Пролог
Вспышка ослепила его, и дрожь прокатилась по телу, на мгновение потерявшему чувствительность.
По мере того, как глаза привыкали к темноте, в бездонном ночном небе над головой загорались всё новые холодные звёзды. Ладони покалывало, мороз пробирался сквозь рубашку и джинсы, кусая тело и конечности. Человек попробовал пошевелиться, и услышал, как хрустнул под ним потревоженный снег.
Он лежал в лесу. Безмолвные силуэты деревьев кривым частоколом уходили куда-то вверх, в непроглядную тьму.
Чувства возвращались. В морозном воздухе смешивались запахи хвои и гари. Невдалеке, почти рядом, послышались голоса, и, повинуясь скорее чутью, нежели разуму, путник затаился и прислушался.
Немецкая речь. По-военному рубленые фразы… «Получилось! У меня получилось!» – от этой мысли у него перехватило дыхание.
Выстрел безжалостным эхом прокатился в ночной тишине, путник вздрогнул и пригнулся. Сердце бешено колотилось. Он вспомнил, кто он такой и зачем он здесь.
Человек медленно поднялся, вглядываясь во мрак. Ноги слушались плохо, голова кружилась, но вопреки инстинктам и страху он должен был идти вперёд.
Туда, где только что прогремел выстрел. Навстречу опасности.
Глава первая
Семейный проект
– Не забудьте о семейных проектах, каникулы быстро пролетят! – прокричал Тихон звучно и деланно строго, – Поработайте хорошенько, поговорите с бабушками и дедушками! Они много могут вам рассказать, если задавать вопросы и слушать!
«Тогда вы увидите, что история – это то, что творит каждый из нас», – закончил он мысль про себя. Прозвенел звонок, и все, включая его, учителя, облегчённо выдохнули. Неуправляемый восьмой «В» шумно собирался на выход. Тихон взглянул в окно, отключившись от гомона пятнадцатилетних шалопаев. Совсем недавно они были робкими и послушными шестиклашками, внимали каждому его слову… «Ну, почти каждому». Теперь у них уже свои, взрослые заботы.
– До свидания, Тихон Алексеич, хорошо вам отдохнуть! – сидевший на четвёртой парте Максим Юшков уже телепортировался к выходу. «Собрался
ещё в середине урока», – Тихон усмехнулся и вспомнил свои пятнадцать: достаточно взрослый, чтобы курить, но недостаточно смекалистый, чтобы не палиться перед настоящими взрослыми.
Ладно, что он там помнит! Двадцать с лишним лет прошло с его восьмого класса. Да и не курил он, будем честны. Он вообще был, что называется, «ботаном»: сидел на первой парте, тянул руку на уроках истории и умничал. Впрочем, с ним дружили все, даже девчонки не считали его придурком. Волшебное было время! Вся жизнь была впереди, и главное – тогда у него был дедушка.
Настроение транспонировалось в минор. Уже два с половиной года прошло, но он так и не свыкся с тем, что деда больше нет. В их последнюю встречу дед почти никого не узнавал, пребывая в температурном забытье. Мысли его путались, а неестественные фиолетовые губы звали отца. «Папа, папочка мой милый… Скоро увидимся!». Тихон вздохнул и, отогнав эти мысли, с рассеянной улыбкой посмотрел на быстро пустеющий класс.
– А вы чем займётесь на каникулах, Тихон Алексеич? – не без кокетства спросила низенькая и бойкая староста класса Лерка Семихвостова, – Скучать без нас не будете?
– Чтобы не слишком убиваться в разлуке, тоже займусь семейным проектом, – весело ответил Тихон, – не только же вашими тетрадями мне заниматься!
– Сходите в кино, мы, вот, завтра в «Киргизию» всем классом идём! – серьёзно и по-взрослому сказала Лерка, – а вы девушку сводите. У вас же есть девушка, Тихон Алексеич?
– Спасибо за заботу, Лера, я обязательно над этим подумаю.
Стрельнув глазами в его сторону, Лерка кивнула и присоединилась к выходящим из класса подругам. «Становятся взрослыми, – задумался Тихон, – и пробуют свои новые, только вступающие в силу, девичьи чары. Ещё несколько лет, и будут разбивать сердца на всю катушку…»
Последние прощания, и вот уже эти дети, составляющие большую часть его жизни, растворились в гуле последней перед осенними каникулами перемены. В субботу задерживаться в школе лишнюю минуту никому не хотелось.
Он тоже решил устроить себе каникулы. Заняться, наконец, книгой. Или статьёй. Тихон пока не знал, что у него выйдет, просто решил посвятить грядущую неделю разбору старого архива – семейных фотографий, заметок деда, привившего ему любовь к фамильной истории, скудных военных документов прадеда.
Прадед – Тихон Петрович Егоров – «геройски погиб в плену», как не раз говорил дед, ссылаясь на письмо, полученное в годы войны его матерью. В сорок втором под Великими Луками его тяжело раненого захватили в плен и пытали немцы, чтобы заставить болотами вывести их из окружения. Прадед повторил подвиг Сусанина, завёл их чёрт знает куда, и сгинул в болотах вместе с ними. А дед – ему не было тогда и четырёх – ждал отца, кажется, всю оставшуюся свою жизнь. Скучал. Нет, тосковал по нему. У Тихона была и выцветшая «похоронка», и копии ответов, полученных прабабушкой из военкомата и министерства. О подробностях подвига прадеда Тихон узнал не так давно, уже после смерти деда, когда Минобороны оцифровали свои архивы. Это было его маленькое историческое открытие, которым он так и не смог поделиться со своим «учителем» – дедушкой.
Через полчаса Тихон был уже дома. Его холостяцкая берлога была совсем недалеко от школы, в пяти минутах от метро «Новогиреево». Это была угловая «однушка» с просторной кухней, где Тихон и проводил свои вечера, выпивая литры кофе и проверяя домашки. Он думал убрать разделяющую кухню и комнату стену, чтобы стало ещё просторнее, но руки у него так и не дошли. Хотя, как иронизировал он сам, руки у него растут именно так, чтобы на них ходить.
Опустившись на диван, Тихон закурил. За большими окнами быстро сгущались ноябрьские сумерки, всё отчётливее проступали на фоне серо-синего неба три столба дыма, неспешно вылетающие из труб какого-то производства через дорогу. Тихон вспомнил, какое небо было в деревне в его детстве, попытался найти хотя бы одну звезду за окном. Только серая засвеченная мгла и гул МКАДа. Он поморщился и поднялся.
Нужно приниматься за дела. Обычно вечер проходил за подготовкой к урокам и проверкой рефератов учеников, но сегодня всё будет иначе. Тихон оглядел комнату, собираясь с мыслями. С портрета на книжной полке смотрел молодой Тихон Петрович с маленьким Колей – будущим дедом – на руках. На нижних полках стояли две плотно закрытые архивные коробки. Вот они – его сокровища! Люди, сражающиеся за квадратные метры или сберкнижки покойных предков, были непонятны Тихону: для него истинной драгоценностью были семейные архивы, и в этих коробках было дедушкино наследство, доставшееся ему как «историку», старшему внуку и продолжателю увлечения деда.
Тот очень трепетно относился к старым документам, особенно тем немногим, что остались от его отца. Тихон, перечитывавший их уже бессчётное число раз, помнил обведённые дедом потускневшие строчки химического карандаша из последнего письма прадеда: «Дорогая Аннушка, береги себя и ребятишек, дорогих моих Коленьку и Тамарочку…»
Несмотря на это в дедушкином архиве не хватало научной системы, поэтому летом Тихон озаботился тем, чтобы привести своё наследство в порядок и организовать из него настоящий архив. Он отсканировал все старые документы и разложил их по «крафтовым» конвертам и коробкам, присвоив каждому архивный номер и сопроводив каждый конверт надлежащим стикером. Фонд, опись, дело, лист и его оборот…
Включив ноутбук, Тихон открыл свою электронную базу. Все отсканированные копии были теперь в ноутбуке, и можно, наконец, начать расшифровывать, параллельно выбирая нужные цитаты для будущей статьи.
С фотографии в деревянной рамке улыбался дедушка, тут ему исполнилось семьдесят, юбилей. Через три года его не стало.
Вздохнув, Тихон открыл электронную папку с источниками, и по спине пробежал неприятный холодок. Папка была пуста. «Что за хренотень», – чертыхнулся он, и к горлу подступил ком. Документов не было. Просто не было. Он посмотрел в корзине – много всякой ерунды, но документов не было и там. Паника стремительно нарастала, а в комнате будто бы стало совсем темно.
Тихон открыл строку поиска. Пальцы замерли над клавиатурой. «Похоронка» – медленно набрал он. Компьютер задумался, мигая курсором. Секунда. Две. Три… Пытаясь совладать с нарастающей тревогой, Тихон глубоко вдохнул и огляделся. Только сейчас он заметил, что сидит почти в полной темноте, освещаемый только экраном ноутбука. Ноябрь, темнеет рано, слишком рано. В нетерпении Тихон встал и включил верхний свет. Холодный колючий свет резанул по глазам, стало ещё неуютнее. Тихон закурил и склонился к монитору. «Ну, давай, давай же!..».
«Ничего не найдено». Какой-то абсурд. Его комп даже к вайфаю не подключён, да и кому может понадобиться залезать в чужой компьютер, чтобы похитить старые никому не нужные документы! Тихон затушил сигарету в чашке и, чертыхаясь, заковылял к комоду. Выдвинув ящик, где хранились его записи и ноутбук, он вытащил флешку, где хранил резервную копию самых дорогих своих документов. Вставил её в ноутбук: ошибка. Извлёк, вставил снова… Та же чертовщина.
Теперь Тихоном овладела уже нешуточная паника. Человек нервный и чувствительный, сейчас он был уже в одном шаге от отчаяния. «Спокойствие! – приказал он сам себе, – это просто стечение обстоятельств, обычная для тебя неудача, сейчас всё найдётся».
Но и в генеалогической программе, где он строил своё древо и куда методично уже лет пять заносил все найденные им документы, ничего не оказалось. Буквально ничего: всё древо, широко разросшееся стараниями его предков и его неустанными поисками, пропало.
Пытаясь вернуться к реальности, Тихон включил вайфай и, убедившись в том, что он в сети, открыл браузер и щёлкнул мышкой по закладке «Подвига народа». Он переживёт пропажу из документов, этот злосчастный баг – ерунда, в конце концов, официальные документы Минобороны выложены на сайте архива…
«Егоров Тихон Петрович, 1919 года рождения…», – бормотал он про себя, вбивая данные в строке поиска. Клавиши под его длинными пальцами клацали, казалось, громче обычного. Тихон абсолютно точно знал, какие страницы сейчас покажет ему сайт. Скан списка безвозвратных потерь на зеленоватой бумаге, копия пожелтевшего наградного листа от третьего марта 1943 года, содержание которого он помнил наизусть…
«Сержант Егоров Т.П., будучи захваченным противником, проявил исключительное мужество и героизм. Будучи под угрозой смерти принужденным вывести вражескую группу из окружения, намеренно завел противника в непроходимые болота, чем способствовал уничтожению живой силы и техники врага. Ценой собственной жизни сержант Егоров остался верен воинской присяге…»
Что-то было не так.
Ни наградного листа, ни списка невосполнимых потерь, ничего. Вообще никакого следа. Даже ничего похожего! Просто: «Ничего не найдено».
Тихон в ужасе перевёл свой взгляд на коробки и глубоко прерывисто вздохнул. Если и там не окажется документов, то он…
Не сумев продолжить эту фразу, Тихон открыл первую коробку: ровный ряд крафтовых конвертов. Его бросило в жар: слава богу, оригиналы на месте!
