Вы меня не знаете

© Copyright © Imran Mahmood 2017

This edition is published by arrangement with Darley Anderson Literary, TV & Film Agency and The Van Lear Agency

© Александрова Н., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2024

Центральный уголовный суд Т2017229

 Дело рассматривает: ЕГО ЧЕСТЬ СУДЬЯ СЭЛМОН, КОРОЛЕВСКИЙ АДВОКАТ

Заключительные речи

Суд: день 29

Вторник, 4 июля 2017 года

ВЫСТУПАЮТ

Со стороны обвинения К. Сэлфред, королевский адвокат

Со стороны защиты: Подсудимый, лично

Расшифровка цифровой аудиозаписи выполнена Закрытой акционерной компанией «Т. Дж. Нэзерин», официальным поставщиком услуг судебной стенографии и расшифровки

1

ПОДСУДИМЫЙ:

– В 1850 году Генри Джон Темпл, третий виконт Пальмерстон, произнес в парламенте речь, которая длилась пять часов. На португальского еврея по имени Дон Пасифико, который родился в Гибралтаре, но жил в Греции, напала толпа расистов. Его избили. Его дом разгромили. Его вещи разграбили. Греческая полиция все видела, но ничего не предприняла. Дон Пасифико обратился к правительству Греции за компенсацией. Правительство Греции отказалось что-либо выплачивать. И тогда он обратился к британцам.

Что сделал Пальмерстон? Пальмерстон посчитал, что этот еврей из Гибралтара – британский подданный. И тогда виконт послал в Афины целую эскадру, чтобы заблокировать порт. Спустя восемь недель правительство Греции выплатило компенсацию. Столкнувшись в парламенте с разъяренной толпой, Пальмерстон произнес пятичасовую речь. Он сказал: «Сильная рука британского правительства должна защищать британского подданного от зла и несправедливости, где бы тот ни находился».

Вот что значило тогда быть британцем. В те племена. Прошу прощения, в те времена. Я немного волнуюсь. В те времена было не важно, является ли британский гражданин евреем, или португальцем, или гибралтарцем, или кем-либо еще. Того факта, что человек – британский подданный, было достаточно. Если вас, где бы вы ни находились, постигла беда, вы могли рассчитывать, что вся мощь Англии придет вам на помощь. Пальмерстон, тот ради одного человека послал целый флот!

Вот что Англия была готова сделать ради одного-единственного человека, даже если он безродный еврей, как Дон Пасифико, – вся Англия за одного. Прошло сто шестьдесят лет, и вот этот чернокожий англичанин совершенно не может рассчитывать на Англию. Совершенно. Я совершенно не могу рассчитывать на нее, разве что на крохотную ее часть, которая находится в этом самом зале. Для меня сейчас это вся Англия. Вы – вся Англия, и вы нужны мне сейчас. Мне нужна сильная рука, которая защитит меня от несправедливости и зла. Вы нужны мне. Вы нужны мне. А я нужен вам. Я нужен вам, чтобы вы стали всей Англией.

Короче, я дошел примерно досюда. А потом подумал: «Ну а смысл?» Я ни разу не лорд Пальмерстон, и, даже если я толкну пятичасовую речь, вы мне вряд ли похлопаете. Я ж не идиот. Я знаю, что никакая речь меня не спасет. Но знаете что? Этот кусок стоило зачитать хотя бы ради того, чтобы поглядеть сейчас на ваши лица. Это я не ради стеба, а чтобы вас встряхнуть. Не ожидали, что я могу разговаривать как профессор, да? Но я просто хотел дать вам понять, что у меня есть не только та грань, которую вы все видели, когда я давал показания. Я хотел, не знаю, вас удивить. И я вам так скажу: удивиться вам придется еще не раз.

Так что, может, это первый. Почему здесь стою и произношу эту речь я, а не мой адвокат? Почему я решил предстать перед вами и рассказать все своими словами? Не поймите неправильно, это не потому, что я им недоволен или типа того. Мы, скорее, разошлись во взглядах на кое-какие вопросы, а еще я знаю много того, чего не знает он.

Ну например. Помните, как я пару дней назад давал показания? Мы не сошлись во взглядах на это в том числе. Он хотел, чтобы я рассказал «правдоподобную историю». «Расскажи им то, что они хотят услышать», – говорит он мне. А я ему: «Не, чувак, я хочу им рассказать то, что они слышать не хотят, – правду». Ему это не особо понравилось. «Это для них слишком, – говорил он. – Они такое не переварят».

Адвокат у меня хороший, не поймите неправильно. Но я подумал: он ведь не я. Он не знает того, что я знаю. Я-то знаю, что́ я знаю, но не знаю, что знает он, в этом все дело. Как лучше: чтобы он говорил с вами на вашем языке, но рассказал только половину, или чтобы я говорил сам и рассказал все, рискуя при этом, что вы ничего не поймете? Могу ли я вообще рассказать вам все? Поверите ли вы? Не знаю. Реально не знаю. Но знаю вот что: я не собираюсь подставляться из-за этого убийства и скрывать от вас правду. Даже если мой адвокат против.

Так что вот мое признание. Перед тем как давать показания, я дал клятву. На Библии. Но Господь знает, что на свидетельской трибуне я рассказал не всю правду. Правда была, не подумайте, и много, но было и кое-что не совсем правдивое. Но так он хотел, мой адвокат. «Дело не в правде, – сказал он, – а в том, чему они могут поверить».

Это печально, потому что как я могу поклясться, что буду говорить правду, а потом наврать? И вчера вечером я думал об этом, пока пытался заснуть. Много думал. И проснулся недовольным, уж поверьте. Так что сегодня утром я ему сказал: «Чувак, я хочу рассказать все как есть. Эта речь, заключительная речь – мой последний шанс». И он такой: «Я умываю руки». Он типа не может представлять меня из-за этических причин. Этических причин? Я думал, что правда – это этично, но, видимо, нет. Все дело во впечатлении. «Какое ты произведешь впечатление, если сейчас расскажешь другую версию? Как это будет выглядеть, если ты дашь им новую информацию?» «А может, – говорю я, – мне не обязательно рассказывать им о том самом» – и, честно говоря, я до сих пор не уверен, что смогу рассказать. Потому что не знаю, переживу ли, если расскажу, понимаете?

Не поймите неправильно, я хочу рассказать, но не уверен, смогу ли сейчас это сделать. Не знаю, что вы обо мне тогда подумаете. Наверное, вам надо бы сперва узнать меня получше. Настоящего меня.

Сейчас вы смотрите на меня и думаете, что я обычный тупой пацан, который ходит и стреляет в других без всякой причины. Я знаю, что вы так думаете, потому что я не тупой и вы тоже не тупые. Я понимаю, что и улики, и мои показания выглядят не очень. Понимаю. Я понимаю, что они сомнительные. Так что я понимаю: вы думаете, что я взял и пристрелил того пацана, но это не так. Это они хотят, чтобы вы так думали. Они хотят, чтобы вы поверили, что я отбитый никчемный пацан, который ни за что застрелил случайного чувака на улице. Но не дайте себя обмануть. Это они хорошо умеют – обманывать. Этот мужик, обвинитель, этим на жизнь зарабатывает. Он этим занимается с утра до ночи, и, когда он с вами закончит, вы будете думать, что черное – белое и наоборот. Снимаю перед ним шляпу. Он профи. Скользкий тип, но профи. Но вам надо разглядеть то, что находится за дымовой завесой, которую он тут сотворил. Вы удивитесь, точно говорю. Попробуйте сделать это, но не ради меня. Сделайте это просто так, ради эксперимента. Если я ошибаюсь, то и ладно, и тогда вы решите, как решите. Но если я прав…

Возьмем улики. О'кей, улики вообще не в мою пользу, но их не так уж много. Но, прежде чем я в это полезу, хочу сказать вот что. Забудьте все, что я сказал или не сказал, когда давал показания на свидетельской трибуне. Если против меня в этом деле нет серьезных улик, это же не важно, да? Если улики – говно, какая разница, что я говорил или не говорил?

О'кей, улики. У меня получился вот такой список:

1. Застрелили пацана из моего района.

2. За три месяца до того, как его застрелили, кто-то слышал, как я проходил мимо и назвал его «конченым».

3. За пару месяцев до того, как его застрелили, свидетель видел, как Джамиль – убитый пацан – ругается с черным пацаном примерно моих лет в черном худи с белыми иероглифами на спине.

4. Узел сотовой связи. Эксперт по мобилам сказал, что в момент выстрела мой телефон находился в той же зоне покрытия, что и телефон убитого. Мой телефон также находился в той же зоне покрытия, что и его, в день, когда я, предположительно, с ним поругался. И он находился в той же зоне покрытия, что и его, в день, когда я, предположительно, назвал его «конченым». Во всех случаях – в одной зоне покрытия. Как там сказал эксперт? Пятьдесят-шестьдесят метров?

5. Обыск в моей квартире. Полиция арестовала меня, потому что был слух, что я причастен к стрельбе. Они обыскали мою квартиру и нашли пистолет «Байкал». Они нашли черное худи с белыми иероглифами на спине. Они нашли мой телефон, и все данные совпали с предыдущей уликой. Они нашли мой паспорт. Они нашли билет на рейс в Испанию. Они нашли наличку – тридцать тысяч фунтов – у меня в рюкзаке. Они нашли следы продуктов выстрела, которые обвинение тут мусолило, у меня в машине и на худи. Они нашли меня.

6. Полиция говорит, что пулю, которая убила пацана, Джамиля, вероятно, выпустили из моего пистолета. Баллистическая экспертиза. Вы же помните чувака, который тут показывал схемы, и так далее. Он сказал, что тот выстрел сделали из моего пистолета.

7. У меня под ногтями нашли крошечные частички крови Джамиля.

8. В его машине нашли несколько моих волосков.

Дело открыто – дело закрыто. Чего тут еще говорить? Все свободны, всем спасибо за внимание. И если вы признаете меня виновным, вы, наверное, пойдете домой и будете спокойно спать по ночам. Я это знаю. Но вы сидите здесь и разбираете это дело четвертую неделю. И, надеюсь, вы не хотите, чтобы они прошли зря. Но потом я подумал, а что, если я ошибаюсь?

Может, для вас это просто такой способ провести время? Разнообразить обычную жизнь. Встаешь утром, надеваешь чистую рубашку, приходишь сюда, читаешь всякие бумажки, киваешь или качаешь головой. Слушаешь тут обвинителя. Слушаешь судью и думаешь, что делаешь что-то важное. Чувствуешь себя значимым. А когда после вынесения приговора вы отсюда уходите, то можете вернуться к своим жизням и заниматься тем, чем занимаетесь. Но я-то не исчезаю, когда вы расходитесь по домам. Я по-прежнему здесь. И я по-прежнему человек, да? Когда ваш сынишка, которому сейчас четыре или пять и который скоро пойдет в началку, вырастет, я все еще буду в тюрьме. Когда ему исполнится десять и он пойдет в нормальную школу, я все еще буду сидеть. Когда он ее закончит и пойдет работать или в универ, я все еще буду здесь. Мотать пожизненный. Потому что вы схалтурили. Потому что вы не сделали свою работу как надо. Это все, чего я прошу. Просто выслушайте меня – я невиновен. Честно, если вы приглядитесь, вы сами это увидите.

Просто посмотрите на улики. Они скажут вам все, что нужно. И, поверьте, их достаточно, чтобы вы увидели: я говорю правду.

Перерыв: 11:15

2

До того как меня арестовали по подозрению в этом убийстве, у меня была работа. Ну, не такая работа, где тебе платят зарплату и все такое, но у меня было дело, которым я зарабатывал на жизнь. Но я не бандит, я тачки продавал. Машины. Я их обожаю. О них я знаю больше вас и вообще кого угодно. Мне нравятся старые тачки. Нравятся новые тачки. Нравятся тачки с восьмицилиндровыми двигателями, с безнаддувными, с турбонаддувом.

Короче, я вот что понял: большинство из тех, кто продают свои машины, понятия не имеют, что они продают. Одна девчонка думала, что продает старый «воксхолл-карлтон» своего парня. Но она не знала, что это не просто какой-то старый «карлтон», цена которому фунтов триста. Это «лотус карлтон». 3,6 литра, битурбо, 377 лошадей. Разгоняется до шестидесяти за пять секунд. Максимальная скорость – 176 миль в час. Да за такую легко выручишь двадцать штук, пусть ей и двадцать лет. Видите, я секу, что покупаю. И знаете еще что: большинство моих покупателей тоже сечет. У меня на районе людям драндулеты не втюхать. Они все обсмотрят с лупой. За каждую вмятину даешь скидку. За каждый наворот поднимаешь цену.

Так и тут, согласны? Вы просто поверите обвинению на слово или присмотритесь поближе и заглянете под капот? Обвинение продает вам качественный товар? Или какую-то китайскую хрень?

Так что давайте посмотрим на первую улику. Пацана застрелили в том же районе, где живу я. И что? Вот что я на это отвечу. Его застрелили в том же районе, где живут все люди, которые живут в этом районе. Это обоснование – ни о чем, и улика тоже ни о чем. Не вижу смысла еще что-то говорить об этом.

Если бы его застрелили в вашем районе, это значило бы, что его застрелили вы? Ни фига. Это просто тупость. Но господин обвинитель так не думает и раздувает из мухи слона. Но это всего лишь один факт не в мою пользу. Он может говорить что угодно – все будет против меня. Но если присмотреться, это просто хуйня. Простите, ваша честь, у меня вырвалось. Я имею в виду, что, если бы я рассказывал об этом так же, как обвинение, вы бы хором сказали, что «это не улика, а чушь собачья». Я живу там же, где и убитый пацан, ну и?.. Это что, реальная улика, которая что-то значит? Да ни хрена она не значит. Ну серьезно?

