Красные листья Гомбори. Книга о Грузии

Размер шрифта: 13

Рис.0 Красные листья Гомбори. Книга о Грузии

Рисованная открытка от Гаянэ Хачатрян

Рис.1 Красные листья Гомбори. Книга о Грузии

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

Рис.2 Красные листья Гомбори. Книга о Грузии

I. Стихи о Грузии

Из давних книг

Шарден в Тифлисе

Закрой глаза! Полнеба – за порогом,
Вся в радугах подзорная труба.
Ты слышишь, осушают рог за рогом,
Торгуют богом и пекут хлеба.

Татары, турки, персы и армяне.
Дары волхвов. За облаком седым —
Копытный цокот, музыки зиянье,
Коленчатый, волнообразный дым.

И мысль пойдет за каждым иноверцем,
Скользнет, свиваясь в дымное кольцо.
Там за углом… Балконы с красным перцем,
Пугливое, прекрасное лицо.

Но что твоя смешная серенада!
Все это – ложь и серная вода.
Я проведу тебя кругами ада,
Подземные открою города.

Глубокий погреб той грузинской речи,
Где никнет хмель и глохнет лития,
Уходят уплывающие свечи
За цветовые пятна бытия.

И в этом закипающем прибое
Еще сольются в пенный океан
Персидское лилово-голубое
И серебро гиперборейских стран.

Но есть у нас кузнечный цех и рынок.
И под гербами Солнца и Луны —
Семи стихий условный поединок
И меры веса, скорости, длины.

Но есть еще истертая циновка,
Упорный молот, огненная печь,
Высокая бесовская сноровка
Лаваш и меч из пламени извлечь.

Так вот они, искусства атрибуты,
Под сводом вулканических небес…
Теперь гляди, смотри, не перепутай,
Удара тяжесть и удельный вес!

Октябрь 1971

Тбилиси. Балет

Вере Цигнадзе[1]

Запах сладкой мяты и забвенья,
Розовое масло желтых роз,
Трепетно-задумчивые звенья
Золотых сцепившихся стрекоз.

Может быть, растаяла от муки
И давно в полете умерла
Тетива, застывшая на луке,
В воздухе висящая стрела.

Неподвижность каждого движенья,
Скорость света, ровный ход планет.
Будущего головокруженье…
Прошлого и не было, и нет.

Как твое недолговечно счастье,
Хрупкое Адамово ребро!
И до устья кисти и запястья
В три ручья струится серебро.

Ветер славы мчится негодуя,
Шевеля подвески потолка.
И не может помнить поцелуя
Балерины потная рука.

1972

Сумерки

С душой вечерней и прохладной кровью
Бреду в московских сумерках домой.
Но продвигаюсь мысленно к верховью
Реки хевсурской пенно-дымовой.

Над головой что ни утес – то кубок
С дымящим суслом дыбящихся гроз.
Могучий дух! И крепости обрубок
К туманности эпической прирос.

Но в час, когда переселялся эпос
В лирические наши города,
Торжествовала твердых рек свирепость,
Жестокость камня и коварство льда.

Закрыл глаза – стал горячей и звонче
Сырой напев гремучего ключа.
И мчится речка хищной стаей гончей,
Обламывая ребра и рыча.

Кусается, прыжками сносит бревна
Парящего над пропастью моста.
Ни в чем, ни в чем природа не виновна.
Земля прекрасна. И река чиста!

1974

Пиры

Грузинских пиршеств пенье хоровое
Гремит до помрачения ума.
Ревет шашлык, спешащий с водопоя,
А на холмах блуждает хашлама.

Томится скот, утаптывая травы,
И на губах баранов и коров
Цветут и вянут пряные приправы
Беспечных песен, будущих пиров.

1975

Фреска

Памяти Г. Д. Джапаридзе

Эта женщина с фрески сошла.
Огляделась и вышла из фрески.
Пели медные колокола
И серебряные подвески.
И, наверное, храм на горе
Был построен единственно ради
Этих крыльев в седом серебре
И суровой серебряной пряди.
Столько света на гордом челе,
Столько жизни и сдержанной страсти!
Но серебряные запястья
Кисти рук относили к земле.
Разве ноша была тяжела?
И в серебряном молнийном блеске
Та, что с фрески грузинской сошла,
Возвратилась в безмолвие фрески.
Светлый лик я увижу во сне
На поблекшей гелатской стене.

1975

Джвари

Все взяли строители Джвари,
Весь округ земли под ногой,
Все небо в чудесном пожаре
Одели тяжелой дугой.
Коснулись коленями пыли,
За все получили сполна…
И встали с колен, и забыли
Святые свои имена.
Потом укрепили скрижали,
Где ангелы вьются, трубя.
И в самом холодном подвале
Поставили склеп для себя.

1975

Имя

В ревущей буре Куры, ликуя,—
Водоворотов рукоплесканье…
Под гул чонгури им вслед бегу я
И над лугами, и над песками.

О, в этом сильном круговороте,
Властолюбивом, крутом разбеге —
Раздолье свежей покорной плоти,
Блаженной смерти, звериной неги.

О жизнь слепая, ты – отраженье
Вершин и храмов, долин и хижин,
То мир – в тревоге, в передвиженье,
То вновь зеркален и неподвижен.

Войди в теченье, смежая веки,
В миг омовенья забудь мгновенье.
Роняя руки в родные реки,
Как дуновенье, прими забвенье.

Давно, Халдея, твои колена
В земле Колхиды свой плен забыли.
И только пена, речная пена
Летит сквозь время, как туча пыли.

В огне и дыме родятся реки,
Ведут пророков пути прямые!
И только имя гремит вовеки:
Иеремия!
Иеремия!

1975

Оклад грузинской иконы
XVII век

Ираклию Абашидзе

Здесь виноцветная горит камея Рима,
Изиды желтый лик, Ирана бирюза.
И в образ врезалась так невообразимо
Сквозного образка блажная стрекоза.

Китайский караван, к Дамаску шедший мимо,
Здесь обронил нефрит. Сквозь образ в образа
Он, застывая, вплыл буддийским сгустком дыма,
Как будто в пыль дорог упавшая слеза.

Так ясно-золотист был Бека Опизари[2],
Но только годы бед быть рядом обязали
Звезду и тусклый крест. Не зря прошла гроза.

Все золото земли, крута и плодовита,
Здесь оплела лоза и Вакха, и Давида,
Орнаментом взяла грузинская лоза.

1978

Старый город

Р. Кондахсазову

Плавно-покатый, румяно-гранатовый,
Вогнутый город с горой на груди,
Далью оглядывай, небом окатывай,
По затонувшим мостам проведи!
Книгой зачитанной и недоконченной,
Выцветшим сонником, темным, как сон,
Сводчатый, дымчатый, многобалкончатый,
Сам ты похищен и в ночь унесен.
В ночь, что спросонья, ворочаясь лавою,
Мечется, серной водой клокоча,
В ночь, где хлопочет певуньей лукавою
И гомонит, горячась, каманча.
Сине-прохладный и знойно-сиреневый,
Переплетенный закатом Тифлис,
Перепиши ты свой свиток шагреневый
Там, где заставкою месяц повис!
Гулкая улица, дряхлая странница,
Сузившись, сжавшись, трясет головой,
И по пятам ковыляет, и тянется,
Словно застывший напев хоровой.

1978

Свойство города

Даже русских смягчает Тбилиси

1978

Озеро Палиостоми

Пустынны берега Палиостоми,
Здесь рыбами покрытая земля
Дрожит и в смертной движется истоме,
Хвостами исступленно шевеля.

Так сердце, частым схваченное бреднем,
Сжимая, нежат руки рыбака.
Кто был у женщин первым и последним,
Тот жил и жил, и умирал слегка.

1978

Рембрандт. «Даная»

В городе, где за тарелку супа
Пиршество на вывеске писали,
Золото, отвешенное скупо,
В сумраке повисло, как в подвале.
На границе затеми и теми,
На слиянье сна и сонной яви,
Зыблется расплавленное время,
Забродило желтое манави[3].

Ждут суда заложники в Иране,
Молится генсек в Афганистане,
Созревает заговор в Багдаде.
Золото клокочет в исступленье,
Вязью очертя твои колени,
Воздухом лучистым губы гладя.

Золото устанет пить Даная,
Родина окликнет ледяная,
Жаркий день припомнится едва ли.
Но зрачок влюбленно-удивленный,
Золотом волнистым заслоненный,
Волос золотой на покрывале…

1982

Цебельда

Под крепостью Юстиниана
Блестит Кодори в глубине,
Воспрянув круто и багряно
Растет скала, и речь бурьяна
Кузнечик переводит мне.

Трав однолетних ропот робок,
Уснула ящериц семья,
И, словно первый слой раскопок, —
День беспредельный, жизнь моя.

Мелькнувшей жизни, жизни жалкой
Блаженный морок, связный бред,
Купель, затопленная свалкой,
И мак над потолочной балкой,
И матери на свете нет.

Я вижу детство у границы,
Провинции пустынный сон,
Мозаик черные крупицы,
Траву забвенья, прах времен.

Всю явь любовью ставшей боли
Я с чистой горечью люблю,
Цветка не трону в этом поле
И муравья не раздавлю.

И только мысль готова взвиться
В такую бездну, где свела
Империй медленная птица
Молниеносные крыла.

1983

«В том городе светоотдачи…»

Памяти Э. А. Фейгина

В том городе светоотдачи,
Где долго день сиял и гас,
Я полюбил еще горячий,
Густой предсумеречный час.

В час предвечерний, говорливый
Казалось, будут вечно течь
И жизни уличной приливы,
И ветра медленная речь.

Роился здесь счастливый случай,
И, сколько лет ни проживи,
Все той же прозы сон тягучий
Жег ожиданием любви.

Еще в предсумеречном свете
Я вижу ветхость милых лиц.
Тянулись долго годы эти,
И свету не было границ.

Все звезды вспыхивали разом,
Ночной Тифлис в наплывах мглы
Казался выплеснутым тазом
Печного жара и золы.

1982

Порфирий

Горы в тюле лиловом дыма,
Беспризорного ветра свист.
И Порфирий, проконсул Рима,
Спит в гостинице «Интурист».

Все с похмелья ему немило,
Словно кесарь возник во сне.
Вот и солнце взошло уныло
В застекленной голубизне.

А вчера на подмостках театра
Ветеранам вручал венки.
Улыбалась ему Клеопатра,
Аплодировали царьки.

Были храмы, торги, ремесла,
Государственный интерес…
За эфесской гетерой послан
Прокуратора «мерседес».

Патриархи сидят в папахах
И доносчики чинно ждут.
Предстоящего пира запах
Пробивается там и тут.

Нынче дань принесут аулы…
Прямо в душу из красной мглы
Хмуро кесарь глядит сутулый,
Чью-то печень клюют орлы.

1987. Тбилиси

Хоруми[4]

Напряженно-натужные хоры
И топочущий бешеный круг,
И тушинские, пшавские горы,
Из тумана шагнувшие вдруг.

Их вершины глядят все угрюмей,
И в ущельях рождается звук,
Стих Важа[5], словно грохот хоруми,
Тяжесть за руки взявшихся рук.

1987

Мечта

Победно и резко гремит «Марсельеза»,
Скрежещущих кровель клокочет железо,
И голуби тучей взмывают, звеня.
И речь президента, и холод портала,
И вялые залпы ложатся устало
В горелое золото рыжего дня.

И видятся смутно мансарды Тбилиси,
Где жадно стремится к полуденной выси,
Берется за кисти и лепит слова
Мечта о Париже, разлитая в зное,
И жизнь прорезает движенье сквозное,
В горячих дворах шевеля дерева.

1989

Воспоминания о Параджанове

Лишь в хаосе прекрасен Параджанов,
На выставках он – средний коллажист…
Бывало, на приезжих жадно глянув,
Он становился ласков и речист.
С печалью многогрешно-величавой
Дурил, мертвел, морочил, бредил славой,
Метался, простаков сводя с ума.
О каторге вещая благосклонно,
Вдруг оживал, как черная икона…
Но жуткий след оставила тюрьма.
Какая-то запекшаяся рана…
Он был во многолюдстве одинок.
И полотном разорванным экрана
Свисающий казался потолок.
Какая цельность и какая груда!
Обломки, драгоценности, цветы,
Ковры, гранаты, бронзовое блюдо,
Взгляд виноватый щедрой нищеты.

Одно меня бодрило поученье,
Когда в душе и в доме – сущий ад:
«Всегда имей миндальное печенье,
И ты – богат!»

1994

Хванчкара

Я думал о свойствах вина хванчкара,
Какая в нем светится радость,
Как нравится девочкам эта игра,
Святая атласная сладость!

Позднее полюбишь, как юность свою,
Пронзительность кинзмараули,
Как будто бы в ту же густую струю
Немного печали плеснули.

Потом в горьковатом и рыжем вине
Оценишь надежного друга…
Но только зачем эти праздники мне,
Когда начинается вьюга?

Когда зацветает родная лоза,
Вино прошлогоднего сбора
В кувшинах бушует, идет как гроза,
Как пенье грузинского хора.

И голос его, обжигая до слез,
Мерцает в полях ледовитых,
Где сорокаградусный русский мороз —
Как национальный напиток.

1995

«Растрачены годы в потемках твоих…»

Растрачены годы в потемках твоих,
Пропали в подвалах, в духане.
В груди, колыхаясь, колотится стих,
Подъемов твоих задыханье.

Я видел: за пыльными стеклами шьют,
Тачают, и чинят, и месят,
И шел мне навстречу ремесленный люд
И плыл заблудившийся месяц.

Лазурь с пожелтелой, заблудшей луной
И лиственный шум у порога.
Родное окно горожанки одной,
Излука небесного рога.

Где вечные гаммы, терзавшие слух,
И вскрики детей голосистых,
И светлые лики юневших старух,
Пленявших царя гимназисток?

Всегда под хмельком и немного всерьез
Ты мне говорил о высоком.
Твоих живописцев тяжелый психоз
Взирает всевидящим оком.

Могу, улыбаясь, заплакать навзрыд,
Кольцо отпуская дверное.

В твоих переулках, порхая, парит
Сестра моя – жизнь, паранойя.

1996

Два века

Чтобы персидскую не забывали силу,
Чтоб с русскими не спелись, —
на ноге
Всем изнасилованным подрезали жилу.
Так пожелалось евнуху Аге.

Потом на Авлабаре[6] и в Харпухи
Десятилетия и до преклонных лет
Все ковыляли смуглые старухи…
Той памяти сегодня нет.

Еще одна исчезла из империй.
Как долгожительницы те,
Речь русская бредет по Дидубе и Вери,
Очаровательная в хромоте.

1990–1996

Отчет

А. Ц.

За двадцать лет, что ты лежишь в могиле,
Большие перемены, старый друг!
Не выжил мир, в котором все мы жили,
Рассыпался и разбежался круг.
Твой город пал в дыму кровопролитья,
Твоя семья живет в другой стране…
Ну а мои поступки и событья
Не описать, не перечислить мне.
Возможно там, где траурные марши
В ликующий мажор перетекли,
Все знаешь сам… Теперь тебя я старше,
Все тягостней видения земли.
Лишь иногда тебе бываю другом
В постылой этой жизненной борьбе:
Светящееся облако над лугом
Порой напоминает о тебе.

1996

«Утро, полное нежной лазури…»

Утро, полное нежной лазури,
И горит, и сияет Кавказ.
Все запело под рокот чонгури
И готовится кинуться в пляс.

Может быть, в этом праздничном свете
Снова юной окажешься ты,
Не окончатся пиршества эти,
И твои повторятся черты.

То ли в чашах вино золотится,
То ли шумный пошел листопад,
И красавиц нетленные лица
Из темницы столетий летят.

1998

Фотограф

Д.Д.

Из черноты он брал глаза и губы,
И часть руки, придерживавшей маску…

Так вылеплено множество личин.
И вот, пожалуй, чересчур правдивы
Министр самодовольный и продажный,
Поэт-осведомитель и актриса,
Как щука, проглотившая червя.
Не раз пытались выкупить портрет
И негатив такие персонажи.

Покуда фото сохли на веревках,
Варил фотограф дивные ликеры
Из пряных трав и высохших сластей.
И, наливая, все припоминал
Гимназию, где на последней парте
Сидел с ним рядом Берия Лаврентий.

На сломанной тахте лежал старик,
Кремлевского фотографа не вышло.

Вернувшись с фронта мировой войны
И с Пуришкевичем сдружившись в Ялте,
До Грузии добрался, но в Батуми
Выл пароход. Семейство собиралось.

Ночь проведя бессонную в каюте,
Он выбросил на пристань чемодан.
Да, Пекелис был брат Грегори Пека.
Красив и в девяносто. Моложав.
И женщины любили Агасфера.

