ничего себе контрасты! Первая «Danny Воу» спета в почти классической манере, a «Foggy Day» – просто какой-то скорый поезд.

Б. Л-Б.: Именно! Джаз частенько и есть такой блестящий, неудержимо несущийся скорый поезд.

Ел. Ф.: А что именно вас так вдруг инфицировало? Прежде презирали, а тут…

Б. Л-Б.: У меня, видите ли, прорезалось неимоверно острое чувство ритма, прямо какой-то голод, требовавший утоления. Видимо, Жванецкий прав: «У каждого мужчины есть чувство ритма, надо только ему позволить…» Ну вот, жизнь мне позволила утолить мой ритмический голод.

Начал я с того, что в 20 лет стал овладевать ударной установкой – дело, кстати, очень и очень непростое. Со временем втёрся в один халтурный составчик. Думал – так… ненадолго, а проработал с этим коллективом лет двенадцать. Начал барабанщиком и немало лет просидел за установкой. В этом же коллективе начал петь, ещё сидя за барабанами. Потом уже освободился от установки и стал полноценно отдаваться микрофону. Так что моя смешная карьера музыканта началась ещё до всех книг.

Ел. Ф.: А что, у вас была карьера?

Б. Л-Б.: Знаете, Леночка, это то же самое, что спросить: «А у вас были деньги?» Что считать деньгами. Так же и с карьерой. Если с точки зрения Фрэнка Синатры, то, конечно, смех. А если считать, что несколько лет публичных выступлений всё-таки можно считать карьерой, то да.

Был в Киеве Джазовый клуб. Приходилось и там выступать. Я имел статус единственного в Киеве джазового певца. Женщины-певицы были, а вот мужчин… – я один. Стихи, правда, я тогда уже пробовал писать, но в джаз меня втянуло изрядно раньше. Ко времени, когда наш халтурный составчик распался, при киевском Доме учёных образовался джазовый квартет. Меня туда пригласили ударником, но я сразу сказал руководителю: «Если хочешь, чтобы твой коллектив имел успех, бери меня солистом!» Попробовали, порепетировали, убедило. На том и порешили. В КДУ мы создали джазовую гостиную и назвали её белой. В этой «Белой Гостиной» давали концерты. Между прочим, зал набивался под завязку. От тех киевских времён чудом уцелела даже видеозапись на любительскую камеру. Аналоговая, очень несовершенная, с оборванным началом и кое-где плывущим звуком. Это был 1989 год. Такую сегодня уже и слушать конфузно, разве что как архив. Зато мы там все молодые и, главное, все – живые: руководитель и клавишник Володя, барабанщик Серёжа, басист Валера и флейтист/саксофонист красавец Саша, которого, увы, уже нет. Я люблю эту запись и берегу.

Ел. Ф.: А можем её прокрутить, любопытно же?

Б. Л-Б.: Можем, только, чур, без претензий к качеству. Ни по изображению, ни по саунду она сегодняшнему дню уже не отвечает. Исполняется «Round Midnight» («Около полуночи») – одна из знаменитейших тем прохладного джаза (cool jazz).

https://www.youtube.com/watch?v=j7bd0q39gYI

Ел. Ф.: Ну да, качество, конечно, не сегодняшнее, но всё слышно и всё понятно. И вы понятны. Очень себе нравились?

Б. Л-Б.: Вы, Леночка, наверняка уже заметили, что я самодовольный тип.

Ел. Ф.: Не самодовольный, а уверенный в себе.

Б. Л-Б.: О, так даже лучше! А если серьёзно, что могло бы мне в себе не нравиться? Одна экзальтированная любительница джаза даже воскликнула как-то после концерта:

«Вы – внебрачный ребёнок американской культуры!» А был это всего только киевский Дом композиторов, и спел я всего только «Атласную куклу» Дюка Эллингтона в сопровождении джаз-трио. Ладно, внебрачный так внебрачный! Я не стал возражать, поскольку ни порицания, ни негодования в её возгласе не было. Похоже, это был комплимент.

Ел. Ф.: А как же самокритичность?