Теперь посмотрим на вторую улику. Кто-то видел, как я прошел мимо убитого и назвал его конченым. Обвинитель и все, кто смотрит слишком много фильмов, считают, что это типа улика. Типа я сказал убитому, что ему конец. Как будто я мафиози из американского фильма. Ха! Извините, господа присяжные. Извините, просто, если бы вы знали то, что знаю я, и, если бы вы выросли там, где вырос я, вы бы тоже посмеялись. В Лондоне на улицах это значит другое. Господин обвинитель никак не может этого знать, потому что он не рос на улицах. На настоящих улицах, на тех, которые знаю я, где люди стреляют друг в друга. Это, наверное, плохой пример, но вы поняли. Он из другого общества. Не то чтобы это плохо. Но это правда. Если бы я пошел с ним и его компашкой на охоту или еще куда, я бы тоже не все слова понимал. Когда я слышу «тачка», я представляю себе машину. А он, наверное, представляет тележку с ручками и одним колесом. Понимаете, что я имею в виду? Мы с ним из разных миров. Я не хотел бы жить в его мире, но хотел бы, чтобы он денек пожил в моем. Конченый!

Давайте я вам объясню. Когда мне было одиннадцать, я пошел в новую школу. Не в ближайшую государственную школу, потому что в ней не было мест, а в другую, за милю от дома. Это была такая коробка из семидесятых, которые когда-то считались крутыми, но, когда туда пришел я, она походила на разваливающуюся многоэтажку. Я помню зеленые панели и большие квадратные окна между ними. Вокруг был двор, где мы играли на переменах, и ограда по всему периметру, чтобы дети не выбегали на дорогу. И все. Они просто сделали максимум пространства, которое можно сделать за минимум денег, и голое, как пустыня, так что там негде было спрятаться.

Хотя нет, было одно место. Типа пожарной лестницы, такой спирали с квадратными площадками, которая шла снаружи по стене, и под последним пролетом у нее было вроде колодца. В самом низу она вела к запертой металлической двери в какой-то подвал, где, наверно, сторож дрочил или типа того. Это место мы назвали «плевок». И там уж точно никто не хотел оказаться.

Короче, переехать из одного района в другой – это все равно что переехать в другую страну. Я как будто оказался в зоне боевых действий. В моей первой школе черных было процентов пятьдесят. А тут – да я как будто попал в штаб-квартиру БНП[1]. Во всей школе было всего восемь или девять небелых детей. У меня зрение как будто переключилось из цветного режима в черно-белый. А те дети, блин! Какой только расистской херни там не происходило, уж вы мне поверьте. Простите, ваша честь, я помню, что вы говорили насчет ругательств, но «ниггер, черножопый, черный говнюк» – такое мы слышали постоянно. Но и пофиг. Как было – так было. Ты просто живешь с этим, и все.

Я как мог старался от этого отключаться. Не буду врать, пару раз мне пришлось дать кое-кому в рожу. Невозможно терпеть вечно, все равно однажды сорвешься. Мне не особо нравилось драться. Потому что, кроме всего прочего, из-за этого я чувствовал себя как все те черные чуваки, которые в фильмах бились с Рокки. Все всегда надеялись, что мне настучат по башке. В основном я просто держался так, чтобы ни во что не влезть. Если стычки можно было избежать, я так и делал. И еще имейте в виду, что я покрасивее большинства пацанов, так что и риск у меня был больше! Хотя потом, когда я пару раз прилично кое-кому навалял, со мной особо не связывались. Ведь всем хочется не просто победить в драке. Всем хочется победить легко. И если вы из таких, то ко мне лезть не стоит.

Короче, в школе был один пацан, Курт, тоже черный. Большой, толстый и какой-то заторможенный. Такому можно говорить что угодно, а он будет только слюняво ухмыляться в ответ. Не важно, что ты ему скажешь, и не важно, что даже в том возрасте он был размером с дом. Он только улыбался в ответ. И ему реально можно было говорить что угодно, а не только называть его жирным черножо… Простите, ваша честь.

Например, ему можно было сказать, что его мамка дает за пару фунтов, и даже тогда он тебе ничего не сделает. Просто он такой, миролюбивый. Но в этом-то и проблема. Позволишь один раз себя задеть, и тебе будет прилетать постоянно.

Но это опыт. Наверно, это как в тюрьме. Если хотя бы немного дашь слабину, тебя разорвут. Так что можете представить, какое говнище повидал Курт.

Мне казалось, что Курт до конца жизни останется неудачником. Он был не просто супертолстым и су-пердружелюбным, он еще постоянно был в раздрае. Его мать была наркоманкой, или алкоголичкой, или типа того, а еще, хотя мы тогда об этом не знали, она, видимо, втихаря подрабатывала проституцией. Курт иногда приходил в школу с синяками на лице. Разглядеть их было не так-то легко: такая темная у него кожа. Но я видел. Я-то мог разглядеть. В такие дни он улыбался меньше, чем обычно, и выражение лица у него было какое-то виноватое. Разговаривать ему тогда не очень хотелось. В такие дни у него было такое выражение, что даже кто-нибудь туповатый не стал бы к нему лезть – прессовать его еще больше было бы слишком жестоко.

Но пацанов в школе не волновало, что там происходит у Курта дома. У них тоже были свои проблемы, это понятно. Даже не сомневаюсь. И тем не менее они его не щадили. Обычно я наблюдал, как они его достают. Какой-нибудь дохлый пацан в два раза меньше обзывал его ниггером, а Курт просто опускал голову. Потом пацан, например, подпрыгивал и шлепал его по щеке. Курт не реагировал. Все смеялись над ним, орали, а я стоял и думал: «Ну чувак, ты же в два раза больше этих придурков. Отпизди их как следует». Но он никогда так не делал. Он все им спускал.

Мне казалось, они пытались вызвать у него хоть какую-нибудь реакцию. В глубине души-то они знали, что, если его все-таки спровоцировать, он возьмет и прибьет их, но они как будто не могли удержаться и все равно доставали его. Хотели увидеть, как из него вырвется Халк. Короче говоря, они перепробовали все. Материли его. Бросались в него чем ни попадя. Воровали его вещи. Всю херню, которую одни пацаны могут сделать другому, они делали. Однажды они даже затолкали его в «плевок» и сорвали с него одежду. Он остался там в трусах и плакал, а сотня пацанов стояли наверху у колодца и харкали на него зелеными соплями. Один пацан даже попробовал его обоссать, но не смог нормально прицелиться. Потом, когда пришли учителя, Курт просто вытерся и оделся, будто ничего не случилось. Ну поплакал еще немного, но на этом все.

Вообще-то, Курт мне нравился. Собственно, потом он стал моим лучшим другом. Можно даже сказать, моим единственным настоящим другом. Но тогда я его плохо знал. В той школе он проучился недолго, потому что потом его мать переселили куда-то в северную часть Лондона и ему пришлось переезжать с ней. Но вот что я помню о нем из того времени: как бы он ни пытался быть невозмутимым и как бы ни пытался сделать так, чтобы его оставили в покое, хаос его преследовал. Он был как магнит для неприятностей.

Знаю, звучит так, будто я свернул вообще не туда. Но я подхожу к сути, честно. Итак, Курт. Как-то раз он, как обычно, сидел один на крыльце и ждал, пока кончится перемена и можно будет вернуться в класс, где безопасно. Я решил постоять немного с ним. Я был дерзкий, поэтому, когда остальные видели, что мы вместе, к нему не приставали. Так что я как бы оказывал ему услугу. Уже не помню, о чем мы трепались. Тогда мы не особо общались и не дружили, но у нас было кое-что общее.

Сначала я не заметил ничего подозрительного. Да и никто, по-моему, не заметил. Да, было шумно, но на переменах вечно кто-то орет – прямо как в тюрьме на прогулках. Но кого я хорошо запомнил, так это Марка Уорнера. Знаете, бывают такие тринадцатилетние пацаны, которые выглядят как двадцатилетние парни? Вот он как раз такой. С таким выражением лица, будто никогда ничего хорошего в жизни не видел. Особенного в нем было, что он дрался как зверь. Да, он был худой как палка, но такой быстрый, что в драке даже не было видно, как двигаются его руки. Только они начали мелькать у тебя перед глазами, а ты уже лежишь на земле. Наблюдать за этим было странно, потому что ты и ненавидел его, и не мог оторваться. Отвести от него взгляд было просто невозможно.

Итак, Уорнер, со здоровыми кулаками и распухшим лицом. Он вразвалочку проходит мимо с видом «я король вселенной», но видит нас и останавливается. И говорит что-то вроде «сраные черные педики». Сейчас, если со мной такое случается – а случается, честно сказать, редко, – я никому не даю спуску, кто бы это ни был. Если хочешь до меня докопаться – лучше уматывай. Но тогда, как я уже сказал, я дрался, только если мог победить, и поверьте: плясать с Уорнером мне вообще не хотелось. Так что я посмотрел под ноги, пробормотал: «Пошел ты» и стал дальше разговаривать с Куртом.

Я даже не понял, что произошло, как вдруг я уже лежу на земле, а меня лупят по лицу, все равно что бейсбольной битой. Я встаю, и инстинкты включаются. Я на автомате делаю выпад в сторону Уорнера, вокруг нас уже образовалась толпа. Я промахиваюсь, наверное, метров на сто. Моя рука пролетает мимо его головы, и я чуть не падаю снова. А Уорнер как заводной. Бьет, как будто у него руки на поршнях. И так быстро, что кажется, что ты наскочил на кирпичную стену. Я падаю, и он сидит на мне, давит коленями мне на руки и молотит кулаками по лицу. Еще пара секунд, и я бы до конца жизни ел через трубочку. Не вижу ничего. Все, что я могу, – вертеть головой и пытаться что-то прокричать сквозь удары и вопли толпы.

Короче, я уже подумал, что мне конец, как вдруг Уорнер отлетает от меня спиной назад, все еще молотя руками, но уже в воздухе. Я не сразу понял, что произошло. Это Курт. Он оторвал от меня Уорнера, как бешеного кота. Уорнер вырывается, видит, что это всего лишь Курт, и переключается на него. «А, это жирный ниггер», – говорит Уорнер и начинает дубасить Курта. Тот сперва не реагирует. Просто пригибается и терпит удары, как делал всю свою жизнь. Но тут Уорнер выкрикивает: «Ты, сука, конченый!» – и Курт слетает с катушек.

Глаза у него вдруг загораются, как будто кто-то включил зажигание. Одной рукой он блокирует удары Уорнера, а другой бьет прямо ему в голову. Не просто кулаком, а всей рукой. Уорнер падает. Он просто рухнул. Было слышно даже, как его голова ударилась об асфальт. Толпа беснуется. Уорнеру орут: «Ты че, дашь этому черножопому тебя уделать?» – все в таком духе. Он кое-как поднимается на ноги – не знаю, откуда у него силы взялись – и снова бросается на Курта. На этот раз Курт даже не раздумывает. Он хватает кулак Уорнера и выворачивает до тех пор, пока тот не начинает выть. Потом кладет другую руку ему на локоть и – хоп – переламывает.

Несколько недель спустя Курт ушел из школы. Как я уже говорил, его матери, видимо, понадобилось переехать, и он уехал с ней. Но я потом несколько лет вспоминал тот день. Почему он так поступил? Мы тогда не дружили. Я даже особо с ним не общался. Я скорее жалел его, потому что он был слабак. Так почему? Я бы за него вряд ли вступился. Даже так: я бы точно за него не вступился. Я так ни разу не делал. Но теперь я думаю, что понимаю. Он терпел, когда его обзывали черножопым, ниггером и так далее. Он терпел даже побои и унижения. Но чего он не мог стерпеть, так это чтобы его называли конченым.

Потому что он сразу вспоминал все. Вспоминал, что его мать продавала себя за наркоту. Вспоминал всех мужиков, которые имели ее и уходили. Вспоминал, как она просыпалась от ломки в собственной блевотине и ему приходилось мыть ее и укладывать в постель. Как каждый божий день она говорила ему, что жалеет, что не сделала аборт. Что он конченый. Поэтому он и озверел. Сомневаюсь, что он сам понимает, почему так отреагировал, но скажу вот что: если назовете его конченым сейчас, он вам сломает не только руку.

И еще кое-что. Этот мудила Уорнер получил по заслугам. Говорят, «за что платишь – то и получаешь», но как по мне, тут скорее «как поступаешь – за то и расплачиваешься». Всегда.

Так что, когда господин адвокат говорит так, будто сказать «ты конченый» – все равно что сказать «тебе конец», мне смешно. Для него это, может, просто слова, но на улицах – нет. Только не там.

Я сначала хотел сказать, что я ничего такого не говорил убитому пацану, но знаете что? Я признаю. Я так сказал. Это правда. Но это значит не то, что хочется господину адвокату. Я назвал убитого пацана конченым. И он был конченый, даже когда был живой. В моем мире он был конченый: придурок, ноль без палочки, назовите как хотите. Если бы я был посвященным мафиози, я бы, может, и имел в виду, что ему конец. Но это не так. Господину обвинителю надо выключить телик и вернуться на минуту в реальность.

Вот что я имею в виду, когда говорю, что к этим сраным уликам надо присмотреться поближе. Потому что господин обвинитель хреново работает. Мог бы работать хорошо. Но не работает. Он – как он там сказал? – пытается навесить вам лапшу на уши. Вот так, блин. Этим он и занимается. Берет лапшу и развешивает ее вам на уши. Он что, не мог сначала выяснить, что значит «конченый», прежде чем строить на этом обвинение? Да мог, конечно. Может, даже и выяснил. Просто не хочет, чтобы вы об этом знали.

Обеденный перерыв: 13:01

3

На чем мы там остановились? Улика номер три? Это даже проще, чем я думал.

За пару месяцев до того, как все случилось, свидетель видел, как убитый пацан ругался с черным пацаном примерно моего возраста и роста, одетым в черное худи с белыми иероглифами на спине. Кстати, сюда еще частично относится улика номер пять. Черное худи с иероглифами на спине, которое полиция нашла у меня в квартире.

