Женская доля

Распутница

– А ну! Голову на порог, распутевая! – Семен занес топор повыше, примеряясь к белой тонкой шее молодой жены.

Мария наклонилась к порожку избы медленно, в ужасе ожидая, что лезвие в руках мужа сейчас полетит вниз и оборвет ее жизнь. От страха даже закричать она не могла или слова против сказать.

Дрожащая в углу Параша завыла в голос:

– Тятя, не убивай мамку! – пятилетняя девочка с младшим братом на руках кинулась в ноги к отцу. – Меня лучше бей вместо нее, меня накажи!

Семен покачнулся от бурлящего в нем хмеля, едва удержался на ногах и вдруг ударил со всего размаху топором. Мария закрыла глаза – вот она смерть! В голос взвыли по-звериному, зарыдали все трое детей Семена и Марии. Но острие топора воткнулось в деревяшку рядом с ее головой…

А Семен навис сверху над распростертой женой и просипел зло, обдавая сивушным духом:

– Моя воля, захочу – убью тебя, распутницу! Благодари бога, что не взял грех на душу. Детей жалко, а то бы не быть тебе живой! Такую жену-греховодницу, как ты, из дома гнать надо!

Муж нагнулся и вдруг зло дернул сарафан за подол вверх так, что обнажились все срамные места. Обмотал тканью голову жене, будто мешком, и впился пальцами в горло, ногами принялся лупить по спине и бедрам:

– Вот так тебя надо наказывать, грешницу! Будешь знать, неверница, как перед чужими мужьями юбку задирать! Бесовка!

Мария, задыхаясь в судорогах, прошептала:

– Не гулящая я, верная жена.

Муж залепил ей рот ударом кулака:

– Молчи! Мне в кабаке всю правду Егорка Косой рассказал, как ты под мужиками со всей деревни на сенокосе валялась! Выкину тебя сейчас на улицу, иди так по деревне. Голова в мешке, срам на людях! Пускай все знают о твоем распутстве!

– Врет Егор! Набрехал он про блуд! – Мария наконец поняла, чего это Семен накинулся на нее с порога с кулаками.

Он и раньше устраивал жене взбучки, гонял ее, вернувшись домой во хмелю. Но к такому Мария привыкла, кто же из крестьян не учит свою женку кулаком, чтобы место знала, была смирной да работящей? Но сегодня муж взялся за топор, в его налитых кровью глазах плескалась безрассудная ярость от дикой ревности.

Теперь Мария знала почему, хотела объяснить все Семену. Что Егорка Косой сам за ней в лесу увязался намедни, когда она по грибы отправилась, оставив младших под присмотром Параши. Накинулся на нее тогда Косой, но грязное дело свое сделать не смог, корзиной от него отбилась Мария.

Вот и мстит теперь за обиду, ворота Марии дегтем измазал, будто гулящей девке, мужу небылицы насочинял. Но через набухший кровью подол разбитыми губами смогла она только простонать:

– Врет он!

Но Семен покрутил большой головой, отмахнулся от жены:

– Слышать тебя не хочу и видеть! В бане сегодня спать буду!

В досаде пнул напоследок лежащую на пороге окровавленную, покрытую синяками жену и неуверенными шагами поплелся в баню. Мария, едва придя в себя после побоев, кинулась к детям, которые дрожали, сбившись в кучку.

На пьяного мужа махнула рукой, пускай делает что пожелает, только в радость его злой рожи не видать. Ведь без любви замуж пошла она за зажиточного крестьянина Семена, а по велению родителей, которые выбрали самого богатого жениха из тех, что к ней сватались.

Росла Мария в нищей семье, где орава из пятнадцати ребятишек вечно дралась между собой из-за куска хлеба или ветхой рубашонки. Тяжко жилось дочери нищего крестьянина, трудились они с утра до ночи в поле до черноты в глазах, однако все равно всегда ходили оборванными и голодными.

В одном повезло – выросла Мария красавицей, от которой ни один мужик не мог глаз отвести. А выйдя замуж, зажила она словно в сказке, в поле или в хлеву спину не гнула, все черную работу делали поденные батрачки, наряжалась молодая жена во все новое да сытно ела.

Иной раз на колодец не работницу пошлет, а нарядится молодая жена и сама с коромыслом идет. Соседки смотрят и от зависти чернеют, а она и бровью не ведет, хоть внутри все-таки дрожит от радости. Вот вам, злыдни! Раньше кликали ее оборвышем да голодранкой, смеха ради кидали в нее корки горелые, чтобы посмотреть, как от голода накинется на еду, которой и свиньи брезгуют. А теперь в ноги кланяются и лебезят, как псы дворовые.

Даже после рождения трех детей притягивала Мария взгляды мужчин статной фигурой и красивым лицом. Немудрено, что вечный бобыль Егорка Косой от злости, что никогда не вкусить ему Марьиной сладости, оговорил красавицу.

Правда, Семен со временем свою жену за ее красоту возненавидел. Проку ему никакого от ее прелести, когда без любви супружество. Всегда она словно баба снежная, ни улыбнется никогда, ни приголубит по своей воле.

Оттого пил Семен каждый день так, чтобы по возвращении домой лицо бесчувственной жены превращалось в мутное белое пятно. А в дурном хмелю гонял жену по двору, таскал за волосы, еще больше заходясь в неистовой злости от ее молчания.

Мария же кротко сносила свою бабью долю, всего-то потерпеть несколько ударов, от пьянства у Семена в руках силы немного.

Но сегодня вечером Семен не ограничился парой тумаков, а накинулся зверем и собирался убить прямо на глазах у детей. Мария поняла это по его глазам, горящим черной ненавистью.

Всю ночь несчастная женщина металась на пышной перине, не шел к ней сон от ужаса, что жил теперь внутри ядовитой змеей. Ведь и дальше будет Косой болтать по селу, выдумывать небылицы про ее распутство. И не пощадит ее Семен, в пьяном виде зарубит на глазах у детей по чужому оговору.

Однако на следующий день судьба Марии враз поменялась – не стало Семена. Утром толкнула она дверку в баньке, а Семен там холодный уже лежит. Растопил он печь, затрусив от осенней сырости, но прикрыл слишком рано заслонку и угорел до смерти.

Хоронили Семена как положено с отпеванием и в гробу хорошем. На похоронах кумушку то и дело шептались, глядя на вдову, что только плакальщиц и слышно у гроба. А вот жена молодая по покойнику ни слезинки не проронила, ни слова хорошего не сказала, стоит красивая да ладная, а сама словно дерево.

Марии же и правда не было ни боязно, ни горько от смерти Семена. Наоборот, дышалось легче, словно каменная плита с груди упала. Было ей радостно, что можно не дрожать от ужаса каждый вечер в ожидании побоев, не прятать разбитое лицо под платком. Поскорее бы уже зарыли могилу, и забыла бы она про нелюбимого мужа навсегда.

Как вдруг в белую щеку Марии впился кусок грязи:

– Распутница! Блудница! Это тебя бог наказал за грехи!

Из толпы выскочила перекошенная в одну сторону фигура. С детства скрюченный недугом, за что и получил свое прозвище, Егор Косой ткнул во вдову пальцем:

– Прелюбодейка! Чарами своими мужиков заманивает! Уж я-то знаю! – Егор метался в толпе от одного человека к другому, брызгал слюной и заходился к гневной речи. – Мужиков приворожит скоро всех, иссохнут от любовной тоски! Уже и мужа сгубила, чтобы не мешал он ей чужих мужей у себя привечать. Не зря ее Семен каждый вечер строжил и кулаками учил! За дело грязное, греховное, за измену!

Женщины вокруг него зашевелились, зашептались промеж себя от таких речей. Все взгляды устремились на молодую вдову.

А ведь правду Косой говорит! Чуть ли не каждый мужик в селе к Марии сватался! А теперь она молодая вдова, снова незамужняя, будет по селу ходить перед мужиками, как кусок сала перед собакой голодной.

Косой же выкрикнул в запале:

– Раздеть ее надо, к телеге привязать да по деревне водить и кнутом стегать за грех! А потом вместе с мужем в одной могиле схоронить, как в старину делали!

Мария в ужасе сжалась от злых взглядов, особенно у баб, которые теперь хотели с молодой вдовой расправиться. Чтобы больше не сияла красотой своей и новыми сарафанами, не манила чужих мужей! Как одно целое ухнула толпа, потянулись жадно руки со всех сторон к Марии. Разорвать красоту ее проклятую, сломать гордячку!

Но вдруг поп, что еще не закончил читать молитву, прикрикнул:

– А ну молчать во время службы, нехристь! Отпевание идет, а он разгорланился.

Егор притих, но только в толпе не скрылся. Топтался нетерпеливо с ноги на ногу, ожидая, когда снова можно накинуться с обвинениями на молодую женщину. Как опустили гроб в землю, схватила Мария ребятишек и кинулась бежать, не дождавшись даже, когда засыпят мужнину могилу. Подальше от разгневанной толпы и Косого, который просто обезумел в желании сломать не покорившуюся ему красавицу.

Спасаясь от гнева односельчан, заперлась вдова в погребе детей, а сама притаилась с вилами у дверей. Едва успела она задвинуть засов, как застучали в стены булыжники со всех сторон, поднялся гвалт и шум. Односельчане, науськанные Егором Косым, разгромили двор и хлев, обмазали ворота углем и обкидали камнями дом.

Несколько часов дрожала от ужаса в осаде несчастная вдовица за дверью своего дома. Молила лишь об одном, чтобы не пустили бесчинствующие погромщики красного петуха на ее избу.

Наконец к вечеру крики стихли, односельчане устали грабить и громить подворье вдовы. Они разбрелись по своим избам, оставив несчастную в покое.

Однако Мария все еще сидела у двери, настороженно вслушиваясь в каждый звук. Боялась она истопить печь или шелохнуться, хотя ребятишки ее давно проголодались. Их тихие всхлипывания доносились из подвала, но мать только шикала на детей, чтобы они сидели молча.

Вдруг тихий стук разорвал тишину за дверью, знакомый голос позвал:

– Маруся, доченька, это я, матушка твоя. Отвори.

Мария выглянула в небольшую щелку недоверчиво, а мать зашептала ей испуганно:

– Всю скотину увели у вас со двора. Я только успела лошадь с телегой в лесу спрятать. Доченька, садись с детьми в нее да уезжай куда глаза глядят. Не будет тебе тут жизни! Косой всех зовет против тебя вилами идти, избу сжечь, а тебя наказать за блуд.

Молодая вдова горячо возразила:

– Матушка, не греховодница я. Мужу никогда не изменяла, вот тебе крест. Могу перед иконой божией матери поклясться.

Да только матушка замахала на нее руками:

– Смуту навел Косой, распалил всех! Угомону теперь не сыскать. Семен в могиле, и заступиться за тебя некому. Уезжай, доченька, если не хочешь, чтобы тебя по деревне в непотребном виде гоняли и грязью закидывали. Ведь так и будет Косой дальше поганить имя твое честное. Всем рассказал уже, что сношался с тобой. И как мужиков ты привораживаешь, чтобы сердце им высушить для своих дел колдовских.

Вскрикнула Мария от того ужасного оговора, что черной тенью теперь тянулся по всей деревне, и поняла – надо бежать. Вместе с матерью собрали они как можно больше вещей, нагрузили телегу до самого верху. Усадила Мария деток, сама вскарабкалась на передок и тронула вожжи. Потащила лошадь тяжелый груз в ночи по сельской дороге.

А куда она ехала, того и сама Мария не знала. Куда глаза глядят, лишь бы подальше от деревни, где считают ее распутницей и только думают, как учинить прилюдную расправу.

Ехала молодая вдова и тихонько плакала от своего одиночества и несчастной судьбы. Была замужней женой, зажиточной крестьянкой, но вдруг от одного черного слова Егорки Косого лишилась всего. Стала бедной вдовой, которой головы приютить негде.

Даже не догадывалась несчастная женщина, какая жизнь ждет ее впереди.

***

Красавица в ночной рубашке упала в ноги оборванному бродяге, протянула тяжелый кошель с монетами и украшениями:

– Возьми все что у меня есть, умоляю!

Пять лет прошли как один день с той страшной для Марии ночи, но каких! После побега из села подальше от озверевших односельчан длинная дорога кружилась и петляла двое суток вдову с детьми. Пока не оказалась Мария с детьми в небольшой деревеньке на две улицы. Такое тихое было место, что показалось оно сначала ей безлюдным, одна лишь мельница шуршит лопастями над тонкой речкой.

Едва живая от усталости Мария спустилась к речушке, чтобы набрать воды для детей. Были они без еды, воды и сна вторые сутки, а впереди ждала только смерть, никто не поможет нищей вдове с целым выводком… Нахлебники в чужом доме не нужны.

«Такая жизнь хуже смерти. Пускай бы уже забили камнями в родном селе! Утоплюсь, а добрые люди детишек в сиротский приют отдадут. Пускай живут без ласки материнской, зато сытые», – решила Мария в отчаянии.

Шагнула она в речушку и оробела от грозного окрика. Из мельницы вышел насупленный мужик весь в мучной пыльце с головы до ног. Взгляд у него был до того суровый, что Мария выпалила всю правду на его вопрос «Вы кто такие?»

– Пришлые, бездомные…

Мельник внимательно всмотрелся в троих ребятишек, что жались на телеге друг к другу, в почерневшую от горя молодицу во вдовьем платке. И вдруг кивнул на старенькую избу по соседству от мельницы:

– Коли без дома остались, так вон дом пустой стоит, хозяева померли давно. Заселяйтесь.

С тех пор началась у молодой вдовы новая жизнь. А тот самый мельник, вдовец Савелий, принялся помогать соседке обживаться, то забор ей поправит, то печку отладит, чтобы не дымила.

