Деревенская молва

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

Иллюстрация на обложке Кати Хлебниковой.

Деревенская молва ⁄ В.Д. Авдошин. – СПб.: Алетейя, 2025

© В.Д. Авдошин, 2025

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2025

Птицы и Крохин

Катапультируясь под зиму в деревню не по своей воле, первое время я очень страдал от того, что не имел знакомых в деревне, потому что раньше, в бытность здесь матери, я приезжал сюда только на выходные. Переходил через зеленый щавелевый лужок (бывшая картофельная бейка Смолевых, копавшаяся лошадью, её, раз Алексей вышел из колхоза, потом отрезали) и тут же – калиточка, лопата – и скорей копать, воду от реки таскать да в обратный путь собираться. Некогда знакомиться было. А теперь-то, выйдя на деревенскую улицу и идя по незнакомой, в сущности, деревне, я не мог и слова из себя выдавить. И конечно, как следствие – никакого слова не мог от других услышать.

И всё это продолжалось довольно долго и мучительно. А потому я взялся для первого случая общения высматривать, кто как из деревенских общается с птицами, чтобы не стоять на месте, а как-то двигаться навстречу деревенскому социуму.

Оказалось, на нашем краю деревни любителей птиц нет. Только в Нифонтовском доме, проданном и перестроенном новым старостой, висело несколько скворечников в молодых, хорошо взявшихся липах. Три или четыре домика, напоминающих птичью колонию. И роскошная двойка старых лип в самом начале коровьего брода с деревенской дороги к реке не могла остаться без внимания птиц. Это у дома Ушакова. И славно перебалтывались, лежа на терраске, Серега со своей Галиной, о том, что вот-де, прилетевшие скворцы что-то, оказывается, и от соловьев имеют в своем пении.

Далее по деревне опять нет птичника до самого дома Пузырева, предпрошлого старосты. Он беседовал с людьми, приходящими к нему как к старосте, а его жена Катя привечала птиц в царственной трапезной: на молодой березе с краю от дороги, как раз перед их окнами, висели пятилитровики, густо посыпанные семечками. Катя была поклонницей синиц и воробьев. Часто зимой она приговаривала им: «Что ж вы рассаду мне всю потоптали и повыдергали весной? Я ведь вас зимой кормлю и от голода спасаю, а вы мне такое делаете!»

И почти до самого конца деревни, до поворота, опять ничего. Только в одном месте слева, не доходя магазина, – огромная старая липа и на ней самодельный, большой, прямо хоть под сову или филина – скворечник. Старый, дряхлый, вызывающий тоскливые чувства от того, что здесь давно уже никто не живет.

А это был дом Лешака – так его звали по деревне. Он умел в детстве и в подростках прыгать на лыжах с трамплина на дальнем колхозном поле, выпендриваясь, конечно, перед санаторскими, которых в советское время всегда много было на лыжной прогулке. Мол, вот мы какие – деревенские, перед вами – городскими. А потом он окончил школу и пошел в армию. Но перед этим «спел свою лебединую песню»: сочинил свой скворечник и повесил его на липу.

А больше ничего интересного в его жизни не оказалось. Когда он пришел из армии, то работал и женился. Вернее его взяла в мужья одна женщина. Она занимала большой и серьезный пост в городе. А когда он вышел на пенсию, то у них смешно получилось: каждый поехал в свой дом в своей деревне. И эти деревни даже недалеко были, километров восемь, если пешком. И она даже приезжала за ним сюда и просила его поехать к ней жить, и говорила, что у нее там никого нет, дети выехали в город. Потом она ходила по деревне и рассказывала, что она просила его, а он не хочет ехать к ней в деревню, а хочет остаться в своей. А деревня знала, что он сильно пьет. Каждый день в магазин ходит и оттуда еле ноги приносит. И то не всегда. А то бывает и в канаве лежит. И деревня догадывалась, что большая начальница, сделавшая в городе карьеру, не смогла обиходить деревенского мужика. В конце жизни ему бутылка стала милее жены. И потому деревня молчала.

А если дойти до конца деревенской улицы по дачному пандусу (а откуда у деревни деньги? А дачники нашли!) и подняться на холм предков, тут, не доходя церкви, справа от дороги – самый лучший, ну, сказочный птичник.

Невозможно смотреть, как безмолвно, по очереди, птицы из разграничительной линии лип и акаций планируют вниз, к столу, заходят в восхитительный прозрачный павильон, схватывают зернышко, и также безмолвно возвращаются. А на их место слетают следующие.

А в середине села у «Крохина прогона» – аж десять скворечников и надпись на изгороди – «Здесь торгуют смертью». А сам Крохин в доме пришлый. Здесь жили две сестры, и одну из них он взял в жены. Это была его юношеская любовь.

Сначала его, деревенского, послали в армию на Дальний Восток. Сдерживать японскую границу. Потом самолетами, ничего не говоря, сверхсрочников послали на Берлин. Вроде подавлять какое-то немецкое восстание против советской власти. Готовились стрелять, начищали оружие, а когда привезли – Александрплатц завалена трупами, распорядились без них. Вот так залетают деревенские в самое пекло международной жизни. Ну что тут скажешь? Опять сели на самолеты и вернулись к себе.

– Приход с армии не помню отчетливо, потому что – это ж деревня! Где мой дом стоит! Каждый хочет служивого угостить и распить бутылочку. Сидят тут в деревне, кроме коровьего стада по утрам ничего не видят, а ты, считай, – весь мир посмотрел. И в Японии был, и в Германии. Мне и позавидовать можно.

Да, говорю, можно. Только японского языка я не знаю. Шуткую так. Знаю, что нужно идти куда-то работать и жениться. А куда идти и с кем жить – еще даже и неизвестно. Вот тебе и весь мир посмотрел. Куда идти и с кем жить – не известно, а она, дорогуша, всегда рядом. Ну, бутылочка, я имею в виду. Для деревенских – это дело привычное. Куда идти работать – не знаю, с кем жить – еще не знаю, а что подружку свою, бутылочку, не брошу – знаю твердо. Ну, по деревне удивлялись, что в зиму я с электрички без шапки и с отмороженными руками пришел, потому что выпил лишнего.

Потом жена умерла. Как это бывает?! Чем-то с ней жил, а помнится только, что люди говорят – «Так у тебя жена умерла!» А я думаю – и правда, у меня жена умерла. Надо мне какую ни то женщину подсмотреть в деревне да предложение ей сделать. Только вот какую? Сразу еще не скажешь самому себе – какую. А тут вдруг соседка через дорогу напротив говорит:

– Не можешь ли ты мне починить терраску? Там еще и по дому кое-что, но это мелочи. Мне главное – терраску.

Я думаю – хороший случай посвататься. Сделаю ей, постараюсь, авось в просьбице замуж за меня выйти не откажет Она ж тоже одинокая.

Ну и правда, выложился. Хорошо получилось. Не стыдно было при том предлагать замужество. А она сказала: «Сделал ты хорошо, но я люблю только своего сына и никого другого. Так что деньги я тебе заплачу, а любви с меня не требуй. Об этом уговора не было».

Сорвалась и уехала в город. Больше я ее не видел. Тогда я стал долго думать, что мне делать. И решил завести десять скворечников. Во имя своей любви. Поставить их на высокие шесты и пусть скворцы поют каждую весну. Первоначально о моей любви, а потом и просто о любви.

А потом мне это надоело. Да, вот так! Надоело! Не любит тебя никто и не любит! А они все поют о любви и поют! Дай-ка, думаю, и я себя полюблю. А в деревне самая большая любовь к себе – это иметь деньги. И взялся я за единственное дело, которое ни при каких обстоятельствах в русской деревне не умирает. Тем более что в нашей деревне Рома прикрыл свой железный магазинчик. Ну, закончил и закончил, это его дело. А я – начну. И вместо того, чтобы одаривать женщину любовью, раз она отказала, буду мстить всем пьяницам и жить припеваючи. Нагоню я паленой водки и стану продавать».

Про всех, кого он споил, я не знаю. Ходил к Крохину Юрок с малой улицы (он тоже был в советской армии и видел Берлин в 1953 году) и Федя, брадобрей Геринга, который собирался купить дачу молдавского Виталия. Про Геринга, может, он болтал, а свою «немочку» гонял блистательно. Одному ему выпивать было тошно, и жена ругалась, так что он втирался к моей матери и распивал у нее.

Споил Крохин своей паленой водкой козлятника за железной дорогой. Его очень жаль. Это же такой образ мировой литературы – козопас, который все про деревню помнит. Его нельзя спаивать, он должен следующему и следующему поколению передать всю историю деревни. А он его споил.

Встанет козлятник ни свет, ни заря, выгонит своих козочек к Большой Истре, попасет их до обеда – и домой. Пока бабка их доит, он, тяжело передвигая свои валенки в галошах, идет к Крохину. И оба, стервецы, знают, что это паленая водка, что и обычную пить нельзя, а эту уж и тем более, но некому возразить и вступиться. Поэтому на загородке Крохина стали появляться нелицеприятные высказывания. Мол, такой ты растакой, ты меня уморил. А Крохин их не закрашивал и продолжал гнать свою водку, думая: «Не я к вам хожу, а вы ко мне. Так что это ваше дело, а не мое».

А потом деревня осталась без коз козлятника и без паленой водки Крохина. Приехала его дочь как-то по весне, закрасила краской все проклятия ему, мертвому. Не выбрасывать же дачу. И на воротах повесила знак своей жизни – большой ковер, картину Шишкина «Медведи в лесу». Ее мы в школе все проходили на уроках рисования. Проходил и я, но никогда не думал, о чем она. Всегда мне казалось, что она – о солнечном утре в лесу. А сейчас я увидел, что это о вчерашней буре, которая перевернула и переломала гигантскую сосну и вывернула ее с корнем.

Дружба и милостыня

В моей жизни было пять женских дружб. Две – со старшими женщинами – с моей учительницей Дианой Гурьевной и ее подругой Раисой Федоровной, две со сверстницами – Светой Ивановой и Галей Приклонской, а пятая – на излете взрослого времени – с Майей Нестеровной, когда пошла неразбериха на железной дороге и нас, станционных рабочих, от этой самой дороги и отделили. Вручили нам новое начальство и насовали чужого народу из разных мест.

Майя Нестеровна была из Чебоксар. Из-за проблем с мужем и сыном – его взяли на чеченскую войну – она приехала из развалившегося колхоза на зиму работать в Москву. А так как летом положен один станционный рабочий, а зимой – два, то можно было начать зиму вдвоем, а к лету, по усмотрению начальства, оказаться передвинутым на другую станцию, что было очень болезненно. Многие пытались выслуживаться, чтобы самим остаться на лето, а она этого никогда не делала. Вела себя очень порядочно, а в последние два года не только летом уходила со станции, но и зимой таскала за меня мешки с песком.

Бригада сразу заметила это и посмеивалась, но она всегда пресекала всякие двусмысленности. Наверно, тогда я впервые почувствовал, что такое милостыня. Но осмыслить это не мог. Это же первый раз в жизни, когда за тебя женщина таскает мешки и тебе приходится смиряться. А под конец она уговорила бригадира оставить меня на станции, а сама ушла на Беговую.

