Песни радости и счастья

Единство тьмы. Предисловие

Хоррор часто играет на противоречиях и контрастах. Между прекрасным и ужасным. Добрым и жестоким. Обыденным и потусторонним. Надеждой и обречённостью.

Бывает, что название противоречит содержанию.

«Песни радости и счастья».

Не верьте словам на обложке! В этой книге нет радости и счастья. Какая радость от бесконечного дождя и копошащихся кошмарных снов? От сырости, плесени и тлена? От сумрака пустых комнат, замусоренных лестничных пролётов, скрипа трухлявых дверей, гулкого эха подворотен, безразличия улиц?

Эта книга – огромная декорация запустения (пускай и населённая похожими на людей созданиями), собранная из кусочков разных мест, реальных и вымышленных. Евгений Абрамович проворачивает фокус, навроде географического эксперимента Льва Кулешова: из девяти разрозненных историй монтирует единое потустороннее пространство. В котором клубы чёрного дыма пятнают низкое серое небо. Стены домов и фонарные столбы оклеены объявлениями о пропавших людях. В белёсом тумане замерли рогатые фигуры. В луче кинопроектора кружит прах. За голыми деревьями прожорливо ворочается вечный мрак.

Радость забвения? Счастье безвременья?

И не надейтесь. Приготовьтесь к разлукам, потерям, жертвоприношениям. К находкам, от которых кровь стынет в жилах. К упадку, гниению, смерти, которая лишь начало. Реальность рассказов тонка, зыбка, в трещины и разрывы сочится холодный космический ужас. Истории оживают, подкрадываются, окружают. И нет сомнений: таков план – книга обманула, убаюкала монотонным ритмом дождя, чтобы зловещий великан незаметно возвысился над читателем, над миром.

Сломленные, одинокие, кровоточащие сердцем герои, точно призраки, бредут сквозь ад по ночным улицам прошлого. Заключают сделки с тьмой, верят в жестокие чудеса. Они постоянно оглядываются, околдованные лживыми песнями радости и счастья, что поёт им тьма. Но возвращение в воспоминания, в города детства, в сияющие глаза первой любви не приносит им облегчения: ушло, не вернуть. Прошлое полнится тенями и бездушными масками…

Так почему же я всё-таки радостен и счастлив? Потому что палитра русскоязычного хоррора пополнилась новым отличным сборником. Потому что, вынырнув, чувствую, как свеж и сладок воздух нашей реальности, какой бы иллюзорной та не была. Потому что иду рядом с вами, дорогие читатели, и вижу предвкушение в ваших широко распахнутых глазах.

Человеческое зрение инерционно. Благодаря этой особенности восприятия рождается иллюзия непрерывности, и череда кадриков с замершими картинками превращается в движение, в фильм, в жизнь. Инерция впечатлений, которая возникает после прочтения сборника Евгения Абрамовича, вас удивит. Краски подсохнут, осядет пыль, огрубеет сердце. И тогда вам откроется нечто новое, в некотором роде сокровенно-запретное, и единственный путь примериться с этим – перечитать «Песни радости и счастья».

Дмитрий Костюкевич

Сны червей

В пятницу пошли смотреть на комету. В субботу папу должны были забрать в больницу. В хоспис, напоминала себе Ира. Хоспис – это не больница. Это место, где люди умирают, а не лечатся. Больницы не помогли папе.

– Все, – просто сказал он однажды. – Не могу больше.

Услышав его, Ира поняла, что это действительно все. Люди вроде папы не разбрасываются такими словами. Они бойцы, идут до последнего, не теряют надежды. Но при этом прекрасно понимают, что мирная капитуляция лучше бессмысленной борьбы, когда война уже проиграна. Все значит все. Ире было тяжело, но она не стала спорить.

Вокруг были веселые люди. У многих майки и бейсболки с мультяшным изображением кометы – улыбающаяся звездочка с длинным светящимся хвостом. Это стало чем-то вроде праздника. Комету ждали с радостью и тревогой. Больше года назад астрономы объявили, что она пройдет в предельной, но безопасной близости от планеты, как еще ни одно космическое тело до этого. Народ ждал сегодняшней ночи.

Ира хотела бы остаться дома, но папа настоял.

– Давай, доча, – сказал он, – развеемся.

Ира поддерживала папу под локоть. Его руки, которые всегда были сильными и крепкими, сейчас напоминали птичьи лапки. Высохшие, тонкие.

На улице уже совсем стемнело. Начало осени выдалось теплым, днем стояла жара, как летом, но по ночам чувствовалось наступление холодов. Тянуло сыростью, с деревьев с шелестом осыпалась листва.

Толпа собралась в центре города, возле ратуши и монастыря. Люди стояли по обоим берегам реки и на мосту через нее, задирали головы, смотрели вверх, в звездное небо. Показывали пальцами на север. Туда, где пылала комета. Уже несколько недель она была видна невооруженным глазом. Поначалу казалось, что это всего лишь еще одна звезда. Но с каждой ночью она увеличивалась в размерах. Хвост становился все ярче и длинней. Сегодня ее можно будет рассмотреть во всей красе.

Ира подвела папу к ограждениям на берегу реки. Он тяжело опустил руки на перила. От его лысого черепа отражался лунный свет. Подняв глаза, Ира ахнула от изумления. Комета словно сорвалась с неба. Подобно реактивному самолету она прочертила звездный купол от горизонта до горизонта, светящимся снарядом пронеслась по нему и скрылась за высотками на юге, оставив после себя только длинный пылающий след. Люди провожали ее взглядами, кричали и визжали. Снимали происходящее на камеры и смартфоны. Когда комета исчезла, Иру оглушили вопли и аплодисменты. В воздух взмыли фейерверки, то ли вторя людям, то ли провожая небесную гостью. На высоте с грохотом лопались разноцветные огни. Салют длился долго, его вспышки красиво отражались в спокойной воде реки.

Папа тронул ее за руку.

– Ну как, доча, понравилось?

Ира кивнула. Папа улыбнулся. Улыбка получилась плохой. Натянула тонкую кожу на лице, обнажила маленькие кривые зубы. Как же она раньше не замечала, какие у него некрасивые зубы? Раньше ей всегда нравилась папина улыбка. Они смотрели друг на друга, Ира надеялась, что папа не видит ее слез.

Ночью она плохо спала. Как и всегда в последнее время. Ворочалась, дремала, проваливалась в короткое забытье и снова просыпалась. Прислушивалась к тому, что происходило в соседней комнате. Двери теперь всегда были открыты. Папа ворочался и тихо стонал. От боли. Она это знала. Скоро он позовет ее. Как всегда, сделает это с извиняющимися нотками в голосе. Стыдливо, словно сделал что-то плохое и теперь сожалеет об этом.

– Доча…

Сначала тихо-тихо, словно сквозь сон. Потом громче.

– Ирочка!

По голосу слышно, что он едва сдерживается, чтобы не сорваться на крик. Ему очень больно. Ира поднялась и, не включая свет, пошла на голос.

– Доч, – папа с трудом сел в кровати. – Больно мне. Не могу. Давай…

Он просил укол обезболивающего, чтобы можно было хотя бы заснуть. За последний год Ира научилась их делать не хуже любой медсестры. Все необходимое лежало здесь же, в тумбочке. Она включила свет, достала шприц и пузырек, повернула легкое и костлявое отцовское тело.

– Ну как? – спросила она после укола, сидя на его кровати.

– Лучше, – соврал он, улыбнувшись через силу. – Спасибо, Ириска.

Ириска. Ласково, как в детстве. Ира выключила свет, собираясь вернуться к себе, но папа снова заговорил.

– Посиди со мной, доча…

В темноте она вернулась обратно к кровати. Села на край. Подумав немного, подтянула ноги, легла, опустив голову отцу на грудь. Дышал он медленно, тяжело. Ласково гладил ее по волосам. Тридцатидвухлетней женщине хотелось снова стать маленькой девочкой, забыть обо всем рядом с сильным отцом.

В окно застучала мелкая дробь.

– Дождь, – тихо сказал папа.

Ира не ответила. Она уже спала, свернувшись калачиком на одеяле. Ее голова теплым грузом покоилась у него на груди. Его мучили боли, укол не помог. Он стойко терпел, скрипя зубами и обливаясь потом, но молчал и не шевелился, боясь разбудить дочку.

Дождь барабанил по стеклу. Казалось, что вместе с водяными каплями снаружи падает что-то еще. Маленькое и мягкое, как комки земли. Оно почти бесшумно ударялось в окна, стучало по отливу под окном и летело вниз.

Утром проснулись рано, еще в темноте. Волонтеры из хосписа должны были приехать в одиннадцать. Ира помогла папе одеться, умыться и отвела на кухню, где накормила безвкусной водянистой овсянкой. От всего остального его рвало. Потом они долго сидели на кухне, делая вид, что им интересно смотреть утреннюю передачу по телевизору на стене. Не хотелось ни говорить, ни делать что-то. Оба понимали, что скоро он уедет и больше уже не вернется в эту квартиру. Так и сидели, пока не раздался звонок в дверь.

– Не приходи пока, доча, – сказал папа вместо прощания. – Отдохни сегодня-завтра. К мальчику своему сходи. Ты и так со мной намаялась. Потом придешь. Я устроюсь пока, обживусь. Потом, – он махнул рукой. – Договорились?

Ира кивнула, боялась что-то говорить. Знала, что не выдержит и разревется. Они обнялись, папа вместе с волонтерами покинул квартиру. Ира стояла возле окна на кухне и смотрела, как они садятся в машину и уезжают. Потом она все стояла и смотрела во двор. Дождь не прекратился. Небо затянули низкие серые тучи. Значит, наступила настоящая осень. Закончились теплые дни.

Целый день Ира не выходила из дома. Дождь. Да и смысла особого не видела. Валялась на диване, смотря фильмы, пролистывала страницы в интернете. «К мальчику своему сходи», – сказал папа. От этой мысли Ира грустно улыбнулась. Свой мальчик. Игорь. Милый, смешной, безотказный и навязчивый. Влюбленный и вечный друг, готовый на эту роль ради пары встреч в месяц, редких походов куда-то вместе и поздравлений на Новый год и день рождения. Странно, иногда думала про себя Ира, почему я ничего к нему не испытываю? Хороший же, правда. Добрый, щедрый, веселый, умный. С ним всегда есть о чем поговорить и о чем помолчать. И папе он понравился в тот единственный раз, когда они виделись. Игорь тогда был на седьмом небе. Был уверен, что знакомится с будущим тестем. Но после этого ничего не изменилось. Снова редкие встречи и скудные переписки в мессенджерах. Любой другой мужик уже давно плюнул бы на нее, дуру, а этот терпел, ждал. Но однажды, месяц назад, и он не выдержал.

– Знаешь, Ира, – сказал он тогда, – я все понимаю, у тебя дела, работа, отец больной. Но и я так больше не могу. Бегаю за тобой, как собачонка, уже который год. Нужно же и мне какую-то гордость иметь. Вы, женщины, жестокие. Говорите, что все мужики одинаковые, а ведь многим из вас самим это все не нужно. Отношения, я имею в виду. Семьи там и все такое. Ты ведь знаешь, что я люблю тебя. Я для тебя все сделаю. Скажешь уйти, я уйду, не молчи только, не мучай.

Ира сказала что-то плохое, грубое. Они поссорились. После того разговора прошел уже месяц. Игорь как пропал. Не писал и не звонил, хотя раньше напрашивался на встречу чуть ли не каждый день.

– Доигралась, дура? – спросила Ира саму себя. – Вот и радуйся теперь. Тридцать два года, и ничего у тебя нет. Даже кошки, только работа. Все принца ждала?..

За этим маленьким курсом самобичевания Ира даже не заметила, как заснула прямо на диване перед телевизором. Видимо, усталость и тревоги последнего времени сморили ее окончательно. Во сне она находилась в толпе людей, которые стояли под дождем и смотрели на небо. На серые низкие облака, словно пытаясь что-то в них разглядеть. В них или за ними. На лицо падали капли дождя и что-то еще. Шевелилось, пыталось заползти в нос и глаза. Ира ворочалась и вскрикивала во сне.

Так и прошли выходные. Дождь за окном, сидение дома, телевизор, компьютер. И сонливость. Веки стали тяжелыми, будто свинцовыми. Движения замедленными. В сон клонило постоянно. Нервы, была уверена Ира, просто нервы. Ночью она проваливалась в сплошную черноту без сновидений. Пробуждение оставляло только смутные образы, которые тут же забывались. Точнее, их хотелось забыть.

В перерывах между бездельем Ира бралась за телефон. Хотелось или позвонить папе, или написать что-нибудь Игорю. Ни того, ни другого она не сделала. Папа запретил, велел отдыхать и ни о чем не беспокоиться. А Игорь… В прошлый раз они плохо расстались. Что теперь? Будет ли он рад ее сообщению, как всегда раньше? Ира в который раз ругала себя и откладывала телефон.

В понедельник она пошла на работу. Можно было проехать три остановки на метро, но она решила пройтись, развеяться и размять ноги. Дождь не прекратился, но утих до невесомой мокрой взвеси, словно сам воздух стал жидким. Мокрой пленкой оседал на одежде, лице, волосах, натянутой ткани зонта над головой.

