Дочь хозяина Руси

Глава 1

– На дворе уже сентябрь. Время промелькнуло беззастенчиво быстро. Лето было тёплое приветливое. Казалось, только вчера я заслушивался переливами соловьиных трелей, а вон уже паутинка летит, блестя на солнце, навевая на меня грусть и тоску, – так думал Иван Васильевич, сидя рядом с сыном Иваном в небольшом возу, посматривая на пробегающие мимо окрестности.

Сытые лошадки резво бежали по утоптанной, ещё не успевшей размыться первыми осенними дождями дороге, пофыркивая и похрапывая от действий усердного возницы.

– Не страшна нам теперь орда, сынку. Конец ей приходит. Сбросим с себя эту тяжкую ношу, – обратился он к сыну, повернув к нему своё лицо.

– Да, слабы тартары становятся, – откликнулся, выйдя из задумчивости Иван, провожая глазами небольшой обоз с рыбой, медленно тянувшийся по дороге навстречу им. – Вот и рыбка, слава Богу, обильно водится в наших местах. Копейку какую-то даст и с голода не позволит пропасть, – заметил он, останавливая взгляд на переполненный рыбой проезжающий возок.

– Дружественный союз с Менгли-Гиреем крымским ханом заключил, – продолжил мысль Иван Васильевич. – Не будет мешать нам орду одолевать. Прошлый 1475 год, дал Бог, не принёс огорчений. Вот и семейство своё нарастил, – его лицо осветила улыбка, – Софьюшка доченьку мне народила Олёнушку, первую царевну на Русь явила, – его глаза выражали счастливую безмятежность. – А нынешний год вторую дочь мне подарил. Семья крепчает. Не хмурься, Ванюша, – проронил он, глянув на сына, – привыкнешь к мачехе. Нужен был этот брак мой с Софьей Руси нашей. Ты же знаешь, она – племянница последнего византийского императора. С ней я не только Великий князь, я с ней царство обретаю. Москва наша всемирную славу третьего Рима приобретает. Всё сделаю, чтобы объединить междоусобных князей под руку свою. Станешь ты, Ванюшка, после меня на Руси царствовать. Ты всё хмуришься! О тебе радею и о Московии нашей.

Вот и подъехали к дому дьяка. Неторопливо высадились во дворе. По широким деревянным ступеням вошли в дом. В лицо пахнуло жаром. В просторной натопленной светлой горнице народу было больше, чем обычно. Народа собралось – яблоку упасть негде было. Творческая мысль витала в воздухе, кипели страсти, с ними вспыхивали споры. Как без них-то? В избе много кто собрался: дьяки, подьячие, князья московские – все люди энергичные, толковые, родовитые. В избе натоплено было так, что стояла духота неимоверная, добавленная горячим дыханием разгорячённых тел. Гул голосов, ропот не смолкал ни на минуту, словно растревоженное семейство пчёл в улье. Собравшиеся обменивались мнениями, вносили свои предложения. Каждый из них желал доказать, что прав именно он, а не другой.

Здесь зарождались и творились законы, по которым жить предстояло всему государству, людям разного сословия, проживающим в нём. Здесь решались судебные уложения и грамоты для будущих законов.

Заметив вошедших Великих князей, подьячие и писари услужливо вскочили со своих мест, с уважением посматривая на них. Приветствовали, как положено, подобострастно и почтительно кланялись. Небрежно приняв приветствие собравшихся людей, Иван Васильевич основательно устроился подле длинного дубового стола. Потирая ещё не согревшиеся с дороги руки, нетерпеливо изрёк:

– А теперь доложите-ка мне, что у вас тут сделано для того особого сборника, какой я поручил составить, который доказывал бы измену новгородцев.

Внимательно слушал, что ему зачитали, одобрительно покачивая головой.

– Сие добре, всё добре составлено. Ещё не забудьте добавить об изменах Новгорода святой Руси. А такоже учтите договор новгородцев, что за нашими спинами против нас направленный с королём Казимиром – этим Великим князем литовским и польским.

– А, всё ж, какой прыткий этот наш князь Холмский, – заметил неожиданно дьяк, вклиниваясь в разговор. – Хорошо служит Московии нашей. Ловко отбил он тайную грамоту предателей новгородских. Из рук поганых их гонцов вырвал. Ужо помогли сии грамоты более узнать об изменах оных. А помните, други, что было во времена дальние? Ведь в договорной грамоте Дмитрия Донского с Великим Новгородом было писано о совместной борьбе с общими врагами Литвой и Тверью. Вот погодьте, сыщу я сей час.

Дьяк с усердием порылся в стопках грамот, разложенных на широком дубовом столе.

– Нашёл! Прочту грамоту оную, чтобы напомнить всем: «Всести на конь, ежели будет обида со князем литовским или тверским князем …»

– Добре! Правильно мыслил тоды сей князь в нашу пользу, – согласился Иван Васильевич, глядя задумчиво в грамоту.

– Укреплять Москву надобно прежде, чем всести на коня и защищать! Это первейшая задача наша, – воскликнул Иван Иванович, до сих пор молча выслушивающий думцев и отца. – Надобно такую перестройку Кремля учинить, чтобы стал он неприступен для врага. Каменные основательные хоромы возводить надобно. Слава Богу, собор Успения богородицы уже успели заложить, строить начали. Мыслю, к 1479 году уже поставлен будет. Стены кремлёвские тоже подымем непреступные каменные. Звонницу высокую учинить надумали, пусть так будет, чтобы приближение недруга далече узреть можно было. А наречь сию звонницу я пожелал бы именем батюшки мого – звонницей Ивана Великого. Покорим Новгород – сильнее станем. Защитим себя от Польши, Литвы и немцев, – возбуждённо, горячась, доказывал Иван, всё более распаляясь, жестикулируя руками. – А ещё, мыслю, в Кремле нашем надобно такие каменные палаты выстроить, чтобы не стыдно было гостей именитых принимать и иноземных послов всяческих. Чтобы Москву нашу третьим Римом кликать стали. Прав батюшка, что так мыслит.

Дьяк улыбнулся. Улыбался и Иван Васильевич, с теплотой, растрогано, смотря на сына, загораясь вместе с ним общими идеями и мечтами.

– Обязательно защитим Московию нашу от недругов и славу её приумножим! – вторил он сыну.

Дума затянулась, на сей раз, надолго. Думцы до охриплости доказывали друг другу правоту свою. Разъехались поздно. Усталые, но все были вдохновлены единым радостным порывом: «Правда – наша! Защита Руси православной от недругов всяческих – святой долг каждого».

На следующее утро Иван Васильевич собрал у себя в горнице самых приближённых и доверенных лиц. Обсудили все текущие дела. Дал он последние указания и наставления. По-отечески глянув на троих самых значимых мужей его государства, тех, кому он более всех доверял, молвил:

– Вы все трое за главных здесь на Московии будите. Вас я оставляю вместо себя. Сам на благое дело иду с дружиною своею. Хочу образумить вотчину свою – Великий Новгород. Заметьте все, с миром иду к ним чинить расправу и суд над боярами и воеводами новгородскими. Жало показывают они ныне своё змеиное, корысть чинят они над слабыми людьми и обездоленными. Вельми много челобитных имею, накопились в покоях моих. Стонет весь люд новгородский. Много обиженных появилось на землях наших. Тебя, Иван Иванович – сын мой любезный, оставляю за место себя главным. А тебя, князь Патрикеев Иван Юрьевич – наместник мой, судья и воевода, к тому же – брат мой двоюродный, назначаю советчиком и наставником к молодому Великому князю. А ты, Курицын Фёдор Васильевич – дьяк мой и глава посольского приказа, подсоблять им двоим во всех делах будешь. Доверяю вам всем, други мои милые, самое дорогое, что есть у нас – Москву нашу. Не забывайте такоже обиходить и старую государыню, мать мою – Марию Ярославну, и Великую княгиню Софью Фоминичну – жонку мою, на сносях она. Даст Бог, сына явит, надеюсь на то. Моих обеих дочурок не оставьте без внимания, оберегите. Малы они ещё совсем и беспомощны. Мягкость выражения с лица его вдруг спала, оно приняло суровые очертания, глаза смотрели жёстко и решительно.

– За Русь-матушку нашу православную радейте! Гонцов шлите мне часто с вестями разными и поручениями. Следите зорко за делами у соседей наших, в орде, такоже. Ордынский хан Ахмат глубоко увяз сейчас в войне с Крымом и турками. Все дела их ратные сейчас нам на пользу идут. Ослабнут тартары, пока они решат свои дела, будет мир с ними. Мы окрепнем, покорим богатый Новгород. И тартар одолеем, – князь весело глянул на присутствующих. – Прощаться будем, после полудня отбываю. Мне матерь свою надо успеть повидать, благословление её получить перед отъездом, да и Великую княгиню – жонку с дочерьми повидать желаю перед походом своим.

Иван Васильевич поднялся, направился к двери. Остальные тоже встали, но остались на своих местах, чтобы обдумать дальнейшие согласованные действия, распределить между собой обязанности.

В тереме жены Ивана Васильевича всегда ждали, он был здесь желанен. Государь вошёл в горницу, и застал там всё своё семейство. С переездом сюда Софьи терем стал другим. Здесь всё стало обряжено по вкусу византийскому на европейский манер. Стены были обиты золотой парчой, потолок затянут небесно-голубым сукном, тем же сукном, только с узорами и с золотой каймой, застланы были скамьи.

– Свою прежнюю жону в монастырь отправил. Выписал Византийскую жонку. Дружбу с западными соседями заиметь надобно, быть с ними в добром пожитьи и приязни, дабы не взирали они на нас, яко на диких азиатов. Сам римский папа невесту сыскал для меня, племянницу последнего византийского императора Константина Палеолог. После венчания с Софьюшкой наследником Византийской империи я себя именовать стал. Повелел герб московский с поражающим гидру Георгием Победоносцем объединить с двуглавым орлом – древним гербом Византии. При венчании нашем на мне шапка Мономаха была с бармами, присланными из Константинополя самим византийским императором. Отныне Москва стала наследницей Византийской империи. Я отныне – «царь всего православия», а церковь московская – преемница греческой церкви. Правда теперешний папа, бают, нас восточными «схизматиками» кличет, – Иван Васильевич усмехнулся. – Рим думал руку на нас наложить, ведаю я про то. Не дам Московию православную под руку его католическую!

Он опять обвёл взглядом хоромы своей жены.

– А всё никак не могу привыкнуть к убранству терема Софьюшки, как чужой я здесь, – размышлял, морщась, Иван Васильевич. – Пять лет, как венчан и царствую, а привыкнуть к моде иноземной не в моей мочи пока что. Даст Бог, даст Бог! Зато Софьюшка почёту более мне прибавила среди моих князей, да и иноземных тоже, легче будет собрать всех их в единый кулак.

Навстречу ему выбежала старшая его любимица-дочка Елена. Обхватив своими маленькими ручонками его ноги, обутые в высокие сапоги, она, задрав вверх личико, на котором блуждала счастливая улыбка, возбуждённо лепетала:

– Тату, тату пришёл!

От детского прикосновения, от искренней детской радости на душе стало спокойно и светло. Все заботы, мучившие его до этого, государственные проблемы отлетели прочь.

Иван Васильевич подхватил на руки ребёнка, обнимая и нежно прижимая к груди, прошёл через горницу и сел на скамью, посадив Алёну на одно колено. Младшая Федосья, семеня крепкими ножками, подошла, потянулась к отцу и вскарабкалась на другое колено. Он нежно погладил дочь по мягким, словно из шёлка, волосам.

– Соскучились, птахи мои по тату своему, – говорил он, с нежностью осматривая своих дочерей.

Софья Фоминична сидела на скамье, слегка подурневшая от очередной беременности. Её расплывшееся лицо с коричневатыми от беременности пятнами было освещено улыбкой. Она с тихой радостью наблюдала встречу дочек с отцом. Последнее время этих встреч стало гораздо меньше. Она знала, что навалившиеся государственные дела и проблемы последнего времени укорачивают эти радостные моменты общения мужа с семьёй.

– Ты вовремя, государь. Мы собрались идти в трапезную. Сегодня у нас к обеду перепела и медовый взвар с черносливом, – произнесла Софья Фоминична на ломаном языке.

Ей ещё не удалось освоить этот такой трудный чужой язык.

Она поднялась и тяжёлой переваливающей походкой направилась к двери, жестом приглашая следовать за ней. Подхватив дочерей, Иван Васильевич направился в трапезную. Там уже был накрыт большой дубовый стол с устойчивыми резными толстыми ножками. На белой льняной скатерти разложена была серебряная посуда.

– Рассаживайтесь, мои пташки, на свои жёрдочки, – сказал Иван Васильевич, бережно опуская дочерей на скамью возле накрытого стола. – Я не голоден сей час, но в удовольствии себе не откажу, – произнёс он, усаживаясь рядом с ними. – Днесь уезжаю я, Софья. Пришёл проститься. В поход иду на Новгород.

– Ах! – вскрикнула испуганно Великая княгиня, – уже? – она с тревогой глянула на мужа.

– Не пугайся. Не на рать иду, а с миром. Чаю, долго не задержуся, – говорил он, обгрызая мясо перепела и обтирая руки о рушник. – Не боись! Мать моя будет при тебе.

С нежностью посмотрев на жену и дочек, поднялся.

– Пора, дела государевы ждут. Ну, доченьки – птенчики мои ненаглядные, целуйте своего тату. В поход тату пошёл. Не озоруйте!

Иван Васильевич поцеловал дочерей, подошёл к жене, обнял.

– Всё будет добре. Буду тебе и матери гонцов и вестников часто слать. Даст бог, всё будет добре, – ещё раз повторил он, поцеловал жену и направился к выходу.

Из Москвы удалось выехать только в первом часу пополудни. Ехали неторопливо, дорога была разъезжена. Множество обозов с новым урожаем прошли перед этим, а дожди всё время лили, не унимаясь. Колёса повозок месили грязь, утопая и чавкая в липкой глине. Тоскливо глядел в окно на однообразные размытые дождём пейзажи, проплывающие мимо. Ивана Васильевича теребила память, воспоминания детства одолевали. Сквозь дрёму припомнил отца, юность, первую любовь. Но сегодняшние заботы постепенно оттесняли воспоминания прошлого.

– Великие бояре – вотчинники новгородские, да архиепископ – хозяева Новгороду со всеми землями. Все несметные богатства наши немцы через них скупают, а те, как пиявки прилипучие, всю кровь из Руси высасывают. Новгородцам за это иноземные разные товары шлют, а те продают их втридорога соплеменникам своим, богатеют, душу продают свою нечистой силе. Предатели! Вороги всей Руси!