А она не отказывалась, трудно одной со всем хозяйством управляться. Пусть и приучена была Мария к труду, не жалея себя, от зари до зари возилась в огороде, ухаживала за скотиной, но мужской работы не умела. Не хватало ей сил в тонких, нежных пальцах, чтобы наколоть дрова или переложить крышу на бане.

Первое время дичилась Мария молчаливого мельника, который со льстивыми разговорами к ней не лип, обнять не норовил и в любовницы не звал. Диковинный он был для нее, не похожий на остальных мужиков. Брагу не любил, в кабак придорожный не ездил, а отдыхал вечерами за столярным делом или просто сидел у печи и слушал сказки да небылицы, что рассказывала Мария детям.

А еще был обучен грамоте и обожал читать газеты и журналы, выписывая их, словно барин с волости. Сам чинил поломки на мельнице, сам таскал мешки и работал без помощников.

Да сама не заметила молодая женщина, как полюбила Савелия горячо и сильно за спокойный характер и заботу. Поэтому через год, как сняла Мария вдовий платок, Савелий посватался к ней. И после венчания отстроил для большой семьи светлую избу-пятистенку.

С тех пор жили мирно да ладно. Первый год все боялась Мария, вдруг рявкнет Савелий, замахнется или обругает ее, а потом привыкла и позабыла, как это бывает, когда «муж жену разумеет».

За пять лет Мария родила мужу еще двоих ребятишек. Да так похорошела, будто спелое яблоко налилась красотой и женской силой.

Рядом с их селом построили железную дорогу, и маленькое село зашумело, принялось расти, как муравьиная горка. Работы у Савелия прибавилось, потекли в семью доходы. Однако хоть приходил он домой уставший, но всегда расцветал сердцем при виде жены и детей.

Мария же вилась вокруг мужа ласковой кошкой, носила каждый день обеды на мельницу, наряжалась, чтобы пройтись парочкой по улице под восхищенные взгляды прохожих. Вот в такой из дней прогуливались они вместе, любуясь, как строится новая станция. Как вдруг один из рабочих выпрямился, оглянулся на мужа с женой, и у Марии подкосились от ужаса ноги.

Как в тумане потянула она муж за рукав:

– Замерзла я, Савушка, идем домой.

Муж сразу же стянул теплый жилет, накинул ей на плечи. Но ни забота, ни теплая поддева не могли согреть Марию. Дрожала она не от вечернего холода, а от нахлынувшего на нее страха – неужели это он?

Дома Мария весь вечер не могла найти себе места, то и дело поглядывала в окно, будто ждала кого-то. И оказалось не напрасно. Скрипнула воротина, и молодая женщина кинулась во двор как была – босая, с наспех накинутым на плечи платком.

У крыльца поймали ее грубые пальцы, окатило смрадом гнилых зубов, заскрипел над ухом знакомый голос:

– Что, плутовка, думала, не признаю тебя?! Убежать от меня хотела? А я все про тебя разузнал, расспросил. Опять за богатея замуж выскочила, тоже сердце ему иссушила, ведьма?

Мария с отвращением вырвалась из мерзких для нее объятий:

– Чего надо тебе, Косой? Зачем рыскаешь по селу?! Чего на двор мой притащился?

Егор Косой оскалился в ухмылке:

– Знаешь, для чего я здесь. Иначе не ждала бы, а то вон выскочила нагая, так мне рада! С мужем твоим поговорить пришел, рассказать про тебя всю правду. Как подол ты передо мной заголила да срам свой показала. Манила, греховодила! Расскажу ему про меточку твою, так сразу поймет, что не вру я.

– Лжешь! – Мария с кулаками готова была кинуться на своего обидчика. – Не показывала я тебе ничего, урод косой! Сам ты напал на меня в лесу, повалил и юбку задрал, чтобы снасильничать. Ничего у тебя не вышло!

Вдруг жесткие мозолистые руки впились в нежное горло, Егорка Косой захрипел на ухо молодой женщине:

– А теперь слова поперек не посмеешь сказать мне! Откажешь снова, я твоему мужу новому расскажу, как ты Семена сгубила, в могилу загнала. И что с деревни тебя погнали за блуд с мужиками нашими! И он тебя тоже прогонит, а то и накажет. Как положено с греховодницами. Голую по деревне гонять будет, чтобы каждый мог в тебя грязью кинуть.

На Марию вдруг будто морок напал, ни пошевелиться, ни крикнуть она не могла. А перед глазами стояло лезвие топора, которое воткнулось в ту страшную ночь не в ее голову, а в порожек рядом с лицом.

Она чувствовала, как обидчик ее полез под юбку, ухватил ее за бедра больно, оставляя синяки на нежной коже. Но боялась крикнуть и позвать на помощь Савелия.

А что если, как и первый муж, поверит он в грязный оговор оборванца? Тоже разгневается, прогонит из дому или измываться будет.

– Я сейчас, я… Поесть тебе принесу! Ты иди, в сарайку иди, сейчас приду туда! – дрожащая от омерзения Мария вывернулась из объятий.

Перед глазами мелькнул Косой, каким она увидела его сегодня на дороге. Худой, оборванный, нищий и вечно голодный наемный батрак для тяжелой работы. И затеплилась надежда у Марии, как избавиться от своего мучителя.

Косой недоверчиво завертел головой, но руки убрал. Прошипел в ухо хрипло:

– Обманешь, так тебя очерню, что никогда не отмоешься.

Мария молча кинулась в избу, но там схватила не пироги из печи и не жбан с квасом. Женщина растворила сундук, выгребла оттуда все украшения, что подарил ей муж, браслеты, монисто, серьги, и завернула в платок. Схватила мошну с деньгами, которую муж клал под образа, и заторопилась к сараю.

Там уже ждал ее Косой, который успел стянуть с себя все обноски. Нагой он встретил ее у порога и жадно вцепился в подол ночной рубашки:

– Давай заголяйся! Пока я ем, будешь вокруг меня ползать голая да в ноги кланяться за то, что косым уродом назвала!

Мария вдруг упала перед ним на колени в мольбе, протянула свои богатства:

– Возьми все что у меня есть, только молчи! Богом прошу, не мучай ты меня! Уходи, оставь меня в покое!

Только просила напрасно, Косой вцепился в густую волну волос и потянул женщину к себе:

– Еще чего удумала! Откупиться?! Нет, и деньгами будешь, и телом своим сладким милости моей вымаливать. Молчание мое – золото. Завтра еще принесешь столько же. У твоего муженька барыши на мельнице хорошие, мне в деревне все рассказали.

Мария в ужасе мотала головой, пытаясь освободиться. Страшно было крикнуть о помощи, прибежит муж, а она в одном исподнем, рядом нагой мужик. Что тут можно удумать?!

Треснула ткань рубахи, Косой разодрал подол, силой завалил несчастную на пол и подмял под себя. Мария металась под ним, как немая рыба, что извивается в судорогах за свою жизнь.

Как вдруг удар тяжелого кулака откинул в сторону оборванца, вспыхнул свет лучины, на пороге сарая застыл с топором в руках Савелий. Он крутил головой, переводя взгляд то на жену в стянутой наполовину рубашке, то на обнаженного голодранца.

От вида занесенного топора Мария забилась в крике, сжалась в комок:

– Не убивай, Савелий! Не виновата я! Он заставил, а я, дура, откупиться хотела! Все что в доме нашла, принесла!

Косой взвыл:

– Врешь, распутная баба! Сама она! Давно со мной блудит! У нее под коленом метка есть круглая! Как рубль! Видел, знаю, чего она под юбкой прячет! Греховодница она, в нашей деревни все об этом знали, потому и сбежала!

А Мария всхлипывала, не зная, как объяснить Савелию всю правду:

– Всю жизнь он меня мучает, всю жизнь гадости делает. Слухи распускает, оговаривает, потому что не даюсь ему. И верят гаду такому!

– Откуда же он про родинку узнал? – Григорий поближе наклонился к жене, всматриваясь в драгоценности и деньги, что разлетелись по соломенному настилу.

– Видел, – призналась Мария. – В лесу снасильничать меня хотел. Напал, рот зажал, успел платье задрать. Еле отбилась, руку прокусила до крови и корзину разбила об голову ему.

Григорий приказал Косому:

– Покажи руки!

Тот заюлил, забегал глазами, но боязливо вытянул руку, где через пальцы шел полумесяцем шрам от зубов:

– Врет она, собака-то меня тяпнула, когда ребятенком был!

А Григорий вдруг схватил черенок от лопаты и с размаху врезал Косому так, что тот кувыркнулся через сторону:

– Это ты врешь, скотина! Жена моя все богатство тебе отдать готова была, лишь бы от тебя, клеща блудливого, избавиться, до того ты ее измучил! – мужчина принялся охаживать палкой обидчика жены так, что тот выл и крутился волчком по сараю. – Ах ты, сволочь, изгаляться дальше вздумал над ней! Руки к ней протянул! Снасильничать жену мою задумал! Скотина греховодная!

Сильным ударом Григорий выгнал нагого принудителя на улицу и погнал его по сельским улицам вперед, осыпая ругательствами. Мария, прикрываясь платком, шла следом. Не было ей стыдно ни от вида своего непотребного, ни от людской молвы. Все вернулось ее обидчику, что он грозился над ней учинить, позор перед людьми, побои и унижение. Пускай теперь этого непотребника гонят по селу нагого камнями и палками за блуд!

После избиения Григорий вместе с остальными мужиками запер косого срамника в подвал, а наутро сдал жандармам. Суд за многолетние издевательства над добропорядочной крестьянкой приговорил Егора Косого к ссыльной каторге, где он и сгинул навсегда.

Григорий и Мария прожили до глубокой старости в согласии и любви. Никогда не сомневался Григорий в верности своей жены, а Мария ничего не утаивала от мужа.

Историю несчастной вдовы, которую оговорил навязчивый сластолюбец и срамник, передавали из уст в уста. Чтобы крестьяне не колотили своих жен без разбора по первому навету от злых языков, а почитали и им верили.

Хоть бы крошечку хлеба

– Матушка, так голодно, живот будто зверь грызет! Хоть бы крошечку хлеба на язык положить, – старший сын заходился в плаче на ледяном полу.

У Аграфены от его крика внутри все переворачивалось, но она молчала, даже не пыталась утешить сыночка. Как тут успокоишь, когда уже пятый день сидят они голодом. Последние угощения от жалостливых соседей съедены, а больше кормить и нечем детей.

Два месяца назад занялся пожар из-за засухи и багровым, огненным языком в один миг слизал их избу, сарай с запасами на зиму, хлев со скотиной. Муж Аграфены попытался спасти хоть какое-то добро из пламени, да там и сгинул, придавило его прогоревшей балкой до смерти.

В ту страшную ночь стала Аграфена вдовой с тремя детишками на руках мала малым меньше и погорелицей без дома и хозяйства. Из всей животины спаслась лишь коза, которая каким-то чудом выскочила наружу через полыхающий огонь.

Правда, и ее кормить тоже было нечем. Теперь коза лишь изводила несчастную женщину безудержным блеянием под плач детей в крошечной, холодной баньке, где ютилась семья после пожара.

Поэтому следующим утром накинула погорелица на шею козочке веревку и повела на базар. Решила она продать свое единственное богатство. Может, хоть так получится купить запасов, чтобы пережить предстоящую зиму.

Страшно ей было идти одной в людное, торговое место, ведь не знала крестьянка ни счета, ни письма. До этого на базаре бывала только с мужем, который и занимался всеми денежными делами.

Но на все она была готова, лишь бы прокормить ребятишек.

***

Базарный шум оглушил ее своим многоголосьем, совсем растерялась Аграфена. Встала как вкопанная, не понимая, как ей найти покупателя на свой товар.

Вдруг кто-то подхватил крестьянку под локоть, потянул в сторону. Смуглая женщина в странной темной одежде засыпала ее торопливой речью, заворожила взмахами быстрых рук.

Аграфена сама не поняла, как веревка с козой перекочевала к незнакомке, ей же в обмен лег в ладонь легонький мешочек, позвякивающий деньгами.

С ним кинулась несчастная женщина к ближайшему прилавку, высыпала монетки в подол торговке:

– Хлеба дай. Крупы и муки припаса побольше!

Та в ответ фыркнула насмешливо, сунула Аграфене два калача:

– Удумала припасов за гроши, вот держи.

Та залепетала в ответ:

– Чего так мало-то? Я же козу продала, мне муки надо два куля на зиму!

Торговка вдруг проворно припрятала монетки и тут же оттолкнула оторопевшую крестьянку от прилавка с силой:

– Иди уже, блаженная. Видела я, как ты козу продала за полкопейки цыганке. Будет тебе наука, не лезь на базар, коли ума к торговле нет.

При виде пышного бока калача у Аграфены закружилась голова. Она и не помнила, когда ела последний раз, все крохи отдавала ребятишкам. Оголодавшая женщина не выдержала и вцепилась в сдобу, откусывая жадно огромные куски.

А когда в три укуса проглотила его, пришла в себя и отчаянно разрыдалась, ей наконец стали понятны слова торговки.

Последнее богатство она сменяла на жалкий калач! Не выжить им всем этой зимой… Будут долго и страшно умирать от голода ее дети, а потом и она сама.

Ужас накатил на несчастную женщину предчувствия, что смерть впилась в нее своими ледяными лапами и теперь уже не отпустит. Завыла Аграфена в голос, как плакала по мужу-покойнику, и поплелась обратно с базара к ледяной баньке и измученным голодом малышам.

Там калач мгновенно исчез в трех ртах, и ручонки потянулись к матери за новым. Но накормить детей Аграфене было нечем.