Вы уже знаете, что я скажу, потому что я уже говорил это обвинителю в этом самом зале. Черным пацаном моего роста и возраста мог быть любой черный пацан из моего района. Сколько двадцатидвухлетних черных пацанов ростом пять футов одиннадцать дюймов живет сейчас в Камберуэлле? Сотни? Тысячи? Больше? Это черный район. Как там белые говорят? «Я даже не замечаю цвета кожи». Ха! Знаете что? Если вы сегодня пойдете туда погулять, вы точно заметите, сколько там цветных двадцатидвухлетних пацанов ростом пять футов одиннадцать дюймов. Ясное дело, других таких красавчиков вы там не увидите, но вы же понимаете, что я имею в виду?

И потом, сколько черных пацанов из других районов, которые по разным причинам оказались там в субботу? Ну так что, это настоящая улика или просто деталь? Если бы это была единственная улика, меня, может, здесь бы и не было. Может, вы бы сказали себе: да это чушь собачья, а не улика. И если бы вы так сказали, я бы с вами согласился. Так что давайте, может, ее отбросим?

Но остается еще худи, да? Вот что вас смущает. Было бы просто черное худи – это одно, но с иероглифами? Как-то слишком для совпадения, да?

Но разве слишком? Если присмотреться, вы увидите, что на нем нашивка. Когда пойдете в совещательную комнату, вытащите это худи из пакета и посмотрите на нашивку. Знаете, что там написано? Я вам скажу, потому что я читал. Там написано «XXL» и более мелким шрифтом – «сделано на Тайване». Может показаться, что это незначительная деталь, но, если подумать, она очень даже значительная – ну или, по крайней мере, достаточно значительная. Я ни разу не эксперт, но, когда компания, которая шьет эти худи, шьет эти худи, она, уж наверно, шьет не один экземпляр, а тысяч десять. Вы скажете: и что? А то, что это не тайваньцы покупают эти худи. Их шьют на экспорт. Это ясно, потому что ярлычок со значками стирки, или как эта штука называется, – на английском.

Короче, тысяч десять худи. По одному на каждого двадцатидвухлетнего черного парня, который был в тот день в моем районе, и еще девять тысяч. Одно из них нашли у меня в квартире – и что с того? Если обыскать квартиры всех, кто купил такие худи, знаете, что там можно найти? Эти самые худи. И может оказаться, что большинство из тех, кто их купил, или половина, или, может, только десятая часть – черные парни моего возраста. Почему? Потому что худи носят ребята моего возраста. Господин обвинитель не ходит субботними вечерами в худи, это сто процентов. Он ходит в каком-нибудь твидовом костюме. Худи носят молодые. Как я. Так что кроме меня это мог быть кто угодно из тысячи. И вы посмотрите на меня. Похоже, что я ношу XXL? И это при том, что я год каждый день ходил в спортзал и носил только M. Ну и чем тогда так хороша улика номер три?

Перерыв: 14:30

4

Я что хочу сказать: этот адвокат со стороны обвинения хочет вас запутать, но не дайте ему этого сделать. Вам нужно отмахнуться от дыма, который он напускает, и трезво оценить то, что он говорит. Дым ему нравится, потому что, когда дым, хочется закрыть глаза. Еще ему нравится соединять маленькие части улик и преувеличивать их значение. Он берет кусочек здесь, кусочек там и говорит: «Смотрите, какая большая улика получается».

Когда я был маленький, у нас в началке стояло огромное ведро с кусочками «Лего». Это не в той расистской школе, где я учился потом. В той школе было неплохо. Желтые стены. Я их помню. И стулья. Крохотные такие стулья. Ну так вот, «Лего». Я обожаю «Лего», потому что, во-первых, из него можно сделать все что угодно и, во-вторых, оно не ломается. Наверно, поэтому оно есть во всех школах. Его, блин, невозможно сломать, а это значит, что ему уже лет сто. Наверняка вы все играли в «Лего». И наверняка это любили. И наверняка сейчас думаете, почему больше не играете. И наверняка ничего плохого о «Лего» сказать не скажете. Но я могу.

Что плохого в «Лего» – может, вообще во всем, но особенно в том, что было в моей школе, – так это то, что его всегда не хватает. Тебе всегда не хватает деталей, чтобы построить то, что хочется, – космический корабль, дом, машину, да что угодно. Строишь ты дом из красных деталек, и вдруг они заканчиваются, потому что какой-то соплежуй уже все их забрал. И ты берешь голубые детали, а когда они тоже заканчиваются – желтые. Но даже когда ты использовал все нормальные детальки, тебе все равно нужно больше. Так что дальше приходится брать такие длинные и узкие или плоские серые треугольные. И вот ты закончил, а у твоего дома или что ты там строил – колеса вместо окон, а из стен откуда попало торчат углы деталек. И ты такой: «Мисс, смотрите, какой у меня дом!» Но это не какой-то нормальный дом. Это дом из кошмара какого-то психа. И когда мне было лет пять, я уже понимал: чтобы что-то собрать, нужны правильные детали. Они должны подходить друг к другу, иначе получится не по-настоящему. Что-то навроде чего-то. Или будет походить на настоящее, но все равно не совсем.

Вот этим обвинитель и занимается. Ему достаточно, чтобы только походило на правду.

Так, на чем я остановился? Это, оказывается, сложно. А по телику кажется, что легко. Говоришь пару слов. Присяжные тебе верят, ты плачешь, они плачут, потом говорят: «Невиновен». Я думал, так и будет. Когда я написал тот первый кусок, про Пальмерстона, и когда понял, что влип посерьезней, чем думал, я набросал еще несколько мыслей. Мне казалось, я смогу их просто зачитать, как текст говняных песен, понимаете? Но это, блин, сложно. У меня тут пунктов пятьдесят, о которых надо рассказать, но каждый занимает кучу времени, и я постоянно теряюсь. Может, со стороны кажется, что я несу хрен знает что, но это не так. Это все важно. Мне просто сложно держать в голове все эти мелочи, о которых нужно рассказать, но я не знаю как. И потом, есть еще одна штука… И чем дальше, тем больше я думаю, что мне точно надо вам об этом рассказать – но потом. Потом вы лучше поймете.

На чем я остановился? А, да, я хотел сказать вот что. Обвинитель просто валит все факты в кучу и делает из них что-то, чего на самом деле нет. Он говорит, что я поругался с пацаном и что-то ему сказал, а через минуту ему прострелили голову. Он говорит, что, должно быть, это я его застрелил, потому что мы типа порамсили, но это очередная уловочка, которые он так любит. Вы присмотритесь. Включите голову. Какой тут мотив? Почему это я должен был его застрелить? Потому, что тогда назвал его «конченым»? Никто не стреляет в того, с кем просто пособачился, иначе в Лондоне вообще не осталось бы пацанов.

Обвинитель говорит, что им вообще не нужно доказывать наличие мотива. Может, он и прав. Он же знает законы, да? А я считаю, что даже если доказывать наличие мотива не нужно, его нужно найти. Потому что пацана застрелили. И если вы попробуете найти причину, может, до чего-нибудь докопаетесь. Может, поэтому никто и не хочет в это лезть. Но это не значит, что вам не нужно. Так и в чем тут дело? Если его застрелил не я, у кого еще была причина?

Чего обвинитель не сказал в своей речи, так это что Джамиль, убитый, был в банде. Да, ему было девятнадцать. Да, сперва это была не банда, а просто шайка, которая продавала траву, грабила по мелочи и так далее. Не какая-то серьезная банда, но все же банда, и пацаны, как и пацаны из всех других банд, ею жили. Это их реальность.

Они вступают в банды еще детьми, а потом их засасывает. Сначала они носят с собой ножи, и у кого самый большой нож – тот и главный. Потом главный тот, кто не боится пустить этот нож в дело. Потом лидером становится тот, кто кого-нибудь зарежет. И вот так их жизнь превращается в гонку за место в верхах, кто кого переплюнет, кто главнее.

Может, вам это кажется глупым. Дети пыряют друг друга ножом из-за пакетика травы, но они так живут. Они привыкают так мыслить, и вытравить это из них очень трудно. Это все равно что болезнь: тебе кажется, что реально одно, а не другое, и что убивать – это нормально. Не то чтобы они сидят и вот так размышляют. Так никто не делает. Это просто их реальность, также как ваша реальность – считать, что нормально – это просерать жизнь на работе, пока не постареешь, а потом выйти на пенсию как раз вовремя, чтобы помереть. И то, и другое тупо. Просто, когда ты сам так живешь, ты этого не видишь.

Реальность этих мальчишек – не обычная рутинная жизнь, когда ты встаешь, идешь в школу, огрызаешься на учителей, а вот эта вот срань. Их реальность такая. Раньше я этого до конца не понимал. Ну то есть я видел, куда они катятся. Но не понимал почему. Я не понимал, что у многих в принципе нет выбора. Люди, которых вы видите по телику, всякие там политики, так рассуждают об этом, будто для них новость, что молодые ребята занимаются по жизни этой херней. Но это не новость. Новость – когда кто-нибудь перестает. Для этих пацанов друзья – все равно что братья. И часто только друзьям есть до них дело. Это к друзьям они идут, когда во что-нибудь вляпаются, и те их выручают. И банды для них – практически семья. И если задуматься, это очевидно. Пацан готов всадить в кого-то нож, чтобы защитить своего бро из банды: что это тогда, если не семья? Представьте: у пацана нет отца. Мать не может с ним справиться, но думает, что ему надо только ходить в церковь – и все наладится. Да в семье на него всем насрать. Представьте себе такого пацана – а они, уж вы мне поверьте, все такие, – и вас не удивит, что он попал в банду. Это, блин, неизбежно. Но людям не нравится такое слышать. Они хотят, чтобы ты заплатил за свои проступки. Не поймите неправильно, я только за, чтобы люди платили за свой выбор. Но эти пацаны. Они ни хрена не выбирают.

Во второй моей школе были мальчишки, лет одиннадцати, и к ним подходили ребята постарше и такие: «Давай к нам в банду». И если ты отказываешься, до тебя начинают докапываться. Зашугивать. И если ты слабоват, в смысле морально, ты в итоге такой: «Ладно, я в деле». Многие мальчишки, у которых и так дерьма в жизни хватает, не хотят, чтобы до них кто-то еще и докапывался. Есть еще другие мальчишки. Они не секут в математике или, допустим, в истории, и старшие их обрабатывают. «Йо, братан, ты же большим боссом все равно не станешь. Чем ты будешь зарабатывать? Улицы подметать? Давай лучше к нам. Бабло получишь сразу. Просто метнись, забери для меня кое-что…» И бла-бла-бла. И если у тебя в школе такое творится, что тебе делать? Если ты, как я, кое-что умеешь и можешь за себя постоять, может, все и обойдется. Ну а если не можешь? Выбора нет. Тебя либо отметелят, либо ты вступишь в банду и получишь деньги и уважение. А потом это становится частью жизни. И продавать в школе наркоту уже вроде как нормально. И нормально – пырнуть кого-нибудь просто так ножом. И как только все это становится нормальным, уже нет причин что-то менять. Вот такая теперь жизнь. Твоя жизнь.

И я это понял только недавно, пока сидел в тюрьме и ждал суда. Я год ждал, пока мое дело начнут рассматривать. Говорят, это называется заключением под стражу. И когда сидишь в четырех стенах так долго, начинаешь делать то, чего никогда в жизни раньше не делал. Не важно, кто ты. Ты делаешь две вещи: думаешь обо всем подряд. И читаешь все подряд.

В тюремной библиотеке в основном всякая хрень, но иногда попадается что-то стоящее – это как найти десятку на улице. Как сюрприз от Боженьки. Я нашел одну книгу, называется «Молотобоец». Я подумал, что это типа ужастик, потому и выбрал. Ну, типа полностью вымышленная история, но оказалось, что нет. Это книга, в которой все как в жизни. Об Африке в прежние времена. Я ее прочитал и потом все думал о мальчишках в тех бандах. Сейчас все то же самое, отвечаю.

Короче, апартеид в разгаре. Все черные в подчинении у кучки белых. Если ты черный и работаешь у белого прислугой, считай, тебе повезло. А если не повезло, тебя могут даже убить, если скажешь белому что-то не то. Жесть. И если бы меня судили тогда, суд бы шел один день. Один день. И вердикт тоже был бы один. Виновен. Пожизненный срок. Песенка спета. Но если ты белый и убил черного, тебе ничего не сделают.

Короче, в каком-то году белые в Южной Африке резко стали бояться черных. Сначала все было нормально, а потом они вдруг взялись по ночам запираться за высокими заборами под напряжением и ссаться от страха. Все потому, что какой-то здоровый черный мужик забирался к ним в дома и разбивал им бошки молотком. Об этом неделями писали все газеты. Все гонялись за этим мужиком. Людям было страшно. И когда его начали называть Молотобойцем, стало только страшнее. С точки зрения белых, такое имя можно дать монстру. Но с точки зрения черных, это имя супергероя. И он и был супергерой. Загадочный. Неуловимый. Слухов о нем ходило до хрена. Что он ростом семь футов. Здоровый, как дом. Бегает быстрее гепарда. Невидимый. Умеет летать. Чем безумнее слухи, тем легче им верили. Благодаря им он стал легендой.

Но знаете, что было самое страшное? Никто не знал, почему он так делает. А людям нужно было знать, чтобы типа понять причину. Понять его. Понять монстра. И тогда, возможно, монстр мог бы стать человеком, а уж человека любой может убить. Все боялись, кроме черных. Они не боялись.

Черных все устраивало. Наконец-то кто-то за них вступился. Из-за одного человека могла измениться вся страна. Они были в восторге. Если бы они захотели собраться все вместе и выдумать что-нибудь, они не выдумали бы ничего лучше этого мужика. Разве что чтобы Мандела вышел, но до этого оставалось еще десять лет. Это все было тогда, когда протесты даже не начались. Когда никто еще не надеялся на перемены.