Погода прояснилась. Выглянуло скупое осеннее солнце. Иван Васильевич вылез из своей повозки и пересел на походного вороного коня. Приметив это, и воеводы, что были в обозе, пересели на своих коней, окружили государя.

Поезд Великого князя, не задерживаясь, всё ближе и ближе продвигался к Новгороду. И вот въехал, наконец, Великий князь в свою вотчину в Новгород Великий. Архиепископ со всем духовенством новгородским постарались, встретили Великого князя со звоном колокольным, крестным ходом, с иконами, хоругвями, в сопровождении всех кляров церковных и монастырских. Вслед за духовенством шествовали огромной толпой люд всяческий: посадники, тысяцкие, бояре, мещанский люд, купцы, мастеровые, старосты и все чёрные люди. Крестный ход сей к Святой Софии направился.

А вот и церковь впереди замаячила. Князь принял благословление от владыки и вошёл в храм вместе с кляром церковным. Терпеливо, как подобает, отслужил молебен. Приложился к образам Спасителя и Божьей матери. После окончания службы принял приглашение и поехал с князьями, боярами и воеводами обедать к архиепископу. Тот постарался и щедро угостил государя и приближённых его. Столы богатые накрыл, ломились от яств всяческих. Многими дарами и почестями наделил царя глава новгородской церкви. После пиршества с почётом проводил его на Городище, резиденцию князя.

После проведённой ночи с раннего утра повалил в Городище народ к князю. Здесь собрались все, кто обижен, недоволен и обездолен был. Это были: посадники, тысяцкие, бояре, разные городские люди. Челом ударили Великому князю кто-то и с подарками, а кто-то просто с жалобами на обиды и притеснения своих городских правителей.

– Ну, сказывайте! Кто тут в Новгороде ваши обидчики? Не бойтесь, не таитесь! – подбадривал князь вновь и вновь прибывающих челобитчиков.

– Главные притеснители – это бояре новгородские! Посадники! Старосты! – с жалобами заходили горожане.

Несколько дней сряду вёл князь опрос этих жалобщиков. Потом приступил к допросу всех обвинённых. Выявлялись всё новые и новые подробности. Прибывшие не таились перед князем. Все точно называли имена: погромщиков, грабителей, убийц – ведь обиды накопились. Они с надеждой, с мольбой смотрели на Великого князя, ища сочувствия, защиты, милосердия.

Иван Васильевич выслушивал их молча, долго, терпеливо, сдвинув брови, с непроницаемым ликом. Потом встал, сделал знак рукой и громко с возмущением произнёс:

– Буде! А где же при сём этом великом беззаконии, самодурстве и самоуправстве оном власти новгородские были?

Он, сурово сверкнув очами, смолк, обведя всех разгневанным взглядом. Затем ещё более громким и гневным голосом возмущённо произнёс:

– Ведаю. Посадник новгородский сам с дружиной своей разбойничал! А что тысяцкий новгородский ничего об этом не ведал? Не поверю. Ясно, яко день! С ним вместе разбойничал, басурман, забыв про душу христианскую. Повелеваю: заковать всех повинных сих разбойников и татей в железы! – громко изрёк князь свой приговор страже.

Ещё целых три дня продолжался суд, судил князь обидчиков. Многих осудил. А всех тех, кто обижен был, словом обласкал, жаловал и оборонял. В конце приказал начальнику своей охраны:

– Всех осуждённых тайно переправить за крепкой стражей в Москву!

И вот глубокой ночью потянулись по дорогам новгородским скорбные переполненные людьми обозы из Новгорода на Москву. Обозы двигались с осуждёнными новгородцами разных сословий.

Осень была уже глубокая, вначале месили несчастные по дорогам грязь, а потом и снег. Все пребывали в печали, в неизвестности, отчаянии и сильной тревоге за свою судьбу и жизнь.

– Покуда не знаю, какие наказания учиню, надо будет подумать. Но вот вотчины их точно идут за меня, Великого князя, – твёрдо объявил всем Иван Васильевич.

После всех этих гуманных действий многие новгородцы и даже те, кто были враждебны к князю, поверили в помощь, защиту и справедливость Москвы от произвола новгородских властей.

К вечеру засобирался Великий князь, готовился отбыть на Москву. Более тридцати больших возов подогнаны были к Городищу к жилищу князя, ожидая его во дворе с дарами новгородскими, с золотом и серебром, с соболями и дорогой одеждой, с бочками дорогого заморского вина.

– Эх, православные вы люди! Желаете откупиться от меня, как от хана ордынского? – с горечью молвил князь, осматривая всё это богатство, – не корысть я преследую. Русь мне надобна единая сильная и вольная держава.

Пришло утро. Лишь просветлело Иван Васильевич двинулся в обратный путь на Москву. Он был доволен успехами этого мирного похода. На душе было спокойно и радостно.

– Быстрей, быстрей в любимую мною Москву. Быстрей желаю увидеть всех близких, родные любимые лица. Это только начало! Много ещё предстоит, что исполнить, – размышлял Иван Васильевич, глядя на то, как мелькают мимо окрестности, запорошенные снегом, наблюдал, как большое кровавое солнце уже стало медленно склоняться к закату. Ещё один день был прожит.

Восьмого февраля Великий князь перед обедней уже въезжал в свою столицу.

– Дома! Вот я и у себя! Как я люблю свой город, – думал он, с затаённым восторгом озираясь по сторонам и примечая с детства знакомые окрестности Подмосковья.

Ехать сразу в терем к жене не пожелал, не захотелось. Слышать исковерканную родную речь, окунуться в чуждую для него обстановку, которая не стала ему близка, отведывать непривычные с детства кушанья, чередовать слова русские и латинские, напрягаясь, подбирая по смыслу фразы, сейчас этого совершенно не хотелось. Мечтал после такого долгого отсутствия уйти от дел, расслабиться и окунуться в привычную с детства родную среду. Свободно, не задумываясь, без напряжения говорить, с полуслова понимая шутки и недомолвки. А в трапезной мечтал ощущать запах привычного с детства кушанья.

– Душа просит грибков солёненьких, огурчиков и смачный наш курничек. Хорош, ароматен, люб с детства, – думал он, сглатывая слюну, чувствуя, что после похода соскучился по домашней еде.

Эта мысль стала основой, которая заставила дать команду, повернуть в сторону материнского терема.

– Там же и любимого своего Ванюшку увижу. Он завсегда у любимой бабки столовается, – подумал Иван Васильевич, с радостью предвкушая приятную встречу с родными. – Сынку, пожалуй, раньше всех увидеть желаю. Опора он моя и надежда. Все планы государственные с ним связываю.

Появился на пороге материнского гнезда. Обрадовано бросилась навстречу сыну Мария Ярославна, нежно поцеловала, скрывая навернувшиеся от радости слёзы. Бурно и радостно бросился в его объятия сын Ванюшка.

– Мы всё тут делали, как ты наказывал, тату! Усердны были, ничего не запамятовали, – говорил он возбуждённо.

– Добре, добре, сынку, – произнёс растроганно Иван Васильевич, обнимая и похлопывая по спине сына.

От избытка чувств стал немногословен, посматривал на родных подобревшим счастливым взглядом.

– А я вам много гостинцев привёз из Великого Новгорода, сам отбирал для вас всех. Позже принесут короба с гостинцами.

Расположились в трапезной за столом. Мария Ярославна разрезала на блюде на куски ароматный горячий курник.

– Твоё любимое кушанье, Иванушка. Кушайте во здравие, мои дорогие, – говорила счастливая мать, суетясь, и подвигая на блюдах куски сыну и внуку.

– Благодарствую матушка. Об этом курнике мечтал всю дорогу, – говорил, благодушно улыбаясь, Иван Васильевич, приступая к еде.

Трапезничали, говорили о походе, выслушивал князь новости московские, а потом заторопился. Поднялся из-за стола.

– Благодарю за всё. Дома ещё не был. Надо Софьюшку навестить и девчат своих, соскучились, поди, птахи мои малые.

Когда Великий князь вступил в хоромы супруги своей, то та выбежала ему навстречу с радостной и счастливой улыбкой. Следом, подпрыгивая и хлопая в ладоши, выскочили дочки, возбуждённо и радостно крича:

– Тату, тату, тату вернулся!

Обняв и поцеловав ещё больше отяжелевшую жену, подхватив на руки дочек, радостный, со счастливой улыбкой на лице, последовал за женой в трапезную.

– Степан, – распорядился князь, проходя мимо дворецкого княгини, – иди со слугой к казначею моему и попроси небольшой короб. Он ведает какой. Там подарки я заготовил новгородские, сам отбирал.

– Какие подарки? – спросила, улыбаясь, предвкушая радость, Софья Фоминична.

– Сей час увидишь, – отозвался муж, беря в руки чарку с мёдом, наполненную женой, – Твоё здоровье жонушка!

– Твоё здоровье! – повторила жена, но по-латински.

Вошёл дворецкий, а следом за ним слуга с коробом. Поставив короб на стол, оба удалились. Открыв крышку короба, Иван Васильевич пододвинул его к жене, сгорающей от нетерпенья.

– О, какая прелесть! Какая красота! – искренне восторгалась она, вытягивая из короба в соломе упакованные предметы.

Тут было много чего: золотые ковши, серебряные мисы, женские украшения с алмазами, жемчугом, изумрудами, золотые чарки и кубки.

– Спасибо, государь мой, спасибо, муж мой, – произнесла она, с благодарностью целуя его.

Уже позже, собрав на думу дьяка и наместника, выведывая от них новости государственные, он вспоминал эту сцену семейной радости. Лицо его смягчалось, глаза теплели.

– Хребет новгородским псам перебить нам удалось. Осталось добить токмо, – говорил он, весело глядя, улыбаясь. – Мыслю я, надобно составить списки служилых дворян, которых в ратных помещиков обращать будем. На отобранных землях новгородских своих московских дворян посадим. Государство новгородских бояр обратим в государство московских помещиков! Наливай, Данила, кубки! – обратился князь к своему стремянному.

Тот с готовностью потянулся к серебряному сосуду, разлил вино и преданно глянул на своего господина.

– Выпьем за новое государство! Я полагаю так, – произнёс Иван Васильевич, отпив с кубка и ставя его на стол, – если детей боярских не хватит, наберу лучших их холопов новгородских и московских, тоже посажу на землю служилыми людьми! И сии помещики будут во всём равны дворянам и сами дворянами станут.

– Так ведь все наши холопы вотчинниками захотят стать. А кто в слугах у нас ходить-то будет? – с сомнением спросил воевода.

– Сего не страшитесь! – рассмеялся Иван Васильевич. – При единодержавии в государстве не может быть вотчинных хозяев! Могут быть только слуги государевы, – объяснил он, продолжая смеяться.

– Грамоту хочу показать. Смотри, государь, грамота из орды пришла.

Дьяк Курицын протянул князю грамоту. Иван Васильевич углубился в прочтение её.

– Ты глянь каков, а? Резв, однако! Послушайте, – гневно прочитал князь отрывок из послания:

«Вас ещё царь Батый покорил, а через него и я государь ваш. Потому собери мне в сорок ден дани в шестьдесят тыш алтын, да двадцать тыш вешней, да шестьдесят тыш алтын осенней. На себе носи знак покорности, как при Батые – колпак с вогнутым верхом».

Остальной текст Иван Васильевич прочитал молча и в гневе отбросил бумагу. Ему, конечно, было ясно, что Ахмат без короля Казимира войны с Москвой не начнёт. Он знал, так же, что и тот, и другой хотят эту войну. И эта война, если будет развязана, то сразу с двух сторон на двух рубежах, а изнутри их поддержит Новгород и Тверь.

– Время у ордынцев купить надобно, вот что мыслю! Бросить как можно быстрей златом, серебром в жадные и наглые очи их, – произнёс он, обдумывая пришедшую мысль.

Так и поступили. Богатые дары новгородские те, что привёз государь с мирного похода своего, предложили в дар Ахмату. Были тут вещи драгоценные из золота и серебра, украшенные финифтью, с резьбой и чеканкой с самоцветами и жемчугом, золотые чарки, золотые и серебряные мисы, блюда, кубки, сабли в золотых и серебряных ножнах, сукна и шелка разных цветов. Подарки женщинам Ахмата, женские украшения: перстни, серьги, браслеты, гребни из черепахи и много чего другого.

Иван Васильевич, возвышаясь, сидел на своём троне с прищуром и презрением наблюдал за действиями жадных ордынских посланцев, у которых глаза загорелись при виде этого богатства, распалились, причмокивали губами и прищёлкивали языкам от восторга.

Но времени недолго прошло, и ордынцы вновь напомнили о себе. Прислал хан Ахмат в Москву своё посольство с требованием очередной дани.

– Государь, послы ахматовы прибыли на посольский двор, – объявил дьяк, входя утром и приветствуя Ивана Васильевича.

– Зови их, Феденька, в тронную палату, я там их ожидать буду. Встречу! Яко волки ненасытные! – проворчал он в гневе.

Спустя время, облачась в одежды особые для приёма посольских гостей, стал ожидать их, елозя на возвышении трона своего, в сильном раздражении и гневе прибывая.

Но вот, наконец, в тронные палаты запустили с десяток ахматовых посланцев. Один за другим медленно послы вошли в палату, кланяясь. Терпеливо прощупывал их взглядом Иван Васильевич, ожидая, пока расположатся они перед очами его. Все одеты были в яркие халаты. Посланец как молитву зачитывал послание хана с требованием выплаты осенней дани. Князь слушал не перебивая. Раздражение не покидало. Оно всё более усиливалось, постепенно нарастая при виде самоуверенности и наглости взглядов посланцев. Поклоны, которыми они одаривали государя, не прекращались. Их лица раздражали, мелькали перед глазами. Они, то опускались, то поднимались в поклоне, повторяя движение голов своих хозяев. Вот это и стало последней каплей в той чаше раздражения, которая, переполняясь, ввела Ивана Васильевича в такой гнев, что больше сдерживать себя он не имел мочи. Вскочив со своего трона, с побелевшим от гнева лицом, князь вырвал из рук ордынца грамоту, в ярости разрывал её на мелкие клочки, приговаривая:

– Вот вам и дань! Вот вам и злато! Вот вам и серебро!

Разбросав клочки грамоты подле своего трона, Иван Васильевич в ярости стал затаптывать их ногами, выкрикнув:

– Вот тебе Ахмат, вот тебе дань, а вот тебе колпак!

Потом успокоившись, выплеснув то, что накопилось, сел на трон и величественно объявил:

– Лишить жизни всех послов ахматовых! Оставить токмо главного. Отправить в свой стан и наказать жадному Ахмату, чтобы оставил в покое Москву нашу, ибо проделаю я с ним тоже, что и с послами и его мерзкой грамотой.