Он вытащил первый попавшийся конверт, и ножовка снова стала выпиливать безумные фигуры в его желудке. Он точно знал, что подписал каждый конверт, каждому присвоил свой номер, а теперь в его руках переливался коричневым блеском абсолютно чистый новый конверт. И ещё до того, как открыть его, Тихон понял: конверт пуст.
Они все пусты.
Звук вибрирующего телефона заставил Тихона буквально подскочить на месте. Он потянулся к пачке, зубами вытащил сигарету и закурил.
– Да?
– Тиша, ты что, куришь? – голос матери звучал слишком бодро и весело.
– Привет, мам! – себя он слышал словно со стороны, – Конечно, нет. Слушай, вы не заезжали ко мне сегодня?
– К тебе? Сынок, мы ещё в Светлогорске, что ты! Папа тут скорешился с одним тоже дядькой таким классным, они сейчас пошли в дартс играть, а я только вернулась с процедур, вот, думаю, как там мой Тиша, и позвонила…
Маму было не остановить, да Тихон и не пытался. Второй ключ от его квартиры был только у родителей, остался с той поры, когда у него ещё была кошка. Но родители далеко, да и зачем им нужны все его документы, тем более из компьютера… Бред какой-то.
– …и электрофорез. Чудесный санаторий ты нам выбрал, спасибо, сыночка! – мама всё говорила. Выбрал им санаторий? Тихон перестал что-либо понимать.
– Мам, ага, отлично! – прервал он её, – слушай, ты не помнишь, я не оставлял у вас дедовы документы?
– Дедовы документы? – Голос матери резко стал насторожённым.
– Деда Николая, мам.
– Свидетельство о смерти его у папы твоего, а больше… какие ещё? У бабушки, можно спросить…
– Да причём здесь бабушка… – внезапно рассердился то ли на себя, то ли на неуместную в такой катастрофической ситуации мать. Бабушка почти ничего не помнила, сильно сдала после смерти деда, и родители пристроили её в пансионат, – мам, архивные документы! Письмо дедова отца, похоронка, о награждении! Дедовы записи!
– Какие записи? – Мать заметно растерялась. – Я не понимаю вообще, о чём ты говоришь… Ты в порядке, Тиш?
– Которые вы привезли мне, когда разбирались в дедовой квартире, мам, – внезапно устав, протянул Тихон.
– Сынок, никаких документов и записей ты нам не привозил. И не помню, чтобы мы что-то такое привозили к тебе. Прости. – Мать явно расстроилась, и Тихон почувствовал себя виноватым.
– Ладно, мамуль, прости, не хотел тебя расстроить. Потом поговорим… Вы когда обратно?.. Ой, извини, тут Даша пытается дозвониться, нужно ответить! – соврал он, чтобы поскорее закончить разговор и остаться в тишине, сосредоточиться.
– Даша? Какая Даша? – в мамином голосе послышалось любопытство.
– Мам, ну наша Даша, – нетерпеливо сказал Тихон, – сестра моя троюродная, тёти Лидина дочка, ты чего?
– Тиша… – Мама замерла, пытаясь понять, серьёзно ли говорит сын, – ты о ком? Не было у нас в семьи никакой Даши, ты шутишь что ли?
Тихон застыл. Сердце гулко стучало в груди, дыхание сбилось. «Мама не могла просто забыть Дашу, это невозможно». Он попытался вспомнить детство, как родители привозили его в деревню каждое лето, как они проводили все каникулы с Дашей – неразлучная парочка… Воспоминания будто размывались, он не мог сфокусироваться ни на одном из них, ни одна деталь не позволяла ему зацепиться за неё, чтобы вытянуть себя из этой бредовой реальности. Во рту пересохло, липкий холод захлестнул Тихона с новой силой. Он попытался сглотнуть, но ничего не вышло.
– Тиша, алло! Что ты говоришь?! – теперь мама явно беспокоилась о нём.
– Мамуль, я перезвоню, хорошо? Папе привет, – устало сказал Тихон, стараясь, чтобы голос прозвучал как можно более непринуждённо, – Всё, пока-пока, целую!
Тихон повесил трубку. Дотлевшая сигарета обожгла пальцы, напомнив о реальности происходящего. Тихон бросил окурок в чашку и закурил новую. Его затошнило.
Как мама могла забыть Дашу? Она не может не знать, что Даша – это только одна, та самая, всеми любимая Даша. Дашенька. Тихон ощутил, как покраснели его щёки и уши. Любимая сестра, с нажимом на последнее слово сказал он. «Троюродная», – как бы оправдывая свою юношескую влюблённость, добавил он.
Тихон взял телефон и открыл контакты. Все они были строго упорядочены, записывать фамилию и имя каждого было «пунктиком» Тихона. Исключением были всего несколько самых близких людей: дед, мама и Даша. Тихон нетерпеливо пролистал список до буквы «Д» …
Даши не было.
– Что за чёрт? – он пролистал список снова, но Даши не было. Как будто её никогда не существовало! Тихон открыл контакты, синхронизированные с «облаком». Даши не было и там. Ощущение неминуемой иррациональной потери образовало дыру где-то внутри него, и эта дыра с космической скоростью разрасталась, поглощая все его мысли.
Открыл «ВК» – список друзей, «Да…» в поиске по списку… «Данила Миронюк, Дарья Кислова, Дашуня Иванова…» Его Даши не было!
Но ведь она была! Она существовала! Это какой-то абсурд, нелепость, бред! Сердце колотилось, пальцы рук сковал холод. К этому он был не готов, да и кто был бы готов? Сначала документы, теперь Даша… Он вдруг оказался в какой-то параллельной вселенной, из которой кто-то без всякой жалости вычёркивал всё, что было ему дороже всего.
Всё вокруг вдруг стало чужим и пугающим. Мысли метались в голове обжигающими молниями. Нужно было что-то делать.
Тихон взглянул на часы: половина седьмого вечера. Что ж, просто так он не сдастся.
Глава вторая
Путь домой
Стук колёс, запах «титана», лёгкая качка вагона и горячий воздух в пустом купе. Тихон любил поезда за то, что они дарили ему свободное время безделья, когда не надо было никуда бежать, а можно было просто лежать на верхней полке с книгой или просто спать. Сон – лучшее лекарство, часто повторял его дед, который, впрочем, вставал рано, а ложился поздно. Наверное, спящим Тихон видел деда только в последние его дни, уже в больнице. И это лекарство ему не помогло…
Поезд «Москва – Великие Луки» нёс Тихона по хорошо знакомому маршруту. Ночь в поезде, потом пригородный автобус или попутка, и уже к полудню он будет в Богатово. Обычно мелькающие за окном огоньки чернеющих полустанков, заснеженные поля, тоннели из елей создавали ощущение уюта и наводили сон, но сейчас сна не было. Тихон ворочался, а в его голове ворочались воспоминания.
Даша была старшей дочкой его двоюродной тётки Нины, единственной, которая осталась в Богатово – на малой родине деда. Дашина бабушка Тамара Тихоновна была дедовой младшей сестрой, и родилась уже после того, как погиб их папа. Безотцовщина и забота о маме, по-особенному объединяла их, делала семейные узы священными. Поступив в первый мед и устроившись в Москве в начале 1950-х, дед стал центром притяжения родственников, и все родичи всегда останавливались у него, гостили в его маленькой квартирке, отмечали праздники и делились новостями и воспоминаниями.
У деда же Тихон впервые и познакомился с Дашей. Тогда ему было, наверное, лет семь, а ей, получается, на два меньше. Бабушка Тамара с дочкой Лидой и внучкой Дашей гостили у него – дед достал тогда билеты на Ёлку в Дом Советов, и они с Дашей ходили туда вдвоём. Он вспомнил, как он, семилетний городской, перепугался ярких огней и гомона веселящейся толпы, а пятилетняя Даша решительно водила его пить газировку и танцевать хоровод.
А потом были бесконечно счастливые дни в деревне, где он неизменно проводил летние каникулы. Даша была самой главной атаманшей их разновозрастной ватаги, а он – её верным советником и генератором идей для игр и забав. Потом он поступил в институт, начались летние практики и студенческая жизнь, и видеться они стали гораздо реже, но их привязанность и теплота по отношению друг к другу сохранились до сих пор. И неизменно, когда Даша приезжала в Москву, она останавливалась у деда, а когда того не стало – у Тихона. Он, несомненно, любил её. Может, поэтому, а вовсе не из-за работы, он до сих пор не женат и даже ни с кем не встречается? Сейчас, когда он столкнулся с опасностью потерять её, образовавшаяся брешь в сердце была чересчур ощутимой для «просто родственницы».
Тихон начал задрёмывать, глаза закрывались, и он почувствовал усталость от всего произошедшего за день. Не так он рассчитывал начать свой отпуск, но теперь… теперь он едет в своё «место силы», туда, где прошли самые счастливые годы его детства. Значит, всё будет хорошо.
Остаток пути Тихон проспал, но сон был прерывистый и беспокойный. Ему снилось, что вокруг война, а он в разведке и, кажется, ранен. Будто сквозь туман он видел, как немцы выстраивают советских солдат. Те измождены, некоторые ранены, и среди них – его прадед. Тихону нужно остановить их, спасти хотя бы одного – своего прадеда, сержанта Егорова…
И вот снова он в том же сне, пробирается сквозь лес, по колено проваливаясь в ледяную топь. Ноша на плечах давит, но её нельзя оставить. Он несёт человека, своего человека, которого нужно донести живым… Нарастает гул самолётов. «Свои?» Он не знает, но сердце колотится всё сильнее, а плечи и шея болят так, что не хватает сил терпеть… Самолёты всё ближе. Тихон хочет бежать, но ноги будто свинцовые, они не слушаются, они вонзаются в землю… В отчаянии он поднимает взгляд в небо, пытаясь уловить источник этого нарастающего гула. Земля уходит из-под ног, и он проваливается куда-то вниз. Сердце ухает, дыхания не хватает…
И он просыпается на полу.
Тихон тяжело дышит, ещё не до конца выходя из кошмара, растерянно оглядывая купе. Поезд уже стоит. За окном светло, на платформе лежит белый снежок, и это придаёт Тихону немного бодрости. На миг в нём загорается слабая надежда, что тот морок – с пропавшими документами, маминой амнезией и исчезновением Даши – тоже был частью тяжёлого сна. Но когда он снова слышит стук в дверь и требовательный голос проводницы, надежда тает.
«Великие Луки! Собираемся на выход!»
– Да-да, спасибо, я в порядке, уже выхожу! – пробует он свой голос, проводя ладонью по волосам. Плечи болят, а в голове всё ещё звучит эхо сна. Он убирает так и не раскрытую за ночь «Жизнь двенадцати Цезарей» в сумку, открывает дверь и выходит навстречу своей новой реальности.
Поднявшись на мост, ведущий от платформы в город, Тихон почувствовал, что озяб, и поспешил застегнуть молнию своей бурой кожанки, а потом достал со дна сумки лёгкий клетчатый шарф. Хоть какая-то защита для его шеи, которая так и пульсировала ноющей болью.
Обычно он ходил, воткнув в уши наушники: прогулка с аудиокнигой или подкастом казалась ему куда полезнее, чем просто пустая трата времени на дорогу. Эта привычка появилась у него к тридцати, когда он начал бегать по утрам. Так удавалось провести время с пользой и для тела, и для ума: он бежал, а в ушах звучал голос, читающий Теодора Моммзена или ещё что-нибудь полезное, на что у самого Тихона не хватало времени. Иногда, когда хотелось совсем отключиться от мыслей, он бегал под музыку, но поскольку такой музыкой был джаз, часто при смене трека сбивался и его беговой ритм. Попробуй-ка, побегай под «Take Five» Брубека!