Ночью, когда наревелись они до устатку, она подскочила, словно от толчка. Надо идти на мельницу к Бирюку! Взять взаймы мешок муки, следующим летом вернет сторицей.

Сразу же кинулась исполнять она задуманное. Однако у здания мельницы, что чернело рядом с плавным потом реки, оробела Аграфена.

Что если прогонит ее мельник, ничего не дав? Недаром же его в деревне прозвали Бирюком за угрюмый безлюдный нрав и пугающую внешность. Ростом он выше любого мужика в деревне, в плечах косая сажень, а лица не рассмотреть из-под шапки волос и густой бороды, вечно припорошенной мучной порошей.

Потопталась Аграфена у двери, но так и не решилась постучать. Робко тронула дверку пристроя и ахнула, там лежало невиданное богатство – под самый потолок высились десятки мешков муки.

Позабыв обо всем на свете, подхватила крестьянка мешок, взвалила на плечи и засеменила неловко, пригибаясь от непосильной тяжести.

– А ну, стой, ворюга, бросай добро мое! Или худо будет!

Окрик хозяина мельницы ударил словно кнутом. В ужасе заметалась Аграфена, стыд-то какой, на воровстве быть пойманной! Сошлют в острог за такое и плетей зададут! Муку отнимут! Ждет ее детей голодная погибель!

Позади тяжело топал Бирюк, выкрикивая ругательства. Уже показалась его высокая фигура с тяжелым батогом в руках – вот-вот нагонит!

В панике не зная, как укрыться от Бирюка, кинулась Аграфена в ледяную осеннюю воду. Уцепилась одной рукой за большую корягу, а второй попыталась отгрести подальше от берега, чтобы в темной воде не приметил ее разгневанный мельник.

Однако не подумала она о мешке на плечах, а он, как тяжелый камень, тут же вдавил женщину в ледяную воду. Добыча соскользнула, и крестьянка вцепилась в него руками и ногами, отчаянно пытаясь удержать груз. Это спасение от голодных тягот!

Но мука, которая должна была спасти ее детей, потащила смертельным камнем женщину на дно. Захлебнувшись под толщей воды, Аграфена задергалась в мучительных попытках выплыть, вот только не хватало сил в истощенном лишениями теле.

Грудь обожгло огнем от нехватки воздуха, а глаза застлала чернота – пришел ей конец! Как вдруг сильная рука подхватила ее и потянула вверх из воды, все выше и выше, пока она не смогла жадно вдохнуть воздух.

Бирюк вытащил Аграфену из воды и поволок обратно к мельнице. У несчастной крестьянки не было сил даже слова против сказать.

Она скулила от ужаса в ожидании расплаты за воровство. Что с ней он сделает сейчас? Пришибет одним ударом или скликает всю деревню, чтобы судить за воровство?

Но все также руками и ногами цепко держала она мешок, хоть после воды мука внутри превратилась в густую жижу. Мельник швырнул ее одним махом на телегу и пробурчал:

– Отдай мешок, отпущу без наказания.

Аграфена едва могла говорить от судорог из-за холода, что прилип мокрым платьем к телу. И все-таки выдавила осиплым голосом, еще теснее прижимая размокший куль:

– Не отдам! Это кровинушкам моим. От голоду умирают они! Грех взяла на себя ради них. Как хочешь бей, наказывай, а мучицу не отдам!

Бирюк принялся запрягать лошадь, зло ворча на упрямую крестьянку:

– Ну тогда в острог свезу тебя за этот мешок! Уж там тебя научат добро чужое брать! Три шкуры спустят плетьми, а потом в кандалы закуют!

От его слов затряслась Аграфена в горьких рыданиях. Что же натворила она! Хотела детишек от голодной смерти спасти, а вместо этого единственную козу за гроши отдала да воровством себя замарала.

Поникла она на дне телеги, сжалась в комочек и смирились со своей страшной судьбой. Все, кончилась жизнь ее пропащая, сама виновата…

Когда телега проезжала мимо черных руин сгоревшей избы, Аграфена взмолилась:

– Дозволь с детками попрощаться!

Лошадь вдруг остановилась у угольных останков ворот, и крестьянка, не веря в происходящее, кинулась в баню. Дети ее не спали, будто собачата ждали покорно у двери возвращения матери. При виде еды они кинулись соскребать ладошками белесые потеки с пухлых боков мешка и есть вволю сытную жижу.

Аграфена же торопливо принялась старшей давать последние наставления:

– Тяни припасы, тюрю пожиже заводи. Сразу много не давай им, чтобы животы не скрутило. А утром к старосте идите за помощью.

– Матушка, а ты куда? Зачем к старосте? Не отдавай нас в приют! – заголосили хором дети.

Аграфена молчала в ответ, только гладила на прощанье их мягкие волосики и худенькие спинки. Вот и все, что она может на прощанье, – подарить последнюю материнскую ласку да накормить ворованным угощением.

Вдруг скрипнула дверь за спиной, и женщина вздрогнула – Бирюк явился за ней! Не терпится ему в острог свезти и посмотреть, как ее плеткой мучать будут.

Неожиданно крошечная банька подпрыгнула от удара. С шумом мельник свалил сухой и цельный мешок с мукой рядом с печкой. На удивленный взгляд Аграфены буркнул:

– Ну что встала, заводи опару. Ребятишки от голода плачут, а ты стоишь!

Кинулась крестьянка к кадке, руки ловко принялись за привычную работу – замесили тугое, сытное тесто. Бирюк тем временем возился с печкой, шевелил что-то, поддувал, пока не заставил огонек превратиться в жаркое пламя.

Когда заснули крепко сытые детки вповалку на лавке, а они с Бирюком сидели рядышком у горячей печки, Аграфена решилась спросить:

– Ты почему меня простил, в острог не свез? Еще и муки подарил.

Из густых прядей блеснул на женщин укоризненный взгляд:

– Не собирался я тебя наказывать. Слышал я о твоей беде, знаю, что трех детишек одна тянешь. То я так, стращал тебя за упрямство. Ни в какую не отпускала мешок этот, еле тебя с ним из реки вытащил. Какой тут острог, не от хорошей жизни красть ты пошла! Вот и довез тебя до дому, муки нормальной дал с запасом, нечего вам с голоду загибаться.

С удивлением Аграфена впервые рассмотрела мельника вблизи. Женщина вдруг поняла, что он нестрашный, под густой шапкой волос скрывались добрые глаза, а в бороде пряталась ласковая улыбка.

И она не удержалась – в ответ улыбнулась. На душе стало наконец покойно, а телу до того тепло и сытно, что не заметила женщина, как склонила голову на крепкое плечо Бирюка и задремала сладко и крепко впервые за много дней.

Через год Бирюк женился на Аграфене, сделав ее из нищей вдовы зажиточной женой мельника. Детей ее он принял как родных и только радовался, что жена оказалась плодовитой, подарила ему еще пятерых наследников.

Больше никогда эта семья не знала нужды и голода. Аграфена стала уважаемой крестьянкой в округе, с тех пор сама ездит на базар, никогда не позволяя больше обманывать себя торговцам и проходимцам.

О своем голодном воровстве женщина не забыла, сколько тогда ей пришлось вынести страданий. Потому всегда помогала нуждающимся, одаривала их мешком муки, не требуя взамен никакой платы.

Гришка

Уж лучше бы плакал!

От немого упорства, с которым сын вцепился в ее ветхую юбку, у Фроси облилось сердце кровью. И рука даже не поднялась отцепить детские пальчики от подола. И немудрено, в деревне Гришка хвостиком ходил за матерью, и в хлев за нею, и на колодец. Смешно перебирал своими пухлыми ножками, падал часто, однако упрямо шел следом.

Ругал Фроську муж покойный за то, что сына при себе держала, да она лишь отмахивалась. Нет в том беды, что сыночек с нею везде. Так и тянется за матерью, то ведро пытается поднять, то корову оглаживает, успокаивая перед дойкой. И по хозяйству помощник растет, и сынок под материнским приглядом. Так даже лучше, ведь единственный он у нее, детей им с мужем бог больше не послал.

После смерти мужа и вовсе стал малыш единственной отрадой молодой вдовы. Хотя теперь был он и тяжелой обузой…

Когда сгорела ее изба вместе с мужем, перебралась Ефросинья в уездный город на заработки. Сняла здесь на последние копейки комнатушку, чтобы заработать себе и сыну на пропитание поденной работой.

Ни писать, ни читать Фроська обучена не была, поэтому пошла трудиться в крошечную прачечную, что приютилась в подвале соседнего дома. В первый же рабочий день ушла она засветло, а вернулась глубокой ночью. Шоркала, полоскала, не разгибая спины от огромного чана больше пятнадцати часов среди пара и горячей воды.

Гришка все это время ждал ее у двери, скулил в ужасе от непривычной обстановки, словно брошенная собачонка. От страха он за весь день даже не притронулся к ситному и воде, заботливо оставленным матерью у соломенного матраса на полу.

Когда мать вернулась домой, он кинулся к ней, потянулся ручонками и залепетал что-то радостно.

А ей было так плохо и маятно, что принялась Фроська из-за невыносимой усталости орать каким-то чужим, злым и сварливым голосом:

– Пошто не ел? Пошто выл? На улицу погонят из-за тебя!

На этом силы у нее кончились. Со стоном Фрося рухнула на драный, грязный тюфяк, единственную меблировку комнатушки, и горько расплакалась от боли и усталости. У нее невыносимо ломило все тело, руки распухли от долгой возни в горячей воде, они превратились в два багровых обрубка с белыми пузырями волдырей на ладошках.

Поясница одеревенела, а в спине словно застрял раскаленный огромный гвоздь.

Заплаканный Гришка подполз к ней на коленках и принялся кормить мать. Неловко он отщипывал крохотными непослушными пальчиками крошки и клал ей в рот.

От его доброты стало Фросе еще горше, в груди будто склянку со жгучим ядом опрокинули. Вот только ни обнять, ни приласкать сына она так и не смогла, страшная усталость придавила ее к полу, словно неподъемная каменная плита.

Утром же, несмотря на уговоры и крики матери, Гриша намертво вцепился в материнский подол и отказывался снова остаться один. Ефросинья прикрикнула на него, однако для удара не поднялась рука. До сих пор на нежных щечках горели пунцовые полосы от ее вчерашних побоев.

И она сдалась, взяла в свою раздувшуюся, багровую ладонь детские, крохотные пальцы. Хотя строго-настрого предупредила сына:

– В углу тебя посажу, чтобы молчал и не шелудился. Прознает хозяйка, так сразу прогонит с работы. С голоду сдохнем на улице, как собаки, ты виноват будешь!

Гришка серьезно, по-взрослому кивнул согласно в ответ.

В прачечной Фрося пихнула сынишку сразу в угол с грязными простынями и принялась снова за свой адский труд. Шоркала в кипятке чужую одежду, потом полоскала в ледяной воде, крахмалила. Тело сразу же налилось ломотой, руки лопнули новыми кровоточащими язвами, потому что кожа слазила лохмотьями от бесконечного трения и воды.

Со стоном потянула прачка ушат с кипятком, чтобы залить новую порцию белья, но никак не могла управиться с тяжелой емкостью. В пару не приметила она, как метнулась к ней маленькая фигурка.

Онемевшие пальцы не удержали край, и ушат выскользнул у Фроси из рук. Она отскочила в сторону, уберегаясь от кипятка. А мутная белесая волна вара взметнулась вверх и с головой накрыла мальчика, который по привычке спешил помогать матери.

В горячих клубах перепуганная прачка не смогла сразу найти сына. Когда расступился влажный туман, Гришка, красный и сморщенный, уже не дышал и не шевелился на мокром полу.

Фрося схватила тельце на руки и кинулась на улицу искать ближайший лазарет. Все вокруг закрутилось, словно в огромном колесе, ей что-то говорил доктор в очках, укоризненно шептала черная монахиня.

Она ничего не понимала в их заумных словах, только твердила как заведенная:

– Сыночек, сыночек!

Очнулась прачка от грубого толчка хмурого мужика, к которому подвела ее сестра милосердия. Он буркнул несчастной:

– Чего заладила?! Богу душу отдал твой сыночек. Деньги давай, чтобы схоронить его по-людски, а не в могиле общей без имени.

У Фроси что-то забрезжило в голове, она покорно кивнула и кинулась обратно в прачечную, чтобы просить у хозяйки в долг денег. Однако дородная и высокая содержательница мойки не дала Фросе даже слова сказать. При ее появлении зашлась в крике:

– Ах ты, дармоедка! Побросала работу и сбежала! Еще и ребятенка своего притащила! Никакого тебе жалованья! Хоть раз такое вытворишь, уволю!

От ее визгливого голоса слова у Фроси в голове смешались, она только смогла выдавить:

– Денег мне надоть, сына схоронить.

В ответ полетела новая порция упреков и оскорблений. Распаляясь под взглядами остальных работниц, хозяйка возмущалась все громче:

– Ишь, удумала, барышей захотела! В ноги поклонись, чтобы простила я тебя и на работу взяла, а не попрошайничай! Не заслужила ты ничего!

От обидных слов и равнодушия к ее горю изнутри Фроську словно кипятком полоснуло, злым, едким и жгучим. Она, не помня себя, ухватила мокрое полотенце и шваркнула им по конторке:

– Я – человек! Человек!

Хозяйка в немом удивлении распахнула рот, затопала ногами и ткнула пальцем на дверь, выгоняя взбунтовавшуюся прачку прочь. Неожиданно из пара вынырнула одна крепко сбитая фигура, за ней другая. Красные, распаренные пальцы сжались в кулаки, заблестели гневом глаза на багровых лицах остальных работниц.