– Пощади, государь! Пощади, мы токмо посланцы! – вопили гонцы.

Посмотрев презрительно на молящих о пощаде ордынских посланцев, князь вышел из палаты. На сердце сразу стало как-то легко и спокойно.

– Сбросил с ног своих теснящую обувку, причиняющую неудобство и боль, – промолвил Иван Васильевич, принимая из рук стремянного чашу с ядрёным кваском.

А Новгород в это время жил своей жизнью. Тихо и мирно становилось там. Люди стали привыкать к новым властям и к новым условиям жизни. Молва пошла по городу: «По приказу государя схватили купеческого старосту, нескольких бояр и жилых людей». Чуть позже увидали горожане, как возки с задержанными людьми отправились в сторону Москвы. Были все они в оковах, а вотчины и всё имущество их отписалось в казну государства. Никто из горожан не посмел вступиться за них, все хорошо знали, что они сторонники короля Казимира и враги Москвы. Это Иван Оболенский, наместник царёв в Новгороде, нашёл и доставил по приказу Великого князя все договорные грамоты новгородцев с Казимиром.

А тем временем, у Ивана Васильевича прибавление в семействе случилось. В воскресенье, после заутрени, родилась у князя третья дочь. Её, как и первую, Еленой назвали в честь святого праздника.

– Когда же мы на Новгород пойдём, отец? Заждались все бояре и воеводы, меня выспрашивают, – интересовался Иван Иванович, стараясь выведать. – Пошто медлим-то?

– Поспешишь, тем людей насмешишь, – отозвался Иван Васильевич, лукаво улыбаясь. – Как похолодает, так и двинем свою рать на Новгород. Потому как, тартары в холод не воюют, боятся, подле своих баб сидят. В холода подмоги от них Новгороду не будет. Легче будет договориться с новгородцами без помощников.

Уже и октябрь пришёл с холодами да ветрами. Целую седмицу совещался государь со своими воеводами. Распределив обязанности на Москве вместо себя, дал последние распоряжения, отслужив молебен, Иван Васильевич выступил к Новгороду. Шли быстро, ничто не обременяло, дороги подморозило, идти было легко. Селенья, городки, деревеньки быстро оставались позади.

– А вот и Тверь, государь! – воскликнул стременной.

Сердце встрепенулось и заныло давнишней тоской, воспоминаниями. Он и сам издалека ещё приметил собор св. Спаса. Иван Васильевич погрустнел, отдавшись своим воспоминаниям. Нахлынули картинки далёкого детства. Вот отец перед очами, ослеплённый Дмитрием Шемякой, родным племянником своим. Затем перед ним всплыли смутные обрывочные воспоминания раннего детства в Переяславль-Залесском, куда он был вывезен. Потом и Углич, оттуда вместе со слепым отцом и матерью был отправлен сюда, в Тверь. Здесь уже его воспоминания приняли более чёткие очертания. Вот их семья – в небольшом возке, трясущаяся по ухабам ночного города, бежали из ссылки. А тут вдруг в памяти всплыл обряд обручения. Он – совсем ещё мальчишка, а рядом такая же девочка. На их пальцах – большие обручальные кольца, закреплённые воском.

– Было всё это, кажется, припоминаю, в 1446 году.

Марья Борисовна – тверская княжна. Да, шесть годков мне тогда было, а ей немного поболее. Полюбил её яко вторую матерь свою. Добрая, заботливая душа. В двенадцать лет оженили меня на ней. Целых пятнадцать лет прожили с ней душа в душу. Отравили нелюди горемычную, царствие ей небесное. Ванюшку мне родила. Так и не ведаю до сей поры, кто тот лиходей, у кого рука поднялась на ангела этого? Кто-то побольней укусить меня пожелал! – Марьюшка, Марьюшка, где же ты теперь? Как давно-то это всё было, – вздохнул он, вспомнив свою первую ныне покойную и горячо когда-то любимую жену.

Не стал Иван Васильевич задерживаться в Твери, поехал дальше. Слишком горестные воспоминания были связаны с этими местами, не хотелось травить душу свою перед столь значимыми событиями.

Всё ближе и ближе к Новгороду подступались войска Великого князя. Вновь и вновь раскладывал перед собой карту Новгорода, изучая заново окрестности города, в молчаливой задумчивости склоняясь над ней, бормоча что-то. Потом встал из-за стола, перекрестился на образа и молвил громко:

– Ну, воеводы, начинаем с божьей помощью!

Войска государевы окружили и заняли все окрестности новгородские, все подступы к городу. Ближе и ближе подступали полки княжеские, все крепче и крепче затягивали его, словно петлёй вокруг шеи.

– Занять Городище и все монастыри! – жёстко отдавал команду Иван Васильевич.

Тут доложили ему гонцы, что братья его единокровные со всеми своими полками присоединились к его рати, и полки Великого князя тверского тоже. Вельми обрадовало Ивана Васильевича это сообщение.

– Ума набрались братья, наконец-то! Междоусобные князья объединяются. Союзниками моими станут. Сим действием укрепят силу Руси, и мою государеву мощь. Великого князя московского усилят! – радовался он. – Наказ отца нашего свято блюсти должно, баял он когда-то – в единении наша сила.

А в это время в стан к Ивану Васильевичу новгородцы послов своих прислали. Послы – удручены, все перепуганные, да бледные. В скорбном молчании терпеливо дожидались решения своей участи.

– Мы государство своё построим по обычаю московскому: вечу не быть, посаднику не быть, а всем государством управлять должно великому князю, – объявил им государь свои требования. – Мне для господства своего здесь волости и сёла надобны, как на Москве. Древние земли великокняжеские, которые Новгород себе когда-то присвоил, ныне за собою оставляю, – молвил он, сурово глядя на послов, ожидая от них ответ.

Вынуждены были смириться послы от лица всего Новгорода. Вынуждены были признать всё сказанное великим князем. Владыка новгородский взялся даже краткую речь произнести:

– Мы, послы новгородские, от лица всех новгородцев подтверждаем, что навсегда отказываемся от веча и посадника, а князя московского признаём своим государём!

Иван Васильевич приветливо глянул на послов, другого ответа он и не ждал.

– Слава богу! Убедил я вас, новгородцы, что судьба ваша связана с Москвою, а не с королём Казимиром, с которым вы дружбу учинить пытались.

По такому случаю, послал Иван Васильевич гонцов своих из Новгорода с вестью на Москву:

– Передайте от лица государя, что я вотчину свою Великий Новгород привёл во всю свою волю. Учинился я на землях его государём, как и на Москве.

Новгород покидал государь зело довольный собой, оставил наместников своих здесь и укрепил заставы. Остальное своё войско собрал и отбыл к себе домой в Москву.

Глава 2

Вот уже и замелькали окраины родного Подмосковья. Вступили в город. Радостно с колокольным звоном, с толпами людей и восторженными криками встречала Москва своего князя-победителя. Навстречу к государю выехал со своей стражей Иван Иванович – сын любимый. С жадностью прослушал Иван Васильевич от него все семейные новости, давно ведь дома не был. Верхом на коне въехал в Кремль.

– Я дома! Здесь тепло и всё любо мне, – такими чувствами распирало сердце Великого князя, когда он озирал родные с детства стены.

Вскоре вслед за ним на Москву прибыл из Новгорода и вечевой колокол – символ вольности новгородской, символ независимости города.

– Вырвали язык у новгородцев! Нам служить будет сей символ, – смеясь, воскликнул Иван Васильевич, наблюдая, как колокол на верёвках возносят на звонницу Успения соборного, как усмирённый, он медленно, словно нехотя, издавая стон, не сопротивляясь, ползёт вверх.

Зима ушла со своими холодами да вьюгами. С наступлением весны пошли средь людей слухи одни тревожнее других. Пришли вести со степей о том, что Ахмат ордынский на Русь собирается, и что братья государя московского Андрей и Борис что-то недоброе замышлять надумали против государя и Московии. Услышав сие, Иван Васильевич, не удержавшись, воскликнул:

– Рассвирепел Ахмат, видать расправу надо мною учинить пожелал. Другого ничего и не чаял получить от хана. За послов своих отомстить надумал и дань свою многовековую вернуть жаждет. А вот за братьев своих стыдно и обидно, матерь жаль, печалуется она ссорам нашим. Не могут междоусобные братья понять, что только одна рука в государстве обязана быти, крепче оно от того учиняется, – разделял он с дьяком и сыном мысли и чаяния свои.

Велел Иван Васильевич дьяку своему учинить неусыпный надзор за всеми этими делами. А сам с воеводами своими, не отрываясь от карт рубежей, размышлял, откуда враги и как идти могут, как обеспечить ему защиту, чтобы оборонить Русь. Карты с чертежами московских рубежей изучал очень тщательно. Проводил военные совещания, изучал тайные вести из-за рубежа, и отношения соседних государств между собой.

Совсем не оставалось времени Ивану Васильевичу семью свою навестить, терем жены посетить, тяжёлые времена для Руси Святой настали. А когда после долгого совещания переходил с боярами в трапезную, появилась одна из боярынь и сообщила, что жена его, Софья Фоминична, намедни рожать начала. А уже к концу трапезы та же боярыня весть принесла ему радостную:

– Государь, с сыном тебя! – и добавила. – Великая княгиня хочет Василием назвать сына своего первого.

Приметил, конечно же, Иван Васильевич, как помрачнел Иван Иванович.

– Что хмуришься сынок? – спросил он, догадываясь о причине хмурого облика сына.

– Василий, Василевс с греческого «царственный», – отозвался тот.

– Всё в руках божьих, сынок. Но тебе нечего туманиться, ты – первенец. Ты – любимый сын мой. Ты – наследник! Тебя готовлю вместо себя Русью православной управлять.

Он улыбнулся сыну, склоняясь над столом, отхлёбывая ложкой наваристые мясные щи из мисы.

– Всё так, отец, но жизнь наша не токмо в руках божеских, но бывает и в руках человеческих, – хмуро отозвался тот.

После этих слов Ивана Иван Васильевич задумался и уже не радовался так сильно рождению своего сына. Зашёл к жене в опочивальню, поцеловал её в лоб и равнодушно глянул на младенца.

– Что принесёт это рождение – благо или междоусобье? – размышлял он, понимая тревоги своего наследника.

Затем прошёл в крестильную, где уже стоял в облачении духовник-архиепископ в ожидании царя, чтобы начать молебен.

Дни наступили напряжённые и тревожные для Ивана Васильевича. Думы с воеводами над картами сменялись тайными думами с дьяками. Готовились оборонить Русь от недругов всяческих. Были перехвачены грамоты братьев царя. Один другому пишет: «Он, как волк злобный. Нет моей могуты более, под его рукой жить…Пора приходит нам из московской земли в другое место податься!»

А другой отвечает: «Надобно нам тайно на совет съехаться. Подумаем, как нам лучше перейти к друзьям нашим, дабы укрыться от злобы его».

Всё чаще рассматривал Иван Васильевич карту Руси со всеми её рубежами, дабы бить врагов по краям на рубежах своих. Вести стали приходить ещё тревожнее от государевых наместников.

– Немцы ливонские с магистром своим на Псков подыматься задумали!

– В конце лета хан Ахмат не нападёт на нас. Казимир воевать против нас без Ахмата не станет. Вот токмо немцы напасть могут, – размышлял Иван Васильевич. – Пойду опять с «миром» на Новгород, надо укрепить Русь.

Тайно вестник из Новгорода от наместника прибыл. «Многие из бывшей верхушки новгородской при всех хвастают, что с королём Казимиром ссылаются и с немцами. Казимир зовёт Ахмата на Москву. Король, бают, в Рим посылал, моля у папы помощи денежной на ратные дела, обещал унию ввести в землях новгородских, а православие гнать. Папа внял Казимиру, разрешил ему особый сбор «десятину», – во всех костёлах польских и литовских на ратные дела. А в Новгороде все Москву лают и тебя, а Казимира хвалят, зовут его государём к себе наместо тебя. Он им обещает всю старину вернуть и вече тоже. Новгородцы за стенами затворились и миром не хотят пущать Великого князя и вече у них есть и новый посадник»

Подождал Иван Васильевич прихода войск своих, подождал пока обозы подтянутся, и повёл на Новгород снова полки свои. Окружил ночью Новгород тесной осадой, установил пушки и приказал с рассветом бить по стенам города.

Страшный грохот на рассвете потряс окрестности Новгорода, разбудил и вверг в панику его жителей. Всю седмицу то днём, то ночью гремели и громили пушками Новгород, приводя жителей его в страх и смятение. Дрогнул Новгород, не выдержал натиска. По решению веча были освобождены и отпущены наместники московского князя, которые были схвачены и в заточении сидели. Они вышли и передали Великому князю, что мол, отдаётся весь Великий Новгород на его государеву волю.

Подъехал Иван Васильевич на коне со всей своей свитой к воротам города, которые медленно, нехотя отворились навстречу ему. Из ворот показался владыка, посадник и весь народ новгородский. Пали все разом ниц на землю перед государём московским. Великий князь сделал знак рукой, трубач затрубил отбой. Прекратилась стрельба из пушек, наступила полнейшая тишина.

– Встаньте! – громко приказал Иван Васильевич, глядя на униженно распростёртую перед ним толпу новгородцев. – Я – государь ваш, даю мир всем невинным. Пусть ништо не страшит вас! Обещаю, невинные не пострадают.

Тронул государь коня своего и величаво въехал за ворота города. Загудели колокола звоном малиновым на всех звонницах церквей новгородских. К ночи уже были составлены списки крамольников непокорных. Все они были схвачены. Заковали их в железа. Бросили в каменную темницу. Начались дознания и пытки. Десять допрошенных заговорщиков по приказу великого князя в это же утро были повешены. С ужасом узнал от них, что, если бы он опоздал сюда приехать, то весной король Казимир, опираясь на Новгород, должен был ворваться в русские земли и встать с войсками новгородскими у рубежей московских. Магистр с ливонскими рыцарями и немецкими наёмниками и с крестьянским ополчением должны были захватить все псковские земли. А с юга по договорённости с Ахматом должны были двинуться полчища Большой Орды, давая возможность братьям единокровным, Андрею и Борису, захватить Москву и княжеский престол.

Осунувшийся, разбитый и усталый сидел князь, потухший взгляд устремив в пустоту.

– Чуть не прозевал я Русь православную. Оборонить от ворогов Москву и стол великокняжеский удалось-таки. Слава тебе боже! – он несколько раз осенил себя крестом.

Посидел тихо и долго в одиночестве, поразмыслил и смирил свой гнев.

– Братьев карать не стану, матерь жаль. Да и есть враги и посильнее. Литва покоя не даёт, и от татар надо Русь оборонять.

