Ельник

1. Дауд

– Подпишите здесь.

В детские руки вручили перо. На конце пера – тончайшее лезвие, такое острое, что, казалось, стоит поднести к нему палец, и появится кровавая ранка. Переведя сосредоточенный взгляд с пера на холст, девочка увидела перед собой белую широкую спину, напоминающую стену.

Это спина того самого мужчины, который пришел сегодня. Она совсем не успела разглядеть его лица: когда ее пригласили в зал, он уже стоял здесь, в центре, спиной к ней. От лопаток, остро возвышающихся над ее головой, и почти до конца позвоночника простирались черные буквы, видимо, прорезанные, вытатуированные когда-то чужой рукой. Диалект крупных символов ей незнаком, хотя под некоторыми из слов вырисовывались расплывчатые, известные мелкие буквы.

– Что это? – девочка недоумевала. Ей никто заранее не объяснил, что происходит. Может, стоило хотя бы попросить няню одеть ее более прилично? Она прибежала прямо из сада: пыльная, с грязной обувью и растрепанными волосами. А здесь, в зале, стояла группа послов из другой крепости, некоторые из которых отличались особенным, бронзовым, цветом кожи. Девочка знала, что рассматривать незнакомцев в упор нехорошо, поэтому старалась вообще не смотреть в их сторону.

– Не тяни, – произнесла мама, – это договор с твоим стражем. Подпиши его и забирай.

Слуга поставил перед ней деревянные ступеньки. Цок-цок – звонкими каблуками она аккуратно, держась за руку прислужника, взошла повыше, так, чтобы дотянуться до середины спины, где указано место для подписи.

Выбора не оставалось, и девочка аккуратно поднесла острие пера к коже. Она думала, что достаточно укола, чтобы появилась кровавая полоска, но от соприкосновения лезвия со спиной ничего не произошло. Тогда она надавила сильнее. Кончик пера с едва слышимым треском вошел в кожу, но мягко, как нож в масло. Чернила расползлись неровной первой буквой. Кровь не шла. Мужчина не шелохнулся. Делегация послов, стоящая в комнате, замерла в ожидании, но девочка не ощущала тяжелые взгляды, прикованные к ней. Она была сосредоточена на этой коже. Она толстая, но гладкая, как камень, как мраморная стена в ее комнате. Идеально-белая, куда чище, чем пергамент, на котором она писала свои уроки, даже с едва синеватым отливом. Под кожей – ни вен, ни прожилок, только чуть выпирающий позвоночник и сухие волокнистые мышцы нарушали ее идеальную гладь. Это не просто кожа – толстая, бескровная броня. Доведя последнюю букву своего имени, девочка подняла голову вверх – у лопаток она смогла разглядеть только одно слово договора: защищать. Потом мама одернула ее руку и забрала перо.

– Жди у двери. В разговор не лезь.

Ее звали Мара, ей исполнилось двенадцать в первый месяц весны. Играя в ельнике, она упала и больно соскребла колени об опавшие хвойные иглы и огрубевшую корку снега. Упираясь ладонями в землю, она впервые, по-особенному, почувствовала сырость подо мхом и даже некое движение, нет, не червей и жуков, а движение вод и земляных кусочков там, глубоко-глубоко. Тогда из-под ее тонких белых пальцев вылез росток, молодой и зеленый. Она отчетливо чувствовала, как некая сила исходила из самой середины ее ладоней, перемещала землю, творила зерно и питала его водой. И вот он – ее первый росток, сочный, с виднеющимися зелеными прожилками, слабый, но уже бодрый и тянущийся к свету.

Прабабушка умела творить деревья. Она создавала вишневые сады, груши, поднимала пушистые головы колосьев пшеницы. Она и вырастила этот ельник, в котором правнучка часто проводила время. Благодаря прабабушке не было холодных зим и градов, которые побивали только что взращённые культуры. Что предстоит создать Маре? Как она обогатит свою землю, какие зеленые дары отдаст своему народу?

Обо всем этом Мара уже думала много раз. Сейчас ее взгляд был прикован к высокому белокожему стражу. Он, так и не обернувшись, отошел в сторону, к креслам, у которых расположились послы, взял с одного из кресел свое длинное черное одеянье, скромно расшитое белым узором. Оно не похоже ни на одежду слуг, ни на одежду князей. Сначала – странная рубашка-безрукавка, обнажающая сухие острые плечи, широкие, как перила. Затем – черный гигантский камзол, в который Мара могла бы завернуться сто раз и безболезненно скатиться с высокого холма у подножия ельника. Длинный подол почти достигал щиколоток и скрывал высокие грубые сапоги. Затем он в несколько раз обмотался алым тканевым поясом, который накрепко слил камзол и тело. В конце мужчина взял в руки короткую палку и заткнул ее за пояс. «Оружие?» – подумалось Маре, и глаза ее блеснули.

Наконец он повернулся и зашагал к ней. Зал, который Мара преодолевала за двадцать семь маленьких шажков, дался ему в пять длинных, размашистых. Все это время Мара завороженно глядела на лицо, и чем ближе оно становилось, тем сильнее колотилось ее сердце – не то от страха, не то от восторга.

Он остановился, приложил руку к груди и поклонился настолько низко, что она разглядела его голову. Волос на нем не было – только белая плотная кожа на ровном округлом черепе. Когда он поднял лицо, Мара столкнулась с его глазами и подавила желание убежать. Желтые яблоки глаз обрамлены черными веками, отчего глаза казались впалыми, болезненными, усталыми. Радужка желтая, даже золотистая, а зрачки маленькие, сосредоточенные. Взгляд тяжелый и прямодушный – девочка никак не могла понять, стоит ли ей бояться.

Когда они вышли, Мара шагала рядом, высоко подняв голову. Мужчина намеренно шел медленно, чтобы она успевала за ним. Или, напротив, чтобы идти вровень с ней? Разглядеть его никак не получалось – голова так высоко, что, как ни запрокидывай шею, ничего не удавалось увидеть. «Глаза страшные, – подумала Мара. – Учитель говорит, что глаза – зеркало сути. Значит, он злобный?».

Княгиня Рагнеда, выдержав все формальные разговоры и распрощавшись с послами, осталась в опустевшем зале наедине с Виктором, ее советником. Они проводили взглядом Мару и ее стража. Нового и, как надеялась княгиня, первого и последнего. Когда дверь захлопнулась, княгиня не то с облегчением, не то со скрываемым страхом закрыла глаза. Виктор попытался коснуться ее руки, но Рагнеда мягко отстранилась.

– Ты ведь была тверда в своем решении, – помедлив, произнес советник. – Теперь я вижу, как ты сомневаешься.

– Мои сомнения в другом, Виктор, – одернула его княгиня.

– Да, людям при дворе не понравится появление нефилима, – согласно кивнул он. – Белые выведены для войны и совершенно непредсказуемы…

– Предсказуемы, – она снова ответила резко, уже с некоторым раздражением. – Мы это обсуждали. Они работают в рамках своего договора. Мы сделали все, чтобы нефилим не был опасен для нас и для девочки.

– Тогда что тебя беспокоит?

Княгиня посмотрела на свои руки. Тыльная сторона ладоней сухая, с выпуклыми тяжелыми венами. Ее юные годы давно прошли, но помнились они отчего-то до боли ясно.

– Мара растет. Глазом моргнуть не успеем – станет девушкой, красивой, видной.

– Ты полагаешь, что Мара и нефилим могут…

– Мир полон ублюдков, жаждущих власти или тела, – она лишь краем глаза взглянула на советника, и ее губы тронула едва заметная ироничная улыбка. – Нефилим будет с ней вежлив, как никто другой. Может, хотя бы с ним Марена найдет общий язык, раз уж с ровесниками у нее не складывается.

– У него нет чувств, только животный разум, – пожал плечами Виктор. – К тому же, прошу простить за выражение, он редкостный урод.

Рагнеда рассмеялась. Виктор, очевидно, приняв это на свой счет, слегка поежился и отвел взгляд. Нервно одернув камзол, он уже не решился смотреть в лицо своей госпоже.

– В мире духовных уродов он может стать красавцем в глазах девушки.

Она снова посмотрела на свои руки. В свете утреннего солнца, пробивающегося сквозь витражные окна, пальцы показались ей гладкими и утонченными. Как в юности.

Мара повернула к своей комнате – мужчина повернул за ней. Она ускорила шаг, чтобы оторваться, но тут же поняла, что это глупо – ему даже не пришлось напрягаться, чтобы идти рядом. Она оказалась у своей двери – он ее распахнул. Открылась ее комната.

Служанка Аглая, собиравшая пыль с книжных полок, обернулась, и ее обычно милое и приветливое лицо резко изменилось на испуганное, она даже подавила легкий девичий вскрик. Мара безмолвно прошла в комнату и упала на кровать – мягкие перины промялись под ее весом и пышным платьем. Аглая, даже не глянув на княжну осуждающим взглядом (постель – чистая, девочка – грязная), просто поспешно вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.

Мужчина некоторое время стоял прямо, глядя на девочку. Она успела разглядеть его черты лица: ровный нос (но больно маленький), тонкие темные губы, острые скулы и четко очерченную линию челюсти. От уголков губ к скулам нитью тянулся едва заметный белый шрам, такой аккуратный, будто вырезанный вручную. Он лишь подчеркивал математическую точность идеального лица. «Все-таки не страшный. Даже красивый. Немножко». Затем он отвернулся лицом к двери и заложил руки за спину. Пальцы ровные, белоснежные, с длинными угловатыми ногтями темноватого оттенка. Или, вернее, когтями? Мара посмотрела на свои маленькие пальчики: ногти аккуратно погрызены полукругом, но даже под такие короткие обрезки забилась грязь.

Вздохнула и прислушалась. Дыхание стража или неслышимое, или едва уловимое. Она терпеливо подождала минуту или две: не явится ли в комнату советник Виктор или сама матушка, чтобы познакомить ее и этого мужчину. Но никто не появлялся, и даже шагов в гулком коридоре не раздавалось. Ни звука. Словно все испугались и решили бросить Мару один на один с жутким незнакомцем. Эта тишина издевалась над ней.

Почему он молчит? Почему он ходит за ней? Зачем он отвернулся? Она хотела быть одна, может ли она попросить его выйти? От этих вопросов тело пробирала дрожь.

Девочке очень захотелось плакать. Она изо всех сил глотала слезы, но ее подбородок предательски дрожал, слезинки помаленьку начинали скатываться по круглым щекам, а в носу хлюпало. Она быстро вытерлась ладонями, надеясь, что загадочный мужчина не придаст этому значения, но он медленно обернулся. От этого Мара окончательно разрыдалась и спрятала лицо в широких рукавах платья, чтобы он не видел ее стыдливых слез и текущего носа – девочкам не положено быть некрасивыми.

Он сделал шаг вперед. Она услышала, с каким мягким шумом сложилась его одежда и колено едва слышно соприкоснулось с полом – он опустился с ней на один уровень. Любопытство и страх одолевало Мару: она сможет увидеть это лицо так близко, рассмотреть свое отражение в желтых яблоках глаз! С другой стороны, близость жуткого лица может заставить ее рыдать в три голоса, и тогда прибежит нянька и будет возиться с ней, а то еще и на уроки отправит…

– Вам больно?

Его голос мгновенно высушил все слезы, и даже хлюпающий нос перестал течь. Мара одернула руки от лица и столкнулась с его глазами. На этот раз не желтые белки глаз и черные веки привлекли ее внимание, а золотисто-желтый цвет радужки и самая маленькая точка зрачка.

Голос… не похож на обычный мужской. В нем странный акцент, а исходит он не из горла и голосовых связок, а из нутра, того основания, которым поют тучные певцы и певицы на редких концертах. Бархатный, спокойный, обволакивающий, немного приглушенный… он говорил без языка, но каждый звук отчетливо повисал в воздухе.

– Нет. – Мара ответила сразу, как только он закончил фразу, а все эти мысли мгновением пронеслись в ее маленькой голове.

– Страшно?

Спокойствие мгновенно залило приятной прохладной ее грудь. Она глубоко вздохнула. Лицо мужчины уже не было страшным. Оно было самобытным. Ведь люди разные – в этом нет ничего ужасного.

– Немного. Уже нет.

– Тогда почему вы плакали?

– Я… я не знаю.

– Я могу вам чем-то помочь?

Мара на мгновение задумалась.

– Как вас зовут?

– Как вам будет угодно, – мимика мужчины не изменилась. На его коже подрагивала только черная линия губ. Без ресниц, без бровей – его лицо выглядело беззащитным и голым.

– У вас что, нет имени? – Мара чуть вскинула брови и захотела встать с кровати. Проследив за ее взглядом, мужчина поднялся с колена и отступил в сторону, чтобы девочка могла сделать это.

– Нет.

– Я могу вас назвать, как хочу?

– Да.

Она оглядела комнату пытливым взглядом. В своей жизни она давала одно имя: своей тряпичной кукле, которая уже давно износилась и осталась без руки. Маре хотелось завести собаку или кошку, но животные отнимали бы слишком много времени в ущерб образованию. Так какое имя она могла дать незнакомому мужчине?

Подойдя к книжной полке, Мара вытянула свои любимые сказки. Прекрасные наложницы, богатые князья, резвые кони, огненные ящеры из песчаных бурь. Эти сказки обладали таким масштабом, с которым маленькая Мара даже не мечтала столкнуться в своей жизни. Далекие просторы казались ей нереалистичными. Лишь одна сказка была уютной – про нищего разбойника, убившего царевну. А звали его красиво и коротко – Дауд.

– Тебе нравится имя Дауд?

– Если оно вам нравится, вы можете меня звать так, – снова бархатный голос будто лег на ее плечи. Мара раскрыла книгу на нужной странице. Иллюстрации к ней создавал придворный художник, но Дауда он изобразил совершенно невнятно: рваный балахон и капюшон, скрывающий лицо. Мара протянула распахнутую книгу новоиспеченному Дауду.

– Вот он. Дауд – разбойник, убивший злую царевну.

Мужчина не взял в руки книгу, а лишь коротко взглянул на ее страницы. Мару такой подход оскорбил, и она более настойчиво протянула сборник сказок, даже приподнявшись на носочки. Но новоиспеченный Дауд так и не протянул ей руки в ответ.

– Тебе неинтересно, как выглядит тот, кто дал тебе имя?

– Я хорошо вижу. Нет необходимости смотреть близко.

Мара захлопнула книгу с таким отчаянием, что из-под страниц даже вылетел легкий ветерок. Бросив книгу на кровать, она взглянула в широкое узорчатое окно.

– А видишь вон ту башню? Самую дальнюю?

– Да.

– Что изображено на шпиле?

Шпиль недалеко, девочка видела его отчетливо. Это самая высокая башня дворца, где жил старик алхимик. Маре запрещено туда ходить, но она с особым любопытством заглядывала в затемненные окна через свою золотистую подзорную трубу.

– Ель. Как и на всех шпилях дворца.

Девочка недовольно фыркнула. Слишком простое задание.

– А что стоит за окном башни, на подоконнике?

Разглядеть это без подзорной трубы было невозможно. Даже через увеличительное стекло Мара с трудом вглядывалась в настольные приборы алхимика, поскольку окно темное, заляпанное какими-то пятнами и заросшее плющом и паутиной.

– Перегонный куб. Растение-мухоловка в глиняном горшке. Банка с мышами, – его голос вдруг ощутимо напрягся. – Тремя мышами. На стене висит картина.

– Что на картине? – ее голос дрогнул от неожиданного восторга.

– Простите, госпожа. Так далеко я не могу видеть, – он перевел взгляд не девочку. Мара немного поежилась, словно испытывая свою вину за столь сложное задание. – Что-то зеленое. Полагаю, елки.

– Ты видишь далеко. Как мне получить такие глаза?

– Вам достаточно моих.

2. Воробушек

Рассвет над деревней напоминал медленно разверзающуюся пасть зверя. У него болезненное желтое нёбо и воспаленный язычок-солнце, красным диском повисающий над горизонтом. Рассвет поглощал деревню при дворе. Сначала он цеплялся за еловый лес, окольцовывающий крепость с севера. Затем его лапы перебирали волосы золотой пшеницы, которая шелестела на легком ветру. Головы колосьев уже отяжелели. Потом солнце добралось до посевов и скотного двора. Петухи едва проснулись, а лучи уже заглядывали в окна жителей.

В одном из домиков, таком же, как и все остальные дома, проснулся Марк. Он свесил ноги с кровати. Деревянный пол прохладный, но этот холод бодрил таким ранним утром. Его сонные глаза открывались с трудом, но сердце уже колотилось в тревожном предвкушении нового дня. Он надел на себя легкую рубаху, обулся, схватил гребень, лежащий на мешках с недавно собранной свеклой. Она еще пахла землей и приятной сладостью. Наспех расчесав непослушные спутанные кудри, Марк вышел в общую комнату. На печи уже бурлила пшеничная каша и кипела вода для отвара, их запах разносился по всему дому. Марк вдохнул полной грудью и расслабленно потянулся.

– Проснулся уже, – прошептала мама, и Марк прочитал слова по ее губам, потому что в утреннем шуме ее голоса не слышно. – Садись за стол, Тихо́й еще не встал.

Марк ловко перешагнул через лавку, уселся за стол и пододвинул к себе деревянную миску и ложку. Мальчик совсем маленького роста, поэтому стол для него великоват. Но он ловок и прыгуч, чем очень гордился.

Мама потрепала его по голове. Ее ласковая улыбка так звонко отзывалась в его груди, что в ответ хотелось смеяться до слез. Она всегда пахла коровьим молоком, а руки ее, хоть и сухие и жесткие от работы в земле, все равно оставались самыми нежными на свете.

– Ты знаешь, какой сегодня день? – прошептала мама, сев на скамью рядом с Марком.

Марк затряс головой, кудри рассыпались по его лбу и стали лезть в глаза.

– Я родился в этот день, – шепотом, но уже более громким ответил мальчик, но мама тут же мягко приложила палец к его губам. Он осекся, и они замерли на мгновение. Соседняя комната молчалива, значит, Тихой еще спит. Мама, поняв, что времени у нее осталось не так много, вынула что-то из-под фартука.

– Вот, мой воробушек, – она повесила на его шею амулет. Марк с восторгом схватил его ладонью и поднес поближе к лицу, чтобы разглядеть. Это было деревянное перышко на тонкой, но прочной бечевке. – Я сама выстругала его пару ночей назад. Перышко для воробушка. Нравится?

Марк снова затряс головой. Глаза его блестели от счастья, а сердце, прямо как воробей, колотилось в грудной клетке.

Но восторг быстро сменился напряжением, когда в комнате тяжестью своей поступи послышался Тихой. Мама тут же бросилась к печи и стала накладывать большую миску каши для мужа.

– Спрячь перышко, – прошептала она. Марк сунул подарок под рубаху – маленькое перышко теперь не заметить.

Грузные шаги раздались уже в общей комнате, но Марк не отрывал взгляда от стола. Шумно выдохнув, Тихой приземлился в противоположной стороне от мальчика. От его спиртового дыхания ему захотелось поморщиться, но нельзя – заметит. Мама поставила перед ним тарелку и ложку, а потом очень быстро наложила поесть себе и села рядом с мужем. Тихой взялся за ложку и с характерным звуком опустил ее в кашу.

– Возблагодарим за еду, любимый? – ее голос дрогнул. Тихой замялся, тяжело задышал, и Марк отчетливо видел, как его огромная, черная от работы рука сжала ложку. Но хватка расслабилась. Мужчина сложил руки на стол ладонями вверх и закрыл глаза. Мама и Марк повторили за ним то же самое.

– Хладный вождь, – прохрипел Тихой и едва ли не закашлялся, – мы благодарим тебя за зиму и за ту смерть, которую твоя жена, добрая Азорка, не подарила нам. Ты благосклонен к нам зимой, и мы благодарим тебя летом. Благодарить будем Зморза до скончания нашего века.

– Благодарить будем, – вторили ему мальчик и его мама.

После этого можно начинать есть. Они дождались, когда Тихой погрузит первую ложку каши в свой огромный широкий рот, а потом принялись с аппетитом завтракать сами. Мама поела очень быстро, почти не пережевывая еду. Она подбежала к печи и разлила по кружкам горячий отвар. Раздавался запах пихты и ягод смородины. Такое мама варила нечасто, но сегодня у Марка праздник.

Опустошив тарелки и кружки, они вслед за Тихи́м вышли на улицу. Уже два дня не было дождя, и запасы воды в бочках у дома кончались. Значит, сегодня нужно пойти до колодца. Тихой сполоснул лицо, тщательно потер его руками. Щетина от соприкосновения с сухой кожей его ладоней забавно шуршала. Потом умылась мама, а затем пришла очередь Марка.

Работа в поле – не самое интересное дело. Но и там Марк старался найти что-то увлекательное для себя. Порой из-под плуга, который тащила лошадь, в разные стороны отпрыгивали маленькие земляные лягушки. А если наловчиться, то можно даже поймать ящерицу. Главное ловить не за хвост: он всегда отваливается.

Но поле уже давно вспахано. Грубые земляные комки напоминали вспоротый живот скотины. Марк и его мать взялись за корзины с семенами и стали собирать плоды с длинных грядок, идущих до самого ельника. То же самое делали другие женщины и дети. Сначала работа кажется даже забавной: в лучах утреннего прохладного солнца копаться в слегка колючих листьях огурцов или дергать редиску не тяжело. Но руки быстро устают, затекает шея и ноют ноги, особенно колени. Марку всегда указывали на болезненную худобу, поэтому скоро мама отправила его отдыхать. Около поля стоял навес, где всегда находилась вода для питья и приятный тенек в жаркие дни.

Под навесом сидели ребята постарше: Яков, его подруга Николь, больше похожая на чумазого мальчишку, Заяц и самый старший – Первуша. Марк устало рухнул на сено поодаль от ребят. Они что-то бурно обсуждали, но резко притихли, когда Марк приблизился к ним. Он кожей чувствовал на себе их взгляды и от непонимания волновался: что им нужно? Марк слишком мал, чтобы с ним водились ребята постарше, и речь тут не столько о возрасте, сколько о его силах. Они не сеют пшеницу, а рубят дрова, следят за скотом, рыбачат; Николь и вовсе объезжает молодых лошадей. Марку еще расти и расти, прежде чем он найдет свое ремесло, которым будет умело владеть всю жизнь.

– Эй, Марк, – окликнул его Первуша, – дело есть к тебе.

– Он еще маленький! – Яков стукнул Первушу в плечо.

– Да, такое нельзя доверять, – подтвердил Заяц.

– Не маленький. А мелкий, – встряла в разговор Николь. – Я в его возрасте только так…

У них завязался такой жаркий спор, что Марк решил даже не прислушиваться к нему. Хотя любопытство все же взыграло: что такого запрещенного ему хотели предложить старшие ребята?