Как я понял из книги, белые уже тогда начали побаиваться черных. Сначала я подумал, что это тупо. С чего это им побаиваться черных, когда большинство из них – все равно что их рабы? Но автор вот как объясняет. Они боялись, потому что не могли понять, что у черных на уме. Не могли читать по их лицам. Когда белый орал на своего черного слугу за то, что тот уронил стакан, слуга просто смотрел в одну точку, и белого это бесило. Они не понимали, что там черные себе думают. Ну, вы представляете. Ты даешь слуге нагоняй, а он просто пялится на тебя и молчит, даже глаза пустые. Они, наверное, до усрачки боялись, гадая, что скрывается за этими пустыми глазами. Всегда ведь хочется знать, о чем думает враг.

И тут появляется этот огромный мужик, который как супергерой спокойно заходит в дома белых и разбивает им головы молотком. Без видимой причины. Он ничего не крадет. Не насилует женщин. Он просто раскраивает людям бошки. Белые, наверное, думали: «Что, если все черные в стране будут делать так же?» У белых, может, все деньги и вся власть, и так далее. Но, блин, черных африканцев миллионы. Миллионы. Все обозленные. Готовые к войне. Готовые получить частичку свободы и ответить на удар. Что, если они однажды восстанут, как Молотобоец, и затеют, блин, революцию?

Короче, его поймали. Устроили суд. Адвокатов у него не было. Он не говорил по-английски, но переводчика ему дать и не подумали. А потом его, вероятно, повесили. Конец. Белые победили. Они снова могут спать спокойно, отпереть ворота и все забыть. Но через несколько лет кто-то нашел запись, речь того мужика, которую он произнес перед тем, как его приговорили к смерти. На зулусском или на каком он там языке говорил, но он говорил, а никто не знал, что именно: может, он какую-то херню нес, а может, стихи читал, но никто же не подумал привести в зал суда, полный белых, кого-нибудь, кто бы его переводил.

Ну так вот, репортер, который нашел запись, смог рассказать, что он говорил, потому что перевел ее. Этот мужик, Молотобоец, прожил странную жизнь, скажу я вам. За несколько лет до того его поймали на воровстве и посадили на семь лет. Семь лет за воровство! Семь лет в Южной Африке – это не то, что семь лет в Англии, уж поверьте. Пять лет он колол камни по восемнадцать часов в день. И вот что он сказал судье прямо перед приговором. Он такой: я целыми днями долбил камни на жаре маленьким молоточком. Белые камни размером с человеческую голову. И через некоторое время он, глядя на камни, начал видеть не камни, а головы. Большие белые головы, которые он раскалывал часами, каждый день. Потом, когда его выпустили, он слетел с катушек и делал единственное, что умел.

Мне не жаль, что его повесили. Если ты разбиваешь людям головы направо и налево, это никому не понравится. Как я уже говорил, ты расплачиваешься за свои поступки. Но сожалею я вот о чем. Он пытался произнести речь, объяснить, что творилось у него в голове, но всем было насрать, и его даже не выслушали. У меня хотя бы есть вы. Короче, я вот о чем: в том, что он разбивал людям головы молотком, вообще не было смысла. Но это то, что творилось у него в голове. Это была его реальность. Те камни – это головы белых и все то, что они с ним сделали. Или, может, он представлял, что головы белых, которые он разбивает, – это камни. Как бы там ни было, для него в этом был смысл, потому что все это сидело у него в голове и ему некуда было деться.

И вот зачем я вам все это говорю. То, что случилось с тем мужиком, – это то же самое, что и с бандой Джамиля, Командой, или как они там назывались – Отряд? У них в голове каждый день происходит что-то типа разбивания камней. Не по-настоящему, понятное дело, а всякая другая херь. Если тебе двенадцать и к тебе подходят какие-то парни и приставляют к горлу нож, потому что ты продал на их территории немного травы, ты собираешь своих парней и даешь им такую же ответку. И когда ты видишь кого-нибудь из них одного на улице, ты постараешься не пригрозить ему ножом, а пырнуть. Это звучит дико и по-бандитски, но так оно и происходит. А что им еще делать? Не толкать наркоту? Чего еще ожидать, когда в телике – сотни гангста-рэперов, у которых денег жопой жуй? На кого равняются молодые черные пацаны с улиц? На Барака Обаму? Почему этим пацанам надо заглядывать так далеко и то только, чтобы найти один-единственный пример для подражания? А может, им надо сделаться боксерами или бегунами? С тем же успехом можно посоветовать им выиграть в лотерею.

Да ну на хер. Знаете, что самое печальное, что я видел? Две школьницы болтают в автобусе о том, кем хотят стать. Одна, толстая такая, будто бургеры на завтрак жрет, болтает с худой подружкой, которая завтрака как будто и в глаза не видела. Это было в десять утра, и они вообще-то должны быть в школе. Но, может, они туда и ехали, просто особо не спешили. В общем, в перерыве между жеванием толстая наклоняется к подружке и говорит:

– Я, это, хочу стать либо космонавтом, это номер один, либо номер два – дизайнером, номер три – пилотом.

Худая говорит:

– У меня под номером один тоже космонавт. Номер два – ученый, а номер три – не пилот, потому что я высоты боюсь.

– А космонавт тогда почему? – говорит толстая. – Они же тоже высоко летают.

– Не, – говорит худая. – Не высоко.

Вот что они сделали с этими детьми. Сказали им, что они могут стать кем захотят, но наврали. Все, что они сделали, – дали им новые мечты. Но это все равно только мечты.

Ну и вот. Дети становятся наркоторговцами, но не сами по себе. А наркоторговцы занимаются тем, чем обычно наркоторговцы и занимаются: стреляют в людей. Даже в детей. Вот и живите с этим. Хотя вам не надо. Вы это и так знаете. Вам не особо важно, ведь на вашей улице такого нет. Я вас не виню. Я бы на вашем месте тоже не парился. Я такой же, как и вы. Мне насрать на вас, а вам – на меня. Нормально. Я не пытаюсь сделать так, чтобы вас это парило. Я только хочу сказать, что Джамиля убили, потому что он был в банде и потому что он продавал наркоту, а людей, которые продают наркоту, часто убивают. Вот и все. Мне жаль его семью. Мне жаль, что его матери, которая сидит в этом зале, приходится все это слышать. Но это правда.

Перерыв: 15:30

5

Так, четвертая улика. Узел сотовой связи. Помните же, эксперт по связи сказал, что мой телефон находился в том же – как он там говорил? – векторе. Короче, в той же пятидесятиметровой зоне, что и погибший, и как раз во время стрельбы. И что пару месяцев назад мой телефон находился в той же зоне покрытия, что и его. В тот день, когда я типа с ним порамсил?

Слушайте, я по вашим лицам вижу, что дело дрянь. И знаете что? Я даже спорить не буду. Дело реально дрянь. Тут я с вами согласен. Правда, я пока не могу рассказать, как так вышло. Мне придется вернуться к этому потом. Если я начну вдаваться в детали сейчас, вы ничего не поймете, потому что сначала нужно объяснить кое-что еще.

Так, номер пять. «Байкал», который полицейские нашли у меня в квартире. И паспорт. И билет в Испанию на мое имя. А, и тридцать штук. Простите, я пытаюсь разобрать, что написал вчера вечером. Да, и еще следы продуктов выстрела у меня на одежде. Так, ага, извините. Номер пять. К этому тоже придется вернуться позже. Простите, я немного нервничаю.

Значит, так, улика номер шесть. Как говорят полицейские, пулю, которая убила пацана, скорее всего, выпустили из моего пистолета. Блин. Об этом тоже пока нет смысла рассказывать. Да и про номер семь – кровь мертвого пацана у меня под ногтями. И про номер восемь – волосы у него в машине.

Ну нет. Давайте без этого, ладно? Без этих вот взглядов в потолок. Я понимаю, как все выглядит со стороны. Понимаю, как это звучит. Тут много всего, но я могу объяснить. Но я просто реально не могу прямо сейчас, потому что вы пока не поймете.

Дайте мне секунду. Я немного потерял мысль.

Отложу на секунду свои записи.

Знаете что, я отчасти думал, что если произнесу свою речь сам, то вы хотя бы немного почувствуете, каково это – быть мной. Что, если ее произнесет мой адвокат, вы, наверно, подумаете: «Ага, можешь заливать сколько хочешь, все равно этот говнюк – убийца». И я, честно говоря, думал, что, если расскажу свою историю сам, вы поймете, какая у меня жизнь. Но объяснять улики вот так, во всеуслышание, реально трудно. Я вроде как знаю, что хочу до вас донести, но не могу это высказать. И что еще хуже – мой адвокат толкнул бы речь что надо. Вы же видели, как он выступает. В этом он мастер, признайте. Ясно, почему адвокатов еще называют сказочниками. Потому что они говорят, как пишут. Но он не сказал бы того, что нужно сказать мне, что нужно услышать вам, а я не могу понять, как это сказать.

Но, может, и нет разницы, потому что как ни расскажи, никто все равно не поймет, что значит быть тобой. О чем ты думаешь, когда просыпаешься. Почему первое, о чем ты думаешь, – это, например, какое-то случайное воспоминание об отце. И как из-за этой случайной мысли ты поступаешь так, а не иначе. Это не объяснить. Но в этих детальках и есть ответ.

Номер пять, номер шесть – эти улики нельзя просто объяснить, пробежавшись по ним по порядку. Вам придется реально заглянуть ко мне под капот и посмотреть, как работают цилиндры. Вам придется сделать то, чего никто не сделал для того мужика с молотком из Южной Африки. Залезть ко мне в голову. Увидеть то, что видел я. Услышать то, что я слышал. Потому что иначе вы не сможете по-настоящему понять то, что я пытаюсь сказать. Это как если бы вы слушали дело об аварии, в которой кто-то погиб. Все, что вы могли бы сделать, – это сказать, что человек погиб из-за машины. Вы не знаете, наехали ли на него специально. Или, может, кончилась тормозная жидкость. Или лопнуло колесо. Вы видите только финал. На это обвинитель и рассчитывает. Он не хочет, чтобы вы разбирались в причинах, потому что тогда все развалится, ведь так? А меня, наоборот, как раз причины и волнуют. Когда я ковыряюсь в двигателе, который не заводится, как я узнаю, смогу ли его починить, если не пойму причину?

Примерно так можно ответить на вопрос, почему у меня в квартире был «Байкал». Типичное бандитское оружие, как говорит обвинитель. Я вам честно скажу. Пистолет мой. Я пошел и купил его, но не для того, что вы думаете. Я его купил не за тем, чтобы пацанов стрелять. Я его купил, чтобы защитить семью.

Кроме пары друзей у меня есть мама, девушка и младшая сестра. Они – самые важные для меня люди.

Мою сестру зовут Блессинг[2], и это странно, потому что вообще-то она – настоящее проклятие. Да не, я шучу! Она и правда благословение. На каждое мое плохое качество у нее десять хороших. У нас разница всего два года. И только эти два года мы не были вместе. Уже больше двадцати лет она проходит через все, что и я, и помогает мне. Это она сидит рядом с моей мамой. Моя младшая сестра. Это она, если вы заметили, плачет, пока идет весь процесс. Вон она. Если кто-то обижает меня, то обижает и ее. Она не может по-другому. Так уж она устроена.

Я не хотел, чтобы она была здесь, тем более все время. Но она решает сама за себя, и, что бы я ни говорил, она все равно поступит так, как посчитает нужным. Посмотрите ей в глаза и поймете, что я имею в виду. У нее стальной взгляд. Но там, где вы видите только сталь, я вижу кое-что еще. Я вижу в ней маму. Маму, которая может схватить туфлю и отдубасить тебя, но любить не перестает. Может, каждая мать такая, но уж точно не каждая сестра.

Так что я почти всегда был окружен только женщинами. Я вырос с мамой и Блесс. Отец то появлялся, то пропадал. Это лучшее, что о нем можно сказать. Под кайфом он был норм. Иногда он оставался с нами день, иногда – неделю или около того, но потом всегда уходил. «Я ж перекати-поле, сын. Если буду сидеть на одном месте, со мной точно что-нибудь стрясется».

Но, блин, когда он юзал, это было нечто. Если мама была дома, мы еще могли спастись. Но обычно он приходил, когда она была на работе. Выглядел он просто пиздец как плохо. И лицо у него еще было такое – умоляющее. Дайте мне немного, чтобы перекантоваться. Хотя бы немного, чтобы полегчало. Даже когда мне было десять, а Блесс – восемь, он колотил в дверь и требовал денег. Что это вообще за херня, мы же дети, откуда у нас деньги? А иногда он юзал что-то другое и как будто взрывался.

Однажды на каникулах, когда мне было около пятнадцати, мы с Блесс пылесосили, убирались и все такое перед маминым приходом. Уж поверьте, если мама сказала убраться, а ты не убрался, тебе влетит по первое число. И вот мы спорим, кто будет пылесосить старым уродским пылесосом, который сделали еще в двадцатых, а кто будет просто пыль вытирать, как вдруг раздается звонок.

Это отец. Глаза у него такие красные, будто он побывал в аду, а потом его оттуда выпнули. Отросшая борода с проплешинами того же цвета, что и его грязная шапка, – обе, похоже, несколько дней валялись в грязи. Он что-то бормочет об «очень срочном» деле, и хотя мы знаем, что он под кайфом, все равно впускаем. Это единственное, что остается, иначе он не уйдет, а мы вообще не хотим, чтобы мама пришла домой и увидела, что он обдолбанный валяется на пороге.

Ну так вот, он вламывается в квартиру, едва стоит на ногах. Сбивает все, что попадается ему под руку. Вещи летят направо, налево, во все стороны. Я ни разу не видел его таким. «Папа, что тебе надо?» Никакого ответа, ничего. Ну или ничего, что я могу разобрать. Потом он начинает везде рыться, как будто что-то ищет. Кожаный диван перевернут. Наш здоровый телик летит на пол. Ящики вылетают из кухонных шкафов. Все это время он что-то бубнит себе под нос. «Где эта хрень?» – или что там он думает, что потерял у нас в квартире. «Говори, где она».