– Прачка – тоже человек! У нее горе, а вы ее, как собаку, на улицу гоните! – выкрикнул кто-то из них в защиту Фроськи.

Многоголосый хор начал расти и множиться:

– Отказываемся работать! Спину гнем, убиваемся, а вы только о нас ноги вытираете!

– Жалованье требуем больше за тяжкий труд!

В стороны полетели простыни, тазы и щетки. Разгоряченные, мокрые женщины вывалились на улицу, выкрикивая на ходу:

– Мы не рабы, мы люди!

Накопленная обида и злость от тяжкого труда выплеснулись и раскатились, словно горячая волна по улицам города. Из всех городских стирален выходили на тротуары измученные, замордованные непосильным трудом работницы. Они колотили в тазы, кричали во все горло, устроив настоящую забастовку.

Фрося стояла вместе со всеми в толпе протестующих. Но молчала…

Горе по погибшему малышу так сдавило ее горло, что дышать было тяжело, не то что говорить. Плыла она среди чужих воплей и гнева немой, обессилевшей рыбой.

В многочасовом стоянии прошли два дня.

Беломойки все также приходили на работу затемно, но на свои рабочие места не шли, а выстраивались на тротуарах и принимались снова и снова скандировать:

– Прачка – тоже человек!

Однако на третий день их крики стали тише. Жалованье за забастовку не платят, а с голодным брюхом сил становилось все меньше. На лицах у голодных, уставших женщин уже читалось сомнение, не зря ли затеяли, может, сдаться и вернуться обратно к ожогам, мозолям и боли от работы в пару и сырости?

Вдруг к толпе подлетела пролетка, откуда извозчик начал вытаскивать и раздавать моечницам свежие булки и пироги:

– Держите! Ешьте! От нас это, от простого люда, собрали вам помощь! За хорошее дело горой надо стоять, бабоньки, а мы уж вам подмогнем!

Двое заводских рабочих, которые прибыли вместе с провиантом, принялись раздавать прачкам деньги:

– Держите, это вам, чтобы держаться до победного! Мы провели благотворительный сбор! Вы должны выстоять и добиться улучшений в работе!

Чьи-то мозолистые руки сунули Фросе пачку ассигнаций:

– Вот возьми на похороны! Закажи все как положено для ребеночка.

От этих теплых прикосновений, человеческой заботы в горле у несчастной женщины что-то лопнуло. Рассыпался на сто частей холодный камень, мешавший говорить, и слова полились наконец наружу. По бледному лицу хлынули слезы, она поклонилась своим благодетелям и прошептала:

– Спасибо, спасибо!

Вечером после хлопот на кладбище Фрося не пошла домой, хотя ноги от усталости ее уже не слушались. Она вернулась снова на пятачок к своим товаркам по несчастью и продолжила упрямо требовать облегчения в своем адском труде.

Ничто не смогло сломать ее, ни проливные дожди, ни холод, ни удары жандармов, которые однажды попытались разогнать упрямых работниц и вернуть обратно в стиральни.

Пока однажды на банную улицу, где было больше всего стиральных заведений, не явился сам градоначальник. За ним тянулась вереница владельцев прачечных и стирален города.

Градоправитель подтянул засаленные манжеты и грязный воротничок, потом раздраженно спросил:

– Ну так и чего же вам надо?!

Фрося в ответ звонко выпалила:

– Чтобы за людей нас считали! Отпуск давали, жалованье не хуже, чем у заводских! И работать как все, а не пока упадешь!

Чиновник оглядел измученных адским трудом женщин, их плохонькую, по сто раз заштопанную одежонку, бледные от недоедания и вечных болезней лица, их багровые, раздутые, шершавые после стирки руки… И с тяжелым вздохом согласился:

– Хорошо, предлагаю перемирие. Вы возвращаетесь на свои рабочие места, я же издам приказ о новых условиях вашей работы. Согласны?

Фрося с облегчением выдохнула, их бунт был не зазря. Она оглянулась на товарок и подтвердила их решение:

– Согласные, что ж поделать. Будем чистоту в городе блюсти, а то у вас уже одежка стирки просит.

Градоначальник смутился, рядом с ним загудели взволнованные держатели прачечных. Но их возмущение перекрыли довольные возгласы и шум шагов работниц, которые с победой расходились по своим стиральням и мойкам.

После двухнедельной забастовки, которую начала Фрося, для прачек были улучшены условия их работы. Прачкам установили восьмичасовой рабочий день, разрешили раз в год брать отпуск в две недели.

Сама же бывшая прачка стала ходить в воскресную школу, чтобы обучиться грамоте и письму.

И с тех пор использовала эти знания, чтобы защищать права своих товарок по тяжелому ремеслу. Любая беломойка знала, что к ней можно обратиться с проблемой. Сердобольная женщина поможет составить жалобу, пойдет ругаться с жадной хозяйкой, а случись что посерьезней, так и до самого градоначальника достучится.

До конца жизни творила Фрося добро. Она организовала для тех, кому не с кем было оставить маленьких детей во время работы, бесплатные ясли, где ее работу няньки оплачивали прачки в складчину. Ежедневно она возилась, кормила и заботилась о десятке чужих ребятишек, пытаясь загладить свою вечную вину перед погибшим Гришей.

Скандалистка

Черная женская сумочка с размаху ударила по спине извозчика.

– Да быстрее! Еле тащишься! – Вера со злостью замахнулась на возницу еще раз, будто удары или бранные слова могли подогнать коляску.

Высокий старик даже вскрикнул от боли и закрутился на своем месте так, что взметнулась на ветру его длинная борода.

– Что же ты, барыня, дереси да ругаеси будто я животное? Праздник ведь на дворе.

Но женщина на сиденье, окруженная свертками и пакетами, только гневно выкрикнула:

– А ну, замолчи! Лошади своей указывать будешь, а не мне!

Даже когда кучер помог стащить все покупки из пролетки к крыльцу дома, Вера не перестала ворчать:

– Да будь ты проклят, идиот! Не ехал, а полз! Знаю я, какой у вас праздник, по трактирам шастать да горькую пить!

Она пихнула в сторону помощника:

– Чего встал, двугривенный захотел? Не дождешься! Давай иди, с утра, поди, наклюкался уже, вон морда красная!

– Не пьющий я, барыня, – смиренно посетовал пожилой возница.

Он все еще топал грязными лаптями рядом, ожидая чаевых.

– Ведь Новый год, надбавили бы за труды хоть немного.

Но пассажирка ему попалась скандальная, все ее на свете раздражало даже в канун новогодней ночи. Она повернулась к нему всклокоченная, со съехавшей набок шляпой.

– Ах, деревенщина, попрошайка чертов! Убирайся! Ни копейки сверху не дам! Ехал медленно, чуть грязью меня не измазал! И вообще, рожа у тебя противная! Бородищу бы хоть причесал! Будешь клянчить чаевые, так я мигом городового крикну и велю тебя в кутузку отвести за то, что благородным дамам мешаешь к празднику готовиться!

Седой великан несколько секунд что-то обдумывал, а потом покачал головой:

– Э-э-эх… Что ж ты, барыня, такая злющая, как ведьма? Будто не Новый год, а конец света наступает! А еще благородная! Одно название! – он махнул с досадой рукой и побрел к своей коляске.

Вера ахнула от таких упреков и побагровела под душной волной злобы. И без того с самого утра она была в не духе из-за подготовки праздничного вечера. Такой уж у нее характер, всегда переживала страшно по любому поводу и злилась на других за медлительность и бестолковость.

А сегодня особенно. Вечером к ним были приглашены на ужин коллеги мужа, коллежского советника. И Вера всю неделю с утра до вечера хлопотала, чтобы все вышло идеально.

Уже были куплены новые скатерти с салфетками, постираны шторы, вычищен ковер и натерты с воском полы в гостиной. Со вчерашнего дня кухарка возилась у печи, колдуя над горшками и кастрюлями.

Молодая женщина сама лично сегодня поехала за свежими фруктами и сладостями для застолья. Набрала кучу всего, едва дотащила покупки до коляски, ругаясь и проклиная весь мир из-за тяжести в руках.

Как тут еще наглый извозчик посмел упрекнуть в скандальном нраве, испортил и без того плохое настроение. Поэтому вместо чаевых в спину седовласому вознице полетели проклятия:

– Найду на тебя управу, деревенщина!

Ворча себе под нос, Вера влетела разъяренной фурией в дом и накинулась с упреками на мужа:

– Только встал? Время обеда, а он еще в халате за столом! Ты ужасный лежебока, Владимир! Ну что ты сидишь, помоги же! Занеси покупки в дом. Почему тебя вечно нужно подпинывать и направлять?!

Владимир раздраженно отшвырнул газету, задев край чашки. Бурая кофейная жидкость тотчас же разлилась некрасивым пятном по белоснежной поверхности скатерти.

Вера побагровела и перешла на крик:

– Растяпа, медведь! Сейчас же все будет на ковре! Беги за тряпкой! Ах нет! Покупки, занеси их! Ведь украдут, они стоят прямо на крыльце. Да чем же вытереть! Пятно останется на столе!

Она кинулась к столу и сгребла в охапку скатерть:

– Глаша! Вот глухая тетеря, не дозовешься ее вечно! Глаш-а-а-а! Глаша-а-а!

На ее зов, от которого задрожали стекла в окнах, наконец примчалась запыхавшаяся кухарка, распаренная, в заляпанном переднике.

– Глаша, немедленно подотри здесь! И не давай больше Владимиру еды и кофе до вечера. Он так никогда из-за стола не выйдет!

Кухарка, которая до темноты в глазах возилась на кухне с праздничными блюдами вторые сутки, удивленно протянула:

– Верочка, как же не подавать еды? Что же мужчина голодным будет ходить? Он ведь глава семьи, хозяин дома.

Хозяйка раздраженно фыркнула в ответ:

– Делай, как я велела, будешь еще тут спорить! И не смей называть меня Верочка, сколько раз просила! Опозоришь при гостях.

Глаша тяжело вздохнула:

– Так привыкши я, растила же вас с самого детства. Крошкой еще вас помню, когда родители ваши живы были.

Но молодая женщина уже отвлеклась на новую проблему: Владимир, занося домой покупки, не удержал пакеты в руках. И теперь под крики жены ползал по коридору, собирая крутобокие апельсины и конфеты в блестящих фантиках.

А та жужжала над ним, как злая оса:

– Ничего не можешь сделать хорошо, решительно ничего! Везде все испортишь!

– Да аккуратнее, ты же мнешь фрукты, а мне их на стол ставить! Твоим, между прочим, гостям!

Владимир наконец не выдержал придирок:

– Да хватит! Все не так, все не эдак! В конце концов, сегодня праздник, Вера! Новый год! Где твое настроение, где твоя радость? Этот праздник – чудо, он исполняет желания!

Его жена лишь нахмурилась в ответ:

– Глупости! Это праздник для детей! А для взрослых одни только хлопоты и растраты! Терпеть его не могу!

Вдруг она вскрикнула и опустила голову вниз. У ног, зацепившись коготками за край ее платья, сидел крохотный пушистый комочек – белый котенок.

Женщина содрогнулась от новой волны злости. Она двумя пальцами подцепила малыша и оторвала от себя:

– Откуда он взялся?! Уберите его из дома немедленно, пока все не обгадил!

Владимир подхватил кроху в большие ладони:

– Верочка, я сегодня его нашел. Он так жалобно плакал на крыльце у нас, что я не смог его оставить в холоде на улице. Велел Глаше дать ему молока. Посмотри, какой он хорошенький и пушистый. Давай его оставим, ведь сегодня Новый год, время чудес! Пускай у этого малютки появится дом и заботливые хозяева!

К сожалению, его жена была настроена совсем не празднично. Она топнула со всей силы ногой:

– Сейчас же его на улицу! Ты как ребенок, Владимир! Веришь в какие-то глупости! Чудеса, Новый год! Скажи еще, что веришь в Деда Мороза!

– Зато ты слишком взрослая! – парировал муж. – Только попреки и скандалы даже в праздничный день. Словно ты уже состарилась и превратилась в ворчливую старуху!

Таких гадостей от мужа Верочка не ожидала! Но она не успела открыть рот и устроить новую ссору, Владимир натянул пальто прямо на халат, нахлобучил шапку и выскочил за дверь:

– К обеду не приду!

В дверях Глаша с тряпкой в руках ахнула:

– Куда вы, Владимир Николаевич?

Тот выкрикнул:

– Искать новогоднее чудо! – и был таков.

– Ох, ох, ох, – тяжело вздохнула Глаша, собирая тряпкой остатки кофейной влаги.

Вера, которую душили слезы от обидных слов мужа, воскликнула с досадой:

– Глаша, иди на кухню! Пахнет на весь дом, гусь наверняка горит! А ты стонешь да охаешь!

Кухарка со всех ног кинулась в свои владения, а Вера упала в кресло и залилась слезами. Что за отвратительный день! Поскорее бы уже прошел этот противный Новый год!

Белый пушистик упрямо мяукал и пытался залезть к женщине на колени, цепляясь за мягкую обивку. Верочка подхватила его в ладошку и прошептала:

– Это все ты виноват! Нашелся тут!

Пушистый малыш уютно устроился в тепле ее пальцев и вдруг заурчал так мелодично и уютно, что слезы у молодой женщины сами как-то высохли. Тут еще и Глаша вошла с подносом, от которого растекался нежный аромат любимого ей какао:

– Вот, Верочка… – кухарка осеклась. – То есть Вера Григорьевна, подкрепитесь и согрейтесь. Умотались по магазинам ездить.