Как он был стар! Таким же стариком
Его и в детстве помнили старухи,
А он их годы запечатлевал.

Ликеров терпких выветрился дух.
Сгорело все. Лишь на меня ночами
Тбилисские глядят леонардески.

1998

Памяти фотографа

Д. Д.

Прекрасны точность, убедительность,
Но благородней, богоданнее
Таинственная приблизительность,
Чем очевидность попадания.
Лет шесть меня фотографировал
Искусник нищий и великий,
Моими лицами жонглировал,
Во мгле выискивая лики.
И ревность угадал тогда еще
И выжидающую ярость,
Души, при жизни умирающей,
Необеспеченную старость.
И эту душу он выматывал,
Выхватывал из черной Леты…
А в остальном права Ахматова:
Умрешь – изменятся портреты.

2002

Праведник

А.Ц.

На четверть века, в общем ненамного,
Я пережил того, кто жизнь мою
Увидел всю из горнего чертога
И отбывает новый срок в раю.

Клиническую смерть уже изведав
И чуть помедлив, чтобы молвить мне
О том, что тщетна тяжба двух заветов,
Он обращался к звездной тишине.

Земные озабоченные лица
Он изучал, впадая в забытье.
Не ведала грузинская столица,
Что в путь собрался праведник ее.

Немногословный, пил он ахашени…
Иль в учрежденьи, где столкнемся мы,
Подписку взяли о неразглашеньи,
Как в юности в преддверии тюрьмы?

2000

«Там сейчас краснеют горы…»

Памяти Мориса Поцхишвили

Там сейчас краснеют горы
И до места торжества
Провожает за Гомборы
Убежавшая листва.
И туманная услада
В откровении дана
Молодого винограда,
Несмышленого вина.
И дорожные ухабы
И ложбины бодрых рек
Утекли бы в чан, когда бы
В душу не ушли навек.

2002

«Там грудь выкатывал старик одутловатый…»

Там грудь выкатывал старик одутловатый,
Звук ухватив,
И вторил статный круг молодцеватых статуй
И вел мотив.
Гнал на закланье звук. Так по холму к терзанью
Ведут овцу.
Летали ласточки над грустной Алазанью,
Крича певцу,
Как с молодой женой прощался новобранец,
Шел на войну…
Был загустевший звук, упоевавший пьяниц,
Сродни вину.
Кувшины изнутри взрывала та же ярость,
Напор вина,
И юность, как река, впадающая в старость,
Была пьяна.

2002

«Приехать бы опять в Тбилиси…»

Приехать бы опять в Тбилиси
Лет в двадцать или в двадцать пять,
Не суетясь и не завися,
Немного раньше все понять!
Не останавливая время,
Но только медленней летя,
Общаться бережнее с теми,
Что сниться будут жизнь спустя!
Но эти годы пролетели,
Но эти выцвели цветы,
Оставив привкус ркацители
И прелесть яркой пустоты.

2002

«В этом городе помню балкон голубой, голубой…»

В этом городе помню балкон голубой, голубой,
Как высокое небо над полем заглохшего боя.
В доме Лермонтов жил. Слышал утренний гам, разнобой,
Из волшебного сна выходил на балкон, в голубое.
В этом городе знаю любой закоулок и дом,
Я застал только вечер, но было тепло и лилово.
Все читали стихи, все писали стихи, а потом
Началось избавленье от ига российского слова.
Ортачала, Ваке, Авлабар, Александровский сад,
Карусельный подъем[7] и одышка голодной свободы…
Там теперь листопад, и повсюду с платанов летят
Листьев желтые груды, подстрочники и переводы.

2004

Когда-то в Грузии

Мне рассветная горлица пела,
И, пока заливались звонки,
Замечал я, как молодо тело,
Как горячие ноги легки.

Пробуждаясь под крики: “Мацони!”,
Понимал я, что все впереди,
И, покуда кряхтели засони,
Свежий ветер толкался в груди.

Новый день скрежетал тормозами,
Начинался в авто головном,
С виноградными длился возами…
И закатная зыбь Алазани
Неизбывным казалась вином.

2005

Тифлис

Лиане Татишвили

Почти два века русской власти —
Совсем не худшая пора,
Грузинок узкие запястья,
«Кинзмараули», «Хванчкара»

Кинжалы славные Геворга,
Сараджишвилевский коньяк,
Упорный гул труда и торга,
Туман хинкальных, бред зевак.

Но помнятся дурные вехи.
Ведь кто-то с ужасом смотрел,
Как на ночь запертых в Метехи
Возили утром на расстрел.

Кровавый пир коварных берий,
Чуть приглушенная молва,
А дальше – участь всех империй,
На шпалах первая трава.

В дыму гудят духанов своды,
Но, как с подносами кинто,
В глухой подвал умчались годы,
И все не так, и все не то.

Идет Кура, сметая снасти,
И только лермонтовский стих,
Оставшийся от прежней власти,
В просторном плеске не утих.

2005

«Строчками Галактиона…»[8]

Строчками Галактиона
Там объяснялись в любви,
А в глубине небосклона —
Звезды, огни, соловьи.

Где же все это, о боже,
Свет кахетинских костров,
Холод восторженной дрожи
От возникающих строф?

Эти стихи, разговоры,
И размышления вслух,
И восхищенные взоры
Девочек или старух.

И равнодушные к розам,
Ими дарившие дам,
Эти поэты с циррозом,
С грустной привычкой к пирам.

2006

Памяти Пастернака, Тихонова, Заболоцкого…

Без вас белеют горы Гурии,
Без вас бушуют на просторе,
Безумствуют багряной бурею
Леса осенние Гомбори.

Все это было неминуемо.
Где нескончаемые тосты
С бесчисленными поцелуями?
Воздвиглись тусклые блокпосты.

Во власти сумрака белесого
Тбилиси мой… Кому признаться,
Что сердце молнией прорезала
Ночная улица Дзнеладзе!

Что веют взлетами бывалыми
Твои высоты знойно-синие,
Где строятся над перевалами
Оборонительные линии.

2006

Бессюжетная новелла

Я ночевал в Тбилиси у флейтиста.
Случайное знакомство в первый день.
Я помню: было в комнате нечисто,
Прибраться же и незачем и лень.
Был грустен мой нечаянный товарищ,
Перебиравший прошлое в уме.
Уже немолод, нищ и многознающ,
Он русский изучил на Колыме.
А жизнь моя катилась пестрым комом,
Я был незрел, наивен и нелеп.
Но хорошо быть юным в незнакомом
Великом, странном городе судеб!
Мы завтракали сохлым хачапури
И об искусстве спорили, потом
Простились в свежем утреннем сумбуре.
Я позабыл его лицо и дом.
Напутствуемый жалобой дудуки,
Я, выйдя в переулок, полюбил
Все эти краски, запахи и звуки,
Все, что теперь пошло в размол, в распыл.

2008

Грузии

В твой чёрный день грустна Святая Нина,
И, как свеча в монастыре Ботбе,
Горит душа, сливаясь воедино
С твоей судьбой, и плачет о тебе.

Кровавый мир страстей и прегрешений
Всех запятнал, всё сумраком занёс.
Вот и тебя не уберёг твой гений,
Твой крест, повитый золотом волос.

И вновь мелькнёт дорога, убегая
В грядущее, окутанное мглой…
Люблю тебя, а ты уже другая,
Не разлюбить и не вернуть былой.

Но твой Сион, Гелати, Шио-Мгвиме,
Самтавро, Джвари и вершины гор
Останутся границами твоими,
Где не иссякнут натиск и отпор.

Всегда, всегда с тобой граничит небо,
За пеленой твоих веков и дней
Окружена Гергетская Самеба
Всей синевой и совестью твоей.

14 августа 2008

«Вдоль красных и светло-лиловых…»

Вдоль красных и светло-лиловых
Цветов исчерпанного лета,
Средь этих поколений новых,
Учившихся чему-то где-то;
Туда, где шьют, хинкали лепят
И, вопреки войне и дури, —
На этот гам и тёмный лепет,
На звук дудуки и пандури;
Туда, где во дворах зелёных
Замылились, забылись числа,
С бельём и перцем на балконах
Ужалось время и зависло.
По этим спускам и подъёмам,
По улице родной и длинной, —
Брести иным, полузнакомым,
Сквозь пустоту и запах винный.

2009

Из книги «Пустыня»
(2014)

Тбилиси

Балконов щедрая увитость,
Мацонщика тягучий зов,
Тысячелетняя обжитость
Твоих деревьев и домов.

Благословляю с чистым сердцем
Цветы, веревки, простыни
И эти связки с красным перцем,
Твои дворы, твои огни.

Как очарованный мтиулец
Или хевсур, сошедший с гор,
Глотал я жадно гомон улиц,
Окна с окном ворчливый спор.

Жизнь продолжалась как привычка
И продлевалась потому,
Что не кончалась перекличка
И что-то шили на дому.

«Он в сумерках фиолетов…»

Он в сумерках фиолетов
И розоват на заре…
Но только не стало поэтов
И музыки в каждом дворе.

Нет живописцев отменных,
Видевших жгучие сны…
Вялое солнце на стенах
И голоса тишины.

Шорох столетий отцветших…
Ни франтоватых зевак,
Ни городских сумасшедших,
Знавших, что будет вот так.

Тифлис

М.Нинидзе

В мире безмолвном и гулком
Днём и при полной луне
Древним пройди переулком,
Словно в магическом сне!

Там, где блеснёт в новолунье,
Чтобы присниться не раз,
Взгляд бесноватой колдуньи,
Злобное золото глаз.

Или красавицы юной
Нежность тебя ослепит…
Словно бы звук многострунный
В городе этом стоит.

В хоры, застолья, молебны,
В страсти и в сон забытья
Входит хмельной и целебный
Дух твоего бытия.

Батуми

Проходят волны в ровном шуме,
Вдруг пробуждается душа…
Гречанка старая в Батуми
Так благородно хороша.

Из лоджии, плющом увитой,
В своё минувшее глядит…
Отец, в урочище убитый,
У церкви греческой зарыт.

Сказать решившийся, что слабо
Прикрытье западных рокад,
Стратег бессонного Генштаба,
Грузовиком задавлен брат.

Ей снятся предки-мореходы,
Но внятен плеск понтийских вод,
И внук её чернобородый
Однажды в море уплывёт.

Что в этих судьбах мне! Не знаю…
Но вижу кружево перил
И листьев реющую стаю.
Нас только возраст разделил.

Как в Грецию уходят греки
Из говорливой пустоты,
Уходит прошлое навеки,
Горят и плавятся черты.

Вот, словно в беглом коридоре,
Столкнулись жизни и прошли,
И лишь немолкнущее море
Бурлит, как молодость, вдали.

Из книги «Перевал»
(2015)

Грузинское

Я думал о грузинке острогрудой,
Но прежде чем её туманный лик,
Над мглою лет, над их остывшей грудой
Гелатский купол в памяти возник.

И предвещает страстное объятье,
Свиданье там, где нет забот и лет,
Твоих соборов каменное платье,
Собой духовный облекая свет.

Благая весть греметь не перестанет,
Приосеняя зодчего мечты,
И вечно сердце эта стройность ранит
И алчет небо этой остроты.

Ангел

Над городом странным,
Где был молодым,
С лиловым туманом
Сливается дым.

Уже осветились
Дома и дворы,
И тени явились
На берег Куры.

Блеснула обитель
На тёмной горе,
И ангел-хранитель
Уже во дворе.

На лестнице шаткой
Меж ранних огней
Улыбкою краткой
Растаявших дней

В Мингрелии

Шествует походкой чинной
Дикий кот, смурной на вид,
И на выводок утиный
Только искоса глядит.

Отвернулся, хорошея,
Стебли вяло шевеля…
А уже ему на шею
Надевается петля.

Он пленен рукою ловкой,
Кинул взгляд… И в тот же миг
Через речку шест с веревкой
Протянулся и настиг.

Так в Мингрелии и ловят
Камышового кота…
А кругом кувшины ломит
Золотая теплота.

И в густой и синей выси
С переливом камыша
Голосистого Эгриси[9]
Изливается душа.

Эти хоры в небо канут,
И столетья напролёт
Тот, кто жизнью был обманут
В этих звуках отдохнёт.

Архоти

Пьющие в мертвой дремоте
Ночи густой темноту
Древние сакли Архоти,
Вещие травы в цвету.

Отпировали хевсуры
И погасили огни…
Грубых утесов фигуры
Бражникам грузным сродни.

Горные духи с похмелья
Бродят, не ведая сна
И половину ущелья
Заполонила Луна.

Здравствуй, нагая Диана!
Выхвачен властно из туч,
Словно стрела из колчана,
Тонкий, стремительный луч.

Золотом бледным и томным
Тускло горят светляки,
Плеском прохладно-бездомным
Веет от горной реки.

Этот языческий гомон
Годы не может истечь,
Всё подступает кругом он,
Переливается в речь.

«Видел я честолюбье его и чутьё…»

Видел я честолюбье его и чутьё,
Был он мудр и хитер, а со мной и любезен и кроток.
Но однажды в застолье, как будто бы впав в забытьё,
Римским жестом схватил меня за подбородок.

Впрочем, эта привычка и в старой Колхиде живёт,
Если только, как всё, там не вывелась мало-помалу….
Перед властным визирем, участником шахских охот,
Я стоял, почитая и славу его и опалу.

«Ты меня не забудешь!» – внезапно вскричал, просветлев,
А потом, сквозь меня в отдалённость грядущего глянув,
Невзначай превратился в настенный седой барельеф
И названием стал шелестящей аллеи платанов.

Перед поездкой

Приготовившись к объятьям
И целуясь на ходу,
Улыбаясь всем, как братьям,
Этим городом пройду.

Но уже за мглой и дымом
Каждый выступ и подъём
В мире людно-нелюдимом,
Отчуждённом и родном.

Словно след незримой бури,
Пролетевшей в пустоте,
Лишь грузинский шрифт хуцури
Остаётся на плите.

Вьётся, вьётся поминальный
И наклонный, чуть косой
По доске мемориальной
Виноградною лозой.

Так легка была услада,
Но похмелье тяжело
Где, как сборщик винограда,
Время бодрое прошло.

Из книги «За перевалом»
(2016)

Грузинские переводы

Когда не пьянят кахетинские вина
И снятся сугробы и мёрзлые брёвна,
Война или каторга в этом повинна,
Твоя темнота или ясность виновна.

Обнимет тебя молодая актриса,
И вихри промчатся в прохладе и в зное,
Но теплится страх в суматохе Тифлиса,
И душу колышет раздумье ночное.

Узнаешь долины в их сладостной шири,
Названья Арагвы, Малтаквы, Марабды,
И скрежет шарманки, и рокот шаири,
И шум славословий – и сколько в них правды.

Цветущая Грузия пред глазами,
А длительность пиршества кажется дыбой…
Опомнись! Пришли рыбаки с Алазани,
Столы осыпая серебряной рыбой!

Рождаясь из рабства и тайной свободы,
Грузинские эти встают переводы
И утлые судьбы несут в круговерти,
И всё прибывают, как бурные воды,
Как веянье жизни и знание смерти.

Александр Кочетков

С любимыми не расставайтесь…
А.К.

Каким-то грезящимся звоном
Гостиничный был полон кров
В том давнем городе бессонном
Ночных арестов и пиров.

Безмерно пьяный и упорный,
Ты телефонный диск вертел
И терпеливой коридорной
В конце концов осточертел.

А ты шумел всё бесшабашней,
Ища связующую нить…
Да только телефон тогдашний
Не мог с Москвой соединить.

Но сердце резала разлука,
И женским голосом взывал
И надрывался призрак звука,
Одолевая перевал…

Когда-то, вырвавшись из стужи,
Войдя в преданья и пиры,
Я шёл по городу тому же
Среди удушливой жары.

Хотелось мне – в тот мир кровавый.
В твой день, в твой безысходный сон
Глоток твоей посмертной славы
Послать из будущих времён.

«Как ждали все, что скажет Параджанов!..»

Как ждали все, что скажет Параджанов!
А тот, на миг прислушавшись к стиху,
Потом на всех по-режиссёрски глянув,
Божественную сеял чепуху.

Была мне роль назначена когда-то,
Пора постичь, что я сыграл не то,
И вот умчался в сторону заката
Учтивый вихрь клубящихся кинто.

От Бесики к чинарам Руставели
Я всё иду по этим склонам вниз,
И листья шелестят, как шелестели
Ещё когда в Тбилиси был Тифлис.

Драматургия

Уже с привычкою к утратам,
Виновен, оттого, что жив,
Один в последнем акте, пятом
Играю, жилы отворив.