Под ногами ползали дождевые черви. Почувствовали сырость, выползли из земляных нор. Копошились в траве газонов, на кирпичиках и в швах тротуарной плитки. Их тощие тела сокращались и удлинялись, перетягивая себя с места на место. Тут же двигались толстые неповоротливые слизни, оставляя за собой блестящие следы. С интересом шевелили короткими рожками. Ира шла медленно, стараясь не наступать на маленькие тонкие тела, но все равно время от времени подошва скользила по чему-то мягкому. Вскоре уже невозможно было обойти их. Черви валили сплошным живым ковром. Казалось, что сам тротуар ожил, пришел в движение. Рябью копошились они на плитке, на асфальте, на припаркованных машинах. Ира застыла на месте, парализованная удивлением и страхом. Вместе с ней остановились и черви, прекратили движение, замерли. Они поднялись, вытянулись почти вертикально, словно в одну секунду тротуар и дорога проросли живой, скользкой, розоватой травой.

Ира оглянулась по сторонам. Увидела еще нескольких таких же замерших в недоумении пешеходов. На миг ей показалось, что черви отдают честь, приветствуют кого-то. Они тянулись к тому, что было выше, над ней. Ира убрала зонт, посмотрела наверх. Небо брызнуло ей в лицо холодной водой. Оттуда же летели вниз люди. Один, другой, третий, десятый. Широко расставив ноги и руки. Одежда трепыхалась на них, как перья птиц. Человек ударился об асфальт в десятке метров от нее. В самой гуще медитирующих червей. Что-то лопнуло с глухим влажным треском, как расколовшийся арбуз. Его голова, подумала Ира. Когда остальные начали падать, она проснулась.

– Девушка, – ее осторожно тряс за плечо бородатый парень в капюшоне, – с вами все в порядке? Девушка?

Ира осмотрелась. Она сидела на скамейке на автобусной остановке. Вокруг люди, машины, автобусы. Больше ничего. Ни червей, ни падающих с неба людей. Все это… сон. Она заснула здесь, пока шла на работу. Даже не заметила. Это какая-то нервная болезнь. Она читала о чем-то похожем.

– Вы кричали, – сказал бородач.

– Все, – она вскочила и чуть не бегом бросилась прочь от остановки, – все в порядке.

Даже не оглянулась на сердобольного спасителя. Раскрыла над головой зонт, дождь по-прежнему моросил. На тротуаре вытянулся раздавленный кем-то длинный дождевой червь. Ира поежилась. Перешла дорогу. Впереди уже виднелся куб бизнес-центра, где расположились офисы компании, в которой она работала.

Ира не сразу заметила лежащего на земле человека. Слишком погрузилась в свои мысли. Немолодой мужчина лежал навзничь на мокрой траве газона. Рот чуть приоткрыт, на небритом подбородке блестела слюна. Над ним склонился такого же вида персонаж. Довольно грубо тянул за рукав мокрой куртки.

– Э, друг, – хрипло звал он, – э, вставай давай. Проснись.

Рабочий день тянулся длиннее обычного. Время, казалось, застыло. Дождливая серость за окном, полутьма помещений, которую не могли разогнать потолочные лампы. Гудение кондиционеров и компьютеров, щелканье кнопок, бессмысленные разговоры коллег.

Ира держалась за эту работу. После того, как папу забрали в больницу (в хоспис!), после ссоры с Игорем больше у нее ничего не осталось. Одинокая стареющая трудоголичка, работающая сверхурочно и по выходным. Работа дала ей должность заместителя начальника отдела, отпуска в Европе, новую квартиру, хоспис и дорогостоящее лечение для папы, которое все равно не помогло.

На лицах коллег отпечаталось тоскливое послевыходное похмелье, отходняк, ломка начала рабочей недели. Они создавали иллюзию бурной деятельности, делали вид, что им действительно интересны расчеты, графики и таблицы на мониторах компьютеров, лениво попивали кофе и перешучивались друг с другом. Но делали это медленнее, чем обычно, сонно, через силу. Широко зевали, терли глаза ладонями, подолгу смотрели в одну точку, словно пытаясь сфокусировать взгляд. Некоторые открыто кемарили в креслах, опустив подбородки на грудь.

Ире было все равно. Пусть делают, что хотят, не до них сейчас. Утром, придя в офис, она сразу позвонила папе. Не выдержала. Он сказал, что врачи предлагали погрузить его в искусственную кому. Так, мол, он будет меньше страдать. Папа отказался, хотел встретить смерть в своем уме, осознанно. После разговора Ира пошла в туалет, долго брызгала в лицо холодной водой. Взбодриться, отогнать слезы и плохие мысли. Никто здесь не должен видеть ее такой. Получалось плохо. Летом папе давали несколько месяцев, не больше. Уже заканчивался сентябрь. Скоро он не ответит на звонок.

Настроение было нерабочим. Ира взяла чашку и вышла в коридор, набрать воды из кулера. Там толпились люди. Очередь выстроилась к аппарату с краниками, увенчанному большой прозрачной бутылью. В коридоре царили сумерки, под потолком тускло мерцали лампы. Люди стояли молча, неподвижно. Ира встала на цыпочки, заглянула вперед, пытаясь рассмотреть причину заминки. Человек возле кулера нажимал на кнопку крана, в бутыли булькала вода, тонкой струйкой лилась в подставленную чашку. Там же, за прозрачным пластиком, как в аквариуме плавали длинные черви. Извивались в поднимающихся пузырьках воздуха. Синхронно, грациозно, словно танцуя. Человек продолжал набирать воду. Ни он, ни кто-то другой вокруг словно не видел плавающих в воде червей. Ира хотела крикнуть, предупредить, но ее отвлек стук из соседнего кабинета. Она с тревогой заглянула в открытую дверь. На оконном стекле снаружи распласталась большая серая ворона, широко расставив дрожащие крылья. Птица на лету врезалась в окно и теперь медленно сползала по нему. Из открытого клюва сочилась мутная красная кровь. Через секунду рядом с ней грохнулась еще одна, только гораздо сильнее, прочное стекло треснуло. Ира даже подпрыгнула на месте. По окну катились крупные дождевые капли, смешиваясь с птичьей кровью. Снаружи пролетел вниз кто-то еще, гораздо крупнее любой птицы. Потом еще. Ира стояла и смотрела, как с неба падают люди. Кусок серой тучи в высоте зашевелился, свернулся во что-то живое, подобие щупальца или гигантской лапы. Потянулся к окну, к зданию, к Ире. Она отступила на шаг, уперлась спиной в стену и только тогда почувствовала на теле чьи-то цепкие руки.

Она подняла голову со стола и недоуменно оглянулась по сторонам. Ни птиц, ни падающих людей. Она по-прежнему на рабочем месте. Опять заснула? Не может быть. Но тяжелые слипающиеся веки говорили об обратном. Что ж за день сегодня такой?

– Сегодня у всех так, – словно прочитав ее мысли, сонно улыбнулась ей Светка от соседнего стола, – я сама никакая. Как будто ночью вагоны разгружала. Вон на нашего посмотри.

Она кивнула на начальника, Дениса Петровича, который удобно устроился в мягком кресле за прозрачными стенами своего кабинета. Дверь была приоткрыта. Его громкий густой храп разносился по отделу и был слышен даже в коридоре. Он коротко вскрикнул и заворочался, сквозь сон замотал головой. Как ребенок, которому приснился кошмар.

Вечером, возвращаясь домой, Ира решила посидеть немного на скамейке у детской площадки возле подъезда. Не хотелось идти одной в пустую квартиру. Она посмотрела на свои окна на седьмом этаже. Темно, никого. Она подумала об этом с грустью, разочарованно, словно действительно собиралась увидеть там свет. Кто может там ее ждать? Папа и Игорь, сказала она сама себе. Готовят ужин, смотрят телевизор, говорят о футболе. Ждут ее, любимую дочь и жену. А ей самой остается только войти, отдаться уюту и покою. Ира грустно улыбнулась этим мыслям. Вдруг захотелось плакать и курить. Даром, что бросила полгода назад, глядя на папу. Курить, не плакать.

Сонливость к вечеру не прошла, наоборот, только усилилась. Ира чувствовала себя так, словно у нее сильный жар и все вокруг плывет, как во сне. Погода тоже не улучшилась. В мокрых сумерках загорались уличные фонари, тусклыми бледными звездами висели на изогнутых ножках опор. Ира сидела почти в полном одиночестве, если не считать одинокую молодую мамашу, которая, несмотря на холод и сырость, вывела на прогулку маленького мальчика. Малыш, потешный и пухлый в теплом комбинезончике, смешно и неловко ковырял лопаткой тяжелый слипшийся песок в песочнице. Мама сидела рядом на корточках, с улыбкой спрашивала ребенка о чем-то. Тот что-то звонко лепетал в ответ. Ира не слышала их разговора. Все звуковое пространство для нее заслонил скрип детской карусельки, стоявшей тут же, неподалеку, в метре от песочницы. Четыре пластиковых сиденья крепились к стальной раме, которая крутилась вокруг забетонированной в земле оси. На одном сидел человек, медленно отталкиваясь ногами, двигался спиной вперед. Карусель скрипела громко, натужно, словно ей было больно. От этого звука по коже бежали мурашки. Поначалу Ира даже не заметила незнакомца, слишком увлеклась разглядыванием окон, своими мыслями и матерью с ребенком. Из ступора ее вывел именно скрип, словно любитель каруселей пришел только что.

Ира пригляделась лучше. Сердце застучало, она подалась вперед. На карусели сидело длинное тощее тело, знакомое до боли. Сидело ровно и почти неподвижно, только ноги продолжали путь по кругу, задом наперед.

– Папа! – дрожащим голосом вскрикнула Ира и бросилась к нему. – Папа, как… что… почему… как ты здесь?..

Незаконченные вопросы, нелепые слова лились из нее, как рвота. Карусель замолчала, человек остановился. Поднял глаза, в упор посмотрел на дочь. Это он, без сомнений. Ушел из хосписа? Отпросился? Сбежал?

Одежда на нем висела, как на пугале. Та самая, в которой его забрали в субботу утром. Она шевелилась, шла волнами, словно под ней кто-то был. В доказательство этого появились черви, они лезли из папиных карманов, рукавов, из-за пазухи и воротника. Ира отступила, ее замутило. Отец подался вперед, силясь что-то сказать. Но вместо слов изо рта хлынули длинные извивающиеся нитки червей. Выкручивались, цеплялись за лицо, подбородок, лезли в нос, глаза, уши. Они лились потоком, раздували человеческое тело изнутри. Когда что-то громко хрустнуло и с влажным хлюпом упало на землю, Иру вырвало. Она стонала, не в силах открыть и поднять глаза. Когда приступ закончился, она вытерла рот ладонью и осмотрелась. Папа исчез так же, как и появился. Она снова заснула, не поняв этого.

В песочнице кто-то возился. Ребенка не было видно. Его закрыло собой материнское тело. Оттуда слышался только испуганный женский голос.

– Дима, – расслышала Ира, – Димочка… проснись. Не пугай маму.

Ира, шатаясь, встала. Переступила через лужу рвоты. Пошла к песочнице. Молодая женщина сидела прямо в песке, держа на руках спящего ребенка. Сонно гладила его по лбу, аккуратно трясла за тоненькие плечики. Мальчик лежал на спине и только вздрагивал, словно ему снилось что-то плохое. В сумерках, в свете фонарей Ира видела, как из-под длинных ресниц по щекам ребенка бегут крупные слезы. Когда она подошла ближе, малыш открыл глаза. Поднял пальчик, указал на небо.

– Когда закончится дождь, – серьезно сказал он, – мы проснемся…

Сел на коленях у матери, которая уже тихо сопела, опустив голову. Длинные волосы свешивались на грудь, закрывая лица, ее и ребенка. Мальчик сел ровнее, выпутался из материнских волос, посмотрел на Иру, добавил:

– И умрем.

Вторник и среда прошли тихо, но тревожно. Дождь не переставал, люди засыпали. Им снились кошмары. Дома, на улице, в транспорте, на работе. Потом просыпались, недоуменно оглядываясь по сторонам. Не понимая, где они. Каждый потом рассказывал, что видел во сне червей и мертвых людей, чувствовал прикосновение чужих рук.

В четверг уже никто не мог молчать. Это назвали сонной болезнью. По телевизору объявили, что ситуация под контролем. В городах ввели карантин и комендантский час. На улицах появились солдаты, патрули, блокпосты. По громкоговорителям просили сохранять спокойствие и оставаться дома. По домам ходили «инопланетяне» – волонтеры в масках и комбинезонах. Были видны только глаза. Сонные, уставшие, покрасневшие. Они пили какие-то таблетки от сонливости, звонили в двери, интересовались, нужна ли помощь. Ира каждый раз вежливо улыбалась и говорила: «Спасибо, все в порядке».

Из магазинов исчезали кофе и энергетики. Из аптек – пантокрин, риталин и настойка лимонника. Дома люди громко слушали музыку и смотрели кино, выкрутив динамики на полную. Сводки происшествий переполняли новости об авариях и несчастных случаях. Люди засыпали за рулем, падали с платформ под колеса поездов и метро. Маляры, монтажники и промышленные альпинисты срывались с лесов, люлек и навесов. В соседнем городе без электричества остался целый микрорайон. На местной ТЭЦ произошла авария, персонал заснул на работе.

Метеосводки показывали одно и то же. Бесконечные дожди на несколько дней вперед, на неделю, на месяц. Даже новости с орбиты наводили на тревожные мысли. Члены экипажа МКС говорили, что никогда не видели ничего подобного. Вся планета окутана серым непроницаемым слоем дождевых облаков. Нигде нет ни просвета, ни синевы. В эфир утекла странная беседа между станцией и ЦУП.