Но я уже и летом не смог работать. К обеду начинала плыть картинка в глазах, как будто ты в детстве с аквалангом купаешься, и я сказал бригадиру, что ухожу. А ей повторил свое пожелание: «Если вы на протяжении уже нескольких лет ухаживаете за лежачим и таким образом снимаете комнату у него в доме, то вот мое пожелание – соглашайтесь на брак с ним, что он уже и предлагал. Поселок Немчиновка в спешном порядке будут ломать и его из частного сектора переселят в многоэтажку, где всё будет по метрам, а не по домам. И на эти метры уж претендует его друг-буддист. Но он не сидит с ним, а вы сидите. У вас сын пришел с чеченской войны, и девушка из вашего села дождалась его. И надо вам не только успеть прописаться, но и сына с невесткой сюда прописать. Колхоз ваш развалился, корова ваша под честное слово сестре передана. Ну и оставьте ее там. Здесь, в московской квартире, вы должны вынянчить своего внука».

А я собрался ехать в деревню и жить там на старости лет. Правда, еще раз искусился, подумав: пять женских дружб в жизни – это хорошо. А вот мужских дружб – два раза по половинке? Обидно как-то. Может быть, мне пойти по городу, пока я не уехал, и постараться поговорить, если встречу кого, с одноклассниками? Не то чтобы в чем-то расписаться самому себе, а удостовериться: связывает ли нас что? И еще: есть ли у города до нас, пенсионеров, какая-то нужда? Может ли кто оправдать свое пенсионное присутствие в городе?

Оказалось, что могут – двое. Зубов и Батурин. Зубова выбрали шабашники своим бригадиром после долгих лет чересполосицы в бригаде. Он и начинал как бригадир. А потом чем-то не занравился, потому что не пил – он сердечник, ему нельзя, а требовал элементарных правил для шабашников. Его НИИ на станции Трикотажной по Рижской дороге аннулировали. Но он дождался своего часа. Он верил, что шабашники тоже люди, и вдумчивый бригадир им понадобится. Рано или поздно. И они его позвали.

А Батурин поступил иначе: пока он был инспектором по охране технических ГОСТов в ущельях, где добывают полезные ископаемые на Кавказе, его несколько раз пытались подставить взяткой. Он не поддался, его и выгнали. Но он успел купить своим четверым внукам на заработанное целый этаж в новом доме. И вот он как дед руководит их семьями, их работой. Платит за квартиры, конечно, он. То есть хозяйство в его руках, не доверяет он внукам. Легкомысленные, говорит.

– Один поехал под Тулу пчел разводить и жить там собрался. Очень был вдохновлен и неосторожен и начался у него мор пчел. А кто будет здесь за квартиру платить? Опять дедушка? А на свою дачу я давно не езжу и не нужна она мне. У меня здесь большое хозяйство – за ними присматривать.

Да, молодцы, сохранили себя для больших дел в гросспапином возрасте. Приятно слышать. Но это не мой вариант. Два раза я очень бурно начинал мужскую дружбу и два раза мои дружбы были разбиты. В пятом классе я подружился со Стежкиным в параллель с литературой. Он познакомил меня с главным русским деревенским поэтом. Но в середине года друг Крезлап разбил нашу дружбу напрочь. А после шестого класса, когда меня отдали в музыкальную школу, а я на первом же уроке ничего не понял и побежал к мальчику Розмаринову, которого видел с аккордеоном, за помощью. И у нас получилась изумительная спайка. Но опять, как злой рок, пришел Крезлап и опять разбил мою интеллектуальную дружбу. И я не знал, зачем он это делает.

А дальше мне повезло в жизни. Я встретил свою любовь. А вот дружб – никогда. С такими огорчительными мыслями я и поехал затворяться в деревню.

Мать уже два года как умерла, жене достался переход из одной работы в другую. Переход принудительный и болезненный. А дочери… Одна всё в турпоходы ходила, а другая влюблялась. То есть по большому счету я в деревне обосновывался в одиночестве.

Я еще не успел сообразить, что выдумаю и куда мне девать себя, как пришел с дарами Валера и сказал:

– Наше государство оставляет притеснение русской церкви и разрешает ей осуществлять свои функции самостоятельно. И первым делом церковь должна идти в народ и помогать страждущим. Вот я и пришел с маслом, картошкой и капустой для вас.

Я смотрю – у него пакет гречки и бутылка масла. У меня слюнки потекли. Говорю с трудом:

– Может, это не ко мне?

– Почему же не к вам? У вас шестеро детей.

Я думаю – откуда он про шестерых детей знает? Но кашу и масло взял.

– А вещи тоже возьмите. Может, пригодятся.

Конечно, нас приучали в школе, что милостыня – это плохо, ты должен всегда быть самостоятельным. Но каша с маслом, поди, хороша. Больно запала в сердце.

А с другой стороны – надо в церковь идти, проявить лояльность. А не хочется. Может, сходить в какой-то особый день? Канон Андрея Критского послушать? Хотя бы не так стыдно будет за еду. Вещь огромная, страдания поднимает из души огромные, как океанские валы. Потом только плакать хочется. Но потом я подумал: может, мне с Сереженькой Валериным подсиживать и за кашу в расчете будем? Назидательность попов мне как-то мешает, что ли.

Оказывается, миссионер Валера тут недалеко живет. У него жена – прихожанка этой церкви и сын Сережа – мальчик лет семи. Его за ручку надо водить. Может, я попрошусь в няни за кашу? Ну, хоть иногда? А то даром есть как-то неудобно. Словом, божественное с налету не поддалось мне. А в няни – еще хуже. Я даже не слышал о такой болезни – спинальная мышечная атрофия. Я думал – ходит же он с матерью по двору и со мной будет. Познакомится – и будет. А оказалось, что он последние недели ходит, а потом сляжет. Оказалось – с рождения – он нормальный, до пяти лет – нормальный, даже от собаки убегал с каким-то мальчиком, но тот полез на забор, а он остановился, так собака тому мальчику спустила штаны, а Сереженьку не тронула. А потом он слег и начался процесс затухания жизни, который может продолжаться долгие годы. Лекарство от этого стоит умопомрачительных денег и на всех его не хватает. А так Сереже платят пенсию, его кормят и он отзывается на какие-то слова. И всё.

Пришлось мне отступить, не дразнить родителей и без того попавших в трудное положение. И мы пару раз с ним разговаривали. Я говорил: «Сережа!», и он откликался.

Гроссбух деревни

На переезде, за домом учителя – дом мучителя всей деревни.

Здесь жил автор продажи школы, дома учителей, упразднения библиотеки, убитый неизвестными.

Это – справа. А слева по трассе – отдельный дом. Дом художников: окна во всю стену, такие же шторы и совершенно невозможная маленькая собачка в костюмчике. Это – на счастье нашей внучки Агнии, если встретим.

Левая сторона улицы – это Хуснуллина. Но только не в первом браке, а во втором. Когда одного ребенка ведет, а другого – везет. И вроде у нее получается. Не отчаивается. Сказала – «Нет!» – после свадьбы. Не успели её сыграть, как он на чужую позарился. Развод – и никаких! Ну и что ж, что беременна? Пойду на ресепшн в паре с матерью, подниму ребенка сама, жить буду с другим и ему рожу. А гулянок твоих татарских – сама татарка! – не потерплю!

Пока держится. Со вторым мужем она живет в первой части бывшей школы.

Вторую часть школы аннулировали. На месте аннулированной части построен маленький белокаменный домик. В двери занавеска болтается и вот уже лет пять, наверное, никто туда не входит и не выходит. Я думаю, что здесь авторы приватизации жили. Сначала по себе поделили, а потом переделили уже с кровью. Между кем и кем – никто ничего не говорит и не собирается говорить. Всё забыто.

Жалко только библиотекаршу. Ей сказали:

– Закрываемся. А она спросила: «А книжки?»

А ей сказали с ухмылочкой: «В помойку!»

– Да как же это? – удивилась она.

– Ну, кто это старье читать будет, дорогая женщина? И не мешайте нам.

Тогда она попросила их две недели не трогать книги. Они со смешочком:

– Ты что? В отпуск собралась? Так мы отпуска не предоставляем.

– Ну, считайте, что в отпуск, – ответила она в их же тоне и, перетащив все книги на саночках к себе домой, повесила объявление: «Библиотека работает. Так же, как и всегда. С 9 до 18 часов. По новому адресу: «Мошницы, дом 19».

И они начали ломать вторую половину школы.

Дальше по той стороне идет дом Моренка. Крепкий такой мужик был в советское время. Как все характерные, когда это разрешили, ушел из колхоза в город. Заработал там квартиру. Работал на стройке. А сейчас на пенсии вернулся к себе домой. Дочери-то выросли. Двухкомнатная квартира на троих – на мать и двух дочерей – в городе только-только.

А он, значит, сюда, в деревню, раз пенсионер. А без работы и в одиночку он жить не смог – запил. Лечили. Запил опять. Лечили. Опять запил. Отвезли в Клин.

Следующий дом – на углу. В советское время, когда мы начинали с матерью жить в деревне, там собиралась компания смурных людей, всегда недовольных, что власть урезает их право на спиртное. Они умели тунеядствовать, пьянствовать напротив магазина и собачиться с продавщицей.

Среди них был наш постоялец, который объявил жене, что будет сторожем нашего дома и поживет в нем в наше отсутствие.

В доме, рядом с которым собиралась эта компания, кто-то жил, но потом сдал в аренду строителям. До них в деревне опять была нужда. То материалы подвозят, то мужики ходят с пилами. Компания эта и развалилась. Неудобным стал «пятачок» на углу. Непрошенный наш сторож подался в город. Продал свой дом и распорядился с деньгами так, как посчитал нужным – пропил, должно быть, выручку. Его некоторое время видели в городе, но недолго.

С жителями следующего дома я не успел познакомиться. Спустя годы мне миссионер Валера сказал, что там живет Морковкина (я не шучу, это подлинные деревенские фамилии). У нее было три инфаркта, и она в предсмертном состоянии.

А я думаю: как же так? Старый дом они обновили – поставили фазенду со стеклянным обзором – хочешь сам живи, хочешь народ собирай, а у нее такая драматическая судьба. Три инфаркта. Вот и не успел познакомиться, не записал ее жизненные итоги. А ведь деревня нуждается в этом. Мы не хотим это знать, а деревня нуждается. Иначе получится как в городе: все живут рядом и никто ни о ком дальше своего носа не знает.

Но это дело города. А деревня всех своих должна помнить. И не только людей, а и дома сохранять. А если не сохранились – то хотя бы описать, как это было и из чего состояло. Это – моя максима. Я ею занимаюсь. Так, по велению души, как говорится.

Да вы сами пойдите на холм предков и обернитесь на этот дом, стоящий за речкой. Большая поляна, несколько дерев. Ничего не мешает взойти солнцу на востоке и зайти на западе. И весь день на этом лугу солнце. Луг венчает большая открытая веранда и дом при ней и великолепная сосна, что редкость в нашей местности – сосен здесь мало.

Далее идет новый белокирпичный дом с пушкинским фонарем XIX века на столбе перед входом. Туда похаживал Микки времен своей наивной доармейской жизни. Ходил с другом вызывать девушку-ровесницу, осетинку. Потом они шли в лес стрелять по консервной банке. Такие у них были прогулки.

А теперь он отслужил свое, отстрелял свое и, мне кажется, успел вернуться вовремя. А девушка вдруг отсюда уехала навсегда. Только пушкинский фонарь каждый поздний вечер включен. Что-то мне говорит, что это разбитая первая любовь. Но чем и кем – я не знаю. Сейчас, по сведениям женщин из очереди, там живет её мама.

А дальше живет большой нахал Толик, внутренне преданный нашему государственному любимцу Королеву. Толик божится, что Королев прогуливался перед своим домом, а навстречу шла с маленьким Толиком в коляске его мама. Королев, по-хозяйски откинув покрывало и увидев Толика, добродушно сказал:

– Я буду его крестным!