– Все, тихо! – Первуша развел руками. Зашуршало сено, он поближе двинулся к Марку, так близко, что тот почувствовал от него запах сырого мяса. Да, на Первуше рабочая рубаха, насквозь пропитанная грязью и свиной кровью. – Подзаработать хочешь? Есть выигрышное дельце, но ты – никому…

– Скажешь – голову открутим! – снова вмешался Яков. Его угрозам стоило верить. Яков – самый рослый ребенок среди всех детей придворного поселения.

– Мы знаем, дела у вас неважно идут, – продолжил Первуша, – видел сам, как отчим твой вместо работы квасит. Ты нам поможешь денег заработать, а мы их принесем как дарственную твоей матери лично в руки.

– Еще чего, – надулся Марк. – Обманете, зря только время потрачу…

– Клянусь именем Зморза и Азорки, – перебил его Первуша. – Тебе ничего делать не надо, просто составь компанию.

Марк начал кое-что понимать. Их четверо: мясник Первуша за главного, Яков с длинными руками, бегучий и выносливый Заяц и смелая Николь. Им не хватало пятого – кого угодно, лишь бы рядом постоял.

– Вы собираетесь за стену, – завороженным полушепотом произнес Марк.

Ребята переглядывались. Слухи ходили давно: некоторые смельчаки из придворной деревни или из крепостного города выбираются за стену. Там бродят обезумевшие упыри, некогда бывшие людьми. Застрявшие без присмотра Азорки между жизнью и смертью, они мучаются вечным голодом, поэтому нападают на все живое, что попадается им на пути. Среди них много бывших богачей, которые сбились в своих каретах с дороги или на которых напали дикие звери. Они звенят своими кольцами, браслетами, сверкают ожерельями, шелестят дорогой тканью – все это богатство не нужно им – ни живым, ни мертвым. Тех, кто рискует своей жизнью, чтобы обокрасть упырей, нельзя назвать ни мародерами, ни ворами. Их всегда пятеро, ни больше, ни меньше. Шестерых будет слишком слышно, а четверо потеряют рассудок через час-два после выхода за стену и тоже станут упырями. Внешний мир не милостив к одиноким путникам.

– Тебе делать ничего не надо, – повторил Первуша, – просто постой рядом. Можешь даже не смотреть. Мы сегодня вечером пойдем, как работа кончится. До рассвета вернемся. А к обеду мы товар сбудем в нужные руки и придем к тебе, расплатимся. Ну, идет?

Первуша протянул Марку широкую костистую ладонь. На ней тоже засохла свиная кровь. Николь, Заяц и Яков в ожидании уставились на Марка. Он осторожно принял рукопожатие – крепкое, горячее, по сравнению с его тонкой холодной ладонью.

– К северному ельнику приходи, – бросил напоследок Заяц, когда ребята собрались уходить. – Чаща густая, но до стены рукой подать.

– А перебираться через стену как? – прошептал Марк.

– Увидишь, – игриво хихикнула Николь.

Ребята ушли работать, и Марку уже тоже пора. Мама порой беспокойно поглядывала в его сторону. Напоследок он зачерпнул ковшом воду из бочки и напился. Впереди еще целый рабочий день, но это мало беспокоило мальчишку. Все его мысли заняты предстоящим путешествием.

Марк сдержал данное им слово и вечером отпросился у матери под предлогом прогулки с друзьями. Мама была только рада, что сын хоть немного отвлечется от тяжелого взрослого быта.

Северные елки утыкались макушками в самое закатное небо. Их стволы огромные, такие толстые, что обхватить руками их могло только несколько взрослых мужчин. Корни, как гигантские гадюки, вились среди густой травы, укрытые тяжелым мхом. Споткнуться легко, если не знать, где тропинка.

Марка встретила Николь. Девочка с длиннющими ногами, уперев руки в бока, свысока оглядела Марка.

– Пришел-таки? Молодец. Наши тебя ждут. Идем.

И они направились в лес. Идти тяжело, ведь ельник не любил гостей. Ноги то и дело спотыкались о корни, опутывались колючей травой, а в лицо лезли игольчатые ветки. Еще не совсем стемнело, но из-за богатства длинных елей остатки закатного солнца почти не попадали на эти секретные тропы. Хотя днем было бы гораздо хуже: полчища комаров могут заесть даже лося, не говоря уже о тощих детских телах.

Из-за деревьев мерцал теплый свет факелов. Николь шла быстро, Марку даже приходилось бежать трусцой, чтобы поспевать за ней. Когда же они встретились с остальными ребятами, он наконец перевел дух.

– Все в сборе, – сказал Первуша, осветив факелом свое лицо. – Если будем идти быстро, то через час окажемся у стены. Мы, конечно, отстающих подождем: деться нам некуда. Но раньше начнем – раньше закончим.

И они пошли. Шумные и ехидные ребята теперь в лесу совсем другие, как будто ночь и загадочные отблески огня сделали их взрослее. Шли в молчании цепочкой, Марк шагал предпоследним, а за ним – Заяц. Первой вышагивала Николь, с оленьей грацией перемахивая через корни и высокие кустарники, одетая в мужские шаровары и длинную серую рубаху. Да, они другие. Не молодые, смеющиеся, вульгарные, а резко повзрослевшие, серьезные, напряженные. Марку стало не по себе: чего ждать, если даже взрослые смелые ребята ведут себя так? Увидит ли он упырей?

Когда ноги уже гудели, а на лбу проступал холодный пот, они уперлись в стену. Николь прильнула к ней, как тонкая тень, и ловкими пальцами начала ощупывать камни. Марк запрокинул голову вверх, но так и не увидел вершину кладки. От чудовищной высоты ему стало не по себе и ледяные мурашки побежали по всему телу.

– Во, – выдохнула Николь, опустившись на колени. Прямо около стены завал мха и обломанных ветвей. Первуша достал из тканевой сумки, висевшей у него на плечах, толстые перчатки и стал разгребать эту кучу. Марк стоял рядом и пытался восстановить дыхание, опасаясь, что слишком выдает свое волнение. Но никто из его команды даже не обращал на него внимания.

Когда куча была расчищена, перед Марком открылся узкий подземный лаз. Ничего не говоря, Николь нырнула в него с ловкостью куницы или рыбы, выпрыгнувшей из проруби. Подождав некоторое время, грузно опустился Яков, а за ним и Первуша. По ту сторону стены не раздавалось ни звука.

– Твоя очередь, – кивнул на дыру Заяц.

Марк сел на колени и, задержав дыхание, полез в черную нору. Пахло землей. Ужасно узко даже для него, худощавого ребенка. Он полз, перебирая руками и ногами. Повсюду толщи холодной, зыбкой земли, и только сверху на него давила та самая гигантская каменная стена. Марк забыл, как дышать, от одной только мысли о том, какая глыба сейчас находится над ним, и как он близок стать раздавленной букашкой. Тоннель казался бесконечным, не раздавалось ни единого звука, не слышно было даже шелеста деревьев и пения ночных птиц. От этого бесконечного кошмара он стал задыхаться и быстрее ползти по тоннелю, но стены только сужались и сильнее давили на его тело.

– Руку! – в кромешной темноте он наткнулся на сухую перчатку прямо своим потным лбом. Это был голос Якова! Он вцепился в нее, как зверь в добычу, и огромная сила разом вытянула его из тоннеля.

– Ползаешь, как улитка, – следом вылез Заяц, стряхивающий с волос комки земли.

Марку не стыдно – его бледное лицо и осушенные губы выдавали пережитый им ужас. Молчаливый Первуша дал ему мешок воды, и Марк сделал робкий глоток. Капли протекли по сухому горлу, он едва не закашлялся.

Теперь время оглядеться. Хотя смотреть особо не на что: тот же непроглядный огромный лес. Видно только то, что освещали факелы, а дальше – густая темнота. Запрокинул голову, он не увидел окончания стены. Да, она высока, но теперь еще и сливалась с чернотой неба. Заяц достал из-под рубашки свисток в виде рыбы и, шагая мягко, но быстро, куда-то пропал.

– Не разбредаемся. Ждем, – скомандовал Первуша. Команда, конечно, относилась, в первую очередь, к Марку. По напряженным телам и серьезным лицам остальных ребят становилось ясно, что план действий они знают лучше, чем кто-либо другой.

Из сумки их командир достал предметы. Яков получил рыболовную сеть, Николь – шило. Марку Первуша протянул нож, но мальчишка в ужасе шагнул назад. Первуша не настаивал и оставил его у себя в руке.

Сколько они стояли в этой тишине? Нет ни неба, ни звезд, ни привычных звуков деревни – только ельник, лес, гигантские стволы деревьев и кривые силуэты еловых лап. И в этой тишине резкий, раздающийся эхом звук свистка оказался таким родным, но в то же время таким пугающим.

– Ведет, – одними губами пробормотал Первуша.

Марк уперся спиной в стену. Камень такой же ледяной, как земля в тоннеле. Николь, Яков и Первуша, как натянутые струны, готовые вырваться в любой миг. Они сосредоточенно смотрели в темноту. Среди деревьев плясал приближающийся огонек, раздавался звук беспорядочно ломающихся веток. Когда он приблизился, Марк понял, что бежит Заяц, а за ним гонится, нет, не зверь – человек! Неестественно вывернутые руки, неровный, но быстрый бег, шатающийся корпус и голова, болтающаяся из стороны в сторону, наводили ужас.

Все произошло быстро, и в темноте Марк едва ли успел различить, что конкретно случилось. Запыхавшийся Заяц уперся ладонями в стену и тяжело дышал. Яков набросил сети на преследователя, Первуша навалился на него всем телом. Темные, рыхлые туловища повалились на землю. Брыкаясь, человек хрипел и дергался, но мгновенно прекратил, как только к нему спустилась Николь. Когда с него сняли сеть, Марк наконец-то увидел преследователя.

Он был отдаленно похож на человека. Бледный мужчина, такой худой, что его круглая облысевшая голова едва держалась на шейных позвонках. Из полупрозрачной кожи на шее вытекала тонкая черная струйка крови – работа Николь и шила в ее руке. Из-под грязной рубашки торчали кости-руки, а одна из ног сломана в нескольких местах. Глаза с пожелтевшими белками давно мертвы. Лишь из открытого рта торчали белые здоровые зубы.

Первуша снял с его пальца кольцо, пошарил по карманам и достал пару медяков.

– Золотое хоть? – поинтересовался Заяц, наконец-то отдышавшись.

– Да где там, – сплюнул Первуша, – дерьмо железное со стеклянной вставкой.

– Ладно, тогда я еще заход.

И так же быстро Заяц скрылся в темноте. Яков, взяв мертвого упыря за ноги, оттащил куда-то близ стены в черноту.

– Ты как? – Первуша обернулся к Марку.

– Нормально, – он хотел пожать плечами в ответ, но его тело будто онемело. Он шагнул ближе к тоннелю, но сдерживался от побега, чтобы не подвести остальных ребят. Тело, лежавшее в отдалении, нагнетало страх своим грузным силуэтом. Казалось, что оно вот-вот вновь поднимется на ноги и понесется навстречу ребятам.

Раздалось два свистка. Треск веток раздался где-то неподалеку. Николь и Яков одновременно бросили обеспокоенные взгляды на Первушу, но тот уверенно кивнул. Или изобразил уверенность.

– Двоих ведет, – пояснил Первуша. – Не отходи далеко, держись за нами.

Заяц и впрямь бежал сразу от двух фигур. Они двигались быстро, но неестественно: руки болтались, кривые ноги ступали неровно, но все же шустро. Казалось, что сама темнота быстро расступалась перед их уродливыми, измученными телами.

Первуша всем телом навалился на огромного мужчину с большим животом и всадил ему нож в лоб. Николь и Яков опутали сетями девушку, которая едва ли не вцепилась тонкими кривыми пальцами в Зайца. Николь молниеносным точным движением проткнула ей шею. Крови хлынуло больше, чем в прошлый раз. Она брызнула и обильно пропитала землю. Марк почувствовал, как ему крутит живот. Отвернувшись к стене, он хотел отдышаться, но его стошнило водой. Желудок пуст. Заяц только хлопнул его по спине и склонился над телом тучного мужчины.

– Этот богатенький, – Первуша снимал кольца с пальцев, они застревали на рыхлой отекшей коже. – И ожерелье из золота. Целая цепь!

Яков вынул из кармана полный мешочек золотых монет.

– Да тут сотка!

– Потом поделим, – Первуша собирал все богатства в сумку. – Одежду не утащим, а вот пуговицы.

– И ботинки хороши! – подхватил Заяц.

– Не утащим, – отмахнулся Первуша. – Много не берем. А у той что?

Николь рассматривала тело девушки. Она одета в порванное платье из мешковины худая, почти прозрачная. Глаза небесно-голубого цвета хорошо различимы даже в темноте. Черные волосы, как водоросли, опутывали ее белое тело.

– На ней цепи, – Заяц поддел звонкие кольца на шее девушки. – Рабыня.

– Значит, это или торговец, или владелец, – подытожил Яков.

– Торговец. Много денег вез.

– Неподалеку, наверное, разбилась их кибитка, – задумчиво протянул Заяц, вглядываясь в темноту. – Должно быть, там и деньги есть.

– Забудь. И так наварились, – выпрямившись, Первуша тряхнул тяжелой сумкой. – Уходим.

– Я быстро, только гляну, – Заяц метнулся в темноту. Яков хотел схватить его, но парень, ловкий и шустрый, быстро исчез в темной пелене.

– Вот шило у него в одном месте, – выругался Первуша. – Надеюсь, не вляпается.

Марк осмелился чуть ближе подойти к телам, пока Яков их не утащил. Работорговец – рыхлый мужчиной с огромным мягким животом. Кожа на его руках, шее, щеках уродливо провисала, на ней виднелись темные пятна. Одежда похожа на ту, что носили при дворце: ярко-розовая, мягкая. В солнечном свете она бы переливалась, как чистая вода. А вот девушка совсем другая. На вид ей было лет пятнадцать, худая и белая, но не мертвенно-бледная, как предыдущий мужчина. На тоненькой шее и запястьях болтались железные кольца цепей, которые она, наверное, едва могла носить. Черные волосы и точеные черты лица отчего-то напомнили Марку о его подруге Маре. Он отвел взгляд, потому что живот снова начало неприятно крутить. Мальчик и не замечал, как по его лбу, щекам и шее густыми потоками льется холодный пот.

Как только Яков взялся за ноги девушки, чтобы оттащить ее в сторону, раздался свист. Не один, не два – а целая вереница оглушительных свистков. Марк посмотрел на лицо Первуши, и в его глазах промелькнула паника.

– Заяц, Зморз его возьми! – Яков схватился за волосы. – Сколько их там, сколько?!

– Не сосчитал, – на выходе ответил Первуша. – Отряд. Он пытается его увести в сторону, заплутать.

– Как бы сам не запутался, – Яков, как волк в клетке, ходил туда-сюда и отчаянно кусал губы. – Где же он? Почему не свистит?

– Не хочет привлекать внимание, – Николь положила ладонь на плечо Якова, но парень резким движением скинул ее. – Яков, он придет. Вот-вот.

Лес вокруг медленно начинал гудеть. Марк осознал, что это не что иное, как топот многочисленных ног. Первуша схватил его за плечи и тряхнул.

– Внимательно слушай! Идем в обратном порядке. Первый в лаз – Заяц. Потом ты. И не вздумай нарушать последовательность! За ним ныряешь только через три секунды, ты понял? Иначе застрянем. Ты все понял?

Марк кивнул. Безмолвный, тихий топот становился все ближе и ближе. Казалось, земля под ногами начинала гудеть. Черная еловая тишина давила на голову и грудь, заставляя дыхание остановиться. Марк попытался сделать робкий шаг назад, к лазу, но взгляд Первуши, стоящего по левую руку от него, остановил мальчика. Да, Марк понял. Он лезет вторым.

Совсем близко раздался короткий обрывистый свисток. Ни фонаря, ни крика. Из леса вывалился Заяц, стряхивая с нескрываемым ужасом и омерзением руки, цепляющиеся за его плечи и тело. Он беззвучно задыхался от накатившей усталости, его ноги тряслись, но он бежал, бежал к заветному лазу.

За Зайцем быстро и безмолвно выкатились бродячие тела. Пустые серые лица со впалыми щеками окаймлены гнутыми металлическими шлемами, а на телах болтались подобия легких дубленых доспехов. Упыри молчаливо тянули вперед руки и разевали рты с белоснежными ровными зубами. За ними шли люди в цепях. Тощие, но все еще твердо стоящие на ногах, с темными глазницами, опухшими животами, они хотели есть, и знали, где их ждет еда. Упыри тянулись и тянулись из темноты, будто они не просто находились там – будто ельник порождал их и выплевывал один за другим.

Первуша и Яков ринулись, чтобы дать бой, но упыри не прекращали появляться. Двое, трое, пятеро – десять? Легко сбиться со счета. Лес под их мертвыми ногами не шелестел – он гудел и кричал, треск веток и шорох листвы не прекращался ни на секунду. Марк видел округленные от ужаса глаза Зайца, который, заплетаясь, со всех ног бежал к подземному лазу.

– Не успеем! – крикнула Николь. – Надо отбиться, хоть немного!

Заяц близко. Но ужас, который охватил Марка, который заставил его тело дрожать от макушки и до самых пяток, оказался сильнее всех приказов. Марк нырнул в лаз прямо перед носом Зайца, и казалось, что весь тоннель вибрирует ни то от его дрожи, ни то от топота многочисленных мертвых ног.

– Побери его лыхонь1! Пацан залез первый! – на последнем издыхании крикнул Заяц, замерев у самого входа в тоннель.

– Отбивайся, отбивайся! – кричала Николь. И это было последнее, что слышал Марк. Он полз изо всех сил, толщи земли уже не пугали его так, как черное пространство за пределами стены. Как змея, как подземный червь он извивался и полз вперед. Лаз уже не казался таким длинным – он вынырнул, как рыба из ледяной лунки, и со всех ног помчался прямо по лесу. Он бежал и бежал, несся наугад; ветки ударяли его по лицу, кусты шиповника цеплялись за ноги, корни вылезали прямо перед ступнями. Запинаясь, падая, Марк несся, вовсе не замечая, как его телу не хватает воздуха, как он задыхается, как медленно темнеет в глазах.

Споткнувшись на очередном корне, он упал лицом вниз, глубоко вдохнул, и в груди заболело. Обхватив руками живот, Марк понял, что уже не может вдыхать, поэтому перевернулся на спину и из последних сил зарыдал. Горячие слезы будто закипали на его красном лице, но тут же остужались в промёрзшей земле ельника. Плотно закрыв рот руками, Марк зарыдал беззвучно, боясь, что его услышат те самые за стеной.

Небо, усыпанное звёздами, напомнило мальчику, что он уже не в ельнике. А где-то далеко впереди раздался обеспокоенный лай сторожевого пса. Когда слезы кончились и наконец-то дышалось без боли, Марк поднялся на ноги и тщательно отряхнул одежду. Он выбежал ровно на том же месте, где они встретились. Где должны были стоять Первуша, Заяц, Яков и Николь. Но мальчик даже не обернулся на ельник, потому что и без того ощущал тяжелое дыхание мрачного леса. Он побрел домой. Марк знал: даже если он зайдет очень тихо, мама не будет спать. Нужно сделать счастливый вид и сказать, что он очень устал после прогулки.

Когда он скрипнул дверью и робко прополз в дом, в нос ударил резкий запах браги. Уставшая мама сидела за обеденным столом и только молча кивнула Марку, чтобы он вел себя тихо и быстро ложился спать. Даже не умываясь, Марк сбросил с себя одежду и шмыгнул под одеяло. Он долго не мог уснуть, а проснулся раньше обычного – от громкого хриплого кашля, смешанного с бульканьем. Тихоя тошнило. Марк сильнее натянул на себя одеяло, слушая, как мама суетится, бегая по кухне и по их комнате, как она вытирает пол и ласково разговаривает с мужчиной.

Спать он не мог. Закрывая глаза, мальчик видел их, мертвых, кривых, быстрых и шатающихся. Они лезли к нему из темноты, хватали его руки и ноги, пытались обглодать ему лицо. Голодные, чудовищные, но все еще люди.

Марку нужен план. Он думал об этом, поедая пшеничную кашу. Тихой похмелялся и ел свежую нарезанную редьку, ему не было дела до их обычного завтрака, поэтому есть можно медленней. Так каков план?

«Если буду весь день работать в поле, то меня не подзовут надолго. Далеко я с ними не пойду, поэтому днем меня не побьют. А вечером… помогу маме со стиркой и посудой. Сходим на речку. При маме не побьют. А завтра… буду так делать, пока не забудется. Да, да…».

Когда они выходили из дома, на плечо Марка опустилась тяжелая горячая рука отчима.

– Идешь сегодня со мной в кузницу.

– Милый, он еще мал, – вступилась за мальчика мама. Но Тихой раздраженно отмахнулся и даже ничего не сказал в ответ.

Кузница – горячее место. В придворной работать тяжелее, чем на общей, городской. Сюда поставляли лучшую руду, а работа должна быть искусной и прочной. В кузнице, где работал Тихой, ковались и отливались особые предметы для дворца: картинные рамы, узорчатые тяжелые бокалы для вин, особенно острые, искусные кинжалы со вставками драгоценных камней. Как бы то ни было, Тихой, несмотря на любовь к браге и вечно недовольное состояние, лучший кузнец. Как и двое остальных мужчин, которые работали там же.

Оба они в преклонных летах. Имя старика с длинной седой бородой никто, наверное, уже не помнил, потому что все его звали Ганор – в честь бога кузнецов. Ганор, единственный мужик во всей деревне, неизменно носил очелье с металлическими височными кольцами. Его помощник тоже уже стар. Улыбчивый смуглый мужчина по имени Дан широко развел руки и радостно похлопал Марка по спине. Мальчик покачнулся.

– Ну вот, мальчишку привел. Лишние руки не помешают, – Дан улыбался и жестом приглашал Марка скорее войти.

– Привел мальчишку, а сделать надо мужика.

– Это вопрос времени, – сипло ответил тот, кого называли Ганор, – у нас дело честное, тяжелое. Если поставит себе цель, то рука будет крепкой.

Марк не успел взяться за обучение, не успел даже поразмыслить о грядущих делах, как у кузницы появился Первуша. Держа руки в карманах, он вежливо кивнул мужчинам и посмотрел на Марка. Ледяной пот пробежал по спине мальчишки, ведь одного взгляда на помятого, побитого и исцарапанного Первушу достаточно, чтобы понять: дело – дрянь.

– Дед, мне на пару слов Марка, – спокойный голос Первуши не звучал угрожающе, но страх не отступал.

– Не у меня спрашивай, – усмехнулся в усы Ганор. – Отчим, пустишь парня?