Всё на земле давно не ново,
И нет их всех, и драмы нет,
И лишь нечаянное слово
Способно жить так много лет.

Из книги «Переписчик»
(2018)

Грузинские переводы

Не повторенье звука – отзвук,
И не горенье – только дым,
И всё же – чужеземный воздух,
Вдруг становившийся родным.

Так пылко нас благодарили,
Ведь пересказывали мы
Её извилистые были,
Витиеватые холмы.

Жизнь проведя сквозь этот эпос,
Лишь собственный узнал язык,
А эту осаждая крепость,
Извёлся в муках и поник.

Но, отказавшись от попыток,
Уже в иссохшем горле всё ж
Блаженный ощутишь напиток
И горечь косточек сглотнёшь.

«Балагур, но себе на уме…»

Балагур, но себе на уме,
Неприметный связной Коминтерна,
Отдыхал он в бельгийской тюрьме,
А на родине было прескверно.

Привозить приходилось жену
К обнаглевшему в креслах Лаврушке,
Хоть того и клонило ко сну
После пыточных дел и пирушки.

Запирались в самом партбюро,
А в приёмной лежали газеты.
Можно было спросить «Фигаро»
У насмешливой Елизаветы.

Элисо…Ждать и ждать дотемна!
Он глядел обреченно и хмуро…
Наконец-то, от гнева красна,
Выходила красавица Шура.

Дидубе

Одни вознесены на гору,
Другим, не равным по судьбе,
Лежать, доверившись надзору,
В не столь почётном Дидубе.

И там и тут найду знакомых,
Конечно, больше их внизу.
Над памятью, в её проломах,
Пролью возможную слезу.

Вглядевшись в кольца алфавита,
Увижу молодость свою
И там, гдё всё плющом увито,
Найду могилу на краю.

В дыму неотданного долга,
Оставив всех, пройду туда,
Где скрылся – до меня задолго —
Тот острослов и тамада.

Всегда пустынно там и голо,
Ещё темнее стал гранит,
Лишь ветра взлёт, как тень Паоло,
Над ним в листве прошелестит.

Но как его тоскливый выстрел
Страны любимейшей распад,
Её успение, убыстрил,
Задев и тех, что рядом спят!

И тишина обетованна,
Где, опускаясь на плиту,
С чуть слышным хрустом лист платана
Прочертит в воздухе черту.

Речь

Теперь, когда он в некоторой славе,
Поклонникам поведать я могу,
Как ездил к старой тётке он в Рустави,
Возил ей пахлаву и курагу.

Она давно когда-то передачи
Ему носила в зону восемь лет.
Старухин взгляд язвительно-горячий
Встречал людей, которых нынче нет.

В семнадцать лет статья «недонесенье»,
Вот из чего там всё и проросло.
И ранний сумрак, тускло и осенне
Вливавшийся в домашнее тепло.

Пустырь за домом в жёлтых пятнах дрока
И тупика трамвайного петля,
И лёгкий ветер, дуновеньем рока
Во двор входивший, ветви шевеля.

«Медлительно-плавной, как местная речь…»

Медлительно-плавной, как местная речь,
Дорожкою спустишься к скверу,
Где сможешь на каждой скамейке прилечь,
Уж если ты выпил не в меру.

Но, если покуда стоишь на ногах
И в жилах звенит мукузани,
Пройди к перекрёстку, где ветер и страх
На свет вызывают сказанье.

Здесь юношей кровь пролилась, клокоча…
Но прочь от давнишней печали!
От дома, где память еще горяча,
Как в пыточной ночью кричали.

Вот в русле безводном лихой островок,
Где пили князья и поэты,
И столько нетленных проносится строк,
Омытых стремлением Леты.

Но – дальше над мутной рекой по мосту,
Пустынному в позднюю пору!
И скоро в живую нырнёшь темноту,
Неспешно всходящую в гору.

Ночных чаепитий мелькнёт череда,
И отклик минувшего гулок.
Давно уж всё стало чужим навсегда…
Давай же, сверни в закоулок!

К пекарне, где хлеб для тебя испекут
Минуты за три, иль четыре,
И вечного пламени алый лоскут
Ещё шевелится в тандыре.

«Могла бы медведица, или река…»

Могла бы медведица, или река
Меня унести, затянуть в облака.

То ржавые щели, то зыбь озерца…
Овчарки гремели и ружья жреца.

Я был ненасытен и молод, и груб,
А ты бы писал, отложив ледоруб,

Что был благороден и так даровит.
О, знать бы, что в жизни ещё предстоит!

Что спутники сгинут, враги набегут…
Сходящей лавины мне чудится гуд.

Я вижу коротенький свой некролог.
Но ты пособил и подняться помог.

Я мог бы сорваться в туман под горой,
Иль просто замёрзнуть в одежде сырой.

Всё снова скитаюсь в хевсурских горах,
И выхода нет в этот холод и прах.

Вино

Памяти Мориса и Розиты Поцхишвили

Часовой стоит у входа,
Гроздья давят за стеной,
Запах винного завода
Протекает в жгучий зной.

В людный город по уклонам
Сквозь пьянящую волну
Вдохновлённым и влюблённым
От вина идёшь к вину.

Дань отдать сердечной буре,
Прокатиться кувырком
По густой литературе
Сочинённой под хмельком.

Это юность в свежей славе,
Нежность, дружба, теплота,
Это горечь саперави,
Что повсюду разлита.

Грусть и яркость Пиросмани,
Мукузани, хванчкара,
Ахашени, телиани
И тбилисская жара.

Грузинки

Всё же отважные эти грузинки
Братьев умней и мужей.
И при знакомстве в немом поединке
Взгляды острей и свежей.

Глянуть в лицо из семейного плена,
Тронуть пылающим льдом
И разгадать чужеземца мгновенно —
Гостем вступившего в дом.

Гостя в святое везти захолустье,
Родиной милой гордясь.
Дарит так много веселья и грусти
И бестелесная связь.

Где не уступит мужчина мужчине
И униженья не снесть,
Там покориться Тамаре и Нине,
Это и доблесть, и честь.

– Вами, болельщицы и шахматистки,
Я восхищаюсь и чту
Чуткость поклонницы, прелесть артистки
И артистичность в быту.

Вашу отзывчивость и бескорыстье,
Смелость в любовных делах,
Сладостных, как виноградные кисти…
Лишь перед матерью – страх.

Эта старуха суровая в черном,
Зная все эти дела,
Дочерью правит с упрямством бесспорным,
Ибо такой же была.

Зар-зар[10]

Средь лиц, оттиснутых чеканно,
Вслепую и наверняка
Бросались кости из стакана,
Мелькало счастье игрока.

Что деньги! Он, хлебнув чифиру,
Здесь прожил жизнь и не одну,
И проиграл уже квартиру,
И чьи-то серьги, и жену.

Но ведь и так бы с ней расстался,
С безумной от его игры.
Вот куш сорвал, но зря остался,
Всё вновь вращаются миры.

Отыгран браунинг, и хватит,
О, этот друг не подведёт,
И скоро все долги оплатит
Чаеразвесочный завод.

Теперь усушка и утруска
Сполна ответят за базар,
А если не удержишь спуска,
То и в тюрьме пойдет зар-зар…

И у меня игра такая,
Держу лишь слово на кону,
И звук взывает, завлекая
Под набежавшую волну.

Из книги «Устье»
(2018)

Воспоминания о Вадиме

В.Л.

Сквозь жизнь пройдя почти что невредимо,
Высвобождая пленную тоску,
Всё вспоминаю циркача Вадима,
В отеле он учил меня прыжку.

Недавно прыгал он с фуникулёра,
Лодыжку подвернул, и – хоть бы что!
Вновь радостно лицо и ясновзоро,
Овеянное вихрем в шапито.

Всё это бред и дикая причуда.
Открыв окно, в глубокий двор глядим.
– Вон там упасть на дерево не худо,
И – вниз по веткам! – говорит Вадим.

Горячий день, грузинская столица,
Ликующая зелень, синева…
– И на ноги здесь важно опуститься,
Тогда и уцелеет голова! —

Так он вещал в тревожном исступленье
И вспоминал прыжки минувших лет,
Пластмассовые трогая колени,
И трепетал над бездной, как поэт.

«Полудрёма сменит дрёму…»

Полудрёма сменит дрёму,
И в обыденном бреду
Я по городу ночному
Снова мысленно пойду.

Старый город – в тихой буре
И минувшим затемнён,
И застыл в комендатуре
Крик неведомых времён.

Эти пиршества, аресты
Понаслышке знаю я,
Участь отнятой невесты,
Старший друг, – печаль твоя.

Нет тебя. Ушёл, ославлен.
Мир становится пустей.
Но в наследство мне оставлен
Сгусток жизней и смертей.

Память, ставшую судьбою,
Принимаю, не кляня,
И несу ещё с собою
То, что было до меня.

Ната Вачнадзе

Чернота, окрыленная светом…
А.Т.

В сизых сумерках Тифлиса,
В зыби чёрного вина
Мне грузинская актриса
Всё мерещится одна.

Я её не видел въяве
И влюблялся лишь в кино.
Был я мал, она уж в славе,
Это была так давно.

Так вот в звуках мухамбази[11],
Разрывающих сердца,
Сохранялась на Кавказе
Прелесть древнего лица.

Не такую ли к Тимуру
В паланкине привезли?
Что там, прочь литературу,
Не в такой уж ты дали!

На тебя ещё Лаврентий,
Щурясь, глянул, гамадрил.
Рвался к блеску и легенде
Кто бы позже ни царил.

На безногого поэта,
На российского поэта
Пала тень ресниц твоих…
Что сказала власть на это
И какой родился стих?

Над земным его скитаньем,
Расцветая, встала ты
Невозможным сочетаньем
Красоты и доброты.

Лёгкой девочкой подростком
Вечно ты к нему летишь
По ступеням и подмосткам
Мимо взвихренных афиш.

Ладо

Был в плену. Мог бы сразу в загоне пропасть,
Но в ревире, пройдя процедуры,
Был зачислен в грузинскую бравую часть,
Охранявшую комендатуры.

Форму жгли, выдавали другую без слов,
Принималась другая присяга.
Всё же вряд ли кого-то он сталкивал в ров,
Одинокий и тихий бродяга.

А потом Колыма и дорога в Тайшет,
И рутина тюрьмы и метели.
Ну, а в оттепель, вспомнив, что был он поэт,
Земляки, разыскав, отогрели.

Я любил его. Столь с ним несхожий, привык
К этой грустной улыбке, к душевному складу.
Жаль, он рано ушёл. Но на этот язык
Перевёл «Илиаду».

Подруга

Звуки города, запахи юга
И похмелье гуляк, и молва…
Тут жила в закоулке подруга,
Но, должно быть, давно не жива.

Вдруг почудятся в шрамах, в уколах
Эти вены и, воздух дробя,
Всплески рук обозначатся голых,
Обвивавших, как змеи, тебя.

Издалёка в минувшее глянув,
Словно душу внезапно вдохнул,
Слышишь вдумчивый шелест платанов
И театра старинного гул.

Раззолочены ложи богато,
И такое мелькание лиц
В зале, помнящем Хаджи-Мурата,
Итальянских певцов и певиц!

И в гримёрку прекрасной актрисы
Здесь с букетом, подобным венку,
Важный Берия шёл за кулисы,
Напевая, но весь начеку.

Выплывают из медленной Леты
И, сменяясь, несутся, спеша,
Выступленья вождей и балеты,
Крики «браво» и вопли «ваша»[12].

В шкуре барсовой грезится витязь,
Там грустивший во все времена,
Где с единственным словом «Проснитесь!»
Разбросала листовки она.

Апокриф

Былой Тифлис, ночные перевозки
Продукции лихой цеховиков,
А утром стук сапожника в киоске,
И напоённый сторож бестолков.

Уже друзья в проулке кличут Гоги
И белошвейки из окна глядят,
Подводятся расчеты в синагоге,
Где молятся и несколько солдат.

И свежим хлебов веет из пекарни
На тесный мир беспутства и труда.
Уже в зар-зар играют эти парни,
Жизнь – на кону…Уж такова среда.

Но в ней всегда юродивый найдется,
И царствие туманное его
В почёте у окрестного народца
И не от мира в сущности сего.

Вот в облаке своей священной дури
Ночами он блуждает, сгоряча
На клочья жадно разрывая пури[13]
И русский стих блаженно бормоча.

«Куда я с ней когда-то брёл?..»

Куда я с ней когда-то брёл?
В Тбилиси ветер был весенний
И платья вскидывал подол
И обметал её колени.

Она была смела, тверда,
Несклонна в тостах к местным перлам
И за того пила всегда,
Кто этот мир покинет первым.

Ну, да, в Кахетии у них
Важней всех праздников поминки…
Я вижу столько черт живых
И взгляд, и поступь кахетинки!

И вот уж нет её давно,
Всё протекло и стало слаще,
Как это рыжее вино
С огнём и горечью щемящей.

Медея

В раю томительном и пышно-многословном,
Медея, знала ты отравы и шитьё.
Дарили божество фазаном или овном
За девственность твою и знание твоё.

Ты жрицею была, служила лишь Гекате,
Под лёгкою стопой, кружась, плыла земля,
Но в синеве морской, на гулком перекате
Блеснули паруса чужого корабля.

Ты жаждала любви, тебе досталась пытка,
Ты жертвовала всем в скитании своём,
Но не слабеет жар волшебного напитка,
Который так пьянил и выпит был вдвоём

Давно я не бывал в заветном царстве колхов,
Драконьи зубы в нем войною проросли,
Другой воздвигся мир из радужных осколков
И в гавани стоят иные корабли.

Мерещится твой дом… Где ты теперь, Медея?
Осенний жёлтый лист витает в зыбком сне,
И сумрак глух и нем, и сердце, холодея,
О юности грустит, о золотом руне.

Эдельвейс

С печалью провожая рейс,
Когда-то сердцу близкая
Мне подарила эдельвейс
Красавица тбилисская.

Охотник с гор его принёс,
Из Верхней Хевсуретии,
И было драгоценней роз
Священное соцветие.

Сам не достиг я тех высот
И не пришёл с победою,
Но, возвращаясь в город тот,
Я молодость преследую.

Ну, да, вот здесь она жила
И так ждала, и верила,
И старых писем не сожгла,
Хранила холод Севера.

Чтоб здесь на шёлке не поблёк,
Мерцающем малиново,
Неумирающий цветок,
Сосед гнезда орлиного.

Хевсурский мотив

И.Г.

Она хотела быть мужчиной —
Лихих коней одолевать,
Промчатся над речной пучиной,
Меча сжимая рукоять!

Возможный случай, пусть и редкий…
И сердце замысел прожёг —
Тут нужен, как учили предки,
Для превращения прыжок.

Ну, да, над радугой чудесной
Всего лишь прянуть в млечный дым,
Подпрыгнуть весело над бездной
И стать хевсуром молодым!

Но мало в жизни было радуг,
Мечей и золотых удил,
Страшил чернеющий распадок
И жалкий муж детей плодил.

«За перевалом спустишься к реке…»

За перевалом спустишься к реке,
В густую непрерывность канонады,
Во мглу теснины. Вот невдалеке
Свирепой пены белые громады.

Пойдёшь из блеска и гремящей тьмы
Туда, где обозначилась дорога.
Покатые потянутся холмы,
До вечера ещё их будет много.

Но после гор уже не устаёшь,
И чудится, что отдыхают ноги.
Идти, лелея радостную дрожь,
Ты можешь вечно по такой дороге.

С тобой навеки всё, что миновал…
Как вдруг круженье на подъем похоже,
И в нежной дымке – новый перевал,
Которого не одолеть… И всё же…

Художница

Г. Х.

Вижу, вижу две каморки,
Тесный морок, и в одной
Раздаётся из-за шторки
Голос матери больной.

А в другой течёт и длится
Мир безумий и чудес,
И премудры злые лица
Королев и клоунесс.

Кофе с чахлым хачапури,
Запах краски, ералаш,
Море яркости и хмури,
Мир знакомый и не наш.

Вот какая мастерская
У художницы была.
Чёрным ходом выпуская.
Отворачивалась мгла.

В заключенье каждой встречи
Там, на лестнице крутой.
Что-то падало на плечи,
Обдавало пустотой.

И, рывком толкнув к перилам,
Накрывая все цвета,
Вихрем духов многокрылым
Набегала темнота.

«И с возрастом утрата цвета…»

Р.К.

И с возрастом утрата цвета —
Исчезли краски прежних лет,
В густых снегах лишь снится лето,
И воцарились тьма и свет.

И этот свет многосоставен,
И столь же скрытен, сколь открыт,
И темноте, конечно, равен,
И эта тьма тебя слепит.