И не мудрено! В районе, где находился дом Королева, могли жить только проверенные люди. А мама Толика мама была парторгом предприятия. И якобы действительно Королев приходил на его крестины.

Мне нравилось в Толике, что он – первоклассный сварщик и всю жизнь проработал в этой профессии. А так же, что он следит за своей половиной дома – обил её сайдингом. А всё остальное мне в нем не нравилось: сильно пьющий, скандальный с женой. Видно, что каждый раз она в сердцах уезжает от него в город. А он живет воспоминаниями – какая его мать было отличный парторг и какая у них была дача во Владимирской области. Там на даче он провел с мамой всё детство.

А во второй половине этого дома живет Чибисова. На десятый год жизни в деревне мы вынужденно познакомились с ней.

На Дальнем Востоке она была лейтенант, у нее был взвод солдат приграничной службы. И наш Чибисов был вызван туда солдатиком проходить срочную службу.

Ну, как солдатиком? Он крупный такой был солдатик – 190 на 90. Влюбился в нее и забрал после армии сюда, в свою деревню. А это очень почетно для лейтенанта пограничной службы, которая уже пользовалась японской косметикой. И мы всё это по приезде лицезрели. И было это лет пять, не меньше. Мы так привыкли к ее лицу с японской косметикой, которую ей слали с Сахалина, что даже не узнали её на платформе.

Какое-то простое лицо. Она что? С ума сошла с таким лицом выходить из дома?

Нет, с ума она не сошла. А просто возраст вышел, и она оставила это женское баловство.

А муж покладистый оказался. Не пенял ей на это. Как пришел из армии – сразу пошел работать в город охранником в магазин. Там безбедно и проработал. И было у них два сына. Можно сказать, всё было у них хорошо. А тут ковид и один сын умер. И она пропала с улицы. Нет, еще как-то я видел – она за виноградом приходила под ручку с мужем. Еще бодрилась. А потом не смогла. Затворилась – и всё.

А как бухгалтерию она у старосты вела!

Встречают меня раз растерзанная женщина и потерянный мужчина.

– Не знаете, как мне по этому адресу пройти?

Я думаю: там, как в Шанхае. Не разберешься в нашем новом поселочке за церковью.

– Пойдемте, говорю, к Чибисовой, она всё должна знать.

Приходим – и точно! Достала амбарную книгу и всё-всё, куда идти, рассказала.

А растерзанная женщина была в телефоне. Она, плача, просила найти мужчину дом и что-то туда передать. Он ко мне на дороге обратился, а я его к Чибисовой. Ну, она свой лейтенантский класс работы с заграницей и показала – всё сразу нашла.

Жалко, что затворилась. На деревенской дороге осенью каждый собеседник наперечет.

Ну, а насчет дел у старосты… Староста нашел себе нового помощника в лице Кости Зорькина. Тот, может, не силен в бухгалтерских записях, но словесно доказателен, если нужно что-нибудь утрясти.

А теперь – о молдаванке Доне.

Очень аккуратная женщина. Мы с ней и её сыном встретились при драматических для их кота обстоятельствах. Кот залез на большую липу и не слезал. Они в Молдавии жили, а там что-то про Россию стали плохо говорить. Ну, терпели, пока жив был муж. А когда его ударило током насмерть, уж не знаю, как это получилось у него, электрика, – решила она с сыном ехать в Россию и на последние деньги купить хоть полдома где-нибудь.

Купила Дона полдома в Глаговках и пошла искать себе работу. А тут мы прибежали спасать кота. Они говорят – мы пробовали уже, пусть сидит, пока у него страх не пройдет. Потом мы его заберем, не волнуйтесь. Мы недавно приехали, и кот испугался собаки.

Работа ей нашлась в поликлинике – вешать пальто. А сыну, как было слышно, – в рыбный разделочный цех, разделывать и пакетировать рыбу. От себя они завели курочек. И так хорошо у них пошло, что по деревне стали яйца покупать, кому охота домашние есть. Сима с удовольствием покупала у них. А потом Иргиз им перебил рынок, когда завел свою птицеферму, большую и зоопарковую, где все дети улицы могли любоваться индюшками и утками.

Молдаванка Дона попросила Любаню найти ей мужа, раз к Любане такой сочный украинец приезжает дня на три-четыре. Любаня умеет спроста говорить с женщинами.

– Хорошо, как подвернется – я тебе сообщу.

Ну, Дона стала ждать. А Любаня всё не идет и не идет. Изнервничалась Дона.

А тут бежит Любаня.

– Есть! Вот тебе адрес! Езжай в город – встретишься.

Дона после свидания и говорит ей:

– Нет, скучный. Мне бы такого, как у тебя.

Любаня пошла, обалдев, домой. Как в ресторане хочет! Это же не шашлык, чтобы выбирать!

Ну, тем и кончилось.

А мальчика дониного, говорили, сильно ударила смерть отца, и ему врачи не советовали жениться, а советовали жить при матери.

Так вот. А что касается второй половины дониного дома: хозяев всё не было и не было. А потом вдруг появились летом. Да с малыми детьми! Да с мужьями! Человек шесть.

Дона спрашивает:

– Может, вы нам продадите половину?

– А мы все рожали, а теперь сюда будем детей возить, так что продать не можем. Были бы деньги – мы бы у вас еще подкупили.

Словом, Дона поняла, что придется остаться при своих и терпеть восемь человек за стенкой.

А тут еще её мать приехала из Молдавии на дожитие. Как и договаривались. Тихая такая, ласковая, всё на стульчике у калитки сидела в летнюю пору.

А у Доны характер твердый. И в гардеробе в поликлинике никто не стал бы её держать, будь она мягкой. Там только давай, наваливай да побыстрее! Одно хорошо: рано уехав, она успевала на последнюю перед перерывом электричку.

Так же делала и соседка, с которой она сошлась именно на этой почве. Соседка работала медсестрой в той же поликлинике и была замужем за главврачом «Скорой помощи» аэродрома. И тоже успевала на эту электричку. И они, отработав, победно шли в 11.30 к своим кастрюлям, веникам и белью.

А в чем радость одинокой женской жизни? Как в армии – идти бок-о-бок со своим сослуживцем.

Будни с вирусом в деревне

Когда объявили карантин, на нашем краю деревни детей осталось трое: Анфиса со своим прадедушкой Костей и новые соседи бабушки Симы – Даня и Коля.

Уехала, мелькнув своими помпонами, Анечка Лухманкина. Тяжело и недовольно уехала двоица школьниц поздней мамы-стоматолога, очень терпеливой женщины.

Вновь вернулась отчаянная зима с ветром, метелью, холодом. Про нее радио говорило: «Завтра ноль градусов, но ощущаться будет как минус одиннадцать».

А новым православным – нет ни что! Они на снегу валяются. Ведь в городе не поваляешься на дороге и в канаве, как в окопе, не посидишь и уж, во всяком случае, не повозишь весь день большой самосвал от калитки бабы Симы до своих ворот.

Новым православным – хорошо, а Анфиса брошена. Она не может сообразить, где ей выгоднее. Вроде бы с отцом-матерью лучше, но они бывают дома вечером, а в садик она ходить не хочет. Настояла на том, чтобы остаться с дедом-бабкой. А теперь, когда карантин, – и не спрашивай! Другого места, кроме деревни, нет.

Так бы, кажется, она выгадала, не ходя в садик, куролеся у деда с бабкой, как ей вздумается – и режим не в режим, и то не хочу есть, и это. Но скучновато. И горевать бы Анфисе одной, да тут на её счастье новые православные поселились. Они бы и рады в город, да некуда. Здесь в деревне так и сидят.

Прадед Костя вытащил Анфису на дорогу – пусть хоть пол часика подышит воздухом.

– Здравствуй, – сползая в канаву, сказал младший, Коля. – Меня Винтиком зовут. Умеешь из автомата стрелять? Если умеешь – возьму тебя в друзья.

– И не нуждаюсь, – стоя на бруствере канавы, ответила Анфиса. – Я не солдат, чтобы из автомата стрелять. Я как мама буду. Она у меня полицейским работает и стреляет только из пистолета. Вот и я буду стрелять только из пистолета. А из каких-то автоматов не буду. Маму, как полицейского, все слушаются. И я хочу, чтобы меня слушались. Она, когда на задержании, говорит преступникам: «Руки вверх!», и они её слушаются. Вот и ты – брось автомат! Брось автомат, я сказала!

– А у тебя не пистолет, а палочка!

– Да ты и сам недалеко ушел со своей игрушкой. Автомат-то – не настоящий!

– Хватит вам, ребята, ссориться! Давайте в «Замри- отомри» играть, – сказал старший, Даня.

– Да в такую игру никто давно уже не играет!

– А мы с Верочкой, внучкой нового старосты, играли. Правда, недолго. Её потом увезли из деревни.

– Да не нуждаюсь я ни в какой вашей Верочке. Тоже мне идеал нашли!

– Ну хорошо, а во что ты хочешь играть? – примирительно, как старший, сказал Даня.

– Я? А хоть прыгать с одного края канавы на другой. А потом без перерыва опять на эту сторону. И так – кто сколько сможет. Кто больше сможет – тот и победил.

– Ну, нет, я не согласен. Если в игре не выслеживают немцев – я не согласен.

– Да каких немцев? После немцев знаешь, сколько было всяких врагов?

– А каких?

– Например, арабов. Слыхал про таких?

– Нет, я только про моджахедов от папы слышал. Но они, кажется, афганцы?

– А как мы Дамаск и Сирию брали, слышал?

– Я – нет.

– Тогда ты – чмо.

– А ты! А ты!

Но тут вмешался прадед Костя.

– Дети, давайте в интеллигентные игры играть! Кто какие марки иностранных машин знает?

– Нет, я лучше шофером буду и поведу свой грузовик до калитки бабушки Симы и обратно, – громко пыхтя за грузовик, сказал Коля.

И тут подошел блаженный Александр и как всегда начал рассказывать свою любимую теорию про то, как было бы славно, если бы взрослые переезжали бы в деревню жить и привозили бы с собой детей. Это научило бы всех взрослых открытости и непосредственности. Ведь самое важное – не отходить далеко от ребенка, ибо в нем – всё самое лучшее в жизни. А взрослые отходят от детей, забывая, какими они сами были добрыми, искренними, хотели всем людям только хорошего. И почему люди, взрослея, забывают это? Только потому, что отрываются от детей и не помнят их заветы. Как хорошо, что, невзирая на вирус, в деревне остались дети. Это залог того, что мы останемся людьми и будем думать о высоком.

Когда все в ужасе разбежались от проповеди блаженного, он поймал старикана и еще долго проповедовал в том же духе, гуляя с ним по улице. А в конце своей проповеди сказал то, что приготовил еще дома и повторял всем, кого встретит на прогулке:

– С возвращением зимы вас!

Александр очень любил, когда в беседе с кем-либо на улице он возвышается до проповеди. Ведь в свои тридцать два года он сидел в комнате весь день один, поговорить ему было не с кем, а поделиться мыслями – тем более. Поэтому, выходя на прогулку, он робко пытался с кем-то заговорить, даже не отдавая себе отчета в том, что, допустим, поздравлять женщин с зимой нельзя. Ведь в деревне все женщины – огородницы. А другие здесь не приживаются. Поздравляя их так, он мог наткнуться на отповедь:

– Еще чего! Долой эту зиму! Пусть вернется солнце!

Из-за этого разговор у Александра получался только с неприкаянным стариканом. Но всё лучше, чем молчать. Ведь бывает, что по нескольку дней молчит Александр. А неприкаянный старик – что ж? Он давно отвык думать о своей жизни, какая она была, какая она теперь, зато его начали волновать большие мировые проблемы. Вот, например, вирус. Такой мизер, что и пальцами не ухватишь, а всех рассорил, все обезумели. Что делать – не ясно. А самое главное – сколько старикан радио ни слушал – никто ему внятно не объяснил, как вирус живет и существует и как с ним бороться?