Тихой равнодушно кивнул. Марк до последнего надеялся, что отчим проявит строптивый нрав и запретит ему даже отлучаться, но именно в этот момент Тихой похмельно равнодушен.

Они с Первушей зашли за угол кузницы, туда, где пролегал забор с конюшнями. Место укромное, и Марк приготовился, что его будут бить. Скорее всего, незаметно, каким-нибудь камнем, обернутым в тряпье. Зажмурившись, Марк вжался спиной в забор, но удара не последовало. Первуша с равнодушным видом стоял напротив него, протягивая небольшой мешочек в одной руке, а другую продолжал держать в кармане. Марк озадаченно посмотрел ему в глаза, но парень показался странным, каким-то отрешенным.

– Твоя доля. Бери.

Неуверенно приоткрыв мешок, Марк обнаружил внутри горсть медных монет. Это дневной заработок, и в голове мальчика мгновенно появились светлые образы мамы, которая хвалит его, выводит за пределы придворной деревни, на общий рынок, где они покупают свежее мясо, новую посуду и, может быть, даже ткань на новое мамино платье…

– Знаю, мы обещали больше, – шепотом произнес Первуша, слегка наклонившись к мальчику. – Но это все, что я могу дать. Яков вообще был против того, чтобы тебя брать в долю. Ну после того, как ты…

– Знаю, – Марк виновато затряс головой, – Мне стыдно. Я сбежал. Я и этого не заслужил.

– Я не злюсь на тебя. Моя вина, не надо было тебя брать на такое дело. Первый раз и все такое. Поэтому и последствия мне расхлебывать.

– Кто-то пострадал? – Марк поднял зеленые глаза на Первушу; взгляд парня говорил сам за себя.

– Якову на глаза не попадайся неделю-другую: убьет. Заяц-то погиб. Загрызли.

3. Для чего росли елки

В обеденный зал вынесли жирную утку на серебряном блюде. В блюдце Мары уже переложили отварной картофель с зеленым луком и обильно полили горячим соком от мяса. Матушка сидела на другой стороне столика и пристально смотрела, как слуга отрезает от утки сочные куски. У Мары совсем не было аппетита, хотя обычно к ужину она испытывала сильное чувство голода; но сегодня она так воодушевлена появлением Дауда, что все ее мысли занимал этот таинственный страж. В тарелку упал крупный кусок мяса, который она, конечно, не осилит.

– А теперь жди, – строгим голосом сказала матушка.

Дауд склонился над ее блюдцем прямо перед глазами Мары. Его узкие ноздри слегка раздувались: он втягивал запах пищи. Затем склонился над бокалом с напитком и так же вдыхал запах несколько секунд. Мара тоже настороженно принюхалась, на мгновение почувствовав себя псом-охотником. Дауд выпрямился и занял свою обычную позу, заложив руки за спину и устремив взгляд вперед. Матушка кивнула. Мара взяла вилку.

– Теперь это каждодневный ритуал, дорогая, – мама аккуратно положила в рот кусочек утки. – Ты не приступаешь к еде, пока твой страж не позволит.

– А если он заморит меня голодом? – ехидно поинтересовалась девочка.

– Не неси глупостей, – в мамин рот полилась брага. Маре такое пока не разрешали. – Это ради твоего же блага.

Диалог прервала сестра, опоздавшая к ужину. Она с сумасшедшей скоростью слетела по ступенькам, свалилась в свое кресло, окинув мать, Мару и даже Дауда коротким безразличным взглядом.

– О, уточка, – весело бросила она. – А это он? Этот самый?

Ее звали Лада. В отличие от Мары, она обладала теплой, живой красотой: имела золотистые гладкие волосы, кожу орехового отлива, зеленые глаза и острый носик. Матушка многое позволяла Ладе, чего никогда не позволяла младшей дочери: носить платья с открытыми плечами, бегать по ступенькам, пропадать ночью в саду, выходить за стены дворца и даже опаздывать на ужин. И на этот раз мать проглотила ругательства вместе с порцией картофеля.

Отмахнувшись от слуг, Лада сама отрезала себе жирную ножку, бесцеремонно помогая руками. Жир стекал по пальцам и пачкал ладони, но ей словно нравилось это ощущение; положив себе в блюдо утиную ножку, она, не обращая внимания на тяжелый мамин взгляд, облизала ладонь широким языком и только потом вытерла ее о полотенце.

– Это Дауд, – произнесла Мара, не будучи уверенной, что сестре это интересно.

– Мгм, – Лада уже поглощала мясо. Жир стекал по ее лицу, капельками останавливаясь на остром подбородке. Мара невольно протерла свое лицо полотенцем, словно ощущая, как это течет по ней, а не по сестре.

– Будь добра, утрись, – мать сказала это немного раздраженно. Лада, дожевав кусок, широким жестом вытерла лицо. Откровенно говоря, в этом и состояло все очарование старшей сестры: она ела, пренебрегая правилами этикета, ругалась, махала руками, но все еще оставалась изящной и хрупкой.

– Страшный он какой-то, – произнесла она с набитым ртом. – Бледнющий.

Мара подумала, что это очень невежливо – говорить подобные вещи в присутствии Дауда. Хотя Лада и правда остра на язык, любила пообсуждать людей не только за их спинами, но и сказать неприятные вещи лицом к лицу.

– Хотя высокий, – взгляд Лады сменился на знакомый игривый, с огоньком в глазах. Она смочила горло вином, осушив бокал до дна. – Эй, мужчина! Вы свободны сегодня вечерком?

Мать в очередной раз посмотрела на Ладу осуждающим взглядом, но сестра только звонко рассмеялась. Мара хотела краем глаза увидеть реакцию Дауда, но снова забыла о его великанском росте. Судя по тому, что он не шелохнулся, реакции не последовало.

– Полно вам, маменька, – весело произнесла Лада. Оказывается, в ее тарелке осталась только кость от утиной ножки. – Экзотичный мужчина, вот и не удержалась. А почему ты мне такого не приобрели?

– Ты поела? – мать была очень раздражена, хотя её железное терпение позволяло умело скрывать свое состояние. – Ну и иди отсюда. Живо!

Назло матушке, Лада всегда приходила быстро, а уходила медленно. Неспешно доев порцию картофеля, который тоже самостоятельно положила себе в блюдо, она поднялась с кресла. На этот раз особенно покачивая бедрами и изящно размахивая кистями рук, посмеиваясь, Лада осторожно поднималась по лестнице, шаг за шагом, намеренно вычурной походкой.

– Я буду вас ждать, – напоследок она обернулась и отправила Дауду воздушный поцелуй. – Приходите сегодня вечером.

Мать даже не взглянула на дочь: подобного рода выходки лишь закаляли её стальное терпение. Лада же, ехидно рассмеявшись, ускользнула в коридор.

Внесли десерт. Мара уже воткнула ложку в мягкое фруктовое суфле, но Дауд снова наклонился прямо перед ее лицом, втягивая воздух ноздрями. Секунды казались вечностью, и как только он поднялся, Мара с жадностью принялась за излюбленное лакомство.

– Ешь аккуратнее, – мама даже не гремела ложечкой по фарфоровой посуде. – Еще мне не хватало, чтобы ты стала, как сестра.

– Мама, а Дауд почему не ест? – спросила Мара, не отрываясь от десерта.

Тут она заметила беглый взгляд матушки. Ее серые глаза сначала взглянули на Дауда, точно на высоту его лица, но тут же взгляд устремился куда-то вдаль. Девочка поняла: мама не хочет выдавать, что Дауд ей совершенно не нравится. Он даже не противен ей: на противное она смотрит долго, выглядывая малейшие изъяны. А здесь Мара впервые увидела мимолетный неподдельный страх: маму пугал Дауд.

– Этот… как ты сказала, Дауд? Ему не нужна пища.

– Всем людям нужна еда.

– Он не человек.

Последняя фраза отрезала все вопросы Мары. Рагнеда произнесла ее с таким остервенением и с такой жесткостью, что девочка поняла: вопросов больше не задавать. Матушке крайне неприятно разговаривать о Дауде и, более того, ей неприятно его видеть. Хоть Мара сама побаивалась немигающих безбровых глаз мужчины, она все же питала к нему некое сочувствие и желала оставаться тактичной. Ведь этому ее учили.

Как оказалось, Дауд всегда должен присутствовать в одном помещении с Марой. Обычные стражники молча подпирали двери спинами и зевали, но у Дауда особая миссия: чуять, слышать и видеть все, что происходит вокруг девочки. Ей это доставляло некоторые неудобства. Более всего неприятно было наблюдать за затылком Дауда, когда она принимала вечернюю ванну. Старуха Галая, няня, помогала Маре снять рубаху, платье и юбку, проверяла рукой воду на тепло, но сама то и дело косилась на мужчину.

– Нехорошо ему в банной комнате находиться, – как свойственно старухам, Галая пробубнила это под нос сама себе, не подозревая, что и Мара, и Дауд это слышали. Мара снова испытала чувство стыда за свое нетактичное окружение. – Какая ж разница, человек, али нет? Мужик он и в бане мужик. Мужчина… а может вы того? Уйдете?

Дауд, не шелохнувшись и не обернувшись, бросил только короткое «нет». Мара даже удивилась, что бойкая и громкоголосая Галая не подняла скандал. Это большая женщина с горячей кровью хоть и часто ругала Мару, но все-таки не давала спуску ее обидчикам.

Она легла в ванную. Горячая вода вовсе не успокаивала девочку, она то и дело сжималась и закрывала руками плечи и грудь, старалась поглубже нырнуть, погружаясь до самого носа. Галая натирала ее спину, а потом принялась за руки и подмышки, и девочка осталась беззащитной перед безмолвным стражем и увлеченной работой нянькой. Хоть Дауд стоял лицом к двери, Мара всеми частичками сути ощущала его сосредоточение: он слышит, он внюхивается и, может быть, даже умеет глядеть затылком. Стыдно.

Помылась наспех, даже осталась грязь под обрезками ногтей. На едва обсохшее тело натянув сорочку, Мара отправилась в свежую постель. Галая уложила девочку, укрыла с ног до головы одеялом – так старуха делала всегда, хотя Маре было невыносимо жарко. Фитили затушены, остался лишь приглушенный прохладный звездный свет, сочащийся через приоткрытое окно.

– А сказку? – осторожно спросила Мара, видя, как Галая собирается уходить. Женщина развернулась, охнула, снова обтерла руки о передник. Ладони сухие, но она просто нервничала в присутствии стража.

– Большая уже, – наспех выдумала старушка и поспешила удалиться из спальни. Мара осталась один на один в темноте с нареченным Даудом.

Глаза, конечно, не смыкались. Мужчина стоял лицом к двери, заведя руки за спину – привычная поза. Интересно, а его глаза закрыты?

– А ты не спишь? Сон тоже не нужен, как и еда?

– Не нужен.

«Интересно, если я буду его засыпать вопросами, он будет раздражаться?». Такие мысли редко посещали Мару, потому что она знала: и Лада, и матушка, и Галая, и даже умиротворенный учитель Арай – все взрослые не любят, когда им задают много вопросов. Все эти вопросы слишком мелкие и глупые с высоты их почтенных возрастов. Но Мара так и не научилась отличать глупый вопрос от стоящего.

– Как можно жить без еды и сна? – она поинтересовалась осторожно и немного сощурила глаза, словно может рассмотреть те самые проскальзывающие нотки раздражения еще до того, как они повиснут в воздухе. Все ее тело напряглось. Маре очень не хотелось злить Дауда.

– Я могу.

Без тени злости и раздражения. Все тот же ровный бархатный голос. Не шелохнулись его плечи, руки, он не повел в сторону головой. Его ровная, черная, как стена, фигура осталась монументально неподвижной.

– Я вот так не могу. Я умру без еды. А без сна я… я… усну. Прямо упаду и усну.

Тишина. Тишина – тоже признак вот-вот разгоревшегося гнева. Еще один вопрос, еще одна капля в это море, и он точно сломается, махнет рукой, повысит голос или, что еще хуже, глянет на нее своими желтыми глазищами. Может быть, они даже светятся в темноте.

– А вы из какой крепости?

– Нам-Карк’хтагх.

– Что-что?

– Вы не сможете выговорить. Называйте ее Машинной. Или просто Крепость-из-машины.

Так вот, откуда был акцент Дауда. Столь едва различимый говор прекрасно чувствовал себя в этих странных словах. Бархатный голос словно запел, затанцевал, заволок гортань, разлегся ковром на языке и вылетел бабочкой – так звучали грубые слова этого чужого, сложного языка в речи Дауда.

– Скажи еще раз!

– Нам-Карк’хтагх, – терпеливо произнес Дауд, не выразив ни грамма раздражения. Мара чуть присела на кровати, опираясь спиной в атласную гусиную подушку.

– Это далеко?

– Крайний юг.

– Это очень далеко. Там очень жарко. Учитель рассказывал, что на камнях Крайнего юга можно пожарить яйца и они сгорят. Это правда?

– Не знаю.

– Ты не жарил яйца на камнях?

– Нет.

– Там много камней?

– Да.

– У нас вокруг совсем нет камней. У нас зеленая крепость, – Мара окончательно села на кровати и стала оглядывать темную комнату. Что бы такого интересного показать Дауду, чтобы ознакомить его с ее мирком? – Ты знаешь, что я умею выращивать деревья? То есть не как садовник, конечно. Я могу приложить руки к земле, и появится росток. Знаешь, знаешь?

– Знаю.

– У меня это от прабабушки. Мама думала, что дар достанется моей сестре, но появился у меня, – Мара снова подошла к книжной полке и выудила оттуда путеводитель по крепости. – Как думаешь, я смогу озеленить мировую пустыню? Смогу Крайний юг сделать густыми тропиками?

– Нет, не сможете.

– Мама так же говорит, – она подошла к Дауду, но он стоял так близко лицом к двери, что, казалось, кончик его носа касается ее лакированной поверхности. Мара попыталась его обойти, протиснуться к двери, чтобы всунуть в руки книгу, но Дауд оставался каменной стеной.

– Ты не мог бы развернуться?

К ее удивлению, Дауд даже не замялся, а тут же, приподнявшись на носках, совершил ровный поворот. Так разворачивался брат Мары – по-военному. Этот жест очень напомнил ей брата, и на мгновение она даже погрузилась в воспоминания о нем, но, увы, помнила слишком мало: уже семь лет как Сварг воюет в пустынных землях Крайнего юга.

Теперь Дауд смотрел в окно. Мара на всякий случай задернула легкие занавески, прибавила огня в лампаде и протянула книгу, распахнутую на нужной странице. Но, как и в прошлый раз, Дауд не взял ее в руки, а лишь бросил равнодушный взгляд на страницы.

– Смотри! – для убедительности Мара даже ткнула пальцем в нужную картинку.

Дауд опустил глаза, они забегали по строчкам. Неужели он и читать на их диалекте умеет? Да еще и в такой темноте? Мара учила много разных диалектов, даже южный диалект крепости Хрисош, но пока плохо его знала, да и учитель не настаивал на идеальном произношении и письме.

– Это наша крепость. Она окружена черным камнем, он очень прочный. А внутри – наш чернокаменный дворец, тоже огражденный. На территории, – она указала пальцем на рисунок хвойного леса, – растут елки. Их выращивали мои предки. За пределами крепости тоже елки, но их не много. Я тоже буду что-то выращивать для нашей крепости. У нас красиво. Тебе нравится?

– Мне безразлично.

– Как грубо, – Мара тут же захлопнула книжку и бросила ее на чайный столик. Она упала на редкость громко – видимо, из-за тишины, стоящей во всем дворце. – Тебя не учили быть более тактичным?

– Нет.

– Тогда я научу. Если ты видишь, что собеседник увлеченно о чем-то рассказывает, то прояви встречный интерес, задай вопрос или хотя бы не высказывай открытое недовольство. Понятно?

– Да, госпожа.

Мара хотела было что-то добавить, но вдруг Дауд проявил неожиданную инициативу и продолжил фразу:

– Но вы не правы.

– Это вежливость!

– Я не обязан интересоваться чем-либо только потому, что это интересует вас. Я здесь для вашей безопасности, не более того.

Сначала в горле перехватило дыхание, затем это дыхание вышло горячим потоком из раздувшихся ноздрей девочки. Да что он себе позволяет? И учитель, и мама, и няня в один голос твердят, что важно проявлять интерес к собеседнику, чтобы не показаться грубым.

– По-твоему, я не обязана, например, поддерживать беседу с сестрой о ее женихах, потому что мне это не интересно?

– Верно, вы не обязаны.

– Но я тогда буду грубой! – Мара тут же осеклась, поскольку сказала это слишком громко. Затем перешла на шепот, чтобы случайно не разбудить Галаю в соседней комнате. – Это может обидеть человека.

– Пусть обижает. У вас есть вы и ваша задача. Не распыляйтесь на то, что не входит в задачу.

Возмущение, нарастающее вулканом в груди, вдруг поутихло. Мара выглядела сосредоточенной: тонкие брови нахмурены, она усиленно кусала обветренные губы, размышляя о сказанном. Все, что имел в виду Дауд, казалось в корне неправильным, но это так приятно звучало! Подумать только: не обязательно целый час выслушивать, с кем спала Лада, как болит спина у Галаи или в какие суммы обошлись мамины поставки пустынного чая.

– Они будут злиться, если я не захочу слушать, – сама себе сказала Мара. – Будут злиться. И что с этим делать?

– Пусть злятся.

– Легко тебе говорить. Ты огромный, сильный, страшный… – Мара запнулась: некрасиво человеку указывать на его внешние недостатки. – То есть немного устрашающий. Из-за роста и лица… то есть из-за того, что у тебя необычное лицо, глаза… – Мара почувствовала, как краснеет, но ситуацию было уже не спасти, поэтому она продолжила. – На тебя страшно злиться. А если и кто разозлится, ты сможешь за себя постоять. Я вот не могу. Если я скажу сестре, что мне плевать на ее разговоры, она отвесит мне подзатыльник. Да такой, что зубы полетят.

– Не отвесит.

Мара заинтересованно склонила голову вбок, в очередной раз пытаясь разглядеть лицо стража. Но там не было ни усмешки, ни угрозы – все то же стеклянное равнодушие. Или, пожалуй, прямодушие.

– Всегда отвешивала.

– Госпожа, – Дауд сказал это с какой-то особой, слегка уловимой интонацией, – я предотвращу удар еще в замахе.

Конечно же, наутро Мара проверила его слова. Завтрак проходил как обычно, но девочка нарочно не спешила с тем, чтобы съесть овощи. Она знала, что Лада всегда долго завтракает, медленно распивая фруктовый чай. Туда она подсыпала особые травы, которые, как говорила Лада, приятно туманят рассудок. Сестра сидела в своем кресле. Золотистые локоны разметались по оголенным плечам. Очелье на лбу немного покосилось вбок, а свисающие с него ленты спутались с прядями волос.

– Что-то ты сегодня какая-то особо молчаливая, птичка, – с усмешкой бросила Лада своей сестре. – Плохо спалось? Твой Дауд, небось, глаз не сводил с кровати? Под таким взглядом и мне спалось бы дурно.

– Я хорошо спала, – кротко ответила Мара, предчувствуя, как Лада вот-вот начнет утренний монолог. По правде говоря, Мара спала отвратительно, долго не могла заснуть и все время просыпалась. Ей понадобится много ночей, чтобы привыкнуть к присутствию Дауда в комнате.

– А я не выспалась, – она стала драматично массировать виски тонкими пальцами. – Представляешь, сегодня в окно опять забрался Мирай. Ну, тот парнишка с конюшни, я тебе показывала его. Он так настойчиво висел на подоконнике, что я не удержалась. Правда, пришлось для начала пригласить его в ванную, а то знаешь, эти коноводы так ужасно пахнут… хотя, с другой стороны, в этом есть даже что-то особенное…

– Мне неинтересно, как пахнут коноводы и кто твой очередной ухажер, – Мара произнесла это очень тихо, тут же выругалась на саму себя за собственную неуверенность. Девочка не поднимала глаз на Ладу. Дауд ведь не мог соврать, он точно ее защитит?

Лада звонко хихикнула.

– Так заинтересуйся. Тебе все это предстоит. Скоро ты поймешь, насколько юношей интересует то, что у тебя между ножек. Будь благодарна и учись. У меня вот не было примера, и все приходилось познавать самой невесть с кем: старым поваром, который зажал меня в углу, немытым стражником в потном доспехе, крысоловом…

– Я же сказала, замолчи! – Мара вскинула голову и взглянула прямо в глаза Лады. Они были похожи на мамины: холодные, маленькие, с длинными лисьими ресницами. И в них одинаково плескался огонек гнева. Выдержать взгляд Мара не смогла и тут же опустила глаза, посмотрев на свои руки.

– Больно ты остра на язык, – Лада медленно и вальяжно поднялась с кресла и оказалась в полный рост перед Марой. Шелковое платье настолько тонкое, что видны выпирающие кости ее таза и ложбинка на животе у пупка – такие платья привозили с югов, ведь Ладе очень не нравились многослойные рубахи, юбки, передники и подъюбники. Лада худа: руки, как лозы, ноги, как стволы тонких деревьев, лебединая шея. И хлестала она, как крапива – размашисто и обжигающе. – Давно не получала?

Зашелестел камзол Дауда, Мара спиной почувствовала, как он чуть качнулся вперед. Лада размашисто замахнулась, очевидно, проигнорировав его угрожающее присутствие. Юной княжне никто никогда не перечил. И когда ладонь уже рассекала воздух, а Мара зажмурилась, предчувствуя обжигающий удар на щеке, Дауд исполнил обещание.

Лада взвизгнула, дернулась, как собака на цепи. Все ее тонкое тело завилось, задергалось пойманной гадюкой. Дауд крепко держал в своей огромной ладони ее тонкое запястье. Казалось, оно вот-вот переломится. Лада кричала ругательства и изо всех сил дергала руку, что вполне могла выбить хрупкое костистое плечо. Стража в зале наконец-то проснулась от многолетнего сна и, толком не понимая, что происходит, стала медленно вытаскивать мечи из ножен.

Мара почувствовала страх и восторг. Вот она, власть: сестра не смеет ударить ее, и после такого она даже глаза побоится поднять на Мару. Она – пойманная змея, бессильная и совсем не ядовитая.

– Ну и что тут за балаган? – в зал прошагала матушка. – А ну, разошлись.

Стража тут же заняла свои привычные «сонные» места, но напряжение в их телах не спало: ладони каждого стражника лежали на рукоятках мечей – эти хорьки готовы броситься в любой момент, чтобы растерзать неприятного и пугающего телохранителя.

– Мама, мама, это чудовище! – Лада залилась слезами, и сестре было хорошо видно, что это не актерская игра, а самые настоящие слезы. – Он мне сейчас руку сломает, матушка!

– Замолчи. Нечего лезть к сестре.

Сердце Мары бешено заколотилось: неужели даже мама признает власть ее охранника? Неужели он настолько могуч и силен, что сама княгиня не будет перечить его тяжелой руке?