– Мы спим, – хрипел голос космонавта, – мы спим и летаем во сне. Мы плачем, и слезы в невесомости жгут нам глаза. Снаружи стучат. Мы смотрим в иллюминаторы и видим его. Хозяин червей, пожиратель миров, принесший дождь и сны. Когда закончится дождь…

Связь обрывалась, и орбита больше не выходила на связь. По телевизору монотонно просили сохранять спокойствие. Ведущий новостей заснул прямо во время прямого эфира. Его голова тяжело рухнула на стол. Еще полчаса камера показывала, как он кричал во сне и пускал слюни. За кадром слышался храп и крики съемочной группы в студии. Потом картинка исчезла, сменившись просьбой «Оставайтесь с нами».

С улицы все чаще доносились громкие хлопки. Милиция и военные стреляли в мародеров.

Ира пришла в хоспис около полудня. Светлое время суток превратилось в одну сплошную серую дождливую пелену. Сонную и медлительную.

Вчера вечером позвонили. Усталый женский голос сказал, что папе стало хуже, он впал в кому. После этого Ира набрала номер «службы помощи». Выходить из домов запрещалось, для этого требовались пропуска. Ира долго, срываясь на слезы и крик, спорила с мужчиной, который предлагал ей подать запрос. Его рассмотрят в течение суток и обязательно сообщат. В конце концов, мужчина вошел в положение и пропуск, пластиковый прямоугольник на шнурке, поздно ночью доставил ей волонтер.

Дорога до хосписа была долгой. Транспорт не ходил, пришлось идти пешком. На каждом углу Иру останавливали военные или милиция, проверяли пропуск и документы. Город словно вымер. Его единственными звуками стали шум дождя и редкие шаги случайных прохожих. Таких же испуганных, усталых, сонных, с болтающимися на шеях пропусками.

По дороге она увидела, как двое волонтеров вели под руки женщину. Она еле переставляла ноги и громко кричала. Глаза ее были закрыты, она спала. Таких отправляли в палаточные городки. Там их укладывали на раскладушки и топчаны. Люди ворочались и кричали во сне. Когда они приходили в себя, волонтеры отводили их домой.

Хоспис встретил Иру пустым холлом и бледным светом ламп над потолком. В дороге она промокла до нитки, не смотря на зонт и плащ. Сырость проникла под одежду, волосы прилипли к щекам. За стойкой администрации клевала носом девушка в белом халате. Ира подошла, назвала фамилию.

Ее повели по лестнице наверх и по коридору вглубь здания. Вокруг никого. Двери палат раскрыты, там храпели и стонали больные, пищали медицинские приборы. У папы была отдельная палата, самая лучшая. Зайдя внутрь, Ира тут же бросилась к отцу, который лежал неподвижно, как мумия, со скрещенными на груди руками. Словно уже был мертв. К запястьям крепились датчики и трубочки, рот и нос закрывала прозрачная маска. По застывшему каменному лицу ползали черви. Ира, давясь слезами, борясь с отвращением, руками собирала их скользкие тела, отбрасывала в стороны. Черви извивались, летели на пол, прилипали к стенам палаты, оставляя после себя разводы слизи.

Их становилось больше. Выползали из-под подушки, одеяла, пижамы больного, маски на лице.

– Помогите! – срывая голос, в ужасе вопила Ира. – Кто-нибудь!

Без сил она поскользнулась в раздавленных на полу червях, упала на лежащего отца. Зарылась лицом в его костлявую твердую грудь. Горько зарыдала. Черви копошились в волосах, щекотали уши, словно успокаивали. Они уже не вызывали омерзения. На затылок Ире опустились руки, погладили. Папа, жив. Руки вцепились в волосы, сильно, до боли. Прижали сильнее, дышать стало тяжело. Ира хотела закричать, но не смогла. Руки вдавливали, толкали куда-то в сырость и копошащуюся темноту. Раздался стук. В окне. Ира не могла поднять голову, чтобы посмотреть. Ударили сильнее, было слышно, как по стеклу с хрустом побежали трещины.

Кто-то дернул ее назад, повалил на спину.

– Девушка, – услышала она, – проснитесь…

Женские руки осторожно, но сильно хлопали ее по щекам. Ира с медсестрой сидели на полу. Папа лежал неподвижно, вытянувшись дугой. Голова запрокинута, стеклянные глаза уставились в стену, прозрачная маска сползла на подбородок, рот приоткрыт. Приборы пищали монотонно, без остановки, на одной ноте. Пульса не было.

Ира заплакала.

Чтобы организовать похороны, пришлось сделать десяток звонков, сорвать голос, потратить часы, нервы и слезы.

На третий день после посещения хосписа Ира ехала в арендованном микроавтобусе за город, к городскому кладбищу. Кроме нее в салоне сидел накачанный кофеином водитель и двое волонтеров. Гроб с папой стоял в проходе. Пришлось убрать половину сидений, чтобы он поместился. Больше не было никого. Телефоны близких и дальних родственников не отвечали, да и вряд ли кто-то из них смог бы сейчас приехать. Даже венок искусственных цветов у гроба был только один. От Иры. С надписью «Дорогому папочке» на длинной ленте.

У кладбищенских ворот их встретили четверо заспанных медлительных рабочих. Открыли задние двери микроавтобуса, осторожно вытащили гроб, понесли. Ира шла следом, несла венок. Дождь хлестал по волосам и плечам. На папином костюме оставались темные мокрые разводы. Заострившийся нос покойника уставился в серое небо.

На другом конце кладбища было движение, рычали машины и громко переговаривались люди. Там были братские могилы. Солдаты и волонтеры в брезентовых костюмах хоронили убитых мародеров и неопознанных мертвецов. Тех, кто погиб в несчастных случаях. Кого санитарные бригады находили во дворах и на городских улицах.

Гроб поставили возле глубокой ямы, на дне которой уже скопилась приличная лужа.

– Прощайтесь, – хмуро сказал рабочий.

Ира подошла, коротко поцеловала отца в мокрый холодный лоб. Слез не было. Она уже не могла плакать. Не было сил. Хотелось только спать. Уже не в первый раз она заметила, что под открытым небом чувствует себя неуютно. Было желание сжаться, спрятать голову в плечи, будто сверху кто-то смотрит, прибивает взглядом к земле. Она посмотрела на остальных. То же самое. Дерганные, нервные, испуганные.

Когда гроб накрыли крышкой, в последнее мгновение Ире показалось, что внутри она увидела какое-то движение. Из микроскопической щели между досками вылез длинный тонкий червь. Свесился, упал в мокрый песок. Рабочие застучали молотками. Изнутри гроба ответили. Несколько глухих сильных ударов, даже крышка чуть подпрыгнула, сдвинулась с места. Рабочие не обращали внимания, Ира тоже. Она уже не могла удивляться или пугаться. Могла только одно. Спать.

В гробу стучало, дрожало и тряслось, когда его опускали в яму. Оттуда явно хотели выбраться. Стук прекратился, когда кто-то потряс Иру за плечо.

– Проснитесь. Вы сейчас свалитесь.

Монотонные удары по доскам начались снова, когда на крышку начали падать мокрые комья земли. Стук успокаивал, баюкал.

Она даже не поняла, как осталась одна. Только моргнула и вот уже стояла возле могильного холмика, в котором чуть криво торчал деревянный крест. Она пошла вдоль могил в сторону ворот, где должен был стоять микроавтобус. Черви были везде. Под ногами, на памятниках и надгробиях. Висли на оградах и крестах. Падали с ветвей деревьев и самого неба вместе с дождем. Застревали в волосах, противно заползали за шиворот. Ира медленно шла вперед, неуклюже отряхиваясь.

Остановилась возле свежей, только выкопанной могилы. Яму наполовину заполняла мутная грязная вода. Там лежал человек в брезентовом комбинезоне волонтера. Спал, прижавшись боком к земляной стенке ямы. Загребал воздух руками, тряс головой, громко стонал, никак не мог проснуться. Вода дошла ему почти до груди, угрожая заполнить яму целиком, скрыть человека с головой. В ней плавали черви. Извивались, переплетались, рисовали фигуры из собственных тел. Ира оглянулась по сторонам. Никого. Только где-то далеко-далеко, на другом конце кладбища, возилась в братской могиле похоронная команда.

– Эй! – позвала она как можно громче. – Сюда! Здесь человек!

Эффект нулевой. Все равно, что кричать в пустоту. Ее голос поглощал шум дождя, как звуковая ловушка. Тогда Ира встала на колени у края могилы, в самую грязь. Плевать на одежду, она и так уже мокрая до нитки. И так уже есть риск слечь с гриппом или воспалением. Она потянулась к человеку внизу.

– Эй! – снова крикнула она, бессмысленно водя рукой по воздуху. – Проснитесь! Вы утонете!

И тут, подмытый снизу водой, большой пласт могильного песка под ней съехал в яму. Ира не успела среагировать, подняться на ноги, отскочить. Нырнула вниз, в грязную холодную воду. К червям и спящему человеку. Вода накрыла с головой, за секунду напитала одежду, сделала ее тяжелой, неподъемной. Ира подняла голову над поверхностью, закашлялась. Увидела прямо перед собой закрытые глаза человека, ткнулась руками в его твердую грудь. И тут она с хрустом проломилась, ребра разошлись в стороны, как беззубый рыбий рот. Оттуда появилась рука, крепко схватила Иру за запястье, потянула на себя. Потом еще одна, вцепилась в волосы. Ира завизжала от боли и страха. Появлялись все новые и новые руки, хватали, били, тянули, рвали. Они были бледные и холодные, скользкие от покрывающей их слизи. Они лезли из тела спящего человека, из земляных стен ямы, из-под воды. Хватали за ноги, тянули на дно. Ира снова скрылась под водой, когда ее за плечи рванули вверх другие руки. Сильные, горячие, живые. Вытащили на поверхность, залепили пощечину.

Ира проснулась.

– Гд…, – она тряслась от страха и холода. – Где я?

– Все еще на кладбище, – хмуро ответил сонный рабочий, – уснули и свалились в яму, прямо на гроб.

Ира с трудом встала, посмотрела вниз. Из жидкой грязи торчали доски гроба. По ним ползали черви. Больше не стучал никто.

Ира лежала на спине, глядя в высокое голубое небо. Лежала на мягком покрывале посреди моря травы. В высоких, жарко пахнущих стеблях, в деревьях неподалеку шумно гулял ветер. Она знала это место, была здесь с Игорем. Тогда именно здесь у них чуть не случилось то, что обычно ломает дружбу. Он был ласков и настойчив, но она остановила. Игорь послушался. Потом только тихо лежал рядом, обнимая за плечи, гладя по лбу, ласково отбрасывая с него длинные пряди каштановых волос. Всю обратную дорогу в город он молчал.

Теперь же Ира не останавливала его. Будь что будет. Уже все равно. Ей даже хотелось этого самой. Игорек. Ласковый, верный, надежный, свой. Его руки бегали по ее телу. Трогали, гладили там, где можно и где нельзя. Она сосредоточилась на его ласках и красивом, залитом солнечной синевой небе. Как же давно она его не видела. Его рука умело расстегнула пуговицы спереди платья, отвела ворот в сторону. Потянула за бретельку лифчика. Нежно, но сильно сжала грудь, ущипнула за сосок. Другая скользнула по животу вниз, задрала подол. Сквозь тонкую ткань погладила, надавила. Рывком спустила до самых колен, вернулась обратно. Ира свела ноги. Стало тесно, жарко, мокро, хорошо. Она двигала бедрами в такт нарастающим ласкам. Дура, с улыбкой мысленно корила сама себя, какая же дура. Чего ждала? Хорошо же. Давно бы так. Еще в тот раз. Только эти руки и только небо.

Наверху летел самолет, оставляя после себя длинный белый след. Тонкий, как зажившая царапина. Это и была она. Рана, порез на теле неба. Словно кто-то большой вел там длинным невидимым когтем. Он был там, с другой стороны солнечной синевы. Сейчас он разрежет небесный купол, разведет в стороны края и явит людям себя. Не успела Ира закончить эту мысль, как самолет исчез, вспыхнув ярким белым пламенем, которое залило и без того солнечное пространство вокруг. Возле вспышки образовался и разросся рой черных точек, сначала меленьких, почти невидимых. Через минуту они стали четче, заметнее. Их было много, целая туча. Птицы, подумала Ира. Нет, птицы летят, а эти падают. Что-то или кто-то с большой скоростью летел к земле. Люди. В этом Ира была почти уверена. Спящие люди. Они падали, переворачивались в воздухе, ветер трепал их одежду. Они видели сны друг друга, и кошмар казался им бесконечным.

Вскоре все небо, как тучами, было затянуто слоем падающих людей. Сквозь них пробивались тонкие лучи солнца. Трава под Ирой пришла в движение. Она чувствовала ее сильные настойчивые рывки и толчки. Холодные скользкие стебли заползали на покрывало, тянулись к горячему телу женщины. Она поняла, что лежит в море червей, когда они накрыли ее с головой, как набежавшая волна. Забили нос и рот, лишив возможности говорить и кричать. Руки ни на секунду не прекращали работу, движение. Ласкали, трогали, держали сильно, цепко. Обвились вокруг тела, потянули вниз. Под землю, под червей, в самые темные глубины сновидений.