Вот и сейчас Александр, оставив детскую группу, прошел по дороге и набрел на старикана.

– А знаете? Говорят, сейчас нельзя ближе, чем на два метра, подходить друг к другу из-за вируса.

– Должно быть, так. Но мы остановились напротив собаки, а она кусачая. Она одну женщину через шубу прокусила.

– Ну нет, – сказал Александр, – я всю эту улицу знаю. Здесь нет кусачих собак. Кроме одной, из дома шесть в самом начале деревни. Я это знаю потому, что когда я вошел к ним во двор, она меня за щеку укусила. И тогда я узнал, что она может укусить, и стал её бояться. Это лет десять назад было. И второй раз она пыталась меня укусить, но только порвала мне брюки. А в третий раз, когда я к ним входил, я уже был начеку, и когда она потянулась ко мне, то не достала.

– Да где ж эта собака живет? Я что-то не понял.

– Да угловой дом.

– Ой, нет! Ты лучше покажи мне этот дом. Я должен здесь всех собак знать, – попросил старикан. А про себя подумал: башки не хватает про вирус думать, лучше я буду про собак узнавать. Страшное ведь время.

Оказалось, это дом миссионера Валеры.

– А эту собаку я знаю. Это Боня.

Пока они с удовольствием ее разглядывали – один вне работы по болезни, другой вне работы по возрасту – выскочил миссионер. Мол, что надо-то? И без вас тошно! Они, конечно, извинились, и он, конечно, вкратце рассказал историю Бони.

– Это азиатская овчарка. Очень злая. Может делать вид, что ухо треплет или лапу кусает у другой собаки, а на деле выжидает, чтоб за глотку схватить соперницу мертвой хваткой. Её мать была привезена к нам на проходную. Но охранники не углядели и её обрюхатила простая дворняга. Дочка её – перед вами. Считается тоже дворнягой, хотя по матери она – азиатская овчарка. Боней её назвал Сережа, а Рексом – наш старший сын Миша. Вот все, что я знаю о ней.

Они поблагодарили миссионера за справку и распрощались. Миссионер пошел к себе. Большой, грузный, седой. Самодеятельный пророк. Александр пошел через дорогу к себе, в свое одиночество. А старикан пошел к себе, думая: «Как хорошо, что Александр отвлек меня от этого вируса. Не хочу я о нем думать. Лучше я буду о собаках думать. Мне так спокойнее».

Но тут кто-то истошно засигналил сзади. Вылетает из фургона женщина и кричит:

– Мороженое!

Надела маску и кричит:

– Ближе чем на полтора метра не подходите! Собирайте людей!

Опять нас вернули к вирусу. Значит, город затоварен. В простое время – как ни проси – ничего не привезут. А теперь не отобьешься. Старикан шел обедать, а в затылок кричали:

– Колбаса! Сыр! Булочки!

Дома благоверная спросила:

– Где тебя носило? Я одна извелась, хоть собаку заводи.

– У тебя же Тихон есть. Он тебя защитит.

– Да-а-а! Защитит! Он сам норовит за Сливу, свою мать, спрятаться.

– Ужас! Полпятого! А с утра время совсем не двигалось. Только снег лепил. Пора печку топить.

Деревенский Приставака превращается в дедушку

Покойный уже Володя Щербаков, сосед наш, в год смерти английской принцессы Дианы начал копать картошку с 18 августа, говоря: «А сколько еще картошка прибавит, если её в земле держать? Пустяк! А возись потом с ней в грязи, когда дожди польют». И угадал. Так было несколько лет кряду.

А в вирусный год и я изо всех сил копал картошку. Успел выкопать её до 29 августа, и был этим очень горд. Ведь люди жалуются, что им некогда заниматься огородом, а на самом деле деревенское терпение к земле – редкое качество теперь в человеке. Отработал в городе восемь часов – и свободен. А в деревне ты целые сутки привязан смотреть, прикидывать и успеть сделать всё до непогоды.

А кафедра у бабы-огородницы очень обрадовала её своим трепетным поздравлением в связи с её уходом на пенсию и вручением конвертика с деньгами. А в придачу кафедра подарила ей декоративное дерево с пакетиками кофе и чая. Трогательная была минута. Теперь три месяца надо ждать переоформления пенсии. Будет на что жить.

С удовольствием баба полила на кафедре в последний раз цветы, забрала свои манатки из шкафа и тоже сделала кафедре подарок: вымыла полы. А потом легко перепорхнула из Москвы в Оксфорд (мысленно, конечно) к своим одногруппникам, где близкие ей по интеллектуальным устремлениям студенты, а теперь профессора Н. и З. читают лекции, и загорелась старой, новой и опять старой идеей непротивления злу насилием.

Как раз для современной жизни, подумала она, идея эта очень важна. Когда власть в России подавляет оппозицию – опять зазвучал Толстой. Нельзя лучших представителей нации уничтожать по идейным соображениям, как уничтожили в 1917 году: ты неправ, у меня идея другая и будет по-моему, потому что у меня оружие.

Баба испытала большой полет мысли, но тут зазвонил телефон, и ей сказали, что если она надумала свою дочь отпустить на работу, то с завтрашнего дня ей придется взять в деревню внучку Агнию.

Мама Агнии до сих пор удивляется, что её зовут мама Женя. Ей все еще хочется быть просто Женей. Она – театральный критик. А папа Вася – главный дворник города Одинец. Стоит привратником у исполкома рядом с Лениным и основавшим этот город заслуженным боярином Одинцом. Пруд с утками перед исполкомом, необыкновенный розарий и большой развлекательный центр под открытым небом – карусели, качели, шведские стенки вплоть до самого стадиона – фронт его работ. За это начальство разрешает ему взять отпуск летом, чтобы он съездил на родину в Курск и навестил старушку-маму. А это – согласитесь! – с малым ребенком – большое подспорье для главы семейства. Тем более что героический период у него остался в прошлом, на Болотной, где в последний раз оппозиция сказала авторитаризму: «Нет!» и была разгромлена.

Он сильно переживал из-за этого, но молодому человеку всегда есть утешение в любви. А любовь привела к ребенку. А радость от ребенка удерживает его в семье. А разве стабильный родитель – не самое большое достижение в жизни? А если у жены – непоседливая работа, кто-то ведь должен цементировать семью? И главный дворник города – это хорошая должность для укрепления семьи. Надо только согласиться, что шабашничество закончилось, теперь он – рабочий по благоустройству города и родитель. Даже если какие прекосы будут, начальство его никуда не отпустит, потому что он – жуткий трудяга. Корневой, деревенский.

А театральному критику – ни до чего нет дела. Командировки большие и малые. Малые – по городу, большие – по России. Ведь театров много, все надо охватить. А кто ж с ребенком останется? У отца есть почетная обязанность быть стабилизатором семьи. А ребенок, разумеется, поедет к бабе-огороднице.

Выйдя из электрички с бабушкой и идя с ней, как в городе, по асфальтовой дорожке, Агния заметила, что на станции кто-то стоял и что-то сказал бабушке у изгороди. Она ведь девочка большая и знает, что людей должно быть много, как в городе, что они ходят в разные стороны, но потом она всё равно останется с бабушкой.

Но некая тень почему-то пошла за ними. И в проулочек пошла за ними, и к дому. Агни пыталась забежать в комнату, чтобы отделаться от этой тени, но тень приперлась и туда. Бабушка вышла на терраску и начала собирать на стол. Они даже поели спокойно вдвоем. Агни ведь большая, она понимает, что мама на работе, в командировке, и ей следует один день провести с бабушкой, и потому не волновалась. Но когда бабушка сказала: «Пойдем гулять» и они вышли за калитку, то тень опять появилась. И тут уже Агни не выдержала и начала грубо обзываться на тень для того, чтобы та знала свое место. А место её – вне их дома и участка. Место прохожего, который встретился и расстался. А если тень настаивает и идет за ними, то Агни состроит воинственное лицо и начнет прямо на улице во весь голос кричать обзывалку:

– Мумука ты!

Дедушка хотел пошутить:

– А ты – бебека!

Такой наглости от тени она не ожидала и поэтому ругалась до тех пор, пока у нее не кончились силы, и она, отвернувшись и держа бабу за руку, не дошла до детской площадки. Там она собрала комплименты, прыгая в песок, в надежде, что тень всё же уйдет, но тень не только не ушла, но проводила их до дома и вошла с ними в дом.

Это совсем обессилило Агни. Баба десять раз её укладывала спать, двадцать раз убаюкивала, но Агни спала плохо и баба увезла её обратно в город на передышку.

Вернувшись к родителям после пребывания у бабушки, Агния ушла на балкон и листала там десять минут книжку.

Родители были в недоумении.

Стала неприхотливой в еде: могла съесть кабачок с яичницей, что раньше даже невозможно было себе представить, и не переживала, если обляпывала одежду.

Во второй приезд Агни баба, смотря ей глаза-в-глаза, начала петь другую песню:

– Не надо устраивать дискриминацию деду, как вы устраивали мне в городе – «Ты что же? Бабушку боишься? Уже полюбила бабушку? А о маме забыла?» Здесь, в деревне, будет не так!

В городе царил Гештальт. Тетка Катя, с которой баба начинала спорить прямо с порога, печется об эмоциях ребенка.

– У Агни страх и она должна его прожить!

– Ребенка надо тянуть от страха к интересу, а не топтаться бесконечно на переживании страха. А интерес нужно развивать дальше, двигаться к некоей большой цели, желательно коллективной, на долгие годы, – не соглашается баба.

Раньше, может быть, баба и хотела бы поспорить со своей старшей дочерью, но у нее не было сил – кафедра, деревня. А теперь она ушла с работы и с удовольствием встряла в семейные, почти студенческие, диспуты.

Дочь хочет, чтобы страх был отдельно, а радость отдельно. А Агнии кажется, что когда она с мамой и папой – у нее радость. С бабушкой радость – иногда. Больше радости нет ни с кем, а страх вступать со всеми в отношения остается всегда.

Баба с дочерью ни до чего не договорилась, и Агния вернулась в деревню. И вот тут, на платформе, баба и сказала:

– Не надо бояться дедушки. Тебя же никто не обижает.

Массированное бабушкино повторение начало потихонечку сдвигать представление Агнии о тени. Тень стала превращаться в дедушку. Не сразу и не до конца. Немножко она его еще боялась. В следующий раз подружусь, думала она. А бабушка никак не могла успокоиться и всё звонила дочери.

– Что толку в вашей жалости? Вести надо человека! И долго! А из своего опыта я тебе скажу: мужей вообще всю жизнь надо вести. Они хуже малых детей и боятся пустяков в сто раз больше, чем мы, женщины. Если на поводу их страхов идти, никакой с ними семейной каши не сваришь.

Но дочь опять бралась за свое, раз она Гештальт, а баба опять за свое, раз в её руке Агуськина рука. И так у них шло до бесконечности. Но Агния отвлеклась на кошку и выключилась из их спора.

Счастье блаженного Александра

В прошлом это была московская семья бизнесменов. В ней было три брата и одна сестра. Все они сделали серьезную денежную карьеру. Только младший, четвертый брат, почему-то стал актером и играл в химкинском театре.

Химки претендовали когда-то на роль второй Москвы в наших отношениях с учеными Америки по поводу атомного оружия. Жить в Химках в надежде, что когда-нибудь их присоединят к Москве, было престижно. Этого не получилось, но об этом мы расскажем позже, когда доберемся до рассказа о блистательном модельере Анфисе.