– Да как же так, маменька! – Лада почти завопила, но уже не дергала рукой – кисть бессильно висела в хватке Дауда. – Что этот урод себе позволяет?!

– Он хорошо выполняет свои обязанности. Охраняет твою сестру с потомственным даром. Беспрекословно. Так что тебе теперь придется поубавить пыл. – Мама посмотрела сначала на Дауда, а потом перевела умиротворенный, даже довольный взгляд на Мару. – Командуй ему. Он будет слушать.

Мара поджала губы и нерешительно посмотрела вверх, на лицо Дауда. Оно было все таким же неподвижным. Лада, не в силах больше терпеть унижение и боль, рухнула на колени, почти повиснув на руке в тисках телохранителя. Маре даже стало жаль сестру: она хрупка и беспомощна по сравнению с гигантом Даудом.

– Дауд, отпусти ее.

Пальцы его разомкнулись, как медвежий капкан. Рука Лады рухнула на пол: на запястье виднелся красный, а местами уже и пурпурный след мертвой хватки. Сама того не осознавая, Мара улыбнулась, и в этой улыбке таился неподдельный детский восторг.

Благодаря своему дару Мара получила Дауда – существо, которое может сделать ее жизнь предсказуемой и безопасной. Но вместе с тем, дар являлся для нее и огромной, порой неподъемной обязанностью.

Выращивать растения на самом деле не легко, хотя для этого есть все необходимое. Земля Еловой крепости, где и родилась Мара, богата на семена. В почве можно почувствовать все: от зачатков пшеницы до дубовых желудей. Благодарить стоило прабабушку Мары и других женщин в ее роду: именно они эти семена посеяли, чтобы почва вечно оставалась плодородной. Растения умны. Стоит только создать лес, и он будет сам поддерживать себя: удобрять опавшими листьями, переплетаться корнями и кронами, разносить свои семена по ветру, через зверей и птиц. Куда сложнее пришлось прародителям Мары, которые воссоздавали семена из ничего, сплетая мельчайшие частицы земли и воды, расставляя их в нужном порядке, как конструктор. Эта точечная работа никак не давалась юной княжне.

– Попробуйте сосредоточиться.

Бессмысленная и пустая фраза учителя Арая звучала так часто, что Мара могла угадать, когда он ее произнесет. В руках он держал многочисленные потрепанные тетради прабабки – она самолично от руки писала инструкции потомкам, чтобы те могли воспроизвести ее искусство. Писцам она не доверяла. Арай же сам, разумеется, не мог выращивать семена из пустоты, да и вообще садоводством не занимался. Он лишь руководил образованием Мары: учил читать, писать, считать, танцевать (сам он это делал скверно), манерничать и, так уж вышло, пытался развивать в ней способности к выращиванию.

Семя никак не могло сотвориться. Мара просто не понимала, как сплести землю, расчленить ее на маленькие, недоступные глазу части, свить их с водой, как паук вплетает муху в паутину. Энергия ощутимо струилась из пальцев, но бесцельно уходила в горшок с почвой из ельника. Почва пуста. Пустота – ощущение неприятное, неописуемое, гнетущее.

– Нет. Никак.

Арай вздохнул и со скрываемым негодованием бросил и так потрепанные исписанные листы на стол. Этот стол и без того завален документами, учебниками и разными пергаментами.

– А этот ваш господин… – он указал всей кистью руки (пальцем показывать неприлично) на Дауда, стоявшего неподалеку и пристально наблюдающего за процессом обучения. – Он маг?

Мара пожала плечами и ожидающе взглянула на Дауда.

– Ты маг, Дауд? – аккуратно, стараясь сделать тон голоса как можно более спокойным и вежливым, спросила Мара.

– Да, госпожа.

– А что же вы умеете в таком случае? – несмотря на молодость в нем просыпалась буйная энергия любопытства, когда речь заходила о магии.

– Гарх-азош, – Дауд вывел руки из-за спины, показав свои ладони и острые когти. Мара понятия не имела, что значат эти слова, но звучали они внушительно и тяжело. И, конечно же, красиво, как и все слова Машинной крепости, произнесенные его голосом. Приглядевшись, она заметила странную особенность ладоней Дауда: все те складки и линии, по которым гадает Лада с подружками, были вовсе не линиями, а мельчайшими хаотичными шрамами, полностью засеявшими кожу.

– Гарх-азош? Хм-м. Азош, азош… Азош – это что-то вроде впитывания? – Арай выглядел озадаченным. Он тут же бросился к шкафу, заваленному всевозможными книгами. Листки полетели в разные стороны от малейшего дуновения ветра. Тощие пальцы учителя забегали по корешкам пыльных книг. – Где же разговорник…

– Нет, не впитывание. Не утруждайте себя поисками, эта фраза не переводится на ваш язык, иначе бы я выразился понятнее.

– Так как же объяснить? Это что-то до боли знакомое… Может быть, вы продемонстрируете? – Арай развел руками, широко, как бы приглашая Дауда проявить свои способности во всей красе.

– Не буду. Дословно можно пересказать как «кости, которые растут, пока не станут единой чернотой и камнем».

– О, я никогда о таком не слышал. Это магия солдат вашей крепости? Вы используете ее в военных целях? Я все же настаиваю, покажите, мне очень любопытно, я ведь ученый…

– Нет необходимости.

– Ах да, да, совсем забыл. Мара, милая, будьте добра, прикажите вашему верному стражу продемонстрировать свои способности, явить, так сказать, свою силу.

Мара посмотрела на Дауда и, к своей неожиданности, столкнулась с его взглядом. Дауд ожидающе глядел на нее, а руки держал ровно по швам – явно в готовности в любой момент выполнить приказ молодой княжны.

– Он не хочет, – пожала плечами Мара. – Заставлять некрасиво.

– Дорогая, вы никого не заставите. Ваш слуга создан для выполнения приказов.

Дауд продолжал в ожидании глядеть на княжну. Последняя частица в песочных часах, стоящих на столе учителя, коснулась дна. Мара, поджав губы, соскочила со стула и отвесила поклон своему учителю.

– Время урока вышло. Хорошего дня, господин Арай.

Озадаченный учитель бросил взгляд на часы и разочарованно вздохнул.

– Какая жалость. Хорошего дня, госпожа Марена.

Дауд приоткрыл перед ней тяжелую, обрамленную золотой каймой дверь. Мара выскользнула в коридор, как кошка, и дождалась, пока Дауд выйдет за ней – он очень аккуратно закрывал за собой двери, словно боялся издать лишний шум. Затем они в молчании двинулись по коридору, Мара шла бойко и быстро, Дауд – медленно и осторожно. Пожалуй, он даже больше походил на кота, чем девочка. Всегда ступал мягко и беззвучно, как будто подошва его грубых сапог обита овечьей шерстью.

– А в чем суть твоей магии? – Мара завернула направо и вышла на узкую лестницу, которая вела к выходу для прислуги.

– Это разрушение и созидание, – Дауд повернул за ней. Ему приходилось ожидать каждые три ступеньки (а они были очень маленькие), чтобы не обгонять Мару.

– Кстати, Дауд из сказки, ну, в честь которого я тебя назвала – он умел создавать огненные шары. Ты так можешь?

– Нет, госпожа.

Мара вздохнула и, чуть подпрыгнув, уселась на перила. Они пыльные: княгиня здесь никогда не ходила, поэтому протирать их незачем. Зато все перила в главных залах оставались идеально чистыми.

– Пожалуйста, отвечай чуть более подробно. Вопросов у меня меньше не становится. А если ты будешь говорить немножко больше, то я не буду тебе так надоедать своими расспросами.

– Вы не надоедаете.

Мара медленно покатилась. Необработанное дерево перил, кажется, оставило щепки в ее бархатном платьице. Зато Дауд мог идти быстрее.

– Так в чем суть твоей магии? Что конкретно она делает, если не огненные шары?

– Это сложно объяснить. Я могу заставить кости расти и охватывать все тело жертвы. Но, в конце концов, их структура меняется настолько, что они перестают быть костьми.

– А обратно собрать их можешь?

– Нет.

– И в чем тут разрушение? – Мара посмотрела на стража огромными серыми глазами. – Кости растут. Деревья растут. Это созидание.

– После этого существо не может жить. Но вы верно уловили суть. Хоть прекращается жизнь, появляется нечто новое.

– У меня был стеклянный калейдоскоп, – Мара совершенно не впечатлена рассказами о непонятной магии Дауда. Огненный шар впечатлил бы ее куда больше. – Он разбился, склеить уже не получается. Мне бы очень пригодился кто-то, кто умеет хоть немного созидать вещи.

На улице стояла приятная прохлада. Мара вприпрыжку бросилась к еловым ветвям, которые ласковыми тяжелыми лапами спускались к земле. Они вовсе не колючие, как будто прабабушка знала, что в них будут играть дети. Росли здесь и лиственные деревья, в них селились птицы, но с приближением людей они замолкали. Зато если долго сидеть в высокой траве около пруда или замереть на деревянном мостике над кувшинками, то все живое забывает о присутствии человечков. Снова поют птицы, стрекочут кузнечики, белки собирают запасы на зиму. Некоторые даже бесстрашно подбегают к ладоням, обнюхивая их с любопытством и опаской.

Сад огражден высоким металлическим забором с холодными серебристыми прутьями. Они тонкие и выглядели хрупко, но их невозможно сломать или погнуть. Ворота обычно закрыты, но для ребенка это не преграда, ведь маленькая девочка без труда пролезала между прутьев. А если ей было нужно, то она вежливо просила пожилого сторожа открыть ворота, и он, хитро подмигивая, доставал медный ключ.

По ту сторону забора играли дети. Они догоняли друг друга, касались кончиками пальцев плеч, спин или голов (до чего могли дотянуться), и роли менялись. Увидев Мару, они не отреагировали, даже, скорее, напротив, стали постепенно отдаляться от ворот. Нет, они вовсе не были неприветливыми или грубыми, наоборот, для детей прислуги стало бы честью играть с княжеской дочкой. Только вот Марена не питала интереса к шумным компаниям. Она ждала одного конкретного человека.

И навстречу выбежал Марк. Единственный, с кем Маре интересно и приятно гулять – сын придворной работницы. От мамы он получил веснушки и жесткие кудри; между зубов у него смешная щербинка, из-за которой он иногда посвистывал в разговоре. Марк спокойный, худой, редко смотрит в глаза, не шумит, не касается ее без дозволения. Удобный. Мягкий. Похожий на нее. Он легко прошмыгнул между прутьев забора, а старик-сторож сделал вид, что задремал, чтобы лишний раз не ругать детей.

– Долго не выходила! – набегу крикнул Марк, едва не споткнувшись о еловый корень. – О, а это кто?

– А это Дауд, мой телохранитель.

Марк заметно смутился и даже затормозил подальше. Обычно с таким разгоном он умудряется перелететь через Мару или даже опрокинуть ее, но на этот раз словно невидимая стена встала перед ним.

– З… здравствуйте.

Кончики ушей Марка немного покраснели. Мара снисходительно улыбнулась, понимая чувства своего друга, ведь Дауд тоже пугал ее первое время.

– Он хороший. Далеко видит, нюхает еду и не спит. А еще он меня защищает.

– От кого? – Марк говорил очень тихо, пугливо озираясь по сторонам, а также неловко поглядывая на Дауда. Разговаривать при взрослых ему в новинку.

– От кого угодно. Вот если ты задумаешь снова кинуть в меня комком грязи из пруда, он тебя закинет в пруд целиком.

– Да ладно тебе. Мне в тот раз и так досталось от матушки.

– Мне – от няни. Ну, так куда пойдем?

– А он что, с нами пойдет?

Дауд безучастно смотрел в пустоту перед собой. Мара подумала, что ему, наверное, будет скучно в их компании.

– Ты можешь побыть здесь, пока мы гуляем. Вот там есть скамейки, где попрохладнее. А еще можно посидеть на мостике или у яблоневого…

– Не могу, – Дауд вдруг прервал ее речь, отчего Мара сильно удивилась, ведь раньше он терпеливо дослушивал до конца и даже выдерживал необходимую паузу в диалоге. – Я должен находиться рядом с вами.

– Это мой сад, мне здесь ничто не угрожает.

– Угрожает.

– Да почему? Ты нюхаешь мою еду, сторожишь мою постель, ты даже мне не даешь искупаться в одиночестве. Я у себя дома! С чего ты взял, что здесь меня повсюду подстерегает опасность?

– Ваша мама купила меня. Значит, опасность есть.

Марк наклонился к уху Мары, почти прижался губами к ее черным волосам, чтобы говорить, как можно тише:

– Твоя мама его купила?

Конечно же, Дауд его услышал. Мара раздраженно пихнула Марка локтем, он раскраснелся, покосился на Дауда. Дауд оставался невозмутим.

– И сколько ты стоил? – поинтересовалась девочка.

– Я не знаю.

– Ты даже не знаешь, за сколько продали тебя? Это же твоя жизнь! Ты должен это знать!

Дауд промолчал. Мара осеклась: видимо, она его обидела, хотя никаких эмоций мужчина не выразил. Все-таки это грубо – спрашивать, сколько он стоил, и вообще осуждать его за незнание…

– Прости, пожалуйста. Ты можешь пойти с нами, только будь чуть-чуть подальше, хорошо?

– Ладно.

В прятки поиграть не удалось, хотя это была одна из лучших игр для елового леса. Сплетения корней, мховые горы, старые барсучьи норы, упавшие ветви – все просто создано для детских пряток. Но Марк легко находил Мару, только проследив за взглядом Дауда. Он сосредоточенно наблюдал за одной единственной точкой, в которой пряталась девочка. Мара стала пользоваться своим положением и, то ли от обиды проигрышей, то ли от жажды власти, просила Дауда помогать ей найти Марка. По правде говоря, у Марка тряслись поджилки, когда он нутром чуял приближение ее гигантского стража. Он зарывался лицом в мох, а когда поднимал его, то видел его желтые глаза и бледное лицо, закрывающее голубое небо и кроны деревьев. Кровь стыла в жилах. Прятки перестали быть прятками – они стали жуткой игрой с монстром.

Напоследок Мара забралась на дерево так высоко, чтобы взгляд Дауда не доставал ее. Конечно же, страж видел девочку, но не поднимал голову вверх, а лишь мирно отслеживал ее глазами. Марк усиленно смотрел в зрачки Дауду, вертел головой, обходил ствол дерева вокруг и обратно, задирал голову, но не мог разглядеть Мару среди густых высоких веток. По правде говоря, ей и самой страшновато там находиться, потому что так высоко она еще не забиралась. Сарафан цеплялся за иголки, которые, между прочим, оказались и впрямь острыми. Видимо, прабабушка не предусмотрела, что ее внучка решит покорять кроны деревьев.

– Ладно, я сдаюсь! – Марк крикнул это, набрав полную грудь. Через ветви Мара видела, как он бродил на моховой поляне и заглядывал под коряги по несколько раз. – Выходи давай!

И тут-то Мара поняла, как чувствуют себя кошки, забравшиеся высоко на дерево. Беспомощно глядя вниз, она ощущала леденящий страх, засевший в груди.

– А я, кажется, не могу спуститься.

От собственного голоса она качнулась и ухватилась рукой за тонкую ветку. Благо, ветвь под ее ногами толстая и широкая, так что она могла спокойно на ней стоять. Мара решила присесть, но волнения не убавилось. Напротив, положение девочки становилось все более шатким – сам страх раскачивал ее тело из стороны в сторону, заставляя дрожать мелкими волнами. Опираясь на колени и руки, она решила, что пока будет оставаться на четвереньках – так устойчивее.

– Попробуй осторожно слезть! – Марк озадаченно чесал затылок. – Только не падай, а то разобьешься.

«Вот уж спасибо, утешил, – Мара выругалась в уме, но губы предательски сомкнулись на замок – она не могла вымолвить ни слова. – Где Дауд? Почему он меня не спасает?».

– Госпожа.

Она вздрогнула и дернулась, едва ли не свалилась с ветки (или ей так показалось). Дауд оказался позади нее, на этом же дереве. Одной рукой он цеплялся за толстую кору, впиваясь в нее теми самыми ногтями-когтями, а другую руку бесстрашно тянул девочке.

– Я не дотянусь.

– Я подхвачу, если что.

– Нет, я так не могу.

И Дауд потянулся к ней. Она вцепилась своими бессильными пальцами в ветку, но его рука была в сто, нет, в тысячу раз сильнее всего ее тела. Вытянувшись, как эластичный жгут, он обхватил ее за корпус и медленно притянул к себе. Колени обожгло от трения о кору – точно будут ссадины и занозы. Мара почувствовала, как ее спина плотно прижата к туловищу стража, а необъятно огромная рука обвивает ее маленькое и такое тощее тельце. Она вцепилась пальцами в его рукав.

Земля стремительно приближалась. Дауд скользил по дереву, как будто это вовсе не высокий ствол, а гладкий паркет. Из-под его когтей разлетались щепки коры, оставляя на дереве глубокий свежий след. С ловкостью лесной кошки он спрыгнул на мох, миновав кусты крыжовника – Мару даже не тряхнуло от приземления. «Наверное, так чувствуют себя котята в зубах у мамы-кошки. Только у меня не мама».

Аккуратно поставив девочку на землю, Дауд наклонился, уперев ладони в острые колени. Он пристально осмотрел Мару: взглянул на шею, на руки, на ноги. Заметил маленькую царапину на юбке (ткань слегка надорвалась, но матушка может и не заметить) и, конечно, ободранные колени в занозах. Затем, выпрямившись, внимательно изучил голову: нет ли где ранений, царапин, ушибов? Марк, стоявший под деревом все это время, ошалело таращил глаза. В них мелькало много эмоций: восторг, страх, трепет, зависть, любопытство. Да и Мара сама не полностью пришла в себя после такого молниеносного спуска.

– Спасибо, – дрожащим голосом произнесла она, неосознанно отряхивая платье. – А ты не ушибся?

– Нет. Госпожа, пожалуйста, не забирайтесь так высоко. В другой раз мне придется вас ловить.

– Хорошо.

Сначала Мара подумала, что и вправду больше не будет так делать. Она испытала такой страх, что сердце до сих пор бешено колотилось в груди, как будто стремясь разломать ее ребра. А потом она подумала, что с Даудом ей нечего бояться, ведь он отовсюду ее вытащит. Хотя, пожалуй, лучше не испытывать его способности.

4. Неоплатный долг

Дневные прогулки с Марой выдавались нечасто. Только когда Тихой напивался и крепко спал, Марк мог отпроситься у мамы погулять с подругой. С какой именно, Марк не уточнял, но мама, таинственно улыбаясь, всегда разрешала ему пропустить работу и провести день в развлечениях. Марку нравилось гулять с Марой. Она не чересчур взрослая, как его сверстники из придворной деревни. В его тринадцать лет девочки шьют, готовят, проводят ритуалы плодородия, а через год – выходят замуж. Маре всего двенадцать, но ясно, что ее жизнь очень отличается от жизни девочек-работниц. У нее белая кожа и густые черные волосы; глаза всегда блестящие (в них приятнее смотреть), ноги – крепкие и бегучие, пальцы без мозолей и черных бороздок от земли. Она не умеет шить и ни разу не приготовила ни одного блюда; зато она ловко лазает по деревьям, прячется в колючих розовых кустах, задирает юбку до колен, когда бегает, что аж видно подъюбник, и может переиграть его по дальности плевков. Еще она красиво рисует, знает много историй и не стесняется рассказывать и спрашивать. От мыслей о Маре маленькое сердце мальчика становилось горячее.

Этим вечером Марк вернулся домой позже обычного. Он быстрым шагом шел через сад, постепенно выходя к домикам, в которых уже горел свет. Его жилище не исключение: мама и отчим сидели дома, и оставалось надеяться, что Тихой так и не очнулся после беспробудной ночной пьянки. И даже если очнулся, то главное, чтобы во время отсутствия Марка он не побил маму…

Думая об этом, Марк совершенно не заметил, как из-за кустов черемухи выскользнула жилистая длинная фигура. Перед самым его лицом из полумрака выскочил Яков. Марк не видел парня дней восемь с тех пор, как произошел тот случай за стеной. Лицо Якова опухшее, водянистое, красное, совершенно не похожее на его привычный сухощавый вид.

– Допрятался, ублюдок? – громким полушепотом прохрипел Яков прямо в лицо Марку.

Этот запах Марк не спутает ни с чем: Яков крепко пьян, но, несмотря на это, твердо стоял на ногах. Мальчишка хотел ринуться к домам, но Яков цепко впился в его воротник рукой и с силой тряхнул.

– Никуда ты не денешься. Ты ответишь за него.

Яков тряхнул Марка и швырнул его на землю. Он почувствовал себя беспомощной тряпкой: так легко и безропотно он упал в пыль и уткнулся лицом в примятую траву. Яков замахнулся ногой, чтобы ударить мальчика по животу, но Марк вовремя перекатился и принял вертикальное положение, воспользовавшись секундным замешательством Якова. Со всех ног он рванул к дому, а Яков, ругаясь во весь голос, помчал за ним. Он отставал от Марка всего на пару шагов, и порой Марк чувствовал, как Яков касается его рубашки кончиками пальцев. Не будь он пьян – погоня закончилась бы сразу. Марк приближался к дому, но вскоре понял, что около двери, на лавке, сидит и попивает брагу из кружки его отчим. Тихой равнодушно следил за погоней, и в полумраке деревни не было ни единой души, кроме них. Яков все рассчитал.

У дверей сидел Тихой, сверлящий тяжелым взглядом. Позади несся разъяренный, как бык, Яков. Не найдя выхода, Марк остановился, как загнанный в угол кролик. Яков в ту же секунду повалил мальчишку на землю, резко, до хруста позвоночника развернул его лицом к себе. Марк ужаснулся тому, в какой ярости пребывал Яков: его брови нависали над суженными хищными глазами, мокрый рот перекошен, нос по-собачьи сморщен. Яков занес над Марком кулак, и градом посыпались тяжелые каменные удары. Удары мясника.

– Ты знаешь, что с ним случилось?! – он кричал во все горло, уже не боясь, что кто-то из деревенских выйдет на шум, – Он! Был! Разодран! У меня на глазах!

С каждым словом на лицо Марка обрушивался кулак. Лицо полыхало от горячей крови, которая заливала рот, нос, глаза, стекала по красным щекам. Яков плотно прижимал руки Марка к земле, наступив на них острыми коленями. Тело затекало. Яков кричал и бил, бил, бил. Марк услышал голос мамы, голоса других женщин, а потом и мужчин, выбежавших на улицу. Якова взяли под руки и стали оттаскивать от обмякшего тела Марка, но он успел нанести несколько ударов по животу и ногам прежде, чем его увели в сторону. Рыдающая мама склонилась над Марком, стала вытирать ему лицо передником, но он быстро пропитался кровью.