От первого глотка внутри у молодой женщины растеклось тепло. Какао, приготовленное с любовью, урчащий котенок на коленях, домашний уют – от всего этого ей стало необыкновенно хорошо и покойно.

И одновременно ужасно стыдно… Она испортила настроение мужу, обругала кухарку, даже с извозчиком умудрилась поскандалить!

На глазах у Веры выступили слезы, она в раскаянии поймала натруженную руку Глаши:

– Прости, прости, Глашенька! Я такая глупая и жестокая, всех обругала ни за что! Все из-за своего ужасного нрава! А ты все терпишь и любишь меня, я знаю! И Володя любит! А я… Он разводиться, наверное, пошел со мной! Я испортила Новый год! – молодая женщина захлебнулась в горьких рыданиях.

Как же ей стыдно, что она такая злыдня и скандалистка!

– Верочка! – кухарка обняла молодую хозяйку. – Да полно, не вините себя. Характер тяжелым стал не от легкой жизни. Сколько бед вам выпало, а вы все вынесли, уж я-то знаю, своими глазами все видела.

И Глаша была права, Верочке рано пришлось стать взрослой. В одночасье Верочка стала главой семьи, когда мать умерла скоропостижно, следом, не выдержав переживаний, слег отец.

Ей, старшей дочери, пришлось заботиться о младших братьях и сестрах, распоряжаться на семейном свечном заводике, организовывать лечение отца. Оттого упорхнула детская легкость из Верочки, а на лбу под золотистыми кудряшками навсегда пролегла суровая морщинка.

Поэтому старая кухарка, что проработала в их доме всю жизнь, ни капли не злилась на свою молодую хозяйку, наоборот, была готова утешить:

– Не печальтесь. Я же знаю, какая вы добрая. Вы как этот котейка, если что-то надо, будете упрямиться, требовать. Но если все у вас хорошо, так сразу станете пушистой и ласковой мурлыкой.

В ответ Вера тяжело вздохнула, права верная кухарка, не было у нее детства, вот и не верит она ни в чудеса, ни в Новый год, ни в Деда Мороза.

Как вдруг женщины подскочили от громкого стука в дверь и тяжелых шагов.

– Здравствуйте! А я к вам в гости, тут живет Верочка? – от зычного, густого баса в коридоре у молодой женщины даже ноги подогнулись, до того стало страшно.

Кто это еще зашел к ним в дом?! Она схватила кочергу и замерла в ожидании незваного гостя, который шумно и тяжело топал по коридору.

Дверь распахнулась, и Верочка вскрикнула от удивления. В залу ввалился высокий старик с белой бородой в красной шубе и с большим мешком в руках.

Он несколько секунд рассматривал Верочку из-под густых бровей, а потом вдруг грохнул посохом:

– Узнал, что в этом доме живет девочка Верочка, которая ни в меня, ни в чудеса новогодние не верит.

Потрясенная молодая женщина пролепетала:

– Вы что? Вы Дед Мороз? Вы настоящий?

Старик выставил вперед бороду:

– А ну-ка, дерни! Проверь!

Женщина потянула слегка за шелковистые волосы и удивленно охнула – настоящая! Старик расхохотался и вдруг подхватил за руку Верочку и закружил ее вокруг наряженной елочки.

– А за то, что ты в меня не верила, теперь должна старика порадовать! Песни, стихи да хороводы водить – вот что я люблю! Пора веселиться!

И Вера будто в сказке оказалась, хохотала, танцевала и радовалась, позабыв обо всех хлопотах. Откуда-то всплыли в ее голове и песенки про Новый год, и красивые стихотворения. Рядом смешно топала неуклюжими ногами Глаша, а Дед Мороз хлопал в ладоши и подбадривал женщин радостными возгласами.

Когда час пролетел в волшебном веселье, Дед Мороз полез в огромный свой мешок. Он вдруг вытащил оттуда тоненькую флейту и пачку нот:

– Что ж, Верочка, заслужила ты свой подарок, держи.

У Веры расплылась перед глазами зала в счастливых слезах.

– Откуда вы узнали… – она едва могла говорить от удивления. – Это же… Я обожала музицировать, а потом пришлось забросить занятие. Я мечтала всегда, я так хотела… Это же мое самое заветное желание! Как вы узнали?! Вы правда настоящий!

Она ничего не видела от слез, лишь услышала снова тяжелую поступь и густой бас:

– До следующего года, Верочка! Мне пора, еще столько девочек и мальчиков ждут своего новогоднего чуда!

Очнулась Верочка от скрипа двери, когда в комнату вошел улыбающийся муж. Она кинулась к нему с объятиями:

– Володя, ты не представляешь, кто здесь сейчас был! Настоящий Дед Мороз. Это просто чудо какое-то! Посмотри, что он мне подарил. Он откуда-то знал, о чем я мечтала в детстве!

Владимир лукаво улыбнулся, ведь он только что щедро одарил рублем старика-извозчика, который так хорошо сыграл роль Деда Мороза:

– Жаль, что я его не застал его. Может быть, он исполнил бы и мою мечту о котенке.

Молодая женщина обняла мужа:

– Прости меня! Конечно же, мы оставим твоего найденыша! У него появится свой дом и любящие хозяева. Весь сегодня Новый год, время чудес!

На улице довольный извозчик взобрался на облучок и заправил за пазуху длинную седую бороду:

– Ну, господа благородные, с Новым годом! Все чудеса сотворил, теперь можно и домой на отдых.

Вековуха

– Живи теперь в хлеву да ешь с коровами с одного корыта!

Тятя пихнул Ольгу с такой злостью в спину, что в темноте она споткнулась обо что-то твердое, не удержалась на ногах и рухнул в зловонную жижу прямо под копыта мирно дремлющей буренки по кличке Ночка.

– Да куда?! Нельзя ее, вековуху, к коровам подпускать! Доиться не будут! – матушка попыталась хитростью остановить разгневанного отца, чтобы тот не запирал провинившуюся Ольгу в холодном сарае.

Тот рявкнул в ответ:

– А ну, молчать! Знаю я тебя, все жалеешь эту! А она на моей шее висеть будет теперь до самой смерти!

– Так ведь работает она от зари до зари, сам видишь, – как всегда, мать вступилась за свою несчастную дочь. – Куда ей деваться, коли замуж никто не берет?! Только утопиться или в монастырь уйти, никому наша Ольга не нужна.

– И мне лишний рот не нужен, самим есть нечего! Одни несчастья она приносит! Глупа потому что, как корова, даже за ребятенком присмотреть не смогла. От нее все бегут, люди на селе лицо отворачивают. А мы все маемся, кормим да одеваем нахлебницу!

Звякнул засов, голоса родителей затихли, и Ольга поняла, что никто не выпустит из хлева, придется здесь провести зимнюю ночь. Выдержит ли, не околеет от мороза? Ведь выскочила из избы в одном сарафане, ничего не успела накинуть, когда отец сволок ее в наказание в стайку.

Несчастная девушка, чтобы хоть немного согреться, прижалась к теплому боку коровы. Та тяжело вздохнула, повернула голову и лизнула горячим языком Ольгу прямо в лицо. Несчастная пленница разрыдалась в голос от этой простой звериной ласки. Только корова ее и любит, люди брезгуют ею и презирают, даже родители! Чего уж там говорить об односельчанах!

Все соседи отводят глаза, лишь бы не встретиться с Ольгой взглядом, считая, что она может сглазить и принести им несчастья. Бабы косятся на нее, если начинает болеть и дохнуть домашняя скотина. А уж незамужние девицы боятся даже по одной дороге пройти с перезрелкой, чтобы не притянуть к себе ее неудачливость.

Так и ходит Ольга по селу за водой к колодцу, глаза долу, черное, до лохмотьев потрепанное платье, голова замотана грубым, темным платком по самые глаза. И каждый норовит плюнуть ей вслед, выкрикнуть обидное слово или палкой оттолкнуть подальше от себя.

А все потому, что она вековуха. Та, что замуж никто не берет, а значит, будет век жить одна несчастная без дома, без мужа, без детишек…

Почитай, как ведьма проклятая, которую все боятся да ненавидят. Теперь вот еще одна беда на нее свалилась, недосмотрела Ольга за братовым сынком Митенькой.

Кусок хлеба тяжело ей доставался. И по хозяйству, и за скотиной, и в доме управиться, а еще приводили Митьку к ним в дом с малых лет, чтобы незамужняя тетка за ним приглядывала да тетешкала.

Иной раз так уработается, что и себя не помнит. Упадет на пол прямо в одежке и спать хоть пару часов до предрассветного часа, когда тятя кулаком в бок ее поднимать начнет:

– А ну вставай, нахлебница! Разлеглась! Иди управляться.

Сегодня, пока побежала Ольга корову кормить и доить, трехлетний племянник сбежал со двора. Кинулась она его кликать, звать, но так и не нашла малыша. Как узнал о том по возвращении отец, так за косы оттаскал девку и в хлев жить со скотиной отправил.

Правда, сидя взаперти в хлеву, не о себе беспокоилась Ольга, а о мальчишечке пропавшем, любила его, нахаленка. Вот сердце и сжималось в тоске, побежать бы, обыскать овраги да леса вокруг, замерзнет же, мороз стоит какой трескучий!

Но запер ее на засов батюшка, будто скотину глупую. Только и оставалось Ольге обнять теплую шею Ночки и заливаться горькими слезами от своей ненужности и вековушкиной несчастной доли.

Как вдруг распахнулась дверь, и в темноте зашептал матушкин голос:

– Доченька, я тебе тут платок пуховый принесла. Ты беги, поищи Митю! Далеко ведь не убег, малой еще. Глядишь, найдешь его, отец и смилостивится, разрешит тебе в избу вернуться.

Ольга ахнула от радости, пожалела ее матушка. Накинула на себя тонкую шалешку дырявую и кинулась со всех ног на улицу.

Побежала девка по дороге от избы к избе:

– Митя, Митя!

Как вдруг в белом сугробе приметила следы маленьких ножек. Бросилась по ним Ольга с горки вниз и через овраг, а про себя молится: «Хоть бы живой, Митенька! Хоть бы не замерз!»

Резво скатилась по крутому снежному холму и неожиданно уткнулась в знакомую ограду. Закружилась она по огороду, забродила по отпечаткам маленьких ног и уткнулась прямо в освещенное оконце с задней части избы. Глянула Ольга в окно и ахнула – это же изба брата ее, Ивана. Вот куда Митька-то тропой козьей убежал, к себе домой! Вон и сам постреленок вместе с матерью и отцом за столом сидит вечеряет.

Ольга стукнула в окошечко и кинулась к порогу с радостным возгласом:

– Митенька, ты нашелся!

На ее крик вышла вся семья: Иван, который нахмурился при виде сестры-перезрелки, жена его Матрена, тяжелая вторым ребенком, и трехлетний Митюшка. Ольга хоть и замерзла до зубовного стука, но улыбалась радостно и тянула руки к племяннику:

– Митюшка, ты зачем же убежал от меня? А я-то как испугалась, от страха едва живая.

Но Иван отпихнул в плечо несчастную:

– А ну, куда лезешь к мальцу?! Не ровен час, от тебя несчастье прицепится или хворь к нему! Чего расселась, уходи!

Несчастная старая дева, привыкшая уже к попрекам и гонениям, ссутулилась:

– Околела я от мороза, братец, дозволь хоть в сенках согреться.

Как вдруг Матрена взвизгнула, прикрывая рукой живот от взгляда окаянной вековухи:

– Убирайся отсюда! А то скину из-за тебя ребеночка! Или корова доиться перестанет. Пошла вон, бездольница пустая!

За ней зашелся в крике и маленький Митюшка, швырнул поленом в тетку:

– Пошла вон, вековуха!

Залилась слезами Ольга, с трудом поднялась на ноги и побрела восвояси. В тонком сарафане и платке было ей невыносимо холодно, будто железом сковало все тело. Однако она не спешила и не прибавляла шаг, наоборот, медленно плелась по пустой дороге.

Идти-то ей некуда. Примет ли батюшка обратно, пустит ли в избу жить или так и оставит со скотиной во хлеву – неизвестно. Тяжелая доля у перезрелки незамужней, никому она не нужна, даже родителям в тягость.

А как умрут они, так начнется еще чернее жизнь у Ольги, придется идти в семью брата работницей и нянькой за кусок хлеба и ночлега у порога. У Матрены нрав скверный, уж она точно постарается ненавистную ей вековуху, позор семьи, со свету сжить.

Работой до смерти загоняет и кормить будет хуже, чем псину дворовую. Нет просвета впереди… И мучиться так ей еще много лет.

Поэтому едва шла Ольга, даже не пытаясь согреться от мороза, который впился в нее ледяными пальцами, забирая последние крохи тепла. Решила она, что если замерзнет до смерти, то так тому и быть, хоть будет ей облегчение от постылой жизни вековухи.

Как вдруг в полумраке дороги наткнулась несчастная женщина на что-то теплое. И по запаху тотчас же поняла – перед ней лошадь, запряженная в сани. Вышла из-за туч луна, и Ольга ахнула от увиденного. В санях под охапкой соломы скрутился в калачик статный, с проседью в бороде мужик. От него несло сивушным запахом, видимо, ехал с ярмарки или из гостей, да от выпитого и сомлел на морозе.

Ольга попыталась растолкать путника, но тот был словно камень, тяжелый и ледяной. Она от испуга, не помня себя, потянула за уздцы лошадь к себе во двор.

Сама она хоть и дрожала от пронзительного холода и страха, однако завела лошадь во двор и кинула ей охапку сена. Не могла добрая душа бросить незнакомца замерзать на дороге. Под черной некрасивой одежкой, под вековухиным платком жило и билось доброе сердце, которое не дозволило Ольге пройти мимо умирающего.