В её мерцанье пишет Пимен,
И оживают времена,
А в живописи цвет интимен,
Лишь форма Промыслу верна

Сурб Саркис[14]

К.А.

И старцы дряхлые Тифлиса,
Бывало, только одного —
Ещё дожить до Сурб Саркиса —
Хотели, только и всего.

Всё тает в городе любимом,
И это самый воздух пьян,
Смешавшийся с шашлычным дымом, —
Такая радость у армян!

Но знали праздник и грузины,
Все языки, что жили тут…
И вот уж лёгкие корзины
С цветами первыми несут.

Вот жизнь промчалась, как неделя,
И невозвратен мой Тифлис,
Но веет розами апреля
Весны предшественник Саркис.

Из книги «Язык цветов»
(2023)

Грузинское

Так волновало это пенье
И в нём рыданье
И гордое долготерпенье,
И ожиданье.

Народа мудрость и наивность
И с жизнью ссора,
Мечтательная заунывность
Глухого хора.

«И когда иссякает терпенье…»

И когда иссякает терпенье
И сникаешь от разных забот,
Погрузиться в грузинское пенье,
Как уйти в беззаботный народ!
Только вряд ли он впрямь беззаботен.

Вот, задумчив и даже сердит,
Он с клеенчатых чёрных полотен
На течение жизни глядит.
Оттого и нужда в каламбуре,

Что соседствует с пиром беда.
О печали сказать, балагуря,
Это надо уметь, господа!
Плещет море лазоревой нивой,

Отозвались глубины земли…
С этой грустью, отчасти шутливой,
Совладать никогда не могли.

Кахетия

В осенний воздух там вина плеснули,
Из всех давилен влили поутру
Киндзмараули и напареули,
Кварели, телиани, хванчкару.

Вот в эти виноградные долины
Приехать с ней, и в сёлах там и тут
Взломают исполинские кувшины,
Ковшами с плеском влагу зачерпнут.

Увлечь её, не слыша отговорок,
Невыносимый оставляя быт!
Ты опоздал, конечно, лет на сорок,
И жизнь прошла, но вариант пьянит.

«Будь уверен в одном: как при кесарях, как при эмире…»

Будь уверен в одном: как при кесарях, как при эмире,
При царице Тамаре, при Берии, ночью и днём
Всё рождается хлеб и колеблется пламя в тандыре.
Вот вернёмся туда, этот воздух горячий вдохнём!

Перебои с мукой и один перерыв с перестрелкой…
Но остался собой этот город по воле судеб.
Чьи-то жизни сожгли, избавляясь от ветоши мелкой,
И опять горячи и вечерний и утренний хлеб.

«В той сакле пищу я отведал робко…»

В той сакле пищу я отведал робко
Ох, до конца не ведая, что ем…
Была из мяса белого похлёбка.
В одной же из прославленных поэм
О прозорливом горце говорится —
Он, случаем вкусив отвар из змей,
Постиг, что птица напевает птице,
Что волк волчице сообщил своей.
Я и теперь во власти этой тяги.
Как будто слышу вновь издалека
О чём с горами говорят овраги
И что бормочет бурная река.

«Все времена сверх всяких вероятий…»

Все времена сверх всяких вероятий
Слились в одно, и, всматриваясь в мрак,
Однажды ночь провёл я на кровати,
Где Бабель до меня и Пастернак.

Какие гости знали этот город!
И я за ними плёлся по пятам.
Так день горячий был тягуч и долог,
Так быстро годы пролетали там!

Здесь очередь была за гонораром,
Тут Заболоцкий рылся в словаре
И в тот же дом по закоулкам старым
Есенин шёл из хашной на заре.

Тициан Табидзе

Дивуясь каждому соцветию,
Идти весной в страну кистин,
В Сванетию, иль в Хевсуретию,
В край заповедных палестин.

Там луговины изобильные
И синие от генциан,
И воды малые, но сильные,
И твой вожатый – Тициан.

Не тот, прельщенный догарессами,
Не веницейский Апеллес,
Искусник с нежными навесами
Адриатических небес.

А здешний, слившийся с пейзажами,
И на воздушном корабле
Вот в это небо взятый заживо,
Когда пытали на земле.

Руины

На глыбе с прицепившемся вараном
Я постоял, вдыхая влажный зной.
Вот на закате огненно-багряном
Завыли волки в стороне лесной.

Мы шли, змеи дремавшей не тревожа,
Что древнее надгробье оплела.
Она была мощна и светлокожа,
И, может быть, от старости бела.

Она спала, не выпуская жало,
Но тут сама История племён
Уже давно не нам принадлежала,
Всё больше, больше погружалась в сон.

Мелек Рик[15]

Тут разъярённая Алиенора,
Проникшая в покои Розамунды,
Разлучницу зарезала. Арест.
Поэзии начало куртуазной
И рыцарства разгул. Отважный принц,
Сынок Прекрасной Дамы трубадуров,
С обидой в сердце львином мстит отцу.
И вот уже он – молодой король
В бессмыслице крестового похода.
Прибрежье Яффы, смертный зной, хамсин,
Чума, недостижимый Гроб Господень,
Любезность Саладина, пораженье,
Австрийская темница и побег.

Вот скачет он по Австрии зелёной
И в гулкий рог на радостях трубит.
И до Кавказа долетает эхо,
В ущелье застревает навсегда.

… Я был в горах и жил среди хевсуров,
Внимал их речи грубо-церемонной,
Пил рыжий эль, напиток Робин Гуда,
И в руки брал тяжелый франкский меч.

«В анкете этой вывел я сперва…»

В анкете этой вывел я сперва
Однообразно-скучные слова.
Да, «не был» и «не состоял» – их много.
Но сердце жаром обожгла тревога.
Я, возвратившись к отчеству, продрог.
О, нет, отцу я изменить не мог…
Припомнив сына, грустен и тяжел,
Тут кадровик вздохнул и глянул строго.
Я длинным коридором прочь пошёл,
И мне открылась дальняя дорога
В одну страну, где шутят и поют,
И дарят дружбу и дают приют,
Пьют чёрное вино из голубого рога.

Воды Лагидзе[16]

Явился опыт в хаосе террора.
Когда большевики вошли в Тифлис,
Работали расчётливо и споро.
Закат был грозен и лилово-сиз.

В семнадцатом они, конечно, сдуру
Сожгли бы всё, что чуждо и старо,
И сокрушили всю аппаратуру,
Но уцелело дивное ситро.

Простой народ с элитой сроднила
Его струя в отливах золотых.
Детей и взрослых, тружеников тыла
И стихотворцев пришлых и своих.

Пойдём к Лагидзе, к сладостным сиропам!
Кахури красный, сродственник вина,
В Кахетию ведёт по горным тропам…
Вот шоколадный, им душа полна!

Вот сливочный – упиться так легко им,
Чтоб возвратиться в глубину времён!
Иль веющий забвеньем и покоем
Ты выбрал мяты изумрудный сон?

Лермонтов в Тифлисе

Входил он в кузницу Геворга
И запылившийся кинжал
Выхватывал, не скрыв восторга,
И горцев мысленно сражал.

Влюбившись в статную грузинку,
Гулял перед её крыльцом,
Всегда готовый к поединку
С ревнивым мужем и отцом.

Многобалконный дивный берег
Запечатлел на полотне.
Малоприметный офицерик,
Пресыщен раем был вполне.

При тостах в духе местных правил
Отъехав чуть навеселе,
Своё присутствие оставил
В лиловой предвечерней мгле.

Джвари[17]

Когда бы я построил Джвари, —
Хвалу вознёсший небесам,
Горя в беспламенном пожаре,
Я стал бы этим храмом сам.

Труды такие безымянны…
Я видел бы из века в век
Походы, свадьбы, караваны
И наблюдал слиянье рек.

И звуки зыбкие Псалтири
Входили бы и в тот подвал,
Где временами юный Мцыри,
Во мне проснувшись, восставал.

Предание

Этот пьяный поэт, обезумев под полной луной,
Вспоминая жену, уведённую в сумрак ночной
И лишённую там переписки,
В чьи-то двери ломился, и, счастливы тем, что забрёл,
Пробуждались жильцы, накрывали почтительно стол
И внимали стихам… Это так по-тбилисски.

Иногда он спускался в любимый ворами подвал.
Там порой и расстрельщик усталый бывал.
Тут поэт, лишь на миг прерывая дыханье,
Подходил, тщетно силясь понять, что почём,
И у всех на виду улыбался и пил с палачом.
… В этом памятном мне, грязноватом, бессмертном духане.

«Жар спадал, холмы и дали…»

Жар спадал, холмы и дали
Заволакивала мгла.
Где же ты, о, генацвале?..
Время лучшее едва ли
Было в жизни, что прошла.

Там сгорала ночь в подвале
И сжигали жизнь дотла,
Пораженья и печали
Забывали у стола.

И приезжих привечали
Всплеском жгучего тепла.
В этом городе не знали,
Что Россия умерла.

«Певец был славный Урия…»

И.А.

Певец был славный Урия,
Подряд десятилетия
Ему внимали Гурия,
Рача и Имеретия[18].

Он пел в застольях княжеских,
На сходках партъячеек,
Всё тешил пьяниц кряжистых,
Был радостью ночей их.

Он, кончив петь, с побаскою
Говаривал: «А я ведь
Вас, христиане, с пасхою,
Сюда пришёл поздравить!»

И, оглянувшись у дверей,
Гласил он: «Сын Менаше – я!
Да, вот я, Урия-еврей,
Теперь спешу в Кулаши[19] я!»

«Весь чин старогрузинского уклада…»

Весь чин старогрузинского уклада,
Ночь, красноречье, жар вина и чада,
Рог буйвола в чернёном серебре
И позже отрезвляющие звуки —
Мацонщика призывы, вздох дудуки
И голоса прохожих на заре;
Пекарни дух и песенки, и гаммы,
Базар, Майдан, всех верований храмы,
Глушь переулков и наклонный путь,
И памятник, сносимый с пьедестала,
И ту любовь, что ненавистью стала,
Не позабудь!

«Истерзанное женскою изменой…»

Истерзанное женскою изменой
И частым пьянством до потери сил —
С улыбкою и мукой неприменной —
Больное сердце он в груди носил.

Тогда я был не чуток и не зорок.
По чьей-то просьбе мы автомобиль
Закатывали с гиком на пригорок.
Он задыхался. Оседала пыль…

А, впрочем, и тюрьма его сгубила.
В культурно-воспитательную часть
С лесоповала зазывало било,
Поэзии добавилась напасть.

«Нелёгкую Господь послал судьбу…»

Нелёгкую Господь послал судьбу.
Из мёрзлой зоны выйдя хилым, квёлым,
Болезненным, красив он был в гробу,
И сумрак озарился ореолом.

Иль с теми так случается всегда,
Кого полюбят, несколько жалея?
Вот протянулись долгие года,
Но с ними этот облик лишь светлее.

С годами лишь роднее стали мы,
Теперь понятно странное дотоле
Прямое предпочтение тюрьмы
Столь неизбежной лживости на воле.

«Всё времени не различаем…»

А.Ц.

Всё времени не различаем,
А ходит метла, шелестя…
Ночные беседы за чаем
Припомнишь полвека спустя.

И утренних шумов докуку,
И жар набежавшего дня,
И чуткость к блаженному звуку,
Который ведь был у меня.

И речи о чём-то высоком,
Звучанье излюбленных строк,
И знанье его, что за сроком
Другой образуется срок.

Молчанье о лагерной жизни
И драмы домашней печаль,
И нежность в самой укоризне,
Меня провожающей вдаль.

«Метро тбилисского inferno…»

Метро тбилисского inferno.
Хмельная в обликах ленца.
И подземелья воздух серный
Течёт до самого конца.

Вот путь до кладбища в Навтлуги,
Где все застыли времена,
И память о покойном друге
Сухой листвой занесена.

В дни угасанья часто к звёздам
Он устремлял пытливый взгляд,
И что сулила эта роздымь
Десятилетий пять назад?

Он спрашивал ночного гостя:
«Как будешь дальше жить?», и ты
Как будто уменьшался в росте
От многозвездной темноты.

Был всплесками всезрящей мощи
Твой путь овеян и повит…
Он, может быть, из райской рощи
С упрёком на тебя глядит.

«Осела сакля лет за сорок…»

Осела сакля лет за сорок.
Хозяин в городе, и с гор
На кровлю гулкий сходит морок,
И это демонов раздор.

Здесь бесы развелись повсюду
И заселили пустоту,
И, в их кругу подобна чуду,
Белеет яблоня в цвету.

Единственная в той теснине,
Мне в одиночестве она
Всё вспоминается доныне,
И длятся года времена.

А вот и яблоко опало
И кто-то поднял… Эту весть
Доставит эхо с перевала.
Для кровной мести повод есть.

Горная дорога

Мгла. Ущелья воздух звонкий.
Свист и грохот без конца.
То стреляют амазонки,
Жёны старого жреца.

Муж в отъезде. Злые нравы.
Духи гор со всех сторон.
И цепные волкодавы
Воют путникам вдогон.

Долог путь в реке по горло,
Путь в камнях, по глыбам льда.
Нам дорога ноги стёрла,
День и ночь вела сюда.

Вот, однако, эти сакли,
Где толпа с утра пьяна.
Вот мы сели и обмякли
От ячменного вина.

И похищенной невесте
Поздравленья шлём, отпив.
От преданий кровной мести
Красный в сумраке отлив.

Из новых стихов

Руставели

Весна родная, млечно-алычовая,
Монастыри на кручах, облака…
Твоей души владычица парчёвая
Вошла в твои реченья на века.

Созданье сберегут священножители,
И образ твой, столетьями храним,
Окажется сокровищем обители.
Не зря пришёл ты в Иерусалим.

И в святости твой облик увеличится,
В твою державу превратится храм,
Где твой кумир, царица и владычица
К твоим припала праведным стопам.

Галактион[20]

А ведь настолько невзлюбил собратьев,
Уж так их презирал, что напоказ,
Давно брезгливость прежнюю утратив,
Мог выпивать с расстрельщиком не раз.

Потом с усмешкой слышал разговоры.
Грустил об Ольге и не прятал слёз.
В ломбард однажды после пьяной ссоры
Пиджак с высоким орденом отнёс.

Всё снился голос предрассветно-ломкий,
И в двери стук, и револьверный ствол.
Он всё собрал и, завязав тесёмки,
Две пухлых папки положил на стол.

В одной – «Стихи», в другой – «Стихи для этих»;
По толщине одна другой равна.
И знал, что будет жить в тысячелетьях,
В них вывалился, прыгнул из окна.

Ираклий[21]

В мой сон через метель утрат
И декорации спектаклей
Пришёл поэт-лауреат,
Герой труда и друг Ираклий.

Ну, да, при нём я не тужил
В безумстве жизни, шедшей кругом,
И переводчиком служил,
И был советчиком и другом.

Он едок был и так угрюм,
Но широка была натура,
Любил я этот хищный ум,
Меня угадывавший хмуро.

Вот входит через много лет,
Такой суровый и бывалый.
Ещё с лица не стёрся след
Времён террора и опалы.

И вспыхнули в душе моей
Года его карьеры ранней —
И разрушение церквей
И неуклонность покаяний…

И в сердце – юный непокой,
Как будто жизнь ещё в начале,
И долгий разговор такой
С тем, кто на звездной Ортачале[22].

«Привык я пить вино…»

Привык я пить вино,
Внимая их рассказам.
От бывшего давно
Ум заходил за разум.

Бурлили в той дали
Пиры всё изобильней,
А судьбы протекли,
Как виноград в давильне.

За семинарский бред
И матери побои
Им всем держать ответ
Пришлось перед тобою.

И уточнялся счёт,
Как схимника минея,
А время всё течёт
И всё поёт, пьянея.

Всё заплатил сполна
Тот город под горою,
И полная луна
Стояла над Курою.

«Там были души женские поглубже…»

Там были души женские поглубже,
Они гостей прочитывали тут же
И знали, кто и для чего пришёл.
Покуда муж звал за накрытый стол
И в тостах изощрялся балагуря,
Ломилась в дом невидимая буря.
Глаза спешили (хоть чужому – пусть!)
Свою тревогу высказать и грусть,
Не выразив ни тени своеволья…
И длился разговор среди застолья
С хозяином – горячий и живой,
И молчаливо-искренний – с женой.

Местный колорит

Цветы, верёвки бельевые,
Детей крикливая игра
И связки перца огневые,
Всё это – в тесноте двора.

Судьба, лишившая простора,
В кругу соседского тепла
Завмага, опера и вора,
И живописца собрала.

Обед. Несут вино, закуску
На общий стол со всех сторон…
А там девчонка гладит блузку,
И солнцем высвечен балкон.