– Не прощу! – орал Яков. Его пожилая мать мельтешила прямо перед глазами парня, пытаясь успокоить сына, но ярость застилала глаза Якова, и он не видел никого, кроме своего заклятого врага – Марка. – Я убью тебя! Я спать не могу с тех пор! Я вижу их каждую ночь! Я слышу, как он кричит! Я не дам тебе жить! Ты будешь страдать! Как он! Страдать, как он!

Лежа на земле, Марк пытался дышать через рот, но сладковатая горячая кровь заливалась прямо в горло. Мама и еще две женщины смогли усадить его на скамью около дома. Болезненным взглядом Марк осмотрелся и понял, что Тихой так и сидит на этой самой скамье с той же кружкой браги. Он даже не шелохнулся, когда Яков избивал Марка, даже не смотрел в его сторону, будто ничего и не произошло. Мама начала умывать Марка из ковша, но он был не в силах даже пошевелить болящими руками, сидя на скамье, как тряпичная кукла.

Тихой медленно встал, покачнулся и наконец-то посмотрел на Марка сверху вниз. Взгляд его полон презрения.

– М-да, – просипел он, наблюдая, как его женщина умывает лицо сына. – Даже отпор не дал. Как баба.

– Не говори так, – мама выпрямилась, но Тихой дал ей подзатыльник. Что-то горькое и горячее дернулось в самом центре груди Марка, но он вновь не пошевелил даже пальцем – все еще не чувствовал рук. Мама продолжила умывать лицо сына.

– Вырастила бабу. В кузне из него мужика сделают. Будет пахать с утра до ночи, а не по дворцовым шлюхам ходить.

Тихой отправился спать. Мама помогла сыну дойти до его постели, сняла с него пыльную одежду, обтерла тело мокрым полотенцем. На животе и ногах медленно разрастались синяки. Уложив сына в постель, мама укрыла его одеялом и села рядом в напряженной позе, готовая в любой момент побежать в свою спальню по первому зову мужа.

– Скажи мне честно, Воробушек, те деньги не из кузницы?

Марк отрицательно покачал головой. Боль постепенно раскатывалась по его лицу, а тревожные мысли были обращены только к завтрашнему утру: как он будет просыпаться и работать?

– Ты ходил за стену с мальчишками, да? – голос мамы дрогнул, и Марк не смог пересилить себя и согласно качнуть головой. Он только медленно закрыл глаза, перед которыми тут же стали возникать картины событий той ночи. Искаженные лица медленно шагающих упырей, которые, как ураган, как живая стена, медленно зажимали ребят в тупик. – Бедный мой Воробушек…

Мама мягко погладила его по кудрявым волосам.

– Тебе не стоит так заботиться обо мне. Заботься о себе. Не наживай врагов так рано – еще успеешь…

Она хотела добавить что-то еще, но из соседней спальни ее окликнул Тихой. Мама тут же ринулась к нему, даже не бросив привычный прощальный взгляд на сына – настолько она торопилась.

Марк долго не мог уснуть. Мысли в его голове роились пчелами. Его тело ныло, болело, но эта боль не могла сравниться с тем, что испытал Заяц или что испытывает сейчас Яков. Марк ненавидел себя за трусость, за то, что в своем возрасте он все еще остается слабым мальчишкой, самым слабым среди деревенских парней. Но больше себя он ненавидел Тихоя, того мужчину, который спал в соседней комнате. Марк засыпал с фантазией, как Тихой тоже отправляется за стену, как его атакует полк упырей, как они медленно вгрызаются своими белыми крепкими зубами в его тело и рвут на части его плоть. И когда Тихоя не станет, никто не посмеет поднимать руку на маму.

Ужасающие и прекрасные фантазии закончились дождливым утром. Марк проснулся от раскатов грома и от грузных капель дождя, которые барабанили по крыше. Он встал с постели и ощутил, как все тело разрывается от острой, тягучей боли. Прислушался. Дома стояла тишина, значит, даже мама еще не проснулась. Голова гудела. Мягкими и едва подвижными пальцами он ощупал свое лицо. Опухшее, рыхлое, как болотная вязь. Глаза едва размыкались из-за отеков. Одеваться сложно: и без того слабые мышцы не слушались, руки едва поднимались, ноги гудели. Марк тихо прошагал на кухню и понял, что есть сегодня не сможет. Выйдя на улицу, он подставил лицо каплям дождя, и по коже начал разливаться жар. Она медленно остывала, и становилось будто легче дышать. Марк сидел на крыльце у дома под дождем, слушая, как мама гремит котлом и как тяжелыми шагами идет до стола отчим.

Когда Тихой вышел из дома, он медленно двинулся по тропинке в сторону кузницы. Обернувшись к Марку, он коротко кивнул:

– Не отлынивай.

Марк послушно поплелся за ним. Ганор и Дан, улыбаясь, поприветствовали мальчика, даже ничего не сказав по поводу его разбитого внешнего вида. Оно и понятно: вся деревня наверняка гудела после ночного происшествия. Драки – дело не редкое, но избиения… это совсем другой повод для обсуждений.

– Держи, – Тихой протянул Марку молот и кивнул на наковальню. – Будешь учиться работать.

– Да какой ему молот, – хохотнул Ганор, но в его голосе звучала скрытая горечь, – Погляди на него. Его ж будто шершни изжалили.

– Бери. Молот, – Тихой не слушал кузнеца. Марк взял рукоять обмякшими пальцами, но как только отчим разжал ладонь, молот тут же рухнул на каменный пол с характерным стуком, а мальчик едва не упал вместе с ним, не разжимая пальцы на рукоятке.

Он ожидал смешков или хотя бы какого-то обсуждения этой нелепой, даже унизительной ситуации, но ни Ганор, ни Дан, ни даже Тихой не отреагировали. Марк потянул молот на себя, но он лишь едва поднялся над землей и тут же стукнулся обратно. Тихой в упор глядел на Марка, и мальчик предпринял еще одну попытку поднять молот, но снова безуспешно – в этот раз он даже не оторвался от пола.

– Оставь парнишку, – наконец-то вступился Дан, натягивая огромные перчатки на широкие грубые ладони. – Всем ученикам нужно давать работу полегче. Пусть перенесет руду со склада, у нас тут уже закончилась.

– Это верно, – Ганор коротко кивнул. – Помню, я по молодости тоже молот держать не мог. А сейчас – во! Продолжение руки.

Тихой дал молчаливое согласие. Марку выкатили тележку и дали ключ от склада, где лежало много черных огромных слитков. Дождь уже кончился, постепенно из-за туч показывалось робкое солнце. Мальчишка загрузил полную телегу, но не смог сдвинуть ее с места, поэтому возить приходилось маленькими частями. Тихой занимался выплавкой, он все время косо глядел на мальчишку, когда тот привозил небольшие партии руды и медленно, терпя боль в руках и ногах, разгружал ее на стойки кузни. Марк кожей ощущал ненависть отчима, его презрение к слабому мальчику, руки которого больше походили на березовые ветки.

Загружая очередную телегу, Марк склонился и упер ладони в свои острые колени, чтобы отдышаться. Пот капал с его лба, кудри прилипали к лицу, заслоняли опухшие глаза. Когда же он выпрямился, то увидел тонкую длинную фигуру девушки: перед ним, скрестив руки на груди, стояла Николь. Она ожидающе смотрела на мальчика, а он снизу-вверх, так и не сумев до конца выпрямится, смотрел на нее.

У Николь загорелое лицо и ровный длинный нос. Ее волосы выгорали на солнце, становились в цвет кожи, бледным оставался только кружок на ее шее, который был обычно прикрыт свадебным амулетом. Она худая, сухощавая, совсем не красивая, но парням она нравилась. Мужа ее никто не боялся, поэтому часто ходили слухи, как девчонка охотно ходит по рукам.

– Дело такое, – сказала она, чуть склонив голову вбок. – Яков согласен оставить тебя в живых. Но ты должен ему денег. Пока не скажет, что достаточно, будешь платить. Считай, оброк на тебя наложил. Видеть он тебя не хочет, так что деньги оставляй под лавкой у своего дома или передавай мне. Раз в пятнадцать дней будем проверять. Скажешь кому-то – прибьет. Думаю, ты уже убедился, что он это может.

Марк, не обдумывая, согласно кивнул головой, хотя его согласие здесь вовсе не требовалось. Николь окинула его оценивающим взглядом, в котором промелькнула жалость. Марк и впрямь выглядел ужасно. Мокрый от пота, синий, опухший, сутулый, он походил на побитую дворовую собаку.

– Спросить хотел… – с трудом произнес Марк – опухшие губы его не слушались. Он не поднимал глаз на Николь, устремив взгляд себе под ноги. – Как это случилось? Ну, с Зайцем…

Николь помедлила с ответом. Слышалось ее тяжелое, ровное дыхание. Отведя глаза, она с прищуром посмотрела на небо, а потом перевела напряженный взгляд на мальчишку.

– Херово случилось. Мы отбивались, а эти уроды перли напролом. Заяц не боец вообще, да и уставший был. Его за руку цапнули, он потерял бдительность, а потом прокусили шею… – Николь запнулась в словах и опустила взгляд на землю. Ее ладонь невольно поползла по собственному плечу, словно она примеряла на себя те самые ощущения. Марк ярко представлял эти события в своей голове, он хорошо помнил напуганные, круглые глаза Зайца, которые приближались к его лицу и которые, возможно, пугали его больше, чем вылезающие из леса упыри. – Уроды учуяли кровь и кинулись все к нему. Пока его жрали, мы полезли. По сути, знаешь, – Николь снова сделала задумчивую паузу и попыталась словить взгляд Марка, но он упорно прятал глаза. – Знаешь, если бы его не съели, мы бы все там остались. Там была армия. Не отвлекись они на Зайца, сбежать бы не смогли. Яков считает, что на его месте должен был оказаться ты.

Кто-то должен был это озвучить. Конечно, погибнуть должен был не опытный в этом деле Заяц, а новичок, которого взяли ради толпы, только чтобы случайно не схватить безумие за стенами. Марк бы не смог обороняться. Он держал в руках нож, только чтобы резать овощи, а уж об убийстве – даже упыря – речи не могло быть. Если бы он не нырнул в лаз вперед Зайца, то его непременно бы съели. Возможно, он даже не мог бы сопротивляться, оцепенев от нахлынувшего ужаса. Эти мысли холодили его кожу, а в груди разрасталось черное тяжелое чувство вины и страха. Яков прав во всем: и в избиении, и в жажде убийства, и даже в оброке, который он назначил Марку. Раз уж на месте его друга должен быть Марк, то и ему расплачиваться за потерянную жизнь.

Поразмыслив над этим еще пару секунд, Марк покатил тележку в кузницу. Мужчины устроились на обед прямо там, и Дан подозвал мальчика, поставив перед ним миску с овощной похлебкой. Марк глянул на отчима, но тот ел теплый хлеб с супом и не обращал на него внимания. Значит, можно было поесть. Похлебка горячая, густая, сваренная на говяжьих костях. Она приятно обжигала рот и грела изнутри. У Марка отличный аппетит, несмотря на опухшее лицо и жар во всем теле, как будто дань, наложенная Яковом, давала ему некое исцеление.

К концу рабочего дня Марк перестал чувствовать боль в руках, но это означало лишь одно: к утру они заболят с новой силой. Возвращаясь домой, он ощутил непринужденную легкость. В кармане звенела пара честно заработанных монет, одну из которых он запрятал под лавку, как и договорился с Николь. Долг не тяготил его, напротив, Марк ощущал, что только так он может облегчить страдания Якова и хоть как-то искупить свою неизбывную вину.

Он не успел войти в дом, как оттуда вышла мама. Ее коса была расплетена, и мягкие каштановые кудри рассыпались по плечам и спине. В руках она держала корзину с грязной одеждой.

– Воробушек! – она широко улыбнулась и тронула сына за плечо. – Я как раз хотела тебя найти. Тихой остался в кузнице?

– Да. Выпивает.

– Ну, славно. Идем со мной на речку.

Узкая лента реки круто извивалась среди обрывистых еловых берегов. Марк и его мама спустились с холма; женщина тут же сняла верхнее платье, оставшись в белой нижней одежде. Марк охотно стянул с себя рубашку, штаны и сапоги. Лето подходило к концу, и скоро вместо реки снова придется посещать общую баню. По течению ниже в высокой траве расположились коровы и небольшой табун лошадей. Некоторое время понаблюдав за ними, Марк ступил в прохладную быструю воду. Она хорошо остужала разгоряченное тело; синяки, кажется, прекращали болеть. Набрав полные легкие воздуха, Марк окунулся с головой, и все его тело затрепетало в замирающем восторге от нахлынувшей прохлады.

Закат раскрывался алой раной. Марк распластался на траве рядом с мамой, которая застирывала последнюю рубаху отчима. Редкие комары не беспокоили его нагое тело, потому что из-за постепенно разливающегося жара он не чувствовал их укусов.

– Работа в кузнице – честный труд, – рассуждала мама, камнем оттирая въевшееся пятно. – Я рада, что тебе там понравилось. Ганор и Дан – хорошие мужчины.

– Мне пока тяжело, – Марк вытянул перед собой руку. Его ладонь загорелая, похожая по цвету на закатное небо. – Я бы хотел научиться работать молотом.

По склону спускались дети, с ними бежала шумная веселая собака. Мама собрала чистое белье в корзину и надела на себя верхнее платье.

– Жизнь тяжелая и злая, – произнесла она задумчиво и, прищуриваясь от ярких лучей, посмотрела вокруг себя: на реку, на высокие хвойные деревья, на каменную стену, видневшеюся за ними. – Она не должна существовать, но она есть. Поэтому мы должны стараться сделать ее чуточку лучше для нас с тобой.

«Сделать жизнь чуточку лучше для нас с тобой». Марк несколько раз повторил эти слова в мыслях, а затем оделся и, забрав у мамы тяжелую корзину, побрел вслед за ней.

5. Когда в городе зажигают фонари

– Пойми меня, сестрица, – Лада нервно трясла ногой, сидя в глубоком кресле в комнате Мары. – Матушка на меня насела, просто мочи нет! Каждый вечер если не сама, то своего личного стража посылает проверять мою комнату. И уже плевать ей, моюсь ли я, переодеваюсь или сплю, а сплю-то я в неглиже! Заходит без стука, а если дверь запираю, ломится. Один раз уже выломали. А я тогда была с Милошем, а он, между прочим, дворянин. Красивый, как породистый песик. И в других комнатах меня находят, все крылья дворца обшаривают. Мама его так спугнула, что он боится ко мне приходить. Да и я сама не хочу опять на глаза маменьке попадаться в таком виде. Одолжи мне свою комнату, будь добра.

Мара сидела на кровати, скрестив ноги под широким подолом платья. В руках она держала изрисованную тетрадь. Весь рассказ Лады скучен до изнеможения, каждая история повторяла другую с точностью до деталей. Но на этот раз Лада не вероломно занимала постель Мары, а пришла договориться. А договоры, как водится у княгинь, нужно изучать.

– Я не хочу помогать тебе с Милошем. Сама иди к нему в поместье, раз он дворянин.

– А ты думаешь, я бы не хотела? Он там не один живет! Ой, да не пялься ты на меня так. Не жена и дети, а отец, матушка и братья с сестрами. А я его, между прочим, люблю, да и он меня любит. Ну никак нельзя у него дома встретиться, никак! И в моей комнате никак! А томно в саду мы уже навздыхались, хочется повздыхать в более… мягкой обстановке.

Лада покосилась на Дауда. Мара уже привыкла, что в его выражении лица ничего не изменяется, независимо от того, в какой ситуации он оказывается.

– Это твои проблемы.

Мара ужасно гордилась своими взрослыми, стойкими выражениями. И, судя по тому, как Лада нервно ковыряла кожу у ногтей, ее это злило. Сестра была бы вне себя от ярости, если бы не сторож, стоявший у дверей – Дауд. След на запястье Лады почти прошел, остался лишь блекло-желтое пятно, которое она богато завешивала браслетами.

– А я тебе… ну, хочешь, дам попробовать вина?

– Нет, не хочу.

– А тогда! Тогда давай я тебя проведу в город?

Сердце Мары екнуло. Город она не посещала ни разу за свои двенадцать лет. Дворец охраняли непробиваемые ворота, отделяющие его и придворную деревню от остальной крепости. Только из башни она наблюдала уголки зданий из черного дерева, серого камня или рыжего кирпича. Те дома, за воротами, отличались от домиков придворной деревни. В деревне дома одинаковые: плотный бурый брус, ровные бордовые крыши. Некоторые домики чуть более покосившиеся, некоторые выглядят, как новенькие, но в целом все одинаковы. А как хотелось прогуляться по вымощенным тротуарам, посмотреть на простых людей, может быть, даже увидеть реку вблизи. И, конечно же, рынок! Рынок – сказочное место, где можно купить и продать что угодно, даже то, чего Мара наверняка не видела на дворцовом столе. Мара определенно была подкуплена этим предложением.

– Хорошо. Но я могу пойти туда только с Даудом, – Мара даже загордилась тем, как не выдала свою радость, оставив тон голоса холодным и незаинтересованным.

– Будет, будет тебе с Даудом! – Лада от счастья даже захлопала в ладоши. Вот кто не боится скрывать состояние души.

– И чтобы никто не знал. Мама – особенно.

– Обещаю. Я подключу все связи. Давай я зайду сегодня после ужина. Принесу тебе одежду и что-нибудь для твоего слуги.

Лада выбежала из комнаты. Видимо, будет писать короткую и восторженную записку своему Милошу. Каблучки ее туфель быстро и звонко удалялись в тишине золотого коридора.

– Ты ведь не расскажешь никому? – Мара обратилась к стражу.

– Нет.

– Странно. Любой бы рассказал.

– Я подчиняюсь вам. Вы приказа не давали. И я – не гонец.

Как и ожидалось, Лада опоздала и пришла уже в половину восьмого вечера. Она примчалась одна, в руках держала увесистый сверток. В нем оказалось платье темно-серого цвета из плотной льняной ткани – такие носили дети прислуги, но на этот раз без фартука и повойника. У платья красивый светло-серый воротничок из толстого кружева и глубокий капюшон, сшитый из лоскутков. Мама бы сказала, что платье слишком простое, даже нищее, но Маре оно нравилось. Оно ниспадало до самых щиколоток, и оказалось слегка велико. Вместо привычных лакированных туфелек теперь на ее ногах красовались грубые тонкие башмачки из свиной кожи.

– На твоего дружка ничего не нашлось, поэтому только плащ.

Плащ представлял собой лоскутное огромное покрывало из черных, серых и бурых тканей. Сшитый из обрезков капюшон полностью скрывал лицо, а сам плащ имел грубые коричневые пуговицы с широкими петлями. Дауд надел его прямо на свой камзол – настолько просторным был этот балахон.

– Вы идите. А комната моя. До полуночи, как договорились.

Укрываясь капюшонами, они спустились в сад через выход для слуг. Как и ожидалось, сторож сада уже крепко спал, а ворота Лада предусмотрительно оставила открытыми. Выскользнув во внешний двор, двое поспешили не к главным воротам, через которые входили и выходили все гости дворца, а к стене, увитой плющом. Там находилась маленькая расщелина, знакомая только местным воришкам яблок. Мара легко выскользнула через щель, а Дауд замешкался с другой стороны.

– Давай, у нас не так много времени, – сердце девочки бешено колотилось. Она еще никогда не заходила так далеко, хотя про щель знала не первый год. Но страх перед неизвестным большим миром она могла преодолеть только сейчас, когда рядом ее бессменный страж.

Вытянув вперед руки, он сплел пальцы и потянулся. Суставы звонко хрустнули; встав боком, Дауд на удивление ловко просунул голову и свои необъятно огромные плечи меж каменной кладки. Затем он аккуратно вытянулся вперед и послышался треск камней. Мелкая крошка посыпалась к земле. У Мары перехватило дыхание, она стала озираться по сторонам: не видит ли кто?

Сначала немного нелепо Дауд дергался вперед, медленно кроша неустойчивые камни расщелины. Затем, когда его туловище уже оказалось наполовину снаружи, он сделал резкий рывок. На секунду показалось, что стены рушатся и что вся мощь, окружавшая дворец, в мгновение ока осыплется и превратится в пыль (не это ли магия Дауда?). Но нет, Дауд вырвался из каменных тисков, а стена все еще стояла. Разве что щель стала чуточку больше: видны каменные обломки и свежая осыпавшаяся крошка. Прикрыв щель плющом, Мара наконец-то обернулась на город.

Низина полна огней. Травянистый холм обрывался вдали каменной кладкой дорожки, которая извивалась, как десятки маленьких змеек. Мара осторожно сделала несколько нерешительных шагов. В голове носились тучи мыслей: что, если узнает мама? Но ведь она не узнает. А вдруг Лада ее обманула? Но зачем ей это делать? Может, это ее месть? Но они и так зашли слишком далеко.

Мара ужасно волновалась. Она сделала еще несколько робких шагов по травяному холму, который, как полукруг, как земной шар, плавно скатывался вниз. И ей хотелось кубарем полететь по мягкому зеленому покрову, остановившись прямо у дорожки. Там мелькали люди, как маленькие муравьи. Там совершенно иной, красочный, свежий мир, который так хотелось пощупать, попробовать, послушать и понюхать.

Вздохнув, она решительными шагами, солдатской походкой пошла вниз. Дауд размеренно шел рядом. Ноги то и дело скользили по влажной земле. Пахло совершенно иначе, не как в дворцовом лесу: к влажности примешивались совершенно другие ароматы. Холм становился меньше, а дорожка приближалась. Каменная кладь юлила меж особняков из того самого черного дерева. В окнах горели лампады, свет которых различим даже через плотные шторы. Мара с любопытством рассматривала каждую изгородь и каждое окошко. Двери многих домов украшали вырезанные из дерева фигурки елок. Придворные сады полнились цветами, вокруг которых кружили еще не заснувшие бабочки. Это улица по-настоящему зеленая, и от буйства запахов и цветов у Мары даже закружилась голова.

Но ее ноги не хотели останавливаться. Она шла и шла, перепрыгивая через швы в дорожке из крупного серого камня. Сворачивая то налево, то направо, Мара натыкалась на новые стороны прекрасных особняков, каждый из которых в чем-то уникален. Высокие ограды, монументальные ворота, высаженные в линейку стриженые кустарники. Людей она стала замечать гораздо позже, когда уже вдоволь насмотрелась на дома: статные мужчины с аккуратными стрижками и фамильными булавками; дамы, одетые в самые дорогие плотные ткани; их дети, которые уверенно шли, держась за руки своих матерей. Никто не обращал на Мару внимания, но она с любопытством и без привычного смущения и страха заглядывала им в лица, будто впервые видела людей. Ей очень нравилось, что ее не замечают.