Женщина крадучись растопила печь в бане, потом затащила замерзшего путника внутрь и уложила подле горячей печки, пытаясь согреть. Хотя сама несчастная продрогла до костей, но взялась растирать окоченевшие руки и ноги замерзшему. Тискала, согревала своим дыханием, упрямо вдыхая в застылое тело жизнь.

От усердия плыло у нее все перед глазами, накрывало чернотой. Боролась Ольга за чужую жизнь изо всех сил, не замечая, что из глаз у нее по щекам текут слезы.

Шептала незнакомцу:

– Ну что же ты, давай! Оживай, ну же, рано на тот свет собрался.

И когда у того дрогнули ресницы, а на щеках выступил румянец сквозь мертвенную бледность, девушка с облегчением выдохнула:

– Ох, живой, оклемался, – она схватила его за руку и прижала от радости к щеке.

Под кожей побежала у замерзшего путника теплой волной разогнанная ею кровь, понесла жизнь по телу. С улыбкой Ольга привалилась к лавке и закрыла на секунду глаза, хоть чуть передохнуть после такой долгой ночи. Всю ночь то бродила она по заснеженному оврагу, то чуть не околела от мороза, а потом вот еще ледяного отогревала.

Изнемогла так, что сил нет даже бояться тятиного гнева за самоуправство, и сама не поняла, как провалилась в тяжелую дремоту от усталости.

Когда же проснулась поутру Ольга, то ни путника, ни его лошади будто и не было никогда во дворе. Она даже за ворота ходила, чтобы найти протяжку от саней. Но под утро пошел снег и припорошил все следы.

Поэтому к обеду в привычных хлопотах уже казалось Ольге, что привиделся ей все: замерзший путник, как возвращала она его к жизни в бане. Может, с устатку или от холода почудилось что по дороге домой.

Однако на следующий день в ворота родительского дома застучали кулаки, закричали голоса с улицы:

– Встречайте сватов дорогих! У нас петушок, у вас курочка! У вас товар, у нас купец. Ольгу пришли мы сватать, дочку вашею пригожую и разумную за Василия. Жених у нас богатый, и скотина имеется, и надел большой. Работящий, на всю волость столяр известный. Отдадите дочь свою за Василия с родительским благословением?

Тятя вышел к сватам и растерянно почесал в затылке:

– Отдать-то рады, так дворы не перепутали ли вы? Двадцать пять годков дочке нашей, уж не девка она, вековухой стала.

Из-за спин сватов выступил вдруг жених, и Оля, которая робко выглядывала из коровника, стесняясь своего черного и чумазого платья, ахнула. Высокий и седовласый жених был тем самым мужиком, которого она спасла от ледяной смерти!

Он поклонился в пояс батюшке:

– Дочь ваша от смерти меня спасла, отогрела и выходила. Сердце у нее доброе, такую невесту я себе и искал. Прошу у вас благословения.

Сваха выскочила вперед и зачастила нахваливать жениха:

– Вдовый уже много лет наш Василий, все жену себе искал, как ваша дочка. Чтобы сердце доброе да руки работящие. Потому как хозяин он зажиточный, хозяйство большое, изба-пятистенка и деток трое растет. Нужна ему жена, во всех делах помощница, как ваша Ольга.

Отец развел руками:

– Дак мы-то согласные.

А мать тихонько ахнула в ладошку, глядя на перемазанную в грязи и соломе дочку:

– Ох, невеста-то у нас не наряженная. Не знали мы и не надеялись, что за ней сватов пришлют когда-нибудь. Что же делать-то? Ведь она страшной вековухой, а не невестой обряжена.

Но Василия зачуханный вид невесты не смутил, он сам подошел поближе к Ольге и протянул ей теплую ладонь. Улыбнулся ей широко, будто солнышко выглянуло из-за тучи:

– Не смотри, что в полжизни тебя старше, я еще хоть куда! Заботиться о тебе буду, как ты обо мне позаботилась и от смерти лютой спасла. То ведь бог нас на дороге свел, я сразу понял. Ну что, пойдешь за меня?

А Ольга вдруг на глазах засияла изнутри так, что скрыть ее красоты и счастья не мог черный вековушкин платок:

– Пойду! Согласна я!

На том и порешили. На свадьбе Василия и Ольги гуляли две деревни, а гости промеж себя все охали да судачили. Вроде и не молодые женятся, не парнишка с девицей, а все равно смотреть приятно, до того из них вышла пара ладная да красивая.

С той поры зажила Ольга счастливо вместе с мужем, из вековухи стала зажиточной крестьянкой и матерью троих приемных детей вдовца Василия. Вместе с мужем родили они еще пятеро ребятишек и жили душа в душу до самой старости.

Родители дочерью гордились, радуясь, что так удачно вышла она замуж. До самой их смерти помогала Ольга, добрая душа, то подарками, то провизией старикам, позабыв о тех издевательствах, что пришлось ей вынести в родительском доме.

Брат Иван с женой тоже с тех пор с уважением и почетом всегда встречал сестру и привечал ее у себя в гостях. А Митюшка называл любимой теткой и ластился к ней при каждой встрече.

Правда, Ольга навсегда запомнила свои мучения в вековухах и поэтому сама над такими же перезрелыми девицами, на которых жениха не сыскалось, не насмехалась и других за насмешки над несчастными стыдила и ругала.

Порченая невеста

– Порченая! Никто теперь замуж не возьмет тебя, Дарья! Всю жизнь ты и нам, и себе сгубила! – матушка рыдала в голос за столом, позабыв об остывающем обеде.

Рядом с суровым видом молчал отец, купец первой гильдии Трофим Лебедев. Их дочь, двадцатилетняя красавица на выданье Дарья, сидела перед родителями, словно обвиняемый на суде, с низко опущенной головой и молчала.

Да и что она могла ответить? Виновата лишь в том, что не смогла смолчать, усмирить свой дерзкий нрав? Ну такая уж она выросла…

На столе между тарелок с горячим бульоном лежало письмо, которое буквально полчаса назад принес мальчишка-посыльный. Эта коротенькая записка на половинке листа и стала причиной скандала в семье богатейшего и известного на всю волость торговца Лебедева.

Содержание его, сухое и краткое, было ужасным… Жених Дарьи, единственной наследницы всех миллионов Лебедева, отказывался от брака с ней.

– Что же у вас случилось? Дашенька, вы что, разругались? – сквозь слезы пыталась выпросить маменька. – Так ты напиши ему, умасли, примирись. Ведь позор страшный! С нами после такого знаться никто не захочет. Смеяться будут! Торговля у отца рухнет, по миру пойдем!

В ответ на ее слова Дарья все ниже наклоняла голову, но молчала. Ну не рассказывать же родителям, что причина для размолвки была пустяковой! Вчера во время разговора с будущим мужем о семейной жизни невзначай Даша обмолвилась, что хочет продолжать брать уроки живописи.

Что тут началось!

Жених объявил ей, что в его семье нравы будут строжайшие, занятия для жены – вышивка да молитвы. Никаких светских приемов, уроков живописи или, упаси боже, прогулок!

Однако Дарья Лебедева была характером в отца, воспитана в вольности, топнула ножкой и воскликнула возмущенно:

– Так зачем же мне замуж тогда? Можно сразу в монастырь с такими правилами! Это не жизнь, а темница!

Будущий муж ее от дерзких слов разобиделся, схватил свою шляпу и был таков. А к обеду на следующий день пришло вот это жестокое письмо с сообщением об отмене свадьбы. И подлость была двойная, ведь свадьба, церковь и гуляние в ресторации были назначены уже на завтрашний день.

Потому и не знала Дарья, как оправдаться перед родителями. Матушка все равно снова начнет причитать о ее несносным, упрямом характере, доставшемся от отца. А батюшка будет молчать… Тяжело и мрачно.

А это еще хуже! Его угрюмое безмолвие невыносимо тяжело давило на грудь и плечи так, что голову поднять не было сил.

Трофим вдруг подхватил злосчастное письмо и медленно принялся рвать его на клочки. А закончив, швырнул на тарелку и запалил спичками. Глядя на пепел черными, грозовыми глазами, он проговорил веско, будто камни уронил:

– О написанном забудьте. Готовьтесь дальше, свадьбе завтра быть.

Слезы и причитания сменились удивленным молчанием. Семейство закончило свой обед, и разошлись все домочадцы каждый в свою комнату.

Маменька с облегчением выдохнула, потому что знала: уж кто, кто, а ее муж, Трофим Лебедев, всегда свое купеческое слово держал.

Дарья даже спрашивать отца не решилась, что же он задумал. Батюшка крут был на расправу, лучше его лишний раз не злить. А сбежавший жених для него был и правда позором страшным, после того за спиной смеяться будет вся волость над торговцем. Даже миллионы его не помогут завязать злые языки, чтобы не судачили о порченой Дарье Лебедевой, отказной невесте.

***

У церкви в свадебном белоснежном наряде дрожала невесте. Крутил ее озноб не от утренней свежести, а от страха – явится ли жених на венчание?

Внутри здания грянул хор певчих, сотни гостей у дверей повернулись к фигуре в пышном платье под длинной фатой в ожидании начала обряда венчания. И у девушки хлынули слезы из глаз от ужаса – ни отца, ни жениха у церкви не было!

Вдруг через туман кружевной фаты и слез Дарья рассмотрела темную фигуру, которая стремительно поднималась к ней по ступеням. Понять невеста ничего не успела, кто-то подхватил ее крепко под руки и завел внутрь, загудел священник, и начался обряд венчания.

Единственное, о чем все-таки Дарья успела догадаться, – жених был не ее! И оказалась права.

Однако убедиться в этом она смогла, лишь когда священник объявил о том, что их союз заключен. Новоиспеченный супруг поднял фату и клюнул сухими губами молодую жену.

А Дарья едва удержалась от крика, увидев того, кто перед ней стоял. Ее выдали замуж за Алексея Руцкого, прижитка обедневшего местного графа. Об этом бастарде, сыне обнищавшего дворянина, ходили по городу разные слухи, но все как один насмешливые и глумливые.

На выходе из церкви, перед тем как сесть в карету, Дарья повернулась к отцу и дрожащими губами прошептала:

– За что, батюшка, вы так со мной? Он же нищий, юродивый. Руцкой ведь из-за денег на мне женился.

Но отец пробурчал зло через густую бороду:

– Избаловала тебя мать, вырастила бунтаршу! Об отце не думала, когда нормального жениха своими прихотями извела! Поезжай с богом на перевоспитание к мужу, узнаешь, почем фунт лиха. Хотела все благородной барышней жить, картинки малевать, вот и сыскался тебе нищий в короне!

***

Застолье в ресторации прошло, словно в кошмарном сне. Невеста сидела бледная и даже глаз не подняла на новоиспеченного мужа. Да и тот кривился презрительно при виде купцов и торговцев, которые поднимали тосты, гуляли и пили за здоровье молодых.

Поэтому уже через три часа пара села в коляску и укатила к скромному, старому домишке, где проживал незаконный отпрыск разорившегося графа. Вслед за мужем Дарья вошла в свой новый дом и остолбенела от ужаса. Был он совсем не такой, как родительский дом, кругом царили бедность и разруха, под ногами валялся мусор, в нос бил отвратительный запах.

Однако муж даже оглядеться несчастной девушке не дал. Алексей Руцкой плюхнулся в старое продавленное кресло и протянул ей ногу:

– Давай, прислуживай мужу! Снимай с меня сапоги и подай домашнюю одежду.

Дарья так и вспыхнула:

– Я не прислуга вам! И почему так грязно? Что же вы не приказали прибраться перед нашим приездом?

Муж ее вскочил с кресла в ярости, женские укоры ужалили прямо в больное место – его бедность:

– Прислуги не держу! Средств не хватает! Завистники и злопыхатели разорили моего высокородного папеньку, а меня лишили положенных по праву рождения почестей!

Нищий дворянин заходил из угла в угол, выкрикивая ставшие ему уже привычными рассуждения:

– Ну ничего! Я моим обидчикам покажу! Я напишу прошение великому князю, и он примет меня во дворце! Я стану великим государственным мужем при императоре! Они узнают, как я образован и умен!

Несчастный кинулся к шкапчику и дрожащими руками вытащил оттуда маскарадную корону из серебряной бумаги. Руцкой водрузил украшение себе на голову и величаво задрал подбородок перед потрясенной молодой женой:

– Во мне течет царская кровь! Да я вообще мог бы претендовать на престол! И буду! Император вспомнит обо мне, когда я заявлю о себе в высшем свете! За мои таланты и благородное происхождение коронует на трон в Польше или Пруссии!

И вдруг оскалился в злом, безумном приступе, замахнулся на юную жену кулаком:

– Безродная ты чернь, не понимаешь своего счастья! Если бы не деньги твоего папаши, да я бы в твою сторону и не посмотрел! Ты грязь на моих сапогах. Уйди отсюда, видеть тебя не могу, купеческая рожа!

Разъяренный непочтительностью жены безумный аристократ накинулся на несчастную и принялся ее толкать, пока Дарья не оказалась в крошечной каморке. Тугая дверь хлопнула за ее спиной.

Муж выкрикнул из коридора:

– Сиди здесь и снова носа не показывай в мои покои! Невежда! Черная кость! Твое приданое откроет мне двери лучших домов! Я буду представлен при императорском дворе! А ты мне не нужна! Ты будешь только позорить меня, купчишкино отродье. Завтра же поедешь в монастырь!

Выкрикивая оскорбления незнатному происхождению Дарьи Руцкой, он наконец удалился. И молодая женщина с облегчением вздохнула.