Там Ира стояла посреди исполинских руин. Пустые покосившиеся здания тесно прижимались друг к другу. Она никогда не видела такой архитектуры. Прекрасной, безумной, неземной. Сине-фиолетовое небо прорезала полоса. Она удлинялась и расширялась. Оттуда на землю потоком хлынули черви, словно кто-то открыл кран. Шмякались на крыши, летели в пустые проемы, волнами поднимались до верхних этажей, накрывали собой здания и целые заброшенные кварталы. Из прорези в небе, из этой дыры между мирами свешивались длинные щупальца. С оглушительным грохотом на землю опустилась огромная колонна. Конечность невиданного исполинского существа. Стопа могла накрыть собой целый город. Сустав терялся на невиданной высоте. Где-то, в сотнях километрах отсюда на землю опустилась еще одна нога, задрожала почва. Свет неземного солнца заслонила гигантская туша размером с небо. Когда раздался голос, Ира, которую швырял из стороны в сторону поток червей, ладонями зажала уши. Не было слов, только оглушительный, как контузия, рев тысячи труб.

Это был он. Хозяин червей, пожиратель миров. Извещал о своем пришествии. Его невозможно было рассмотреть целиком. То колоссальное, что открылось миру, было лишь малой его частью. Щупальца и конечности, тень туловища. Вот все, на что могли рассчитывать его жертвы. Его кожа переливалась миллионом цветов. Из пор лезли миллиарды червей, толстым слоем копошились на теле отца, срывались вниз живым дождем. Даровали людям сны и кошмары. Небесные щупальца перепахивали землю под собой в поисках пищи. Их венчали тысячи длинных цепких рук. Выхватывали людей из червивого месива, как конвейер передавали друг другу наверх, где в предвкушении исходили слюной, клацали зубами тысячи ртов. Вниз летели опустошенные, высосанные до дна человеческие оболочки.

Отрыжка Бога.

Ира пришла в себя, стоя у окна. Голова запрокинута. Она смотрела на небо. Тучи. Все еще эти проклятые дождливые тучи. Она тяжело оперлась руками на подоконник. Посмотрела в окна дома напротив. Там тоже стояли люди. В каждом прямоугольном проеме. Смотрели на небо.

Ира окончательно потеряла счет времени. Понятия не имела, сколько дней прошло с похорон. Все слилось в один долгий, бесконечный, сонливо-дождливый кошмар. Волонтеры не приходили уже давно. Это она знала точно. Не было больше звонков, никто не интересовался, как она себя чувствует и все ли у нее в порядке.

На стекло снаружи с мягким, еле слышным стуком приземлился длинный червь. Подержался чуть-чуть и отклеился, сорвался вниз. Ира отошла от окна. Взяла мобильный, сети не было. Она принялась одеваться, понимая, что если сейчас уйдет из дома, то обратно уже не вернется. Как папа когда-то. Натянула джинсы, свитер, взяла зонт, накинула на плечи плащ.

Дорога была долгой, пусть никто уже и не спрашивал документов и пропусков. Во дворах и подворотнях Ира видела тени. Из асфальта и тротуарной плитки как растения торчали руки. Перебирали, скребли пальцами, тянулись к ней, норовя схватить за лодыжку. Она видела мертвецов на скамейках. Из пустых глазниц выпадали черви. Ира просыпалась, находила себя на газонах, бордюрах и в лужах. Одежда стала тяжелой, грязной. Иру трясло от холода и страха, но она продолжала идти.

На земле под дождем лежали люди. Спали, громко храпели, ворочались и кричали. Гражданские, солдаты, милиционеры и волонтеры. Сон сразил всех. Ира натыкалась на другие тела. Мертвые. Словно сброшенные с большой высоты. С размозженными головами, вывернутыми конечностями, переломанными в кашу костями. Розоватая от крови дождевая вода журчала по желобам и каналам. В решетках коллекторов застревали обрывки одежды, волосы, кусочки мозга и костей. Трупы лежали на дорогах и раздавленных машинах. Один тряпичной куклой повис на фонарном столбе.

Ира пришла, когда уже начинало темнеть. Дверь подъезда была распахнута настежь. На лестничной клетке второго этажа стоял папа. Скелет в больничной пижаме. Из широко раскрытого рта хлестали потоки воды вперемешку с червями. Растекались по ступенькам. Ира заехала сама себе в переносицу, ойкнула от боли, из глаз хлынули слезы, но сон ушел. Мертвец исчез. Добравшись до пятого, она позвонила в дверь. Почти сразу из-за двери послышались тяжелые шаркающие шаги. Словно ее ждали. Конечно ждали, подумала она.

Щелкнул замок. На пороге стоял Игорь. Похудевший, изможденный, всклокоченный. Устало прислонился к дверному косяку. Глаза закрыты, по щекам бегут слезы.

– Я пришла, – сказала она.

Игорь открыл глаза. Улыбнулся.

Он крепко держал ее за руку. Они молча шли вперед. Вокруг были другие люди. Все вышли из домов, когда закончился дождь. Улицы превратились в человеческий поток. Когда закончится дождь, мы проснемся, говорил малыш в песочнице. Он сказал что-то еще, но Ира не помнила.

Облака стали тонкими, светлыми, почти прозрачными, вот-вот рассеются. Сквозь них почти уже можно было рассмотреть небо. И что-то еще. Кого-то, что ворочался наверху, стонал в предвкушении пиршества. От этих стонов закладывало уши, дрожали стекла в окнах домов, срабатывали сигнализации брошенных машин.

Ира огляделась, посмотрела назад. Вокруг люди, насколько хватает глаз. Молча идут вперед. Туда, где наверху переплетаются длинные отростки, на которых сжимают пальцы холодные скользкие руки.

Под ногами что-то чавкало. Ира посмотрела вниз. Ботинки по щиколотку тонули в толстом зловонном слое мертвых червей. От запаха гнили кружилась голова.

Она до последнего надеялась, что это сон. Но в глубине души понимала, что тот, за облаками, существует на самом деле. Он реален.

Под прахом

Я приехал в деревню в мае. Не был здесь с самых дедовых похорон, десять лет почти. Раньше не имел ни времени, ни возможности. Сначала учёба в столице, потом работа, семья, получилось приехать только в этом году. Семьи больше не было, только работа и осталась.

На майские у меня выпала целая неделя выходных. Остановился у брата. В день приезда до поздней ночи мы с ним сидели на кухне и пили водку, разговаривая о чем-то отвлечённом, его жена Лена подкладывала нам еду. Я чувствовал, что им обоим неловко, они не хотели тревожить меня расспросами, вскрывать свежие, незатянувшиеся раны. За это я был им благодарен.

Старшего племянника Мишку я почти не узнал, парень сильно вымахал с нашей последней встречи. Зато младший, пятилетний Серёга, мой тёзка, целый день не отходил от меня ни на шаг.

– Серый, – так он меня называл, подражая отцу, – а ты почему один?

Он потянул меня за штанину.

– А Настя приедет?

Настей звали мою дочь, которая была старше его на два года. Брат шикнул на мальчика, мать погрозила пальцем.

– Нет, Серёж, – я потрепал его по голове. – Настя не приедет…

– А-а-а, – протянул племяш, то ли обидевшись, то ли вспомнив что-то.

Следующий день я провёл дома у мамы. В квартире, где вырос.

Долго стоял возле книжной полки, рассматривая Настину фотографию в рамке, мама души не чаяла в единственной внучке. Широкая улыбка, выпавший передний зуб, светлые волосы, заплетённые в смешные хвостики. После развода я убрал из дома все дочкины фото, не мог смотреть, жгло внутри. А тут ничего, даже как-то легче стало. Наверное, потому что дом, родное всё. И мама рядом.

– Что ты будешь завтра делать? – спросила она меня за ужином.

– Я, мам, хочу в деревню съездить. Не был давно.

– Съезди, конечно, сынок. Я там цветов на рынке купила. Деду своему на кладбище поставишь.

– Угу, – кивнул я, – хорошо.

– Я бы с тобой, но боюсь не доеду. Давление скачет с этой погодой, а там дел куча. С осени никого не было. Саша ездит туда, как получается.

– Ничего. Я сам.

Ещё на трассе зарядил дождь, май начался заморозками и непогодой.

Деревня была маленькой. Даже в детстве, когда я проводил там каждое лето, она казалась глухой и почти безлюдной. Сейчас не осталось никого.

Свернув с основной дороги, я трясся по гравийке, аккуратно объезжая лужи и ямы. Ветер бросал в лобовое стекло дождевые капли и сорванные с придорожных кустов ветки. Я медленно переваливался с ухаба на ухаб и молился, чтобы у меня не сорвало глушитель, когда что-то скребло машину по днищу.

До места я добрался только к обеду. Дедовский дом стоял на отшибе, на пригорке, с которого открывался вид на всю деревню, маленькую, как на ладони. В стороне виднелся изгиб речки, на которую мы летом ходили купаться. По весне она часто разливалась, затапливая сараи и погреба. Потом вода отступала, оставляя на огородах речные ракушки и дохлую рыбу.

Сразу за нашим сараем начиналось колхозное поле, на котором никогда ничего не росло, любые посевы здесь почему-то погибали. За полем высился лес, куда мы ходили собирать грибы. У самой его кромки я увидел покосившееся дощатое здание, по коже пошли мурашки. Все ещё стоит, значит.

Отперев замки, я вошёл в дом. Он встретил меня сыростью, запахом плесени и горками дохлых мух на подоконниках. Окна снаружи были косо заколочены досками. Брат рассказывал, что время от времени сюда залезали воры, ночевали, срезали проводку, тянули из дома всё от старых кастрюль до дедовой одежды из шкафов. Брат приезжал сюда каждый раз после погромов, чинил разбитые окна, заново проводил электричество. Грозился даже поставить капканы, чтобы отвадить мародеров.

Сразу наносил дров из сарая, затопил печку на кухне и маленький щиток в зале. Его можно будет протопить ещё раз вечером, для верности, хоть немного выгонит из дома сырость. И спать будет тепло. Совсем как раньше.

Несколько часов я приводил дом в порядок, убирался, мыл полы, сметал с подоконников высохшие трупы мух. Нашёл под диваном две дохлых мыши, вынес их в совке на улицу. За шкафом меня ждала находка похуже, мёртвая крыса. Здоровенная, с длинным голым хвостом. Раздутая, начавшая разлагаться, со стойким запахом мертвечины. Осенью, оставляя дом зимовать, брат всегда разбрасывал по углам отраву для грызунов. Нажравшись её, они часто умирали в доме.

Я никак не мог подцепить крысу совком или шваброй, мешал шкаф. Натянул на руки толстые резиновые перчатки и, дрожа от омерзения, потянул дохлятину за хвост, поднял. Крыса безвольно свесилась вниз, чуть покачиваясь. Из раскрытой пасти капнула какая-то мутная жидкость. Чёрный глаз уставился прямо на меня. Казалось, что длинные жёлтые зубы вот-вот щёлкнут, крыса оживёт и вцепится мне в руку.

Смердело так, что заслезились глаза. Я поскорее вынес находку из дома и бросил к уже найденным мышам. Потом где-нибудь их закопаю. Или просто выброшу подальше в поле.

В тот день мои злоключения с мертвечиной не закончились. К вечеру дождь закончился, однако вместо него с неба повалили крупные хлопья снега. Снег в мае, отлично. Закончив уборку в доме, я решил проверить двор и сараи. Работа придала мне сил, отвлекла от воспоминаний и тяжелых мыслей. Я был даже доволен, не зря приехал.

Двор порос высокой пожухлой травой, сухой и жёсткой, как щётка. Сквозь неё пробивались молодые зелёные стебли.

Открыв двери хлева, я чуть не свалился с ног от ударившего в ноздри смрада. Так воняла найденная в доме крыса. Только здесь вонь была усилена в разы, явно сдох кто-то большой. Причем совсем недавно. Я согнулся пополам и выплюнул в траву горький сгусток желчи. Переборов тошноту, зажал нос и осторожно заглянул в хлев.

– Вы издеваетесь, что ли? – глухо сквозь пальцы спросил я неведомо кого.

У стены, где раньше стояла наша корова Ланька, лежала мёртвая лиса. Большая, с приличную собаку. Рыжий мех свалялся колтунами, стал грязным и серым, в нем копошились насекомые. Глаза животного были открыты, смотрели на дверной проём, прямо на меня. На миг даже показалось, что они светятся в полутьме. Я постоял в дверях, соображая, что делать. Покопался в сарае, вытащил потрепанный кусок старой плёнки. Снова надел резиновые перчатки, вернулся в хлев. Помогая вилами, положил лису на плёнку, стараясь не думать о паразитах, возможном бешенстве и трупном яде. Завернув животное в пленку, наподобие савана, вынес ее на воздух.

Снег повалил с новой силой, словно не май на дворе, а середина ноября. Хотел вернуться в сарай за лопатой, как увидел у самого края поля большие кучи веток. Это, наверное, брат нарезал в прошлом году, когда приводил в порядок деревья в саду.

Брат собрал отрезанные ветки в кучи, собираясь поджечь со временем, но, видимо, не успел или забыл. Я решил, что было бы лучше сжечь лисий труп, удобнее и быстрее, заодно избавлюсь от мусора. Плюс снова вспомнились истории про бешенство, лисы часто бывают переносчиками болезни. А больных животных всегда сжигают, так ведь?

Я положил свёрток на самый верх кучи, обложил по бокам истлевшим сеном из хлева. На сухих ветках застревали большие белые снежинки.