Мы пытаемся его успокоить. Блесс говорит, что сделает ему кофе, но он не слушает. Я хожу за ним и то подбираю вещи, которые он разбросал, то помогаю ему подняться. Если бы у нас была камера, эту запись можно было бы загнать телевизионщикам. Без звука сошло бы за комедию.

И тут лязгает замок и открывается дверь. Мама пришла. Что касается мамы. Она чисто типичная нигерийка, и, если вы знакомы с такими, вы знаете, что с рассерженной нигерийской мамой шутки плохи. Она сразу выходит из себя и орет: «А ну, вали отсюда, быстро! Ничтожество. Убирайся!» Но она не оценила ситуацию. Он не такой блаженный, как обычно под кайфом. Он принял что-то другое. И тут он смотрит нее так, будто впервые видит. Таращится минуты две. Потом подходит, запинаясь, так близко к ней, что она, наверное, чувствует, как от него пахнет выпивкой.

«Ты всего лишь баба», – говорит он, хватает ее за шею и валит на пол. Я такой: какого хера? Я бросаюсь ему на спину, колочу и пинаю его, но он сдергивает меня и отшвыривает, как игрушку. Блесс кричит, мама на полу без сознания. Отец сидит сверху и вдруг начинает бить ее по лицу так, будто гвозди кулаком заколачивает. Еще и еще, он бьет по-настоящему, по серьезке. У мамы не лицо, а кровавое месиво. А я сижу, как парализованный. Не знаю, что делать. Мозг как будто перестал работать, а тело отказало.

А дальше было вот что. Блесс берет утюг и бьет им отца. Но ей всего тринадцать, и она мало что о нем помнит, чтобы по-настоящему ему навредить. Если бы такое произошло сейчас, она бы точно довела дело до конца, но тогда в ней еще не было столько запала. В ней не было злости, которая появляется, только когда ты уже достаточно повидал жизнь, понимаете? Короче, она бьет отца утюгом, но он только отскакивает от его плеча. Отец хватает ее. Отнимает у нее утюг – и вот тогда это и случилось. Он бьет Блесс утюгом по лицу. Раз – и повсюду кровь. Блесс падает как будто замертво. Я думал, она умерла. И отец замирает. Он словно вдруг очнулся. Роняет утюг. Подходит к маме. Берет ее сумку. Потрошит кошелек. Уходит.

Не-а. Не смотрите на нее. Смотрите на меня. Только на меня. Это я виноват. Я же мужик. Это я должен был схватиться за утюг или за нож. Я и хотел. Потом, когда мы были в больнице, я только об этом и думал. Я мог бы сделать то. Мог бы сделать это.

Они лежали на соседних койках. Несколько недель. У мамы была раздроблена глазница. У Блесс – сломана челюсть, а еще она лишилась половины зуба. Но я тоже кое-чего лишился. В каком-то смысле я лишился сестры. Да, обстановка в семье давно уже была хреновая. Но не настолько. В тот раз, когда он сделал то, что сделал, он забрал ее голос. Она не говорила несколько лет. Частично из-за травм, но в основном потому, что у нее не стало слов. Случившееся никак не объяснить, никак не исправить, никак не выразить то, что она чувствовала. Но я чувствовал. Чувствовал тоже. Как будто кто-то наступил тебе на сердце и давил, пока оно не стало всего лишь куском мяса.

В те недели, пока они поправлялись, со мной тоже что-то происходило. Не могу объяснить точно, это типа как когда можешь думать только об одном. Сосредоточенность. Вот что это было. Я знал: я больше ни за что не допущу ничего подобного. Так что я пошел, поговорил кое с кем и достал пистолет. Тот самый «Байкал». Ага, типичное бандитское оружие. Но не потому, что это типа крутой, особенный пистолет. А потому, что он дешевый. Просто переделанный чешский или какой там, российский, сигнальный пистолет. Без серийных номеров. Помещается в карман. К нему подходят практически любые патроны. Пистолет для нищебродов.

Так что он прав, когда говорит: «О, смотрите-ка, мы нашли у него в квартире пистолет, а Джамиля убили как раз из такого, это гангстерский пистолет, и наверняка он у него не просто так». Это гангстерский пистолет. Но еще это значит, что в Лондоне у любого пацана из любой банды может быть такой пистолет или возможность его достать. И если Джамиля, как я думаю, убили из-за какой-то гангстерской херни, в которую он влез, то неудивительно, что его застрелили из такого пистолета. И еще он прав, что пистолет у меня не просто так, а из-за «намерения совершить убийство» или как там он сказал. Я собирался убить отца, если он еще раз подойдет к сестре или маме. Клянусь. Я бы убил его в ту же секунду.

Он может сделать, что сделал, это вопрос выбора. Он может сделать выбор и сломать сестре челюсть и разбить лицо маме. Это его выбор. Свобода его выбора. Но за свободу надо платить. Как по мне, если ты собираешься сделать выбор, сразу начинай копить, чем будешь расплачиваться. К счастью, больше отец не приходил. Но семь лет я ждал, держа пистолет в кухонном ящике. Он не пришел. Тем лучше для него. И тем хуже для меня, что полиция этот пистолет нашла.

Но знаете что, а? Зачем бы я хранил этот пистолет, если я только что застрелил из него человека? Это тупость. Это, пожалуй, бесит меня больше всего. Он, господин обвинитель, считает, что я тупой. Для него я идиот, у которого в голове ни одной извилины. Убить пацана и не избавиться от пистолета за пятьдесят фунтов, потому что вдруг я захочу еще раз им воспользоваться? Да ну на хрен.

Это он сам башкой не думает. Почему я, проходя мимо Джамиля, назвал его конченым? Об этом он подумал? Еще раз говорю: ищите причину. Причина вас направит куда надо. Я тут записал его слова: «…и вот что хуже. Очевидно, это была случайная встреча с незнакомым человеком, которая впоследствии привела к жестокому преступлению». Случайная встреча с незнакомым человеком, он реально так считает? Открою вам и ему маленькую тайну. Это встреча не была случайной, а он не был незнакомцем. Я его знал. Знал Джамиля. Не так знал, как его знали, к примеру, родственники. Я имею в виду, мы были знакомы. Думаю, пора мне кое-что рассказать.

Не знаю.

Слушайте, я устал, и у меня мысли путаются. Я знаю, что вы все думаете, что я сам виноват. Не надо было самому говорить эту речь. Может, вы и правы. Но, знаете, когда на кону ваша жизнь, вы сделаете все, чтобы ее спасти. Я сейчас борюсь за свою жизнь. Ну да, я могу вот так пройтись по всем уликам. За это короткое время я успел сколько, четыре? Четыре сраных улики, на основании которых меня обвиняют. У меня есть что сказать о других четырех, и я хочу это сделать. Но на самом деле этого недостаточно. Вы должны узнать подробности всей херни, которая случилась. И что происходило у меня в жизни. Иначе как вы поймете? Как вы поймете меня, если вы меня не знаете? Как вы будете меня судить?

Все время, пока идет суд, я слушал, и вы тоже слушали. Вы рассматривали улики, а я рассматривал вас. Когда вы смотрели на очередную улику, я смотрел на ваши лица. И они как будто говорили: «Херня, чувак». И частично я с вами согласен. Некоторые улики реально ставят меня в херовое положение. Но дело не в каком-то там худи или моем телефоне, сигнал которого засекли рядом с пацаном. Дело в том, совершил я убийство или нет. А я его не совершал. Это был не я. Его совершил другой человек.

Длинный перерыв: 16:45

Центральный уголовный суд Т2017229

Дело рассматривает: ЕГО ЧЕСТЬ СУДЬЯ СЭЛМОН, КОРОЛЕВСКИЙ АДВОКАТ

Заключительные речи

Суд: день 30

Среда, 5 июля 2017 года

ВЫСТУПАЮТ

Со стороны обвинения: К. Сэлфред, королевский адвокат

Со стороны защиты: Подсудимый, лично

Расшифровка цифровой аудиозаписи выполнена Закрытой акционерной компанией «Т. Дж. Нэзерин», официальным поставщиком услуг судебной стенографии и расшифровки

6

Так, мне просто продолжать с того места, где я остановился вчера?

Как я вчера и сказал, я знал убитого пацана, Джамиля. Правда, на улице никто его так не называл, его называли Джей Си. Может, потому, что он был худой, или потому, что борода у него была как у Иисуса[3]. Я его знал именно под этим именем. Он был из таких, псевдогангстеров. Тощий, как двенадцатилетка, но всегда вел себя так, будто он здоровяк. Я его знал, потому что мы из одного района, но не только. Он знал Киру, мою девчонку. Можно сказать, что все, что со мной случилось – это дело, убийство, – все связано с Ки.

Как бы мне вам рассказать, какая она, Кира? Никого красивее просто на свете нет. Она из тех девушек, которые идут по улице, а десять парней пялятся так, будто мимо них прошла Рианна. У нее серые глаза, которые приковывают, когда она на тебя смотрит. И если она на тебя смотрит, ты даже не заметишь, что у нее длиннющие ноги или что она идет так, будто покачивается на ветру, нет, ты будешь смотреть ей прямо в глаза. Как прикованный. Раскосые серые глаза, которые доходят до самых краев лица. Серые глаза – это само по себе необычно, но на лице у черной девушки, даже если она смешанного происхождения, они выделяются, как у кошки. Правда, у нее они выделяются не так уж сильно, ей такие глаза как бы подходят. Они сочетаются с ее широким ртом и высокими скулами. И с кожей. Ее невозможно представить без этих глаз, и других глаз у нее и быть не могло.

Первый раз я увидел ее восемь лет назад, когда мама и Блесс лежали в больнице после того случая с отцом. Я только что вышел от них и был реально расстроен. Их только что осмотрел врач и сказал, что одна половина лица у Блесс всегда будет чуть ниже другой. Блин, да не смотрите вы на нее, пожалуйста!

Он сказал, что, может, все потом само придет в норму, но, вероятнее всего, останется примерно так, как есть. Но в конце он с такой типа обнадеживающей полуулыбкой сказал: «Говорить ей ничто не мешает. По крайней мере с точки зрения физиологии. Попробуй сделать так, чтобы она не замыкалась в себе».

Вот что он сказал. Как будто это проще простого. Как будто у нее внутри есть дверь, которую она может отомкнуть, выйти наружу и снова заговорить.

Я сел в автобус, чтобы ехать домой, и, скорее всего, опять думал, какую бы подлянку устроить отцу. Блесс до сих пор была в каком-то своем мире. Она так и не произнесла ни слова. Она лежала в больнице уже несколько недель, но не издала ни звука. Она просто отгородилась от мира и ушла в себя. Я понятия не имел, что с ней будет, так что можете представить мое состояние. Уставился вниз, погрузился в свои мысли.

Обычно я сижу на втором этаже, в конце или как можно ближе к концу. Но из-за всего происходящего на старые привычки мне было насрать, поэтому я сел в конец на первом этаже и уставился в окно. Прошло, может, пятнадцать-двадцать минут, я поднял голову и увидел напротив ее. Она была в наушниках и слегка покачивала головой в такт музыке, которая из них прорывалась. На ней были простой белый жилет и джинсы, но я глаз не мог от нее оторвать. Глаза у нее были закрыты, и казалось, что она видит какой-то сон. Вот так она сидела, закрыв глаза, чуть улыбалась и покачивала головой.

Я пялился на нее, наверное, минут десять. Это было не очень, как будто я подглядывал за ней в замочную скважину. Но я все равно пялился. Не мог перестать. Помню, я думал, что если она так и не откроет глаза, то все обойдется. Но не успел я эту мысль додумать, как ее глаза распахнулись и приковали меня. Блин. Спалился! Эти глаза. Серые, ослепительные. Почти как серебро. Если они посмотрят на тебя, ты пропал.

Я не мог отвести взгляда. И сказать ничего не мог, потому что шумели наушники. Так что в итоге я просто засмеялся. Она вскинула бровь, продела пальцы в провода и вытащила наушники.

– Чего смеешься? – спросила. Я ей точно не понравился.

– Да ничего. – Я все еще смеюсь. – Как ты меня круто засекла, а?

– Тебе что, делать больше нечего, кроме как пялиться на девчонок? – Она снова надела наушники, закрыла глаза и сидела так, пока мы не доехали до моей остановки.

Она так сидела еще десять минут. На лице – вообще никакого выражения. Ноль эмоций. Когда я наконец поднялся на выход, я хотел было дотронуться до нее, чтобы попрощаться, но зассал.

Но по дороге домой я только о ней и думал. Она красотка, но дело не в этом. Я как будто уже видел ее или типа того. Так продолжалось несколько дней. Мыслями я был далеко. Даже когда я был в больнице, я в основном думал о ней. Каждый раз, садясь в автобус, я садился на нижнем этаже, надеясь снова ее встретить. Я делал так лет сто, хотя больше ее так и не видел. Не представляете, как это было отстойно. Но однажды мне повезло.

Сижу я в конце, и вдруг в автобус влетает она, как будто ее ветром принесло. Было солнечно, и она была в лете, как в одежде. На ней была короткая клетчатая рубашка, кожа сияла. Фигура у нее точно что надо. И она пахла как шоколадка, серьезно. Но в этот раз я был готов. Я протянул руку и поздоровался. Она посмотрела так, будто я ей какую-то рыбу предложил.

– Я не пожимаю руки незнакомым. – Она надела наушники и закрыла глаза.

Я опять вышел раньше, чем она их открыла. Я капец как расстроился. Столько дней о ней думал, а сейчас взял и профукал свой шанс. Блин. Но я не из тех, кто легко сдается, так что я долго придумывал план, чтобы в следующий раз не облажаться.