В горле у Даши застрял комок из слез оттого, как изменилась ее жизнь в один день. Бросил жених, предал отец и выгнал из семьи! Хотя боевой характер не дал Дарье утонуть в печали о своих несчастьях. Уже через час, набрав полное ведро воды, принялась она за уборку в своей комнате.

Хоть и выросла девица в обеспеченной семье, но никакой работы не чуралась. А самое главное, что был у Дарьи боевой нрав, который толкал ее на борьбу с любыми жизненными трудностями.

Утром же она твердо заявила своему супругу:

– Господин Руцкой, так и знайте, по вашему приказу ни в какой монастырь я не отправлюсь. Буду жить здесь! И жить так, как я привыкла! Наймите прислугу и учителя живописи для меня! Денег у вас для оплаты достаточно, я знаю, что за мной батюшка дал хорошее приданое. Вы женились на мне из-за него.

Тот, облаченный в засаленный бархатный халат и снова в шутовской короне на грязных патлах, взвизгнул раздраженно:

– Вот еще чего выдумала! Прислуга такой черни, как ты, не положена! Приданое мне нужно, чтобы войти в высшее общество. Даже не думай, ни копейки не потрачу! Выдумала рисовать! Ты дочь безродного торгаша, простолюдинка! Можешь мыть пол или кашеварить, а книги и наука не для тебя!

Дарья не сдержала своего возмущения:

– Что у вас за средневековье в голове?! Я лучше вас образована. Обожаю книги и в общественной библиотеке перечитала все от научных трудов до поэзии.

– Молчать, деревенщина! Идиотка! Благородство и ум по происхождению даются! А не в библиотеках водятся. Я тому доказательство, – Руцкого снова вывели из себя слова жены.

Коронованный безумец запустил в молодую жену грязной тарелкой со стола:

– За дерзость ты наказана! Куска хлеба не получишь, пока не признаешь мое благородство!

За руку Руцкой отволок Дарью в ее половину покоев и запер на ключ. Сам же на приданое, которое вручил ему Тихон Лебедев, отправился обедать в ресторацию. А после – к портному, чтобы заказать себе новых костюмов для балов и светских вечеров.

И с той поры жизнь Дарьи становилась с каждым днем все хуже и хуже. В замужестве за сумасшедшим рухнули все мечты о любимой живописи, путешествиях и образовании. Скупой муж в попытках заставить ее отказаться от приданого и уйти в монастырь издевался над женой, морил голодом, не давал ни копейки. Еще и оскорблял молодую женщину, каждое утро, издеваясь над простым происхождением.

Средства, чтобы выжить в таких суровых условиях, приходилось Дарье добывать самой. Все парижские наряды, дорогие украшения, что привезла она с собой из родительского дома, пришлось заложить по ростовщикам. Подоткнув подол пышного платья, которое было сшито на заказ у лучшего портного за границей, дочь миллионера и жена графа мыла сама пол, возилась с горшками на грязной кухне.

Другая бы на ее месте давно уже прокляла выпавшую ей тяжелую долю. Но только не бойкая Дарья! Молодая женщина не унывала – даже в таких тяжелых условиях она нашла себе занятие по душе.

Пока Алексей Руцкой шатался по приемам и званым вечерам, его жена мастерила своими руками из старых штор или простыни холсты. Самодельные краски молодая женщина смешивала из мела и овощного сока. И каждый день, переделав все домашние дела, с упоением рисовала, рисовала, рисовала.

Дарья даже не подозревала, что муж, это чудовище в шутовской короне, вскоре окончательно испортит ее жизнь.

***

– Тратишь мои деньги на эту мазню! – этим криком Руцкой разбудил жену, вернувшись под утро с очередного бала.

Он подхватил несколько картин и потащил из ее спаленки к себе комнату, Дарья кинулась следом:

– Верните! Не смейте брать, это мое!

Но муж грубо оттащил ее назад в комнатку, а потом запер дверь на ключ:

– Грубиянка, не смей мне перечить! Безродная девка удумала рисовать, это занятие для благородных господ, тебе не положено!

Дарья в отчаянии заколотила в дверь:

– Отпустите меня! Умоляю! Это бесчеловечно! Я же не ваша вещь! Я человек! Со мной так нельзя обращаться!

Но все было напрасно, безумный аристократ не обращал внимания на крики раздражающей его жены. Руцкой же начал свое привычное утро – завтрак с бутылкой шампанского и целой вазой фруктов. И сам за трапезой все никак не мог оторвать взгляда от картин жены.

Хоть и несведущ он был в искусстве, но с первого же взгляда понял – у Дарьи огромный талант. Небольшое полотно завораживало переливом оттенков и красотой линий, хотя художница изобразила всего лишь букет из полевых цветов.

Руцкой быстро упаковал картину в оберточную бумагу. За три месяца своей женитьбы аристократ уже успел основательно растратить приданое жены на свои нужды. Хотя своей мечты – быть представленным при императорском дворе – так и не достиг.

Поймавший финансовую удачу за хвост граф сорил деньгами, угощал всех подряд и делал дорогие подарки, лишь бы заполучить хоть каплю внимания. Вот и сегодня решил он удивить хозяйку вечера оригинальным подношением, которое к тому же досталось ему совершенно бесплатно.

И попал прямо в цель!

Картина гостей поразила, полюбоваться на нее собрались все приглашенные. После того как Руцкой, ни секунды не сомневаясь, назвал себя автором произведения, к нему выстроилась целая очередь из господ, желающих выразить ему свое почтение.

В одно мгновение всеобщий шут и объект насмешек превратился в гостя, которого почитают и уважают. Для Руцкого это был невероятный триумф!

Наконец его преследовала не слава нищего дворянина, который скандально известен неравным браком с простолюдинкой, а настоящие почет и уважение. Внезапный успех продолжился и утром.

Проснулся нищий аристократ от стука в дверь. Сразу несколько почетных горожан прислали записки с просьбой посетить их как можно быстрее и непременно во время визита вручить хотя бы маленькую картину руки талантливого живописца Руцкого в качестве подарка.

Аристократ кинулся к запертой двери, где после суток без глотка воды и крошки хлеба затихла его пленница-жена. Едва заскрипел ключ в скважине, как заплаканная Дарья кинулась к своему мучителю в ноги:

– Я согласна в монастырь, только отпусти! Не мучай больше! Ведь не рабыня я, а свободный человек! Молю, отпусти!

Несчастная молодая женщина почти сломалась за эти бесконечные сутки. Она была так измучена тяжелой жизнью в постоянном голоде, борьбой с мужем-извергом, что решилась согласиться на постриг в монашки. Будет хотя бы еда на столе, никто не станет измываться или запирать, словно животное. А рисовать можно и иконы…

Однако Руцкой неожиданно не замахнулся и не обругал свою жену необразованной деревенщиной. Он сгреб написанные ею полотна и принялся таскать их в залу. Дарья робко переспросила:

– Что вы делаете?

Муж вместо ответа только буркнул:

– Чтобы завтра еще столько же намалевала своих картинок. Краски и холсты закажу в лавке для художников.

Острая умом жена мгновенно сообразила, в чем причина таких изменений:

– Вы продали мои картины?

Перепуганный ее догадливостью Руцкой зашелся в крике:

– А ну, закрой свой рот, невежда безродная! Никому твои картины не нужны без моей фамилии! Их хотят в подарок, потому что это полотна руки Алексея Руцкого.

Художница робко попыталась возразить:

– А если узнают, кто эти картины написал?

Аристократ вдруг схватил свою жену за грудки, да так, что с треском разлетелась ткань платья:

– Только посмей сказать кому хоть слово, я тебя не в монастырь упеку, а в землю закопаю! – он кивнул на кочергу рядом с пылающим камином. – Языка лишу тебя, чтобы не проболталась!

Дарья в ужасе вырвалась из жесткого кольца мужниных рук и кинулась в свою комнату. Она даже не знала, радоваться или горевать ей из-за успеха картин. Хоть и можно заниматься дальше любимым делом, но все труды будут принадлежать ее мужу.

Снова судьба сделала крутой поворот и превратила молодую женщину из ненужной помехи в рабыню. Теперь она нужна своему мужу, пока рисует свои картины без остановки.

Так и случилось, несчастная художница с того дня занималась живописью с утра и до ночи, как и мечтала раньше. Однако жизнь ее превратилась в сущий кошмар.

Картины своей жены Руцкой теперь не только дарил, но и продавал за хорошие деньги. Слава о самобытном живописце вышла уже за пределы города и достигла столицы. С каждым днем все больше знатных господ писали письма, присылали своих доверенных лиц или приезжали лично за картинками художника-самоучки.

О Руцком ходили самые невероятные слухи, что его талант и работоспособность невероятны. Хотя и ведет художник-граф самый светский образ жизни, все дни проводит на званых обедах и раутах, но по ночам успевает творить свои прекрасные картины.

Никто и догадывался о его тайне…

После разгульных ночей в ресторанах мертвецки пьяный аристократ заваливался во флигель, который отвел жене для работы. Сгребал свежие работы, взамен швыряя своей пленнице объедки блюд из ресторана. Уносил свою добычу, а потом заваливался спать до обеда.

Правда, вместе с деньгами и славой к Руцкому пришел безумный страх. Теперь больше всего на свете он боялся, что кто-то узнает о существовании Дарьи, а также догадается, кто является настоящим автором прекрасных картин.

Потому безумный граф держал талантливую жену взаперти под замком, никому не доверяя ключи от флигеля. Он лично приносил еду и воду, купленные краски и холсты в ее комнату.

Дарья первое время просила у мужа разрешения хотя бы выходить из флигеля, но просьба лишь вызвала новый приступ гнева у Руцкого. Он запер несчастную в подвале в полной темноте без еды на три дня. А выйти разрешил, когда она, совершенно измученная темнотой и голодом, пообещала выполнять все приказы чудовища в шутовской короне.

Через три месяца казалось, что Дарья смирилась со своим положением рабыни. И даже по приказу Руцкого помимо небольших картин начала работать над основательным полотном – портретом женщины в полный рост.

Вела она себя так смиренно и покорно, что в минуты благодушия муж выполнил ее просьбу – принес учебник французского языка. Хотя и вручил его с привычным высокомерием:

– Выдумала, барыня лапотная. Французский – язык для благородных господ, а не для черной кости. Хоть на минуту замедлишься с работой, отниму все и в подвале снова закрою на одной воде.

Дарья покорно поклонилась ему в ответ, но муж ткнул недовольно в наполовину написанный портрет:

– Это что? Сама себя выдумала малевать?

Художница подтвердила:

– Это работа для выставки в салоне к декабрю. Скажете, что картина называется «Незнакомка с письмом». Чтобы никто ни о чем не догадался, не беспокойтесь.

Ее слова Руцкого успокоили, пускай малюет, что захочет, лишь бы не останавливалась. Все картины, написанные Дарьей, продавались с огромным успехом. Да так, что местный меценат решил даже организовать выставку художнику, отдав под это огромную галерею.

На открытие обещал явиться и великий князь Константин из столицы, представитель императорской семьи Романовых. Потому Руцкой с нетерпением ждал этого дня, когда наконец исполнится его заветное желание.

***

В тот день залы выставки были заполнены битком, посетители ахали и изумлялись красоте полотен. Главный предмет восхищения ждал своего часа под шелковой накидкой. Наконец сам великий князь, ласково пожимая руку живописцу Руцкому, попросил:

– Ну же, не томите, мой хороший! Показывайте вашу жемчужину. Как вы говорите, вы ее назвали? «Незнакомка с письмом»? Уверен, она так же хороша, как и остальные ваши шедевры.

Алексей Руцкой потянул за шнурок, шелк опал вниз волной, и картина предстала перед гостями во всей красе. На полотне была изображена молодая женщина, сидящая за столом. В одной руке у нее было перо, а вторая лежала на исписанном листе бумаги.

По толпе сначала пролетел восторженный шумок, а потом неожиданно настала гробовая тишина. Великий князь после нескольких секунд молчания вдруг побледнел и переспросил у художника:

– Как вы говорите? «Незнакомка с письмом»?

– Совершенно верно, ваше сиятельство, – приосанился Руцкой, косясь на онемевшую толпу.

– И что же в том письме? Я так понимаю, оно на французском? Вы же как человек образованный языком владеете? – князь внимательно вглядывался в строки, написанные на полотне.

– Вла-вла-де-д-дею… – ноги у триумфатора затряслись вдруг в предчувствии чего-то нехорошего.

– Так что же в этом письме написано? Переведите нам, милостивый государь, будьте так любезны, – голос у князя стал странным, ледяным.

– Г-г-глупо-по-п-сти написаны, бессмыслица, – проблеял в ужасе Руцкой.

Константин Петрович вдруг возмущенно воскликнул:

– Неправда! И если бы владели французским, а не были невеждой, то без труда, как и все мы здесь, прочитали бы содержание этого послания!

Князь повернулся к холсту и прочитал громко на всю залу:

– Здесь написано, что женщина на портрете – художница Дарья Руцкая, ваша жена, дочь купца Лебедева. И все эти великолепные полотна нарисованы ее рукой! А вы, лжец и мошенник, выдаете их за свое творчество, получая незаслуженно славу и деньги! В письме на картине Дарья Руцкая сообщает, что вы держите ее в неволе под замком, заставляя целыми днями заниматься живописью на продажу. Также она просит у нас помощи и справедливого суда над вами за ложь и издевательства над несчастной женщиной.

Побледневший Руцкой прошептал:

– Глупая купчиха, торгашкино отродье… Она не могла, вы ошиблись!

Вот только великий князь был неумолим:

– Никакой ошибки быть не может! Это подтвердят вам все, кто здесь присутствует. Ваше разоблачение и просьбу о помощи прочли сейчас сотни образованных людей вокруг.