Через время весть пришла неожиданная, что оба его брата с обозами и семьями своими из Ржева пошли вверх по Волге в новгородские волости. А когда узнали о разгроме Новгорода и о государевом розыске, повернули к границе литовской, надеясь найти поддержку у короля польского. По слухам, грабили и опустошали волости новгородские. Затем они остановились в Луках Великих. Оттуда стали бить челом королю польскому Казимиру, помощи прося от него. Казимир же отказал им в ратной помощи, опасался грозного Ивана. Но только выделил им из своих вотчин в Литве город Витебск на опустошение: прокорм, содержание семейств их и дворов.

Помимо братьев-предателей, были у Ивана Васильевича дела ещё важнее. Дозоры степные, а затем и гонцы им посланные, подтвердили:

– Тартары! Хан Ахмат! По всей степи, словно саранча рассыпались! Всей ордой идут!

– Рассерчал, поди, Ахмат на действия мои с послами его. Не привык к такой нашей ласке. Ратными делами своими те привычки его отметём. Не платить отныне Москве дани Орде! Да будет так!

– Орда по Дикому Полю идёт медленно. Словно спешить некуда. Ждёт хан Ахмат от Казимира вестей и от братьев твоих. Государь, они все вместе звали короля польского на Москву итить, – торопливо оповещал посланец.

– А пошто король-то медлит? Где он?

– Смута у него в Литве. Там православные князья и бояре бузят, особливо те, что у рубежей наших. К Москве Литву тянут. Хочет литовская Русь с нами соединиться. Казимир, как огня, боится этого. А потом ещё и король угорский ляхов теснит, да и в Чехии Казимир покуда вязнет. Такие новости!

– Добрые вести сии принёс мне! – обрадовано воскликнул Иван Васильевич.

Между делами и хлопотами государевыми, у Великого князя ещё один сынок народился, Георгием назвали. Но нет времени у Ивана Васильевича семье своей уделять внимание как хотелось бы.

А вести со степи всё тревожнее и тревожнее приходить стали: тартары к Оке уже рвутся.

– Раз Ахмат к тому берегу близится, мне надобно к своему поближе быть! Сам поведу своё войско на берег Коломны. Великому князю Ивану, сыну моему, и всем воеводам с полками вдоль Оки стоять! Пошлите гонцов, скажите, что я с главной силой на Коломну иду, – распорядился Иван Васильевич.

Весь июль государь провёл в Коломне. Ордынцы не проявляли себя. За это время они посылали только лазутчиков. Поведение тартар явно указывало на их нерешительность и неуверенность. Видимо, ещё не могли связаться с главным своим союзником королём Казимиром. Уже октябрь подошёл, а войска князя всё ещё стоят, держат оборону на Оке и Угре. Доложили князю лазутчики, что в стане тартар голод начался, что одежда у них ветхая, что лошади истощены – всё это подтолкнуло Ахмата к действию.

– Князь, ордынцы идут! Гонец прибыл! – разбудил голос стремянного Ивана Ивановича!

– Давай гонца сюда!

– Ордынцы двинулись, Великий князь! – взволновано воскликнул гонец, входя в шатёр Ивана Ивановича.

– Король Казимир с ними?

– Нетути его.

– А может сзади с войсками идёт, не заметил?

– Лазутчики наши бают, совсем сюда не приходил.

– Слава те, боже! – перекрестился Иван Иванович. – Послать весть государю! – распорядился Великий князь.

Через некоторое время все чётко увидели вдали тёмные ленты приближающейся орды. Они шли плотной массой, словно прожорливая саранча. Но их уже ждали: крепко сжимали в руках московские воины свои луки, стрелы, копья. Пушкари не зевали, стояли в ожидании своего часа, замерев у пушек и пищалей. Пушки заранее были расставленные так, чтобы бить на середину реки. Иван Иванович с воеводами въехали на холм. Он внимательно следил за всем, что происходит вокруг. Видимость на холме была отменная. Позицию для наблюдения выбрали удачную. Все происходящие действия, просматривались, были, словно на ладони. Тартары подступали и были уже совсем близко.

Ордынские конники, достигнув берега, бросились в холодную воду. Они, преодолевая водную преграду, удивлялись и недоумевали, почему московиты бездействуют. Вот уже полк тартар, густо сгрудившись, плывёт посередине реки. И тут вдруг раздаётся грохот, сверкнули огоньки, показались клубы дыма. Кони, люди – всё смешалось. Все в страхе и панике бегут с криками. Ряды ордынцев поредели, вода окрасилась бурой кровью, а убитые и раненные уносились быстрым потоком речной воды. Освободившись от страха и паники, ряды тартар опять смыкались, заполняя образовавшиеся от взрывов просветы. Сзади подходили новые полки. Задние воины напирали на передних. А тут опять раздался грохот орудий. Всё повторялось вновь и вновь. Пустили в ход ручные пищали. Слева, справа назойливо, точно комары, жужжали стрелы. Уже четыре полка ордынцев бились в ледяной воде, стараясь выйти на берег московитов. Но тяжёлый густой рёв орудий раздавался с того берега.

После обеденного времени бой продолжался ещё четыре часа.

Тартары были отбиты, их остатки бежали в свой стан. Это была первая победа. Ещё три дня ордынцы упорно старались прорваться на левый берег, но московиты отбивали все их натиски. На пятый день Ахмат совсем потерял надежду пробиться и захватить левый берег Угры. Он со своим войском отошёл от реки для отдыха. Распустил своих людей грабить литовские земли.

Началось упорное противостояние двух враждующих сил. Ахмат не решался дать решающий бой. Подступали морозы, проблемы с продовольствием, истрёпанная ветхая одежда воинов – всё влияло на его нерешительность.

Через неделю прислал Ахмат своего посланца со свитой, предлагая:

– Направь в наш стан своего сына, или брата, или знатного боярина в залог, так всегда бывало!

Усмехнулся в ответ Иван Васильевич.

– Не понял ещё ордынец, что времена переменились. Реку вспять не повернуть!

Распорядился князь уничтожить всю свиту ордынскую, одного только оставил, отослал его назад к Ахмату со словами:

– Никого не пришлю! Пошлю вдогонку вам полки свои, которые стоят и, которые сюда идут.

Ордынец в лице изменился, в глазах испуг отобразился, и он с миром быстро удалился, мысленно благодаря силы небесные за дарованную жизнь.

– А какие, государь, полки-то идут? – спросил воевода, недоумевая, когда посольство чужеземное покинуло шатёр.

– Братья мои идут с полками своими, – рассмеялся довольный всем происходящим Иван Васильевич. – Предательство своё перед Русью искупают. Только так простить их смогу. От Казимира толку им мало было. Гонец от них прибыл, к утру уже здесь будут, – князь опять рассмеялся. – Вот и конец Орде пришёл! Пала Орда, не встать ей ныне!

Колокольным звоном встречала Москва своих победителей. Пасхальным торжественным звоном гудели все окрестные монастыри и сёла подмосковные. Толпы людей шли навстречу воинам-освободителям, радостно приветствуя своих защитников. А у ворот Кремля их уже ждал митрополит со всем собором духовным. Сошли с коней государи и воеводы с ними, отдав себя под благословение митрополита. Гурьбой вошли в собор. Начался молебен.

– Вот время, яко птица летит – не остановишь, – размышлял Иван Иванович, хмуро посматривая из-под сдвинутых бровей.

Утро было раннее, в трапезной было светло и прибрано. Стол накрывали для раннего завтрака. У Ивана Ивановича всегда портилось настроение, когда он думал о мачехе.

– Иноземка греческая, – с неприязнью думал он, – Василия на трон московский посадить желает. И Рим ей в этом подмогу обязательно окажет. Вижу, как римские посланники вьются подле неё. И братец её Андрей крутится постоянно между Москвой и Римом. Ещё одного сына народила Димитрия, когда только успевает, недавно только Георгий народился.

Раздражение против мачехи нарастало. Вошёл отец, подсел к столу.

– Пошто хмур-то с утра? Женить тебя надобно, – сказал он, с улыбкой глядя на сына. – Ужо и невесту тебе подыскал. От господаря молдавского Стефана послов имею. Ищет он союза со мною супротив турок. Зело много они бед ему учиняют. Предлагает сей наш союз скрепить женитьбой твоей на дочери его Елене Стефановне.

Сын, молча глянув на отца, промолчал.

– Фёдор Иванович Бельский из Литвы прибыл. Интересно, что баять нам будет? Я к завтраку его пригласил, – поведал отец. – Данила, зови князя! – крикнул он своему стремянному.

Вошёл молодой, красивый князь в одежде на польский манер. Перекрестился на иконы по-православному, поклонился обоим государям.

– Будь здрав, Фёдор Иванович, садись рядом, говори какие вести, что делается в краях твоих? Что в Литве гутарят?

– Народ под Москву хочет от Казимира отсесть, – начал тот, смущаясь при виде двоих великих князей.

– Да, доброходы нам баяли, двенадцать городов – православные вотчины по Березину реку хотят к Москве прильнуться: Мценск, Одоев, Белёв, Перемышль, Старый и Новый, Старый и Новый Воротынск, Залидов и многие другие, – поддержал его Иван Васильевич. – Слышал, сказывали мне про всё то.

– После того, как Ахмата на Угре вы побили, так он пришёл опустошать порубежные вотчины православных на Литве с попустительства Казимира. Не можно, государь, жить на Литве православным. Воля и поддержка только латынянам. Холопы-католики имеют и то более льгот на земле нашей, чем православные паны. Казимир снова унию укреплять желает, чтобы крепче Литву с Польшей связать. Князья же и холопы православные все против унии. Церкви наши православные под митрополитом норовят быть и под тебя идти, великий князь московский.

– Да, слышал и я сие, – гневно отозвался Иван Иванович. – Король польский прошлым летом приказал новые православные церкви не строить и старые не обновлять.

– Князья наши православные, узнав, что король польский в Вильне, к нему отправились. Так их даже в палаты королевские не пустили, дверь перед ними захлопнули, они и ушли ни с чем. Холопы наши православные, если возможно, бегут в московскую сторону. Все помалу от Литвы на Русь перебегут. Народ наш единоверный, но, всё же, жаль родные места покидать, – князь грустно глянул на государей, – я и сам в бегах после смуты православных, чуть не казнили. Слава богу, предупреждён был верными людьми.

– Беру тебя под свою руку, князь. Верно мне служить будешь не пожалеешь, – сказал Иван Васильевич испытующе глядя на гостя.

– Хотел сам тебя об этом просить, государь, – радостно отозвался тот, склонив голову в знак благодарности.

Озаботился Иван Васильевич судьбой сына, послал специальных послов «в Волохи», так на Московии именовали Молдавию, к господарю Стефану III. Только через год вернулись послы в Москву с невестой для Ивана Ивановича.

– Красивая и умная Елена-Прекрасная, кажется, по сердцу пришлась моему Ванюшке, – думал Иван Васильевич, наблюдая за молодыми. – Заметно повеселел сынок-то мой! Уже год, как она в Москве обитает, в январе и свадьбу справим. Эх! Где-то мои молодые годы?

Пышная и широкая состоялась свадьба с множеством приглашённых гостей именитых, со старинными традициями и обрядами, с пением и хороводами.

– Вспомнил я твои слова, Ванюшка, о постройке палат каменных для приёмов всяческих и для торжеств. Была бы та палата, в ней бы свадьбу справили. Красивые хоромы иметь надобно царские, чтобы не стыдно было перед гостями иноземными. И славу добрую, чтоб о нас они везли в земли свои, – говорил Иван Васильевич, сидя за свадебным столом, наклонясь к Ивану и глядя на него осоловелыми глазами, от избыточно выпитой медовухи. – Думы посему одолевают, затею я Грановитую палату в Кремле поставить.

– Добре, батюшка, я мечту об этом давно затаил, – обрадовано отозвался Иван, с трудом отрывая влюблённый взгляд от своей невесты.

– Стал уставать я что-то. Старею, наверное, – с грустью думал Иван Васильевич, сидя рядом с сыном в колымаге, которая, вздрагивая и прыгая на кочках, несла их к хоромам его жены Софьи Фоминичны. – Устал я от дел государевых. Устал распутывать интриги и тайные планы врагов своих. Покончил ведь с ордой, а там уж казанские татары голову подымают. Покорил Новгород, под руку свою взял, с боями и Тверь покорил тоже, а и там вороги мои норовят меня укусить. Польша и Литва Русь хотят вотчиной своей сделать, плетут сети вокруг меня, словно пауки кровожадные. Рим благословляет их на эти дела враждебные! Папа спит и видит православную Русь католической. Вот и дьяк мой из полона вернулся и бает: «Папа Инокентий только денег ищет везде, ради прокорма многочисленных жён и детей своих. Люди в Риме бают, что святейший отец наш – отец всех детей в Риме!». Да, надо думать незамедлительно о военном строительстве в Новгороде и Москве, об укреплении Твери и городов вдоль литовских рубежей. Не избежать войны с Литвой! – такие невесёлые мысли одолевали Ивана Васильевича.

Он искоса глянул на сидящего рядом сына. На лице сына блуждала счастливая улыбка. Голос отца вывел его из задумчивости.

– Как оженил тебя, сын твой родился, ты стал, вроде, как другой. Счастливый ты, Ванюшка, молодой! Впереди тебя сын растёт, а сзади я подпираю. А у меня впереди ты, а сзади токмо смерть моя поджидает. Чувствую, старею я, – Иван Васильевич замолчал, грустно глядя в слюдяное оконце возка.

Иван не отозвался, не хотел прерывать свои мысли. Он думал о своей Елене, жене любимой, о крохе-сыне, которого она ему родила.

Поспешали оба Великих князя к Софье Фоминичне на завтрак с дарами и поздравлениями. Сегодня семнадцатое сентября: именины Веры, Надежды, Любови и Софьи. Уже в сенях навстречу им выскочила Алёнка.

– Я знала, что вы оба сегодня приедете. Я ждала тебя, тату! – воскликнула она, обхватывая его руками.

Глаза Ивана Васильевича потеплели, на лице проступила улыбка. Он обнял дочь и произнёс:

– Смотри, что я принёс тебе, Олёнушка.

Он сунул руку в глубокий карман кафтана, порылся и протянул Алёнке непонятную ей вещицу.

– Что это? – спросила дочь удивлённо.

– Трещотка. У Данилы стременного выпросил. Он ловко научился этому ремеслу. Для внуков своих делает, чтобы птиц с огорода прогоняли по весне и чтобы те посевы не портили.

– А как она трещит?

– Покрути этой палочкой, она и затрещит.

Алёнка расплылась в улыбке, прислушивалась к звукам трещотки.