Я сделал вот что: на всякий случай носил с собой бумажку. Честно говоря, фиг знает сколько носил. Наконец я снова увидел ее в автобусе. На этот раз я знал, что делать. Правда, она сидела через два сиденья от меня, а рядом с ней – какой-то жирдяй, так что я не мог к ней подобраться. Я ждал и ждал, и когда жирдяй вышел, я подорвался и сел рядом с ней. Она меня как будто и не заметила, но я повернулся к ней и протянул бумажку. Она взяла ее, развернула и наконец на меня посмотрела. Я снова попался. Эти глаза.

– Какая мне разница, как тебя зовут?

– Ну так ты сможешь пожать мне руку, потому что незнакомым же ты руку не жмешь? И тут еще мой телефон, если вдруг захочешь позвонить, – смеюсь я. – Ага, у меня получилось. Ты совсем чуть-чуть улыбнулась, но улыбнулась же.

– Не важно. – Она закатила глаза. Но бумажку взяла, а даже идиоту понятно, что это хороший знак.

Правда, прошло целых два месяца, прежде чем она согласилась на свидание. И даже тогда она обставила все так, будто согласилась из жалости.

– Тебя, судя по всему, плохо кормят, – сказала она. – Приходи ко мне ровно в семь. Если опоздаешь – ты опоздал.

Ха. Я до сих пор в точности помню, что она сказала.

Оказалось, она живет недалеко, так что я пошел пешком. Это был конец октября, но было довольно тепло, и все выпивали и тусовались на улице. Я тогда только купил новые кроссы и решил их затестить, и выглядел я, честно сказать, классно. У ее подъезда на лестнице собралась компашка, и я прошел мимо нее. Там был и этот Джамиль, хотя тогда я не знал, как его зовут. Тогда он был для меня обычным мальчишкой, который тусуется с друзьями. Правда, одного из них я знал и с ним поздоровался. Он тоже мне кивнул и отвернулся, я проскользнул мимо них и взбежал по бетонным ступенькам к ее двери.

Она открыла – как голливудская звезда, в длинном платье с открытыми плечами, от нее, как и тогда, пахло шоколадом.

– Заходи. – Она поворачивается и идет по коридору. Я – за ней.

Я не особо знал, чего ожидать. Иногда ты приходишь в гости к другу, и там все точно так же, как и у тебя: те же окна, те же двери, такие же комнаты, такая же планировка, но в то же время ты вроде как шагнул в другой мир. У некоторых все по-современному, всякие гаджеты, плазма, все дела. А у некоторых все то же старье из восьмидесятых, ну знаете, все эти журнальные столики разного размера, громадные слащавые постеры в черных пластиковых рамах. Так что я понятия не имел, что сейчас увижу, но ко всему приготовился и решил, что отреагирую так, будто все в порядке.

Кира жила одна лет с пятнадцати. Матери у нее нет, отец хрен знает где, а брат – Спукс – живет от срока до срока, тут все обычно. Но вот квартира ее меня конкретно удивила. Так-то все было как везде: квадратные комнаты, низкий потолок, окна с железными рамами, старые радиаторы. Короче, стандартное муниципальное жилье. Необычной ее квартира была из-за книг. Они занимали все поверхности – сложенные настолько аккуратно, насколько возможно, и в такие высокие стопки, какие только можно составить, чтобы они не рухнули. Книги лежали не только на столах, стульях и так далее, но и на полу. Ими было занято практически все пространство, кроме того, которое нужно, чтобы открывались двери. Книги лежали вокруг дивана, ножек стола, телевизора, везде, куда ни посмотри. Она будто библиотеку ограбила.

– А у тебя тут неплохо, – говорю я, потому что не знаю, что еще сказать. Сердце у меня пошаливало, я вам скажу.

Она ничего не ответила, только плечами пожала, типа «как есть», и села на кожаный диван. Места там хватало только-только.

– Нормально так у тебя книг, – говорю я.

Она тянется к тому, что, видимо, раньше было столиком, а теперь превратилось в гору книг, и передает мне пиво.

– У тебя один шанс, чтобы меня впечатлить, – говорит она и сверкает на меня своими серыми глазами.

Я это расценил как команду начинать чесать языком и следующие четыре часа этим и занимался. До сих пор не знаю, что я ей наговорил, но что-то, видимо, сработало, потому что с того вечера она, судя по всему, стала моей девушкой.

Перерыв: 10:55

7

Когда мама и Блесс с ней познакомились, они сразу ее полюбили. И Кира их тоже. Иногда с тобой ни с того ни с сего случается что-то хорошее. Она стала таким хорошим для нас всех. Не поймите неправильно, она ни разу не ангел. Иногда она впадала в мрачное состояние, которое могло длиться неделями. Она могла сорваться из-за мелочи и беситься так, будто наступил Судный день, а она – твой судья. Но если отбросить все это, отбросить красивый фасад и раскосые глаза, то в душе она хорошая. Когда она приходила к нам, она всегда готовила что-нибудь для мамы с Блесс и немного прибиралась перед уходом. И хотя Блесс практически все время молчала, присутствие Киры действовало на нее хорошо, и иногда даже казалось, что вот-вот к нам вернется прежняя Блесс.

За те семь лет, что мы встречаемся, Блесс и Кира стали почти как сестры. Блесс нравилось проводить с ней время. Ей нравилось Кирино спокойствие. Иногда они сидели вместе, Ки читала ей книги, а Блесс просто была собой. Она умеет просто «быть», ну вы поняли. И иногда казалось, что им и слова не нужны, чтобы разговаривать. А что касается нас с Кирой, я себе представлял, что мы типа Ромео и Джульетта, ну или Ромео и другая девчонка, которая как Джульетта, но иногда ведет себя как сучка и может тебе вломить, если захочет, особенно если ты называешь ее сучкой, но я так делал очень редко. Но если серьезно, мы правда были близки.

Это странно, но мы сразу сошлись. Мы не слишком похожи. Вообще-то, можно сказать, что мы как мел и сыр-косичка. Мне тогда было шестнадцать, и я бросил школу. Она поступила в колледж. Когда мне исполнилось восемнадцать, я занялся всей этой покупкой-продажей машин. Она сдала выпускные экзамены и пошла в Открытый университет. Я люблю тачки. Она любит книги. А я тогда книги терпеть не мог. Можно даже сказать, что мы на все смотрели по-разному.

Вы сейчас примерно поймете, что она за человек. Года полтора назад она еще жила у себя вместе со своими книгами, частенько приходила ночевать к нам, но все равно в основном это я оставался у нее. Ей в нашей квартире было не особо комфортно, если вы понимаете, но я всегда говорил: «Почему это я всегда остаюсь у тебя, а ты у нас оставаться не хочешь?» – так что время от времени она оставалась. Короче, один раз днем в субботу она приходит и начинает заваривать чай. Я играю в PS3, она подходит, садится рядом со своей кружкой. Через минут пятнадцать я начинаю понимать намек, что игру надо заканчивать. Я такой: «Дай я пройду этот уровень и сохранюсь», но ей вроде как все равно. Сидит и сидит.

Я выхожу из игры, и тут она говорит:

– Ты ведь знаешь того мальчишку, младшего брата такого-то?

Я такой:

– Знаю, ага.

– Он только что вскрыл твою машину.

– Че?

– Ту, красную. С откидным верхом.

– Ты что несешь? Он вскрыл мою Z3?

Я вскакиваю и ищу ключи.

– Не знаю. Красную.

– Ты, что ли, сама видела?

– Да.

– И че ты сразу не сказала?

– Вот сейчас говорю.

– Твою мать, Кира! И ты его не остановила? Полицию вызвала?

– Нет! С чего мне вызывать полицию?

– Ки, он только что влез в мою тачку, а ты ничего не сделала? Да ты че вообще?

Я несусь к машине. Стекло, блин, разбито, бардачок обчищен, он даже мелочь из пепельницы забрал. Но главное – стекло. Разбитое, сука, стекло. Вы, может, думаете, что я слишком бурно отреагировал, но стекла в машине почти нереально заменить как надо. Они уже никогда не будут как заводские. Уплотнитель не поставишь, как было, и каждое утро эти уродские стекла будут запотевать. А эти сраные кусочки стекла ты будешь находить по всему салону еще лет десять. Сука. Извините, я как об этом подумаю, сразу завожусь.

Кира идет за мной на улицу, я все еще психую и ору на нее. Чем она, блин, думала, ну скажите?

– Ты куда? – спрашивает она, видя, что я сажусь в машину.

– Я его прибью, – говорю.

– Никуда ты не поедешь, – говорит она, садится в машину и оставляет свою дверь открытой, так что я не могу тронуться. Я смотрю на нее.

– Назови, блин, хоть одну причину его не прибить.

– Ты не знаешь, что у него в жизни творится, – говорит она. – Может, у него тысяча причин вскрыть твою машину.

– Ки, да мне похер! – ору я. – Пацан должен за это ответить так или иначе.

– Если поедешь, считай, что мы расстались.

– Чего? Что ты мелешь? Тебе-то что до этого говнюка?

– Ты хоть знаешь его? – спрашивает она. – Может, ему есть нечего. Может, он на наркоте. Да может быть все что угодно.

– Какая, на хрен, разница?

– А такая, что никто не творит херню без причины, – говорит она и выходит из машины.

После этого я не разговаривал с ней неделю, но и разбираться с тем пацаном не поехал. Я так и не понял, с чего она так его защищала, она ведь даже его не знала. Но больше это обсуждать она не захотела. Сказала только: «Еще неизвестно, что бы ты сделал на его месте». Ей этого было достаточно. Я ей не сказал, но, кажется, позже я понял, в чем тут дело. Думаю, дело в ее брате, Спуксе. Он мотал длинный срок за наркоту, и она смотрела на это так, как могла на такое смотреть только семья. Он оказался не в то время не в том месте. Она считала, что тот пацан как Спукс. Жертва обстоятельств. Я так ни хрена не считаю. Нельзя проскочить тюрьму и попасть прямо на «Вперед»[4]. Если совершаешь преступление и попадаешься, ты за это платишь. Вот так вот просто.

Но ради нее я забил на это дело. Хотя, по правде, мне не хотелось, и ее аргументы меня не убедили. Как по мне, ее брат тоже конченый, но она его любит, а я люблю ее. Как есть, так есть. Но, клянусь, ради кого-нибудь другого я бы так не поступил. Она нужна мне. Я не сомневаюсь, что, если бы в тот день я поехал и сделал что-нибудь тому пацану, она бы меня бросила. Бросила бы в любом случае – или потому что верит в то, во что верит, или потому что от рождения упертая. Не сказать, что я это уважаю, я скорее не хотел, чтобы она пропала из моей жизни. Она как крыша у меня над головой. Нужна мне, чтобы не промокнуть. Кажется, она всегда была со мной, и я даже представить не мог, как все будет, если не будет ее.

Так что, когда она пропала в первый раз, меня конкретно подкосило.

Перерыв: 11:50

8

Знаю, вам кажется, что все это как ехать на автобусе, когда ремонтируют метро. Реально долго. Но потом вы поймете, почему мне надо вам это рассказать.

Короче, Кира взяла и исчезла. С того случая с машиной прошла всего неделя, так что сначала я подумал, что она все еще бесится из-за этого. У нее, правда, не было причины беситься, потому что я, как и обещал, забил на это. Но вы же знаете, как это с некоторыми женщинами, они бесятся, даже если ты делаешь ровно то, что они хотят. Не в обиду дамам-присяжным, но вы же понимаете, о чем я. И хуже всего, что они думают, что ты должен знать, чем ты их выбесил, хотя ты вообще-то считаешь, что беситься должен ты.

Я ждал, что она зайдет в субботу и поможет мне выбрать краску и так далее. Это был типа сюрприз для нее. Я только что продал одну машину, чуть-чуть разжился деньгами и подумал, что, если немного переделаю квартиру так, как бы переделала она, может, она будет почаще у меня оставаться. Но она не пришла. И это было странно, потому что она никогда не опаздывает. Реально – никогда.

Я ждал где-то час, прежде чем позвонить ей на мобильный, – недоступен. С другой стороны, она, как и все мы, постоянно меняла номера. Покупаешь левую симку, пользуешься какое-то время, покупаешь другую. Обычное дело. Так что я не стал волноваться, когда не смог ей дозвониться. А чего волноваться? Она бесится из-за ерунды, но я-то знаю, что причина ей нужна не всегда. С ней такое бывает. Заведется из-за чего-нибудь, и на следующий день я выслушиваю претензии – при этом без понятия, что я такого сделал. Так что я беспокоился, но не слишком. Я тогда скорее злился. Ломал, как обычно, голову над тем, что я, блин, сделал не так. Проверил сообщения – может, написал что-то не то? Проверил, когда у нее день рождения и всякие другие даты, вдруг я забыл «особенную». Но так и не понял.

В тот день она так и не объявилась. Весь день насмарку. Краску я не купил. Я вообще ничего не сделал, потому что весь день психовал и гадал, чем ее обидел. Честно говоря, когда я пошел спать, я был зол. Мысленно материл ее на все лады. Орал на нее, представлял, как мы разговариваем, – вот это все. Мысленно говорил ее голосом, потом отвечал своим. Как будто мы реально ссоримся. Капец.

На следующее утро я проснулся и проверил телефон. Ничего. Позвонил маме и Блесс, они тогда еще жили вместе, но они ничего не знали. Потом я подумал спросить ее подругу Марию. Есть у нее одна эта подруга, которая мне, честно сказать, не особо нравится. Каждый раз, когда мы виделись, она так смотрела на меня, будто я недостаточно хорош для Ки. Может, она и права, но не обязательно это показывать всем видом. Ки говорила: «Да перестань, она просто обо мне беспокоится», – но я думал, может, эта Мария сама в нее влюблена. Проблема в том, что я не знал ее номера. Потому что на фига мне номер Кириной подруги? Потом я вспомнил, что она работает в каком-то магазине женской одежды в Элефант энд Касл, и решил поговорить с ней лично.