Сходил в дом за спичками. Боялся, что из-за сырой погоды пламя не разгорится, однако, только поднеся огонёк к сену, тут же отпрянул. Вспыхнуло так, что жар ударил в лицо. Куча занялась, будто облитая бензином, в ней трещали сухие ветки и собранный в доме мусор, пластиковые бутылки и целлофановые пакеты. Я пошевелил костер вилами, сходил и бросил в огонь найденных в доме мышей и крысу. С минуту постоял, глядя на огонь. Было в нём что-то успокаивающее.

Краем глаза заметил движение в стороне. Повернувшись, увидел, что в десяти метрах от меня на поле сидит другая лиса. Так же пристально смотрит на огонь, как и я только что. Молодая, гораздо меньше той, что горела сейчас в куче.

– Родственник твой? – спросил я. – Соболезную.

Лиса повернулась на голос, посмотрела на меня. Любопытно и с интересом, по-собачьи склонив голову на бок. Затем повернулась и, махнув пушистым хвостом, рысцой побежала через поле к лесу. Я провожал её взглядом, пока снова не увидел впереди покосившееся деревянное строение, отвёл глаза.

К вечеру снег закончился, стало ветрено. Шумели деревья в саду, гнулись голые ветки старого дуба через дорогу. Я решил сходить на кладбище, пока ещё совсем не стемнело. Прихватил купленные мамой искусственные цветы.

Дед смотрел на меня с черного памятника. В пиджаке с медалями, с хитринкой в глазах, изогнув в полуулыбке уголок рта. У художника хорошо получился портрет. Дед и был таким, всегда смотрел на меня с какой-то искоркой во взгляде. Будто знал некий секрет, но рассказывать не собирался.

Без лишней скромности скажу, что я был его любимцем. С самого раннего детства он всегда находился где-то рядом. Я любил бабушку и деда. Особенно деда, чего уж скрывать.

Всю жизнь он провёл в этой деревне. Родился и вырос, партизанил в здешних лесах, работал, растил детей и внуков. Покинул деревню только один раз, в сорок четвертом, когда ушел с войсками на запад. Дошел до Венгрии, где был ранен. Каждый год на День Победы дед напивался и плакал.

– Серёжа, – спрашивал он, – а ты меня не забудешь?

Я постоял немного, глядя на памятник. Крепкий, мощный, долго простоит. Брат выбирал, наверняка. Он такой, все делает с толком и знанием дела. Не то, что я.

– Здорово, дед, – сказал я наконец, – с праздником тебя.

Девятое мая уже через несколько дней. Только в этот раз он не напьется и не будет плакать. Я полез в карман, достал телефон, нашел фотографию Насти. При взгляде на неё снова сжалось сердце и заскребло в горле.

– Вот, – показал я памятнику светящийся экран, – правнучка твоя. Я так и не привез ее, не познакомил. И сам не приехал. Ты прости…

Дед молча улыбался. Конечно простит.

Он лежал здесь один. Никто не знал, что случилось с моей бабушкой. Когда я учился в десятом классе, она пошла в лес и не вернулась. Её не нашли ни милиция, ни МЧС, которые прочёсывали чащобу в поисках.

Я прибрал могилу, вымел сухие листья возле ограды, воткнул в холмик цветы.

Возвращался уже в темноте. Дома было тепло. Поужинал маминым супом, снова затопил щиток и долго сидел, глядя на огонь. Лёг спать, застелив свежее постельное бельё. Ночью просыпался от шорохов в углах. Мыши, не всех еще вывели отравой. Раньше в доме постоянно крутились коты, по ночам они запрыгивали ко мне на кровать, тёплыми комочками засыпали в ногах, забирая тревоги и плохие сны. Сейчас не было никого, только я сам. Сам по себе. Лежал без сна в темноте, ворочаясь с боку на бок, прислушиваясь к шорохам.

Заснул я только под утро. Крепко, без снов. Не слышал, как снаружи кто-то трётся об углы дома. Наклонив тяжёлую голову, заглядывает в окна.

Проснулся я от щекотки. От того, что кто-то назойливо и неприятно ползал у меня по лицу. Щекотал маленькими лапками, лез в нос, уши и глаза. Спросонья я машинально отмахнулся, перевернулся на другой бок, но нарушители спокойствия не отстали. Громко прожужжали над ухом маленькими крылышками. Перевернувшись на спину, я открыл глаза и наблюдал, как над моим лицом кружатся большие чёрные мухи.

Сел в кровати, покрутил головой по сторонам, осматривая комнату. Мух было много, целый рой крутился вокруг меня. Точками они летали над потолком, сонно ударялись о стены, вяло тыкались в окна, ища выход наружу. Комнату заполнял тихий монотонный гул. Я словно оказался посреди огромного улья, вместо пчёл в котором были мухи. Рассеянно отмахиваясь от наседавших насекомых, я спустил ноги на пол.

Одевшись, пошел на кухню. Там их было ещё больше, чем в комнате. Они толстым слоем облепили окна, не пропуская внутрь пасмурное утро. Копошились живыми занавесками, жужжали. Вчера во время уборки я смёл с подоконников мёртвых насекомых. Собрал в мусорное ведро и оставил возле печки, забыл выбросить. Сейчас ведро было пустым, на дне валялись только несколько смятых конфетных фантиков и коробок из-под спичек. Никаких дохлых мух. Я немного постоял, соображая. Может вчера насекомые были просто сонные или в параличе? Они ведь тоже впадают в спячку на зиму. А сейчас проснулись, почувствовав тепло в доме. Хотя я точно помнил их высушенные тела, пустые оболочки, которые рассыпались и разваливались на части от малейшего прикосновения, оторванные крылья и маленькие чёрные лапки. Вчерашние мухи точно были мертвы. Куда же они делись и откуда взялись все те, что летают сейчас по дому? Может вчера я машинально выбросил мусор из ведра, просто забыл об этом? А сейчас по дому летают совсем другие мухи, выползшие из щелей? Остановившись на этом варианте, я решил перестать ломать голову.

Надо было как-то выгнать их из дома. Порывшись в шкафах, я не нашел никакой отравы от насекомых. Окна не открывались, были заколочены наглухо. Я раскрыл настежь двери. Впустил внутрь сырость, но, почувствовав свежий воздух, мухи ринулись наружу.

Быстро позавтракав, я пошёл на улицу. Казалось, что стало ещё холоднее, чем вчера. В воздухе стояла плотная водяная взвесь, что-то среднее между мелким дождём и плотным туманом. Влага пробиралась под одежду, покрывала руки и лицо холодной мокрой плёнкой. Хотелось поплотнее закутаться в фуфайку.

Во дворе я наткнулся на следы больших раздвоенных копыт. Свежих и чётких на мягкой земле. Животное топталось здесь ночью, ходило кругами по двору и тёрлось о стены дома. Я снял с бревна сруба прилипший клок шерсти. Лёгкий, сероватый, пахнущий мускусом, хвоей и плесенью. Скатав шерсть в шарик, я выбросил его. На руках остался запах, резкий, но приятный.

Я пошёл по следам. Из двора животное пошло в обход дома в дедовский сад. Тут на земле, кроме уже привычных раздвоенных копыт, я обнаружил следы лап. Больших, как у огромной собаки. Или волка. Я ненароком поежился. Дед рассказывал про волков в здешних лесах, даже на моей памяти залётный серый одиночка однажды утащил соседскую овцу.

Здесь же были следы копыт поменьше, как у косули. На свежей грязи у забора красовались отпечатки маленьких лап. Лисьих, подумалось мне. Я был почти уверен, что вчера этих следов ещё не было. Получается, пока я спал, зверьё стаями топталось возле дома? Почувствовало присутствие человека и решило выяснить, кто посмел нарушить их покой? Побродив ещё немного по саду, я обнаружил на ветках яблонь клочки шерсти, как тот, что во дворе. Некоторые висели так высоко, что оставалось только гадать о росте и размерах животного. Или может это их ветром туда занесло?

Этот сад всегда вызывал у меня странные чувства. Он красиво цвел весной и обильно плодоносил в конце лета и осенью. Но иногда сад меня тревожил. В темноте или плохую погоду деревья казались зловещими.

Каждый вечер бабушка занавешивала все окна в комнате, где я спал. Все, кроме одного, что выходило в сад. На нём почему-то вообще не было занавесок. По вечерам я лежал на кровати, читал или смотрел телевизор, стараясь особо не глядеть в окно, за которым либо стояла кромешная тьма, либо угадывались силуэты деревьев. Боялся заметить там чьё-то движение. Я не смотрел в окно, но иногда чувствовал, что оттуда кто-то смотрит на меня.

Я пошёл обратно к дому, собираясь занять себя работой и выкинуть из головы подзабытые детские страхи. Деревья – это просто деревья.

Вернувшись во двор, я увидел большого длинноухого зайца. При моём приближении зверёк не двинулся с места. Без сомнения, он был мертв, глуповато смотрел остекленевшими глазами. Прислонился боком к штакетнику, будто просто остановился отдохнуть. Я поморщился, от зайца исходил чуть заметный, но явный запах разложения. Как я не заметил его раньше? Сегодня, вчера. Я ведь исходил двор вдоль и поперёк. Разве что кто-то положил его сюда, пока я был в саду. Невольно поёжившись, оглянулся по сторонам. Да нет, чушь какая-то.

Вздохнув, я сходил за лопатой, ловко подцепил серый окоченевший трупик и понёс его к мусорным кучам на краю поля. Теперь мне казалось, что именно так поступить с умершим животным наиболее правильно. Всё равно от мусора надо избавляться. Бросил зайца в ворох высохших веток. Потом сожгу.

Вчерашняя куча выгорела полностью, осталось только черное пятно на земле с горсткой пепла в центре. Пошевелив его лопатой, я охнул от удивления и неожиданности. Среди золы лежала книга. Новое красочное издание «Винни-Пуха». Точно такая же была у Насти, я читал её дочке перед сном. Дома и потом, в больнице.

Будто это была противопехотная мина, я несколько раз толкнул книгу лопатой. Для верности легонько пнул ногой. Хотел прогнать наваждение, мираж, что угодно, но нет, книжка была настоящей. Каким-то образом она оказалась здесь, посреди пепелища.

Дрожащими руками я поднял легкий томик, протёр рукавом обложку. Раскрыл, полистал страницы, пачкая на удивление чистую бумагу черными отпечатками измазанных в золе пальцев. В голове мелькнула мысль, что это именно та самая книжка, моя и Настина. Вот помятая страничка, вот оторванный уголок, пятно от чая. Я был на грани истерики. Слёзы слепили глаза, горький ком сжал горло. Я быстро листал страницы, узнавал отметины, желая и одновременно боясь добраться до последней. В пять лет Настя училась писать, повторяла за мной буквы, которые я выводил на тетрадном листе. На последней странице своей любимой книжки она красным фломастером коряво намалевала три коротких слова – «мама, папа, Настя». В своем имени пропустила С, получилось Натя. Когда я увидел знакомые буквы, уже не мог сдерживаться. Отбросил книжку в траву, ноги подкосились. Я рухнул на колени и не плакал даже, выл по-звериному, задыхаясь и набирая ртом воздух.

Немного успокоившись, я снова подобрал злосчастного «Винни-Пуха». Сомнений быть не могло, книжка та же. Я больше не утруждал себя вопросами и догадками, прижав томик к груди, как святыню, понес в дом. Там положил его на кухонный стол и долго сидел молча, разглядывая рисунки на обложке. Вокруг по-прежнему жужжали ожившие мухи. Ожившие. Почему-то в этом я уже не сомневался.

Выйдя из дома, я снова вернулся к мусорным кучам. Поднял оброненную лопату, пошевелил остатки пепла. На верхушке соседней кучи лежал на спине мертвый заяц, оттопырив уши, будто прислушивался, умильно сложив окоченевшие передние лапы. Я пошел за спичками. На тропинке к дому лежала горка мертвых птиц. Воробьи, несколько десятков, не меньше. Друг на друге, разложив крылья, выставив скрюченные лапки.

– Как в Китае… – сказал я сам себе.

Чувствуя, что схожу с ума, вернулся в дом за резиновыми перчатками и пустым ведром. Сложил в него воробьев, отнёс к кучам и высыпал рядом с дохлым зайцем. Пламя занялось так же быстро, как и вчера.

Не став смотреть на огонь, я пошёл через поле, к деревянному строению. Это было необходимо. Почти так же необходимо, как и поход на кладбище. Снаружи это был простой дощатый амбар, в каких хранят сено или зерно. Таким он, вероятно, и был когда-то, но, сколько помню, он всегда пустовал. Сейчас как будто совсем и не изменился, всё так же стоит у самой кромки леса, чуть наклонившись на бок.

Подойдя к амбару, я долго стоял, не решаясь войти внутрь. Смотрел на вход, который раззявился передо мной беззубой пастью. Тут умер мой дед. Его нашли прямо здесь, сидевшего на скамье – прибитой вдоль стены широкой доске. Он зачем-то надел свой любимый пиджак с медалями, брюки к нему и лучшие, начищенные до блеска чёрные туфли. И пришел сюда умирать.

Нашёл его мой брат, который приехал в деревню, обеспокоенный тем, что дед не отвечает на звонки. Я тогда уже учился в столице на первом курсе. Брат рассказывал, что дед сидел, сложив руки на коленях и опустив подбородок на грудь, будто спал. Это было через два года после того, как пропала бабушка. Примерно в то же время, ранней осенью. После похорон я уехал и не возвращался сюда до вчерашнего дня.