Чем дальше она петляла по дорожке, тем больше становилось людей, и тем разношерстнее оказывалась толпа. Стали появляться мужчины в одежде из грубых тканей, похожих на платье Мары. Пожилые женщины такого огромного телосложения, что руки Мары никогда бы не смогли обхватить их. Они с трудом волочили ноги и безучастно смотрели на каменную дорожку. Дорожка, кстати, тоже изменилась: более мелкие камушки не лежали ровной гладью, а беспорядочно рассыпались и утрамбовывались многочисленными шагами этих тяжелых, больших людей. Иногда мимо проезжали телеги с запряженными теплокровными лошадьми. Спокойные тяжеловозы тащили кипы сена, везли больших женщин с красными лицами, а погоняли их мужчины с огромными высушенными руками. Мара остановилась у края дороги, пропуская одну из таких повозок. Рядом с очередной большой женщиной сидела орава ребятишек; один рыжеволосый мальчишка даже уставился на Мару и словно что-то прокричал ей, но в уличном шуме она не расслышала его слов.

Дома тоже изменились. Особняки превратились в маленькие двухэтажные домики с множеством окошек, некоторые из них побиты, некоторые – распахнуты настежь. В одном из двухэтажных домов жили одни женщины, которые толпились у входа, свисали из окон и даже вульгарно рассаживались на балконе. Платья у них грязные и короткие, а некоторые нарочно задирали их до бедер, что привлекало внимание проходящих мимо мужчин. А балкон увивал темно-зеленый плющ. Однажды Маре удалось вырастить такой же на подоконнике жарким летом, но она забывала его поливать, и он иссох без воды.

Затем потянуло сыростью. За очередным поворотом, где Мара угодила в лужу ногой, открылся порт. Необъятная вода мгновенно захватила все внимание девочки (на самом деле, река вовсе не такая внушительная, какой ей показалась на первый взгляд). Тот речной рукав, который пролегал в придворной деревне, был лишь малой частью огромной грандиозной воды. Другой берег едва виднелся, а каемка уходила далеко налево и еще дальше направо, пока не скрывалась за многочисленными маленькими домиками. Здесь стояли лодки и ужасно пахло рыбой. Огромные рыбины лежали в сетях, запутанные, а некоторые из них еще беспомощно били хвостами о причал и друг о друга. Эту же рыбу грузили в деревянные бочки мужчины; если не приглядываться к ним, то кажется, что все они на одно лицо, но при детальном рассмотрении оказывалось, что эти люди разных возрастов. На той стороне реки прорастал такой густой лес, что он сливался в единое неразрывное полотно. А за лесом – поистине гигантская стена, упирающаяся, кажется, в самое небо. Там кончалась крепость и начинались пустынные земли, нетронутые дарами Всеживы.

– Девочка, девочка!

Мара сразу поняла, что сиплый женский голос обращается к ней. Она повертела головой по сторонам, как вдруг увидела пожилую женщину с растрепанными седыми волосами.

– Ишь ты, какая красавица, – улыбнулась ей женщина. Зубов у нее почти нет, а те, что были, оказались черными от гнили. – Волосики густые, что ж ты их под капюшоном прячешь? И платье вон какое аккуратное…

Она перевела улыбчивый, открытый взгляд на Дауда. Мара почувствовала нутром, как напряжен ее страж. Его глаза уже не стеклянные и неподвижные; они едва заметно шевелились, чуткий взгляд бегал от лица к лицу. Дауд напряжен, как сторожевой пес, готовый в любой момент сорваться с цепи.

– Спасибо, – Мара недоверчиво улыбнулась в ответ и опустила голову вниз, чтобы не столкнуться взглядом с женщиной.

– Чистые зубки. Красавица. Заблудилась?

– Нет, я просто гуляю.

– У вас очаровательная спутница? Где ж вы такую взяли?

Вопрос был адресован Дауду, и Маре показалось, что в этот момент все мышцы его тела напряглись для молниеносного прыжка. Он холодно посмотрел на женщину, она продолжала открыто и как-то беззащитно улыбаться ему в лицо.

– Ишь ты, жуткий какой. Бледнющий. Да ты явно не отсюда, – женщина снова посмотрела на Мару и слегка нагнулась к ее лицу. Мара почувствовала, как от нее разит странным, резким, не самым приятным запахом. – Есть одно интересное местечко. Там вкусные пряники дают. Пойдем?

Не дожидаясь ответа, женщина потянулась к Маре, чтобы взять ее за руку. Мара отшатнулась, но женщина настойчиво шагнула ей навстречу. Дауд встал между ней и Марой, загородив девочку своим телом.

– Она не идет.

Женщина сипло засмеялась. Тут Мара поняла, что на них обращают внимание проходящие мимо люди. Мужчины, распутывавшие снасти, и женщины, потрошащие рыбу в деревянные кадки, как будто стали постепенно и с некой опаской расходиться в стороны. К тому же начинало темнеть. Но где же огоньки, которые Мара наблюдала из окна своей комнаты? Ей резко стало не по себе, паника медленно накатывала, начиная с головы и постепенно захватывая горло, плечи и грудь. Чувство, которым она ощущала взгляды людей, обострилось стократно, кожу жгло от внимания десятков пар глаз.

– Девочка, а девочка? – в блеклом свете закатного солнца левый глаз женщины заблестел золотистым цветом. Было что-то в ее облике нездоровое и опасное. – А тебя случаем не Марена зовут, м?

Произошедшее далее случилось слишком быстро. Перед Марой будто из ниоткуда выскользнул мужчина с мешком. Мешок разверзся над ее головой, как черная дыра, и Мара зажмурилась, приготовившись быть проглоченной этой бездонной пастью. Но когда она открыла глаза, а между этим прошли сущие мгновения, она уже оказалась на руках Дауда. Короткий жезл, который он все время носил за поясом, оказался длинным выдвижным копьем из какого-то легкого черного металла. Наконечник копья насквозь пронзил какого-то мужчину с красным, обгоревшим лицом. Мара отвернулась, успев увидеть расползающееся кровавое пятно на его груди. Теперь ее тело не принадлежало ей – оно принадлежало панике, что заставила ее руки и ноги онеметь, а дыхание сбиться.

Дауд сделал разворот, девочка вжалась лицом в его одежду. Плащ пах пылью и сыростью. Судя по хрусткому звуку, копье снова вошло в чью-то плоть. Закричали женщины, заругались мужчины. Дауд бросился бежать. Вцепившись пальцами в его плечо, Мара хотела закрыть глаза, но они застыли, как и все остальные части тела. Темные улицы проносились мимо с головокружительной скоростью, а где-то вдалеке бежали и ругались несколько фигур. Но ее страж несся со скоростью снежного барса, преодолевая в секунды расстояния, в которых Мара давно бы начала задыхаться.

Мимо проносились двухэтажные дома, повозки, недоумевающие и напуганные лица женщин, мужчин и детей. Дауд обгонял лошадей, которые, пугаясь этой резкости, начинали взволнованно топтаться на месте. За ними даже увязалась какая-то черная собака, которая, к слову, даже на своих четырех лапах не смогла догнать Дауда. Ветер свистел в ушах. Теперь пробежали короткой вспышкой освещенные лампадами особняки, и в окна выглядывали любопытные лица – белые, ухоженные, сытые. Снова появилась вымощенная камнями гладкая дорожка.

Фонарщик на этой улице разжигал свет в высоких столбах-лампах – вот откуда брались огоньки. Но в низине города никогда не горел огонь.

Матушка разъяренно ходила из угла в угол в темном помещении с каменной кладкой стен. Это самая непримечательная и бедная комната, в которой Мара еще ни разу не была до этих пор. Она стояла в одном углу вместе с Даудом, а в противоположном рыдала Лада, стыдливо укрывая полупрозрачную ночную сорочку серой шалью. За матушкой обеспокоенно бегал советник Виктор. Он что-то говорил, говорил, говорил ей на ухо, но Мара не могла, да и не хотела расслышать его слов. Сердце ее все еще бешено колотилось, сотрясая клетку ребер.

Незнакомым был только низкорослый коренастый мужчина, стоявший посреди пустой комнаты. Он одет слишком просто для советника, но матушка позвала его первым. Щетина на квадратном лице прерывалась мелкими, но глубокими шрамами; огромная челюсть выделялась настолько, что его и без того маленькие глаза становились почти неразличимы.

Матушка остановилась. На ее морщинистом лице видны вспухшие вены, седые волосы убраны скромной заколкой с единственной жемчужиной. Поверх ночной сорочки наспех наброшена зеленая накидка – она явно поднялась с постели в спешке. Впрочем, в глубине души Мара осознавала, что натворила.

– Кому ты сказала о побеге? – матушка развернулась к Ладе; Мара будто увидела, как похолодела ее кожа и как каждая волосинка на ее руках вздыбилась от ужаса.

– Клянусь, никому…

– Подумай хорошенько, – мать словно сдерживала зверя в своем голосе. Он предательски трепетал от ярости. Лада молчаливо заливалась слезами.

– Знала только я и ее страж…

– Исключено. Думай головой! – последнюю фразу княгиня рявкнула так, что стены отозвались гулким эхом. – От этого будет зависеть, сколько ударов ты получишь.

– Может быть, Милош… я немного сказала ему.

– Где он?

– Верно, уже в своем поместье.

Матушка развернулась к охраннику, стоящему у двери. Он, походящий до этого на каменное изваяние, вдруг ожил и выпрямил спину, словно один только взгляд заставил его пробудиться.

– Доставить мне Милоша приказом княгини. Самым быстрым конем.

Стражник нырнул за дверь. Кажется, он рад, что покинул это помещение, где воздух потрескивал от царящего напряжения. Матушка подошла к Ладе, сухой теплой рукой взяла ее за мокрый остренький подбородок.

– Раздевайся.

– Мама, не надо.

Не дожидаясь оправданий, матушка резким движением сдернула с дочери шаль. Она быстро прикрыла голые плечи руками, такими же легкими и почти прозрачными, как ее тонкая сорочка.

– Раздевайся. А то это сделаю я.

Молчаливые слезы непрекращающимся ручьем лились по розовым щекам. Вжимая голову в плечи, пряча свою тонкую лебединую шею, Лада спустила бретели платья. Оно легко упало до бедер и остановилось на выпирающих костях. Лада укрыла маленькую грудь худыми ладонями, устремила взгляд вниз.

– Ложись, – мама кивнула на центр комнаты.

Шаги, мелкие, в такт дрожи. Босыми ногами Лада прошла по каменному черному полу. Советник, стражи, неизвестный мужчина в центре комнаты, Мара – все, кроме Дауда, пристально следили за угловатыми, неточными движениями девушки. Она развернулась к ним спиной и аккуратно присела на трясущиеся колени. Мара увидела тигриные светлые полосы на спине сестры: две широкие рубцовые раны пересекали ее позвоночник. Изящество ее стана словно перечеркнуто этими шрамами, которые заметно светлее, чем ее смуглая кожа. Волосы рассыпались по плечам расплавленным золотом. Лада собрала их в кулак и перекинула на грудь. Согнувшись в комок кошкой, она низко наклонила голову, будто прячась ото всех.

– Два удара.

Мужчина достал из-за пазухи короткий гибкий хлыст, каким охотники погоняли лошадей. Сначала он встряхнул его – хлыст податливо прогнулся. Воздух рассекся резким звуком, как будто все пространство вскрикнуло от невидимого удара.

Затем он замахнулся и резко опустил хлыст на загорелую спину Лады. Он прошел так гладко и быстро, что Мара не увидела момента его соприкосновения с кожей. Но Лада вздрогнула и взвизгнула; голос остро прорезал пространство и эхом огласил пустые коридоры. Все ее тело дернулось, как перетянутая струна арфы. Белые шрамы скрыты под новой алой полосой, которая медленно наполнялась кровью.

– Хватит! Я все поняла, хватит! – взмолилась Лада. Беззвучные слезы заливали пол под ее лицом.

Хлыст взвизгнул второй раз. Вторая алая полоса легла крестом поверх первой. Мара зажмурилась: ей показалось, что вот-вот появится белый бугорок позвонка под разъеденным мясом. Лада безжизненно упала на бок, съежилась, обхватила себя пальцами-пауками за дрожащие плечи. Все ее тело противилось боли и дергалось в конвульсиях.

– Унести, – приказала мама. Второй стражник поднял Ладу за предплечье. Она встала на ноги, но колени подкашивались, как у новорожденного жеребенка. По выпирающим ребрам стекали алые нити крови. Страж повел ее, не дав одеться, но руки ее безвольно болтались по бокам, а маленькая грудь была бесстыдно оголена.

Мара проводила ее взглядом и еще слышала звук ее безжизненных шагов.

– Теперь ты. Раздевайся.

Холод длинными шагами пробежал по ее спине. Казалось, даже широкое серое платье слегка приподнялось от ее дрожи.

– Нет. Я не буду! – голос Мары сорвался, а глаза залились слезами.

Мать взяла ее за локоть. Рука у нее ледяная. Настолько, что этот холод пробивался сквозь тканое, но при это довольно тёплое платье. Но как только мама повела ее руку на себя, Дауд одернул ее ладонь. Грубым, резким движением он коснулся княгини, а другой рукой бесстрашно отвел Мару себе за спину. Щеки ее загорелись жаром: она изо всех сил вцепилась в рукав камзола своего стража, а испуганное красное лицо запрятала в складки тканей на его спине.

– Что ты себе позволяешь? – голос княгини повысился совсем немного, но он прогремел на весь дворец. Воцарилась оглушительная тишина, которая решала судьбу юной княжны.

– То, что должен. Вы не тронете девочку.

Княгиня взглянула на Виктора одновременно с вопросом и с поиском поддержки. Кажется, на какое-то мгновение она даже растерялась, не зная, что предпринять в этом случае. Виктор, сделав скорбное выражение лица, кивнул.

– Долг не знает условностей, моя госпожа – это правда. Согласно договору, господин страж не имеет права ограничивать свободу передвижения юной княжны, если ей не угрожает прямая опасность, то есть непосредственное нападение. Он вообще не в праве ей указывать сверх того, что требует закон…

Последние слова Виктор проглотил, поскольку княгиня посмотрела на него с остервенелой яростью. Подписавшись под каждым словом, мать ограничила свою власть над непутевой, непослушной, своевольной дочерью. Так подумала Мара.

Оставив завитушку-подпись, старая княгиня обезопасила юную княжну от собственных когтей, которыми теперь не могла дотянуться. Ведь, несомненно, Дауд убьет ее одним взмахом увесистой лапы – убьет, а потом убьют и его. Только старой княгине будет уже все равно, ведь голова ее покатится по каменному полу, как мячик. Так подумала княгиня.

Двери в комнатушку с грохотом распахнулись.

– Я требую объяснений!

Широкими шагами влетел мужчина с густыми бакенбардами, а за ним шел юноша с такими же густыми черными волосами до плеч. Юноша красив, кудряв, с ровным носом и чистыми, как озеро, голубыми глазами. Мара тут же догадалась, что это Милош – именно на таких живописных мальчишек падко сердце ее сестры.

Виктор перехватил инициативу.

– На княжну Марену совершено покушение. Никто, кроме вашего сына, не знал, что в этот день она ушла за ворота дворца.

– Вздор. Наша семья издавна дружит с княгиней Рагнедой. Покушение не в наших интересах.

Мужчина с бакенбардами взглянул на сына. Милош согласно тряхнул головой.

– Отвести их в камеру, – Рагнеда махнула рукой.

– Госпожа, вы совершаете ошибку, – мужчина выпрямил спину. Он высок и широкоплеч, почти как Дауд. – Ни я, ни мой сын не виновны в этом недоразумении.

– Нападение на мою дочь вы считаете недоразумением? – княгиня вытянула шею, взгляд ее был хищным, как у гарпий из сказочных картинок. – Я повторяю еще раз: никто, кроме вас, не знал, что девочка покидает безопасные пределы замка.

– Ни в какую камеру мы не пойдем, – голос мужчины сорвался на крик. Плечи распрямились, стали еще шире, и теперь он тоже напоминал гигантскую птицу. – Милош, мы уходим.

Но выход уже преградил конвой стражников. Однако за спинами синей формы княжеской стражи виднелись и другие – дворянская охрана, и руки их уже лежали на рукоятках мечей. Мара поежилась, предчувствуя поножовщину.

– Вы точно хотите ослушаться моего приказа, Тамерлан? Хотите резню прямо здесь? Я могу это устроить, но вы вряд ли переживете этот инцидент.

– Без суда я взять себя не позволю! – мужчина, которого мама назвала Тамерланом, выхватил меч из ножен. Княжеская стража тут же вооружилась, Виктор загородил своим телом княгиню. Палач неловко поднял хлыст с пола, очевидно, собираясь обороняться им. Только Дауд оставался непоколебимо спокоен. Мара заметила, как раздуваются его ноздри, словно сейчас время обеда, и он вынюхивает в еде отраву.

– Разрешите, госпожа, – Дауд вышел вперед, безоружный, держа руки ровно по швам камзола. – И господин… Тамерлан, я полагаю?

– Это еще что за чудище? Вы решили разводить уродов? – Тамерлан наставил лезвие меча на Дауда, но страж, словно не замечая угрозы, медленно обошел Тамерлана и остановился около Милоша. Чуть склонившись к нему, Дауд стал еще более усиленно вынюхивать воздух.

– От этого господина пахнет так же, как от нападавших. Рыба и речная тина. Полагаю, для дворян этот запах не характерен.

Милош съежился в комок, и Мара была уверена, что видела мокрый блеск в его глазах. На лбу Тамерлана выступили вены. Резким движением свободной руки он попытался отпихнуть Дауда, бросив ему яростный вызов на бой, но Дауд снова проигнорировал дворянина, не шелохнувшись – оскорбительный, но холодный поступок. Кажется, Тамерлан даже ушиб руку о грудь стража, но постарался не подавать вида.

– Ты уверен? – как сталь оголенных мечей прозвенел голос матери.

Дауд медленно повернулся сначала к княгине, затем снова обратил взгляд на Милоша. Взор Дауда, как каменная плита, ложился на плечи юноши, заставляя его сгибаться все ниже и ниже.

– Что за вздор несет это чучело? – взревел Тамерлан. – Отойди немедленно, или я убью тебя! Я не пожалею об этом!

– Отец, не надо, – прекрасный звенящий голос юноши дрожал, как весенняя капель. – Это и правда я заказал похищение молодой княжны.

– Что ты такое говоришь? – Тамерлан тут же вернул меч в ножны, схватил сына за плечи и тряхнул. От этой встряски по розовым щекам прокатились крупные слезы. – Какое похищение? Ты бредишь!

– Папа, мы нищие! – Милош стряхнул руки отца со своих плеч, они безжизненно повисли, словно никогда не были сильными и крепкими. – Мы по уши в долгах, и ты сам говорил, что скоро придется продавать поместье и переезжать в пригород. А за эту девчонку… – Милош указал пальцем на Мару. Она вжала голову в плечи, хотя почти не питала страха – ведь здесь находился Дауд. – За эту девчонку дают такую сумму, что нам бы хватило на безбедную жизнь! Я не мыслил ничего дурного, клянусь, только приплатил паре работяг за грязную работу… уже нашелся покупатель из Речной крепости, им как раз нужно облагородить земли, а девочка умеет…

Тамерлан размашисто ударил Милоша по щеке. Рука у мужчины действительно тяжела: колени юноши подкосились, и он упал на бедро. Низко склонив голову, он окончательно разрыдался.

– Ты не понимаешь?! – звенящий голос превратился в крик. – Это бы все исправило! Нам не пришлось бы никуда переезжать, мы бы смогли снова нормально питаться, наняли бы нормальную прислугу, а брат смог бы получить образование у лучших учителей.

– Нет, это ты не понимаешь! – рявкнул в ответ Тамерлан. Он взял сына за волосы, блестящие локоны водопадом прокатились по пальцам отца. Милош вскрикнул, когда отец поднял его на ноги, ухватился за отцовское запястье своими худыми пальцами, но даже не попытался разорвать хватку. – Честь важнее выгоды. Ты совершил преступление, сын. Мы были друзьями короны, а теперь…

– Вы остаетесь друзьями короны, Тамерлан, – на лице княгини, кажется, проскользнула тонкая улыбка. – Мы накажем вашего нерадивого сына, но… Если у вас такое бедственное положение, вы могли бы попросить у нас помощи. Не стоило нищенствовать.

Тамерлан разжал пальцы, и Милош вновь упал на пол. Его руки и ноги дрожали, а в ладони отца остались пряди его волос.

– Мы не бедствуем. Лишь отказались от завозного вина и взяли слуг из бедных семей, – Тамерлан заметно успокоился и вновь вернулся к своему величественному, статному облику. – Хотя мы с благодарностью примем вашу помощь… а сын… делайте с ним, что посчитаете нужным, только верните живым. Боюсь, что я не в силах принести вам достойные извинения.

– Вы уже наказаны прегрешениями своего сына, – княгиня ответила снисходительно, и скользящая улыбка все-таки замерла на ее лице. – Попрошу только не распространяться более о способностях моей дочери, пока это держится в секрете. Мара, тебе решать, что мы сделаем с господином Милошем.

Дауд вернулся к Маре, встав справа от нее. Девочка нахмурила брови, пристально рассматривая юношу на полу. Он поднял взгляд, его серые глаза-озера смотрели на нее из-под волн каштановых волос. В нем ни мольбы, ни сожаления, но немые слезы все еще омывали румяные щеки. Чертовски красивый, нежный, как садовый цветок, и невинный, как ребенок. Мара смотрела в его лицо долго, выглядывая хоть что-то кроме обиды и физической боли, пока время не застыло в густое ожидание. Одно слово – и его казнят, изгонят за пределы крепости или опустят до раба.

– Ничего не сделаем, – пожала плечами Мара. – Он и так наказан.

6. Primius in orbe deos fecit timor

Мара не видела сестру долго. Месяц или два она провела в постели, к ней пускали только лекаря и слуг. Из обрывков разговоров служанок Мара узнавала, что сестра лежит в горячке, а раны на ее спине воспаляются и гниют. Девочка особо не жалела сестру, как и сестра бы не жалела ее, но что-то внутри сжималось и трепетало, когда она воображала ее тонкую белокожую спину, изрубцованную красными полосами ран. И как только Лада не переломилась тоненьким деревцем под ударами строгого хлыста?

Но девочка послушно ходила на молитвы, склоняла колени перед молчаливым идолом из дерева, украшенным диким плющом и цветочными венками, которые жрицы обновляли ежедневно. Молиться она не умела: никто этому ее не учил, потому как окружающие женщины считали, что это врожденное и вполне осознанное умение. В самом раннем детстве Мара произносила в уме несуществующие слова, гордо поднимала взгляд на матушку, а та холодно кивала. Но в последние годы мама редко посещала храм, а все чаще запиралась в кабинете с другими идолами – купчими, договорами и прочими бумажками. И когда мама не приходила, Мара позволяла себе чуть больше в храме Всеживы: порой она слегка кружилась в прохладных лучах, вслушиваясь в шум ветра или дождя, дышала сыростью и прохладной, танцевала под неслышимые ритмы.