Магазин называется как-то типа Uniqueé, туда ходят только женщины вроде моей мамы. Я прыгнул в автобус и подумал, что если ничего не добьюсь от Марии, то на обратном пути заеду к Кире и посмотрю, дома ли она. Я толкнул дверь, и раздалось звяканье, которое говорит продавцам, что вошел покупатель. Внутри было темнее, чем нужно, потому что несколько лампочек перегорело, а пахло – как те рулоны ткани, которые мама покупает, чтобы что-нибудь сшить. Повсюду стояли вешалки с цветастыми блузками, и я протиснулся сквозь них к кассам. Там никого не было, так что я ждал, пока не пришла какая-то бабка с кислой миной.

– Мария здесь? – спрашиваю я, пытаясь делать вид, что я в своей тарелке.

Бабка крикнула в подсобку, и появилась Мария, один килограмм за другим. Я как бы не хочу никого фэтшеймить, но она такая толстая, что выбиралась из подсобки как будто по частям. Она посмотрела на меня и сложила руки на груди.

– Ты не видела Ки? – спрашиваю я так спокойно, как могу.

– А что, ты ей что-то сделал? – Она почему-то всегда была настроена против меня.

– Ничего я не сделал! Я просто спросил, видела ты ее или нет?

– Не видела и не разговаривала. Но когда увидишься с ней, скажи, чтобы ответила на мои сообщения, – говорит она и уходит.

– Ага, – бросаю я ей в спину и выбираюсь из магазина, беспокоясь, что Ки не отвечает даже подруге. Не похоже, что Мария ее прикрывает. Она вроде даже не волнуется. Чего ей волноваться? Она же не считает, что Кира пропала.

Так что я опять сел в автобус и поехал к ней домой. С остановки я шел пешком, там недалеко, и сразу же снова начал мысленно с ней ругаться. Когда я стучал в ее дверь, ссора уже шла полным ходом. Я все еще надеялся, что она у себя, понимаете. Я ждал. Клянусь, я практически видел, как она идет к двери, бледная от недосыпа. Может, с опухшими глазами, потому что плакала. Но ее там не было. И в итоге я где-то полчаса просидел на полу у ее квартиры, думая, что делать дальше. Надо позвонить каким-нибудь ее знакомым, кому-то, кто знает, где она может быть.

Спукс, как я уже говорил, был в тюрьме, и его я спросить не мог, да я и не знал, как до него добраться. Я даже не знал, как его по-настоящему зовут, потому что даже Кира называла его Спуксом. Других родственников у нее нет, так что этот путь был тупиковый. И не то чтобы у Ки была куча друзей, так что после Марии идти больше не к кому.

На второй день, когда она так и не появилась, я реально заволновался. Она не позвонила и не написала. Я опять позвонил ей на домашний, но никто не ответил. Я пошел в салон связи, где она подрабатывала, но там ее не видели, хотя в тот день была ее смена. К этому времени я уже так запсиховал, что даже подумал, не пойти ли к федералам. Но тогда вся эта история превратилась бы во что-то, к чему я не был готов, так что никуда я не пошел. Опять позвонил маме и Блесс, но у них новостей от нее тоже не было. Что случилось? В надежде хоть на что-то я проверял телефон каждые две минуты. К тому времени я уже даже не злился, я просто хотел знать, где она и что она жива. Потом, когда я практически потерял надежду, я обзвонил все больницы в районе. Ничего. Хотя слава богу, понимаете?

В тот вечер я засунул гордость подальше и пошел к федералам. Они все сделали по правилам, что-то записали, но, по их правилам, мне они помогать не обязаны. Родителям – да, может, брату, но постороннему чуваку? Не, им это не надо, но по крайней мере они сказали, что она, скорее всего, жива. Клянусь, я тогда и разозлился, и растерялся. Куда она, блядь – простите, ваша честь, но мне нужно это сказать, – куда она, блядь, подевалась и как мне ее искать? Она как будто в воздухе растаяла.

Идеи у меня, можно сказать, кончились, так что на третий день я вломился к ней в квартиру. Она и так хотела дать мне ключ, но я напрягся, потому что тогда она захочет иметь ключ от моей хаты, ну а я же, в конце концов, парень, да? Короче, я пошел к ней поздно вечером и просто толкнул дверь. У Киры стоял самый обычный замок, а сама дверь – фанерная, так что она особо и не сопротивлялась. Треснула у замка и распахнулась. Я вошел. Внутри было темно и немного затхло, но в целом все как обычно. Я щелкнул выключателем, вспыхнул свет. Все так же, как и в мой прошлый приход. Книг стало больше, но теперь они в основном стояли на полках, которые я ей организовал в каждой комнате. Отчасти я наделся, что она здесь. Лежит в постели или еще что. Даже если бы она лежала в постели с другим парнем, это было лучше, чем то, что я увидел – что ее нет. Только пустая квартира, и никакой Киры.

Всю ночь я провел в ее квартире, искал что-нибудь, что могло бы подсказать, где она. Вся ее одежда была в шкафу. Все вещи на месте. В раковине – полупустая чашка чая. На коврике – несколько запечатанных писем. Ничего, что могло бы прояснить, что произошло. Я пробыл там до утра, потому что не хотел оставлять квартиру со сломанной дверью и, как только рассвело, позвонил Блесс и попросил посидеть там, пока я съезжу за инструментами, чтобы все починить. Она подождала, пока я починю дверь, и мы ушли. Когда мы спускались по бетонным ступенькам, Блесс повернулась ко мне, сощурив на свету один глаз. В ту секунду что-то в выражении ее лица или, может, в том, как свет упал на ее кожу, вдруг напомнило мне о той Блесс, которую я знал несколько лет назад. Когда я мог смотреть на нее без грусти. Она посмотрела на меня очень серьезно и вздохнула так, будто собралась заговорить. И правда, заговорила. Впервые за почти семь лет.

– Т… ты должен найти ее. Ты д… должен.

– Знаю, Блесс, – сказал я, – но как?

Обеденный перерыв: 12:55

9

Улицы – странное место. На улицах всегда есть кто-то, кто готов поделиться слухами или их продать. Когда застрелили Джамиля, полицейские сказали, что пришли за мной как раз из-за слухов. Ну, само по себе ничего удивительного. Это все враки, но сейчас не о том. Слухи реально повсюду, это правда. В конце концов один такой слух дошел и до меня. Мне сказали, что Киру видели в Северном Лондоне. «Мою Киру? – спросил я. – В Северном Лондоне? Да ну на фиг». Но, как я уже говорил, Киру трудно с кем-то перепутать.

Возможно, для вас север и юг – не более чем линии на карте. Но для меня и для всех, с кем я вырос, это как две разных страны. Можно съездить в Камден-Таун с девушкой, погулять там денек, но со своей пацанской компашкой туда лучше не соваться, если не хочешь во что-нибудь встрять. Даже необязательно походить на бандитов, чтобы началась заварушка. Может, вы с друзьями – обычные пацаны, но люди принимают вас за банду. Все из-за возраста. Я слышал кучу историй, как молодые парни нарвались на нож просто потому, что сунулись не туда. Даже если в одиночку. Там все начеку. Если тебя не знают, а ты зашел на чужую территорию, тебе не поздоровится. Ну просто потому, что ты у них в районе. Так что если Кира на Севере, это повод для беспокойства, даже несмотря на то, что она девчонка. А как она там оказалась – уже другой вопрос.

Вскоре все в моем кругу знали, что я ищу Киру, и мне стали приносить обрывки информации. По большей части это была полная туфта. Я даже пару раз съездил туда, в Камден, Чок-Фарм и всякие такие места, чтобы посмотреть своими глазами, но так ничего и не увидел.

Потом один знакомый, который недавно вышел из Белмарш[5], рассказал мне кое-что, похожее на правду. Мы с ним не были приятелями, я просто его знал, потому что он жил в районе. Он был типа не последний чувак. Его многие знали. Короче, однажды я столкнулся с ним на улице, и он остановил меня и спросил, не могу ли я достать ему какую-нибудь тачку. Я такой: «Канеш, мужик». А потом он сказал, что слышал кое-что о моей Ки и что, может, мне это будет интересно. Я такой: «Блин, чувак. Рассказывай, что знаешь». Оказалось, его камера была на том же этаже, что и камера брата Киры, который сидит в том же крыле: мотает десятку потому, что влез в какую-то хероту. Она немного рассказывала мне о Спуксе, но подробностей я не знал.

Я слышал, что Спукс торговал крэком и метом. Большой шишкой он не был, так, рядовой. Но в мире наркоты рядовые в каком-то смысле и есть рядовые, то есть обычно они идут в расход первыми. Когда Спукса поймали, оказалось, что ему светит как минимум пятнашка. Пятнадцать лет! Федералы пришли к нему на хату и нашли, блин, целую лабораторию. Весы, разбавители, пакет колес и килограмм кокаина. И до кучи – девятимиллиметровый ствол. Эта пушка его и закопала. Пять лет за нее и еще десять – за наркоту.

Знаете, есть два типа людей. Те, кто легко отсидит пятнашку, и все остальные. Те, кому это раз плюнуть, скорее всего, не наркоманы. Спукс сидел на крэке и, как любой наркоман, за затяжку продал бы и свою мамку, будь она жива. Когда Спукс узнал, что ему светит пятнадцать лет, он, говорят, рухнул на месте. А когда пришел в себя, сделал единственное, что ему оставалось. Сдал своего поставщика. Ему скостили пять лет и выписали «бумагу». А поставщик выписал ему билет на тот свет. Стукачей никто не любит, ведь так?

Предполагается, что все эти дела держатся в секрете. Полицейские обещают, что твое имя не всплывет. В суде они даже не упоминают, что ты им помог. Судья не упоминает тоже. Он получает от полиции «бумагу», по сути – просто записку, и назначает срок поменьше. Обычно происходит так. Но после оглашения приговора полицейские вроде как пошли к поставщику и рассказали, что Спукс его сдал. Ну, потому что вдруг поставщик признается. На Спукса им было на самом деле насрать. Для них он просто отморозок. И, честно говоря, он отморозок и есть. Им и остался.

Первая ночь в тюряге наверняка была для Спукса кошмаром. Его и так ломало, ну, без наркоты, а он еще и стукач. Вы и сами знаете, что бывает в тюрьме со стукачами, а если не знаете, то, думаю, можете догадаться. В ту ночь четверо зэков пытались прикончить его заточкой, причем троих его дело вообще не касалось. Они просто не переваривали стукачей. После этого Спукса перевели в так называемое безопасное место, а это почти сегрегация, так что следующие два года он сидел в камере двадцать три часа в сутки. Это, я вам скажу, тяжело. Мне кажется, даже зверей в зоопарке не запирают так надолго. Но Спуксу там было безопаснее, чем в общем отсеке. Он знал, что в общем отсеке не успел бы даже обосраться.

На некоторое время он расслабился, но знал, что неотвратимое все равно последует. Так или иначе его достанут. Он это знал.

В конце концов до него добрались через вертухаев. С вертухаями – тюремными охранниками – я уже познакомился. Последний год я в ожидании суда просидел под стражей. Мне не полагается вам рассказывать, что я сейчас в тюрьме, чтобы себя не скомпрометировать. Типа если я жду суда в тюрьме, значит, я виновен. Но я не против, чтобы вы знали. Меня в убийстве подозревают, я как бы уже скомпрометирован. И потом, я же должен быть под стражей, мы ведь об убийстве говорим как-никак? Куда меня еще девать? Вы же не тупые. Вы и так знаете, что до суда подозреваемые в убийстве сидят в тюрьме. Даже если они невиновны. Как я.

Когда меня только посадили, я думал, что есть мы, а есть они. Мы – это заключенные, а они – вертухаи. Но это не так. На самом деле есть они, они и ты. На самом деле у вертухаев и других заключенных гораздо больше общего друг с другом, чем с тобой. Звучит странно, но это правда так. Потому что и тем и другим на тебя насрать, если ты не представляешь для них никакого интереса. А вертухаи могут делать, что хотят, и, если они захотят выдать тебя каким-нибудь головорезам, они и выдадут. Некоторые этим занимаются за деньги. Другие – по приколу. Короче, до Спукса добрались именно с помощью вертухаев. Они позволили левому пацану везти по отсеку тележку с книгами, и, когда Спукс подошел взять журнал или еще что, тот его подмочил. То еще зрелище.

Наверное, надо объяснить. Тюремные штучки. Так вот, подмочить – это когда берешь кипящую воду. Растворяешь в ней кучу сахара, чтобы получился густой сироп. А потом выплескиваешь человеку в лицо. Знаю, это жесть. Но, как выяснилось, Спукс заслужил каждую секунду такой агонии.

Как только он понял, что его достанут даже в безопасном месте, ему пришлось пойти на другую сделку. Правда, в этот раз ему пришлось договариваться с поставщиком, а не с копами. И козырять ему было особо нечем. Деньги, какие были, все вышли. Влияния у него нет, наркотиков – тоже. Все, что у него теперь есть, – он сам, то есть пристрастившийся к крэку барыга на мели, которому остается разве что повеситься. Но такие ребята руки в кровь сотрут, а из петли выкрутятся. Кровью он и откупился. Сестрой. Моей Кирой.

Так, я уже забыл, зачем я вам это рассказываю. Вот почему адвокаты вечно все записывают. Писать-то я умею, но, во-первых, почерк у меня не очень, а во-вторых, пишу я медленно. Вы, наверное, слушаете и думаете: «Да он, видимо, тупой», – или типа того. Ну, может, пишу я и плохо, зато говорю хорошо. В моей школе практически никто не умел нормально писать, зато пиздели все профессионально. С другой стороны, за что платишь – то и получаешь, а за ту школу не платили ни хрена. Интересно, а он сколько заплатил за обучение? В смысле, обвинитель. Готов поспорить – тысячи. Так что пошел он.