Выдохнув, я всё же зашёл внутрь. Ничего особенного, те же дощатые стены с широкими щелями. Пространство внутри заросло высокой травой, стены густо оплела паутина. Потолок…

Подняв, голову, я застыл, как вкопанный. Небесная серость сочилась сквозь щели. Доски перекрытия медленно гнили, напитавшись влагой. С них свисало множество шнурков. Они были привязаны к гвоздикам в досках, а их свободные концы заканчивались петлями, в которые были просунуты маленькие, пожелтевшие от времени звериные кости. Кое-где виднелись высохшие птичьи лапы и черепа с разинутыми клювами. Кости раскачивались на слабом ветру, соприкасались, звонко стучали друг о друга, как колокольчики, призванные отгонять злых духов.

Я сел на скамью у стены, опустил лицо в ладони. Надо мной слабо покачивались и звенели кости. Последнее пристанище деда превратили в святилище. Наверняка сразу после похорон и моего отъезда.

Выйдя наружу, я, не оглядываясь, пошёл к дому. Серые облака быстро проплывали надо мной, лес за спиной шумел, шелестел и разговаривал. Ветер доносил оттуда мускусный запах животной шерсти, аромат листвы и хвои, едва уловимый смрад гнили и разложения. Вонь мертвечины, которая преследовала меня здесь уже второй день.

Зажжённая куча почти догорела, только продолжала дымить. Горка раскалённых добела углей пылала жаром. В траве я увидел дохлого барсука. Брезгливо пнул его носком сапога, отбросив к огню.

Время близилось к обеду. Похлебав наскоро разогретого супа, я снова отправился обыскивать территорию вокруг дома. Руки чесались от желания позвонить, маме или брату. Спросить, какого чёрта здесь вообще происходит? Неужели дедовы сказки оказались правдой? От осознания этого, от нахлынувших воспоминаний, меня бросало в дрожь.

Я так и не позвонил, отвлёкся на дела. В саду нашёл ещё одну дохлую лису. В старом, заваленном землёй колодце – здоровенного полуразложившегося зайца. Меня чуть не вырвало, когда я заглянул внутрь. Пришлось обмотать вокруг лица тряпку, вытаскивая труп длинным багром. В проволочном заграждении вокруг огорода запутался окоченевший скворец. На крыше деревенского туалета раскинул крылья чёрный грач. В бурьяне за сараем я отыскал свернувшегося калачиком мёртвого кота. Я сносил их всех к готовым мусорным кучам. Теперь не могло быть сомнений, что брат оставил их осенью не просто так. Они ждали меня.

За работой я вспоминал деда. Тот случай, когда мы с ним хоронили нашего старого кота Борьку. Пушистый полосатый красавец был любимцем всей семьи, и я горько плакал, когда нашёл его лежащего под забором без движения. Вечером мы с дедом пошли к самому лесу и развели большой костер. Одной рукой дед обнял меня за плечи, прижав к себе. Другой ласково гладил кота, который, как живой, свернулся на расстеленном дедовом пиджаке. Говорил дед тихо и ласково, от его голоса хотелось спать.

– Ничего, внук, смерть дело такое, привычное. Все умирают. В войну зимой страшное дело было. Загнали нас фашисты в леса. Что творилось, страшно вспомнить. Отбились мы от отряда вдвоем, я и друг мой, Петро. Забрели в самую чащу, где болота. Сидим и плачем. Мне семнадцать лет, он на год моложе. Темно, хоть глаз выколи и холодно так, что кишки леденеют. Прощай, говорю, Петро, помрём мы сейчас. Он мне, прощай, Василь. Так и сидели…

Дед замолчал, пристально глядя в огонь. Я поднял взгляд, в глазах старика плясали огоньки.

– И как вы спаслись?

– Лесной Царь вывел, – дед улыбнулся и подмигнул мне, поцеловал в щёку, кольнув щетиной, – не бросил.

Одним ловким движением он поднял за шкирку мёртвого Борьку и бросил в костер. Я ахнул от изумления.

– Душа, – сказал дед многозначительно, – душа звериная наружу просится. Огонь помогает, освобождает, сжигает всё лишнее. Только душа и остается, улетает к Лесному Царю. Чистая смерть, хорошая. Человек для зверя всё равно, что Господь Бог, потому что огнём владеет. Звери идут к нему, когда смерть чуют. Но не ко всем, а к тому, кто верит в Лесного Царя. Он души звериные собирает и помогает людям, которые костры разводят. Сильно помогает. Можно что хочешь попросить…

В костре обгорала и сворачивалась угольками роскошная Борькина шерсть. Шипело что-то, вздувалась и сползала от жара кожа, обнажая скелет, чернели и раскалялись тонкие кости. Обнажалась и улетала со слов деда счастливая кошачья душа.

Я совершенно забыл о том случае, а теперь вспомнил, будто это было вчера. К вечеру я облазил всю территорию вокруг дома. Отправился в экспедицию по соседским дворам, обойдя в итоге всю деревню. Добычу я собрал приличную, пришлось даже достать из сарая старую двухколёсную тачку. Гора мертвечины высилась рядом с нетронутыми мусорными кучами. Это ещё не предел. Я был уверен, что завтра на тех же местах будут лежать новые тушки.

Зажёг сразу все кучи. Огонь горел ярко и горячо. Я бросал в него разлагающиеся тельца, помогая вилами. Сбросил от жара теплый ватник и верхнюю кофту, остался только в рубашке. Кружилась голова, я отходил в сторону, отдышаться и прийти в себя.

Работал, пока не стемнело, пока все трупики не исчезли в огне. Потом ещё долго сидел у костров, глядя на угли. Рылся в остывающем пепле. Огонь принял мертвую плоть, отдав что-то взамен. Потрёпанный плюшевый медведь. Бусы из красных прозрачных стекляшек. Браслетики и фенечки из бисера и резинок. Куклы всех видов и размеров, книжки-раскраски, альбомы с наклейками, компакт-диск какой-то популярной певицы. Застиранный больничный халат, капельницы и прозрачные трубки, шприцы и иголки. Пропахшая лекарствами пижама. Лекарствами, которые не помогали. Последним я выудил из пепла рисунок. Там был по-детски просто намалёван плосколицый улыбающийся мужчина, очевидно, я. Сверху подпись большими разноцветными буквами – «Дорогому папочке». Без единой ошибки. Казалось, что прошла целая вечность, пока я сидел прямо на земле, разглядывая помятый альбомный листок.

Из пепла и праха появлялись и другие вещи. В основном связанные с бывшей женой. Билеты в кино. Пустой флакон из-под духов. Туфелька с обломанным каблуком, белые кружевные трусики, подвязка от чулка, обрывок фаты. Ключи от квартиры, первой и единственной. Тест на беременность, детская погремушка, заключение врача, свидетельство о разводе. До волдырей обжигая пальцы, я сунул руку в самое пепелище и достал оттуда обручальное кольцо. Холодное как лед, оно тускло блестело у меня на ладони. Я сунул его в карман, только его и рисунок дочери. Все остальное бесполезной грудой осталось лежать на земле.

Устав и продрогнув, я пошел в темноте к дому, едва переставляя ноги. От костров не осталось ничего. Вдалеке шумел лес.

Спал я плохо, урывками. Дом наполнялся шорохами и звуками. Теперь их уже нельзя было списать на мышиную возню. Я отчетливо различал чьи-то тяжелые шаги, топот маленьких ножек, вздохи. С кухни доносились обрывки голосов. Слов я различить не мог, они слышались откуда-то издалека, из другого мира.

Снаружи шагал кто-то большой, снова тёрся об углы дома. В окна стучали ветви разросшихся деревьев. Как незваные гости, которые просились на ночлег. Чьи-то шаги гремели на чердаке, деревянное перекрытие скрипело, сверху сыпался мусор. Пытаясь отвлечься и заснуть, я ворочался с боку на бок, с головой накрывался одеялом. Я не боялся, только тревога слабо трепыхалась в груди. Тревожно было, что дедовы истории могут оказаться правдой. Еще тревожнее – что они могли быть ложью.

Проваливаясь в сон, я видел Настю, она снилась мне впервые. Дочка играла на цветочной поляне с животными. Вокруг нее бегали лисы и зайцы, кошки, барсуки и олени. Птицы, не боясь, садились ей на руки и на голову. Просто картинка из сказки. Настя улыбалась и махала мне. Но, подходя к ней, я каждый раз проваливался в зловонную яму, полную животных останков. Клочья шерсти, сгнившая плоть и сухие кости накрывали меня с головой, лезли в нос и рот. Они пахли дымом и гарью, не давали дышать. Я просыпался и вскрикивал, чувствуя горечь и вкус пепла во рту. Шум в доме на секунду прекращался и начинался опять.

Уснув только глубокой ночью, я проснулся еще до рассвета и тут же мне в нос ударил знакомый уже запах. Мускусный, с примесью псины, прелой листвы и хвои. Я сел в кровати и понял, что поверх одеяла накрыт тёмной шкурой. Я провел по ней руками, запустил пальцы в густую свалявшуюся шерсть. Потом встал, скатал шкуру в валик, положил у стены.

Снова хотелось позвонить домой, а лучше собрать вещи, сесть в машину и смотаться отсюда. Но другая часть меня была убеждена, что нужно остаться. Добраться до истины. В подтверждение этого на чердаке снова грохнуло. Теперь уже настойчиво, призывно.

Когда я лез на чердак, никак не мог совладать с нервами. Холодный пот застилал глаза, лился по спине. Зубы стучали так, что пришлой до боли сдавить челюсти. Луч фонарика в дрожащих руках плясал по стенам огромным приплюснутым светлячком. Хлипкая лестница вела на печку, оттуда открывался люк на чердак. Рациональная часть меня всё ещё кричала, умоляя убираться отсюда.

Шаги наверху уже не казались слуховым обманом. Они слышались совсем рядом, надо мной. Скрипели доски, шуршало что-то сухое. Наконец, я справился с собой, тяжёлая крышка громко скрипнула, поднимаясь. Я заглянул в тёмное пространство чердака. В то же мгновение шорохи прекратились, за секунду дом погрузился в звенящую тишину, будто прислушивался.

Кромешную тьму с трудом прорезал свет фонарика. Воздух на чердаке был тяжёлым и неподвижным, спёртым и затхлым. Я рассматривал шифер, стропила крыши, с которых бахромой свисала паутина. Раньше, насколько я помнил, чердак всегда был завален хламом. Вещами, которыми не пользовались, но которые было жалко выбросить. Время от времени дед искал среди них что-нибудь. Кряхтя, лез на чердак, подолгу гремел там, переставляя вещи. Его шаги гулко отдавались в перекрытиях.

Сейчас чердак был пустым. Пол устилал слой высушенной травы, она покрывала доски, как искусственный ковер. Я повёл фонариком по периметру – пустота, только в дальнем конце я увидел то, что заставило меня замереть на месте. Снова посветил вокруг, все щели в шифере были заделаны пучками все той же травы, чтобы внутрь не проникал воздух с улицы.

Я пошёл туда, где находилось то, что привлекло моё внимание, трава шелестела под ногами. Под подошвой что-то хрустнуло. Посветив вниз, я увидел кости мелких животных, они тускло белели среди сухих стеблей. Подойдя ближе, я не смог совладать с собой. Фонарик выскользнул из потной дрожащей ладони, беззвучно упал в мягкое покрытие под ногами. Подняв его, я начал рассматривать.

У стены сидела, скрючившись, человеческая фигура, закутанная, как в одеяло, в кусок шкуры, похожий на тот, что я оставил внизу. Вблизи можно было распознать знакомый запах. Фигура сидела неподвижно, как статуя. Из складок шкуры, между клочьев выцветшего меха выглядывало только сморщенное почерневшее лицо. Сухая, как пергамент, кожа туго обтянула череп. Глаз не было видно за опустившимися веками. Из приоткрытого рта виднелись кривые желтые зубы. Заглянув в лицо мумии, я зажал себе рот ладонью, сдерживая крик.

Это была моя бабушка. Которая всегда радовалась, когда я приезжал, кормила блинами и рассказывала сказки. Которая пропала без вести в лесу много лет назад. Теперь она мёртвая сидела здесь, на чердаке. Закутанная в вонючую шкуру.

Эта часть чердака представляла собой нечто, похожее на святилище. Сама бабушка была алтарем. Она восседала на маленьком деревянном стульчике, откинувшись на спинку. Скаты крыши соединялись прямо над ее головой. Оттуда свешивались уже знакомые мне украшения – привязанные к ниткам черепа, кости птиц и маленьких зверьков. Только здесь они не раскачивались, воздух был неподвижен. Кто-то законопатил пучками травы все щели в крыше, чтобы ничто не нарушало покой сидящей здесь мертвой женщины.

Перед бабушкой стоял маленький низкий столик, на котором белел прямоугольник сложенного тетрадного листа. Я развернул его и, светя фонариком, стал читать. Почерк был её, без сомнений. Читая, я чувствовал, как волосы шевелятся на затылке.

Когда я умру, возьми меня и отнеси в лес. Разрежь меня, достань все и брось там. Набей мое нутро шишками и ветками, мхом и листьями. Перьями птиц и мехом животных. Залей смолой и медом. Зашей и оставь там, чтобы Лесной Царь освятил меня. Приди на вторую ночь и забери меня. Спрячь в укромном месте, чтобы я всегда была дома. Место выбери тихое и тёмное, чтобы никто не мешал. Так я навечно останусь здесь. Буду присматривать за тобой и всеми. Там меня найдут, когда я понадоблюсь.

Навещай меня.