Храм – особое место. Маленький, пустой и всегда холодный, даже в жару. Единственный идол Всеживы пропитан смолами и поблескивал, когда безымянная жрица снова поливала его свежими древесными соками. Но, хотя здание обители божества маленькое, оно все же обладало неповторимой красотой: вход украшали толстые мраморные колонны, сам храм состоял из мелкого серого камня, пол – деревянный и неизменно влажный, а сквозь маленькие окошечки под самым потолком сочился свет. Старуха-жрица, такая же древняя, как идол, жила в маленькой комнатушке, которая ютилась незаметной дверцей прямо за обликом Всеживы.

В более взрослом возрасте Мара поняла, что общение с богиней – это диалог между старшим и младшим. Обычно она начинала так:

– Добрая Всежива, это я.

После чего Мара делала длительную паузу, вглядывалась в глаза морщинистого деревянного лица, будто ожидая ответа. Ответа никогда не следовало, поэтому девочка начинала что-то просить. В этот раз она молилась о благополучии сестры, как ее попросила жрица.

– Лада болеет. Дай ей, пожалуйста, сил на выздоровление, затяни ее раны.

Все это Мара произносила полушепотом, слоги аккуратно срывались с ее губ. Дауд, стоящий рядом, с усиленным вниманием наблюдал за процессом молитвы.

– Хочешь помолиться со мной?

– Нет.

– Ты веришь в другую богиню или бога?

– Я вообще не верю в богов.

Дорожка в храм проходила через кустарниковый сад, ветви которого дико тянулись к тропинке и порой цеплялись за платье. В это время года все зеленое вокруг темнело, насыщалось прохладой и влагой. Утренние туманы, полуденные моросящие дожди, ночные ливни, мягкая, податливая земля под натиском ступней. Небо затягивалось серой дымкой, из-под нее изредка проглядывало оголенное солнце. Все дышало молитвенной, мирной прохладой.

– Разве можно ни в кого не верить?

– Это не запрещено. По крайней мере, у вас.

– И почему ты решил ни в кого не верить?

Впереди лужа. Дауд перешагнул через нее, не прилагая к этому никаких усилий, а затем подал руку Маре. Она взяла его за ладонь – огромную, сухую и ледяную, а затем с ловкостью горной серны прыгнула через воду. Руку его она не отпустила и продолжила идти, держась за указательный и средний пальцы стража.

– Я видел богов, – Дауд немного наклонился влево, чтобы Маре было удобнее держать его. – Они скупы.

– Как же ты их мог видеть?

– Там, где я родился, ведется столетняя война. Все крепости мира собираются в каменной пустыне, солдаты жарятся заживо на полуденном солнце, гибнут от стрел, мечей, копий, смолы, сливаемой со стен. Каждый из солдат несет бога под сердцем и умирает с молитвой на устах. Они молчат.

– Мой брат сейчас там…Его хранит Всежива.

– Я не видел поклонников Всеживы. Ваша крепость мала и не богата солдатами.

– Всежива повсюду. Она дает нам деревья, цветы, плоды неба и земли, – свободной рукой Мара как бы охватила кустарниковый сад и указала вверх, на шелестящие кроны елей. Так жестикулировала старая жрица всякий раз, когда объясняла Маре основы мироздания.

– Это не ваши слова, госпожа, – с неким снисхождением ответил страж. – Разве Всежива растит овощи в ваших теплицах, она ли прорастила ельник, ей ли вы обязаны цветущими садами на территории замка? Это сделали ваши предки и будете делать вы. Собственными руками.

Мара задумалась. Каблучки ее туфель звонко и неровно цокали по каменной тропинке. Влажная галька отливала влажным черным цветом.

– У твоей крепости… Машинной. Есть бог?

– Нам-Карк’хтагх и есть бог. Бог из машины. Мы его детища.

– Мы – это…

– Нефилимы.

– Быть может, если вы потомки своего бога, то я – дальняя родственница Всеживы? Раз у меня ее дар.

– Вы не были за пределами замка, госпожа. Легко и приятно верить в добрую Всеживу, когда вы не видите пустыню, голые камни, палящее солнце, голод и обезумевших людей, которые едят себя, друг друга и случайных путников. На дорогах за этими стенами нет бога кроме Розда – бога солнца и горячей гибели.

– Люди едят друг друга? – глаза Мары загорелись неподдельным интересом. – Каннибалы?

– Одичавшие люди, госпожа. Вы их зовете упырями. Пустыня не щадит разум одиноких путников. Они сходят с ума, в них просыпается хищный голод. Я видел это много раз. Я не призываю вас отказаться от Всеживы, госпожа, но сам я верить в нее не буду.

– Никогда ничего подобного не слышала и не читала.

– Думаю, юную госпожу тщательно оберегают от зловещего мира. Вас не пугают истории о людоедах?

– Ничуть! – голос Мары звонким эхом прокатился меж деревьев. – Я бы хотела узнать об этом побольше. Может, попросить привезти книги или спросить у учителя…

Аллея проста и оттого прекрасна. Выйдя к розовым кустам, Мара тронула подушечками пальцев нежные лепестки бордовых роз – темный сорт, который доживал до осени, хоть и терял насыщенность цвета. Вскоре уже показалась увитая плющом ограда, ведущая из сада в главный двор. С той стороны все покрыто дырками луж и развезенной повозками грязью, по которой не удастся побегать или поиграть в прятки. Зато скоро зима, а значит, она с Марком будет лепить снеговика и кидать в него снежные комки. Еще можно рыть тоннели под коркой снега или без опаски прыгать с крыши псарни в сугроб. Обо всем этом Мара думала, прохаживаясь меж темных листьев, наблюдая, как крупные последождевые капли катятся по их жилкам.

Под скамейкой, куда Марк клал деньги, стало излишне мокро. Слякоть, как огромное жидкое существо, расползалась повсюду. Тропинки стали непроходимыми, грязь на дорогах, как тесто, умята сотнями неосторожных шагов. Казалось, оступишься, провалишься, увязнешь, и тебя уже никто никогда не найдет. Осень началась слишком внезапно: урожай не собран до конца, не подлатана зимняя одежда, толком не запаслись дровами и хворостом. После кузницы Марк уходил в лиственный лес, где рубил тонкие осины, хрупкие березы, собирал опавшие ветки и вез все это на тележке, колеса которой все время застревали в непроходимых грязевых ямах.

Марк стал заворачивать деньги в кусочек кожи и клал не так глубоко в траву, как обычно. Ему жаль красивые монеты, которые могли промокнуть и испачкаться в холодной жиже.

Возвращаясь домой после кузницы, мальчик размышлял о скорой встрече с Марой – они давно не виделись. Он оставил записку у сторожа сада, который придет сегодня, поэтому спешил домой поужинать, чтобы скорее увидеться с подругой. Но Марк услышал, как из-за угла, где пролегал забор с конюшнями, его окликает знакомый голос. Николь! Марк свернул в темноту переулка, где его тут же схватили за поджилки и вжали спиной в стену. В темноте он едва различил очертания лица Якова, а за ним стояла Николь и еще двое парней, в которых он узнал их друзей.

– Ты забыл о нашем договоре? Думал, и я забуду? – прошипел ему в лицо Яков.

– О чем ты? Я ничего не забыл, деньги под скамьей, раз в четыре дня откладываю с заработка! – Марк испуганно приподнял руки и вытаращил глаза, чувствуя себя напуганной птицей.

– Нет под скамьей нихера. Уже тридцать дней нет.

– Тридцать дней?! Но я откладывал! Все честно, я держу слово!

Яков резко отпустил Марка, и у мальчишки перехватило дыхание от испуга. Но ребята поверили ему, судя по тому, как стали недоуменно переглядываться.

– Значит так. Денег мы не видели уже месяц. Найти их – твоя проблема, не моя. Пока не вернул всю сумму, будешь отдавать в два раза больше. Ты слишком затянул.

– Да не знаю я, где они! – выпалил Марк, но тут же осекся: становилось слишком громко. Яков сжал кулаки, но Николь, положив руку ему на плечо, словно успокоила парня.

– Я все сказал, – Яков плюнул на землю, прямо под ноги Марку. – Через пятнадцать дней проверю. И там должно быть больше, чем обычно.

Как только ребята скрылись за поворотом, Марк стремглав помчал домой, пару раз поскользнувшись на луже. Вовсе не замечая перепачканной одежды, которая теперь липла к ногам и спине, он бросился на колени перед скамьей и стал разгребать руками мокрую траву. Кусочек кожи, в который он складывал деньги, пуст. От отчаяния Марк ударил кулаком по лужице и тут же заметил, как рядом, глядя на него с высоты своего роста, стоит Тихой. Он молчаливо наблюдал за мальчишкой и, когда их взгляды пересеклись, так же молчаливо ухмыльнулся.

Сломавшиеся в усмешке губы больно укололи сознание Марка. Встав с колен, он не заметил, что полностью грязный, вся его одежда пропиталась черной холодной жижей, а в обуви хлюпает вода. Тихой смотрел на мальчика с вызовом, надменно и без малейшей опаски. Марк вздернул подбородок, а в его глазах заплясали дикие огоньки.

– Ты взял мои деньги?

Тихой вытаращил глаза на Марка, не ожидая, что безропотный мальчик подаст голос. Затем он ухватился рукой за свой впалый живот и сипло рассмеялся.

– Твои? Собственное добро под лавку не кладут. Это ничейные. Я их нашел.

Он продолжал сипло смеяться. Его хохот похож на лай старого охрипшего пса.

– Верни мне их. Я должен их отдать.

Тихой наклонился к порогу дома, потянулся рукой к чему-то, что было скрыто за его худощавой фигурой. Как выяснилось, на пороге стояла черная бутылка браги, уже откупоренная.

– На, забирай, – смеясь, мужчина протянул Марку эту бутылку.

Издевка снова уколола Марка, но на этот раз боль раздалась в груди, прямо между ребер. Охваченный яростью и обидой, мальчик размашисто ударил Тихоя по руке. Не ожидая такой резвости, Тихой разжал пальцы, и его почти полная бутылка стремительно полетела в грязь, где разбилась на две половины. В лужу вытекала беловатая, дурно пахнущая жидкость.

– Ах ты, скотина, – глаза отчима словно налились кровью. – А ну, иди сюда.

Он протянул руку к мальчишке, но Марк увернулся, оказавшись спиной к спине с разъяренным отчимом. Но повернуться к нему лицом он так и не успел, потому что прямо по затылку пришелся жесткий звенящий удар. На мгновение в глазах потемнело, и Марк упал лицом в грязь. Тихой стоял позади него, держа в руках половинку разбитой бутылки. Она оказалась более увесистой, чем выглядела на первый взгляд. Тихой уселся на спину Марку, обхватил его голову руками и вдавил в грязь. Марк попытался поднять голову из лужи, чтобы сделать вдох, но не успел: Тихой снова схватил его за кудри и с силой опустил лицом в грязную воду. Ледяная жидкость тут же полилась в уши и затмила глаза. Марк хлебнул ее носом, захотел откашляться, но лишь снова нахлебался грязной воды. Он начал извиваться всем телом, дергать руками и ногами, но Тихой непреклонен. Он держал его голову молчаливо и крепко, все сильнее и сильнее вдавливая ее в грязь. Марк начал задыхаться, его сознание помутилось, по груди разливалась горячая боль. Как распластанная маленькая птичка, его тело бессмысленно трепыхалось под тяжестью отчима. Он не мог сделать ничего, только вдыхать и хлебать размокшую землю, наполняя желудок и легкие.

Вдруг тяжесть спала. Марк тут же поднял голову и попытался сделать вдох, но вместо этого он раскашлялся и его стошнило. Развернувшись лицом к чернеющему небу, он начал судорожно ловить ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Он бы пролежал так долго, если бы не услышал знакомый вскрик. Резко поднявшись на локтях, он тряхнул головой, силясь прогнать темные пятна перед глазами. У его дома стоял по колена грязный Тихой, а чуть поодаль – мама с грязью на щеке. Она держалась за эту щеку, а ее глаза едва заметно блестели от слез, которые она силилась скрыть. Мать бросилась к своему сыну, но Тихой схватил ее за косу и дернул назад так сильно, что она едва не свалилась с ног. Обхватив за талию, Тихой грубо взял ее за лицо грязными пальцами и устремил его на сына.

– Ты вырастила бабу, милая, – прохрипел он ей на ухо. – Я пытаюсь сделать из него мужика.

Мама забрыкалась в его объятиях, но Тихой что-то прошептал ей на ухо, и она резко успокоилась и обмякла, словно обессилев. Тихой завел ее в дом, а Марк остался один. Лежа в грязи, в полной темноте, он сдерживал слезы злобы и горькой обиды, которая терзала его маленькое тело. Он попытался стереть грязь с лица руками, но руки тоже грязные. Тяжело дыша, поднялся на ноги, ощущая, насколько неподъемной стала его одежда под весом комьев грязи. Его переполняла ненависть к Тихою, и от этой ненависти он был готов прямо сейчас схватить горлышко бутылки, ворваться в дом и прирезать отчима. Но голос разума (или страха?) постепенно захватывал его сознание, напоминая, что Марку не справиться с ним. Тихой крупнее, сильнее, и даже пьяный он куда проворнее мальчишки. Все потому, что он кузнец.

Марк побрел куда-то, не замечая дороги. Его ноги увязали в слякоти по колено, но и этого он не замечал. Его терзали мысли о горячей мести. Обиднее, чем за себя, ему было только за маму. Тихой ударил ее по лицу, и ей наверняка досталось в доме. Но что может сделать он, мальчишка? Его жалкие попытки лишь распаляют гнев отчима, как ветер раззадоривает огонь. Все, что ни делал Марк на благо мамы, оборачивалось против них.

Очнулся Марк только у ворот в сад. По ту сторону уже стояла Мара со своим охранником. Марк проскользнул сквозь прутья решетки и оказался лицом к лицу с подругой, которая озадаченно глядела на него. Наконец Марк понял, что он с ног до головы в грязи, которая местами стала высыхать и образовывать корки на одежде. К тому же, он не заметил, как все его тело трясется не то от холода, не то от страха и гнева.

– Что это с тобой? – Мара оглядывала мальчика так пристально, будто где-то на нем был ответ на все ее вопросы.

– Упал, – Марк подавил слезы и даже заставил предательский подбородок перестать дрожать.

– Пойдем, я позову Галаю, тебя переоденут.

– Во дворец? Нет-нет, не надо! – Марк сделал шаг назад, но Мара взяла его за руку и повела за собой. Он не мог ей противиться, потому что ее ладони были теплые, а от распущенных вьющихся волос вкусно пахло хвоей и пряностями. Он пошел за ней быстрыми шагами, как ягненок на убой.

Они проскользнули в дверь для прислуги. Перед Марком оказалась высокая деревянная лестница, по которой Мара взбиралась с ловкостью кошки. Он же то и дело спотыкался, задыхался, ведь сердце в его груди бешено колотилось. За очередной дверью показались мраморные стены, освещенные тусклыми свечами. Коридор огромен и пуст, и в этом пространстве Марк ощущал себя чрезмерно маленьким, потерянным и лишним. Но Мара уверенно волокла его за руку, и он шел, шел и шел. Путешествие длинное, одинаковые коридоры и двери менялись одна за другой, но не встречено ни одного человека. Неужели никто не живет во дворце, кроме княжеской семьи?

Наконец Мара открыла одну из дверей и буквально пропихнула туда Марка. Он обернулся, обнаружив, что на протяжении всего пути оставлял за собой грязные следы, и даже на ладошке Мары, которой она жарко держала его ладонь, виднелись подсохшие пятна. Мара велела ждать, исчезла куда-то, но через пару мгновений вернулась вместе с какой-то очень большой старухой. Она всплеснула руками.

Вокруг началась беготня. Марк стоял у двери, ошарашенно рассматривая комнату и людей вокруг. В центре стояла огромная кровать с мягкой периной, какой он никогда не видел. В голове он прикинул, сколько гусиного пуха ушло на одеяло. Спросил у Мары, а она бегло ответила, что пух лебяжий, прошмыгнув в дверь, которая открывалась прямо около кровати. Рядом с этой дверью располагалась красивая печь, выложенная плиткой. Окно с тонким розовым тюлем выходило куда-то в темноту, поэтому Марку казалось, что он находится где-то вне пространства и времени. Около окна находился маленький столик, полка, полностью уставленная цветными книгами, а у другой стены – узорчатый сундук с вещами. Мара, пробегая мимо него, велела Марку снять обувь, что он поспешно и сделал. Однако ноги его тоже грязные: старые ботинки легко промокали. Не заметив этого, Мара снова схватила его за руку и повела в ту самую дверь.

За ней Марка охватил жар. Это оказалась баня! Мара всучила Марку то, что держала в руках – огромное мягкое полотенце, а затем пальцем указала на кадку с горячей водой. Старуха выгнала девочку и ее стража из маленькой бани, а сама принялась раздевать мальчишку. Он не успел смутиться, как оказался голый в полной кадке горячей воды, такой глубокой, что она дотягивалась до ушей. Старуха намылила его руки, голову, спину и начала отчаянно натирать жесткой тканью.

– Я сам! Сам могу помыться! – наконец-то Марк пришел в себя и сумел найти силы воспротивиться хаосу, творящемуся вокруг. Выхватив у озадаченной старухи полотенце, он начал натирать ею грудь. – Спасибо.

Пробубнив «хозяйское дело», старуха покинула баню, и Марк наконец остался один. Его руки тут же безвольно опустились в воду, а затем и весь он медленно скатился в горячую кадку с головой. Потрясающее, успокаивающее тепло обволакивало его тело, и под горячей водой все плохие мысли отступали прочь. Вынырнув, Марк вздохнул с таким облегчением, какого не испытывал уже очень давно. И он остался в тишине.

По ту сторону двери, однако, раздавались отчетливые голоса. Даже не нужно вслушиваться, чтобы различить речь старухи и Мары, которые горячо спорили.

– А вы-то в чем мыться будете? Я вам грела!

– Не буду я сегодня мыться.

– Будете чумазая ходить?

– Я чистенькая. Чумазый – он.

– Ох, ох, – запричитала старуха. – Если ж княгиня узнает, что у вас гости…

– А ты ей не говори – не узнает! – бойко отвечала Мара.

– А если ж он опасный какой? – не унималась женщина, – вдруг он буйный?

– Это мой друг, нянечка! – голос Мары звучал заискивающе. – Да и он не опасный. Вот, Дауд подтвердит. Дауд, он же не опасный?

Дауд помедлил с ответом. Видимо, Мара добивалась от него определенных слов, которые он не сразу додумался произнести.

– Он не опасный, – наконец-то зазвучал его монотонный, лишенный эмоций голос. Марку отчего-то стало легче.

– Он у нас останется на ночь! – заявила Мара, и от этих слов Марку стало не по себе. Ночевать во дворце? Да ребята за такое камнями забьют!

– Тогда я должна уведомить княгиню.

– Нет! Это мой друг, ну же. Я ни с кем, кроме него, не дружу. Ну, еще с Даудом, – голос Мары вновь приобрел хитрые нотки. – Вот кто тебе больше из моих друзей нравится: Марк или Дауд?

– Ох, ох, – причитающий голос старухи постепенно отдалялся. Послышался звук закрывающейся двери, и Марку стало совершенно легко. Закрыв глаза, он вновь опустился под воду.

На табурете его ждала чистая одежда. Своего грязного балахона он нигде не обнаружил, видимо, его с собой унесла та старуха. Свежие рубаха, носки и штаны – какие-то чересчур мягкие и яркие. Причудливый узор на вороте, пунцовый цвет штанов никак не укладывались у Марка в голове. Кроме того, он не увидел своей обуви у входа, когда вышел. Зато его встретила улыбающаяся Мара.

– Ну, как тебе моя комната? – она широко развела руками и плюхнулась на кровать, поджав ноги.

– Ну… – Марк огляделся вокруг, но снова не успел договорить, как в комнату влетела старуха. В руках у нее блестящий поднос, на котором стояло два кубка с какой-то жидкостью и миска с неизвестным лакомством.

– Перекусите и живо спать, – сказала она, пригрозив пальцем Маре. Затем перевела взгляд на Марка. – Без глупостей. Ты тут в гостях!

Марк согласно затряс головой. При виде диковинных лакомств в животе у него заурчало. Мара похлопала ладонью по кровати, пригласив Марка сесть рядом, и он робко устроился на углу. Кровать и впрямь оказалась очень мягкая, настолько, что он даже начал проваливаться.

В кубках теплое молоко с каплей чего-то сладкого, похожего на малиновое варенье. Хоть аппетита у Марка нет, живот все же крутило от голода, поэтому он быстро осушил кубок со своей порцией молока. Мара не допила свое и, вытирая пальцем молочные усы над губой, протянула ему. Он хотел вежливо отказаться, но молоко такое свежее и ароматное, что не смог этого сделать. Осушив и второй кубок, он уставился на прозрачную миску с лакомствами.

– Это фрукты в сахаре, – пояснила Мара, протягивая ему яркий кусочек чего-то, – это персик. Ешь.

Необычный резкий вкус обволакивал его рот. Марк не смог долго жевать персик, а быстро проглотил его, снова уставившись на миску с фруктами, но на этот раз глазами, полными удивления и восторга.

– Попробуй еще вот это, – разжевывая дольку чего-то яркого, Мара указала тонким пальчиком на миску. – Это виноград. Из него делают вино.

– А вот это что? – вина Марку совсем не хотелось. Его привлек маленький ярко-желтый треугольник, покрытый крупицами сахара.

– Ананас.

Ананас тоже очень вкусный, но не шел ни в какое сравнение с персиком. Мара уступила всю миску Марку, которую он съел со скоростью голодного зверька. После такого сытного и необычного ужина глаза стали слипаться, и Марк, свесив ноги с кровати, озадаченно посмотрел на дверь.

– Где моя обувь? И одежда.

– Галая все постирает и вернет к утру высохшее, – пожала плечами Мара, убирая поднос на прикроватный столик.

– А как же я пойду домой без обуви? Там очень грязно, – Марк посмотрел на шерстяные мягкие носки, которые ему слегка маловаты, но все же очень удобно сидели на ступне. Не хотелось бы их пачкать даже на сухой летней дороге, чего уж говорить об осенней грязи.

– Так завтра и пойдешь, – Мара стянула с себя верхнее платье, и Марк, раскрасневшись, отвернулся. Здесь гораздо теплее, чем на улице или у него дома, поэтому Мара нырнула под одеяло в плотной, но легкой белой сорочке. – Ложись с той стороны. Я сплю ближе к двери.