Вот если бы он учился в моей школе и сделал такую карьеру – тогда респект чуваку, серьезно. Но он же ходил не в мою школу, так? А в частную, за тысячи фунтов в год, где носят бабочки, да?

И, раз уж мы о нем заговорили, меня это бесит. Он все талдычит, мол, какая трагедия, что Джамиль, или Джей Си, или как там его зовут, погиб в девятнадцать лет. Никакая это не трагедия, уж вы мне поверьте. Вы думаете, господин обвинитель реально считает, что смерть Джей Си – трагедия? Я вас умоляю… Трагедия – это то, что случилось с Кирой. У нее не было ничего. Ничего, понимаете. Только брат, который толкал крэк. Она жила одна с пятнадцати лет. Брала все ночные смены в «Теско», которые могла, и сидела там с книгой в руке – пока остальные запускали руки в кассу. И тут случается эта херь, и все становится еще хуже. Хотите увидеть трагедию – посмотрите на нее.

Да, в каком-то смысле мне жаль. Но, с другой стороны, я не могу не злиться.

О чем я там говорил? А, да, Спукс. Спукс продал сестру, чтобы спасти свою жалкую жопу. Чем портить жизнь Кире, лучше бы он вскрылся. Но вышло вот так. Ничего уже не изменишь. Парни, с которыми он водил дела, – серьезные парни. Не мелкая шайка, как Джей Си с приятелями. Даже не парни, а мужики. Очень жесткие мужики. Чтобы вы понимали, давайте я расскажу, что в прошлом году случилось с пацаном, который не допер, с кем связался. Вот опять судья смотрит на меня, типа, сколько еще будет отступлений от темы. Но вам нужно знать.

Ребята, которым продался Спукс, контролировали весь Северный Лондон. Они продавали героин и крэк почти на каждом углу каждого ЖК от Камдена до Севен-Систерс в Тоттенхэме. Вы-то этого не видите, потому что не знаете, куда идти. Когда вы бываете в Севен-Систерс или еще где, вы, скорее всего, идете на главную улицу, где все как везде. «Макдональдс», уродские мужские магазины, где продается всратая африканская одежда и здоровые остроносые туфли из крокодильей кожи, и вы такие: «Ой, бедняги, у них тут так стремно».

Но чтобы посмотреть, как оно на самом деле, надо свернуть с главной улицы. Пройдитесь по задам, где заканчиваются дороги, и увидите те громадные многоэтажки, о которых постоянно говорят в криминальной хронике. Они спрятаны, что, учитывая их размеры, удивительно, но спрятаны только от вас. Мы-то в них живем и знаем, где их искать.

Короче, все эти кварталы на Севере контролирует банда, которая называется «Пушки». Кирин брат Спукс в ней как раз и состоял. Так вот, эти ребята не любят чужаков на своей территории. И как-то раз приезжает на «рендж ровере» один парень и начинает продавать из окна машины траву всем желающим. Не прошло и пяти минут, как Пушкам донесли, что какой-то скользкий окучивает их грядки.

Вы, ребята, опять на меня смотрите с каменными лицами. Видимо, я что-то непонятное сказал. Скользкий, да? Ладно, сейчас. Скользкие – это члены банд, с которыми соперничает твоя банда. Я, правда, ни в какой банде не состою. Очевидно.

Так вот, Пушки узнали про этого парня и послали своих разведать, чего он там куролесит на их точке в своем «рендж ровере».

Приезжают трое чуваков, стучат ему в окно, тот вылезает, улыбается. Направляет на них, прикиньте, MAC–10[6], и те в страхе смываются. Парень думает, что на этом все и кончилось. Но в тех районах дела делаются по-другому. Через пять минут приезжает шесть машин, в каждой – по четверо, и парня на «рендж ровере» окружают. Ему прокалывают все шины, и, когда тачка опускается на шесть дюймов, как будто решив, что с нее уже хватит, парень снова вылезает из машины.

Он держит свой MAC–10 над головой, типа сдается, и придурковато лыбится.

– Эй, кореша, – говорит он. – Тут даже патронов нет. Давайте поделим район, его на всех хватит, не?

Шестнадцать человек с балонниками, бейсбольными битами, здоровыми финками – у одного даже самурайский меч – обрабатывали этого парня пять минут. Когда они закончили, его разве что лопатой от асфальта можно было отскрести.

Этим-то ребятам Спукс, предположительно, и продал сестру. Мою Киру! Я весь побелел, когда узнал. Ну, вы поняли. Это все равно что узнать, что твоя девушка мертва. Несколько недель я жил с ощущением, что она умерла. Я даже представить себе не мог, что они придумали с ней сделать. Но мне оставалось только гадать, и в моем воображении они пару недель ее ломали, а потом, когда смогли подсадить на иглу, она уже была на все согласна.

Извините. Можно мне минуту?

Я думал, они накачивают ее наркотой и… Простите.

Поверить не могу, что плачу, – после всего, что с ней случилось потом. Но когда я думаю об этом здесь и сейчас, все вспоминается. Как будто я снова там. Проживаю все это, и…

Ваша честь, можно сделать перерыв минут на пять?

Перерыв: 15:15

10

До того, как меня размотало перед перерывом, я пытался сказать, что вы, наверное, не до конца понимаете, что наркотики делают с людьми. Да, вы об этом слышали, но вряд ли видели сами, своими глазами, крупным планом. Когда человек подсаживается – а это, поверьте, быстро, – это ни на что не похоже. Я даже описать не могу. Как бы объяснить, что происходит с человеком? Происходит где-то пять вещей одновременно.

Сначала наркотики захватывают разум. Они берут все, что движет человеком, и вышвыривают на хрен. Когда в жизни появляется крэк или героин, ни для чего другого места не остается. Ни для семьи, ни для одежды, ни для мытья, ни даже для еды. Представьте на секунду, каково так жить. Просыпаешься утром, днем или еще когда и думаешь только об одном. Ничего не хочешь, кроме как заюзать. Не хочешь попить или поесть, не хочешь одеваться, не хочешь ни с кем общаться, даже срать не хочешь. Ищешь дозу везде, где только можно. А потом следующую. Пока, наконец, наркотики не захватят твое тело и постепенно не уничтожат его.

Дальше они захватывают сознание. Ты готов ограбить собственную мать прямо у нее на пороге, лишь бы раздобыть денег на наркоту. Ради этого ты сделаешь все что угодно. А потом, когда все остальное ты разрушил или потерял, крэк забирает твою душу. И когда это происходит, ты перестаешь быть человеком. Ты просто кусок мяса с костями, который еще дышит.

Смешно. Я один раз слышал, как в метро какие-то женщины чесали языками и обсуждали проституцию. Одна – видимо, потому, что зашла женщина, которую она посчитала проституткой, – говорит: «Фу, мерзость. Как можно таким заниматься? Только представь, с какими жуткими мужиками приходится спать», – и бла-бла-бла. Вот почему люди таким занимаются? За дозу можно пойти и на что похуже. Мужик за нее и член себе отрежет. Серьезно. Это не игрушки. Ты живешь только ради возможности получить очередную дозу. Это странно, но наркоманы еще не умерли только потому, что живут ради следующей дозы.

Вот что они творили с Кирой. Думаю об этом и чувствую себя беспомощным. Ее забрали. С ней происходит что-то невыразимо ужасное. И хуже всего, что я ничего не мог с этим поделать. А что я мог? Я не ноль без палочки, но и не Сэмюэл Л. Джексон. Вы бы, скорее всего, позвонили в полицию. А полиция, как я вскоре узнал, тоже ничего особо не может.

Она не пропала. Она совершеннолетняя. Если ей хочется тусоваться с плохими парнями на Севере и курить пачками крэк, это ее право. Они-то с хрена должны что-то делать? У меня к ним нет претензий. Да, бывают копы-мудаки, но в целом они не отличаются от каких-нибудь дворников. Они делают что положено, но не больше. Если кто-то уронил мусорку на улице на их участке, они, скорее всего, все уберут. Если ты уронил мусорку у себя во дворе, они и пальцем не пошевелят. Если ты хочешь жить в свинарнике, им-то какая разница?

Вот так обстояли дела. Киры не было, а у меня в голове был один мрак. Я начал думать о ней в прошедшем времени – всего через пару недель. Как она обычно сидела, когда читала. Что надевала на работу. Какие были последние слова, которые она мне сказала. И что я ей сказал. В конце концов, поэтому-то я и пришел в себя. После того как мы поругались из-за того пацана, который залез в мою машину, и я решил спустить все на тормозах ради нее, я сказал ей кое-что.

– Я забью на это, но только потому, что не готов отпустить тебя.

Ну, может, не совсем так, но смысл был такой. Или, может, я даже не сказал это вслух, а только подумал. Короче, я вот о чем: пара недель, и вот я уже почти смирился, что ее нет. Что я тогда за мужик?

Я думал долго. Понятно, я не мог просто пойти в те высотки и всех перестрелять. Я даже не знал, где она. Но я знал, что, если порасспрашивать тех, кто тусуется в том районе, можно по крайней мере ее найти. Дальше я планировал болтаться в округе, пока ее не увижу, и потом забрать.

План был так себе. Но он сработал, и я в конце концов узнал, где она. Правда, сначала мне придется рассказать вам о Курте. Он – ключ к тому, как я нашел Киру. И ключ ко многому другому.

После того как Курт тогда сменил школу, я некоторое время его не видел. Он как бы исчез, и я не особо о нем думал. С такими детьми подобная херня случается. Сегодня они здесь, а завтра их и след простыл. Спустя неделю или месяц я, честно говоря, забыл о нем. Как я уже говорил, мы не особо дружили. Для меня он был просто большим пацаном, который сломал руку тому придурку. А потом – мне тогда вроде было шестнадцать – я однажды шел в магазин или еще куда и увидел перед собой на тротуаре здорового чувака. Такие ситуации – всегда напряг, сами понимаете. Обычно так делают, когда хотят быкануть. Типа у кого яйца больше, а кто зассыт? Я-то ссыкливым никогда не был. У меня в районе практически все об этом знали, и после пары стычек все поняли, что я за кадр, и оставили меня в покое. Хоть я никогда не был замешан во всякой гангстерской срани, никто не рисковал до меня докапываться. У меня правило такое: ты не лезешь ко мне – я не лезу к тебе. Но если нарвешься, очень вероятно, что это я тебя порву. Не поймите неправильно. Я все это терпеть не могу. Мне не нравится лезть в драку из-за какого-то сраного альфачества, но, если иначе никак, я готов.

Ну и вот опять та же херня. Я, который в шестнадцать лет был примерно такого же роста, как сейчас. И этот пацан размером со шкаф. Блин. С такими бугаями у меня своя тактика: врезать по коленной чашечке и метелить, пока они асфальт не начнут целовать. Если они не с пустыми руками, я обычно смываюсь. Как можно быстрее. Рисковать, что тебя на кусочки порежут, – оно того не стоит. И если есть вероятность, что чувак из банды, я лучше засуну гордость подальше и драпану. Короче, мы идем друг другу навстречу. Я смотрю вниз, но знаю, что мы все ближе, потому что этот здоровый лось загораживает свет. Я не видел его в районе, так что он не из банды, по крайней мере не из местной. И он один. Мы уже так близко, что между нами почти нет света. И когда я уже собирался вдарить ему по коленкам, он такой:

– Здорово, бро.

Я поднимаю голову: все лицо у него разъехалось в улыбке, аж светится.

– Твою мать, – говорю я, – Курт? Ха, чувак, тебя чем кормят?

С того дня мы начали общаться и уже не переставали, он реально стал моим другом. Как я уже говорил, мне нужно рассказать о нем, потому что он играет важную роль во всем, что случилось. Он – часть этой истории.

Когда я увидел его тогда, он в целом был такой же, но определенно изменился. Стал серьезнее. И теперь он никому ничего не спускал. Тогда он тоже не состоял в банде. Мы оба сумели этого избежать, хотя в нашем окружении это не так-то легко. Обычно, если тебя знают, то каждые пару недель у тебя на пороге возникает чувак из какой-нибудь банды и пытается тебя завлечь. Если ты им нужен, они готовы пообещать что угодно и угрожать чем угодно. Я им был не сильно интересен, хотя каждый новый человек – это плюс один, а количество по-любому важно. Но вот Курта они хотели. Они жаждали его заполучить, и, если бы видели, каких он габаритов, вы бы поняли почему.

Правда, вскоре я понял, что Курт не создан для подобной херни. Во-первых, деньги его не особенно заботят. Во-вторых, он терпеть не может, когда ему говорят, что делать. В другой ситуации этого было бы достаточно, чтобы от него отстать. В банде не нужны те, кем нельзя управлять. Почти все считают, что не позволят собой управлять, но так-то почти все пиздят. Практически любой человек сделает что угодно, если цена подходящая, а это, по сути, значит, что им можно управлять. Но Курт – дело другое.

Пару лет назад, когда мы шли по улице, его остановили трое местных парней.

– Это же ты Курт? – спрашивает один и, когда Курт кивает, говорит: – Бро, хочу дать тебе шанс, который дается раз в жизни.

Курт пытается уйти, потому что знает, что им надо, но они встают стенкой. Их главный такой:

– Бро, я могу прямо сейчас дать тебе косарь или тебя порезать. Решай сам.

– Ну, режь, – говорит Курт.

Эти трое переглядываются, типа: «Че за херня?» На месте Курта я бы, наверное, попробовал их заболтать, но такого эти парни еще не видели. Их главный, мелкий чувак в пятипанельной кепке, вытаскивает из кармана финку и показывает Курту. Курт внимательно смотрит на нее, потом на двоих других и говорит:

– А у вас че?

И стоит, будто к месту прирос. Я, наоборот, напружинился и готов рвануться в драку, если до этого дойдет.

Остальные, ухмыляясь, показывают свое оружие, но Курт не двигается.