Три брата и сестра скептически отнеслись к актеру областного театра, но ничего не сказали. В конце концов, это не запрещено. А что он родил ослабленного ребенка – пусть этим занимаются врачи и наша мать, теперь уже бабушка.

Она им и занималась: семь лет водила его в музыкальную школу. Она же просила дирекцию музыкальной школы разрешить внуку после окончания музыкальной школы один раз в неделю продолжать ходить на оркестр и играть там второй скрипкой на общественных началах.

Александру разрешили ходить бессрочно, по воскресеньям, в качестве исключения, в оркестр, желая занятости юноше, который не может работать. Это была его занятость.

Потом, к сожалению, брат-актер умер. А тут нагрянула перестройка, и разрешили продавать с аукциона такие вещи, как деревенская школа, а к ней в придачу и дом учителей. Одни разворотливые люди стали покупать доли, на которые разделили школу, а другие разворотливые люди купили оптом доли дома учителей.

Братья купили дом, пока еще работали, и сказали своей старшей сестре:

– Занимай дом, а заодно возьми блаженного Александра с собой. Мы не согласны со своим младшим братом. Он, не спросясь нас, навязал нам племянничка в таком сложном психическом состоянии. Но мы и не жилы. Мельчить не будем. Если он наш родственник – мы его на улицу не выбросим. А муж твой – ну ничего, разомнется, будет возить его по воскресеньям на оркестр в музыкальную школу. И бабушку, понятно, никто не выселяет. Пусть к внуку приезжает и к нам наведывается. А если преставится, то пусть твой муж в деревне присматривает за ним. А потом, глядишь, и у нас пенсия выйдет, и наши жены его со двора не выгонят.

И стал блаженный Александр жить в деревне. Стал выстраивать свою интеллектуальную жизнь и свое свободное время.

Ему понравилось ходить в церковь. А еще он начал искать себе предпочтительную группу общения. И выяснилось, что такая группа есть. Это – дети от трех до семи лет. Он ко всем к ним подходил и, извиняясь перед родителями, учил их в песочнице на детской площадке складывать из бумаги лягушек – оригами. В его исполнении они смешно прыгали. А детей приучал к терпению и запоминанию последовательности складывания. Он беседовал с ними, в том числе и на религиозные темы, потому что считал, что родители опаздывают с религиозным воспитанием детей, считая, что светского образования им достаточно. А когда открылась воскресная школа, приглашал в нее родителей с детьми, чтобы религиозное образование не задерживалось, как не задерживается светское.

Иногда, правда, ему доставались экземпляры и постарше. Ах, как хороши были братья Хомяковы. Старший – восьмилетний Даня. «Какой из него солдат идеальный будет! – думал блаженный Александр. – Как он прополз по сухой сточной канаве и нигде не задержался. Его, наверно, ждет большая военная карьера». А уж как хорош был младший – Коля Хомяков. Шебутной немножко, но в воскресную школу ходил безукоризненно, как положено: сначала на службу, всю ее надо было отстоять за руку с мамой, не бегать по храму – это тебе не спортплощадка, а потом идти на лавку воскресной школы и там учиться первым буквам – «Христос Воскресе!» и слушать настоятеля храма – отца Амвросия.

Всё было хорошо с приглашенными мальчиками Хомяковыми. Но вот беда – взрослые родители иногда могут разводиться в нашем социальном государстве. А церковь запрещает расторжение браков по прихоти родителей. Ты – родитель, ты несешь ответственность за детей, ты не имеешь права в отношении их безответственно себя вести. Ты должен знать, что навсегда соединяешься с партнером. «Развод взрослых – это непродуманность. Надо бы их вызывать и ругать за это в воскресной школе», – размышлял Александр. Но пока воскресная школа была малочисленна, блаженного Александра просили этот вопрос с родителями не педалировать.

Старшие Хомяковы развелись, и самые дорогие для него ученики уехали. Это были лучшие его кадры во всей деревне. Остальные взрослые говорили:

– Нет-нет, мы только дачники, зачем мы пойдем на два дня в вашу школу?

– Ну, для Бога и два дня хорошо, – не сдавался блаженный Александр.

– Ну как же? Нам потом перед вами неудобно будет! – и родители исчезали.

А другие прямо отмахивались: нет-нет, это не для нас. А блаженный Александр не отчаивался: напоминал о службах, а иногда при случае и новых детей рекрутировал. Ведь на холме около церкви большой кусок Поповых кустов стал застраиваться престижными дачами.

А потом приехали три брата. Переделили все комнаты и обязанности. Бабушка уже к тому времени отошла в мир иной. Муж сестры, который возил Александра до последнего в музыкальную школу, вынужден был, отдав книжки соседям, уехать с женой в Тверь.

Блаженный Александр сначала испугался, как он будет жить без бабушки и без дядьки, которые водили его буквально за ручку. А три тетки предложили другую модель:

– У нас у каждой – своя семья и в ней много обязанностей. Нам особенно и некогда с тобой сидеть. Да ты ведь уже взрослый, все понимаешь, правда? Мы предлагаем тебе жить – как моряку на судне. Знаешь, как это?

– А как, тетенька Вера?

– Вот в общей комнате стоит стол. На нем лежит книга. Называется – судовой журнал. В нее каждый записывает свои надобности. А дежурный по кораблю в этот день все эти надобности исполняет и ставит на стол. Например, тебе нужно трехразовое питание? Ты это помнишь про себя и пишешь утром – мне – трехразовое питание. Завтрак, обед, ужин. Если дополнительно тебе ничего не нужно – ты ставишь точку и вешаешь ручку на стену. А если что нужно – добавляешь. В первую половину дня ты можешь быть в своей комнате, а во вторую гулять по деревенской улице. Все, что будет отклоняться от этих двух пунктов – обязательно обсуждай с дежурным по судну. Ясно?

– Да, ясно. Но вот у меня вопрос.

– Да, слушаю, говори.

– Вот я слышал, что на следующей остановке есть еще одна церковь, кроме нашей, деревенской. Можно я туда наведаюсь, проехав на электричке одну остановку? В их магазине бананы хорошие продают. Можно я еще банан себе куплю? И вообще мне хочется послушать, как их батюшка службу ведет.

– Ну, попробуй. Справишься – будем разрешать. Заблудишься – рецепт знаешь – вытаскивай из кармана бумажку с нашим телефоном и адресом и пробуй выбраться из сложившейся ситуации. Будешь справляться – будешь ездить. Не будешь – не обессудь.

– Да-да, мне только посмотреть.

– Ну, мы тебе все сказали. И не забудь отметить маршрут в судовом журнале, когда поедешь.

– Да-да, тетя, я все понял.

«Так-то я хорошо выучился делать лягушонков для малышей. Плохо только одно: посреди разговора с детьми и их родителями я падаю в обморок. Некоторые дичатся. А я хотел бы им сказать, да не могу. Вы что? Никогда не видели, как человек падает в обморок? Помогите ему. А если у вас нет навыка помочь – отойдите в сторону и забудьте. Завтра я буду опять как огурчик. Зачем вы пугаете этим своих детей? Это все безобидно и безвредно для них. Это надо знать и не обращать внимания. Ну не проходят у нас в светской школе, как быть с эпилептиком. А надо бы».

И вдруг разразилось. В церкви было объявлено, что русскому воинству срочно нужны помощники и каждый христианин, если он минимально умеет работать руками, благословлен будет в трапезной вязать защитные сети. И Александр пошел и был благословлен.

Работал он вдвоем с молдаванином, бежавшим из Кишинева, когда там невзлюбили русских. Рядом вязали сети две женщины: жена старосты деревни (ей положено это по штату) и мать молдаванина. После смерти мужа от удара электрическим током она с сыном приехала сюда из Молдавии.

«Родине нужно мое сетеплетение, – радуется блаженный Александр, плетя сети, – родина нуждается в том, чтобы наши солдаты были защищены от украинских бомбежек. И я делаю это лучше всех. А приехавший беженец из Молдавии – мне в товарищи. Он так же терпелив, как и я, и так же счастлив общим делом, которое нужно армии. У молдаванина было потрясение оттого, что он увидел, как отец упал замертво от короткого замыкания, и поэтому он не женится. А я не женюсь оттого, что у меня поехала крыша – мой отец был алкоголик. И теперь мы оба плетем сети для нашей армии. И я очень вырос в своей самооценке и хожу по деревне с твердым взглядом, что я нужен России и у меня есть мужская обязанность».

Зорькины

Зима моего приезда была сырая, и нам с Зорькиными не удалось походить в конце февраля и в марте по деревенской улице, когда устойчивые морозы и чистое ночное небо со звездами так располагают поболтать о традиционной жизни русской деревни. А тут вдруг в холодноватом апреле – всё сошлось.

Начинали мы, как и всегда при встрече, с уточнения маршрута. Они же не походники, идут только до продмага. Мужу достаточно своего променада на работе, а жене далеко не разгуляться – врач не велит.

– Вы что? До плотины ходили? Ну задавай вопросы!

Намолчался, должно быть, на работе или жена не все его достоинства ухватывает (сейчас он стропальщик на стройке) – приходится соответствовать.

– Для разминки вопрос. Песню «Напилася я пьяна…» – знаешь? А дальше – какие слова?

Три строчки Зорькин припомнил.

– А дальше?

– Понимаешь, нужно пропеть её – тогда я вспомню. Пошли ко мне!

– Нет, кончится всё выпивкой. Не пойду.

– А Кира?

– Ты у нее сам спроси.

Выручила Нина. Оказывается, во втором куплете женская драма:

«Чем я плоха? Чем не такая, что нравится чужая?»

– Ну, хорошо, а какой всё-таки вопрос?

– Ты тещу как, Костя? Мамой называл?

– Да.

– Понимаешь, у вас там, в избе, наставлено много современного. Вы мне на словах расскажите, как там было раньше?

Мои род и мои дом

(из рассказов тети Нины)

Мой дед – московский типограф – до революции купил в этой деревне два дома на свои кровные, заработанные, чтобы на старости лет было куда отойти от дел. Но революция и коллективизация пришли к нему в дом и сказали: «Так. Если не хочешь на Беломорканал, тогда один дом освобождай! В него мы бедноту, голытьбу деревенскую заселим – Боговых».

– Не отдам, – сказал дед, – это моё, законное.

– Теперь другие законы. Законы братства людей. И всех людей по списку будем расселять принудительно. А несогласных – по всей строгости революционного закона.

Дед так и опешил. Работал-работал – и на тебе! Не моё! Но всё-таки, к счастью, удержался. Удар его не хватил, чего побаивались в семье, и, перетаскивая вещи в один дом, говорили: «Слава Богу, хоть не умер».

А вот в Великую Отечественную семье повезло меньше: именно в наш дом попала бомба при наступлении советских войск. Дом сгорел, как свечка. Семья спаслась потому, что отходила от немцев в лес в землянках жить. А когда немцев отогнали, поднимать избу было некому. Так четыре года и ждали, пока мой отец (сын деда) не вернется с войны. Спешно в зиму рубили лес на избу, и старший брат надорвался, переработал. Приехал с температурой и слег, а пенициллина тогда еще не было, так что в ночь и умер от воспаления. Не хочется о таком ужасе даже и вспоминать.

А потом уже в новом дому родилась я. А растила меня мама вместе с моим племянником, Вовкой.