Но сейчас восприятие окружающего мира было для него в приоритете. Он улавливал каждый звук, вглядывался в лица людей, идущих на остановку с вокзала, слушал запахи ноябрьского утра и железной дороги. Всё было иначе, чем в Москве, и это заставляло его быть настороже, по крайней мере, пока он не окажется там, куда направлялся.
Время до автобуса ещё было, и Тихон вдруг вспомнил о том, что ехать в деревню с пустыми руками по меньшей мере неприлично, а с его стороны – городского родственника – и вовсе кощунственно. Не придумав ничего лучше, он закупился в привокзальной «Пятёрочке» пряниками, чаем, а после уговорил продавщицу продать ему бутылку «Хванчкары» и Коктебельского коньяка. Выглянув на улицу, где, кажется, стало ещё холоднее, Тихон заметил оживление на остановке, а после и подкатывающий к ней старенький ЛиАЗ. Соприкосновение с повседневностью приободрило его, и он, на ходу побросав свои «гостинцы» в сумку, побежал к автобусу.
Спустя час Тихон сквозь мутное лобовое стекло заметил вдалеке свою остановку и, прочистив горло, постарался как можно громче попросить водителя остановить «у поворота на Богатово». Когда-то там даже стоял знак «Богатово – 2 км», но уже лет десять назад его кто-то свалил и унёс: то ли ураган, то ли неумелый гонщик, то ли рукастый деревенский куркуль.
Глядя автобусу вслед, Тихон поправил на шее шарф, и ещё раз подумал, что, как обычно, недооценил всё коварство ноябрьской погоды за городом. Если в Москве было сравнительно тепло, то здесь, в Псковской области, зима уже вовсю вступила в свои права. Заснеженные лапы елей были недвижимы, а студёный ветер с дороги как бы толкал Тихона поскорее скрыться в тёмной лесной арке, где, еле заметная, пролегала грунтовая дорога, ведущая в деревню. Постояв ещё с минуту на обочине, стараясь надышаться непривычно морозным и свежим воздухом, Тихон двинулся по грунтовке.
Эту дорогу он знал как свои пять пальцев. В лесу она круто поворачивала направо, делала петлю влево, потом, спустя шагов тридцать, снова круто поворачивала – теперь уже вправо, где расширялась, великодушно предоставляя путнику выбор, с какой стороны обойти огромную лужу, которая была неизменна во все времена и в любую погоду. Тихон с улыбкой вспомнил, как они с Дашей на спор прыгали в эту лужу, представляя, что, прыгнув в неё, они провалятся в потусторонний мир…
Обогнув покрытую коричневым льдом лужу, Тихон остановился, прислушиваясь к тишине. Ощущение сказочности всегда появлялось у него при виде зимнего леса: искрящиеся снежинки, скрип старой сосны на ветру, звук разбирающей свои запасы белки. Хрипло и важно где-то высоко прокаркал ворон. Тихону нравилось различать голоса птиц, этому его тоже научил дедушка во время долгих, но увлекательных прогулок по лесу. Дед умело насвистывал, поразительно точно подражая птичьим голосам, и Тихону казалось каким-то волшебством, что к ним уже через какие-то минуты подлетала любопытная гаичка или встревоженный появлением невидимого соперника зяблик.
«Что ж, лужа по крайней мере на месте!» – мысленно вернулся из воспоминаний Тихон, – «Вот уж не думал, что она станет чем-то определяющим мою реальность».
Дорога вела мимо деревенского кладбища, последний раз он был там прошлой весной, в годовщину смерти деда. Деда похоронили здесь, на родине, рядом с мамой и младшей сестрой, Дашиной бабушкой. В ту годовщину они собрались всей семьёй, и, наконец, установили памятник – общее надгробие для всех троих. Был май, птицы пели на все лады, и в их чириканье, посвистах и трелях Тихон нашёл тогда некоторое утешение. Будто бы пернатые помнили и любили его деда, и теперь принимали его в новый чудесный мир, где дедушка воссоединится с родителями. Самка зяблика – серенькая птичка, села на чёрную плиту. На верхней части её была выгравирована фотография прабабки Тихона – сухой строгой старушки с большими карими глазами и пепельного цвета волосами, подстриженными «под мальчика». «Егорова Анна Фёдоровна. 1919–1999». Ниже были фотографии Дашиной бабушки и Тихонова деда – Тамары Тихоновны и Николая Тихоновича. Первая, на фотографии – почти точная копия матери, только улыбается их общей с дедом, «отцовской» улыбкой, умерла в 2005. Дед же пережил сестру на шесть с половиной лет.
Тихон свернул на кладбище. Занесённые первым снежком оградки, кресты и могильные камни были ему хорошо знакомы: некрополистика была одним из инструментов живого генеалогического поиска, он даже составил список всех погребённых здесь родственников в своё время… Список пропал, но хотя бы могилы, как вещественное доказательство его здравомыслия, стоят на своих местах. Тихон пробирался по лабиринту оградок к большой чёрной плите дедовой могилы. Он видел его фотографию, но уже издали заметил что-то такое, отчего участился его пульс, а запястья свело лёгкой судорогой. Не всё было на своём месте…
Кто-то схватил Тихона за перекинутую через плечо сумку, он вздрогнул, инстинктивно дёрнулся вперёд, но в ту же секунду увидел, что просто зацепился ею за повалившийся на чьей-то могиле металлический крест. Тихона бросило в жар, воздуха стало не хватать…
Плита была на месте. И дед был, и прабабка. Но только никакой Дашиной бабушки не было! «Это уже мистика какая-то! Чертовщина, твою мать!» Тихон потёр пальцами виски, вытер горящий лоб. Он неуклюже переступил через оградку, споткнулся, плюхнулся на колени перед плитой, и стал смахивать ладонями прилипшие к камню пожухлые листья и снег. Глупо и без толку. Ни фотографии, ни надписи не было. Даже следов их существования. Тихон поднял взгляд: вместо прабабушки с фотографии на него смотрела девушка с большими грустными глазами. Он не понял, как это может быть, и кто она, но перевёл взгляд на выгравированную надпись…
«Егорова Анна Фёдоровна. 1919–1942».
Сорок второй год! По этой извращённой логике его прабабка умерла в сорок втором году, тогда же, когда погиб и её муж… Тётя Тамара – сорок второго года, то есть она не родилась, или умерла в младенчестве… Получается, если не было тёти Тамары, то и Даши не могло существовать!..
Тихон сидел на лавочке в крохотной клетушке могильной оградки. Большими хлопьями неспешно падал снег. Птицы, углядев нового персонажа на безлюдной кладбищенской сцене, с любопытством подлетали поближе к человеку и, наклонив голову, осторожно рассматривали его: не принёс ли он чего-нибудь съестного по старинной традиции?
Синица – «Самец большой синицы», – автоматически отметил Тихон, – подобралась к нему совсем близко, и нетерпеливо, даже требовательно чирикнула.
– Будем рассуждать логически, – обратился он к синице, и вдруг вспомнил запах Дашиных волос, её самый прекрасный на свете голос… – Даша существовала, как и её мама, её бабушка, наша прабабушка… А теперь о них помню только я. Так?
Птица наклонила голову и снова чирикнула.
– Самым правильным объяснением с точки зрения науки будет то, что я сошёл с ума. Галлюцинации – раз! Нарушение памяти – два! Помню то, чего не было, или вижу то, чего нет… – Тихон горько усмехнулся. – Впору ехать сдаваться в психушку.
Синица снова согласно чирикнула, мол, давно пора!
– И разговариваю с птицами. «Шизофрения!» – чётко и по складам произнёс Тихон, и сам поразился, как чужеродно здесь звучит его голос. Поняв, что от сидящего на лавочке человека ждать нечего, птица вспорхнула, но далеко не улетала, усевшись поодаль на соседнюю оградку.
Но нет, будь он сумасшедшим, то в этом бреде не было бы никакой системы. И уж точно, что он не стал бы анализировать себя и сомневаться в своём здравомыслии, даже если бы увидел здесь пещерного медведя вместо воробья. И не сходят с ума одним днём!..
– Насколько я знаю, конечно, – пробормотал себе под нос Тихон.
Действительно, если отбросить полную бредовость происходящего, то во всём, что случилось с ним за последние сутки, Тихон не мог не видеть поразительную системность. Реальность изменилась не вся, а только та, что касалась его семьи, и все нити вели к прадеду, в трагический сорок второй год. Привыкший искать причинно-следственные связи между событиями прошлого, он при этом практически никогда не фантазировал на тему альтернативности истории и всего такого прочего.
Конечно, он был знаком с творчеством «альтернативщиков» вроде тех, что видели во всём мировой заговор историков. С друзьями они не раз угорали над этими теориями, по которым триста лет назад злодеи-историки подделали все летописи, чтобы переписать историю. А потом, видимо, закопали по всему миру миллионы артефактов, разложив их по археологическим слоям так, чтобы даже комар носу не подточил.
Тихон точно знал, что системно фальсифицировать историю невозможно – слишком много несвязанных между собой источников нужно было бы изменить. И кому это могло бы понадобиться? Уничтожить наградные документы его прадеда, влезть к нему в дом, чтобы похитить его личные письма и фотографии, а потом ещё прибыть сюда, на это богом забытое кладбище, и провести здесь целую операцию по замене надгробного камня? Не говоря уже о том, что было бы невозможно заставить маму забыть обо всех родственниках!
Значит… «Нет, осторожно, Тихон, это ненаучная зона!». Он поднялся, отряхивая порядочно нападавший на него снег, глубоко вдохнул. Руки, покрасневшие от снега и холода, еле заметно дрожали.
Он помнил, как на одной из лекций по истории России их профессора – высоколобого и серьёзного доктора наук – кто-то спросил, по какому пути пошла бы история, если бы не трагическая гибель царского премьер-министра Столыпина в Киевском театре в 1906 году. «История не терпит сослагательного наклонения, молодой человек!» – наставительно провозгласил он, а потом заложил руки за спину, причмокнул и не без удовольствия начал рассуждать о том, что не случилось бы ни первой мировой войны, ни революции, ни большевистского переворота.
Конечно, история не просто терпит, но и нуждается во всех этих «если бы». На них держится аналитическая её функция и все причинно-следственные связи событий. Другое дело, что большинство таких связей гипотетические, и учёный обязан отделять факты от гипотез, чего дилетанты, конечно, не понимают и не делают…
Тихон приоткрыл, насколько было возможно из-за снега и листьев, калитку ограды и протиснулся в образовавшийся проём. Нужно было идти в деревню и если не найти Дашу, на что надежды у него уже не было, то по крайней мере добыть факты. Факты, которые опровергнут родившуюся в его голове безумную гипотезу.
Глава третья
Чужая деревня
Кладбище и деревню разделяла широкая полоса поля, которое, как помнил Тихон, всегда засеивали свёклой или картошкой. Но теперь, когда в деревне остались почти одни только старики, природа взяла своё, покрыв поле кустарником и тоненькими берёзками. О том, что где-то за ними, километрах в полутора, живут люди, сейчас говорили только извилистая разбитая дорога и едва слышимый аромат печного дыма.
Потянув носом воздух, Тихон ощутил новый прилив сил и воспоминаний: о деревне, бане, развешанных за занавесью печной лежанки сушиться грибах, извечных полосатых половичках и тысяче неуловимых запахов, звуков и прочих мелочей, из которых и складывался для него образ дома.
Тихону казалось, что знает здесь каждый поворот, каждый домишко, но, пока он шагал по дороге сквозь молодой пролесок, иллюзия эта рассеивалась, растворяясь в ноябрьском воздухе, как печной дым.