И к ней-то, нежной и воздушной,
Летит над смесью голосов,
Над перебранкой добродушной,
Влюблённого призывный зов.

И вот сбегает по ступеням
Она, желанна и легка,
Овеянная нетерпеньем
Автомобильного гудка.

Звиад

И по лицу большие слёзы
Размазывавший кулаком,
С экрана он, лишённый дозы,
Вещал, что с истиной знаком.

Вопил, что лучше этой власти
Не будет в мире ничего,
Был даже искренен отчасти,
И время вынесло его.

И на одном из первых сборищ,
Суливших голод и отстрел,
Шептался с дамою, злословящ,
И зорко в сторону глядел.

А мы в толпе стояли рядом,
Он быстро головой повёл,
Меня обдал скользящим взглядом,
И этот помнится укол.

«Изнурённый ненужной интригой…»

Изнурённый ненужной интригой
Уходил я в иные круги,
Где кричали попутчики: «Прыгай!»
И велел провожатый: «Беги!»

Я, изведав отвагу и негу,
Над провалом бежал по бревну,
И, скатившись по вечному снегу,
Прожил жизнь за минуту одну.

Пусть в долины пришлось возвратиться,
Но уже до скончания дней
Этих горцев гранитные лица
Над дорогой склонились моей.

И ничто эти страсти и страхи
Перед ведьмой, во мраке ночном
Освещенной коптилкою пряхи
И с проклятием рвущейся в дом.

«Кузнечики во мраке стрекотали…»

Кузнечики во мраке стрекотали,
Жемчужные мерцали светляки,
И в темноту вошла богиня Дали
С победоносным рокотом реки.

И то была Диана и Пленира,
Белым-бела и вся обнажена,
Одним рывком обнявшая полмира,
Полнеба охватившая Луна.

И ты испил неведомой отравы,
И всё припоминаешь вдалеке,
Что этой ночью нашептали травы
На сокровенном древнем языке.

И, может быть, с крутого переката
В последнем сне, предсмертном, колдовском
Еще туда вернёшься, как когда-то
По леднику скатившись кувырком.

Рукопись

А. Ц.

Он руку опустил в дупло
И вынул рукопись оттуда.
Её трухою занесло,
Но буквы целы, это чудо!

Счастливый случай. Но ведь нет
Случайного в чаду сансары.
И повесть эта столько лет
Ждала, суля судьбы удары.

И, может быть, к нему воззвав,
Тысячелетья год от года
В ней Варлааму Иосаф
Твердил о радости ухода.

Гомбори

По обе стороны хребта
Лесов осенних густота.
О, как они гормя горят!
А воздух напоён вином,
В долинах давят виноград,
И горы в мареве хмельном.
О, как тогда бушует, пьян,
Листвы багряный ураган!
И по дороге мчится вслед,
И нагоняет столько лет.

Верхняя Хевсуретия

Вернуться ль путем небывалым
В расселину между мирами,
Туда, где прикованный к скалам
Страдал Прометей-Амирани?

Цвели эдельвейсы на кручах
И ржавые цепи свисали.
В разрывах туманов текучих
Виднелись дороги спирали.

Пролёг по высотам Кавказа
Путь демонов и скалолазов.
Ночами текли многоглазо
Над Грузией груды алмазов.

Страна под громадной Селеной,
Богиней охотников Дали,
Казалась особой вселенной,
Земных в ней властей не видали.

«В ущелье дарят бурку…»

В ущелье дарят бурку
И наливают эль,
И девочку-хевсурку
Кладут тебе в постель.

Смеющиеся лица
Благословляют дочь.
Пытаясь отстраниться,
Ты выбегаешь в ночь.

И длится гул… О ком он
Гласит в годах былых?
В нём горных духов гомон
И говор водяных.

И входят в сон оттуда
Разгневанная речь,
Напиток Робин Гуда
И крестоносца меч.

«И Маяковский, бормотавший что-то…»

И Маяковский, бормотавший что-то,
Когда его зарезав без ножа,
В любви соединялись два сексота
И хаяли, на привязи держа.

Кляли его, и становился тише,
Пока совсем в стенаниях ни стих
Теперь пригодный только для афиши
Тонический имеретинский стих.

Он жалок был, но в недрах сокровенных
Его души, во мгле его тоски
Вращались очертания вселенных,
Пылающих миров материки.

Галактион Табидзе

Арест жены припоминая,
Он, пьяный, шёл, куда вела,
Петляя, бабочка ночная,
Туда, где чуть светлела мгла.

Вбегая в чью-нибудь квартиру,
Кричал: «Пришел Галактион!»
И горько жаловался миру…
Несли вино со всех сторон.

Порой, решив коллег обидеть,
Льстецов презревши волчью сыть,
Любил с расстрельщиком он выпить
И с прокурором пошутить.

«Грузинскую отроковицу…»

Грузинскую отроковицу
По скалам пронесли в аул,
И этот облик нежнолицый
В чертах абрека промелькнул.

Во исполнение заказа
Немало выкрали невест.
Роднились стороны Кавказа,
Перенимая взгляд и жест.

Теперь терпи и брань, и ласки,
Наречье чуждое учи
И помню, как в заздравной пляске
Стучали франкские мечи.

… Пришедший к позднему застолью,
Ты здесь минувшее нашёл
Присыпанное сванской солью
И прахом выселенных сёл.

Тифлисское

Д. Кондахсазовой

И там корзины с виноградом
Кинто[23] в руках носили на дом,
Взвалив на плечи бурдюки…
Сион и кирха были рядом.
Затем, от них недалеки,
Армянский храм и синагога,
Мечеть суннитов… Выбирай!
Различные жилища Бога,
А здесь земной тифлисский рай.
Жаль, Сталин невзлюбил шиитов,
Он их узорную мечеть
Из бирюзы и лазуритов
С лица земли велел стереть.
Потом сатрап, опившись чачей,
Разрушил славный мост Ишачий.
А ведь когда-то – не совру! —
Там Лермонтов, с ревнивым князем
Борясь, его швырял то наземь,
То прямо в буйную Куру.

Застал в прощальном запустенье
Я этот город, но зато
В мой сон еще врывались тени
Вдогонку мчавшихся кинто.

Старо-грузинское

И две грузинские красавицы —
Одна брала подругу под руку —
Прогуливались, где понравится,
И снились старику и отроку.

При Николае и при Берии
Тянулись шествия державные,
Но оттеняли гнёт империи
Прогулки эти своенравные.

И, отлетая в холод Севера,
Смущая сон Великороссии,
Звучали шелестенье веера
И пения многоголосие.

«Красавица мелькнувшая тревожит…»

Красавица мелькнувшая тревожит
И жизнь спустя… Такую красоту
Завоевать случается, быть может,
Да только не удержишь на лету.

Но пируэт запомнишь стрекозиный,
Потом отлёт… Когда-нибудь пойму,
Что красота, как говорят грузины,
Принадлежать не может одному.

«Улицы эти – подъёмы и спуски…»

Улицы эти – подъёмы и спуски,
В тучах луна,
В этих дворах разговор не по-русски,
Запах вина.

Хоры, танцоры, горластые дети,
В дымке холмы.
Припоминанье о пламенном лете
В буднях зимы.

Бедность и бред старика-живописца,
Прелесть швеи,
Праведник, с властью решивший погрызться,
Ветра струи.

Скука сатрапа, блаженство гуляки,
Споры, пиры
И ожиданье подруги во мраке
После игры.

Гул декламации в недрах подвала,
Эти года
Жизни в легенде… Как это пропало?
Скрылось куда?

«Снится клёкот в тех теснинах…»

Снится клёкот в тех теснинах,
Где когда-то в гору шёл,
Где над мглой руин старинных
Бодрый носится орёл.

Башен рушащихся – выше,
На поток бросая тень,
Над скалой, где в тесной нише
Замер розовый олень.

Над молчанием суровым
Громоздящихся высот,
Над твоим имперским словом,
Что теченьем унесёт.

«Уж не взойти на перевал…»

Уж не взойти на перевал
И не увидеть с крутизны
Мир, где когда-то побывал,
Куда порой уносят сны.

Внизу одно селенье есть,
Чей камень вихрями продут.
Там кровную лелеют месть
И кровника полвека ждут.

Там он кому-то в грудь вонзил
Неистовую сталь свою,
И осыпается кизил,
Роняя красную струю.

«Поездки в октябре к долинам…»

Поездки в октябре к долинам,
Где толпы топчут виноград
И переполнен духом винным,
И долог хоров звукоряд.

Так, созревая в общем гаме,
Растёт гармония, она
Босыми создана ногами,
От Диониса рождена.

И неизбывен воздух пьяный
В том заколдованном краю,
Где я бродил, торгуя праной.
Теперь остаток отдаю.

«Покуда шла торговля праной…»

Покуда шла торговля праной,
Легко усваивались там
От яств и зрелищ привкус пряный,
И воли не было мечтам.

Ведь приняли тебя всецело
И угощали так тепло,
Но превращалось то и дело
Твоё искусство в ремесло.

И старый лагерник, встречая
Тебя подобьем чифиря,
Той незабвенной чашкой чая,
Гневился, стало быть, не зря.

Лишь он испытывал досаду
И всё же верил, зоркий страж,
Что сочинишь ты «Илиаду»,
Под вечер «Сумерки»[24] создашь.

Март-апрель

Вновь вино в грузинской грузной бочке
Забурлило пенною волной
Оттого, что новые росточки
Показались на лозе родной.

Старенькое деревце лимона,
Что зимой томилось взаперти,
Несколько помедлив церемонно,
Всё-таки решилось зацвести.

Лоза

Лоза крепка и плодовита,
И мускулиста, и сильна.
Кистями спелыми покрыта,
Рожала много раз она.
Ещё возникнут эти грозди
И за столом сойдутся гости,
Так будет до скончанья дней…
А под землёй в тяжелых, длинных,
Давно закопанных кувшинах
Неистовствует мысль о ней.

Арагва

Казалось, не забыть всего,
Что видели в горах вы,
Но вот уж спуск и торжество —
Звенящий гул Арагвы.

Она бежит меж берегов,
Взрываясь от досады,
И в тесном русле – жемчугов
Ворочает громады.

Раскатом грома станет гуд,
Прервётся рокот струнный,
За белой пеной побегут
Ревнивые буруны.

И эта встряска, этот пляс
Под бубны и диплипит[25],
Весь долгий путь, томивший вас,
Забвением засыпет.

Гомбори[26]

В странах кунжута и риса
Всё-таки не позабудь
Осень в краю Диониса,
Красный в Кахетию путь.

К сёлам, что радостным винам
Дарят свои имена
И, проходя по долинам,
Воздух поит допьяна.

Путь оборвётся, и вскоре,
Но посылаются вслед
Красные листья Гомбори
Из убегающих лет.

II. Переводы

Бесики (ХVIII в.)

Черные дрозды

Два дрозда в черной клетке, эти черные двое,
Два дружка, однолетки, столь проворные двое,
Оба голосом чистым, пересвистом кериба[27]
Сразу сердце умеют ухватить за живое.

День весны двухголовым, звонким встретивши зовом,
Этим ирисам, розам и фиалкам лиловым,
Носят радостно вести о цветенье все новом
Двое в бархате черном, двое в блеске суровом.

Неразлучные вьются два старательных братца,
К одинокому сердцу всё не прочь привязаться,
Озирают дорогу, непрестанно грозятся
И, вселяя тревогу, вперебой веселятся.

Приходите, решите, в чем их честь и заслуга!
Двое равных, чей траур – знак беды иль недуга,
Два нескучно поющих, два смеющихся друга,
Два манящих, зовущих, льющих слезы ашуга.

Стройный стан

Стана стройностью, зыбкой знойностью сердце ранила!
Чудо-локоны с плеч потоками побежали вы!
Крутобровая – мгла суровая взгляда карего!
Уст коралловых, алых, лаловых блеск и марево!
Кликни милого, луноликая, хоть когда-либо!

Глаз нарциссами, их ресницами губишь, мучая!
Шея чудная, змея чуткого чернь гремучая,
Робость родинки в поле розовом – боль горючая.
С апельсинами двуедиными – нежность жгучая.
Горю вторючи, длится горечи вкус миндалевый.

Вскинет вó поле ветки тополя, двинув дланями.
Чье объятие благодатнее, благоданнее?
Глянь, пригожая, все прохожие – словно в пламени!
Лишь оглянется – жизнь растянется – обмираньями…
Душу вынула! Милость минула государева!

Уст касание несказаннее роз цветения,
Мнится, блазнится мне проказница – сновидение.
Жар пылания… Что желаннее, где сравнение?
Строгость вызову – сразу высохну, как растение.
Лишь лукавица сердцу нравится, хоть ударь его.

Вспоминание – угасание лика месяца.
Что осталось мне в жизни жалостной – гибель грезится.
Сердце выжжено, разве выживет кто так бесится?
Над возлюбленным, зло загубленным, плачь, любезница!
Жизнь превратная, невозвратное жизни зарево!

Александр Чавчавадзе

«О – любовь, не дашь ты воли ни единому созданью…»

О – любовь, не дашь ты воли ни единому созданью,
И тебе людские вздохи отдаются шедрой данью.
В рабстве – царь, мудрей – в безумстве, и душа летит
к свиданью.
Соловей взывает к розе, нет конца его страданью.

О любовь, твоей державе все на свете покорится,
Все твое исповеданье примут, чтоб в слезах молиться.
О любовь, твой трон – повсюду, ты – всевластная царица,
Все сердца тебе покорны, и, как все, моё томится.

О, никто уйти не может и не хочет снять оковы!..
Ты – мучения источник, ток блаженства родниковый.
Все черты твои прекрасны и всегда свежи и новы,
Вместе с тьмой и жгучей болью мы тебя принять готовы.

Илья Чавчавадзе

Молитва

Когда неверья демон, бес лукавый,
Соблазнов чашу, полную отравы,
Наполненную лести беленой,
Душе протянет, слабой и больной, —

Прости, Господь, нам прегрешенья наши,
Не дай плениться хмелем едкой чаши,
И, если можно, отведи ее,
Не дай отведать демонов питье.

Но, если сила высшая решила
Так душу испытать – швырнуть в горнило,
Пред голосом Твоим умолкну я,
Да будет воля, Господи, твоя!

Свеча

Передо мною свеча, что сначала
Комнату щедро мою освещала,
Та же свеча, чье горячее пламя
Мрак разгоняло перед очами.

Но, уменьшаясь, в смутной печали
Меркнет свеча, чуть мерцает в шандале.
Пламя увяло. Но, словно светило,
Вновь из шандала прянуло, взмыло.

Борется, смерть одолеть захотело,
Где же боец для подобного дела?
Стал, ослабев, полумглой голубою
Свет, ударяясь во тьме головою.

Комнату легкие тени одели,
Луч до стены достает еле-еле.
Вот и погасла, – и тело нежарко…
Что же осталось? Обломок огарка.

Так вот, померкнув под черною тучей,
И человек исчезает могучий:
Вместо венца, вместо цели творенья —
Только пыльца на пределе горенья.

Голос сердца

Простерла надо мной дуброва
Затишье лиственного крова,
И о любви из тьмы ветвей
Запел безумный соловей.

Я долго, долго слушал в чаще
Тот голос, вещий и манящий,
Что из груди моей исторг
Удары сердца и восторг.

Глазами я обвел поляну,
Но нет певца, куда ни гляну;
Так, значит, пел в груди моей
Безумствующий соловей.

Элегия

Бледный свет полнолунья залил небеса,
Землю родины всю изузоривая.
Горы дальние… Белая их полоса
Исчезала в просторе лазоревом.

Не послышится зова в ночной тишине!..
Не откроются детям родители.
Лишь усталый грузин вдруг простонет во сне.
Видно, днём его горько обидели.

Одиноко стою… Только тень крутизны
Снова нежит страны сновидения.
Боже! Сны не кончаются, тянутся сны,
И дождёмся ли мы пробуждения?!

На берегу Мтквари[28]

Л. Магалашвили

Вновь мчится Мтквари гул грохочущий,
Шумом родимым я снова мучим.
Вновь мое сердце в той же горечи
К волнам взывает, мутным, певучим.

Вновь привычными схвачен думами,
Разбередившими горе злое,
Нáд валами плачу угрюмыми,
Словно похитившими былое.

Время блаженное! Пылью высушен,
Стерся твой след, сметен легче пыли.
Выслушай, Мтквари, мой стон, выслушай,
Боль передай тем векам, что были!

Акакий Церетели

Поэт

Не для того, чтобы, как птица,
Петь вчуже отчие края
И в звуках сладостных излиться,
На землю небом послан я.