Я вам расскажу, откуда взялся этот погодок Вовка. Дело в том, что мой папенька женился на моей маменьке до войны. И успел еще родить дочку Тоню, а потом ушел в армию и, не демобилизуясь из нее, пошел прямо на фронт. И отвоевал, как все, четыре года и вернулся-таки в свою деревню. Увидев, что дома на том месте, где он стоял, нет – в него попала бомба – поднял его из пепелища, обустроил и только потом, в 1953 году, родил третьего ребенка, то есть меня. А у первой его дочери, Тони, в это же время родился сын Вовка. И для моей матери это означало одновременное воспитание дочери и внука. Его мать Тоня приезжала из города изредка. Так у меня было одно детство на двоих с собственным племянником.

Очень мы любили с Вовкой слушать сказку о Сиротке. Бежим к матери в огород и просим ее рассказать сказку о Сиротке, обязательно сегодня, обязательно вечером. Она отказывается, объясняет нам взрослые вещи, которых мы не понимаем, что она, Полюха, ходит в колхоз работать бесплатно, то есть за палочки и, если правильно намекнул председатель, чтобы не посадили в тюрьму за саботаж советской власти и не отправили в Сибирь. Потому что крестьянин – социальный изгой. Его надо не только раздавить за мелкобуржуазность, но и заставить работать на пролетариат города дважды, трижды и четырежды. Поэтому, когда Полюха приходит с работы, одно-единственное ее желание – поскорее оказаться в своем огороде, чтобы после рабочего дня в колхозе, где ничего толком не заплатят, вырастить хоть что-то, чтобы семья не умерла с голода.

– Мама! Ну, расскажи нам!

– Зачем вам? Вы все равно плачете! Это сказка страшная.

– Нет, мы хотим только ее, расскажи!

И вот она начинает:

– Жила одна девочка, у которой была то ли не любившая ее мать, то ли мачеха, которая за какую-то провинность свела ее в глухой лес и там оставила.

При этих словах я цепляюсь молча за Вовку и сильно напрягаюсь.

Мать выдерживает паузу.

– Мам, дальше!

– И вот, когда не любившая ее мать уходит, наступает ночь и большие сильные звери с недружелюбием окружают Сиротку.

Тут мы как по команде начинаем с Вовкой реветь.

– Ну вот. Я говорила, что не нужна такая сказка, – укоризненно замечает она.

– Нет-нет, доскажи! Мы хотим знать, что будет дальше с Сироткой? – в один голос кричим мы.

Мама нас катала вокруг всей деревни в колясочке, а мы сидели спина к спине и смотрели один в одну сторону, другой в другую. Мы бегали вместе за смешливым поросенком, который прятался от нас в избе, и это я запомнила как счастливейшее детство на свете.

А в восьмом классе повадились мы девчонками бегать в соседнее село на танцы. А это через поле, по снегу. А тогда ведь все упрашивали родителей купить нейлоновые чулочки. Но это – кто знает – не для снега. Идешь по пояс в снегу, а потом у тебя ноги отваливаются. А как без таких чулочков? Ты – не модная, если ты в бумажных, старушечьих. Тебя никто не пригласит на танец. Вот и терпели.

У нас церковь большая. На все пять деревень округи. Но не работала. Так, зернохранилище было. А в соседнем селе такое же большое помещение для Дома культуры на пять деревень. Народу молодого набивалось много. Был выбор и кое-кто на примете. Так что морозили ноги с мечтой познакомиться.

Там, в ДК, я познакомилась с одним парнем, Владиславом, который сказал мне:

– Давай. А потом всё тебе будет.

А я сказала:

– Нет. Сначала ты поступи, как хотел, в милицейскую школу, а я подумаю, куда мне пойти работать. Не могу же я в деревне после восьми классов прозябать. Ведь после получения аттестата будет единственный социальный коридор – удрать в город. Понимаешь?

Не помню, что он ответил. А я продолжаю ему: «Аттестат – единственный документ на право социального коридора из деревни в город. Он действует только в это лето и до первого официального устройства на работу. А если я тебе дам и забеременею, то у меня аннулируется социальный коридор, и я навечно останусь в колхозе. Ты что? Не понимаешь этого? У вас нет девушек, которые хотят иной жизни? И я не хочу быть вечно скотницей или дояркой. Ну вот. Когда я уеду в город, мы с тобой там, в городе, как приличные люди, и распишемся. А потом – дам».

Дома я всё думала про него и про себя. Надерзила я ему или пококетничала?

А он вдруг и скажи:

– А я согласен.

Видали, какой заносчивый? Еще и покруче меня будет.

Дома мысли мои передвинулись на старшую сестру Тоню. Она так и сделала в свое время: после школы ушла в город с аттестатом и обратно не вернулась. В городе сразу пошла на завод – ЛЕПС, почти сразу вышла замуж, родила себе сына Вовку и встала в очередь на квартиру.

Ах, как председатель ругал её.

– Как же ты, советская деревенская женщина, могла так поступить? Для тебя колхоз всё делал! И бесплатное образование тебе дал, и родители твои в колхозе на хорошем счету. А ты так подвела колхоз! Ведь колхоз не просто тебя воспитывал, а для своих нужд! Ты могла бы быть и полеводом, и скотницей, и дояркой! Все профессии колхоза тебе открыты были.

– А вот если счетоводом?

– Ну, счетовод у нас уже есть. А ты бросила колхоз на произвол судьбы и ушла в город. Как тебе не стыдно? Как ты будешь после этого старикам-родителям в глаза смотреть? А папа твой, между прочим, Отечественную войну прошел. Ни с чем не считался. И колхоз его, израненного, не обидел. Поставил шорником на конюшню, когда он вернулся с войны. Учел его раны, пожалел. А ты сбежала тихой сапой, и тебе не стыдно? Как это можно? Я не понимаю.

Распекал и распекал её два часа подряд. А крестная наша, что на горке живет, её заранее научила: что бы председатель тебе ни сказал – молчи, и это никакого не будет иметь последствия, раз ты в городе уже устроена на работу.

И у меня в деревне – какая социальная жизнь? Только старая мама. Я её люблю, но из-за нее не собираюсь свою жизнь зарывать в деревне. Она и корова – что это за социум? А в городе столько возможностей, и случаев, и людей. И потом я молода, я хочу что-то видеть. А он посадил бы меня с ребенком. Мать бы меня отругала, я бы, не переставая, плакала.

Когда мать доит корову летом, а корова плачет – мошкара в глаза лезет, я ей отираю платком глаза и говорю: «Не плачь», а мать сердится.

– Да чего ты с ней сентиментальничаешь! Переживет она! Подумаешь – мошкара. В деревне этим никого не удивишь.

Я не хотела, чтобы мы отправляли корову на бойню. Это когда Сталин ободрал каждого крестьянина как липку – забрал лошадь, не давал денег, принуждал даром работать. А даром работать народ не хотел. А за деньги Сталин не хотел. Тогда народ начали спаивать, а деньги всё равно не дали. Но даже и в этих условиях корову он оставил. Лошадь взял, а корову оставил. Кормиться крестьянину чем-то надо? Картошка и молоко. Всё. А Никита Сергеевич сказал:

– Частных коров – сдать. А кто хочет молока – путь идет на ферму работать.

А я, может, агрономом хотела бы работать. Я, может, не хотела на ферму. Да только меня никто не спрашивал. Всё принудиловка. Значит, уходить надо из деревни. Нельзя же всерьез слушать, что говорят большие умные дяди тебе в убыток.

Свою корову мы с мамой сдали, подчинились, но я им её не прощу. Шли сдавать корову на убой и плакали. Коровушка ты наша! Дорогая ты наша! Ни в чем не повинна! Нас самих заставили. Не можем мы ничего сделать. Не обижайся ты на нас, родименькая ты наша. Прости нас, грешных, и прощай.

Не хочу я жить и работать в таком колхозе. Я всё равно сбегу отсюда. Я крепко запомнила Тонин совет уходить отсюда сразу после школы, ни на кого не оглядываясь. Сразу в город и на завод. Но не знала, как это сделать.

А на уроке химии учитель мне сказал, кажется, весной это было.

– Вы сделали большие успехи в моем предмете.

– Да? А я что-то этого не заметила.

– Это ничего, зато я заметил. Может быть, вы хотите у нас в НИИ поработать? Я там по совместительству работаю.

– Не знаю. Смогу ли я?

А про себя думаю – да молчи ты, берут – и ладно.

– Хорошо, – говорю. – Если будете рекомендовать, я принесу вам аттестат.

– Да-да, приносите и обязательно. Я буду вас ждать.

А это НИИ, оказывается, в нашем местном городке Подсол. Так еще лучше, думаю. От мамы не оторвусь.

Поехала. Сдала документы. Дали белый халат. Дали какие-то колбы. Сказали:

– Вот этот порошок туда. Вот эту водичку сюда. Потом будешь 15 минут смотреть, а потом запишешь результат. Всё понятно?

– Да.

– Ну, исполняй.

А как начало в колбах бурлить, а я ничего не понимаю и еще 15 минут ждать. Мне сделалось дурно. Может, тут всё к чертям взорвется и разлетится на куски, может, меня обрызгает? Может, это кислота какая? Ничего не знаю. На меня нахлынул ужас.

Но тут вошел спокойный и улыбающийся химик наш из школы и начал меня успокаивать.

– Ниночка, сейчас мы вместе запишем результаты, потом вы все выльете в помойное ведро, снимите халат, успокоитесь, побудете дома, завтра перепроверим опыт. Я помогу вам составить заключение. И вообще – будьте взрослой! Не надо переживать во взрослой жизни, как в школе, за каждую отметку.

И знаете, мы второй раз с Владиславом встретились. Я не ожидала. Он повел меня к маме. А она была – ни много ни мало – большой партлидер в городе. Организовывала курсы политграмоты, изучала труды Мао Дзэдуна, которые ей еще в 30-е годы рекомендовали. А потом, ближе к пенсии, получила должность директора ДК в Мошницах. Так вот мама ему про меня сказала: «Эта маленькая смешливая девчонка пусть будет твоей женой. Я согласна. В её глазах я вижу характер и упорство. Она сможет вести тебя по жизни и создать семью».

Владислав впервые провожал меня до дома. Ведь раньше я ходила в их деревню на танцы. И я обрадовалась, махала ему вслед от нашего дома.

Как жаль, что наш брак оборвался.

Продолжая в какой-то степени путь матери, он пошел в школу милиции. И закончил школу, и на хорошую работу был направлен – гастроном «Новоарбатский» охранять. Милиция при гастрономе была. Как мальчик избалованный, кончая смену, он брал на карман бутылку с прилавка (продавщицы молчали) и ехал к себе домой. И это каждую смену. Попривык. А тут лето разыгралось, компании. Озеро хорошее у нас было. Ну, поспорили мужики – кто после выпивки искупается. Ну и что ж, что жена, ребенок! Как он может, если поспорил – не нырнуть? Ну и с бельевого мостка нырнул. А у бельевых мостков в деревне – только с виду колышки наверху. Мостки поправляют, переносят в другое место десятилетиями. Сколько их под водой – никто не знает. А когда нырнул – нет его и нет. Мужики не сразу, но спохватились. Что такое? А уж красные пятна по воде пошли. А когда вытащили – распорото было так, что не о чем говорить.

Тогда я уже работала в Подсоле, шила парашюты. Рядом была школа военных из иностранных государств, придерживающихся коммунистической идеологии. Когда-то давно, в 30-е годы, здесь была школа НКВД, а потом её перепрофилировали.

В основном здесь учились мужчины. А дом культуры они делили с нашим заводом, где в основном трудились женщины. Поэтому случались разные любовные истории. И часто местное население не могло выдержать такого, и были смертельные случаи. Ведь газеты трубили об интернациональном долге и дружбе народов, и местное население городка воспринимало это нормально. А когда переходили на личные отношения, население это взрывало. Вслед плевались, угрожали и доводили до смертельных случаев. Девушки или вешались на березах в парке или топились в местном канале.