Итак, размышлял он, всё выглядит так, будто кто-то или что-то изменило прошлое. Звучало это безумно, но пока это была единственная его гипотеза. Берёзки отступили, и Тихон поразился, как близко оказалась деревня: он буквально наткнулся на первый забор. «Еще лет через десять лес совсем поглотит её», промелькнуло у него в голове.
Дорога шла в гору, и вся деревня сгрудилась вокруг неё на широком, стоящем дугой холме. Из редких печных труб поднимались на встречу падающему снегу тонкие струйки дыма, расцветавшие над деревней и тающие на ветру. Ребёнком деревня казалась ему гораздо больше: настолько, что он и «банда» могли позволить себе относиться к ребятам с «того конца» как к чужакам. Может быть, это было просто детское восприятие, а может быть, деревня и правда стала меньше, ведь только глухой не слышал про вымирающие сёла… Издалека послышалось рычание мотора, и в тот же момент из-за склона холма на дороге появился мотоблок с двумя ездоками. Приблизившись к нему, они чуть притормозили, как бы оценивая, какого приветствия он заслуживает. Один из них, лет шестидесяти, показался Тихону знакомым. Большой живот обтягивала серая видавшая лучшие времена олимпийка, поверх которой был накинут ватник такого же серого цвета. Тихон перевёл взгляд на его попутчика: это был молодой, лет тридцати, поджарый мужик в спортивном костюме, надетом поверх шерстяной кофты с горлом. Между ног молодой держал большой полипропиленовый мешок, из которого торчали лопаты и ломик.
Когда мотоблок поравнялся с ним, Тихон в рассеянно кивнул старшему, но тот лишь сурово посмотрел на него. Молодой поднял руку в ленивом приветствии. Взревев, машина рванулась и скрылась в молодом березняке, из которого только что вышел Тихон.
Лопаты, кладбище… могильщики, вот почему толстяк показался ему знакомым! Хорошо, что они не встретили его раньше, в минуты помешательства на кладбище. Или они могли бы что-то прояснить?
– Эй! – крикнул Тихон, – Мужики! Э-эй!
Но мотоблок уже въехал в лес, и его рёв превратился в еле слышное жужжание, а спустя миг и вовсе стих. Тихон пожал плечами. В конце концов, они вернутся, раз местные.
Войдя в деревню, он, наконец, почувствовал себя увереннее. Жилых домов, судя по печным трубам, оставалось всего ничего, но жизнь тут ещё теплилась. Тихон привычным жестом посмотрел на запястье, но часов не было. Захотелось курить, опять накатила тревога, Тихон судорожно стал вспоминать, снимал ли часы в поезде или оставил дома. Не вполне уверенный, он решил, что второй вариант ему подойдёт больше.
– Мнительный ты стал, Тихон, ой мнительный! – процитировал он вслух фразу из старого фильма, не смутившись, что героя звали совсем иначе.
Тихон достал телефон. Экранные часы показывали 11:11, а под ними была целая стопка оповещений. Двенадцать пропущенных вызовов! «Мама», снова мама… Ого, десять пропущенных от отца!» Отец Тихона терпеть не мог говорить по телефону. Конечно, он говорил, что истинное общение – это только лично, «глядя в глаза», но Тихон не сомневался, что причиной этому была обычная фобия. Он набрал номер, чтобы перезвонить, но ничего не вышло: сеть отсутствовала. Вместо индикатора уровня сигнала сурово значилось «нет сети». Батарея тоже не радовала, заряда оставалось меньше 10 %. Вздохнув, Тихон сунул телефон в карман, поправил сбившийся набок шарф и продолжил путь.
Улица шла в горку. Дашин дом был на другом конце улицы, там, где её пересекала ещё одна маленькая улочка – «слободка», как они называли её в детстве. На этом единственном деревенском перекрёстке стоял небольшой обелиск в память о подвиге Тихонова прадеда. Его поставили ещё в конце пятидесятых сами деревенские, а в 2005-м к очередному юбилею победы районные власти прислали в Богатово рабочих, которые, по выражению деда, «облагородили» памятник.
Идти было минут десять. Тихон шёл, озираясь по сторонам и выхватывая из окружающего пространства знакомые с детства детали. Водонапорная колонка над старым колодцем, в который нужно было залезать за водой, когда отключали электричество и насос не качал, по-прежнему была на месте. Наверное, и сейчас это место встреч местных обитателей, где они, стоя с вёдрами, обсуждают те незначительные деревенские новости. Маленький пожарный пруд, в котором они решетом вылавливали головастиков для Дашиной кошки, было почти не видно из-за вымахавших перед ним тополей. Мостки, где они сиживали, давно сгнили, и только торчащие из воды чёрные деревянные сваи напоминали об их существовании. Тихон прошёл мимо дома своего детского «врага» – Петьки Морозова, и отметил, что дом ещё жил: белые, недавно крашеные, наличники, чистые стёкла и аккуратные занавески на окнах, новое кирпичное крыльцо. Где-то через три дома загоготали гуси, встревоженные его появлением.
Несмотря на эти признаки жизни, деревня, конечно, сдала. Те дома, что он помнил, выцвели и захирели, двух изб, где на его памяти доживали свой век старухи, теперь не было вовсе. Тихон прошёл мимо почерневшего скелета сгоревшей избы и, наконец, добрался до вершины холма, с которого его взору открылся вид на вторую, его, половину деревни.
Обелиск так и стоял на месте, обновлённый, увенчанный красной звездой, возле него Тихон заприметил группку местных жителей – двух женщин в платках и низкорослого мужичка в дутой куртке. Наискосок от обелиска – и тут Тихон облегчённо выдохнул – стоял Дашин дом: та самая изба с потускневшими голубыми ставнями, окружённая сливовыми деревьями. Перед забором стоял «пазик» и белая «Волга». Дашиного «купера», купленного в прошлом году в кредит, видно не было…
Тихон ускорил шаг, и чем ближе он подходил, тем тревожнее стучало его сердце. Дом был тот, сомнений в этом не было, но что-то снова было не так, не то. Снова мелочи, которые улавливал его взгляд, подавали слабые, но усиливавшиеся с каждым его шагом сигналы, от которых сжимался в комок желудок и начинали гореть уши.
Выйдя к перекрёстку, Тихон уже был взвинчен и потерян. Вместо металлических столбов и сетки, которые они с отцом вкапывали и натягивали два с половиной года назад, участок был окружён старым, бесцветным забором. Рядом с открытой настежь калиткой висел ржавый почтовый ящик, а сам дом – Тихон думал, что ему показалось издали, но сейчас стало ещё заметнее – как бы наклонился одним боком к земле. Замершая в неуклюжей позе чужая изба глядела на него чернеющим под крышей оконцем, скалилась перекошенными мёртвыми окнами.
Напротив дома по-прежнему стояли две женщины в платах и невысокий мужичок лет шестидесяти. Одна из женщин, невысокая высохшая старуха, опиралась на толстую палку, больше похожую на посох, чем на трость. Вторая, крупная и широкоплечая тётка с рыжими коротко стриженными волосами, придерживала старушку под локоть и что-то говорила мужичку, который флегматично смотрел на калитку, покуривая папиросу. Затуманенный взгляд его, вздувшиеся вены на шее и сетка капилляров, покрывавшая небритое грубое лицо, выдавали в нём человека выпивающего.
– Да понял, я, Гал, ну едрён-батон! – Растягивая слова, проговорил он с папиросой в зубах. Перевёл взгляд на Тихона и кивнул в его сторону. – Тут вот…
Галя перевела взгляд с мужичка на Тихона. Сдвинувшиеся к переносице тонкие брови её взлетели вверх, сменив выражение лица с грозного на трагическое.
– Тиша, дорогой! – воскликнула она поразительно тонким для своей комплекции голосом, – Приехал-таки! Ох, слава тебе, Господи!
Галя бросилась было к Тихону, но старушка опасно качнулась, потеряв опору, и она вернулась на место, подхватив её.
– Мама, ну чего ты! – с досадой упрекнула Галя старушку и тут же ласковым с ноткой печали голосом добавила, наклонившись к самому её уху: – Тихон-младший приехал, Лёшкин сын. Николая, слыш? Николая внук-то!
Старушка вцепилась в Тихона взглядом чёрных блестящих глаз и закивала. Тихону стало совсем не по себе: он не узнавал ни старушку, ни Галю, ни мужичка. Он растерянно огляделся и только сейчас заметил жёлтую картонную табличку на грязном лобовом стекле стоявшего тут же «пазика»: «Ритуал»…
«Не может быть, только не Даша!..» – страшная мысль родилась в его голове.
– Тёть Лида тут живёт ещё? Васильева? – выдохнул он с надеждой, но на лице Гали читалось недоумение, а глаза мужичка говорил как бы «ну ты и учудил, едрён-батон!». Время будто остановилось, незнакомые лица перед глазами Тихона помутнели, виски сковала сверлящая боль, а к горлу поднялся ком, парализовав голосовые связки. Всё кончено. Ни Даши, ни её мамы, ни бабушки…
– Егоровых это дом! – ни с того ни с сего рубанула старуха басом, – деда-то чего забыл?
– Ну как… – Тихон сглотнул ком в горле, – вот, приехал сегодня…
– Приехал, да поздно-о! – вдруг заголосила Галя, из глаз её буквально брызнули слёзы, она решительно поднесла к лицу пухлые кулаки и принялась остервенело тереть глаза.
– Простите, я не понимаю… – со стороны услышал свой голос Тихон. Всё выглядело абсурдом. Деда не было в живых, даже в этой, новой, реальности, он же был на его могиле не больше часа назад… Тихон совсем сконфузился и посмотрел на мужичка, но тот только сплюнул, не глядя на Тихона, стал рыться в карманах куртки. Нашёл мягкую пачку «Явы», вытянул зубами новую папиросу и снова стал копаться в карманах в поисках зажигалки…
На смену растерянности в мозгу Тихона пришло раздражение. «Дом! Ну конечно, зачем вообще я веду этот бестолковый диалог? – с досадой подумал он и рванулся к калитке.
– Нинка-то одна тут управлялась, а вы…! – проговорила старуха ему вослед, – что отец, то и сын!..
Заросший сухой крапивой участок был присыпан снегом и был совсем не таким, каким помнил его Тихон, но взгляд его лишь скользнул по участку. Перед крыльцом курили двое крупных немолодых коротко стриженных крупных мужчин, о чём-то едва слышно посмеиваясь. Как только в калитку вошёл Тихон, он обернулись на него, и лёгкие усмешки на их лицах сменились на скорбные мины. Мужчины расступились, и Тихон увидел стоящий на трёх табуретках открытый гроб. В гробу лежал его дедушка.
Тихон как во сне подошёл ближе, всё это не могло быть реальностью. Он вглядывался в лежащего в этом дешёвом грубом гробу мертвеца, и первый шок проходил. Нет, это был не дедушка. Похож на него, поразительно похож: тот же высокий лоб, благородный греческий нос, правильные черты. Но не он: скулы широкие, глаза куда меньше и ближе посажены. На нём был старый, по-видимому, двубортный, серый пиджак и простая голубая рубашка, застёгнутая на все пуговицы. Планки орденов монотонно покрывались снежинками. Белая редкая борода покойника почти сливалась с кожей и снегом…
Кто-то вышел из избы на крыльцо, и Тихон увидел старичка-священника с пепельной окладистой бородой и густыми бровями. Выходя, тот оступился, но выходивший за ним следом мужчина придержал его за рукав тонкого ношеного пальто. Тёмная дублёнка, кожаный картуз, осунувшееся лицо с серебристой щетиной… Папа.