Б. Л-Б.: Вручаю, Леночка, вам право меня критиковать! Будете?

Ел. Ф.: Нет, мне тоже нравится, как вы поёте.

Б. Л-Б.: Вот видите, как легко мы договорились! Чем заниматься критикой, давайте лучше попробуем немножко нежности.

Ел. Ф.: Это вы сейчас о чём?..

Б. Л-Б.: Это я сейчас предлагаю послушать то, что проверено временем и нравится женщинам, – одну из самых известных и старых тем неувядающей лирики «Try a Little Tenderness» («Попробуй немножко нежности»). Тут уже совсем иное качество звучания. Это студия.

https://www.youtube.com/watch?v=A7uGaELJzUI

Б. Л-Б.: Ну как, Леночка, отвечает на вопрос «зачем?».

Ел. Ф.: Отвечает, отвечает! Женщины не ошибаются в таких делах. Если им нравится, то… Но давайте остановимся, Борис! Хотелось бы уяснить, пока мы не забрались далекоглубоко, какова всё-таки роль родителей ваших? Как они влияли на вас, как добились, что у вас прорезалось столько талантов?

Б. Л-Б.: Хм, мои родители и мои таланты… существует ли взаимосвязь? Конечно! Они сделали самое главное: сохранили мою свободу, ни к чему не принуждали, а просто прививали мне всё, что могли в диапазоне их собственной культурности. А диапазон был широк.

Мать – выпускница Киевской консерватории, пианистка, человек сильного характера и большой сдержанности. Отец – выходец из странной семьи, дитя нелепого союза фанатичной большевички, происходившей (как я слышал) из еврейского простонародья, и виолончелиста, тонкого, трепетного, влюбчивого человека, имевшего с юности прекрасный культурный кругозор, завершавшего своё музыкальное образование в Берлине у профессора Хуго Беккера. Союз оказался недолгим. А поскольку любовь зла, то бодались дед с бабкой нешуточно, и в результате мой папа получил двойную фамилию: от мамы – Левит, от отца – Броун. Ну а я через него унаследовал от деда-бабки то же самое сочетание Левит-Броун.

Отец – жёсткий, авторитарный человек, энергичный и талантливый. Типичный self-made man, а такие люди всегда жёсткие. Он прошёл через профессию токаря в заводском цеху и многолетнее самообразование. Впоследствии стал известным на Украине и в СССР фотохудожником. Любил живопись, собирал репродукции и делал альбомы, которые я ребёнком листал и на которых воспитывался. Так что не только Леонардо и Мантенья, не только Рембрандт, Веласкес и Вермеер, но и Николя Пуссен, и Рубенс, и Ватто для меня уже с детства были не пустой звук. Когда я подрос, отец повёз меня в Ленинград и открыл мне сокровища лучших в мире коллекций живописи – Государственный Русский музей, Эрмитаж. К делу воспитательному он подходил серьёзно. В Эрмитаж мы с ним ходили как на работу – дней пять подряд. А потом мы объездили великие дворцовые пригороды: Петергоф, Павловск, Царское Село. Нам было интересно обоим – вот в чём секрет эффективности той прививки. Отец был увлечён сам и увлекал меня.

Мать – ну, тут всё проще. Мать – это филармония. С детства – в костюмчике, за руку, с мамой и папой – в концерты. Кого я только не переслушал в киевской филармонии: Анни Фишер и Тиолье, Башкиров и Ростропович, Долуханова и Нестеренко, молодая Марта Аргерих и старый Шура Черкасский… Это только те, кого вспомнил навскидку. Ну, конечно, наш любимый Рихтер. Его концерты мы никогда не пропускали.

Вот в оперу наша семья не имела традиции ходить. Когда я подростком случайно открыл для себя итальянское бельканто, то уже сам собирал пластинки великих теноров и баритонов. К тому времени стали появляться лицензионные записи. Первой мне попалась пластинка Беньямино Джильи. Я просто офонарел! Я ведь всегда думал, что тенор – это Козловский, в лучшем случае Лемешев.