Руцкой обернулся на толпу и понял – это правда. На опозоренного лжехудожника смотрели сотни людей, и в их взглядах было теперь не восхищение, а осуждение и презрение.

Словно сквозь слой ваты самозванец услышал слова князя:

– Господин начальник полиции, прошу взять под арест Алексея Руцкого и сопроводить его в участок. А также как можно быстрее отправить к нему домой жандармов и освободить несчастную женщину, его жену Дарью. Я лично хочу встретиться с этой талантливой художницей и принять участие в ее судьбе.

В глаза у лжехудожника потемнело. Перед тем как рухнуть в обморок, он успел взглянуть на полотно в замутненном сознании. Руцкому показалось на секунду, что женщина на картине ожила и строго нахмурила брови, осуждая своего мужа за воровство и подлость.

Благодаря протекции великого князя Дарья Руцкая была освобождена из своего домашнего плена. Ее талант живописца так впечатлил Константина Петровича, что тот из своих средств отправил молодую художницу на обучение во Францию вольной слушательницей в Академию художеств.

Картины русского самородка стали популярны и там. Их с охотой покупали коллекционеры и ценители искусства со всего мира. Дарья обрела свою украденную коронованным чудовищем славу и с помощью своего таланта заработала состояние.

От мужа и отца молодая женщина больше не зависела, вела ту жизнь, о которой мечтала. Она занималась творчеством, окончила университет и до конца жизни занималась благотворительностью для молодых талантов.

Ее муж, нищий граф Алексей Руцкой, после позорного разоблачения на выставке, а также трех лет в тюрьме за подлог авторства картин сошел с ума. Выйдя на свободу, он стал изгоем в обществе и жил до конца жизни в полной нищете.

Безумный аристократ бродил по поместью разодетым в обветшалый бархатный костюм с фальшивой короной на голове. На память о жене ему остался лишь тот самый портрет, который разрушил его триумф.

Руцкой его ненавидел, каждый свой день он начинал с того, что оскорблял и ругался с женщиной на полотне. И каждый раз в такие минуты ему казалось, что нарисованная Дарья отвечает ему презрительным и осуждающим взглядом.

Бунт кухарки

– От мужа отдельно жить, да где же это такое слыхано?! За такое тебя анафеме предать надо! А ты еще посмела моего благословения просить? Глупая баба! Удумала жить не по закону, а по своему желанию?! Кухарка ты темная, одно слово, стряпуха безграмотная! Совсем одурела среди своих горшков да каш, сумасбродничать взялась! – поп так надрывался, что Матрена и не знала, куда спрятаться от стыда.

Ей казалось, что его зычный крик слышат все церковные служки и осуждающе косятся на глупую простолюдинку в поношенной одежде. Да что там, уже и нищие на паперти у церкви из-за поповских криков узнали, что кухарка Матрена надумала попросить у батюшки разрешения на отдельную жизнь от своего мужа Тихона.

Борясь с желанием убежать подальше от грозного священника, Матрена робко принялась оправдываться за свое решение:

– Так драчливый он у меня, батюшка. И выпивоха страшный. Каждый день из кабака как до дому доползет, так на меня с кулаками кидается. Все охаживает и охаживает, пока не умается. Ни дня не работал, сколько мы венчаны. Моим горбом лодырничает, окаянный. На телеге укатит на окраину подальше от хозяйских глаз и спит цельный день, а на выпивку у меня деньги с боем забирает. Если не дать, так он какое добро тащит из дому и ростовщику закладывает.

Под темным платком покраснели у измученной женщины глаза от горьких слез:

– Умаялась я терпеть, батюшка. Тридцать лет с ним сладу нету, с этим мерзавцем. Не живу, а страдаю, уж не знаю за какие грехи! Дочка вот замуж вышла за писаря по лету, так молодые к себе жить позвали. Вот я и решила у тебя дозволения спросить, чтобы врозь жить с Тихоном окаянным.

Священнослужитель отмахнулся от жалоб несчастной:

– Всякую трудность терпением одолеть можно, а претерпевший же до конца спасется, как говорит писание. И ты, баба, не выдумывай, не водилось такого на Руси, чтобы венчанные супруги врозь жили. За такую смуту враз плетьми получить можно в жандармерии и от церкви отлучение. Так что забудь ты грешные мысли свои. Мужа уважать надо, а не мерзавцем кликать. Молись лучше, старательнее, и будет тебе божья благодать.

Матрена хотела спросить еще что-то, но святой отец уже ткнул надоедливой кухарке руку для целования:

– Все, все, нет у меня времени глупости твои греховные слушать. Иди!

И пожилая женщина покорно поплелась из церкви в сторону дома. Про себя перебирала она по привычке, словно бесконечные четки, грустные мысли.

Прожила свою жизнь Матрена без радости, а все беды ей принес законный супруг Тихон, за которого отдали ее еще двадцатилетней девушкой. С тех пор не помнила несчастная и денька, чтобы прошел он без страха и ненависти к мужу.

Из родной деревни перевез Тихон жену в город, где сноровистая и шустрая молодица сразу устроилась стряпухой к благородным господам. Да так и прижилась, прикипела на господской кухне на тридцать лет. Уж больно мастеровита оказалась в кулинарных делах.

Все эти годы Тихон, который официально числился водовозом, на деле только пил да во злом хмелю шпынял жену. Все ему было не так в Матрене, что пахнет жена всегда то луком, то рыбой, руки у нее красные, шершавые от работы, что встает засветло и будит его своим копошением. А более всего злило стряпухиного мужа, как норовит жена заработанные тяжким трудом копейки сунуть дочери, отказывая Тихону в еще одном шкалике. Как тут не замахнуться и не пустить юшку упрямой бабе!

Из-за мужниных притеснений всю жизнь Матрена, считай, прожила на барской кухне. С раннего утра до глубокой ночи они мыла, чистила, парила, лишь бы в свою комнатушку вернуться как можно позже, когда хмельной Тихон уже уснул и не сможет учинить ей ежевечерний скандал.

Тут же у печи кухаркина единственная дочка Олюшка сидела над букварем, а потом и над настоящими книжицами. Читала девочка матери вслух то об устройстве мира, то какое стихотворение известное. И от ладных слов у кухарки, которой не довелось учиться грамоте, сжималось сердце. Как же красиво умеют люди излагать мысли!

Всегда Матрена подсовывала дочке из своей стряпни куски послаще, пускай растет. И нахваливала Олюшку за старания в учебе. В душе надеялась, что у нее жизнь другая сложится, хорошая и сытая, не как у матери-поденщицы в чужом доме.

Получилось все, как и в Матрениных мечтах. Выросла Ольга красавицей, еще и гимназию окончила первой ученицей. Такой хорошей невесте и жених завидный быстро сыскался – губернский писарь из мещанского сословия и хорошей семьи.

Посватался он к Олечке без единого укора, что за невестой приданого не дают. И не постыдился того, что в тещах у него окажется бедная кухарка, которая не умеет читать и писать, только всю жизнь горбатится в услужении за копейки.

Свадьбу сыграли веселую, столы ломились от угощения. Тут уж Матрена постаралась, показала все свое кухарское умение. Три дня от печи не отходила, чтобы порадовать молодых и их гостей щедрым застольем. Правда, сама кухарка ни на венчании, ни на свадьбе дочери не была, хоть Олюшка лично ей вручила карточку с приглашением. Да ее надежду полюбоваться на свою кровиночку в подвенечном платье порушил поганый Тихон.

В ночь перед свадьбой весь вечер требовал он у жены дать ему денег на отмечание в трактире дочкиного замужества. Как отказала Матрена мужу в десятый или пятнадцатый раз, со злости насадил Тихон ей под глазами фингалов. И пока жена пыталась унять холодной водой отметины, которые сразу набрякли багровыми мешками, Тихон утащил из сундука нарядный платок, приготовленный женой для венчания в церкви. Сунул его за пазуху и быстрее бежать к ближайшему кабаку. Там уже трактирщик тотчас сменял красивую вещичку на шкалик горькой.

Первый и последний праздник в жизни Матрены не состоялся… Постеснялась она позорить дочь в церкви перед гостями разбитым лицом и нищей одежонкой. Обида на мужа за такую подлость затаилась у несчастной кухарки тяжелым камнем на душе. И как только зажили лиловые синяки, решилась она искать управу на мужа.

Олюшка, которая всей душой жалела матушку, предложила Матрене уговорить священника подписать разводное письмо, о которых услышала от мужа. Церковь хоть и не разрешала такое, однако за мзду какой монах или дьякон соглашался подмахнуть документ.

Однако в церкви ждал кухарку только резкий отказ и позор от батюшки.

Поповская отповедь больно хлестанула по стряпухе, будто кнутом отходили. Но взявшись за привычную кухонную рутину, женщина успокоилась и решилась на вторую попытку освободиться от своего многолетнего бремени.

Обычно в господском доме, где служила Матрена, послеобеденный кофий с мягкой булкой подавала барину горничная. Однако сегодня кухарка сама скинула заляпанный передник, оправила потрепанное платье и с подносом в руках проследовала в кабинет хозяина.

Подала еду Матрена и, вцепившись в подол грубыми от работы пальцами, едва слышно прошептала свою просьбу, чтобы барин написал ей разрешительную бумагу об отдельном житье от мужа Тихона.

Барин после ее слов чуть замешкался в сомнениях. Не раз ему уже жаловалась жена на крики в людской, где жили водовоз с кухаркой. Даже он сам, бывало, ругал Тихона, когда ночью убегала от мужа Матрена в одной рубахе на мороз и будила хозяев своим плачем.

Но взглянул на мягкие булки на подносе, которыми славилась Матрена, и ужаснулся мысли, что останется без надежной и умелой поварихи. Тридцать лет каждый день она кормила своих хозяев отменными кушаньями, а теперь решила сбежать на покой.

Барин откашлялся и медово заговорил с бунтаркой:

– Ну что ты, голубушка, выдумала такое? От мужа отдельно жить запрещено это у нас, не басурмане, чай, чтобы разводиться. Ты пойми, развод – это страшный позор для женщины. Опять же в прислуги тебя разведенную не возьмет никто в приличный дом даже на самую черную работу. Жить будет тебе не на что.

– Так дочка зовет к ней жить, чтобы отдохнула я маленько, – Матрена уже поникла, понимая, что и здесь нет ей помощи.

От ее слов барин охнул про себя, вот еще напасть, и зачастил:

– Так отлучат от церкви за развод, на порог ни в один дом не пустят. Да все же смеяться будут над тобой и меня опозорят за письмо разводное. Знаться со мной из приличных господ никто не захочет из-за кухаркиного бунта. Так что ты, голубушка, не мудри. Каждый несет свой крест, вот и у тебя Тихон – твой крест, – барин откусил от нежной ватрушки и даже зажмурился от удовольствия.

Нет, такую стряпуху отпускать нельзя ни в коем случае. Чтобы Матрена не сбежала со своего места, засуетился благородный господин, сунул в шершавую ладошку пятикопеечную монетку:

– На-ка держи за свои труды, верой и правдой мне служишь столько лет. Отдыхай сегодня, не трудись. Мы в ресторации поужинаем, а ты сходи на рынок или к дочке. И не думай! Не смей думать о переезде! На что ты жить будешь без жалования? А здесь тебе угол теплый есть, хлеба кусок и при деле всегда. Праздность, она ни к чему, мысли всякие в голову лишние еще полезут. Ступай, а Тихона-подлеца я как следует отругаю, чтобы бросал свое пьянство.

На том и отправил хозяин восвояси кухарку с ее домашним бунтом. Несмотря на неожиданный выходной день, Матрена поплелась обратно на свою кухню.

Потому что к дочке в гости ходить кухарка стеснялась, лишь изредка забегала она с черного хода и стояла в уголке, не решаясь даже сесть за стол в своем потрепанном платье. Дивилась, какая хорошая жизнь у Олюшки, и не могла поверить, неужели и она сможет жить здесь в спокойствии, без скандалов, криков и вечного страха.

До поздней ночи хлопотала Матрена по хозяйству. Тело ее привычно ныло от усталости, и все же она домой не торопилась, так тошно было на душе. Знала она, что опять ее ждет – Тихон снова заявится окосевший и начнет безобразничать. То требует воды ему подать как барину в чашке и непременно с поклоном до земли, то примется Матрену щипать или пугать. А любимым развлечением Тихона было заставить жену ему ноги мыть да вытирать своей косой.

Если же начинала в ответ вымотавшаяся за день Матрена ворчать или отказываться выполнять его капризы, тут уж распускал он руки. Летели на несчастную тумаки, пинки, удары палкой и вожжами.

Кричать ей нельзя, чтобы хозяев благородных не потревожить. Бежать от тирана некуда, никто не заступится – ни жандармы, ни соседи. Известное дело, мужик свою жену кулаком учит, что тут лезть. Потому и говорят в народе: «курица не птица, а баба не человек».

***

Правда, сегодня вдруг Тихон заявился из кабака прямиком на барскую кухню. Пинком открыл он дверь, едва смог перешагнуть порог и сразу вытянул вожжами по согнутой спине Матрены:

– Ах ты, баба глупая с языком поганым, развестись захотела! К барину не постыдилась пойти, мужа позорить! Ах ты, сплетница! Вместо головы у тебя горшок с кашей! Ну все, довела меня, мерзавка! Шкуру с тебя спущу за такое!

Тихон кинулся на жену с занесенным кулаком, Матрена вскрикнула и привычно сжалась в комочек, закрываясь от ударов. За все тридцать лет ни разу она не пыталась дать отпор мужу. Сносила издевательства молча, чтобы не потревожить маленькую Олюшку, которая мирно спала на полатях за занавеской во время родительских скандалов.