– Здравствуй, Тиша! – отец попытался улыбнуться, – Умер Тихон Петрович… Прадедушка твой.
Глава четвёртая
Похороны
«На сегодня, пожалуй, хватит неожиданностей», – подумал Тихон.
Они тряслись по ухабам деревенской дороги, сидя в передней части ритуального «пазика» вместе с Галей, её мужем и двумя ритуальщиками. Один из них – здоровяк с розовыми щёчками – сидел позади и рукой придерживал установленный на «корме» автобуса гроб. Несмотря на это Тихона не покидало смутное опасение, что на очередном ухабе гроб тряханёт настолько, что покойник выкинет из него руку или перевернётся, и разрушит подсознательную иллюзию спящего старика, превратившись просто в труп.
Тихона била дрожь. То ли от пережитых впечатлений, то ли просто от холода. Всё выглядело до крайности нелепым, даже если принять реальность последних суток как дефолтную. Он вдруг вспомнил о «Коктебеле» в сумке и, остановившись, достал бутылку. Коньяк – вот что ему сейчас поможет!
Он глянул на сидящего рядом отца. Тот постарел с их последней встречи: виски были совсем седыми, морщины углубились и стали заметнее. Тихон открыл бутылку.
– Ты как, пап? – он протянул коньяк отцу.
– Коньяк? – отец сделал глоток, шумно выдохнул, поёжился и вернул бутылку, – Да ничего, сын. Это хорошо, что ты приехал. Я тебе звонил, думал, может, подхватить тебя в городе.
– А… да я на автобусе, – Тихон постарался не подать виду, что озадачен тем, что отец из Калининграда оказался в деревне раньше него. Почему мама во вчерашнем разговоре ничего не сказала про прадеда, он даже не стал задумываться. Тихон отхлебнул коньяку, и по телу стало разливаться умиротворяющее тепло. Коньяк, как свет старой лампочки, создал внутри у него чувство безопасности и уюта. Повернувшись к окну, за которым хлопья снега сменились летящей параллельно земле снежной крошкой, Тихон решил, что удивляться больше сегодня не будет.
– Как там мать? – вдруг спросил папа. Тихон поднял бровь, в его вселенной это была скорее его реплика. Отец заметил его недоумение и, как бы оправдываясь, добавил: – Знаешь, когда такое происходит, старые обиды уходят на второй план… Наворотил я дел, знаю, нужно было хоть попытаться тогда вас сохранить, но мы с твоей мамой оба молодые были, горячие…
Отец замолчал. На лице Тихона так и застыла озадаченно взлетевшая бровь.
– Ты помнишь, как ты, когда был маленький… Лет шесть тебе было, как раз накануне нашего с мамой развода, мы тебя с дедом Колей сюда привезли. Ты такой счастливый был, в первый раз в деревне! – отец улыбнулся, – Ещё с прадедом всё спорил: «Ты не Тиша, – ты ему говорил, – Тиша это я!» Смеялись тогда…
– Пап, я этого совсем не помню… к сожалению, – серьёзно произнёс Тихон. Выходило, что у него прошла целая жизнь, тридцать лет, а он помнил что-то совсем другое.
– Ну ты мелкий ещё был, забылось, – отец поджал губы и нахмурился. – Жалко, конечно. Если б я попытался хоть удержать Аллу… маму твою от развода, поговорить там, сделать что-то, то иначе бы всё было. А так, вот, считай, нашей семьи-то особо и не было в твоей жизни. Только мамина… – он тяжело вздохнул. У Тихона защемило сердце. «Ну как не было! А дед! Ведь он так его любил…»
– Так я, получается, – осторожно заговорил он, – больше и не бывал здесь, в деревне?
– Ну, получается, так. Вот лето двадцать с лишним лет назад тут провёл, перед школой, а потом мамка тебя увезла в Москву, и всё, больше не пускала… Да это я, брат, виноват! – с горечью сказал отец и многозначительно хлопнул тыльной стороной ладони себя по воротнику.
– Жалко это, пап. Ну что поделать…
– А дед Тихон-то как о тебе потом говорил! «Всю жизнь мою, – говорил, – у меня выспросил! Сыщиком будет!», да… – отец ещё помолчал, задумавшись, – А ты-то какой отсюда приехал! Мать твоя прям чуть не жаловалась на тебя! – отец хрипло хохотнул, – «Сын твой, – говорит, – Всю дорогу свистит! Дед Тиша, мол, научил». Вроде как с птицами ты разговаривал…
Тихону вновь стало неуютно. Воспоминания в его голове расслаивались и таяли, явь будто пересекалась с воображением. Он часто вспоминал, как дед «разговаривал» с птицами, а теперь вдруг усомнился в самых непреложных, заложенных ещё в детстве, вещах. «Или это не дед был? – думалось ему. – Да, наверное, это был прадед…». Отец молчал, глядя влажными глазами куда-то сквозь пространство, а Тихон из последних оставшихся сил старался упорядочить плавающие в сознании мысли. Он снова открыл бутылку и только поднёс горлышко к губам, как его качнуло вперёд: автобус затормозил.
– Кладбище, приехали! – лениво гаркнул водитель, крякнул ручником и открыл двери. Морозный воздух ворвался в «пазик» и мигом развеял тяжёлую тишину. Кряхтя, поднялась с сиденья Галя, открыла глаза задремавшая старуха Майя. Отец хлопнул Тихона по плечу и тоже поднялся. Короткая поездка кончилась, и начались похоронные хлопоты – обычный способ деятельно отложить печальные мысли, сожаления и воспоминания.
Прадеда похоронили там же на кладбище, где лежали его жена и сын. Под высокими елями, среди зимней сказочной тишины, нарушаемой редкими птичьими голосами. Когда, после непродолжительного прощания могильщики закрыли гроб крышкой, Тихону стало страшно и тоскливо одновременно. На его жизнь пришлось ещё совсем немного похорон, и он не знал, можно ли привыкнуть к этому соприкосновению со смертью. Молоток похоронщика привычно застучал, забивая первый, второй гвоздь, и глухой звук каждого удара как бы ставил точку, проводил почти осязаемую черту между человеком, который просто лежал с закрытыми глазами, и мёртвым телом.
Гроб опустили в вырытую могилу. Сердце Тихона забилось неровно, через запятую делая неожиданные паузы. Он вдруг подумал, как много он упустил. У него могло быть столько лет, полных встреч, задушевных разговоров и прогулок с прадедом, о котором он только слышал от дедушки… И вот он, его герой, выживший, но одновременно ушедший в небытие.
Старуха Майя, сгорбившись ещё больше, захватила негнущейся кистью горсть мёрзлой земли и бросила в могилу. Перекрестилась, одними губами пробормотав что-то похожее на «упокой, Господи, раба твоего». Земля с тяжёлым стуком упала на гроб. «Вот и всё», – подумал Тихон, бросив горсть земли вниз. Потревоженная могильщиками уже заснувшая к зиме земля, была влажная и холодная, она ударилась в крышку гроба и рассыпалась коричневой крошкой. В такие моменты, как этот, где-то внутри человека обрывается последняя струна, на которой, может быть, ещё держалась хлипкая и иррациональная надежда на то, что смерть не заберёт близкого человека. Когда закапывают гроб, понимаешь, что человека больше нет, а там, внизу – лишь ящик с дорогим твоему сердцу предметом. Но не человек.
От этих мыслей отвлекла Тихона Галя, окликнувшая его. Оказалось, что он стоит перед могилой один, если не считать могильщиков: остальные, включая отца, уже шли, пусть и очень медленно, к дороге. Тихон поёжился, ещё раз взглянул на памятник и лежащий около него большой деревянный крест с простой табличкой, и, отряхивая на ходу руки, поспешил за деревенскими.
Ни речей, ни слёз, всё было скомкано и обыденно. Тихон невольно подумал, что так бывает, когда ты или привык хоронить, или вовсе не знаешь, как должны быть устроены похороны. «Может быть, так и лучше», – решил он, но, взглянув на отца, заметил, как покраснели его глаза. Дрожащей рукой отец прикуривал папиросу, протянутую ему Галиным мужем. Он оглянулся на подошедшего сына и улыбнулся, часто заморгав, как будто пытаясь стряхнуть слёзы с глаз.
– А, Тиша, сынок! – отец шагнул навстречу, и они обнялись. Было в этом жесте что-то настолько щемящее и искреннее, что Тихон почувствовал комок в горле, защипало в глазах.
– Ничего, папа, ничего… – сказал он, – я с тобой.
До деревни шли пешком. Митрич – так звали старшего могильщика – оказался то ли племянником, то ли ещё каким-то родственником старухи Майи, и, оставив своего младшего партнёра на кладбище собирать их нехитрый скарб, увёз тётушку на своём драндулете в деревню. Остальные шли почти в полном молчании. Галя время от времени вздыхала, охала и всхлипывала, мужики курили.
– Куда теперь? – спросил Тихон отца. Он вдруг понял, что совсем не представляет, где заночует. Пока была хоть какая-то надежда на то, что Даша или хотя бы тётя Лида здесь, он не беспокоился ни о тарелке наваристого, по-деревенски щедрого борща, ни о крыше над головой и тёплой постели с лоскутным одеялом. Но теперь это была всё та же деревня, но совсем чужая. Дашин дом был тем же домом, в котором он так любил топить печь и лазить по чердаку, но теперь Тихон силился представить, что скрывается за его покосившимися стенами. Не получалось.
– Сейчас дойдём до дома, – отец тяжело дышал, идти в горку ему было тяжело, – посидим, помянем дедушку… А завтра поедешь. – тон его вдруг стал беспокойным, – Или ты сейчас хотел ехать? Темнеет уже…
– Завтра так завтра, пап, – успокоил Тихон, – я не спешу. Посидим.
– Ну вот и хорошо, – отец, кажется, обрадовался, – там Людка, помнишь её? Тёть Галина дочка, твоя ровесница, приехала с мужем, на стол помогла накрыть, так что посидим…
Тихон, конечно же, не помнил Галиной дочки. Пока они шли через деревню, уже стемнело, и небо приобрело такой цвет, какой бывает, когда ребёнку вдумается смешать все акварельные краски сразу. Единственный на слободке фонарь издавал жужжание и освещал хирургически белым светом обелиск, часть дороги и забор прадедова дома. Забор, который показался бесцветным днём, сейчас, в свете дроссельной лампы, оказался голубым. Голубая краска – видимо, та же, которой были покрашены наличники – от времени и ветров потемнела и разошлась сотнями трещинок, так что о цвете можно было судить только по отдельным её чешуйкам.
В доме, который произвёл на Тихона такое тяжелое впечатление своим запущенным фасадом, было холодно и сыро. Первой в дом вошла Галя, старательно потопав перед входом ногами, за ней – отец. Пока он поднимался на крыльцо, Тихон придержал скрипучую входную дверь и огляделся. Планировка была ему хорошо знакома: налево с крыльца – терраса, прямо – сени. Узкая и с мутными стёклами решетчатых окон терраска была холодной и нежилой. Вся нехитрая обстановка её – железная кровать, маленькая трёхногая этажерка и тюки с каким-то тряпьём – была сдвинута к дальней стене, и посередине было неестественно много места. Тихону стало не по себе от мысли, для чего было предназначено это пустое пространство: очевидно, именно здесь до выноса из дома стоял гроб.
Отец тем временем поднялся по ступеням и, пригнувшись, прошёл прямо – туда, где была настежь открыта тяжелая кованая дверь, ведущая в сени. Половицы заскрипели, и каждый шаг отзывался глухим вздохом старого дома. Сени были холодные и сырые, но висевшая там же стоваттная лампочка заливала их тёплым светом, создающим ощущение безопасности, знакомое человечеству со времён первобытного костра.