Когда сам почувствуешь смерть, иди к лесу. Так близко, как сможешь. Но внутрь не заходи, он выйдет сам.

Кому она это писала? Деду? Похоже на какую-то жуткую инструкцию по погребению. От последнего предложения у меня перехватило дыхание. Чувствуя смерть, дед действительно пошел к лесу. Но кто вышел к нему?

На этом письмо не заканчивалось. Дальше бабушка обращалась к кому-то ещё. Только дочитав до конца, я выронил листок и заплакал. Я понял, кому было адресовано послание.

Прости нас, дорогой. Тот, кто читает это письмо. Прости нас с дедом за то, что не смогли ничего тебе дать. Ни богатства, ни наследства. Все, что есть у нас, это мы сами. Лесной Царь милостив. Он питается душами, вышедшими из огня. Взамен он даёт то, что дорого. Чем тяжелее душа, тем дороже отдача. Когда придёт время, ты будешь знать, что делать. Мы молим Бога и Лесного царя, чтобы время не наступило никогда. А пока будем ждать. Наши души остаются здесь, будут следить за всеми вами, пока не придет час. И я не хочу, чтобы он приходил.

Прощай, дорогой. И ещё раз прости. Мы тебя любим.

Я сел на пол. Всхлипывал и размазывал слёзы по лицу.

Наконец успокоившись, поднял глаза. Бабушка, почерневшая высохшая мумия, продолжала сидеть неподвижно. Казалось, что в закрытых веках, в глубине запавших в череп глазниц светились маленькие огоньки.

Как она узнала, что письмо найду именно я? Наверное, никак. Писала наугад, ни к кому конкретно на обращаясь. Просто «дорогой». Кто-то из её внуков. Завещала себя, своё высохшее тело.

Лесной царь милостив, взамен на души он отдаёт дары. За сожжённых лис и зайцев мне возвращались вещи дочери. А что, если сжечь тело человека? Чем тяжелее душа, тем дороже отдача. Что он отдаст мне за бабушку? Проверить был только один способ.

С самого утра я принялся за работу. Заново отправился по хоженым уже местам. Пушистые трупики ждали меня, будто кто-то разбрасывал их на моем пути, мне оставалось только собирать. Я грузил их в тачку и свозил в пустой амбар возле леса. Мусорных куч больше не было, а лучше места не найти.

Надев перчатки, я гвоздями приколачивал гниющие тушки к дощатым стенам. Кости на нитках свисали с потолка, раскачивались надо мной. Поток мертвечины не иссякал. Раздувшаяся от трупных газов лиса, раздавленный автомобильным колесом заяц, кот с вывернутой шеей, барсук с перебитым хребтом. Однажды попалось настоящее сокровище – лосёнок. Он лежал на боку в придорожной канаве, вытянув длинные окоченевшие ноги. Тяжёлый, я с трудом погрузил его в тачку и, обливаясь потом, отвёз к амбару.

К вечеру уже почти не чувствовал себя от усталости, отваливались натруженные руки. Запах смерти впитался в меня, засел глубоко внутри. Но я был доволен собой. Изнутри стены строения, насколько мне хватало роста, гниющей обивкой покрывали тела животных, их густо облепили проснувшиеся мухи. В разинутых пастях, ранах и пустых глазницах копошились опарыши, вываливались, извивались в свернувшихся лужицах трупного сока на земле.

Кому не хватило места на стенах, вповалку лежали не земле, кучами и друг на друге. Нутро амбара представляло собой выгребную яму, разверзшийся животный ад, ночной кошмар сюрреалиста. Внутри не было свободного места, пустовала только лавка вдоль стены.

Когда начало темнеть, я побрёл домой, едва переставляя ноги. Заснул быстро, без снов. Спал долго и крепко, как никогда. Впереди меня ждал важный день.

Первым делом я отнёс бабушку. Почтительно и осторожно спустил мумию с чердака и на руках понёс через поле. Она была легкой, почти невесомой. При каждом моем шаге внутри нее что-то шуршало, хрустело и перекатывалось. Усадил на лавку, как и была, закутанную в шкуру. Наружу высовывалось только почерневшее лицо.

С дедом пришлось повозиться. Взяв лопату и лом, я пошел на кладбище, свернул тяжеленный памятник. Копал долго, до стёртых в кровь ладоней и боли в спине, совсем отвык от физической работы. Едва не закричал, одновременно от страха и радости, когда лопата чиркнула о сгнившие доски гроба. Подцепил одну пальцами и без труда вырвал с гвоздями. Ноздри клеем забил тяжёлый запах, я едва успел выскочить из вырытой ямы. Стоя на четвереньках, долго выплёвывал переваренный завтрак. Когда приступ закончился, я заглянул в могилу.

В щели показался пожелтевший оскал мертвеца. Череп, почти голая кость с остатками кожи, мышц и сухожилий. В больших глазницах чернела пустота. В одной свили гнездо какие-то мелкие подземные зверьки. Натаскали в череп сухой травы, пуха и птичьих перьев.

– Здорово, дед, – прохрипел я, дрожа и снова спрыгивая вниз.

Выломав оставшиеся доски, я потянул мертвеца за лацканы пиджака. Показалось, что он улыбнулся мне еще шире. Дернул головой, будто кивнул. Тачка ждала наверху.

Вместе они смотрелись почти идеально. Бабушка и дед на лавке в окружении мёртвых животных. Когда все было готово, я сходил домой за канистрой. Оставался последний штрих – дедовы медали. Я цеплял их к его грязному, задубевшему от сырости и земли пиджаку. «За отвагу», «За победу над Германией», «За взятие Будапешта». Закончив, отошёл, полюбовался работой, смахнул с глаз набежавшие слёзы.

Едкий запах бензина ударил в ноздри, разгоняя вонь. Под моими подошвами чавкала гниющая плоть, расползались облезлые шкурки, хрустели и ломались кости. Выйдя на воздух, я чиркнул спичкой.

Пламя занялось мгновенно. Охватило внутренности амбара, выбилось наружу сквозь щели в досках, поползло вверх, к крыше. Мгновение спустя постройка пылала целиком. От сильного ветра дым стелился по земле почти горизонтально. Огонь ревел и трещал так, что закладывало уши.

Я отошёл подальше и только тогда заметил человеческие фигуры, которые шли ко мне от дома через поле. Трое, пятеро, за ними ещё. Первых троих я узнал сразу, пусть на них и были длинные, до земли, накидки из шкур, а головы, как шлемы, покрывали черепа животных. Большие, лошадиные и коровьи с обломанными рогами. С проделанными дырками для человеческих глаз.

По центру шел высокий широкоплечий человек. Сложно было не узнать в нём моего старшего брата. Он вёл под руку маленькую полную женщину. Мама. Третьей шла обладательница стройной фигуры и длинных светлых волос, которые выбивались из-под надетого на голову черепа. Лена, братова жена. Значит она тоже всё знает. Интересно, как он ей рассказал?

Они подошли ближе.

– Я…

Брат шикнул, прерывая, приложил палец к жёлтым лошадиным зубам на своей маске. Нужно молчать. Мама стала рядом, взяла за руку. Молча подходили остальные, я узнавал каждого. Всех, кого я часто видел на семейных праздниках. Всех, кто раньше часто бывал здесь. Семья. Они все пришли, когда было нужно. Почувствовали сами или мама с братом всех обзвонили? Не важно. Я и так готов был расплакаться от благодарности.

Мы взялись за руки и стали широким полукругом, смотрели на огонь.

Деревья зашевелились и между ними показалась исполинская фигура. Я в страхе попятился, но меня крепко держали за руки. Деревья стонали и гнулись к земле. То ли от ветра, то ли кланялись Лесному Царю. Он вышел на поле и замер, глядя на огонь россыпью глаз – кошачьих, волчьих, птичьих. Десяток копыт и лап застыли, удерживая вес громадной туши, которая лоснилась блестящим мехом – бурым, серым, полосатым, пятнистым. Громадная голова гнулась к земле под весом тяжёлых ветвистых рогов. Лесной Царь вдыхал в себя души, освобождённые сгоревшей плотью. Он напитается ими и даст жизнь. Даст новые рощи, пастбища и заросли, полные реки, щедрую добычу и богатый урожай. По осени он сбросит с себя старую шкуру, куски которой будут искать по лесам люди.

Крыша, прогорев, обвалилась. Стены сложились внутрь, как части карточного домика. Над пожарищем взлетел сноп искр. Все вокруг продолжали стоять неподвижно и ждать.

Я тоже смотрел и ждал. Когда пламя начало утихать, когда пожар пошёл на спад. Когда рассеялись тучи, и мои плечи согрело первое в этом году по-настоящему весеннее солнце.

Я не сдвинулся с места, когда в огне что-то зашевелилось.

Я готов был ждать, сколько нужно.

Светотени

Петя повесился в конце лета, когда ночи становятся длиннее, дышат сыростью, набухают густыми туманами, как предтечей затяжных осенних дождей.

Известие застало Леру врасплох. Об этом ей написала Таня, Петина сестра, отношения с которой не ладились с первого дня знакомства. Та всегда считала бывшую невестку легкомысленной хабалкой, провинциальной дурой, которая охмурила наивного брата, женив его на себе. Короткое сообщение от нее так и дышало холодом. «Петя повесился. Похороны двадцать шестого. Приезжай».

Шесть слов сразили Леру наповал. Она только вышла из автобуса под проливной августовский дождь, когда услышала, как тихо пикнул и завибрировал в сумке мобильник. Возясь с зонтом, она достала смартфон, пробежала глазами по сообщению от Тани и остановилась, как вкопанная, чувствуя, как тяжелый давящий ком появляется в груди и падает куда-то внутрь, в самую душу. Задрожали руки, сбилось дыхание, больно сдавило горло.

Лера не помнила, как добралась до дома. Сил хватило только, чтобы разуться. Она бросила сумку и зонт на пол, а сама сползла по стене, полностью отдавшись нахлынувшей тоске. Одинокая женщина тихо плакала, закрыв лицо руками, сжавшись комочком в темном углу узкой прихожей в пустой квартире.

*

С Петей они познакомились на первом курсе столичного института. Он был старше на год, учился на художественном, она – на архитектурном. Леру сразу очаровал статный высокий брюнет с серыми глазами, ямочками на щеках и уголками рта, почти всегда приподнятыми в легкой улыбке. Во всяком случае, почти всегда, когда он смотрел на нее. Для Леры, вчерашней школьницы, приехавшей из захолустного райцентра, в большом городе все казалось в новинку. Широкие проспекты, старинные дома, кофейни на каждом углу, а Петя… Петя тогда был для нее целым миром. Средоточием всего, светом и жизнью. С ним Лера, тихая отличница, потеряла невинность, на третьем курсе они уже снимали на двоих квартиру и думали о будущем.

Будущее казалось волшебным, легким и беззаботным, как счастливые финалы старых французских комедий. Поженились они сразу после того, как она получила диплом. На свадьбе были Лерины родители и пара подруг, со стороны жениха – только сестра, намного старше его, заменившая единственному брату рано умерших родителей. Даже спустя время Лера вспоминала тот день с теплотой, как один из лучших в своей жизни.

Тогда она была уверена, что выходит замуж за будущего великого художника. Петя был увлечен живописью, жил ей. Их маленькая квартира-студия была завалена холстами, эскизами, набросками. Он мог часами рассказывать Лере о прерафаэлитах и передвижниках, о витебской школе и бульдозерных выставках.

Однажды Петя показал невесте новую работу – на холсте красовался черный квадрат. Лера привыкла восхищаться его рисунками (бывало, что искренне, но чаще из вежливости и от любви, чтобы не задеть ранимого самолюбия художника), но в тот раз только вопросительно подняла бровь.

– Не поняла? – улыбнулся Петя.

– Ну… квадрат.

Он коротко хохотнул.

– Но квадрат ли это? Ты же архитектор, должна заметить.

Как и у Малевича, на картине Пети каждая грань фигуры не была параллельна противоположной и не образовывала прямого угла со смежной.

– Зритель видит только то, что хочет видеть, – продолжал Петя. – Сколько раз люди, видя картины супрематистов, говорят, мол, и что тут такого, я и сам так могу. Но до сих пор никто так и не смог.

– А ты? – спросила Лера.

Петя улыбнулся еще шире, будто объяснял простую истину несмышленому ребенку. Например, почему вода мокрая или почему самолеты не врезаются в облака.

– А ты присмотрись.

Присматриваясь, Лера открывала для себя все новые грани Петиного «черного квадрата». Фигура меняла оттенки в зависимости от ракурса и освещения, становясь то светло-серой, то абсолютно черной, будто поглощая собой свет. Под чернотой просматривались штрихи и контуры, словно художник много раз рисовал что-то на одном и том же месте, друг на друге, постоянно наслаивая новое изображение на предыдущее, пока нагромождение линий не превратилось в однотонный черный квадрат. Или не квадрат.

Лера так долго всматривалась в картину, что в какой-то момент ей показалось, что линии под чернотой задвигались, в глазах зарябило, запрыгали разноцветные звездочки. Закружилась голова.

– Ого, – она плюхнулась на кровать.

Петя отложил холст в сторону и принялся ее раздевать, целуя в шею, как она любила.

– Ты мой гений, – тихо стонала Лера, – гений…

Но Петя не был гением. Он мог талантливо делать копии чужих работ, но его собственные картины были скучными и банальными. «В ваших работах нет души» – как-то сказал ему директор мастерской. «Пустышка» – вторила ему критик художественного журнала. Петины картины не заинтересовали ни галереи, ни музеи, ни частные коллекции. Самопальные выставки проваливались одна за одной, их посетителями становились только родственники и старые друзья, приходившие туда из вежливости, отвешивая дежурные комплименты, которые не могли никого обмануть.