– А что в ней трещит? – спросила она с любопытством.

– Поди, горох сушёный, я полагаю.

– А где я буду трещать? У нас огорода нет.

– А ты кота с печки прогоняй, пусть мышей ловит, – засмеялся Иван Васильевич.

– Жалко, Котофей – добрый, ласковый.

Вошли в горницу, где их ожидала Софья Фоминична.

– Тогда пугай трещоткой римских посланцев, что возле твоей мамки кружатся, – пошутил он, улыбаясь и направляясь к жене, которая недовольно повела плечами от такой шутки мужа и от насмешливых улыбок на лицах вошедших мужчин.

– Нет, их трещоткой не испугать, они не пугливые, – произнесла серьёзно Алёна. – Пойду Феодосию пугать, – наконец, определилась она, – Федя всего боится, – подпрыгивая, крутя возле себя трещотку, скрылась в соседних покоях.

– Пошто ребёнка дурному учишь? – спросила недовольно Софья Фоминична.

– Шуткую я, Софьюшка, шуткую, не серчай, – говорил муж, подходя с поздравлениями к жене.

На этом торжестве Иван Иванович долго не задержался, поздравил мачеху, отслушал молебен, извинился и заторопился домой. Иван Васильевич не стал задерживать сына. Он знал неприязнь сына к мачехе. Самому же Ивану Васильевичу нестерпимо захотелось тепла и семейного уюта, хотелось оттаять душой, пообщаться с детьми.

Он обвёл взглядом хоромы жены.

– Чуждо всё это, стены обтянуты золотой парчой, пристенная скамья – дорогим сукном. Так и не привык ко всему этому.

Взгляд скользнул вниз, а там возле его ног, шумно резвились его дети. Хмурый взгляд его потеплел.

– А время-то как летит, – с грустью говорил он, сидящей рядом с ним Софье Фоминичне, – кажется, вчера только привезли тебя в Москву греческую царевну, а сейчас смотри у нас с тобой уже семеро по лавкам, – он улыбнулся и с нежностью глянул на жену.

– Восьмой здесь уже, – улыбнулась Софья, поглаживая с улыбкой свой живот.

– Семья детьми крепчает, – рассмеялся князь, целуя жену.

– Останься обедать с нами, – попросила она.

– Останься, останься! – к нему подскочила любимица Алёна.

Он обнял свою старшенькую дочку, прижал к себе. Это, пожалуй, было для него самое дорогое здесь существо. Всё здесь было чужое: стены, обстановка, греческая и итальянская речь, на которой отдавались распоряжения слугам, исковерканная славянская речь жены. Он чувствовал себя здесь чужим.

Обнимая маленькую Алёнушку, только в ней чувствовал родную кровь.

– Я думал, что она будет в тебя, такая же маленькая и кругленькая, а она, как стройная берёзка, тянется вверх, – говорил он, лаская и любуясь дочерью.

– В тебя пошла, – отозвалась Софья, тоже с нежностью глядя на дочку.

– Похоже, что она будет красавица, – продолжал он, посадив ребёнка на колени, гладя ладонью по голове.

– Да, ты прав. Она мила и способна к языкам к тому же. Учу её петь и играть на гуслях. Элен, спой нам что-нибудь.

– А что спеть? – девочка, вопросительно глянув на родителей, быстро сообразив, предложила:

– Я спою тебе, тату, на итальянском языке песенку про лягушонка, – воскликнула она, соскакивая с его колен и став напротив.

Весело глядя в его глаза, слегка прищурившись от усердия, она запела. Её звонкий детский голосок проникал в самое сердце. Если бы не это дитя, он реже бывал бы в этих хоромах.

– Только эта маленькая Олёнушка – родное мне здесь существо, – думал он, растроганно прислушиваясь к её голоску. – Добре, добре! – проговорил он, улыбаясь, когда девочка кончила петь, – думается, она подаёт большие надежды.

Семейная жизнь не очень радовала Ивана Васильевича, с женой был особенно последнее время сдержан, скучал только по своей любимой дочке Алёнушке. Было у него к ней особое чувство не похожее на чувства к остальным детям. Чуял он в ней свою родную кровь. Приезжал к жене чаще всего по праздникам, делал подарки ей и детям, но душа тянулась здесь только к Алёнушке, любимой доченьке.

Иван Васильевич, придвинув стол ближе к окну, чтобы было ясней видно, изучал карту своих рубежей. В дверь постучали. Вошёл дьяк.

– Государь, ты хотел принять посла от короля Казимира. Он ждёт тебя в передней.

– Сейчас выйду, пусть подождёт, – отозвался Великий князь, не отрывая взгляд от карты.

Когда государь вошел в тронный зал, все ждали его стоя. Иван Васильевич сел на своё место,

а его личная стража полукругом заняла место у его трона. Посол приблизился к трону, став на одно колено по польскому обычаю, приветствуя государя, передал королевскую грамоту. Иван Васильевич протянул её через плечо своему дьяку.

– Читай! – распорядился он.

– Король упрекает тебя за нарушение договора с ним о сохранности его рубежей от наездов. Наездчики полонят и угоняют литовских крестьян с лошадьми и прочим скотом, вывозят зерно и всё съестное, остальное сжигают с дворами и избами. Чинят всё то люди сына твоего Ивана Ивановича. Королевских волостелей изгоняют. Просит судить виновников общим судом, чтоб ты нарядил для сего своих судей.

– Добре. Прослушал всё. Ты, посол, отъезжай! Я пошлю своего посла с ответом, – произнёс Великий князь нетерпеливо.

Когда посол вышел, Иван Васильевич обратился к дьяку:

– Приготовь ответ королю Казимиру, напиши, как грабят наших гостей на посольских и литовских рубежах, как мыт незаконно берут деньги и товары и не только мытники, но и все порубежные власти. Рвут, сколько могут урвать. Спроси короля, что всё сие согласно нашему договору?

– Слушаюсь, государь, к утру будет исполнено.

– А о жалобах короля о наездах ты умолчи, – добавил князь, лукаво посматривая на уходящего дьяка.

– Какое жаркое выдалось лето. Солнце палит, не отпускает.

Иван Васильевич стоял у раскрытого окна, глядя на лазурное без единого облачка небо, любуясь Москвой и изнемогая от жары. Сады тянулись от самого Кремля до Красного села. Белоснежные чайки проносились, издавая гортанные крики с Москвы-реки, которая несла свои воды под самыми стенами Кремля.

– Красота-то, какая! Посмотри, Иван! – говорил он, стоящему рядом сыну. Обернулся и заметил осунувшееся лицо сына, увидел, как кривятся его губы от боли, спросил участливо:

– Что болят ноги-то? Мучает болезнь проклятая?

– Да, не отпускает, особливо по ночам. Спать не могу.

Иван Васильевич сочувственно покачал головой.

– Лекаря итальянского сам папа обещал прислать, прослышал он о твоих хворях, Софьюшка ему о том доложила. Даст Бог вылечит твой недуг. Итальянцы – лекари искусные. Что-то послы из Польши зачастили в столицу нашу. По тому, что вокруг Руси деется, войны с Литвой не избежать.

– А кто ныне посол-то польский?

– Князь Мосальский Тимофей – посол короля польского и великого князя литовского Казимира со Смоленщины, литовец он.

– Ты иди, Ванюша, в хоромы свои, приляг. Что мучить-то себя? Пущай Елена Стефановна травы какой-нибудь приложит к ногам твоим. Лекарь прибудет от папы, авось вылечит твои ноги. Иди, сынок, иди, лечись. А послов, этих поутру примем, подождут они.

Благодарно кивнув отцу за сочувствие, испытывая сильную ломоту в ногах, изнывая от боли, которая заставляла ни о чём более думать, Иван Иванович направился к колымаге, которая ждала его возле крыльца.

Лошади быстро доставили его к терему жены. Вышел с трудом из повозки, опираясь на палку, с трудом поднялся на крыльцо, потянул за дверь.

В просторной горнице он увидел Алёну и жену свою Елену. Рядом на скамье сидела нянька с маленьким Димитрием на руках. Елена вскочила и радостно бросилась ему навстречу.

– Сынок, наш тату рано ныне вернулся! – говорила она маленькому сыну, подходя к мужу и с беспокойством глядя на него.

– А у нас Олёнушка гостюет. Митеньку нашего пришла навестить. Детей малых зело любит, самой только десять лет, а уже такого же хочет иметь, – говорила, смеясь, Елена.

Иван Иванович скупо улыбнулся, ноги пекли, словно были засунуты в раскалённую печь. Приветливо кивнул Алёне.

– Как живётся сестрёнка? Давненько не видел тебя.

– Я навещаю Митеньку, но тебя, Иванушка, всё нету дома.

– Дела государевы дома сидеть не позволяют. Соправитель я батюшке нашему, ведомо тобе сие? А ты всё более на батю нашего походить стала, такая же тощенькая и длинненькая, – улыбнулся он и поморщился от боли.

– Что, Иванушка, болят ноги, не проходят?

Алёна подошла ближе к Ивану, заглядывая ему сочувственно в глаза, промолвила:

– А хочешь я Миланью – няню свою попрошу тебе травки подобрать нужные, она в этом разбирается, меня она всегда лечит, потому и расту хорошо, тебе до плеч скоро буду.

Она, подойдя вплотную к сводному брату, перенесла свою детскую ладошку от своей головы к его груди.

– Видишь я уже какая?

– Вижу, вижу. Скоро будешь, как та берёза, что за окном, косицами своими по кровле нашей мести, яко метла, – шутил Иван. – Пойду, прилягу, стоять невмоготу. А ты, Алёнка, приходи чаще, наш Митенька тебя любит. Пряниками тебя в этих хоромах уже угощали?

– Да, и пряниками и черносливом в меду, – отозвалась Алёна, возвращаясь к малышу. – Тату гутарил, что дохтор к тебе из Рима едет. Обязательно вылечит ноги твои. Я уже по-итальянски добре разумею, могу ему о твоих хворях всё объяснять, – сообщила она.

– Добре, так и сделаем, – согласился, улыбаясь, Иван, направляясь в сопровождении жены в опочивальню.

– Только в Олёнке чую нашу родную кровь, остальные дети Софии чужды мне. А сама София – вражья сила, козни и интриги плетёт при дворе нашем. Шпионка папская в нашем стане, – делился Иван Иванович своими мыслями, вступив в опочивальню и укладываясь в постель с помощью жены.

Посла приняли по утру. В грамоте, что он передал от короля Казимира, писалось:

«…такого зла и кривды, что ты творишь, от предков твоих не было. Ты вступаешь в наши земли, посылая наместников своих. Они города захватывали. Бояр и боярынь с их челядью в плен увели, около восьми тысяч человек. На украинских вотчинах моих и на остальных вотчинах забирали в полон: людей, коней, живность разную, деньги и добро – остальное сжигали. Убитых, раненных, повешенных – числа нет. А творят всё это люди Фёдора Бельского. С твоего ли это ведома? Ежели нет, повели казнить виновных, полонян отпустить, добро отдать, и чтоб вперёд этого не было».

Прочтение грамоты выслушали стоя. Ответ государь поручил прочесть в ответной грамоте своему боярину.

В ней говорилось: «Многократ мы говорили, чтобы вотчины наши польский король не считал своими. В наши волости при Великих Луках и Ржеве и в других новгородских местах не вступался бы. Наши города и волости, земли и воды король за собой держит. От его людей нашим людям обид много, идут разбои, наезды, грабёжи от королевских людей и воевод. Сколько людей в полон уведено, и добра у них забрано – счёту нет. А тех людей, что к нам через королёву землю ездят, грабят и продают и к нам не пускают. А твои князья Воротынские пришли не тайно, а явно войной за реку Оку, людей до смерти побили, многих в плен увели. Наши люди не смогли стерпеть и в след погнали и отбили у них своих жён и детей. Мы не будем терпеть от королёвых князей и своей силой казнить их будем».

После прочтения этой грамоты государь отпустил посла, уведомив его, что он пошлёт сопровождать его своих послов к королю Казимиру.

Глава 3

– Не так давно Мосальский приезжал с грамотой от короля Казимира, а сейчас вот какая добрая весть пришла из Польши: «Двадцать третьего мая преставился Великий князь литовский и король польский Казимир. Королём в Польше стал сын его Ян-Альбрехт. Великим же князем в Литве – его другой сын, Александр». Что несут сии вести? Худо, иль добро? Плохо об усопшем не говорят, но не видела Русь добра от Казимира, – размышлял Иван Васильевич.

Стук в дверь прервал мысль. Вошёл боярин, принёс вести из тайной канцелярии.

– Государь, от доброходов стало всё ведомо о князе Лукомском. У Лукомского при обыске зелье нашли, в кафтан зашито было. Сознался он при пытках, что это зелье получил он из рук короля Казимира, дабы опоить тебя и сына твоего Ивана Молодого, ежели убить будет нельзя.

– Другим Казимир смерть готовил, ан смерть самого взяла. Бог злодея покарал! – отозвался государь, гневно сверкнув глазами и бледнея. – Судить и казнить всех виновных, ежели суд вину признает! – добавил он, сдвинув брови. – Я уж стар, а Ванюшку поберечь надобно.

– Все нити дел сих недобрых к семье твоей тянуться, к жене твоей Софье Фоминичне и сынку Василию, – слегка помедлив с ответом, произнёс боярин.

Гневом блеснули глаза Ивана Васильевича.

– А со своей семьёй, я сам расправу учиню. Иди, боярин, исполняй мои поручения! Сказал он устало, опускаясь на скамью.

Дикий скандал учинил Иван Васильевич в тереме жены своей, топая в ярости ногами и бросая чаши серебряные об пол. Трепещущая от страха Софья Фоминична и сын Василий, оправдываясь, отметали все наветы. Но зерно подозрения было брошено в его душу. Иван Васильевич отныне не доверял им, посадив их под домашний арест.

Но время шло, а сердце человеческое отходчиво. Память постепенно начала стирать остроту разочарования и гнева.

– Сам бог велел прощать, – успокаивал он себя, смягчая свои действия со своей венценосной семьёй.

Дверь в его покои резко с грохотом отворилась, что заставило Ивана Васильевича вздрогнуть и оглянуться. На пороге стояла запыхавшаяся, взволнованная Алёна. Пятнадцатилетний подросток-девочка выглядела испуганной. Пряди её русых волос выбились из заплетённой косы, тёмно-серые глаза метались, словно пытаясь зацепиться за что-то, капельки пота, выступив, стекали по лицу.

– Тату! Наш Иванушка помирает. Идём быстрее, он кличет тебя.