Тихон вошёл вслед за отцом, обстукивая ботинки о ступени. Пригнулся, но всё же ударился теменем о притолоку, тихо чертыхнулся. Владимир Петрович (так представился Тихону Галин молчаливый муж) остался на улице «докурить». Сени, судя по стоявшему тут же старенькому холодильнику и вбитым в стены гвоздям с висящими на них тулупами, когда-то выполняли функции кухни и прихожей одновременно. Здесь тоже было заметно, как просел с одной стороны дом: с одной стороны доски были как бы утоплены в пол, а с другой – выпирали из него чуть ли не на ладонь. Слева была добротная, хоть и потрёпанная временем, обитая синтепоном и засаленной тканью дверь, а напротив неё – шесть широких деревяный ступеней, ведущих к ещё одной двери – почти под потолком – и лестнице на чердак.
Дверь слева, низкая, почти квадратная, со скрипом отворилась. В дыхнувший печным теплом проём высунулось веснушчатое лицо молодой женщины, показавшееся ему знакомым.
«Видно, это и есть Людка!» – решил Тихон, подумав, что он определённо был с ней знаком, но знакомство это было настолько детским и неблизким, что осталось в его воспоминаниях только едва уловимыми штрихами.
– Привет! – сказал он и нарисовал на лице улыбку, – я Тихон-младший. А ты Люда?
– Ага! – кивнула она деловито, – Привет и тебе. Здрасьте, дядь Лёш! Разувайтесь тут, проходите. Тепло уходит! – «пуфф!», и дверь захлопнулась.
Отец скинул сапоги и поставил их у стены рядом с распахнутой дверью. Доски в том месте провисли так, что ступать туда было бы опасно. Помешкав пару секунд, Тихон огляделся, в поисках скамьи или стула, куда можно присесть, но ничего подходящего не нашлось, и он присел на ступеньку лестницы, ведущей к дверце напротив входа в горницу. Сумку поставил там же. Отец переминался с ноги на ногу, пока Тихон пытался стащить с ног ботинки. Как назло, зашнурованы они были крепко, и, как часто бывает с теми, кто спешит, шнурки затянулись в тугой нераспутываемый узелок в самый неподходящий момент. Кое-как справившись с этим, Тихон рывком встал на ледяной пол, и холод пробрал его вдоль всего позвоночника. Он поёжился и открыл низкую дверь, пропуская вперёд отца.
Горница была натоплена и прибрана. Запах, свойственный жилищам одиноких стариков, смешивался здесь с печным дымком берёзовых дров, церковного воска и ещё бог его знает чего. Правую половину избы занимала большая русская печь и – в ближнем к окну углу – спальное место, задёрнутое сейчас занавеской. В левой части стоял стол, накрытый белой скатертью, по обе стороны которого стояли две скамейки и пара хлипких деревянных стульев с похожими на бублики спинками.
Старуха Майя и её племянник уже сидели за столом, Галя суетилась у печи.
– Тиша, давай-давай, проходи, – затараторила она, – Люд, ну где батя-то твой?
– Курит он, – ответил Тихон, снимая куртку. «Надо было там снять, – подумалось ему, – в сенях», и он направился обратно к двери, но столкнулся с Владимиром Петровичем.
– О, вот и Петрович, наконец! – неуместно весело провозгласил Митрич, – ну что, все что ли?
Галя упёрла руки в бока и оглядела стол. Блины, кутья с изюмом, мёд. Обычная поминальная трапеза. И водка, которую уже открывал Митрич. Люда поставила на стол тарелку с небрежно нарезанным сыром и докторской колбасой.
– Садитесь уже! – сказала она и села на скамейку возле бабки Майи.
Повесив по примеру отца куртку на гвоздь, вбитый в комод у входа, Тихон нахмурился, стараясь уловить хоть какую-то мысль. Всё происходило будто бы не с ним, а он, как зритель в кинотеатре, просто смотрел странный документальный фильм, не в силах выйти из зала.
Отец подтолкнул его к столу, и Тихон опомнился, уже сидя напротив Людмилы. Справа от него наливал в рюмки водку Митрич, а слева уселся отец. Глаза его бегали от одного гостя к другому, как бы пытаясь ухватиться за что-то внешнее, лишь бы не оказаться один на один с потерей.
Все расселись. С минуту передавали рюмки, наполненные водкой. Потом все выжидательно посмотрели на Тихонова отца.
– Ну что… – выдохнул он и посмотрел на собравшихся, – давайте помянем деда Тихона. – голос звучал неуверенно и глухо, – Царствие тебе Небесное, Тихон Петрович!
– Царствие Небесное! – прошептали Майя и Галя. Тихон посмотрел в потолок.
Все выпили. Нескладность момента никуда не исчезла. Митрич начал наполнять по второй, старуха Майя смотрела на Тихона блестящими глазками.
– По блинку хоть скушайте, за помин души Тихона Петровича, – заговорила Галя, – Люська сама пекла!
Тихон положил себе блин. Блин был тонкий, мягкий и пористый – как он любил. Потянулся к стоявшей пиалке с мёдом, но Люда опередила его, и уже поливала мёдом свой блинчик. Он посмотрел на неё. Низкого роста, коренастая и плотная, Люда не производила впечатления толстухи: всё в ней казалось гармоничным и пропорциональным. Грубые черты лица – нос «картошкой», полные губы – оттенялись большими тёмными глазами, какие рисуют у восточных красавиц в сказочных книгах. Сейчас эти глаза посмотрели как будто ему в самую душу, и внутри Тихона что-то ёкнуло, и, когда Люда протянула пиалку с мёдом ему, он (довольно глупо, как ему показалось) засмеялся и тут же почувствовал на себе взгляды собравшихся. Он сделал вид, что закашлялся, глянул на Люду, отметив про себя, что в уголках её глаз мелькнули смеющиеся искорки, прочистил горло и встал.
– Я предлагаю вспомнить прадедушку! – он оглядел собравшихся, – К сожалению, я почти совсем не знал его, но по рассказам моего деда, он был самым замечательным человеком на свете, лучшим папой… – Тихон посмотрел на отца, тот сидел и смотрел будто бы сквозь него, – Я обязан прадеду, в честь которого меня назвали. И не только своим именем, но и тем, кем я стал.
Тихон вспомнил, что рассказал ему сегодня отец.
– Мой папа сегодня сказал мне, что, когда я был маленьким и гостил здесь, я буквально изводил прадедушку своими расспросами о нём, о семье, о том, что ему пришлось пережить… Так, что прадедушка предрекал мне стать сыщиком. И в некотором роде я им стал, – Тихон грустно улыбнулся и посмотрел на отца, тот ободряюще кивнул, – я историк, а это тоже своего рода детективная работа. Только я расследую тайны, произошедшие давным-давно… – он откашлялся, собираясь с мыслями. – Мне, откровенно говоря, очень горько. Очень горько оттого, что я не знал моего прадеда так, как мог бы знать, а теперь… теперь уже поздно, и я не смогу ни поговорить с ним, ни расспросить его о многих событиях, которым он был свидетелем и участником. Но все вы, – он обвёл сидящих за столом поднятой с рюмкой рукой, – знали Тихона Петровича, будете помнить его и, надеюсь, поделитесь со мной вашей памятью о нём. За вас!
Тихон протянул свою рюмку, и сидящие за столом подняли свои. Отец стукнул своим стаканом по рюмке Тихона и издал какой-то всхлип, глаза его были на мокром месте. Выпили.
– Да, Тиша, хорошо ты сказал! – похвалил он, – Дим, налей-ка, и я скажу!
Митрич открыл новую бутылку и разлил. Галя прикрыла свою рюмку рукой, мол, всё, хватит. И толкнула своего мужа в бок, но тот сделал вид, что не заметил этого, сосредоточенно внимая Алексею.
– Вот мы похоронили деда, – надтреснутым голосом начал он, – и это очень печальное дело, да. Но дед-то мой пожил! Хорошо пожил, он ведь девятнадцатого года был, да! – с гордостью поднял вверх палец Алексей, – всю войну прошёл, два ранения получил, до Кёнигсберга дошёл!.. И потом вернулся, а тут… один сынок только у него остался… папка мой…
Голос Алексея дрогнул, он громко всхлипнул, поднёс грубую ладонь ко рту, провёл пальцами по складкам у рта.
– Но ничего, на ноги встал и сына вырастил. – закончил он. Все закивали и выпили.
– Да, пожил будь здоров, – протянул Владимир, глубокомысленно закивал, сдвинув брови, – Лёх, дед-то твой и сына пережил, и жену…
– Царствие Небесное! – пробормотала старая Майя.
– Ага, – поглядел на неё Владимир и торопливо совершил что-то похожее на незаконченное крестное знамение. – Я это чего? Недавно-то, вот, например, Шурупа схоронили!
– Сашку? – изумился Алексей, – Старшинова?
– Его! – протянул Владимир, – А лет-то ему было сколько? Как нам! Нас твой дед ещё пацанами гонял по полю-то, помнишь?
– Когда скирды-то мы жгли?
– Точно так! «Я вас, – говорит, – сучьих детей на что тут поставил коров пасти?»… И матерко-ом, – восхищённо закончил он, понизив голос, – етить вашу мать так-растак!
Майя крякнула и, когда Митрич повернулся к ней, крючковатым пальцем постучала по краю пустой рюмки перед ней. Тот кивнул, подняв вверх ладони, и наполнил её стопку.
– Я вот что хочу сказать… – раздельно и строго проговорила старуха. – Молодёжь! – зычно гаркнула она, и её зять с Алексеем, предавшиеся воспоминаниям детства, тут же утихли, пытаясь сфокусировать взгляды на ней.
– Нут-ка, внученька, – бабка опёрлась на плечо Людмилы и, пошатываясь, попыталась встать, но рухнула на стул. – Ох! Силы оставили! – прикрыв ладонью рот, хихикнула она.
– Ба, да сиди уже, чего ты! – громко шепнула ей Людмила.
– Ладно! – снова громовым голосом гаркнула Майя, – Вот ты, Лёшка, говоришь, на ноги сына, папку твоего, Тихон Петрович поставил и вырастил. – Алексей закивал, – А я тебе так скажу, что ничего б не вышло у него, кабы не Нина Осиповна, царствие ей Небесное!
Все закивали. «Нина. Снова Нина…», – мелькнуло в Тихоновой затуманенной «Коктебелем» и водкой голове.
– Нина была для него всем! – сказала старуха торжественно, – Я была ещё девчонкой, когда мы тут поселились, а она ненамного старше меня была. И помню, как она за Колькой малым ходила, когда матери евойной не стало, а Тихон на фронте был. Она ему как мать и сестра была, хоть сама-то – девочка ещё. – Майя вздохнула, – и потом, после войны уже, сколько она горя-то с ним, с Тихоном тож, натерпелась. Он и пил, и с ума сходил, и безобразил… Она всё стерпела, потому что… – старуха сделала многозначительную паузу, – то любовь была настоящая!
– Да, баб Нина, конечно, была… – Алексей уважительно покачал головой, но так и не подобрал слова, поэтому глубокомысленно нахмурился и вздохнул.
– А я её совсем не помню, – вдруг произнес Тихон.
– Ну не мудрено, – сварливо проговорила Майя, повернувшись к нему, – она-то с тобой нянчилась, только ты малой совсем был! Лет пять что ли было, а потом всё…
– Шесть, баб Май, – сказал Алексей, поспешно поднялся и уже громко провозгласил, – Ну давайте! За бабу Нину! Теперь они там, – он головой показал вверх, – снова вместе! Так что за Тихона Петровича можно быть спокойными!