Чувствуя себя слишком неловким, Марк медленно, будто провинившись, откинул край тяжеленного одеяла и положил голову на подушку. Постель мягкая, уютная, такая желанная и обволакивающая, что глаза просто отказывались открываться. Мышцы тела уже не болели после тяжелой работы в кузнице, в голове не оставалось ни одной мысли, и ему стало абсолютно плевать, как он будет проживать завтрашний день.

Но все-таки сон не торопился наступать. Вместе с расслаблением наступило легкое волнение. Марк рассматривал белеющий в темноте потолок, легкий тюль, вслушивался в треск маленькой печки. А у двери, что было довольно пугающе, виднелась фигура безмолвного стража, который, видимо, нисколько не смущал Мару. Она сопела, раскинув руки в разные стороны, и ее вкусно-пахнущие волосы щекотали Марку лицо.

Глубокая черная ночь. Марк попытался разглядеть что-нибудь в окне, но за ним только темнота. Маленькая уютная комната с белыми стенами и каменным полом приобрела какой-то зловещий, неуютный вид. И даже несмотря на мягчайшую перину, Марку стало грустно, что он сейчас не в своей каморке на узкой твердой кровати, где в соседней комнате спит мама. Мама. Как она там?

– Дауд? – полушепотом произнес Марк.

Дауд не ответил ничего и не шелохнулся. Не раздался даже шорох его камзола – настолько неподвижен страж. Но он наверняка слышал Марка?

– У тебя есть родственники?

– Нет.

– Друзья?

– Нет.

– Ну, кто-то, кого ты очень ценишь.

– Госпожа Марена – причина моего существования.

Пожалуй, именно это Марк и хотел услышать. Вновь бегло взглянув на сопящую девочку, Марк подумал, что именно этого она и заслуживает – кого-то, кто будет жить только ради нее.

– Что бы ты сделал, если бы Мару кто-то обидел? Кто-то ударил?

– Убил бы его, – ответ последовал незамедлительно и мягко разрезал тишину.

Заснувший мальчик не знал, что ночью дверь отворялась и в комнату входила княгиня. Остановившись у изголовья кровати, она светила тусклым светом лампады на лицо Марка, пристально рассматривая его тонкий нос, острый подбородок и густые бронзовые ресницы.

Марк проснулся с первыми лучами солнца, которые упали на его веснушчатое лицо. Мара спала, а Дауд по-прежнему стоял лицом к двери. Какое-то время Марк просто сидел на кровати и наслаждался тишиной. Светлая комната перестала быть таинственной и зловещей, а из окна, как выяснилось, виден придворный сад и высокая башня, которую Марк наблюдал всю жизнь с низины своей деревни. Аккуратно свесив ноги к полу, Марк ощутил приятный холодок от каменной кладки. И как только он встал на ноги, в голову полезли болезненные мысли.

Та самая старуха, Галая, вошла тихо, боясь разбудить крепкий сон юной княжны. Она вручила Марку его постиранную, ароматную одежду и поставила около входа чистые ботинки (настолько чистые, какими они никогда не были). Марк наспех переоделся и, бросив прощальный взгляд на мирно спящую подругу, вышел вслед за ее няней.

Он сразу зашел в кузницу. Там работал только Ганор, потому что утро еще совсем раннее. Несмотря на то, что он не позавтракал, Марк чувствовал себя бодро. Он взялся за выплавку руды в слитки, размышляя обо всем, что произошло вчера. Ни один мускул на лице Марка не дрогнул, когда в кузнице появился Тихой. Да и Тихой словно не замечал мальчишку.

– Ганор, – обратился Марк к седобородому кузнецу, – ты как-то говорил, что если есть цель, то ремеслу обучаешься легче.

Ганор согласно кивнул, опустив раскаленную витую железяку в воду. Хоть он и сосредоточен на работе, кузнец всем видом показывал, что внимательно слушает мальчика.

– Так вот, у меня есть цель, – продолжил Марк, глядя на свои огрубевшие черные руки. – Хочу работать молотом.

7. Кровь моей крови

С приходом первых заморозков Мара часто гуляла с Марком. Она выносила ему фрукты в сахаре и радовалась, глядя на его довольное, расплывающееся в улыбке лицо. Они трескали лед на лужах, грызли сосульки, хрустели подмороженной грязью. Когда пруд тронулся первой кромкой льда, дети катались на него с горы снега.

– Лед, кажется, тонкий, – Мара с опаской покосилась на Марка, но тот отмахнулся и уселся на снег.

– Озерцо маленькое. Мы разгонимся и проскочим с этого берега на другой.

Озеро и правда маленькое – Дауд преодолел бы его за три шага. Он стоял рядом с девочкой, как обычно, заложив руки за спину. Сосредоточение его лица означало, что Дауд о чем-то думал. Мара не знала, что это первый снег для стража: каждая снежинка, падающая на его лицо, хоть и не ощущалась, но становилась новым впечатлением.

– Поехали!

Марк оттолкнулся ногами с пригорка и покатился вниз по склону. Мара рванула за ним на своих санях, полозья которых были натерты воском. В мгновение ока она проскользнула мимо Марка, который затормозил прямо перед кромкой. Сани лихо вырвались на лед и тут же плашмя провалились в воду.

Мара не рухнула глубоко, а лишь замочила ноги и бедра. Она даже не успела вскрикнуть или испугаться: просто встала посреди озера, которое, как оказалось, по глубине, скорее, оказалось лужей. Марк рассмеялся, девочка попыталась вторить его смеху, но ледяное покалывание бедер тревожило тело. Не успела она сделать и шага, как Дауд, оказавшийся рядом, поднял ее на руки и поспешно понес во дворец. По пути он не забыл захватить и ее сани в другую руку.

– Всежива священная! – всплеснула руками Галая, когда Дауд постучал в ее комнату. – Это что ж такое-то? Неси ее в кровать быстрее!

Прежде чем уложить Мару, Галая начала с какой-то остервенелой яростью срывать с нее мокрую одежду, которая уже успела покрыться капельками льда. Юбку можно было не класть, а буквально ставить на пол рядом с кроватью. Она ругалась, пыхтела, бубнила. Когда стянула с ног штаны, то они глухо стукнулись об пол – затвердели.

– В постель, живо!

Полностью раздевшись, она с удовольствием нырнула под одеяло и укрылась там с головой – тело начало потряхивать. Галая привела Аглаю. Та принесла мед, которым начали натирать тело Мары. Ее укутали в несколько полотенец, сильнее развели огонь в печи – стало нестерпимо жарко. А ночью жар оказался таким сильным, что пришлось вызывать лекаря Хъяля.

Жар не проходил два дня подряд, а горло превратилось в кипящее вулканическое жерло. Лекарь, еще совсем молодой парнишка с вечно взволнованным выражением лица, постоянно попадал под гнев княгини за то, что никак не мог вывести простуду из тела ее дочери.

– Если ей станет хуже, можете меня прогнать с должности, – всякий раз успокаивал он, суя под нос Маре очередной отвар.

– Если ей станет хуже, я тебя убью, – без тени сомнения отвечала княгиня.

Отчасти Мара даже любила болеть. Мама находилась в ее комнате днем и ночью. Особенно ей нравилось, как мама приходила ближе к полуночи в своей сорочке и с растрепанными седыми кудрями, ложилась на край ее кровати и шершавой рукой трогала лоб и перебирала волосы. А если у Мары начинался кашель, то мама даже пела ей тихие неумелые колыбельные самым красивым на свете голосом. Все это нравилось девочке, но лучше ей не становилось. Горло болело так сильно, что Мара отказывалась от еды и питья, с трудом принимала отвары и постоянно требовала мед. В конце концов, она оставалась в полусознательном состоянии и захлебывалась кашлем. Лекарь настаивал на приглашении врачевателей из разных крепостей, но мама отмахивалась: слишком велика опасность звать незнакомцев для лечения ее ребенка. Поэтому, в конце концов, Мару передали в башню алхимика.

Та самая башня, в окне которой Дауд увидел мухоловку и мышат в банке. Мышат уже не было, а мухоловка завяла от наступивших холодов. Дауд в сопровождении княгини, сестры, лекаря, Галаи и Аглаи внес ее в маленькое пыльное помещение. Аглая и Галая волокли самые необходимые вещи девочки, которые тут же расположили на преждевременно освобожденные полки. Аглая недовольно смахнула с них пыль припасенной тряпицей, а Галая бережно, но не без капли отвращения к этому месту, стала раскладывать сорочки, носки, кафтаны и кое-какие книжки. Ее переселили, как казалось, очень надолго.

– Дело срочное, – резюмировала княгиня, медленными шагами меряя крошечное помещение башни. – Жар держится уже неделю. Он усилился. Наши средства не помогают.

– Да, по моим прогнозам, если мы не улучшим состояние Марены в течение недели, то ее организм умрет от истощения, – вступил в диалог лекарь. Голос его нервно дрожал, он обеспокоенно потирал шею, над которой уже висело лезвие палача. – Я давал ей грибной отвар, он некоторое время снижал температуру и кашель, но у нее выработалась привычка…

Алхимик – древний старик, настолько покрытый морщинами, что под ними уже не видно его черт лица. Сощурив и без того узкие глаза, он посмотрел на бессознательную девочку. Как только он дотронулся до ее лба, она тут же раскашлялась.

– Тут холодновато. Почему окно приоткрыто? – жесткий голос княгини уже не приводил Мару в чувство. Аглая уже побежала к окну, чтобы скорее его закрыть, но старик остановил ее коротким жестом руки.

– Пусть будет циркуляция воздуха. Болезни нельзя застаиваться в помещении. Здесь достаточно тепло, чтобы ее не продуло.

Он мельком взглянул на Дауда, но этого взгляда достаточно, чтобы страж понял: старику он интересен.

– Этот пусть остается, – алхимик кивнул на Дауда. – На остальных у меня места нет. Я и сам буду спать в кресле.

– А мыть? А кормить? – всплеснула руками Галая. – Не отдам!

– Мне нужно три дня, – алхимик будто не слышал, что ему говорила старая нянька. – За три дня я приведу ее в сознание и поставлю на путь выздоровления. Или она скончается. А за ней, как я понимаю, я и вы, юноша. – Ехидно улыбаясь, он кивнул побледневшему Хъялю.

– Если не получится, – мама чуть вышла вперед и коснулась кончиками ногтей одеяла, которым была укрыта ее дочь. – Я постараюсь, чтобы вы тоже намучились.

Алхимик сипло рассмеялся, будто это вовсе не смех, а ветер, застрявший в кустах. Княгиня вместе со служанками и юным лекарем покинули помещение, шумно прикрыв за собой дверь.

Первый день прошел в молчании. Дауд внимательно наблюдал за каждым жестом, старика. Первое время алхимик прикладывал ко лбу, шее и груди Мары разные камни, которые через несколько минут меняли цвет. Дауд подумал сначала, что эти камни показывают состояние девочки – все они становились красными или черными. А потом алхимик молча дал ему один из таких камней. Как только страж взял его в руки и ощутил тяжесть и жар, он понял: они вбирают крохи болезни и держат хворь в себе. В руках Дауда камень побелел.

Когда старик хотел влить в рот Маре какой-то отвар, Дауд ловко, но мягко перехватил его руки и принюхался к вареву. Пахло лечебными травами и еще чем-то незнакомым, но не опасным. Алхимик усмехнулся, когда Дауд согласно кивнул, разрешив поить этим свою подопечную.

– Ты прямо пес цепной, – он приложил чашку ко рту девочки, предварительно приподняв ее голову над подушкой. – Не убью я твою девчушку. Просто поддержу в ней жизнь на сегодня, чтобы к утру придумать, чем ей помочь…

Дауд перевел взгляд на Мару. Лицо ее было бледное и безжизненное, маленькое туловище обессиленно лежало под толщами одеял. Какая глупая хрупкость – человеческое живое тело, которое может убить даже холодная лужа. Дауд переключил внимание на зеркало, висящее на противоположной стене. Вернее, то был маленький пыльный осколочек, в котором Дауд видел лишь свое лицо. Хищные желтые глаза на белой, будто каменной, коже. Темные губы с тонкими шрамами в уголках, лысый череп. Он не такой – он невозможен до рук смерти. Куда ни ударь, везде потечет вода, везде зазвенит кость, отовсюду отскочит оружие, а даже если и не отскочит, руки и ноги отрастут заново. Все, но не голова.

– Любуешься? – алхимик что-то рисовал на желтом листке бумаги за своим столом. – Ты не похож на нас.

– Поэтому я ее защищаю.

– Вечный побег от смерти… – задумчиво протянул старик, вертя в руках длинную черную иглу. – Сколькими жизнями ты готов пожертвовать, сколько страданий ты готов нанести, чтобы спасти ее?

– Сколькими понадобится, – Дауд слегка подался вперед на стуле. Мысли старика ему не нравились. Алхимик же, краем глаза проследив за его движениями, снова рассмеялся и отмахнулся.

– Не угрожай мне, бледный. Я смерти не боюсь, да и обещанное выполню. А так думала моя покойная женушка. Чем больше мы живем и сопротивляемся, тем хуже для окружающих нас существ.

– Я слышал о такой философии, – страж все еще не расслаблялся. Он понимал, что такой древний старик едва ли сможет совершить что-то неожиданное, чтобы навредить Маре, но его алхимические способности все же нужно брать в расчет.

– Философия? Мирное слово. А для кого-то это кредо. Человек страдает с самого рождения. Младенец орет, потому что у него крутит кишки и потому что у него режутся зубы. Женщина мучается, производя на свет свое дитя. Дитя идет на войну и заставляет страдать других детей и их матерей. Дитя охотится и жестоко расправляется с оленем и куницей – ради мяса и шубы. Дитя умирает в муках, или его вовсе убивают другие дети. Зачем ты нюхаешь еду своей девчонки, бледный?

– Чтобы она не была отравлена.

В руках алхимика какой-то механизм, к которому он ловко присоединил длинную иглу. Затем он стал обжигать над свечой прозрачную пробирку, держа ее на длинном пинцете.

– А кому надо травить ребенка? Кто хочет ее страданий, ты знаешь?

– Она не просто ребенок.

– То-то и оно, – алхимик ловко присоединил пробирку к механизму с иглой. – Она – та, благодаря которой еще зиждится бессмысленная жизнь на этой измученной планете. Мы должны были исчезнуть уже давно, но способности ее и ее многочисленных прабабок не дали людям умереть в голой пустыне от нехватки пищи. А как ты думаешь, должны ли были мы умереть?

– Я не должен думать об этом.

– А зря, зря! Вы, дети своих богов, талантливы, но узколобы. Ты подумай, бледный, у тебя крепкая голова на плечах, используй ее по назначению. И не смотри на меня так. Я философ. Женушка моя была философом. А есть и не философы. Есть культисты, фанатики. Они готовы в лепешку разбиться, но убить твою девчонку и всех, кто поддерживает в мире жизнь. Потому что так они хотят прекратить страдания человечества и природы.

– Уничтожив человечество?

– Да, радикально. Не то чтобы я это одобряю, но и противиться не стану. Я все же считаю, что все должны плавно вымереть без страданий. И отказаться от деторождения. Старуха моя умерла с улыбкой. Сказала, что на одно истерзанное тело стало меньше. А я знаю, что где-то в доках этой крепости, в грязном проулке, какая-нибудь нищая шлюха рожает больного ребенка. Он заразится чем-нибудь и умрет во младенчестве. Мать будет плакать, если переживет роды, конечно. Вот и выходит, что моя жена умерла в счастье и старости, хоть и бездетно, а там кто-то бездумно плодит горе и умрет в мучениях и молодости. И в чем же я не прав?

Дауд промолчал. В голове роились мысли, каких существовать не должно, но он не прогонял их – мысли тягучие, интересные. Но та мысль, что касалась смерти, о гибели девочки, отчего-то самая шустрая из них. Мара беспомощная, маленькая, но по-детски смышленая. У нее тонкие руки и тонкие ноги, тонкая хрупкая шея и маленькие позвонки. Она вкусно ест и много спит, любит читать и смотреть в окно на птиц, белок, бурундуков. Не смотрит людям в глаза, запинается, когда волнуется при разговоре, ее сердцебиение учащается, если они проходят мимо малознакомых людей. Конечно, она не похожа на него, и в этом ее счастье.

– Раздумья? Это правильно, – алхимик пододвинул стул к кровати Мары, сел напротив Дауда и уставился на его лицо. – Ты мне нравишься, бледный. Ты не такой, как мы. Если и есть вид, достойный жить, то это ты и тебе подобные. Божественные детеныши. Нефилимы. Идеальные.

– Мы выведены для войны.

– Для войны вас выводят люди, а мы умом не блещем. А вы можете больше. Вам не надо есть и одеваться. Греться шкурами зверья, разводить костры из тел деревьев. Вы не болеете и не умираете, а значит, и не страдаете.

– Не только не страдаем, но и не чувствуем вообще ничего.

– Ты смотришь на девочку не как бесчувственная машина. Что-то есть в тебе, бледный. Что-то зарождается, – алхимик положил руку на лоб Мары, словно проверяя температуру, но его хитрые глаза недвижимо уставлены на Дауда. – Отрицай это сколько хочешь. В твоем нечеловеческом теле человечий мозг. Лучше, чем мой. Лучше, чем чей-либо. Что бы ты делал со своими мозгами, не окажись на планете людей? Только ты, твои братья и сестры?

– Довольно, старик, – Дауд посмотрел на странный инструмент с колбой и иглой, который алхимик все это время держал в руках. – Говори, что это.

– А, это… извлекатель эссенции. Дело в том, что организм юной княжны в упадке и поправляться не намерен. Она умирает, и у людей пока нет такого лекарства, которое может резко поднять ее на ноги. А у тебя – есть. Скажи, бледный, что течет в твоих венах?

– Ничего. Мои вены пусты.

– А что течет, если нанести тебе порез?

Дауд задумчиво взглянул на свою ладонь. Кожа бела именно от того, что в нем нет крови. Но он дышал, хоть редко и медленно, и легкие его наполнялись и опустошались.

– У меня есть сукровица. Белая. Немного.

– Мы, ученые, называем это лимфой. Именно ее обилие в тебе помогает быстро восстанавливаться. Вот и решение. Я могу перенести пару капель твоей… сукровицы в ее организм.

– Ты уверен, что она приживется в ней?

– Не уверен. Я бы, конечно, поэкспериментировал для начала на свинье или хотя бы крысе, но, откровенно говоря, лекарь ошибся. Недели у нас нет. Я лишусь головы, если не попробую, а девочка умрет. А что делаете вы, если ваш подопечный умирает?

– Убиваем себя.

– Эх, провалилась моя теория про новый вид на планете. Ладно, задирай рукав, коли согласен.

Немного помедлив, Дауд закатал рукав и вытянул вперед руку. Старик поднес иголку к его коже и начал ее медленно вводить. Игла с характерным треском стала врываться под толщи его покровов.

– Ишь ты. Крепкий.

Доведя иглу почти до основания, алхимик начал выкачивать сукровицу. Дауд ощущал, как тяжело и вязко жидкость концентрируется у окончания иглы где-то глубоко в его руке, а затем медленно и так же тяжело поднимается во флакон. Как только на дне колбы появилась сукровица, алхимик аккуратно вынул иглу. Ни капли жидкости не осталось на коже стража, только маленькая точка, которая скоро затянется.

– А теперь ручку юной княжны.

Старик откинул одеяло и, взяв Мару за запястье, поднес к нему инструмент. Немного помедлив, алхимик все же нацелился на область сгиба локтя. Дауд смотрел пристально, будто мог что-то решить в последний момент. В нем колебалась неуверенность и желание остановить старика, но разумная, не инстинктивная часть его существа утверждала, что другого выхода нет. Тело Мары – хрупкое, белое, истощенное болезнью – неподвижно. Только легкое сопение было признаком того, что в девочке еще теплится жизнь.

Игла вошла в синюю вену мягко, кончик едва скрылся под тонкой полупрозрачной кожей. Алхимик впустил в ее кровь те капли сукровицы Дауда. Наверное, если бы девочка была в сознании, ей стало бы больно, но умиротворенное лицо Мары никак не изменилось.

– Вот и все.

На сгибе осталась пара капель крови. Старик потянулся рукой к ближайшей полке и сорвал из горшка маленький лист какой-то травы, которую приложил к месту укола.

– Прижми.

Дауд прижал лист пальцами к руке, но сделал это с осторожностью, чтобы не передавить и без того хрупкую кость. От Мары исходил жар, палец Дауда мгновенно нагрелся. Мара чуть приоткрыла рот, и он услышал, как она втягивает в себя воздух, как хрипло отзывается ее горло и, кажется, как поднимаются ее тонкие ребра под натиском дыхания.

– Теперь только ждать. За два дня организм должен окрепнуть.

Слово «окрепнуть» сейчас никак не подходило Маре. Казалось, что копна рассыпанных на подушке черных волос весит больше, чем все ее тело. Щеки и губы не налиты привычным румянцем, за закрытыми глазами нет игривого блеска.

– Кстати, а от чего она заболела-то? – поинтересовался алхимик, начав обрабатывать иглу огнем.

– Стояла в луже.

Старик не ошибся. Уже на второй день, ближе к полудню, Мара стала приоткрывать глаза. К вечеру она начала что-то невнятно лепетать сквозь кашель. Наведалась Галая, которая была так счастлива видеть выздоровление девочки, что даже прослезилась. Ночь Мара не спала, а периодически что-то спрашивала у Дауда полушепотом, чтобы не будить старика в кресле. Да и в целом присутствие алхимика ее немного смущало и пугало. А на третий день жар почти спал, остался только кашель и ужасный насморк. Княгиня осталась довольна и разрешила старику-алхимику просить все, что он захочет для своей башни. Что именно он попросил, Мара не услышала, потому что Дауд уже вынес ее на винтовую лестницу вниз.

– Бледный! – хриплый голос алхимика эхом догнал их на полпути вниз. – Они всегда рядом!

8. Кузнец

Несмотря на наступившие холода, каждое утро Марка обдавало пылким жаром кузницы. Руду для выплавки он приносил еще вечером, а с утра начинал плавить железо. Ганор раздувал кузнечные меха так сильно, что лицо и голые плечи краснели от жары. Но в осенние заморозки Марк только радовался горячей кузнице, лишь изредка покидая ее пределы, чтобы вдохнуть ледяного воздуха.

Работа шла в гору. Мальчишка все еще с трудом держал молот, зато лихо управлялся с более легким молотком. И когда Дан бил молотом по наковальне, Марк ловко подбивал его изделие. Красный металл становился ровным и гладким.

Тихой не уставал периодически проверять Марка, то и дело подсовывая ему в руки молот. Марку удавалось держать его навесу, но вот поднять выше или запрокинуть за голову не выходило. Дан и Ганор по-доброму усмехались и снисходительно говорили, что еще не время.