Первый раз за всю свою жизнь Иван Васильевич испытал страх, который сковал его тело, отнял речь и пригвоздил к скамье. Словно ушат холодной воды неожиданно вылили на него, дыхание стеснило. Наконец, произведя глубокий вздох, слегка придя в себя, вскочил на ноги.

– Ох, ты, господи! Как напужала ты меня! Олёна, что случилось?

– Иванушка наш помирает, едем быстрей, он кличет тебя, плохо ему стало.

Я к Митеньке пришла, в прятки играли, а из опочивальни Елена Стефановна выскочила и кричит: «Беги за батюшкой, Иван помирает, отца видеть хочет!». Потом её на руки подхватили, а то бы на пол пала.

Когда Иван Васильевич с Алёной подбежали к постели Ивана, он уже был бездыханен. В его изголовье сидел заплаканный Митенька, кулачками глаза протирая, а на теле Ивана билась в рыданиях, крича и причитая, Елена Стефановна.

– Не уберёг сынка своего старшего – опору и надежду свою, с ним связывал государевы дела свои, – сокрушался убитый горем Иван Васильевич.

Разные слухи гуляли по Москве о причинах кончины Ивана Молодого. Одни баяли, что отравил его врач-итальянец, присланный папой римским, по его наущению отравлен был. Другие баяли, что помер от болезни ног от гангрены, а третьи и того хуже, что родной отец в припадке гнева умертвил родное дитя своё.

Ведь все ведали, крут государь, грозен. Хотя и кликали его в народе, да и иноземцы разные – «Великий», за дела его по объединению и укреплению Руси православной, за окончательное освобождение от ига татарского.

Через две недели после прибытия из Рима лекаря и его двухнедельного врачевания помер наследник престола московского. Казнён был сей лекарь иноземный Иваном Васильевичем.

– Отравил сей Ирод Ванюшку мого, с подачи и наущения папы римского, – сокрушался он, в отчаянии кусая губы возле гроба сына.

– Как редко я стала видеть тебя тату! После смерти Иванушки ты редко заходишь к нам, – встретила его Алёнушка, бросаясь навстречу к отцу, когда он появился в хоромах своей жены. – Ты любил его больше нас всех, я знаю. И мне он был люб. Он был добр ко мне. Я сейчас его часто вспоминаю. Когда я была меньше, он как-то зашёл к нам. Увидел, что я сижу вон там, на скамье возле окна, – Алёна показала рукой на скамью, – меня тогда Василий за косицу таскал. Было больно и обидно. Я сидела не плакала, но в глазах слёзы стояли. Ваня подошёл тогда ко мне, присел рядом, погладил по голове и сказал: «смотри, что у меня есть» и вынул из штанов глиняную свистульку на коника похожую, протянул мне. «Только в хоромах не свисти, а то победнеем», – сказал он тогда и засмеялся. Как его не стало, я этот случай часто вспоминаю и его смех.

Иван Васильевич обнял дочь.

– Ты права, Олёнушка, он был мой любимец. Вместо себя готовил его на трон. Митеньку его люблю. Хороший хлопец, умный, но мал ещё. Воспитать его ужо не успею, совсем старый становлюсь, – он печально глянул на дочь. – Тебя вот люблю, совсем ты заневестилась. Взрослой становишься. Ты знаешь, Великий князь литовский Александр уж сватается.

Вошла Софья Фоминична. Услышав последние слова мужа, запричитала со слезами на глазах.

– Слышу, что дочку сватают. Боюсь Иван. Отдавать её в другие земли, это значит никогда более не увидеть. Вот, как я из Рима уехала! Она тосковать будет по родным местам, по родным людям. А мы, как без неё будем? – говорила она отрывисто, коверкая слова.

Алёне стало жалко стареющих родителей. Она попыталась их утешить.

– Ну что вы всполошились, я ещё здесь. У вас много ещё детей останется: Феодосия, Елена, Дуняша, Василий, Юрий, Дмитрий, Семён, Андрейка, Борис. А ещё сын Ивана Митенька.

Иван Васильевич заметил, как тень пробежала по лицу жены при упоминании его внука Димитрия.

– Добре, пошли в трапезную вечерить. Полагаю, вечеря не отменяется? – спросил он, чтобы отвлечься от грустных мыслей.

Война с Литвой всё же развязалась, не прошла стороной. Послал свои отборные войска Иван Васильевич к западным границам. В тысяча четыреста девяносто третьем году, сентября семнадцатого произошли, всё же, столкновения двух враждующих сторон. Святой покровитель московский Георгий не оставил без внимания воинство, победным маршем вернулись полки в Москву. Стройными рядами заняли собой всю Красную площадь.

– Будь здрав государь всея Руси! – пронеслось по рядам воинов, когда Иван Васильевич проезжал на коне перед строем войск своих со своей свитой. Затем, встав перед строем воинов своих, выдвинувшись вперёд, он снял шапку, оглядел ряды. Поднял руку, желая тишины, подождал, пока голоса стихнут, и произнёс:

– Челом бью вам, народ православный! Ныне вернули вы святой Руси её исконные земли! Послужили вы Московии и мне государю!

Иван Васильевич перекрестился, обернувшись к храму, обвёл глазами своё воинство, надел шапку и повернул к своим хоромам, провожаемый благодарными взглядами подданных своих.

Великий князь Александр нервно прохаживался по залу виленского замка. Его бледное болезненного вида лицо выражало тревогу и озабоченность. Он любил расхаживать по хоромам, так легче думалось.

– Мне уже тридцать первый год пошёл. Я – в расцвете лет своих, энергичен, полон различных планов, силён духом. Правда природа не дала мне физической силы. Я часто подвержен болезням, но стоит ли обращать внимание на такие пустяки. В мае умер отец – король польский и великий князь литовский. После смерти отца состоялся сейм, он избрал меня Великим князем литовским, а моего старшего брата посадил на польский престол. Отец оставил мне хлопотное наследство. Рядом с Литвой находится Московия, которая набирает силу и сейчас на подъёме своей военной мощи. Она зарится на наши земли, претендует на включение восточных земель моего княжества в свои владения.

Об этом были невесёлые думы молодого Великого князя Литовского Александра. Прохаживаясь в раздумье от одной стены к другой в просторном зале своего виленского замка, он искал решение и строил планы выхода из непростой ситуации, в которую попал он сам, будучи избранным на великое княжение, и подвластное ему теперь Княжество Литовское.

– Опасно иметь такого сильного, коварного, жестокого и жадного врага, какого имею в лице Ивана III. Моему отцу не удалось добиться мирных соглашений с Москвой. Отец правил в основном в Польше, а Литва для него была не так важна – вотчина, окраина его королевства. Для меня же Литва стала основой моих забот и чаяний, моим княжеством. Я в ответе за его благополучие и сохранность границ.

Александр в раздумье, сложив руки на груди, остановился подле окна, постоял, любуясь парком, и опять зашагал по залу.

– Хочу видеть Княжество Литовское великим, сильным и процветающим. Надо укреплять свои рубежи всеми доступными средствами. Люди и панство по восточным рубежам устали и обескровились от постоянных военных набегов соседей. Московиты убивают, грабят, уводят в плен крестьян, превращая их в своих воинов, крестьянок заставляют работать на своих полях. Разоряют и сжигают сёла и хутора, увозя обозы с награбленным добром. Поступления в казну с рубежных вотчин нерегулярные, а порой и совсем нет.

Александр остановился возле стола, на котором были разложены чертежи его восточных рубежей. Задумчиво стал рассматривать их и снова зашагал, сосредоточенно сдвинув брови.

– Собрать войско и дать отпор? Призвать на помощь брата с Польши? Нет, это невозможно! Иван очень сильный враг. Моё княжество слабо. Окажет ли брат помощь? Пожелает ли ввязываться в войну с Москвою? Проиграв войну можно превратиться в окраину Московского государства.

Он опустился на мягкую скамью подле стола. Его тонкие пальцы нервно выбивали дробь, поднимаясь и опускаясь над столом на его полированную инкрустированную поверхность. Бессмысленный его взгляд упёрся в бронзовый подсвечник, стоящий на камине. Изящная бронзовая вещица изображала девушку, опирающуюся на мраморную белую опору. В руке она держала чашу для свечи. Вторая её рука придерживала край одежды фалдами спадающей вниз вдоль её стройного тела на манер греческой туники. Рассеянный взгляд Александра принял осмысленное выражение. Он внимательно стал рассматривать подсвечник, как будто впервые заметя его. Встал, подошёл к нему, повертел в руках, внимательно приглядываясь. Глаза его вспыхнули, заметались от залетевшей в голову вдруг неожиданной мысли. Его размеренные шаги опять зазвучали по деревянному настилу зала.

– Да, это добрая мысль! Я женюсь на ней! – произнёс он вслух. –

Сделаю всё, чтобы женитьба состоялась. Только она может спасти Великое Княжество Литовское. Он опять бросил свой взгляд на фигурку, стоящую на камине. Возьму в жёны дочь Ивана III. Как мне эта мысль раньше не пришла в голову? Я спасу своё государство, породнившись с ним. А любовь? – задал он себе вопрос. – Любить хочется, и быть любимым. К сожалению, не для меня это. Такие люди, как я, не женятся по любви, для нас это роскошь почти недоступная, мы уже при рождении своём – собственность государства.

Александр повеселел. Пришло решение. Мир уже не казался таким мрачным и безысходным. Он распахнул окно и с удовольствием подставил лицо под ласковые лучи заходящего солнца.

– Эта печальная весть о неудачных стычках с воинами царя Ивана вывела меня из равновесия, испортила мне много крови, но, в конце концов, всё можно решить дипломатическим путём. Я пошлю послов к царю Ивану, буду просить в жёны его дочь, старшую дочь Алёну. Кажется, так мне называли её имя.

Почти год вынашивал эту идею о женитьбе Александр, ведь желания породниться с Московией не было, но была необходимость, да и здравая мысль подталкивала к такому действию. Советуясь с королём Польши, старшим братом своим, получил одобрение.

В новом тысяча четыреста девяносто четвёртом году января семнадцатого прибыли послы Александровы в Москву на поклон, бить челом о заключении вечного мира и о скреплении его брачным договором литовского великого князя Александра с царевной Московской Еленой Ивановной, дочерью государя всея Руси.

Членами этого литовского посольства были: пан Войтех Клочко-хорунжий и наместник Утенский, два великих посла пан Пётр Монтигердович-воевода Прокский, и пан Станислав Гезгайло-староста Жмудьский, да писарь посольства литовского Фёдор Григорьев.

Иван Васильевич решил встретить послов особо торжественно. Осуществил он уже свою мечту и мечту сына своего покойного Ивана. Построил-таки хоромы великолепные каменные для особых торжеств. Принял гостей посольских в Грановитой палате января девятнадцатого. Собралась там вся московская знать. Знатные бояре одеты были в богатые собольи шубы, стража государя в золочёных доспехах стояла вдоль стен у государева трона, сверкая самоцветами на дорогих ножках сабель и кинжалов.

– Будьте здравы, ясновельможные паны! – приветствовал послов дьяк зычным голосом.

При этом приветствии, так было предписано, стража выхватила с лязгом из ножен сабли и с таким же звуком разом задвинула их в ножны. Получилось очень торжественно и эффектно. Заиграли медные трубы, в палату вошёл государь с внуком, сыном Василием и со свитой бояр.

Такой торжественный приём произвёл на послов впечатление, это заметили все присутствующие. Государь был явно доволен таким эффектом. Послы, по польскому обычаю, опустились на одно колено перед русским государем. Они передали верительные грамоты великого князя литовского.

– Великий князь Александр говорит, – произнёс один из послов:

«Если ты хочешь доброго пожитья, то и мы хотим с тобой житья и любви и оставить в силе тот договор, который отец твой ещё подписал с моим отцом. И какие города тогда принадлежали Литве – остались бы за Литвою, а какие города принадлежали твоему деду и твоему отцу – остались бы ныне за Москвой. А ежели так будет, то рука врага на нас не поднимется, и кровь христианская не будет литься, а будет меж нами – дружба и доброе пожитье и вечная приязнь».

После всех официальных церемоний Иван Васильевич поднялся со своего трона, пригласил послов в трапезную на обед и обещал ответ дать послам через три дня.

– Поднимем чаши о здравии литовского государя! – предложил он.

Обед состоялся торжественный с торжественными речами и заверениями. А на следующий день послы литовские стали настаивать на встрече с Великой княгиней и её дочерью по вопросу сватовства.

Им было вежливо сказано, что для этих переговоров время ещё не наступило, что наперво надо решить вопрос о дружбе и о владении землёй. Переговоры продвигались очень трудно. Каждая сторона отстаивала свои земли, доказывая свою власть над ними. Прошла неделя. Ежедневно приходили послы Александра на государев двор для переговоров о разделе между княжествами Литовским и Московским городов Смоленщины и Вязьмы. Наконец, согласились на том, что Вязьма отходит целиком со всеми пригородами и волостями Великому князю московскому. Зашли споры о городах Мосальске, Мещёвске и Любутске. Литовские послы долго не соглашались писать в договоре эти города на стороне Москвы, но, в конце концов, согласились, оставив только Любутск за Литвой. Были оговорены рубежи с Новгородом, Псковом. Но вот, наконец, со всеми этими делами было покончено.

– Кончили все споры мирно и полюбовно, поделили между собой все наши рубежи, теперь можно поговорить и о сватовстве, – произнёс пан Станислав с облегчением.

Принял Иван Васильевич послов великого князя литовского у себя с верительными грамотами, в которых писалось:

«Мы, Александр, божьей милостью Великий князь литовский, ныне приняли в согласии и приязни докончание о рубежах, о взаимопомощи, о хождении наших купцов в Москву и обратно без препон и зацепок, о дружбе и хотим ещё лепшего с тобой пожитья, ежели будет на то божья воля. Прошу дать за нас дочку свою, дабы в вечной приязни и в кровном союзе с тобой были ныне и навеки».

Зачитали всё это. Литовские послы посмотрели на московского государя, ожидая ответ.

– И мы хотим того же с вашим государством, – отозвался Иван Васильевич, – приглашаю вас к себе на вечернюю трапезу.

С утра послы были уже у Великого князя Ивана Васильевича, где был составлен текст договора. По его настоянию туда было включено условие: «великой княжны Елены Ивановны к рымскому закону не нудить и не неволить в греческом законе». После согласия послов на эту приписку Иван Васильевич объявил:

– Если литовская сторона согласна со всеми условиями договора, то завтра будьте у Великой княгини, там же и княжну Алёну увидите. Как увидите, то на другой день и обручение совершим.

Послы, по дороге продолжая всё ещё обсуждать условия договора, делясь своими соображениями и впечатлениями, удалились к себе на подворье.

А на другой день шестого февраля литовские послы прибыли в Набережную палату, где Великая княгиня принимала обычно послов. Княжна Елена была тут же, стояла подле матери.