– Царствие Небесное! – сказала Майя и опрокинула в себя стопку. Все снова выпили.
Тихону вдруг страшно захотелось курить. Голова его кружилась, щёки горели то ли от выпитого, то ли он просто наконец-то согрелся. Он подхватил вилкой квашеной капусты, сунул её в рот и встал. Сделав пару шагов, Тихон понял, что выпил лишнего: его пошатывало, веки были тяжелыми, голова гудела. Голоса сидящих за столом сливались в однородный шум. Он подхватил свою куртку, пробормотал что-то про «покурить» и вышел.
На улице стоял плотный туман и была непривычная для горожанина тишина, только где-то в середине деревни перекликались собаки. Тихон сунул в рот сигарету, но к горлу подкатил ком, и он подумал, что закурить сейчас – не лучшая идея. Втянул носом морозный воздух и посмотрел вверх в надежде увидеть звёзды. Небо было затянуто серой пеленой.
«Сыщик! – усмехнулся он про себя, – вот уж действительно, приходится блуждать в потёмках, собирая историю семьи по крупицам. А ведь ещё вчера был уверен, что знаю каждую дату и каждое имя!..»
Но теперь прабабки Анны не было, она лежала на кладбище уже семьдесят лет, а прадед прожил целую неизвестную Тихону жизнь с Ниной. Кем была она ему? И как связана она со смерью прабабушки, исчезновением Даши?
Тихон вдруг вспомнил страшные истории про ведьм, которые колдовством привораживали мужчин, разрушали семьи проклятьями и всё в том же духе. Ему представилась Нина в образе панночки из гоголевского «Вия»: вот она в белом балахоне с чёрными распущенными волосами стоит перед крыльцом и шепчет заветные слова, вертится вокруг себя и плюёт на восток…
Скрипнула дверь, и до Тихона донёсся гул нетрезвых голосов.
– Тихон, тут? – услышал он голос Людмилы за спиной.
– А? – он обернулся. Людмила была в куртке и шарфе. Она обернулась и крикнула в дом: «Он на улице!» – и вышла.
– Потеряли тебя, – голос Люды был хрипловатый.
– Вот как, – хмыкнул Тихон, – да я тут, курю.
– Да я вижу, – хохотнула Люда, – Мама говорит, что мы играли в детстве, но я этого не помню, а ты?
– Я, честно говоря, вообще ничего не помню, – произнёс Тихон с долей понятной только ему самоиронии, – Ты здесь живёшь?
– Да, вот в этом доме, – она показала рукой силуэт дома по соседству. – Родители живут на горе, ну, в середине деревни, а бабуля здесь. Ну и я с ней, то-сё, помогаю.
– Понятно! – Тихон помолчал, – Работаешь? В городе?
– Да нет, – Люда закурила и выпустила дым, – Тут и работаю, фельдшером.
«Как Даша», – грустно подумал Тихон. Из сеней послышался гул голосов и скрип половиц.
– Я чего вышла-то… – спохватилась Люда.
– Покурить?
– Ну это тоже, – она засмеялась, – Пойдём мы уже! Наготовили мы с мамкой, а что-то никто ничего не съел!
– Ой, слушай, спасибо вам огромное… И блины, и всё… было очень вкусно!
– Да ничто и съели! – продолжила Люда, – Ох, и напились там все!
– Бывает!
– Ты сам-то ничего? Сможешь мне помочь бабулю дотащить?
– Само-собой! Сейчас?
– Люда, бабушка готова! – крикнула Галя из сеней, – забирайте!
– Сейчас! – ответила Люда Тихону, и они вошли в дом.
Старуха Майя сидела на ступенях в сенях закутанная в платок и в распахнутом настежь пальто. Люда подхватила её с одной стороны, Тихон с другой, и, опершись на их руки, старушка поднялась на ноги и потребовала свою палку. Люда заметалась по сеням, заглянула в избу, наконец, палка нашлась, и Майя вцепилась в неё мёртвой хваткой.
– Люд, помоги мне со стола прибрать, и пойдём! – попросила Галя. В дверной проём горницы было видно, как отец, Митрич и Владимир продолжают сидеть за столом. Тихону они напомнили сонных мух, которые просто не могут двигаться с обычным проворством. Владимир тяжёлым языком что-то вещал про своего знакомого, который отправился в отпуск на Донбасс, про «вертушки» и Новороссию. «Интересная ночка нам предстоит!» – подумал Тихон, но из задумчивости его вывел по-прежнему громоподобный голос Майи, которая крепко держала его левой рукой за рукав.
– Пошли что ли? – вопросила она.
– А Люда… – он посмотрел по сторонам в поисках девушки.
– Не маленькие, на кой нам Люська? – объявила старуха, – Идём! По ступенькам мне помоги только.
Тихон помог старушке влезть в сапоги, спуститься с крыльца. Он был даже рад чем-то заняться и снова выйти на улицу: перспектива пьяных бессвязных разговоров его не прельщала.
Медленно и спотыкаясь они вышли на дорогу и доковыляли до калитки соседнего участка.
– Вот и моя усадьба! – переводя дух произнесла Майя. Дом был как будто зеркальным отражением дома Егоровых, только выглядел гораздо опрятнее. Старуха проследила за взглядом Тихона и добавила, – Нинкин был дом. Тут она родилась и жила, пока они с Тихоном не съехались.
Они подошли к крыльцу, старушка остановилась и сильнее оперлась на Тихонову руку.
– Погоди с минутку! – она тяжело дышала, – Бабке уже девятый десяток, ух. Раньше-то я любого мужика перепить могла! – она захихикала, потом нахмурилась, – Ты на крылечко мне помоги взобраться ещё, а там уж я дальше сама.
Майя открыла дверь и, держась обеими руками за деревянные стенки узкой лестницы, стала подниматься на террасу. Тихон неуклюже шёл за ней, реагируя на каждое отклонение в сторону.
– Свет-то зажги! – приказала Майя, – Там, слева.
Тихон нащупал старый выключатель, на террасе загорелась лампа в бумажном абажуре.
Терраска была маленькая и опрятная. У внешнего окна, выходящего на дорогу, стояла металлическая кровать, в углу рядом с ней – трёхэтажный старый шкаф со стеклянными дверцами, внутри которого выстроились в ряд фарфоровые поросята, хрустальные салатницы и старые фотографии. Перед кроватью стоял покрытый кружевной скатертью круглый стол и несколько таких же старых, как и у Егоровых, стульев. Охнув, старуха села на большой кованный сундук у входа.
– Ну вот и дошли, Господи помилуй! – выдохнула Майя и стала стряхивать с ног тяжелые сапоги. Взгляд Тихона скользнул по содержимому шкафа и остановился на выцветшей чёрно-белой фотографии: молодой – лет тридцати, не больше – Тихон Петрович с Колькой. Но внимание Тихона привлекла молодая женщина, которую обнимал прадед и к которой прильнул маленький Коля.
– Можно? – спросил Тихон Майю, и не дожидаясь ответа, отодвинул стеклянную створку и достал фотографию. На обороте каллиграфическим почерком было выведено: «Майке от Нины Егоровой на добрую память. 5/VII 1947 г.».
«Так вот ты какая, Нина!», – подумал Тихон, рассматривая девушку на фотографии. Совсем не панночка. Тёмное платье в горошек с белым воротничком, яркие губы и обведённые тушью большие глаза, блестящие светлые волосы заплетены в две тугие косы, правильной формы красивые брови, чуть вздёрнутый нос, пухлые щёки с ямочками…
– Ниночка моя, – вдруг проговорила старуха, и Тихон с удивлением взглянул на неё, – золотой был человечек!
В голосе Майи сквозила неподдельная нежность, глаза её заблестели.
– Как они познакомились с прадедом? – неожиданно для себя спросил Тихон, и старушка посмотрела на него так, будто только сейчас обнаружила его присутствие.
– Как-как! – крякнула она, – тут все друг-друга знали! А они соседями были. До войны-то у каждого своя семья была, а после… – Майя протяжно вздохнула, – охо-хо-хо-хо! Родители Ниночкины померли, остался только братишка-дурачок, и того-то фашисты… – старуха махнула рукой и пожевала губами. Тихон напряжённо ждал продолжения. За окном скрипнула дверь Егоровского дома, послышались голоса Владимира и Митрича, потом ругань Гали…
– Я-то только в сорок седьмом году тут поселилась, но то, что Нина рассказывала… да и не только Нина! Лютовали тут фашисты, половину деревни пожгли, и баб, и детей малых, никого не жалели! Потом-то их самих, как собак бешеных, всех побили, но не осталось ни у Нины, ни у Тихона никого, кроме Кольки – деда твоего то есть. И стала она ему вроде как старшей сестрой, а потом и мачехой. Она ж его и растила, Нина! – ударила себя старуха кулаком в грудь, – Тихон-то когда вернулся, он совсем не свой был из-за жены-то, всё себя винил в том, что не уберёг…
– Как же он мог уберечь, когда на фронте был? – осторожно спросил Тихон, уже зная ответ. Уберечь он должен был ценой собственной жизни, да только что-то пошло не так…
– Да вот мог бы, втемяшил себе в голову… Я-то почему знаю ещё? Нина сильная была, но без слёз-то всё одно никак, так она мне душу-то и раскрывала. Нечасто, но бывало, да! Так вот…
Хлопнула дверь, и Люда в три шага поднялась по ступенькам.
– Уф! Ну вот и я! – бодро сказала она, – Вы не сильно-то продвинулись! – она окинула взглядом Тихона с фотографией и бабку в одном сапоге. – Болтаете, значит?
Старуха поджала губы и стала стаскивать с себя второй сапог. Тихону стало неловко.
– Давайте, помогу, – Тихон положил фотографию на стол и кинулся стаскивать сапог с Майиной ноги. Управился он быстро, и, выпрямившись с сапогом в руках, чуть не налетел на Люду. – Вот! – пробормотал он и почувствовал, как покраснели щёки.
– Спасибо, Тихон! – Людмила отступила на шаг и взяла из его рук сапог. – Дальше мы сами, – и, увидев его замешательство, многозначительно добавила: – тебе там тоже есть, кого уложить!
– Бабуль, спать-то не пора? – она наклонилась к Майе.
– Пора, внучка. Мы тут Ниночку вспомнили, какая она золотая была, сколько всего на её долюшку выпало… – старуха зевнула, а Тихон поразился, как смиренно и даже по-детски говорила с Людой эта суровая женщина.
– Ну я пошёл тогда… – сказал Тихон и вдруг вспомнил про фотографию, – Баба Майя, можно я одолжу эту фотку?
– С возвратом! – проскрипела Майя. Тихон сунул фото в карман и помог ей подняться, подхватив с одной стороны.
– Всё-всё, дальше сами! – ещё раз повторила Людмила, – спасибо за помощь!
– Да… Тебе спасибо! Доброй ночи!
– Увидимся!
Вернувшись в дом, Тихон обнаружил, что все уже разошлись, а за занавеской вовсю храпит отец. Вечером он не заметил маленький потёртый горчичного цвета диван в углу избы, но теперь увидел, что он застелен чистой постелью. На диванчике, явно коротком, лежала пара подушек и огромное пуховое одеяло. Мысленно поблагодарив Галю, он разделся, нашёл выключатель, чтобы погасить свет и лёг.