А я всегда и сразу, зная конкретные случаи в парашютном цехе, отвечала нашим и иностранным ухажерам на вопрос, можно ли со мной станцевать:

– Пожалуйста, но только имейте в виду, что ни за границу, ни на границу я с вами не поеду.

– А почему? – спрашивали те.

– А потому что у меня здесь, в деревне, под городком – дом, пожилая мама, ребенок, корова и огород. Я это бросить не могу.

Понятно, что многие были обескуражены таким полным ответом и отходили. А сама я раз и навсегда решила, что дом в деревне – это самое главное. И что огород – это вся моя школа. И что маме за все её благодеяния я столько должна, что не могу бросить её на произвол судьбы на старости лет, и не огорчалась, если ухажеры исчезали. Но я верила, что судьба пошлет мне суженого и уходила работать в цех. И работала там передовичкой, потому что кроме моей зарплаты, никаких денег в доме не было. И конечно, я старалась заработать. Был даже такой случай, что пожилая сотрудница пожаловалась начальнику: почему она двадцать лет проработала на заводе, а за этот месяц получила меньше, чем недавно пришедшая девчонка?

Начальник вежливо объяснил ей, что парашюты для космических аппаратов шьют сдельно. Кто сколько выработает, тот столько и получит. Советская пожилая женщина с этим не согласилась, и тогда начальник ей конфиденциально сказал, что у меня ребенок и умер муж.

А еще был случай, когда приехало большое начальство и ходило по цеху, смотрело, как шьют парашюты и интересовалось, нет ли где промаха в работе или провокаций в связи с тем, что космонавт Комаров не мог приземлиться нормально из-за парашюта. «Ничего мы тут предосудительного не делаем. Шьем, как положено», – недоумевали сотрудницы.

Ну, конечно, когда я заканчивала смену и ехала в электричке к себе в деревню, я часто вспоминала девочку, которая повесилась. Я была дружна с ней. Девочка была веселая, исполнительная. И кубинцы, которые приехали стажироваться, нравились всем. А с одним из них у нее была любовь. Он ей рассказывал, как Кастро им всем обещал, что при коммунизме на их острове Свободы любовь останется любовью. Все получат хорошую медицинскую помощь, если что. Обещал, что он поедет с ней на остров Свободы, что он её не обманет. Но население расперло: ишь, с каким-то иностранцем! Плевали, обзывали нехорошими словами и довели её до самоубийства. Потом плакали, говорили – так ей и надо, раз не со своим связалась.

Режим своих девушек не жалел. Еще до его отъезда ей отказали в росписи с ним, потому что она на военном заводе. Она терпела свое население и надеялась на мудрость государства. А получив отказ, из чувства протеста повесилась. Ей сказали: сначала вы должны были ознакомиться с нашими законами, а потом влюбляться. А вы сделали наоборот. Так в нашем государстве невозможно. Мы тут не виноваты.

Семейное чудо Леночки Зорькиной

Бравый демобилизованный солдат предстал перед сестрой со смеющейся улыбкой молодости в ожидании дальнейших распоряжений. Это она любила и одновременно недолюбливала. «Ну никак не может без императрицы», – сказала она сама себе, а ему – как старшая сестра – дипломатично:

– Ну что? Отслужил?

– Да.

– Что теперь делать надумал?

– Не решил еще.

– Знаем мы вас – «не решил». Словом – вот тебе адрес. Езжай к своей невесте. Тут недалеко. И жду от тебя приглашения на свадьбу. Всё. И без глупостей. Ступай!

– Ну я же к тебе приехал! Давно не видел. Посидеть хотел, поговорить.

– Вот там и посидишь, и поговоришь, и наговоришься. А заодно и судьбу свою устроишь.

А когда брат ушел – она раздумалась. И ведь не первый раз я его выручаю. В восьмом классе. «Кончил школу? – говорю. Так куда идешь? – Не знаю, говорит. – Ну как же, говорю, ты не знаешь? Все уходят из деревни после восьмого, а ты не знаешь? В первом классе тебя спросили: «Кем ты, мальчик, хочешь быть? Ты браво так ответил: «Продавцом». Весь класс покатился со смеху – это же девчачья профессия – продавец. А теперь говоришь – не знаю?

– Да, не знаю.

– Ну, хорошо. Тогда я знаю. Давай паспорт. Я тебя сама устрою.

Через два дня – ему: «Так. Поедешь в Крапивну. Это наш райцентр, если ты забыл. Пойдешь в строительное училище на отделение каменщиков.

– Понял?

– Да.

– Ну ступай, учись!

Так и кончил, и всю жизнь проработал каменщиком. И доволен. И чего ему теперь императрица всё время нужна, чтобы жить? Я даже не знаю… И в детстве так же. Там, в детстве, какое было воспитание? Утром родители встали – за порог детей отправили, а там – сами разберетесь. Мы – старшие – играть. А он за нами. Он же младше меня и везде за мной утягивался. Значит и в семье ему нужна императрица, чтоб давала распоряжения и миловала своей милостью.

Поэтому вечером я раздумалась уже в другую сторону. Ах, как хороша моя напарница по работе в горгазе… И хорошо, что я не сосватала её за Василия, инспектора с нашей работы. А ведь хотела, да потом задним умом догадалась: а вдруг братец-то придет из армии да будет невесту у меня спрашивать, а я её уже сосватала? Приберегу-ка я её для себя, а там видно будет. И точно. Пришел-таки и не знает, что ему делать. Другие-то сейчас родителей не спрашивают. Сами по себе находят. А он – нет. Он всё по деревенским правилам хочет: чтобы старшие нашли, чтобы рекомендовали как положительную со всех сторон женщину, чтобы не рисковать понапрасну в таком важном деле и не кусать потом локти. Не так это глупо. А я-то сама так не поступила, умница-разумница. Я рванула по любви, ни с кем не считаясь, никому не говоря. Как же! Любовь – царственное чувство, за ним надо следовать. Ну вот и получила. Рассказывать даже не хочется, лучше я потом об этом расскажу.

Притащилась я со своим суженым в Москву, всё еще любя его. И давай мы оба работать, чтобы квартиру получить. И давай делать детей, чтобы возраст не вышел. А то пока дождешься квартиры – врачи скажут – возраст вышел. Так что он работал за квартиру, я – с детьми сиди… А они болеют. Пришлось искать щадящую работу. И пришла я в горгаз отчетностью заведовать: кто заплатил свои пять копеек тогдашних, кто не заплатил. На всех квитанции заведи, ко всем в дома стучись, объясняйся, пороги обивай. Положим, мне это нетрудно. А зима? Дети болеют. Вот как тут быть? В садик не сдашь. И хорошо напарница – не день, не два, а долгие годы меня выручала. Мы с ней в паре работали. То обойдет мой участок, то заполнит эти квитанции. Словом, обязана я ей была по гроб жизни. Так что сначала смехом, а потом чего-то и по-серьезному стала я подумывать: «А вот я за все твои благодеяния женихом хорошим тебя награжу. Небалованным деревенским братом своим. Вот тем и расплачусь». А здравая женщина, какой и была Нина, всегда цену хорошему жениху знает. И надо же! Всё так и сошлось! Я сама даже удивлена, что в отсутствии родителей на меня легла родительская обязанность женить брата. И я смогла это осуществить. И он поехал (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!) и всё сладится.

Да, а теперь обещанное. Про мужа. Ха! И как нарочно: телефонные разговоры, буквально вчерашние. Звонит сын. Говорит:

– Ты дома?

Я говорю:

– А что такое?

– Ты знаешь, что отец пропал?

– А что такое?

– Он уехал в Тулу и там пропал. Почему ты сидишь дома и не едешь в Тулу его искать? Он же твой муж!

С тем же звонит и дочь.

– Почему ты дома?

А я им обоим и говорю:

– Прежде всего: вы – его дети. И взрослые. Вот езжайте сами в Тулу и ищите этого пропойцу, если вам это нужно. А по мне – глаза бы мои его не видели. Всю жизнь исковеркал! Сколько слез я пролила!

– Мам, ну он же на квартиру зарабатывал!

– Да, заработал. А жизни в ней не получилось. Зачем она нужна тогда?

– Нет, ты всё-таки должна…

– Нет, это вы должны. А я ничего ему не должна. Никому ничего не должна. Я вас вырастила, свой долг исполнила. Это вы должны.

Обиделись. Не звонят оба. Ну, конечно, я опытная, я всё заранее знала и правильно, что отбрехивалась. Я ведь с ним-то двадцать лет прожила. Сам объявился через некоторое время. У своей зазнобы где-то там, в пригороде Тулы живет. Видимо, пьянствует. Звонит сюда да с пафосом, что у него какие-то тут дела, и он как бы их должен курировать, и мы должны пойти по Москве из-за этих дел. А я знаю, что всё закончено в моей жизни с ним, и всё это его арьергардная болтовня. А если что случится – детям его взрослым ехать его хоронить. Я к человеку, который мне всю жизнь отравил – не поеду. И не мечтайте!

Ну, продолжу про радость про мою, про невесту!

Пришел наш солдат к Нине. Стучится. Открывает Нина.

– Я – Костя, меня к вам сестра послала.

Посидели. Он никуда не уходит, но и ничего не говорит. Постелили спать. Отдельно, в сенях. Зовут к завтраку, поел – опять молчит. Потом взялся за колун дрова колоть.

– Да много не надо, уже тепло. Вы лучше огород помогите вскопать.

– Ладно.

До обеда копал огород. Сел есть – опять молчит. К вечеру мать с дочерью недоумевают: мы что? Работника наняли? Работнику платить надо, а вроде бы сестра о чем-то другом намекала. А как об этом спросишь? Легли в волнениях, что мужчину без всякого статуса в доме держат. Надо объявить всем, какой его статус. Работник – это день-два, сделал и ушел.

На следующий день он продолжает копать, они его кормят, разговоров никаких. А срок предъявления его статуса деревне иссякает. А он молчит, во-первых, потому что стеснительный, а во-вторых, он не допускает даже мысли, что может не подойти. Срок иссякает. Он думает, что он хороший, непьющий, работящий, на сто процентов жених и не он должен говорить какие-то слова, а старшая по роду, то есть её мать должна сказать все слова: ты нам подходишь, мы видим, какой ты серьезный и ответственный, я спрашивала дочь, она согласна.

Так уж получилось, что он без свахи сватался, хотя частично сестра была свахой. В деревне – трудные времена, сватовство урезано, и всё приходится говорить матери: я торжественно заявляю и за себя, и за ваших родителей, которые уже умерли, и перед лицом вашей сестры: вы нам подходите.

Но мать не могла это сказать. И опять ночь прошла в волнениях. И на следующее утро он опять взял лопату и стал копать дальше. И докопал до того, что уже с горки его видно не было. Там где-то у речки, в конце огорода копает. И женщины опять не знали, что сказать. И тут встала пятилетняя Леночка и спросила маму: «А можно я дядю Костю (Костя в ракетных войсках служил и ему дали значок «Отличник боевой и политической подготовки») папой буду называть? И писать ему письма? Ну, чтоб как папе? И чтоб он мне отвечал?»

Что кольнуло ребенка? Слышала она где-то или сама намечтала? Или уж жертвенно вывернула это из себя? Нина растерялась, сказала: «Я не знаю, пойду у бабушки спрошу». И пошла, и спросила у бабушки:

– Как ты думаешь? Если Ленка письма будет Косте писать, как папе?