Пан Станислав как глава посольства передал ей поклон от Великого князя литовского Александра и подарки, им приготовленные. Щёки Алёны пылали от волнения. Всё это время, что шли переговоры с литовскими послами, она знала, что наступит этот миг, когда будет решаться её судьба. К этому готовили её и отец, и мать. До её сознания плохо доходила серьёзность всего происходящего. Постоянно гуляла в голове мысль: «Да, когда это всё ещё свершится?» Будничная жизнь текла своим чередом.

И вот момент настал, она здесь в зале, рядом сидит отец. Чуть повернув голову, уголками глаз она глянула на него. Его худощавая высокая фигура была облачена в богатую золотом обшитую одежду, усеянную жемчугом и драгоценными каменьями. Такую одежду он одевал в особо торжественных случаях. Она заметила, что отец тоже взволнован. Его узкие губы были плотно сжаты и чуть вздрагивали. На его фоне фигура, сидевшей рядом с ним матери, казалась ещё меньше и круглее, чем обычно. В глазах матери стояли слёзы, которые она пыталась скрыть. Алёна понимала, что этот обряд, это таинство, которое произойдёт здесь, разлучит их навсегда. Возможно, её увезут, и она больше никогда не увидит своих родителей.

Все сидели в ожидании священника и именитых бояр. Одинаковое чувство захватило этих трёх близких людей в молчаливом напряжении ожидающих неминуемую развязку – страх перед скорой разлукой. Литовские послы, прохаживаясь по залу в ожидании церемонии обручения, с интересом посматривали на Алёну. Она ощущала на себе их одобрительные взгляды, а этот молодой и красивый пан Станислав вообще смотрел на неё с явным восторгом. По этим взглядам Алена поняла, что понравилась литовским посланцам. Она заметила, как пан Станислав, посматривая на нее, что-то тихо говорил пану Петру. Щёки её ещё больше зардели.

– Пригожая дочка-то у Ивана, просто красавица! И высока, и стройна, лицо – кровь с молоком. Александр будет доволен. Я и сам рад был бы для себя такую паненку высватать, – говорил Станислав, поглядывая на царевну.

– Не по тебе сия шапка! – отшутился пан Пётр, улыбаясь.

Но вот, наконец, и священник показался. Вошли бояре, приближённые государя, все подтянулись к трону. Государь с государыней встали и подошли ближе к священнику. Начался обряд обручения.

Вместо великого князя Александра роль жениха должен был выполнить красавец Станислав. У Алёны ноги подкашивались от волнения. Она ещё не привыкла к такому всеобщему вниманию. Все взгляды присутствующих были прикованы к ней. Её пальцы чуть вздрагивали, когда она протянула руку Станиславу для обручального перстня, и сама, волнуясь и внутренне трепеща, надела перстень на его палец. Затем дрожащими руками сняла с себя нательный крест на золотой цепочке и набросила его на шею посла. Когда он проделывал то же самое, свой нательный крест бережно накидывал на её голову, и она увидела его красивое лицо так близко, эти тёмные прекрасные глаза, восторженно глядящие на неё, Алёна чуть не лишилась чувств. Вовремя взяв себя в руки, отвела взгляд в сторону, так стало легче. После обмена нательными крестами и обручальными перстнями священник продолжил службу дальше, но Алёна, от избытка впечатлений и переживаний, уже плохо соображала. Всё проходило, как во сне. После окончания обряда обручения послы отбыли к себе на подворье. Приглашённые вельможи разошлись, а Алена не помнила, как оказалась в своих покоях.

– Наша Олёна красива, послам понравилась, они были довольны, – весело, чуть с заметной завистью, произнесла Феодосия, обращаясь к матери, посматривая на сестру. – А меня кому сосватаете? Не засижусь же я в вековухах?

Мать засмеялась.

– Успеешь ещё, не торопи время. Отец и тебе найдёт жениха. Вами дочерьми своими государство укреплять будет, – она грустно улыбнулась, – такая доля наша.

– А этот пан Станислав зело пригож собой! Такого бы суженного иметь! – засмеялась Феодосия.

– Не говори глупости, – возмутилась Софья Фоминична, – такой не для вас. За вами царевичи и королевичи прискачут на сером волке, – пошутила мать. – Надо знать себе цену, – назидательно поучала она дочерей.

Алёна же от слов сестры зарумянилась, отвернула лицо, чтобы мать и сестра не заметили её потаённых желаний. Сестра, как будто прочла её мысли.

– Если бы Александр был похож на пана Станислава Гезгайло, – мечтательно думала она, – был бы такой же пригожий, с таким же горящим взглядом, от которого делалось жарко и сладко.

Её девичьи грёзы прервал голос матери. Она произнесла по-итальянски:

– Будем собирать тебя в дорогу, Элен. Время у нас есть, но оно промелькнёт быстро.

Софья с грустью глядела на дочку.

– Ты первая кто вылетает из гнезда нашего. Отец тоскует, ведь ты его любимица. Но во имя спасения своей Руси, он и себя отдаст, не токмо дочь свою любимую.

В середине февраля литовские послы покинули Москву. Они везли с собой договор о дружбе и рубежах с Великим князем московским, а также образец грамоты о «греческом законе» для дочери государя, на которых должен был поцеловать крест Александр, чтобы связать себя клятвой. Отъезжающее посольство везло с собой и богатые дары: от государя, государыни, от невесты Елены Ивановны.

А чуть позже, вслед за послами в марте выехали в Литву именитые и доверенные бояре московские для присутствия их при крестоцеловании Александра Литовского и для получения утверждённой грамоты «о свободе исповедания греческого закона» Еленой Ивановной. Это посольство вернулось в Москву только в июне с подписанным договором. Александр подписал грамоту, но вставил свою фразу: «а коли похочет своею волею приступить к нашему рымскому закону, то ей в том воля».

Прочитав эту приписку, Иван Васильевич был охвачен гневом.

– Не уберёт Александр сию приписку, расторгну договор! – говорил возмущённо он. – Не позволю Олёнушке стать вероотступницей. Моя дочь должна служить Руси православной!

Князь Александр, как будто пошёл на уступки, пообещал прислать другую грамоту. Тринадцатого августа прибыл в Москву литовский посол Ян Хребтович, который был уполномочен вести переговоры о свадьбе. Но он привёз ту же грамоту с теми же поправками Александра о «римском законе».

– Видимо наша новая польская родня не может примириться с тем, что княгиня Великого Княжества Литовского будет православной? – криво усмехнулся Иван Васильевич, гневно глядя на посла.

– Наш Великий князь Княжества Литовского Александр чаял, что великий князь Иван Васильевич полюбит эту строку! – молвил посол Ян Хребтович, выдержав этот гневный взгляд государя, смело глядя ему в лицо.

– Коли государь ваш не даст нам грамоты в первом написании нашем, дочь я не отдам за него, – сказал хмуро Иван Васильевич.

Посол отбыл из Москвы, обязуясь передать слова Ивана Васильевича Великому князю литовскому. А Иван Васильевич никак не мог успокоиться, когда речь заходила о его будущем зяте. Жаль было дочь отсылать в чужие края с иным жизненным укладом, знал, что обрекает её на одиночество, но прежде всего за интересы государства своего радел.

Только четырнадцатого ноября в Москву прибыл посол от Великого князя литовского. Он привёз-таки подписанную Александром грамоту без всяких оговорок. Посол предложил прислать посольство за Еленой Ивановной к Рождеству. Иван Васильевич, наконец, усмирил себя, богато одарив посла, отпустил со словами:

– Зело добре, ежели панове к нам по нашу дочерь прибудут на Рождество Христово.

Сказал, чувствуя внутри себя пустоту и одновременно протест, знал, что неминуемо приближается роковой момент, когда надо будет разорвать душу и принести её часть в жертву.

– Слава богу, Олёна ещё с нами, –говорила Софья Фоминична, сидя за праздничным рождественским столом. Жаль отпускать её – родное дитя.

– Да, зело жаль, – отозвался Иван Васильевич, понуро опустив голову.

В этот момент он показался Софье старым и беспомощным. Куда девалась его уверенность и твёрдость. Она лучше всех понимала, что человеческие чувства не чужды её могущественному и порой очень жестокому мужу, перед которым трепетали от страха многие его приближённые. Да и у неё иногда от его голоса пробегал по спине холодок. Она понимала, что ему больно, очень больно расставаться с любимой дочерью, и что эта боль объединяет их таких разных и часто непримиримых друг с другом людей. Её взгляд смягчился, ей безумно было жаль его, да и себя тоже, она мягко произнесла:

– Даст бог, всё будет хорошо. Ничего не деется без воли божьей. Мы перетерпим всё это, лишь бы ей было хорошо.

Он почувствовал, что жена старается его утешить, и благодарно кивнул головой.

Но прибыть на рождество Христово за невестой, как намечалось, у послов Великого князя литовского по разным причинам не получилось, хотя он и прилагал все усилия для этого. Прибыли послы только шестого января на Крещенье. Во главе посольства были: Виленский воевода князь Александр Гаштольд, наместник Гродненский князь Александр Ольшанский с сыном Станиславом, наместник Полоцкий Ян Забрезинский, наместник Браславский Юрий Занович, а с ними многочисленная свита. После празднования крещения послы были допущены пред очи Ивана Васильевича.

Очень торжественно в Грановитой палате при большом стечении людей родовитых состоялся приём посольства литовского. Князь Ольшанский вручил дьяку, стоящему по праву руку от государева трона, грамоты. Дьяк зычным голосом стал зачитывать их вслух. Затем вперед выдвинулся пан Забрезинский, он правил поклоны от Великого князя литовского Александра детям Великого московского князя и внуку его Дмитрию и всем прочим членам семейства. После этих речей он объявил о подарках, которые тут же внесли и поставили перед Иваном Васильевичем.

– Прими сии дары от Великого князя литовского Александра, государь! – объявил он с поклоном.

Приём окончился после благодарственных слов Ивана Васильевича. Широко улыбаясь, Великий князь пригласил послов отправиться и посетить терем государыни. Прибыв на место, послы были встречены Великой княгиней очень приветливо. Она в большом волнении уже давно ожидала их.

Князь Ольшанский правил поклоны от князя Александра, а пан Ян Забрезинский от себя дарил подарки Великой княжне царевне Елене Ивановне. В тот же день у Великого князя состоялась торжественная вечеря с изысканной едой и заморскими винами. Пили, ели, поднимали чаши-здравицы, пили за дружбу, за любовь.

В воскресенье, а это было одиннадцатого января, послы Александра были вновь приглашены на приём в государевы палаты. Иван Васильевич на этом приёме выступил сам. Он много и долго говорил о любви и дружбе между государствами, о взаимной помощи, о торговле. Много улыбался, доброжелательно посматривая на гостей. Но в конце речи лицо его стало сурово,

он произнёс:

– Молвите брату и зятю моему: «На чём он нам молвил и лист свой дал, на том бы и стоял, чтобы нашей дочери никакими делами к рымскому закону не нудил, а похочет наша дочь приступити к рымскому закону, и мы своей дочери на то волю не даём, а князь бы Великий Александр на то ей воли не давал, чтоб меж нас про то любовь и прочная дружба не рушилась». А ещё я хочу сказать зятю моему, когда дочь наша будет за ним, то он бы нашу дочь любил и жаловал, держал бы её так, как Бог указал мужу жену свою держати. И ещё желаю, чтобы он поставил своей Великой княгине церковь нашего «греческого закона» у своего двора, чтобы ей было близко к церкви ходить.

Терпеливо выслушали послы эту продолжительную речь государя. После неё князь Ольшанский упал к ногам Алёны, встав на одно колено, а за ним пали на колено и всё посольство, как принято было при польском дворе, воскликнул:

– Падаем до ног ясновельможной пани, просим её любить и жаловать нашего Великого князя Александра! А наш Великий князь Александр обязуется любить и заботиться о своей Великой княгине.

События последних месяцев вывели Алёну из привычного жизненного уклада. Она до этого сватовства жила спокойной обыденной жизнью, так жили девушки и женщины её круга. Жизнь протекала в основном в теремах, многое для женщин её круга находилось под запретом. Воли было мало. Даже прогулки по саду без нянь и слуг возбранялись. Обязанность женщины – рожать детей и служить своему мужу. Вот такую мысль постоянно внушали ей, начиная с отрочества. Хотя она, в отличие от подруг, дочерей знатных бояр, присутствовала чаще их на особо торжественных праздничных приёмах, но роль её была пассивна. Она была только молчаливым фоном для отца, находясь в свите его семейства, да и то в основном при молении в церкви.

Сейчас всё изменилось. Алёна кое-что слышала от подруг, которые иногда посещали её хоромы, о слухах, которые ходили по городу. Но в основном эти слухи к ней просачивались через кормилицу-няню Марфу. Она преданно служила ей с первых дней её рождения. Да ещё от дворовой девки Миланьи, приставленной к ней с отрочества.

Вот от них Алёна знала, что про её замужество толкует вся столица и всё Московие. В знатных боярских домах, в избах и в простых торговых лавках на её брак с Александром смотрят с надеждой, как на залог мирного существования двух враждующих прежде государств.

– Замужество царской дочери посеет мир и любовь с литвинами. Мир – это покой и процветание. Мы устали воевать с соседом, война с ним приносит нам слёзы и бедность, – так одинаково мыслили и говорили в богатых хоромах и в бедняцких избах.

Непривычно Алёне быть в центре внимания, но за последнее время она стала понемногу привыкать. Тем не менее, когда литовские послы, знатные ясновельможные паны, встали перед ней на одно колено и с таким пылом просили её любить их государя, ей не хватило выдержки.

Алёна смутилась, лицо её вспыхнуло, она хотела что-то ответить, поблагодарить, может быть заверить и обнадёжить, но вместо этого всхлипнула и заплакала. Так и стояла она, двадцатилетняя красавица стройная и привлекательная, напоминающая в этот момент обиженного ребёнка, посреди зала, а перед ней – более десятка коленопреклонённых мужчин, слегка обескураженных её слезами.

Сердце Ивана Васильевича сжалось от жалости к любимице, он хорошо понимал её состояние. Много тревог и волнений взвалил он на эти хрупкие девичьи плечи, устраивая свои государственные дела, рискуя личным счастьем дочери. Он поспешно, чтобы отвлечь внимание присутствующих от дочери и дать возможность ей взять себя в руки, обратился к послам:

– Хочу видеть того, кому навсегда отдаю любимое дитя своё.

Послы, поспешно поднявшись с колен, засуетились, вынули из ларца резной кипарисовый складень, показывая изображённый на нём лик Великого князя Александра.