Постель была теплая, но отсыревшая. Как ни старался Тихон, он долго не мог принять хоть сколько-нибудь удобное положение и вытянуть ноги. Все суставы его ныли, а стоило закрыть глаза – голова начинала бешено кружиться. Ворочаясь, он думал о Нине, о внезапно выжившем прадеде, похоронах, словах отца, Люде… Затуманенный мозг его пытался соединить всё новое воедино, старался понять, что же произошло в том далеком сорок втором году, из-за чего же сейчас Тихон лишился привычной ему жизни и семьи.
«Нужно будет обязательно расспросить бабку Майю о Нине и о том, что же произошло с моей прабабкой, – думал он, – завтра, первым же делом».
Отец всхрапнул так, что, казалось, затряслись старые стены сруба. Но Тихон уже провалился в сон, томительный и беспокойный.
Глава пятая
Нина
Какая красивая Нина была в тот июньский день сорок пятого! Было солнечное и безоблачное воскресенье. Колька ворвался к ней с громким восторженным криком «Нина-а! Бежим папку встречать!», а она, как назло, именно сегодня заспалась!
– Не галди, Колька, – сонно крикнула она мальчику, по-кошачьи потянулась и, в мгновенье стряхнув остатки сна, вскочила на ноги, – бегу уже!
Нужно было спешить, а то Колька ещё убежит без неё. Шесть лет, а такой прыткий, что сладу с ним нет! С тех пор, как по радио объявили победу, они с Колькой каждый её выходной ходят к лесу «встречать». Нина с трепетом ждала дня, когда Колькин папа – Тихон Петрович – вернётся. Что-то будет? Как они с Колькой?
За последние два с лишком года они – девятнадцатилетняя Нинка и соседский мальчишка Колька – много пережили горя и стали неразлучными, потому что больше друг у друга никого у них и не было.
Нинка поспешно нырнула в тёмно-синее в белый горошек платьице, натянула чулки, впрыгнула в лакированные ботиночки и на миг остановилась перед зеркалом, застёгивая жемчужную пуговку на белом воротничке. Красивая она? Пухлые губки, блестящие карие глаза, изогнутые правильной дугой брови… Ресницы только могли бы быть и подлиннее, вот хоть, как у Кольки…
– Ни-ин! Догоняй! – уже стукнул в окно за белой занавеской Колька, – А не догонишь, всем скажу, что ты тетёха!
– Сам ты тетёха! – прыснула Нинка. Посмотрела на доставшиеся по наследству от мамы блестящие коричневые туфельки, на секунду замешкалась, впрыгнула в старые калоши и выбежала на улицу.
Колька убежал вперёд, и Нинка ускорила шаг. Дорога шла по деревне, вверх на холм, и Колька уже добежал до середины и остановился. Он стоял и переминался с ноги на ногу.
«Гусей боится», – хихикнула про себя Нинка. Через пару минут она нагнала мальчика. Он стоял и смотрел вперёд – туда, где между рядами изб открывался вид с холма на поле до леса.
Нина прикрыла глаза от слепившего глаза солнца. От затенённой стены леса отделился крошечный силуэт и стал пробираться сквозь зелёную реку молодого овса. Мужчина в солдатской шинели, мешок за широкими плечами… Даже издали она узнала статную его фигуру, поворот головы и то, как он еле заметно поводит плечами при ходьбе… Она почувствовала, как защипало глаза. «Ну, дура, не вздумай реветь!»
Колька неуверенно теребил рукой оборки Нинкиной юбки. Девушка взяла его ладошку в свою.
– Ну чего же ты, Колька! Папка твой вернулся! – она смахнула слёзы и состроила хитрую весёлую морду, – Бежим?
Босоногий мальчишка и девушка в старых калошах, поднимая пыль, бежали с холма. Колька кричал «Папка! Папка-а-а!», он хотел, чтобы все-все-все знали о его счастье, и тоже были счастливы так же, как и он в этот солнечный и ветреный июньский день!
Солдат тоже увидел их и побежал навстречу.
На краю деревни, там, где за двумя сгоревшим избами простиралось зелёное поле, они встретились. Колька с разбегу прыгнул вперед, и отец подхватил его, прижал к себе и закружил. Нина, остановившаяся в двух шагах, нерешительно остановилась, принимая какое-то решение, ещё раз смахнула слёзы и с улыбкой прерывисто вздохнула.
Теперь у Кольки всё будет хорошо… «И у Тихона Петровича тоже, – прозвучал голосок где-то у неё в голове, – найдёт себе новую жену-красавицу. А ты, Нинка, живи себе дальше сохни…». Дурацкие, совсем не подходящие к встрече мысли лезли ей в голову. Сердце предательски трепыхалось в груди, и Нинка вдруг поняла, как дорог ей был этот высокий сильный солдат с широкой улыбкой. Она не раз представляла себе, будто не Аннушка его жена, а она, Нина, и как он приходит с работы домой, целует, говорит «Ну здравствуй, Нинуша моя…»
Ей хотелось обнять его так же крепко, как Колька, прижаться к нему всем телом и никогда не отпускать.
– Здравствуй, Нина! – услышала она голос Тихона. Он смотрел на неё и улыбался, как будто всё понимал. В его глазах была и радость, и тоска одновременно. Нина подошла ближе и тихо обняла их с Колькой. Она ощутила, как тёплая тяжёлая рука Тихона легла на её спину, и сама крепко-накрепко прильнула к нему. Теперь она точно знала, что дальше у них всё будет только хорошо.
Голова трещала так, что Тихону захотелось тут же опять забыться сном, но уже не получалось. Его мутило. Он приоткрыл глаза: было темно и тихо, если не считать сопения отца за занавеской. О том, чтобы заснуть, не было и речи, его организм, пропитанный алкоголем, требовал срочно найти туалет и воды. Тихон вылез из-под тяжёлого одеяла и посмотрел на часы: семь утра. Он натянул джинсы, сунул ноги в первые попавшиеся растоптанные ботинки и, накинув куртку, выбежал в сени. Тут его ожидал сюрприз, потому что туалета, каким он помнил его в своей прошлой жизни, не было: выбежав в низкую дверцу справа от лестницы, он оказался в тёмном сарае с запертой на засов амбарной дверью. Чертыхаясь, Тихон вернулся в сени и выбежал из дома на крыльцо. Терпеть уже не было сил, и, озираясь по сторонам в непроглядной темноте, он справил нужду прямо со ступеней. Стало легче.
Небо ещё было тёмное, а снег, казавшийся вчера таким постоянным, сошёл на нет. Тихо моросил дождь, с голых ветвей деревьев скатывалась и ударялась о землю вода, и везде – сверху, слева, справа, в двух шагах и издалека – слышался шум множества капель.
Единственный фонарь освещал дорогу и часть сада, отделяя еле заметные тени от тёмного сырого ковра травы.
Тихон, зная, что сигарета ударит в голову, всё же не смог устоять перед искушением и закурил. Чуда не произошло, первая же затяжка вызвала тошноту и головную боль. Он вдохнул сырой утренний воздух и вышел из-под навеса. Крошечные капли мороси освежали, ему стало легче. Он сделал несколько шагов к изгороди и увидел за ней, в свете уличного фонаря обелиск.
Он знал его, этот памятник его прадеду, спасшему деревню… Спасшему ли? Тихон вышел за калитку и ускорил шаг. Чем ближе он подходил к монументу, тем яснее ему становилась новая картина произошедшего здесь семьдесят лет назад.
Прошлое изменилось, в шестерёнки истории попала какая-то песчинка, которая затормозила и изменила весь ход её механизма. Прадед выжил, но ценой этому стали жизни его односельчан. Прадед не стал героем, не увёл проклятых фашистов на болота, и они пришли сюда… Тихон подошёл к белому увенчанному красной звездой обелиску.
«Жителям деревни Богатово, павшим в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками», – прочитал он. Дальше шёл длинный список из двух с лишним десятков фамилий, и Тихон мигом увидел среди них имя прабабки: «Егорова А.Ф.»…
«Знать бы фамилию Нины, наверное, и её семья тоже тут…» – покачал головой потрясённый Тихон. Он дотронулся рукой до выбитых на обелиске букв, желая убедиться в том, что глаза не обманывают его. Значит, всё вокруг – правда, реальность… И только он один – то ли чокнутый, то ли какой-то аномальный артефакт из другой реальности, параллельной истории. Голова кружилась, во рту было сухо и гадко.
Тихон почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. Пятна света от фонаря лежали на покосившемся заборе, высвечивали отдельные голые ветки и деревянную клетку окон веранды Майиного дома. Старуха Майя наблюдала за ним из темноты своей террасы. Её лицо было серым, в сумеречном полумраке оно было еле различимо. Заметив, что Тихон увидел её, старуха коротко стукнула костяшками пальцев в стекло и поманила его скрюченной ладонью.
Тихон поднял согнутую руку над головой, кивнул и подошёл к калитке. Старуха знаками пригласила его зайти и подойти к двери. «Там же ступеньки, – сообразил он, – она не может спуститься!».
– Доброе утро! – произнёс он, открывая дверь веранды, и поразился, насколько хриплый у него голос.
– Доброе! – проскрипела Майя, – Принеси водички, внучок? – она кивнула на два пластиковых ведра, стоявшие там же на веранде.
– Конечно! – сказал Тихон и подхватил вёдра одной рукой, – колонка… – он кивнул в противоположную обелиску сторону и вопросительно поднял бровь.
– Там, там, – кивнула старуха, – напротив Игнатьевых дома.
Колонка была просто спасением. Наполнив вёдра, Тихон напился ледяной воды сам, потом еще минуты две умывался, отфыркиваясь и сморкаясь, после чего, наконец, почувствовал себя свежим и живым. Притащив вёдра, он поднял их в дом и поставил в сенях, куда показала Майя.
– От спасибо, – похвалила она, – теперича чаю попьём, у меня тут печенья есть, прянички мятные, или хочешь бутерброд с сыром-колбаской?
При мыслях о еде Тихона снова замутило.
– Да нет, спасибо, ничего не надо!
– Ну хоть чаю попьём! – Майя вылила в чайник второй жестяной стакан воды, закрыла крышкой и с первой же спички зажгла огонь, – Люська-то на вызов уехала ещё часов в шесть, в Титовскую, а я тут без воды осталась…
– Как уехала? – спросил Тихон первое, что пришло в голову. Титовская была в пяти-семи километрах отсюда, там и был фельдшерский пункт.
– Так и уехала, – сказала Майя, – на машине. Ужель ты вчера её не приметил?
– Признаться, нет… Темно было…
– Эх, темно! Скажешь тоже, я в твои годы в темноте блох ловила, а ты «Козлик» еёйный не заприметил! Вовка, отец-то, ей отдал. – старуха нахмурилась и желчно добавила: – Ему-то без нужды, всё равно каждый день пьяный! – она смягчилась, – Ну да ты проходи, не стой. Разувайся здесь, и заходи в горницу.
Тихон разулся, снял с себя куртку, оставшись в одной футболке, и подумал, что хорошо, что Людмилы нет, потому что выглядел он неважно.
В доме было тепло и уютно, часть комнаты за русской печью была также отгорожена импровизированной занавеской с вышитыми на ней «богатырями» Васнецова.
– Это мой уголок, – сказала Майя, заходя вслед за Тихоном и передавая ему чайник с вышитой петухами прихваткой. Вдоль другой стены стоял шкаф-купе с зеркалом, впритык к нему – книжный шкаф и письменный стол с ноутбуком в углу. У окон стоял сложенный диван, где, видно, и спала Людмила.
Тихон отметил, как два угла избы разделяют два поколения: в левом – ноутбук, в правом – образа и лампадка.
Сели за стол, покрытый голубой скатеркой. Старуха достала откуда-то жестяную банку из-под печенья и высыпала в хлебную корзинку её нехитрое содержимое – ассорти из разнокалиберных печеньев, конфеток и пряников.