И на земле воспитан строго
Я, вестник неба, сын высот,
Затем, чтоб вопрошал я Бога
И за собою вел народ.

В груди бушует пламень божий,
Святого жертвенника пыл,
Чтоб я, народ родной тревожа,
Беду и радость с ним делил;

Чтобы моею стала раной
Народа рана; чтоб душа
Жила тревогой непрестанной,
Его тревогами дыша…

Тогда лишь искра с небосвода
Всю душу опалит мою,
И слезы скорбные народа
Я осушу и – запою!
Акакий Церетели
Одной женщине

В волосах ее сияла роза
С мотыльком на лепестках…
Мотылек, над розой рея,
Пил дыханье светлолицей.
В мире нет ее милее,
Средь цветов она – царица!

Созерцателей веселым
Опьяняла ароматом,
Но язвительным уколом
Отвечала нагловатым…

И ревнивые – печали
Предавалися унылой,
Распаленные вздыхали:
«О, счастливчик легкокрылый!»

А меж тем, кружась вслепую,
Словно мотылек в метели,
Проклиная судьбину злую
Безутешный Церетели.

Григол Робакидзе

Ртвели

Скользким драконом, исторгнутым топями,
Встала давильня. Дурманно и весело.
Мутно-хмельные давильщиков профили,
Щиколки красные, буйное месиво.

Стиснуты прутьями, сжаты соломою,
Кисти – в корзинах, черные с желтыми.
Черепом тыквы[29] с носом изломанным
Черпают дети сок свежевзболтанный.

Блещет янтарь под зарею рубиновой,
Лозы взвиваются черными змеями,
В темных глубинах мерещится киноварь.
Пологов лиственных зыбкое веянье…

Звук бездыханный, ветром волнуемый:
«Ты! Ты – моя! Не упрямься…» Покатится
Шепота шелест меж поцелуями:
«Да, я – твоя! Да, я – твой!» И – невнятица.

Юношей песня «Одела дилано!»[30]
Прыгают краски, везде разбрелись они…
Тихо! Откуда приблизилось дивное:
«Эгей, Диониси, эгей, Диониси!»?

Амазонка Лонда
Сонет – вышедший из берегов

Гомон. Сумятица. Пляски… Заздравные звонки
Тосты. Меж тем в круговом азарпеша[31] пути.
С сыном Филиппа так жаждут войны амазонки,
Но светлоликая Лонда… Ей места себе не найти!

Кажется зверем угрюмым, напрягшимся в гонке…
Дерзко промолвила: «Наша царица, прости!
Александра хочу! Хоть нá день он – мой… О ребенке
Я умоляю… Хочу от него понести!»

Вот уж три дня амазонка лежит с Македонцем,
Тешится с ним среди лоз виноградных под солнцем.
Он говорит ей: «Престолы я взял мировые!

Судьбу обуздал, но бессмертие – из твоего
Неутолимого тела первым – пью и – впервые
С тех пор, как пояс я снял золотой с него!»

На Верийском мосту[32]

Вот поет косматый ветер на мосту Верийском ночью…
И метели мчатся тени, снегопада свищут клочья.
На мосту Верийском воя, ветер сказкой веет втайне…
Вот! Зловещее, глухое ведьм все громче бормотанье.
Ветер на мосту Верийском, как помешанный, бушует…
Ведьма голосит и скачет, беглый бес на беса дует.
С диким криком ветер прянул прямо с моста в кипень
Мтквари…
И ворвался с моста в сердце крови призрак в дымной хмари.
Ждет свиданья пьяный ветер на мосту Верийском ночью,
Это – буйство пьяной степи, снега свищущие клочья.

Валериан Гаприндашвили

Ночные листья

Ночь странная бежит, как черный пес,
Цветения вынюхивая запах,
Ей – до зари среди незримых роз
Перелетать на вытянутых лапах.

Дрожаньем туч затóчена луна.
Безмолвна, недвижима, бездыханна,
Лежит на блюде дымчатом она
Отсеченной главою Иоанна.

Распятье одиночества влачу,
Молюсь лишь ночи. И, подвластен чарам,
И проклят всеми, я вослед лучу —
В глубь черноты – лечу Элеазаром!

Мамиа Гуриэли[33]

Умолкшие стихи – я в желчном их дурмане;
Кутила Мамиа – дивлюсь его мечтам.
Вот – собственный его и вечный макадам,
Судьбинный и глухой, смертельный Балахвани[34].

Здесь оргия была, и все размылись грани,
И в серой хижине в рассветный тусклый миг
Неспящий человек печален, бледнолик,
И тающая плоть милей алмазной дани.

Чахотка в дом вошла, и принимает греза
Поэта в свой пожар из рук туберкулеза,
И кашель громовой – как отблески костра.

На помощь не спешит в пустыне голубица,
Придет закрыть глаза Верленова блудница,
Его зловещих язв ужасная сестра.

Али Арсенишвили

Юность, неужто прошла ты, промчавшись бурливо,
И молодыми не будем?.. Далёко, далече
Эта Москва и студенчество, книги и пиво,
Лирика – снег, осыпáвший двух ангелов плечи.

Милый Али! Я уверен – все в памяти живо!
Зимние улицы, стужа, случайные встречи.
Власть одиночества, жизни неведомой диво…
Но вдохновенье венчало и споры и речи.

Разве забуду твою комнатенку на Пресне,
Сладость бессонницы, жар чаепития с хлебом!
В море стихов мы качались, носили нас песни!

Сажей подернутый, был этот мир или не был?
Нет, помни все… Поцелуи в снегах, осиянный
Бронзовый Пушкин, Неждановой голос желанный.

Тициан Табидзе

Мессия для тебя – измученный Пьеро.
Подобен стих-джейран шута лихой проказе.
Сонетом увлечен, ты предал мухамбази,
И, как пиявка, льнет к поэзии перо.

Купели грезящей лазурь и серебро —
Созвучий слезы льешь, ваяешь ты в экстазе
Рукою женственной лозы лиловоглазье.
А на душе – огня ордынское тавро.

В зерцале огненном твоя встает Халдея.
Взирает на тебя из дыма твой двойник.
И караван теней приблизился, твердея.

И поколений сонм у жарких скал возник.
Прародину окинь всей синью глаз, мечтая,
Чтоб сказка не ушла, сияньем залитая!

Праздник Офелии

Верико Анджапаридзе

Лишь один хочу я праздник праздновать отныне —
День Офелии – манящий призрак неотступен.
Станет осенью белесым этот воздух синий,
Дивным ликом озарится небосвода бубен!

Дочь дождя, она печальна, горестно-невинна.
С ливнем в мир слетает ангел, Гамлета подруга,
И ее с восторгом примет сизая стремнина,
И слезами оросится лик замшелый луга.

Празднуйте со мной, поэты, этот день рыданий,
Пред невестой бедной принца преклонив колено!
Потекут людские толпы к новой Иордани:
Эту женщину поднимем из пучины пенной!

Дачник

Внизу идут вагоны мерным ходом,
Вокруг холмы – и нивы и тока,
День золотистым истекает медом,
Но ветви яблонь в неге холодка.

Стоит на горке дремлющая дача,
И снова дачник, от безделья вял,
На эти дали смотрит, чуть не плача,
Припоминает все, что прежде знал.

Ему счастливый чудится ребенок.
Тогда бежал он, мураву топча,
И весь горел, светился, мал и тонок,
Как трепетная, робкая свеча.

Всегда любил он блеск дождя слепого
И бабочки скользящей пестроту,
И ястреб реял и взмывал сурово,
Его мечту похитив на лету.

Волшебная, бывало, снилась птица,
И мальчик на току стелил силки;
И о любви он грезил, и укрыться
Мог звездным небом, близким колдовски.

А Цхенис-цкали катится лениво,
На берегу купальщица нага.
Пусть нежная слегка поблекла ива,
Еще ее не тронули снега.

Как многих деревенских людный город
Его осилил, покорил, увлек.
Он потерял свободу, переборот.
Так сносит мостик мчащийся поток.

Воспоминаний мученик угрюмый,
Тоскует дачник, выйдя на балкон,
И, юности оплакивая думы,
Селенье сновидений видит он.

Исчезло детство… Волны беспокойны —
Растущий шум Кура проволокла.
В глубоком сне ущелье видит войны,
И Ташискари атакует мгла.

Галактион Табидзе

Ангел держал длинный пергамент

Ангел свиток держал – повесть на длинном пергамене,
Скорбно взирая на землю, что-то на ней стерег.
Пóлно! Прощай! Напрасно к твоему я тянулся пламени,
О, сверкающий вечер, вечер алмазных серег!

Молитва моя и Слава, Величье, какого не видели,
Вспомнишь меня когда-либо… Когда-либо! О, внемли!
Обрушились башни Грааля, упала звонница Лидии
Под стопами твоими, и плач я услышал вдали.

О, как мечта поблекла, равная небожительнице,
Греза, из жизни выбежавшая, вышедшая из тьмы!
Померкли цветное облако и тополь, желавший выделиться,
Над которым по небу Азии мчались мы.

Ангел свиток держал, и с бледных письмен, с их ветоши,
С прожелти, – листья падали, осыпав долины рек.
Тщетно тебе я верил, напрасно, отравы изведавши,
Мы друг друга желали!.. Прощай навек!

А уж в затон янтарный занавесы опущены,
Вечер, дрожа от ужаса, кончился невзначай.
Умирают розы, вечер угас над кущами…
Прощай, прощай, прощай!..

Сизые кони

Как гряда туманная, на закате рдяная,
Блещет берег Вечности и угрюмо светится.
Где обетованная радость богоданная?
Здесь царит безмолвие, длится гололедица.
Область эту стылую сковывая силою,
Лишь с тоской унылою делит власть молчание.
Жизнь сдавили милую ледяной могилою,
Ледяной могилою, и в душе – отчаянье.
Сквозь чащобы шумные, черепа безумные,
Дни мои воздушные рвутся вновь и сызнова.
Кони непослушные, как виденья сумные,
Вы ко мне приблизились косяками сизыми.
Прочь летят мгновения – гибель в грозном призвуке,
Что же в горе быть ли нам, слезы горько лить ли нам?
Отошли мучения, как ночные призраки,
Как души звучание в пламени молитвенном!
Как огня скитание, как судьбы вращение,
С гулом в исступлении скачут кони синие.
Где земли цветение, сладость сновидения?
Здесь отдохновение – кладбища уныние!
Только позови меня, назови по имени!
Нет, окинут комьями мерзлыми и серыми,
Рухну обессиленный в темные извилины,
В лабиринты сонные, полные химерами.
Зыбких бликов линии реют над пустынею,
Числа безучастные, позапрошлогодние,
И лесами шумными с лицами безумными
Дни воздушно-синие скачут в преисподнюю.
Лишь в провалах темени, на пределе времени,
В небе или в ямине, прокляты и призваны,
Рок и колыхание моря или пламени,
С громом – стремя к стремени – мчатся кони сизые!

Ветер

Ветра вист, ветра свист, ветра свист,
Ветра взлет; ветер гнет дерева…
И уносится по ветру лист.
Где ты, где ты сейчас, ты жива?
Льется дождь, сыплет снег – ни следа,
Не найти мне тебя никогда!..
Но повсюду, повсюду со мной —
Образ твой, облик твой, лик ночной.
Небосвод и рассеян, и мглист.
Ветра свист, ветра свист, ветра свист.

Луна Мтацминды

Безмятежней луны никогда не всходило!
И нежна, и безмолвна вечерняя лира,
Что сквозным дуновением сизые тени
Созывает и вводит в деревьев плетенье.
И луна в ожерелье выплывает, как ирис,
Сновиденья одели бледный облака вырез.
На Метехи и Мтквари с неба льются белила…
И светила нежнее никогда не всходило!
Старца[35] тень здесь почила, в этом царстве печали,
Но ромашки и розы на холмах не опали.
Звезд мерцанье струится, длится блеск перелива,
Юный Бараташвили здесь бродил сиротливо…
Пусть умру в песнопеньи, словно лебедь потока,
Только спеть бы, как в душу ночи глянуло око:
Как, лазоревой грезы паруса расправляя,
Крылья сна охватили твердь от края до края;
Как в предчувствии смерти, песнопевец крылатый,
Лебедь горестно стонет, словно рек перекаты;
Что душе моей, этим взлелеянной морем,
Смертный путь – лишь дорога в цветах по нагорьям;
Что на этой дороге – лишь мечты новоселье;
Что безмолвнее ночи не бывало доселе;
Что приму свой конец, как великие тени,
Что я – царь и певец, и умру в песнопеньи.
В мир уходит нездешний эта нежная лира…
Нет, луны безмятежней никогда не всходило!

Горы Гурии

В путь!
Гони коней, возница,
Так, чтоб – гривам с визгом взвиться!
Горы я хочу увидеть, головы их великаньи,
Склоны их в зеленой ткани, в травяной весенней скани.
В океане, в океане…
Лаврами хочу окинуть мыслей горестных мельканье.
Скачем,
Скачем, поскакали!
Горы! Их широкий округ, весь простор лугов и пашен,
Хрусталем росы осыпан – пылью радужной окрашен.
Так чиста небес пустыня, небо так неколебимо,
Что приметишь в сизой сини мчащегося серафима.
Кипарис, волнуясь, ропщет и качается маяча.
И дрожит, порывом ветра пересечен, смят и схвачен.
Вырвался родник из камня, – и громада водоската,
Словно небеса, бесплотна, словно небо, бесновата.
Набегает в рукопашной на базальтовые стены
И выламывает лавры, и кипит молочной пеной.
На горе стою… И слышу внятной тишины наречье,
Плещут крылья вдохновенья и в мои врастают плечи.
Вот – Сураби и Дапнари, под крылом – Насакирали,
Всюду новыми очами жизнь глядит в родные дали.
Чу!
Кто там поет в ущелье?
Что за мощь, что за услада!
Где еще так петь могли бы!.. Звуков мне иных не надо.
Нет нигде такого гнева, непокорства и горенья,
И гремит в огне напева ветер реющий боренья.
Нет нигде такой же страсти, в мире нет такого братства…
И нигде, нигде так пылко не умеют целоваться.
Девы здесь так огнелицы… Кто еще приманит взором,
Как тростинки, как юницы, к тайнопламенным озерам.
Что ж, вези! – ухабы вязки —
Не про нас, как видно, ласки, что так жгуче-горячи…
Горы —
приласкать готовы!
Горы… Я мечтаю снова
Зеленью их насладиться,
Слушать пенные ключи.
Так хлестни коней, возница,
Чохом, —
без оглядки
Мчи!

Осень в мужской обители «Непорочного Зачатия»

Май, июнь, июль – тучами —
Над собой промчат кущи осени.
Эти страсти пройдут жгучие,
Люстры залов уснут в озере.

Ветхая желть, берег рдестовый,
Но сандалета тепла еще…
Подсвечник над «Путешествием
Анахарсиса» отдыхающий.

«Зачатия Непорочного»
Обитель в лиственном ропоте.
Вот падает вниз немолчная
И черная вьюга копоти.

Грозные очи навыкате —
О, пристальность выси сводчатой!
Здесь хоть распнись, но о выходе
И не мечтай. Все тут кончено.

Знаю, ты помнишь… Но пóлогом
Играет сквозняк, и в обители —
Колокол, колокол, колокол
Спорит, поет о Спасителе…

Вихорь, и – ворох за ворохом —
Листва – на четыре стороны…
С креста колокольни – мороком —
Февраль окликают вороны.

Мне все объяснила наскоро
Ночь, овладевшая кущею,
Но келья молчит неласково,
Пламя гудит стерегущее.

И, опоенные зельями —
Грезой болезненно-сладкою,
Грядут менестрель – с газелями
И мажордом – с перчаткою.

Химера

Стою ослепший.
Блеск прянул прямо —
Фарфора вспышкой голубою
Из тучи хмурой.

Преобразилась
Вся панорама,
Но пламя скрылось под мглой слепою,
Свинцово-бурой.

Так оглушает
Свет Нотр-Дама,
И кенгуру бегут гурьбою —
Химер фигуры.

Рейн

Полуночной тревогой и кошмарами ночи
Я не сломлен, и жгучий, как лёд,
Пробуждения холод освежает мне очи,
И могучее утро встаёт.
Всем известно на свете:
Мы давно уж не дети,
Где-то плещутся волны морей,
И туманные воды
Сквозь бегущие воды
Гонит к Северу
Траурный Рейн.

У ЗАГЭСа

Бок о бок с ночью прянул из-за леса
Свирепой пены раненый олень.
Вдруг – топот волн и зарево ЗАГЭСа,
Он огнекрасен, как Мариин день.