Мать, как все крестьянки, ответила так, что по форме выходило вроде как пренебрежительно, а по смыслу сострадательно: «Да пусть пишет!»

И Леночка тут же села и написала письмо без помарок:

«Дорогой папа! Давно я тебя не видела и надумала написать тебе письмо. Как ты живешь? Я живу хорошо. У меня бабушка, котенок и мама. Мы ждем тебя. Прошу ответить письменно».

Написала письмо и побежала отдать его дяде Косте вниз под горку. Но взрослые заранее ему сказали, что это игра ребенка, пусть он будет к этому снисходителен. А решение – за ним.

Он сказал: «Я, конечно, поддержу её в её намерениях». И у них завязалась с Леночкой переписка. Она писала утром письмо папе, а он писал вечером ответ дочери. После этого, конечно, никто уже спать не мог, все обожали друг друга, и женщины решили, что придется идти к портнихе Хуснуллиной шить свадебное платье. «Но, – сказала мать, – раз это не первый брак – белое платье уже нельзя. Надо светло-зеленое. А деревне надо сказать, что будет свадьба. И пусть ночует».

Когда в доме Полюхи всё свадебное случилось, всполошились нинины соседки-подруги. Как это так? Неизвестно откуда и неизвестно кто – и сразу за него замуж выходить? Очень опрометчиво. Нам женским фронтом надо пойти, всё узнать про него и всё направить, как должно.

Первой послали Соню. Теперь безмужнюю. Имеет дочь и собаку Найду. Нина позвала жениха.

Соня придирчиво спросила:

– Знаешь ли ты тайну женщины, чтоб жениться на ней?

Ну, солдат браво так ответил, что знает.

– Какая ж это тайна?

– Желание родить ребенка.

– Хорошо. А еще?

– Получить квартиру через мужа, – не задумываясь, ответил солдат Костя.

Соня была настолько удивлена проницательностью дембеля (а с виду – совершенный провинциал), что вернулась восвояси, а доспрашивать жениха перепоручила соседкам.

Пошла вторая подруга Нины – Валечка, которая тоже была «разженя», у нее была дочка и четыре спасенные и вывезенные из города кошки.

– Что вы о себе расскажете? – культурно спросила она жениха.

– Мой дед, – начал аттестоваться он без заминки и даже с какой-то охотой, – был бурмистром при тульском помещике Севе Нелидовиче. И все недоимки с крестьян, спорные дела, межеванье с соседями, а также нужды крестьян знал не понаслышке. Словом, всё хозяйство помещика держал в идеальном порядке. И мне, как внуку, он много об этом рассказывал. Да и вообще люди говорили, что я на вид – вылитый он. И сам дед соглашался с ними, видя меня. Он хотел бы, чтобы я наследовал его профессию и положение в усадьбе. Но из-за революции, как известно нам по учебнику истории, чаяниям деда не суждено было сбыться.

– А-ах! – только и могла сказать Валечка. У нее от переизбытка информации случилось легкое головокружение. – Так вы, как у Тургенева? Бурмистром, значит, работали? И она ушла, оставив дообъяснение третьей подруге, Наташе, которая тоже была разведена с мужем, но на её участке детей не было видно, а в городе у нее было две старушки, которым за девяносто, одна ходячая, а другая лежачая.

– Так значит, вас раскулачили? – входя в избу Зорькиных, строго спросила она.

– Никто меня не раскулачивал! – возмутился Костя, – Сева Нелидович успел только мою мать окрестить в знак большого уважения к моему деду-бурмистру, подписался быть её крестным отцом и эмигрировал. А матери пришлось ещё до взрослости жить, потом повстречать председателя колхоза, который спросил её:

– Ну что? МТС прислала трактористов. Куда поместим? У тебя есть там место в избе?

– Есть, – сказала она робко.

– А сколько?

– Одно наберу.

– Ну, хорошо, вечером я тебе тракториста пришлю. И знай, пока они все поля не вспашут – будет жить у тебя. Корми его хорошо, чтобы он работать мог весь день и не отлынивал.

Вот тракторист и стал моим отцом.

Вернувшись, Наташа сказала:

– Всё, принимаем. Но на испытательный срок. Пусть докажет, что слова у него не расходятся с делом.

Нина сказала Косте:

– А как же? Они хотят тебя проверить.

– А чего меня проверять? Я и так планировал ехать завтра в Химки, устраиваться на работу.

Заклинка

Подняв детей и внуков, Нина очень захотела третьего своего материнства, а это, как известно, – быть прабабушкой. Она считала – крестьянке негоже быть одной, ведь земля каждый год рожает и крестьянской женщине нельзя простаивать. Ну, понятно, что не сама она будет рожать, сама будет только растить. Решив так, она не знала, как подступиться и всё гадала, кто вперед ей принесет дитя – Настя или Миша?

Настя учится в юридическом институте, а Миша – старшеклассник. И никто из них особо в родители не торопится. Не те времена, не нашенские, когда вышел замуж – почти сразу и родитель.

И начала она думать, что ей делать. Муж и родня – все уходят на работу, на ней хозяйство, огород, но для крестьянки этого мало. Еще нужны малые дети, чтобы своими голосами, нуждами и даже капризами говорили ей: «Ты в центре и в полноте жизни, а не где-то там сбоку и на пенсии». И не морально это, и одиноко. Непорядок для крестьянки. Что ей газеты, телевизоры, компьютеры и радио? Ей ребеночка подавай! Да вот незадача – где его взять? И тут она вспомнила про детские заклички, которыми сами они уже не пользовались в деревне, но о которых она слышала от матери. На Пасху – катание яиц с горки. Зачем только – она забыла, а вот что в апреле пекли жаворонков, чтобы ими привлечь птиц, то есть привлечь весну – помнила. Смотрите, смотрите, сколько у нас птиц сидит! Летите скорее к нам!

«А что если и мне привлечь какую-нибудь девочку к себе? – вдруг подумала она. – Это же богоугодное дело. И мне интерес будет. Может, она привлечет мне ребеночка?

Смотрите, смотрите, какая девочка! И как ей здесь хорошо! Летите скорей сюда, мои правнуки, не задерживайтесь в пути!

И такая девочка здесь появилась. Еще одна пенсионная семья вернулась в деревню: бабушка и дедушка, а при них внучка. Понятно, что родителям далековато приезжать в нашу деревню – 74 километра от Москвы. Понятно, что бабушка всё ещё работает и мотается туда-сюда, а с внучкой – урывками. И там, в городе, всё уделай, и тут дедушку обихаживать надо. Вот я и буду привечать это милое создание, угощать и разговаривать с ним, и в дом пускать, и по огороду ходить, объясняя, что где растет. Для того, чтобы добрым делом чужому ребенку поторопить своих правнуков. Я ведь в это пятилетие еще смогу их поднять, а вот позже, чувствую, будет трудно».

Смерть Гоши и юбилей

В деревне – как всегда. У соседа – смерть собаки, а у Щербаковых – юбилей – 70 лет хозяину дома. Тут и за здравие, тут и местный детектив-милиционер в раздумьях, кто бы это мог собаку Гошу, кавказскую овчарку, прикончить?

По поводу заздравных песен было такое мнение – пригласить городского баяниста. А тот, говорят, как сел за праздничный стол, сразу всем гостям раздал ксероксы с текстами наших старых песен, если кто подзабыл. Гости даже обиделись.

У нас таможенница живет (это её по работе так зовут) – она все старые песни от начала до конца помнит. Нам ваши ксероксы не нужны. Поэтому к застолью был приглашен трижды инфарктник, последний гармонист деревни Петр Кирсанов. «Молодой агроном выходил на поля…» – начал Петя свою, особенную.

– А вы из какого дома? – спросила соседку Нину, коренную, деревенскую, хозяйка 59 дома, актриса МХАТа, теперешняя вдова, похоронившая здесь мужа.

Когда-то Нина была из этого дома, где они встретились сейчас на юбилее, а потому по-деревенски сказала скромно, не поднимая всей истории: «Я из 61 дома»

– А мне Миша Дубинин сказал, что он хозяин этого дома.

– Нет, я хозяйка.

На это актриса сказала: «Пожалуйста, пожалуйста, я ничего не хотела особенного. Мне так сказали». А Нина повторила: «Нет, я хозяйка» На том разговор и кончился. И все нетерпеливо затянули «Уж ты, сад, ты мой сад, сад зеле-о- ненький, ты зачем рано цветешь, осыпа-а-а-ешься!»

А по поводу внезапной смерти Гоши самодеятельный детектив в лице местного милиционера думал так: сначала узнай, кому собака мешала. А это, прежде всего, – соседи. Потом профессиональная деятельность пострадавшего. Хозяин Гоши, в прошлом, правда, – директор магазина. Его интересы могли дотягиваться и до этого времени. Из привходящих причин: там идет дорога на дачные посёлки. Кавказская овчарка могла рычать, как тигр, на каждого.

А может, это догхантеры? В послевоенное время мальчишки всё искали гранаты в дотах. На этой местности два дота стояло, охранявших Ленинградку. Боялись танкового прорыва к Москве. В Брежневское время, было слышно, перезахоронениями занимались. В Горбачевское и перестроечное немецкие кресты искали, а в новейшее с металлоискателями все поля перерыли, раскапывая кресты да старые деньги. А теперь вдруг объявились в селе догхантеры. Такое рыцарство наизнанку. Подойти безоружным к собаке и отравить её. От этого драйв. Эх, молодежь, молодежь! И самодеятельный милиционер-следователь (сейчас милиционеры – люди обеспеченные, получают свои деньги и никуда не суются) пришел к такому выводу: «Прожил 9 лет, двигался мало, вес 122 килограмма. Собака породистая, возможно, умерла своей смертью».

А врачи определили: отравление. Быть может, для того, чтобы поднять рейтинг, что криминал имел место? И все девять лет дачники терпели его, проходя мимо тигриных рыков. Сейчас дачников мало. Так, упертые одиночки-ипохондрики пройдут. В общем, нормально всё, как всегда в русской деревне. Поговорили да и забыли.

Но не забыли деревенские собаки. Они сговорились и устроили митинг на всю деревенскую улицу, неся плакаты: «Долой таких хозяев, которые допускают принудительную смерть своих питомцев!» «Мы, коллектив сторожей деревенской улицы, возмущены попустительством властей, которые не обеспечивают безопасность своих работников!»

«Призываем найти и строго наказать виновных!»

Плакаты, петиции и воззвания несли Майка и Бим, как старые и заслуженные члены сообщества собак. Первой поставили Майку, как внучку знаменитой собаки, настоящей лайки, которую в свое время настоящий охотник Витя-сыроед взял в настоящем питомнике.

Вторым шел Бим – главный сторож улицы. Из вневедомственной охраны. Ведомственная – это Пират и Гарри. Их за участок не отпускают. Невзирая на это, они всегда помогают облаивать поздних ночных прохожих. Зимой вокруг одни поля, а дальше – лес с пустыми дачами. Бдить – архиважно для благоденствия деревни.

Бим всегда держал вид неподкупного волка и бегал трусцой. В меру ленивый, в меру дисциплинированный. Его хозяйка – главная сваха деревни Любинька Сидорова (по мужу) – сама-то украинка. Муж её хорошо пел деревенские песни в свое время, но полез за самогоном в подпол, да не мог оттуда выбраться, там и умер.

Третьей шла Замнуша. Справная, упитанная собака, со спокойными манерами и приверженностью к ценностям деревни. Она так и осталась у двух хозяев. То Катя Пузырева ей вынесет, то Зоя подкормит. Чего скажешь? Повезло собаке. Не умерла, выправилась, новых хозяев до лета обрела.