– Мы предусмотрели и привезли в Москву лик нашего государя, писанный на этой тонкой кипарисовой доске, – ответил князь Ольшанский, приглашая государя осмотреть изображение.

– О, настоящий королевич! – воскликнул Иван Васильевич, рассматривая внимательно рисунок. – Подь сюда, Олёнушка! Что слёзы-то льёшь! Глянь, какой красавец! – он передал портрет подошедшей к нему Алёне и, чтобы подбодрить и успокоить её, сказал шутливо:

– Красивый, такой молодой, а уже Великий князь! Я сей лик себе в Москве оставлю на память, а ты его будешь в Литве лицезреть. Он рядом с тобой будет, ждёт тебя, станет для тебя любезным другом. Не печалься, вытри слёзы-то.

Алёна с затуманенным слезами взором взяла из рук отца портрет Александра. Стала внимательно рассматривать, иногда рукой украдкой смахивая слезу. Похоже, что лик жениха был изображён талантливым мастером. Алёна немного в этом разбиралась. Её мать, воспитанная при римском папстве, приобщила её к европейской культуре. С портрета на неё строго смотрел красивый молодой человек с худощавым лицом и большими печальными глазами. Внешний вид его ей вполне пришёлся по душе. Алёна заметно повеселела.

Иван Васильевич обнял дочь за плечи.

– Пошли, Олёнушка, матери твоей покажем. Он взял портрет из рук дочери и понёс к жене, протянул ей лик и сказал, чуть дрогнувшим голосом:

– Глянь, Софьюшка, на зятя свого, на того, кому дочерь свою вручаем.

Софья Фоминична, рассматривая живописный портрет Александра, не сдержалась и заплакала, ощутив невыносимую тоску от неотвратимо надвигающегося расставания со своим дитём.

– Не лей слёзы, мать, дома поплачешь, – произнёс строго, хмурясь, Иван Васильевич, целуя и благословляя дочь.

Послы литовские при прощании опять, приклонив колена перед венценосной семьёй, отбыли на посольский двор. Иван Васильевич, покинув терем жены, отправился по своим делам государевым, а Софья Фоминична с дочерью скрылись в своих покоях, обсуждая прошедший приём.

А вечером того же дня Иван Васильевич пригласил послов литовских к себе на пир. Много ели, много пили добрых заморских вин, много говорили, произносили хвалебные тосты. И на следующий день послы опять были приглашены на пир к Великому князю. Всё было то же: обильная еда, изысканные вина, но Ивана Васильевича там уже не было. Принимал их вместо него дьяк Курицын. В конце приёма дьяк объявил:

– Государь наш, Великий князь Иван Васильевич, просил передать, что завтра государь приглашает вас в храм. Он будет там со всем семейством. Приглашает быть вас у обедни. После обедни хочет он проститься с дочерью и с вами ясновельможными.

Послы переглянулись, поблагодарили и отбыли на посольский двор. Их посольская миссия затягивалась, и они знали об этом, ведь их князь уже давно с нетерпением ожидает их посольство в Вильне.

Глава 4

– Слава богу, стал виден конец всем тем формальностям, которые навязали нам здесь московиты. Уже надоели многочисленные переговоры и застолья. Столько съедено, столько выпито! – воскликнул Ян, входя в хоромы своего посольства.

– В гостях хорошо, а дома всё же лучше, – согласился Станислав. Понять по-человечески, конечно, князя Ивана можно. Оттягивает расставание с дочерью своею.

На другой день января тринадцатого всё царское семейство прибыло в храм Успения Пречистой Богородицы. В храме Алёна стояла чуть поодаль от своего семейства. Её уже, как бы, отторгли от него. Окинув их взглядом, она отметила про себя:

– Отец стоит рядом с матерью, лицо его хмуро, губы плотно сжаты, мать с печальным ликом в размышлении.

Алёна перевела взгляд на многочисленных братьев и сестёр, стоящих за спинами родителей.

– Их взгляды беззаботны и веселы. Ну, да, им же не надо уезжать навечно неизвестно куда.

А там, рядом с отцом, чуть сзади, стоит Елена – жена умершего Вани, а рядом Митенька его сын. Они о чём-то перешёптываются, рассматривая иконы, но им тоже нет дела до меня. Тут я, или я – в других краях, им – безразлично.

Взгляд Алёны скользнул по стенам собора. Яркая роспись храма, великолепно и блистательно исполненная, мощное благолепное пение хора и красивые величавые переходы митрополита по храму со всем духовенством в торжественных облачениях – это впечатляло, вводило в особое религиозное состояние.

Алёне стало тоскливо и одиноко. Возникло чувство, что все собрались, всё делается ради того, чтобы выслать её в чужую незнакомую страну, чтобы отторгнуть и оторвать её от всего, что ей близко и привычно, такое чувство, что её изгоняют и предают – переполняли её душу.

– Скоро, очень скоро они все отвыкнут от меня и забудут. А я никогда больше не смогу сюда вернуться.

На глаза Алёны навернулись слёзы. Чтобы никто их не заметил, она отвернулась и стала молиться. Ей было о чём молить Бога.

Алёна слышала, как за её спиной в храме произошло движение. Догадалась, что это вошли послы Александра. Она, не оборачиваясь, продолжала молиться, губы её шевелились, по щекам беззвучно текли слёзы.

Служба закончилась. Обедня отошла. Все направились к выходу. Алёна заметила, как отец, поговорив с митрополитом и получив от него благословение, отошёл к наружным дверям собора. Подозвав к себе послов, и громко, чтобы слышало всё его семейство, ещё раз повторил всё сказанное ранее. Говорил обо всех условиях вечного мира и о свободе для Алёны исповедовать греческий закон.

– Поезжайте днесь в Вильну, днесь же поедет и невеста Великого князя. Великую княжну будет сопровождать её дьяк-казначей и две тысячи провожатых из родни, почётной стражи, из детей боярских и их холопов, а так же многочисленная челядь.

Кончив с послами и попросив их передать поклон Великому князю от себя, своей супруги, детей, отпустил всех их в путь.

Наконец, Иван Васильевич освободился, подошёл к своему ожидающему его семейству, проводил Алёну с матерью, сноху и младших детей до повозки, стоявшей у церковной паперти. Сам вернулся обратно в храм, чтобы помолиться в одиночестве.

В три часа дня Алёна выехала из Москвы. Послы же отправились в путь раньше, ещё до обеда. Она вошла в колымагу. Рядом села мать и сноха Елена. Повозка тронулась. Вот уже остался позади Кремль. Проехали Троицкий мост, а оттуда к Воздвиженью и Арбату. Всё дальше и дальше уносили лошади от родных мест дочь Великого князя Московии. Проехав ещё один мост через Москву-реку, прибыли в Дорогомилово. Там её уже ожидали литовские послы. В этот раз Алёна обедала уже у себя одна, так требовал обычай. Было грустно, чувство такое, как будто она птица, отбившаяся от стаи. Её брат – Великий князь Василий, мать и сноха Елена Стефановна обедали все вместе, пригласив на обед послов литовских. Обед прошёл доброжелательно, в спокойной и тихой беседе. Послы чувствовали облегчение и усталость от проделанной работы, уже все волнения были позади. А родня невесты была охвачена печалью и чувством потери.

Вскоре литовские послы отправились в путь с московским приставом и почётной стражей. Алёна же с роднёй своей осталась в Дорогомилове ещё на день. Она, прогуливаясь вдоль Москвы-реки, кутаясь в дорогие меха и ёжась от колючего морозного воздуха, последний раз любовалась столицей.

– Мне уже двадцать лет, кроме Москвы и её окрестностей я нигде не бывала. Я люблю свой город. Смогу ли я полюбить новые места и Александра? Что он за человек? Как заглушить тоску по родным местам, по близким людям?

Время от времени она рукавичкой смахивала слезу, застилающую глаза. Мать и сноха были рядом с ней в этой прогулке. Светило скупое зимнее солнце. Лёгкий морозом обдувающий ветерок заставлял глубже кутаться в шубы. Софья и Елена сочувственно посматривали на Алёну. Они обе прошли такой же самый путь, уготовленный царским дочерям. Одна из них была дочерью греческого царя, а другая – молдавского господаря. Они знали, какие чувства сейчас испытывает Алёна, вместе с ней сейчас они вновь переживали то далёкое, что с ними когда-то также происходило.

– Не уж-то я больше не увижу Москву, эти божьи храмы и вас? – воскликнула Алёна, показывая рукой на город и переведя глаза на своих спутниц.

– Мы понимаем твои чувства, тоску и печаль твою, сами пережили всё это когда-то, – ответила София, плача и сочувствуя дочери, прикрывая рукавицей от ветра мокрое от слёз лицо.

Эту последнюю ночь перед отъездом Алёна почти не спала. В опочивальне, которую отвели для неё, было тепло, почти жарко. Она прохаживалась по просторному помещению, подходила к пылающей жаром печи, снова ложилась, пытаясь уснуть. Мысли и чувства не давали покоя, отгоняли сон, заставляя сердце тоскливо сжиматься.

– Забыть всё, что тут было? Мать, отца? Братьев и сестёр, с которыми росла? Любимую Москву? Как это всё возможно? Александр? Сумеет ли он заменить мне всё то, что я сейчас теряю, похоже, что теряю навсегда.

Она опять заметалась по опочивальне. Воспоминания вереницей одно за другим пробегали в голове, одна картина сменялась другой, они возбуждали, не давая успокоиться и уснуть.

Вспомнилось раннее детство. Редкие визиты отца воспринимались как праздник. Вспомнились его подарки и особое внимание к ней. За это особое отношение отца к ней и её привязанность к нему, ей часто доставалось от сестрёнки. Завистливая Феодосия часто упрекала её в том, что и наряды ей достаются лучше и украшения дороже. Но больше всего завистливую сестру волновала особая привязанность отца к ней. Алёна, как могла, старалась развеять и смягчить огорчения Феодосии, с которой она была дружна. Чужие люди их круга редко посещали терем. Сестра была на год младше и вполне заменяла ей подругу. Из-за зависти и ревности Феодосии нередко возникали ссоры. Алёна старалась сгладить эти конфликты, тем более, она знала, что сестра права. Да, у неё с отцом – особые отношения. Она любила его, скучала, когда он долго не навещал их, упрекала его в этом. Став взрослее, стала понимать какую ношу, он несёт на своих плечах, и стала терпеливее.

Память вернула её в то далёкое прошлое, когда все колокола Москвы и Подмосковья гремели праздничным звоном. Москва праздновала победу над Казанью. Казанские события приумножили тогда славу отцу и Ване. Вернулись они с похода победителями. После долгого отсутствия они появились в хоромах их терема. Оба были веселы и довольны собой. Привезли многочисленные подарки. Она тогда радостно прыгала и хлопала в ладоши. Ей нравилось, когда отец был так весел. Вспомнила, как брат Василий, намотав её косу на руку, больно потянул вниз. От боли и неожиданности она тогда пригнулась к полу. Потом отошла в сторону, села на скамью возле окна и не плакала, слёзы сами катились из глаз от обиды. Отца не было, он ушёл в хоромы матери, а Иван сел рядом, погладил по голове, протянул ей глиняную свистульку. Алёна улыбнулась от воспоминаний этого кусочка детства.

– Иван был добрый, я его любила. Отец тогда весь почернел от горя, совсем перестал к нам приходить, когда Ванюша умер.

– Только тебя захотел видеть, – сказал тогда отец, когда появился в их хоромах после длительного отсутствия.

Алена помнит, как поразил её вид отца от перенесённого горя: лицо осунулось, нос заострился, под глазами появились синие круги, а в глазах боль и отчаяние. Она помнит, как жалость к нему пронзила её, она вмиг почувствовала его боль. Бросившись к нему навстречу, обхватив руками, заплакала и сквозь слёзы сказала:

– Тату, ты совсем забыл меня, а я тебя зело люблю.

Вспомнила, как сразу смягчилось его лицо, потеплели глаза.

– Я не мог тебя забыть, ты моё любимое дитя, моя кровь, – ответил он тогда.

А сей час, Алёна сидела на постели, согнув ноги в коленях, обхватив их руками. Невидящими глазами глядела в одну точку, чуть заметно покачиваясь, отойдя от действительности, словно вновь проживала всё прожитое.

Вспомнила свою бабушку Марию Ярославну, её мягкий голос, добрую улыбку. Но как изменилась бабушка после пострига, когда отказалась от жизни мирской. Алёна вспомнила поразивший её облик бабушки в монашеском облачении со строгим лицом и отсутствующем взглядом. Куда только девалась её мягкая улыбка.

Алёна вздохнула, встала и опять подошла к печи. Печь уже стала остывать. От неё уже не шёл жар, как прежде, а только приятное тепло. Алёна прижалась щекой к тёплой облицовочной плитке печи. Глянула в небольшое оконце, где уже начало светлеть, оторвалась от печи, легла и забылась в тревожном сне.

Утром встала поздно, чувствуя разбитость и усталость. Время шло неосознанно быстро. Вот уже засобирались к обедне, после неё Алёна должна была ехать из церкви в город Луцк, где ей должен был быть приготовлен первый ночлег после Дорогомилова.

– Луцк уже чужая земля не московская, – подумала она.

Местный слободской собор, отзвонив положенные часы, приступил к службе. Алёна стояла в соборе возле амвона и усердно молилась. В зале за спиной послышалось движение, но Алёна этого не замечала. Увидев входящего в храм государя, люди расступились. Это позволило Ивану Васильевичу сразу заметить дочь.

– Моя кровинка, – подумал он, любуясь высокой, статной красавицей дочкой. – Мать-то, как просвирка, маленькая и толстенькая, – ехидно улыбнулся он.

Пройдя вперёд, стал рядом с дочерью.

– Пришёл проводить тебя, Олёнушка. Не выдержал я. Гнал лошадей всю ночь, чтобы поспеть, – шепнул он Алёне, которая, наконец, его приметила.

Кончилась служба, и отец проводил дочь до паперти, где её уже ждала повозка.

– Луцк это уже за нашими рубежами, – сказал Иван Васильевич, с грустью глядя на Алёну.

Прежде чем сойти с паперти, он придержал дочь за локоть и произнёс:

– Послушай меня, Олёнушка. Даю тебе в дорогу памятку не только, как отец, но и как государь всея Руси, – он протянул ей небольшую шкатулку. – В ней грамотка писана моей рукой. Помни, что ты не только Великая княгиня литовская, но и поборница за Русь и русский народ. Ты – дочь хозяина всея Руси. Да и православные люди в Литве на тя глядучи, будут всё на пользу Руси деять. К латынской божнице тебе не ходить, а ходить к своей православной церкви. За отступление ж от Руси и православия господь-бог без милости накажет тя.