ЗАГЭС и по-грузински звать ЗАГЭСом…
Еще подправят Мцыри древний храм.
Вода гремящим падает отвесом,
Струятся фрески по моим слезам…

Увлекся отдыхом

Дворец, очевидец столетий, увлекся отдыхом ты,
А сердце мое склонилось под водокрутьем печали…
Небо Версаля укрылось облаком суеты,
Облаком суеты укрылось небо Версаля.

Сколько же раз, о, Версаль, небо твое сотрясали
Огненные колесницы, вестницы темноты!
Облаком суеты укрылось небо Версаля,
Небо Версаля укрылось облаком суеты.

О, пальмовая ветвь, о, вестница покоя!
Под ветром забытье морское, мировое
Здесь без конца поет, меж тем, как ветер свежий
Чуть шевелит огни дремотных побережий.
Идут за кораблем кипящих волн восхолмья,
А там, где окоем, – сплошной стеной безмолвья
Растянутых пространств пустынные громады, —
Холмов кладбищенских немые мириады…
Качнулись двойники зеркальные флотилий,
И, разрывая гладь бессильем всех усилий,
К тебе плывет одна, блуждая, как в тумане;
Тебя зовет она, протягивая длани.
Но онемела ночь, но глохнет слабый голос,
И вихрь глухонемой взметает черный волос.
Отчаянье к тебе взывает вековое,
О пальмовая ветвь, о вестница покоя!

В ожидании непогоды

Ночь прошла. За окном твоим россыпью —
Снег фиалковый, ирисы хлопьями.
В палисаднике, спящем без просыпу,
Тополь встал караульщиком с копьями.

На листах виноградника, нá меди —
Отсвет крови, и красное марево
Льется в пьяном ковровом орнаменте,
Заплетенном в рассветное зарево.

Увенчать бы чело твое девичье
Золотеющими виноградинами!
Но за вечером будет ли день еще,
Повечерие с песнями свадебными?

Если осень к ненастью склонится,
Сгинет гроздь… Никакая конница
Не умчится за днями украденными.

Как добра молодая душа твоя,
Голубая душа, сине-светлая!
А теперь – разрывается надвое,
Рассекается сильными ветрами,

Ледяными лоскутьями стелется!
Не согреться… И крыльями рубящий
Коршун-ворог, колдунья-метелица,
Ворон-вор понесут ее рубище.

Воет вихорь, кричит все горластее.
Гаснут мысли в тумане, о Господи!
Разве вспомнится тихое счастие —
Гаснут мысли в тумане, о Господи!

Это горькое, жгучее пение
Через вьюгу за мыслью все тянется.
И цветение веет весеннее —
Через вьюгу за мыслью все тянется.

… Солнце ранит лучами багряными
Облака в предзакатном томлении,
И скорбят над смертельными ранами
Лани, горы, овраги, олени.

Буре – все краски

Бурю, красную бурю, которая чуть побледнела
От ярости и накала, как пламенное литье,
Ты приветствуешь песней сердца и славишь
открыто и смело,
И песней, песней сердца, отнимешь у смерти ее.

И звонкие брызги красок рассыплешь ты кистью дивной,
Чтоб спящий проснулся, чтоб нищий сбросил
железо оков.
И грянут гимны твои, грянут гимны.
И грянут гимны – вовеки веков!

«О, забвенье! Пепел древний…»

О, забвенье! Пепел древний
Не сметешь с каменьев Джвари!
Двинут в бок Арагвы гребни.
В грудь ударит пена Мтквари.

Изберешь иные тропы, —
И глаза обуглят маки,
Будут путать путь окопы
И раскопок буераки.

Вспять пойдешь, и в котловине
Холод твой растопит Мцхета,
Рассечет, располовинит, —
Ни ответа, ни привета.

Безмятежна нега неба,
Но взгляни, как почва ропщет,
Из бушующего склепа
Вышли полчища усопших.

Схватит ржавый меч десница,
Станет сталью половодье,
В поле битвы обратится
Даже кладбища угодье.

Видишь холм Светицховели,
Золотом заполыхавший?
Встали с каменных постелей
Рати павших питиахшей.

Враг бежит через пригорки…
Смерть настигнет, бросит наземь,
И не дрогнет сторож зоркий,
Грозный бастион Армази.

Жмется к паперти замшенной
Полумертвое забвенье.
Мцхете юной, обновленной
Я дарю стихотворенье.

Веспер

Не в первый раз на чуткой черни
Я вижу радужный развод…
Сейчас в морях зари вечерней
Мгновенный Веспер проплывет.

Один стежок, одно движенье —
И, свежей синью занесен,
Растает Веспер – отраженье,
Преображенье жизни в сон.

Ветвей зажгутся перепутья,
И руки тонкие звезды,
Лучами оплетая прутья,
Потонут в зеркале воды.

Так мы свои сплетаем руки
На долгий миг, на краткий час,
Так наши встречи и разлуки
Уходят в глубь и в память глаз.

Песнь песней Никорцминда

Лиру держа на груди,
Остановившись в пути,
Вижу я луч впереди,
Словно во мгле лабиринта.
Чудо твой зодчий воздвиг,
С благостью отчей воздвиг,
Небом венчая твой лик,
Тебя, Никорцминда!

Стены украсил резьбой,
Вещим сплетением чисел,
И горизонт голубой
С мыслью о вечности сблизил—
Кто же зажег здесь для нас
Яростный твой хризофраз,
Блеск, нестерпимый для глаз,
Твой столп, Никорцминда!

Что за бесценный завет
Был нам оставлен веками!
И безграничен свет,
И гармоничен камень.
Кто же над миром вознес
Граней суровый тес,
Вытесал твой утес,
Тебя, Никорцминда!

Словно из области сна —
В облаке благодати
Пламенная белизна,
Плавных порталов объятье.
Кто же тебя сотворил,
Гору, любя, сотворил,
Волею горних сил,
Гора, Никорцминда!

Ровно двенадцать лампад
Смотрят в двенадцать окон.
Что за огни горят
В доме твоем высоком!
Чьим же во тьме времен
Духом воспламенен
Факел земных племен,
Твой свет, Никорцминда!

Высекло здесь ремесло
Фресок немую поэму.
Благоговейно сплело
Время из них диадему.
Кто же тебя расписал?
И по узорам зеркал
Искры свои разбросал
Костер – Никорцминда!

К почве сведя божество,
Линий слиянье изведав,
Славишь твое торжество,
Как исполненье обетов.
Свиток твой величав.
Смерть и забвенье поправ,
Крепко стоит архитрав —
Собор – Никорцминда!

Словно шумящий лес —
Купол широкий крыши.
К вольным блаженствам небес
Выше восходишь, выше.
И – за пролетом пролет —
Шаг переходит в полет,
Вышнее благо лиет
Сама Никорцминда.

Здесь твой грузинский взгляд,
Пьющий простор, всемирен,
Заревом красок богат…
Крылья простер Сирин!
Крыльев бы, крыльев нам,
Силы – живым крылам,
Правь же пространством, храм,
Цари, Никорцминда!

Храм твой громокрылат,
Своды его непреклонны,
Годы его хранят,
Гулко поют колонны.
Времени круговорот
Зодчества не зачеркнет.
Славя родной народ,
Свети, Никорцминда!

Паоло Яшвили

Письмо Анне Ахматовой[36]

Знай: я тебе соболезную,
Плачу о смерти Блока.
Робкой, забывшей небесное,
Стало душе одиноко.

Ко мне приезжай! Отдаленнее…
Но станешь сестрою милой!
Иль Петербурга агонию
Навеки ты полюбила?

Спасет благодать тбилисская…
Ах, чудится нам обеим
Тень принца, такая близкая!
И вместе мы сиротеем.

Усталое тело ранее
Ты омывала туманом…
А наша страна – Испания
В июле пламенно-пряном.

Безвестными перепутьями
Брести за судьбой готова.
Свой бубен я подарю тебе
И лебедя золотого.

Воспрянешь, собравшись с силами,
Румянец твой загорится…
Коснешься устами стылыми
Пальцев Тамар-царицы.

Али Арсенишвили[37]

Вагон. На лошадях, пять гусаров в Ацкури.
Воскрешена твоя оригинальность,
Похожа на коралловые груды.
И наш вояж… Последняя реальность,
Иль, может быть, единственное чудо.

За поездом тянулся след цветущий,
Похожий на цветение ткемали.
Твои слова, пересекая кущи,
Левкоями за ветром улетали.

Ты с нами был, отбросивший котурны,
Наш друг бесценный, шел ты по долинам
В раскачке декламации столь бурной
Простым солдатом или Лоэнгрином.

За горы солнце спряталось абреком,
Тьма потекла по горному отрогу.
В селенье сонном бедная аптека
Дала нам сад бодлеровский в дорогу.
Грядущее минувшим опьянилось,
Когда стихов нас окружила стая,
Нам в блеске Имеретия явилась,
Арабских сказок книга золотая.

Но ты оглох от выкриков Нерона,
Который опьянен пожаром Рима.
В костеле пел орган, то монотонно,
То громогласно и неутомимо.

Иль хан тебя встречал?.. Шумели флаги,
Шепталась свита, никли опахала…
Иль Ида Рубинштейн тебе, бродяге,
Ступни благоговейно омывала?

Как вдруг – виденье Иродова трона,
И ты услышал клятву Саломеи…
Смотрел на поединок изумленно,
Глядел на гибель Гамлета, немея.

Последним все увидели Брюммеля,
Его цилиндр зеленый, взор туманный.
Все трое, восторгаясь, обомлели…
Урок – Али, Паоло, Тициану!

«Мне, Паоло Яшвили, желтый наскучил Данте…»

Мне, Паоло Яшвили, желтый наскучил Данте,
Я – за Шекспира, но – занавес! Шекспира долой!
Как быть… для меня Бетховен – только старик глухой.
Магнит мне вручило минувшее, в любом усомнюсь таланте.
Быстр, иль как змей, замедлен, мыслю только стихами.
Все-таки предпочитаю всегда разжигать огонь.
Всем желающим высыплю искры мечты на ладонь.
Мерещится мне бессмертие с ледяными руками.

Танит Табидзе[38]

В желтом Орпири по следу цапли
Ходит поэт, перепуганно-жалкий.
Слезы в глазах, и руки ослабли,
В твою колыбель он сыплет фиалки.

Певец малярии грезил о мае,
Цветенье мая – Танит Табидзе.
Но плач орпирского Адонаи[39]
Все не иссякнет, не прекратится.

Молочные зубки твои – о, горе! —
Стенаний отцовских не остановили.
Но вырастешь и пожалеешь вскоре
Род незадачливый Макашвили

В траурных тучах сейчас – Цицамури[40],
А там – безоблачные картины…
Но жаль, что в Кахетию столько хмури
Заносят пришлые имеретины.

Ноет отец: «Года ослепили
Отца моего в нашей топи хлюпкой!»
Танит! Среди аистов рослых Орпири
Пухлой ползаешь ты голубкой.

Цветущей Кахетией мать гордится,
Хафизу отец доверяет печали…
Возьмет и тебя, о, Танит Табидзе,
Горячка зеленого Цхенисцкали!

Гибельна кровь отца – поэта,
Кровь материнская – боль и терзанье.
Ужас орпирский томит до рассвета,
Но Рождество твое – край Алазани.

Быть может, отец вас покинет тихо,
И горестно мать над ручьем прослезится…
Пусть Бог сохранит от всякого лиха,
Пусть благословит он Танит Табидзе!

Шалва Апхаидзе

Письмо Сандро из Тбилиси

Здесь в иконописи эмалевой
Тбилиси меркнет нежнолицый.
Сквозь каменную пыль, сквозь марево
Мой взор пытается пробиться.

О Грузия! К тебе, израненной,
К земле – сестре моей – взываю…
Но в пламени – дома и храмины,
Спасенья нет родному краю.

Мир исчезает, нам завещанный,
Как призрак знойного Исани[41].
Забыл Тбилиси Благовещенье,
И мы забыты небесами.

Здесь – кашля жар… Глазные впадины
Подобно вырытой могиле.
Сандро! Все лучшее украдено,
Остался быт клопов и пыли.

Послевоенный сплин томителен.
Сырым стал ветер. На закате
Мы – робкие затменья зрители…
Грядет последнее Распятье!

Паломники в песках… Язычники!
Нино[42] и Клеопатра – с ними!
Я вновь тоскую по Сапичхиа[43],
Твое, Сандро, я слышу имя.

Иванэ Кипиани

Зима

Вот сумасшедшая вступила в мой дом старуха
И лошадь белую впустила в мое затишье.
Погибшие лебяжьи стаи, накаты пуха,
Внизу расположились храмы, Кааба – выше.
Хрустальные оскалив зубы, конь веселится,
Мелькают, вздрагивают степи, дрожат, немея.
Гроб черный пуст. Кровь сонных комнат во мгле безлицей
Пьют белокрылые, большие, слепые змеи.
Чернобородые во мраке встают пьянчуги
И с криком разрывают в клочья белье, перины.
Здесь бирюзовая пустыня ревет в испуге,
Рев непрестанно нарастает, как голос львиный.
Погибшие лебяжьи стаи, накаты пуха,
Внизу расположились храмы, Кааба – выше.
И сумасшедшая внезапно пришла старуха
И лошадь белую впустила в мое затишье.

Николо Мицишвили

Цминданиани[44]

Раз в сто лет бывает миру явлена цминданиани —
Птица-пламень с телом рыбьим, сеющее грех созданье.
Лишь церковную ограду заприметит на погосте,
Прянет на верхушки елей – метеором – злая гостья.
А внизу, в замшелой церкви, растревожатся святые…
Как ножи над телом вражьим, свечи вспыхнут золотые.
В этот миг Святой Георгий ослабеет в кольцах змия,
Вздрогнет Петр; цепенея выронит дитя Мария.
И сломает крест Спаситель, руки вскинувший высоко,
И закроется, затмится мглой всевидящее Око.
Незадачливый прохожий, обданный смолой и варом,
Помешается, исчахнет, в пламени исчезнет яром,
Сила зла неуязвима, до зари все длится схватка,
И душе заблудшей церковь наважденьем мучить сладко.
Утром сгинет злая птица, с воплем полетит лесами,
Всюду уголья роняя, и леса охватит пламя.

Зевота ночи

Вокруг тиха ночная дрема,
Но в тонком посвисте тоски
Вступили тени в сумрак дома,
Неосязаемо-близки.

Колокола гудят надрывно,
Рыдают бубны… Бред и тьма. .
«Мой милый, разве я противна?
Придешь ко мне, сойдешь с ума!»

Так ночь всегда, всегда взывала. .
И чувствую – в глуши ночной
Уже иное покрывало
Накинуто на разум мой.

Храм рушится, чей полный жаром
Кирпич я смел в крови обжечь.
Бегу отсюда Валтасаром,
И пышет огненная печь.

Скорее прочь от пепелища!
Но нет дороги никуда…
– Сойдешь с ума! – так ветер свищет.
– … с ума! – грохочут провода.

Мы – как разбойники в вертепе,
Лихие думы… Воровски
С ворот иного мира – цепи
Вы сбили и смели замки!

О, ночи жуткая зевота!
Мозг изменил, как ни лукавь. .
О, ярость мысли и тенета,
Неведомых видений явь!

Колау Надирадзе

Автопортрет

Я азиат, мне снится зыбь залива,
Экватор, знойный морок, львиный храп,
Возник на дюнах след тяжелых лап,
И звери ищут зарослей лениво.

Рябь золота, парчи, слоновой кости,
В ручьи из пагод идолы глядят,
Замкнули путь засовами громад
Полярные моря в холодной злости.

И с перебитым носом от рожденья,
Плыву, пытаюсь одолеть волну,
Ношу лорнет и улиц блуд кляну!

Когда б Творец пересмотрел творенье,
Едва ли так был сир и одинок
Стиха недрессированный щенок.

Иерусалим
Сонет

Халдеи древний миф вновь золотом горит,
О, не забыть луне величье Соломона,
И горечь ласк и слез, и сумрак глаз, влюбленно
Об умирающей скорбящих Шуламит.

Пусть жизнь ее и смерть мгновенны, здесь навзрыд
И в миге слезы льет бессмертье уязвленно.
Две тени ночью вновь, как и во время оно,
Застыли в немоте ерусалимских плит.

Внимала твердь псалмам любовников святых…
Здесь пела вкрадчиво могилам тайным их
Царица Савская, чьи ноги волосаты.

По легкости одежд прозрачных я грущу,
Блаженство горнее в отчаянье ищу,
И в сердце жаждущем все горше боль утраты.

Ивану Мачабели[45]
Сонет

Тебя терзали ведьм худые руки,
Тебя манили бесы, как Макбета,
Ночь с хохотом и хрипом до рассвета
Тебя гнала, и ты горел от муки.