Отдушиной для Пети стало создание репродукций. Он мастерски повторял уже существующие картины классиков. Как и в случае с «Черным квадратом», он не просто копировал готовое, а добавлял в него собственные штрихи. Неправильный мазок, отражения, где их быть не должно, замысловатая игра света и тени, которой не было на оригинале. Петя мог воссоздать точную копию «Весеннего букета» Ренуара, а потом тут же поверх него написать Вангоговских «Кипарисов».

Но даже самая талантливая репродукция все равно оставалась репродукцией. А редких заказчиков раздражало своеволие и неточность художника в создании копий. В конце концов Петя устроился реставратором в художественный музей, оставив живопись в качестве увлечения и личного досуга. Его мечтой стало открытие собственной галереи, где висели бы его талантливые репродукции, где он мог бы проводить выставки и званые вечера.

Карьера Леры медленно, но верно ползла в гору, из-за чего Петя нервничал, злился и ревновал жену к ее успеху. Он начал много пить, стал нервным и раздражительным, устраивал ссоры и истерики на пустом месте. Однажды во время очередного скандала он залепил Лере пощечину и тут же бросился перед женой на колени, целуя ноги, плача и прося прощения.

Потом на женских сайтах Лера часто натыкалась на статьи о том, что, если мужчина поднял на тебя руку, от него надо уходить. Но все эти многочисленные и безликие феминистки не знали ни ее, ни Петю. Не знали, как они жили, как любили, о чем разговаривали в постели после любви. Щека Леры горела огнем, по лицу текли слезы боли и обиды, но она знала, что Пете сейчас было больнее. Психология жертвы, как сказали бы на женских сайтах. Ну и черт с ними.

– Я изменюсь для тебя, – говорил потом Петя, – я стану другим…

Последним его увлечением стали картины Архипа Куинджи, русского художника греческого происхождения. Петя с головой погружался в работу над репродукциями гения. Часто он сажал рядом с собой Леру и восхищенно объяснял ей все тонкости его полотен. Точность форм, свет и тени, реализм и магия в одном флаконе. И правда, пейзажи Куинджи потрясали и завораживали. Глядя на них, Лера видела игру лунного света на водной глади Днепра, слышала шелест листвы в березовых рощах, сырость осеннего утра и пряную соль морского ветра. Это было прекрасно. Сидеть вот так, рядом с мужем, не думать ни о чем, наблюдая за его работой. Под его карандашами и кистями волшебные пейзажи оживали снова, искрясь энергией и жизнью.

Все закончилось, когда Лера, как в старом анекдоте, вернулась домой раньше обычного. Она застала Петю не с любовницей даже, с любовником. Миловидным мальчиком, который проходил в музее практику. Это было больнее, чем пощечина. Тогда Лера поняла, что теперь точно все. Она не стала слушать его мольбы, его слезы больше не трогали. Лера быстро собрала вещи и уехала в родной райцентр, не могла находиться с Петей даже в одном городе. Развод он дал почти сразу.

Дома она устроилась в маленькую архитектурную контору, которая занималась эскизами частных домов, и потихоньку училась жить заново. За три года после развода Петю она видела только один раз, на прошлый Новый Год, когда он позвал ее в гости. Лера долго думала, но в конце концов решилась.

Бывшего мужа она узнала не сразу. Тот сильно растолстел и зарос густой щетиной, в которой виднелась седина. Но сам он светился от счастья. Наконец-то Петя решился осуществить давнюю мечту о собственной галерее. Он продал их старую квартиру, набрал кредитов, по уши залез в долги, но выкупил одноэтажное здание в историческом центре столицы, куда перевез все свои работы, оригинальные и репродукции, которых было большинство. Жил и работал он там же – в маленьких каморках, отведенных под склады и подсобки. Там устроил себе рабочую мастерскую и жилую комнату, где стояла раскладушка и шкаф с книгами.

В центре экспозиции, на самом видном месте, висел заключенный в рамку «Черный квадрат».

– Я помню его, – сказал Лера, рассматривая картину.

В тот раз полотно играло новыми красками. Точнее одной – сплошной непроглядной тьмой. Как черные дыры, о которых Лера читала в научных журналах. Будто на стене висела не картина, а портал в другое измерение. Подойдешь слишком близко, пересечешь горизонт событий, и вырваться из зоны притяжения уже не сможешь. Шагнешь через терминатор и попадешь на темную сторону.

– Это Эреб, – сказал Петя.

– Что?

– У греков это первородный хаос, вечный мрак.

Лера тогда промолчала.

– Я изменюсь для тебя, – сказал при прощании Петя, сажая ее в поезд на заснеженном перроне.

Губы его дрожали, в глазах стояли слезы.

– Не надо, Петь. Имей гордость.

Тогда она быстро коснулась губами его колючей щеки. А через восемь месяцев пришло сообщение от Тани.

*

На похоронах народу было еще меньше, чем на их свадьбе восемь лет назад. С одной стороны могилы стояла Лера, с другой – Таня, Петина сестра, сильно постаревшая и растолстевшая после очередных родов. С ней был тихий муж-алкоголик и трое шумных крикливых детей, на которых постоянно шикала мать, прерываясь, чтобы утереть платком круглое, раскрасневшееся от слез лицо. Со стороны Леры – никого.

Лера старалась не смотреть в сторону бывшей родни, отдавшись собственному горю. Пусть человек в гробу уже три года был ей никем, но светлые воспоминания о нем нельзя было вытравить из души. Когда тяжелые комья земли глухо застучали по крышке, Лера спрятала лицо в ладони и тихо заплакала. Дождя в тот день не было, но погода стояла пасмурная и ветреная. Холод, непривычный для позднего августа, пробирал до костей.

Уже потом, после поминок, в очередной раз поругавшись с мужем и отвесив новую порцию подзатыльников детям, заплаканная Таня подошла к Лере, заговорив с ней впервые за день.

– Держи, – дрожащей рукой она сунула Лере какие-то бумаги в прозрачном файле.

– Что это?

– Петька просил передать. Он все тебе оставил, галерею свою, картины. Вот так, не сестре родной, которая с ним нянчилась, а вот так… тебе.

Лера взяла протянутые документы, достала из файла, быстро пролистала, пробежала глазами. Она не знала, что сказать.

– Ты мне никогда не нравилась, – продолжала Таня, – да и сама знаешь, не дура ведь, что теперь говорить. Я бы тебя не звала на похороны, но Петька просил, если с ним чего, чтобы тебе сказала. Ты не думай, я насчет наследства этого тебя доставать не буду, в суды там никакие не пойду. Сдалось оно мне, если честно. Просто Петька всегда был чудной, не от мира сего, сколько я с ним намучилась. И картинки его мне никогда не нравились, а от места того, галереи этой, у меня вообще всегда мороз по коже шел. Даже рада, что теперь тебе с ней разбираться. Ну все, Лерка, ты не подумай, я не со зла это говорю, просто чужие мы с тобой теперь. Совсем чужие, только Петька нас связывал, а теперь нет его и все, чего уж там…

Лера слушала и думала, что это был самый длинный их с Таней разговор.

*

Галерея представляла собой одноэтажное здание, бывший частный дом на несколько семей, затерявшийся где-то во дворах среди городской застройки, в минуте ходьбы от центрального проспекта. Соседние высотные здания нависали над ним, будто люди, которые внимательно рассматривали диковинное насекомое у себя под ногами.

Галерея встретила Леру тишиной и холодным сиянием ламп дневного света. Помещения делились на три выставочных зала. В первом, самом маленьком, висели собственные работы Пети – городские пейзажи, пастораль загородных лугов и его главная гордость, картина «Незнакомка». На ней художник изобразил обнаженную девушку у окна, за которым надвигались на город темные грозовые тучи. Лера грустно улыбнулась, глядя на «Незнакомку». Для этой работы она сама позировала Пете, часами стоя голышом, замерев неподвижно, пока он делал эскизы и наброски.

Во втором зале были выставлены ранние Петины репродукции, талантливые, но, как он сам говорил «без огонька». Просто точные копии картин других мастеров. Зато в центральном зале расположилась главная коллекция художника. Здесь на стенах висели те копии, в которых он добавлял что-то от себя. На самом видном месте расположился тот самый «Черный квадрат», на противоположной стене висела репродукция работы Куинджи «В тумане».

Леру всегда завораживала эта картина. На ней раскинулся морской берег, прикрытый плотной вуалью утреннего тумана. На переднем плане виднеется спокойная вода и песчаный каменистый пляж. Белые и серые валуны лежат в песке, а некоторые едва видными макушками торчат из воды. Где-то вдали, скрытое белой пеленой, только контурами угадывается что-то огромное. То ли скала, то ли утес. Работа Куинджи убаюкивала своей меланхолией и внутренним спокойствием, но в то же время вызывала интерес, хотелось подойти ближе, напрягая глаза, рассматривать каждую деталь. Понять наконец, что же именно скрыто там, в тумане.

Работа Пети на первый взгляд была точной копией картины мастера. Отличались только мелкие детали, в которых, как всегда, и была скрыта истина. Вместо созерцательной меланхолии Куинджи здесь таилась внутренняя тревога. Прибрежные камни по форме больше напоминали человеческие черепа, Лера была почти уверена, что разглядела между ними фрагмент грудной клетки с кривыми пожелтевшими ребрами. У тех валунов, что лежали в воде, можно было рассмотреть искаженные мукой лица, словно они были головами утопленников. Но самым тревожным было то, что прорисовывалось на дальнем плане. Те смутные контуры впереди – случайные скальные образования или замершие в неподвижности долговязые фигуры? Массивный утес вдалеке… Лера могла поклясться, что скрытая туманом громадина была живой. Тушей мифической или доисторической твари, выброшенной на берег. В зависимости от положения и точек зрения можно было рассмотреть гигантскую лапу, чешуйчатый бок, шипастый плавник или длинный хвост.

Две картины, «Квадрат» и «В тумане», висели точно друг на против друга, словно странным образом отражались через зал одна в другой. В центре помещения из низкого гипсокартонного потолка торчал толстый арматурный крюк непонятного назначения и происхождения, вероятно оставшийся от прежних владельцев здания. На нем, по скупому рассказу Тани, и повесился Петя, прямо между двумя картинами.

Забыв обо всем, Лера долго ходила по главному залу, разглядывая развешанные на стенах картины. Кроме Куинджи Петя в последнее время обожал Ван Гога. Помимо постоянных подсолнухов, кипарисов и нидерландских крестьян он больше всего любил работу мастера «Две фигуры в лесу», перед которой и остановилась Лера. На первый взгляд типичный для импрессионистов чувственный пейзаж, точно отражающий название. Две фигуры, мужская и женская, стоят посреди цветущего леса. Дама в легком платье и шляпке прижалась к кавалеру, взяв его под руку и склонив голову к плечу. Он в черном сюртуке и цилиндре стоит ровно, держа в свободной руке трость. Лиц и жестов не разглядеть, только краски, цвета, легкость и полет. На Петиной репродукции от фигур веяло ледяной жутью. Лица их в отдалении казались синюшно-мертвенными, голова дамы была вывернута под прямым углом, как на сломанной шее, будто у висельника. Кавалер казался сплошным черным истуканом, только тонкими белыми черточками выделялись глаза, словно суженные в хитром прищуре. Цилиндр его разделялся надвое, как длинные прямые рога. При взгляде на них в голове возникали тревожные мысли – что вообще эти двое делают в лесу? Да и сам лес был не Вангоговским нагромождением цветов и красок, он истекал с холста желтушно-бледными оттенками гниения и увядания. А тьма между деревьями на заднем плане казалась живой, вот-вот лопнет и растечется по всему пространству полотна, поглотив собой все краски.

До самого вечера Лера бродила по залам галереи, забыв обо всем. О том, что собиралась в столицу только на день похорон, что заказана маршрутка домой, что завтра на работу. Почему-то не хотелось отсюда уходить. В конце концов она отменила рейс и позвонила начальнице отдела, взяв еще пару дней за свой счет.

В Петиной каморке было чисто и пахло освежителем воздуха. Раскладушка аккуратно заправлена, на рабочем столе с ноутбуком – ни пылинки. Будто он только что ушел куда-то по делам и вот-вот вернется, даже маленький телевизор на стене мигал красной лампочкой в режиме ожидания. Присущий художнику творческий беспорядок выдавала только груда бумаг в углу. Толстенные пачки с эскизами, блокноты, записные книжки, ватманы и холсты лежали друг на друге прямо на полу. Рядом покосился на деревянных ногах старый хромой мольберт.

Расположившись на скрипучей раскладушке, Лера стала просматривать бумаги, которые отдала ей Таня. Только сейчас она осознала тяжесть свалившегося на нее наследства. В первую очередь она не знала и не могла понять, что ей теперь с этим делать. Продать? Кому? Оставить себе? А как распоряжаться? Она ведь совсем ничего не понимает в выставочном деле и управлении галереей. Нет, все-таки продать. Таня ведь сама сказала, мол, делай, что хочешь. Но это ведь тоже не так просто. Нельзя же просто расклеить на столбах объявление «Продам галерею вместе с картинами бывшего мужа, который покончил с собой там же». Надо бы обратиться за помощью, но к кому? Риелтору, нотариусу?