Был верен цели ты душой больною,
Был паладином, рыцарем обета.
И Гамлет, околдованный луною,
На поединок вызывал поэта.

Зеленых звезд причуды, вспышки блажи,
Мечты тебя лучами жгли… Когда же
Принес ты леди Макбет это пламя,

Поблек Тифлис, Офелия в миражи
Тебя, окинув прядями, как пряжей,
Взяла из жизни нежными руками.

Триптих

Мне снится шея белая, лебяжья,
Касание парчи твоей и кожи!
Куда бежать от нежного миража?
Мне снится шея белая, лебяжья.
О, только б речи медленная пряжа
Текла, звуча то ласковей, то строже…
Мне снится шея белая, лебяжья,
Касание парчи твоей и кожи!

И Ганнибал бы взял тебя на ложе,
Увез бы в лунный холод Карфагена.
Любви твоей возжаждавший до дрожи,
И Ганнибал бы взял тебя на ложе…
Хотела б леди Макбет стать похожей,
И нож вручила б мужу… О, измена!
И Ганнибал бы взял тебя на ложе,
Увез бы в лунный холод Карфагена.

III

Сравнись, мой стих, с влюбленною Селеной!
Хрустальной шеи мучает загадка,
О, этот лик, желанный, незабвенный!
Сравнись, мой стих, с влюбленною Селеной!
Мечта взмывала, словно ветер пленный,
Ярмо любви нести легко и сладко!
Сравнись, мой стих, с влюбленною Селеной!
Хрустальной шеи мучает загадка.

Джоконда

Пятисотлетьем ранее – над Арно —
Не так же ли луна была светла?!
И нас любовь, как прежде, лучезарна,
Опустошила, к смерти подвела.

Так эта ночь, расширившись, блистала
Так страсть росла, сметая волнолом…
Твои уста в улыбке бледно-алой
Целуют память, спящую в былом.

И не было, и нет пути иного,
Одной судьбы нас обожгла печать,
И ждет создатель, призывает снова,
И снится сад Эммауса опять.

Не солнце ли Флоренции и ныне
Нам светит, уплывая на закат,
И, словно снег горячий, бело-синий,
На плечи крылья ангелов летят.

В родном кругу, на благодатном лоне,
Минувшее вернулось, и луна
В своем немом, сверкающем наклоне
Все так же ослепительно-бледна.

На синий берег нового прилива
Вновь наши тени вышли… В тьму и сонь
К тебе уходит сердце торопливо,
И я горю, и падаю в огонь.

Твоя улыбка – та же… Что могло бы
Ее стереть на ожившем холсте!..
Я – ветхий Лазарь, вышедший из гроба,
Спаситель я, распятый на кресте.

Пути к спасенью не было иного…
Бела садов небесных благодать.
И наш Творец нас окликает снова,
Клеймит любви блаженная печать.

Следишь с улыбкой за живым светилом,
Луна белеет и плывет в ночи.
Нас обжигает снегом легкокрылым,
Потоков звездных падают лучи.

Твоя улыбка расцвела в эдеме,
Раскрыв небес хрустальный водоем…
И входим вновь, переступая время,
В Голгофу и Эммаус мы вдвоем.

Раздумья у моря

Я к тебе прихожу, чтобы пеньем валов насладиться,
Но чего я страшусь и откуда такая тоска?
Погляди, это – я, обреченная жить небылица
И неслышное зернышко в складках шуршащих песка.

И когда в небесах меркнет солнца пожар огнекрылый
И восходят светила в полях голубой высоты,
Ты зачем, в мою душу вливаясь божественной силой,
Волны дум в ней рождаешь, прозрачных и грозных, как ты?

Теша слабый мой разум, зачем ты в ночи говоришь с ним.
Воплотившее вечность? Затем ли, чтоб, ширью пленен,
Я искал отрешенно подобье свое во Всевышнем
Или немощным слухом внимал бы теченью времен?

Этот мир вне меня, но ведь он и во мне тем не мене.
Даже смерть – та же жизнь, ведь она – только мысль!
Мы живем…
Ну, а где же исток этой жизни?.. Где встать на колени,
Где увижу я храм, чтобы жарко молился я в нем?

Море, перед тобой я стою в одинокой печали.
Где вы, детские годы?! И ночь, словно пропасть, черна…
Человек и природа когда-то мне сердце смягчали,
Сердцу трепет внушали в далекие те времена.

Где то время, когда жадный взгляд устремлял
я к созвездьям,
И меня овевало высоких небес волшебство?!
Но пуста высота, истерзавшая сердце предвестьем,
Опустела она, и сегодня там нет ничего.

О, совсем ничего! И лазурь вероломна и лжива.
Эти нежные звуки, и запах, и красок пожар —
Только призрак и сон, лишь блаженная греза прилива,
Ощущений мираж, мимолетное веянье чар!

И уж если навеки все сущее сгинет в размоле,
Я веленье судьбы без упреков, как милость, приму,
Сердце, полное грусти, как чашу, о вечное море,
Я тебе принесу, чтобы пенью внимать твоему.

Имеретия

Я уж не вижу тебя. Не может
Марево долов твоих голубое
Песни услышать моей, и всё же
Рук к тебе простираю с мольбою.

Так отчего ж мне, как небылица,
Грезятся гребней твоих руины?
И умереть я хочу, и слиться
Кровью и плотью с твоей сердцевиной.

Что ж полюбил я и снег, и ливень,
И ключ заглохший, и лист увядший,
И май, что моря синей, бурливей,
И эти чащи – обитель каджей?

Слышу я сладкую песнь пастушью,
Слушаю жадно, неутомимо.
Пьян алычовой кислою сушью,
Снова под летним ливнем я вымок.

Вновь, переваливаясь покато,
Тропинкой узкой в пыли лениво
Волы шагают и до заката
Блестят мотыги над шумной нивой.

Очи живою водою вымыв,
Я пробудился, очнулось тело,
И легионами серафимов
Вдруг вдохновенье в груди запело.

Полон немым и сладостным хмелем
Сини бездонной, хочу начать я
Давнюю жизнь… Зерно перемелем,
Тесто замесим, чтоб выпечь мчади!

Нет, никогда, как бы годы не мчали,
Зелени пажитей не забыться!
Снова в марани бурлит мачари,
Золотом спелым бушует пшеница.

Снова в ночи на мосту дощатом
Полные арбы скрипят все чаще.
В полдень на поле пустынном, сжатом
Спит крестьянин под солнцем палящим.

Солнцем облитая и луною,
Благословенная небесами,
Родина, снова ты – предо мною,
К почве твоей я припал и замер.

Так приюти в том плетеном доме,
Где по-грузински качают зыбку,
Где стоголосая песня сломит
Бедное сердце музыкой зыбкой!

Вновь босиком, обернувшись ланью, —
Перебегать по холмам родимым,
Как по коврам, от поляны к поляне,
Хижин дыша отдаленным дымом.

Снова изведать нежность Орпири,
Гостеприимство узнать Чаладиди,
И Черноморской соленой шири
Почуять ветер, на берег выйдя.

Там, где леса, что ушли под воду,
Рослая скрыла от глаз осока…
Мгла разбежалась по небосводу,
Чьи огневые концы далёко.

Я прихожу к тебе, чтоб смиренно
Молвить, что все ж дана мне награда:
Я, соловей, улетевший из плена,
Плача, пою у любимого сада!..

Молвить о том, что в груди, не смолкая,
Сердце поет еще, как саламури.
Дорог мне, сыну грузинского края,
Даже песок твой, клубящийся в буре!

Благословеньем неба родного
Року противлюсь, не уставая.
Я возвратился, чтоб вновь и снова
К тебе приникнуть, земля святая!

Весна в Тбилиси

Обошла переулка украдкой
И фиалками вышила след…
Бирюзовою кровлею шаткой
Весь Тбилиси накрыт и согрет.

Ты – как милая мать предо мною,
Крепость предков! И, полон любви,
Я хочу это сердце больное
Уронить на колени твои!

Ты прими меня, жаждой не мучай!
Чистота твоя сердцу мила,
Так седая скалистая круча
Заточенного манит орла.

Мой Тбилиси, поющий спросонья,
Ты – как чаша с церковным вином!
Этот белый и грузный Сиони,
Словно в сердце воздвигнут моем!

В блеске чуда, в дурмане всесилья,
Грезя морем фиалковых груд,
Верю вновь, что могучие крылья
На разбитых плечах прорастут.

Как ребенка, руками своими
Обними меня, к солнцу подбрось,
Чтобы сердце, твердя твое имя,
От весеннего звона рвалось.

Последнее путешествие с двойником

Ты еще раз перейдешь это дымное поле,
Друг мой последний, вернешься из долгого сна,
Чтобы промолвить: «Сей мир искушенья и боли
Вместе оставим, но будет дорога трудна.

И заточенье твое, и мучения ныне
Будут окончены. Я, тот, кто с детства стерег
Грезу твою, через бездны времен и пустыни
Вновь прилетел к тебе, неотвратим, словно рок,

Парус поднимем, моря одолеем и горы,
Солнце, луну пролетим, о, быстрее, быстрей!
Вечность сжимает свои ледяные заторы,
И безграничности огненный кружит борей.

Очи открой и вглядись… О, не будь недоверчив!
Мира невидимый лик нам откроется… В путь!
Воздух ночной разметали могучие смерчи…
Ты одиночества слезы навеки забудь!»

К стеклам, качаясь, прихлынули ночи чернила,
Звездного хора так нежен призывный напев…
Пропасть меня непроглядная не устрашила,
И за своим двойником я иду, побледнев.

Язык природы

Лишь на ресницах вечера длинных
Будет дано загореться алмазам,
И на высоких, горючих осинах
Отблески звезд зашевелятся разом,

И от земли к небесам, словно крепи,
Встанет хрустальных столбов колоннада,
Горных цветов наплывающий лепет
Канет по капле в молчание сада, —

Тьма набежит, будет внятен тогда мне
Спящей природы язык полуночный!..
Сердцебиение слышится в камне,
Слуха коснулось дыхание почвы.

Мысли мои и мое вдохновенье
Пламенный ветер одел, как солому.
Жизни божественное теченье
Внятно мне, бледному, еле живому!..

Благословен пролетающий мимо
Миг – незаметная эта пропажа,
И приближение неумолимой
Смерти, и памяти зоркая стража.

Ветвь плодоносная благословенна,
Где под листвой укрывается птица,
Брызги росы и цветения пена,
Трещина в почке, готовой раскрыться!

И не устану благословлять я
Вечную радость, первую встречу.
Славлю святое мгновенье зачатья,
Благословляю любовь человечью.

Благословенье тому, кто впервые
Душу в рабах распознал и душою
Мудрость и жалость, все чувства живые
Вырастил, мучимый болью чужою.

Что за величье! Жрецом онемелым
Стал я в смятенье… О, что же в юдоли
Этот восторг уместит? Что – пределом
Этой любви или, может быть, боли?!

Мысли приблизились и вдохновенье
К дому природы, к открытому дому…
Жизни божественное теченье
Внятно мне, бледному, еле живому.

Гнет меня долу какая-то сила.
Навзничь упавшего окаменело,
Звездными хорами оглушило,
Безднами небо меня оглядело.

Сон поэта

Только лишь ливень осенний свое принесет шелестенье,

1 Цигнадзе Вера Варламовна – знаменитая грузинская танцовщица.

2 Бека Опизари — грузинский мастер чеканки по металлу, златоваятель, живший в XII веке.

3 Манави – марка кахетинского вина.

4 Хоруми — грузинский танец.

5 Важа Пшавела (1861–1915) – великий грузинский поэт.

6 Авлабар, Харпухи, Дидубе, Вери — старые тбилисские кварталы.

7 Здесь названия тбилисских районов.

8 Галактион Табидзе (1893–1959) – великий грузинский поэт.

9 Эгриси — средневековое название феодальной Мингрелии.

10 Зар-зар – кавказское название игры в кости.

11 Мухамбази – напевная твёрдая форма грузинского стихосложения.

12 «Да здравствует!» (груз.)

13 Грузинский хлеб.

14 День святого великомученика Саркиса, отмечаемый армянской церковью 11 февраля.

15 Мелек Рик – «царь Рик», арабское прозвище английского короля Ричарда Львиное Сердце (1157–1199).

16 Семейное заведение газированных вод, достопримечательность Тбилиси.

17 Стихотворение написано от имени вымышленной поэтессы Елены Дариани..

18 Гурия, Рача, Имеретия – исторические области Грузии.

19 Кулаши – поселение грузинских евреев в Западной Грузии.

20 Галактион Табидзе(1892–1959). Его первая жена Ольга Окуджава была расстреляна в 1941 г.

21 Ираклий Абашидзе (1909–1992) – грузинский поэт.

22 Ортачала – старинный район Тбилиси.

23 Кинто – мелкие торговцы, занятые продажей овощей и фруктов в разнос.

24 Название сборника стихов Евгения Боратынского.

25 Грузинские керамические литавры.

26 Гомбори – перевал на пути из Картли в Кахетию.

27 Кериб – народный сказитель, певец.

28 Мтквари – грузинское название Куры.

29 Черпалки для вина грузинские крестьяне делают из высушенной тыквы, насаженной на палку.

30 Припев народной песни.

31 Азарпеша — большая чаша для вина, идущая по кругу.

32 Верийский мост в Тбилиси – мост над Курой (Мтквари).

33 Мамиа Гуриэли — грузинский поэт.

34 Балахвани — район Кутаиси.

35 Имеется в виду А.Церетели.

36 Это послание сочинено от имени вымышленной поэтессы.

37 Али Арсенишвили — критик, принадлежавший к группе «Голубые роги».

38 Стихотворение обращено к Танит Табидзе, дочери поэта Тициана Таидзе и Нины Макашвили.

39 Адонаи – одно из имен Бога у иудеев. Тициан Табидзе написал стихотворение «Адонаи», вероятно, под впечатлением пьесы Гуцкова «Уриэль Акоста» в постановке К. Марджанишвили.

40 Цицамури – место, где произошло убийство великого грузинского поэта Ильи Чавчавадзе.

41 Район старого Тбилиси.

42 Святая Нино – просветительница Грузии, канонизированная церковью.

43 Место близ Кутаиси.

44 Проклятая птица, сатанинская, птица несчастья и «Nevermore». (Примеч. авт.)

45 Иван Мачабели — грузинский переводчик Шекспира.

Продолжить чтение

Вход в систему

Жанры

Красные листья Гомбори. Книга о Грузии

I. Стихи о Грузии

Из давних книг

Шарден в Тифлисе

Тбилиси. Балет

Сумерки

Пиры

Фреска

Джвари

Имя

Оклад грузинской иконыXVII век

Старый город

Свойство города

Озеро Палиостоми

Рембрандт. «Даная»

Цебельда

«В том городе светоотдачи…»

Порфирий

Хоруми[4]

Мечта

Воспоминания о Параджанове

Хванчкара

«Растрачены годы в потемках твоих…»

Два века

Отчет

«Утро, полное нежной лазури…»

Фотограф

Памяти фотографа

Праведник

«Там сейчас краснеют горы…»

«Там грудь выкатывал старик одутловатый…»

«Приехать бы опять в Тбилиси…»

«В этом городе помню балкон голубой, голубой…»

Когда-то в Грузии

Тифлис

«Строчками Галактиона…»[8]

Памяти Пастернака, Тихонова, Заболоцкого…

Бессюжетная новелла

Грузии

«Вдоль красных и светло-лиловых…»

Из книги «Пустыня»(2014)

Тбилиси

«Он в сумерках фиолетов…»

Тифлис

Батуми

Из книги «Перевал»(2015)

Грузинское

Ангел

В Мингрелии

Архоти

«Видел я честолюбье его и чутьё…»

Перед поездкой

Из книги «За перевалом»(2016)

Грузинские переводы

Александр Кочетков

«Как ждали все, что скажет Параджанов!..»

Драматургия

Из книги «Переписчик»(2018)

Грузинские переводы

«Балагур, но себе на уме…»

Дидубе

Речь

«Медлительно-плавной, как местная речь…»

«Могла бы медведица, или река…»

Вино

Грузинки

Зар-зар[10]

Из книги «Устье»(2018)

Воспоминания о Вадиме

«Полудрёма сменит дрёму…»

Ната Вачнадзе

Ладо

Подруга

Апокриф

«Куда я с ней когда-то брёл?..»

Медея

Эдельвейс

Хевсурский мотив

Оклад грузинской иконы
XVII век

Из книги «Пустыня»
(2014)

Из книги «Перевал»
(2015)

Из книги «За перевалом»
(2016)

Из книги «Переписчик»
(2018)

Из книги «Устье»
(2018)

Из книги «Язык цветов»
(2023)