Мрак воспоминаний

I

Бесконечная зимняя равнина растекалась внизу на сколько хватало глаз. Чёрные деревья вдоль дороги стояли, скрючившись от холода и количества прожитых лет. Безликие деревеньки казались брошенными и опустевшими, покосившиеся заборы и облупленная краска на когда-то новых и когда-то красивых наличниках говорила путникам о том, что если уж и есть хозяин у этого дома, то ему уже глубоко наплевать на то, как его жилище будет выглядеть в глазах у проезжающих мимо. У большинства домов не убраны подходы к крыльцу, снежный наст почти проломил крышу хозяйственных построек и практически везде запертые на замок двери с повешенными на окнах ставнями. Из труб ни у кого не идёт дым, несмотря на крепкий мороз, что еще больше добавляет ощущение царившего здесь запустения. Бесконечно серое небо безмолвно наблюдало с высоты своей на тонкую линию дороги и россыпь деревушек, мечтая похоронить всё это жалкое зрелище под толщей снега и навсегда скрыть этот запустелый край с глаз живущих на этой земле. На пригорке старая заброшенная церковь из кирпича ощетинилась ржавыми куполами. От нее начиналась узкая двухколейная дорога, ведущая к сельскому кладбищу, которое располагалось неподалеку.

Само по себе, кладбище представляло из себя такое же жалкое зрелище, забор у него, который был построен из того же кирпича, что и церковь, местами обвалился, присыпав обломками несколько могильных участков. Покосившееся плиты и кресты смотрели на мир угрюмо и нелюдимо, а завалившиеся набок ограды будто кланялись местным покойникам. Последнее пристанище для людей всем своим видом давало понять, что живому духу оно не радо.

Для многих это было семейным местом, где на одном участке покоилось несколько поколений местных односельчан. Давняя традиция, уходящая корнями в прошлое, когда большинство людей жило в селах. Необходимость собрать всех своих в одном месте, чтоб они затем встретились на том свете. Даже когда городское население стало преобладать над сельским, родственники предпочитали хорониться рядом, какая-то странная закономерность, если учесть, что верующий человек так и так встретит всех своих после смерти. Они будто страховались, будто боялись потерять связь друг с другом, надеясь на то, что если родственные души разойдутся по разным мирам, то хоть в земле они будут рядом. Хотя может быть это было обоснованно чисто бытовым расчетливым подходом, когда не нужно объезжать несколько кладбищ, а сразу навестить всех на одном. Наверняка людьми в равной степени двигало и то, и другое.

Между тем, дорога, проходившая рядом с деревней, была в относительно неплохом состоянии, через неё частенько проезжали желающие сэкономить время и не толкаться в пробках на основной федеральной магистрали. Есть, конечно же, еще один способ быстро проехать – это платная автострада, на которой были хорошее освещение и стоянки для отдыха, но зачем платить кому-то деньги, если можно совершенно бесплатно проехать по этой захолустной двух полосной трассе, пусть без освещения и забегаловок, где-то петляя, где-то уходя в сторону. Это была из тех самых магистралей, которую старые шофёры называют «пьяной дорогой» за её удаленность от крупных населенных пунктов, за то, что особо разогнаться на ней не получится из-за множества извилин и поворотов и за то, что единственный источник света здесь – либо фары твоей колымаги, либо луна, если тебе повезло выехать в погожую ночь в тот единственный день месяца, когда спутник Земли полностью освещён Солнцем. Экстрима добавляло то, что дорожные указатели, предупреждающие о крутом повороте, стояли не везде. Где-то их украли, где-то снесли среди ночи, так или иначе, новых не поставили, но вместо них стоит другой указатель – деревянный крест либо венок из искусственных цветов, а где-то по иным причинам таковых не было. Нужно было хорошо знать эту местность, чтоб безопасно проехать и не угробить себя.

Несмотря на то, что населенные пункты, располагающиеся здесь, были полузаброшены, летом сюда нередко наведывались дачники за грибами, ягодами или на рыбалку. Но зимой это был полностью вымерший край, где можно было заметить лишь тень той жизни, которая тут когда-то была.

И вот, в один из этих зимних дней, разрывая покой и тишину, царившую вокруг, из-за поворота показалась Нива 1995 года выпуска с синенькой карточкой техосмотра в правом верхнем углу лобового стекла. Машина уверено шла по дороге со скоростью 80 километров в час, водитель хорошо знал каждую выемку и каждый угол поворота, треугольная форточка у водительской двери была открыта, через нее пепел с сигареты улетал прямиком в надвигающиеся сумерки и чем дальше ехали, тем больше лицо шофёра приобретало черный оттенок и тем больше он сжимал зубы, от чего на лице отчётливо проступали скулы.

– Сынок, выключи эту долбёжку ради Бога! – парнишка на переднем сиденье нажал на кнопку изъятия, и покоцанный от частого использования диск Motorhead выехал из дисковода.

Вновь заиграла радиоволна, крутившая ретро-музыку. Что ж. Modern talking тоже ничего. Но конец песни оборвался бесцеремонным вмешательством диск-жокея, который поведал о том, что радиостанция продолжает разыгрывать призы за музыкальную викторину. «Какая же это всё хуйня» – подумал парнишка и натянул объёмные «сенхайзеры» на уши. Отец неодобрительно покосился на сына, пробурчал что-то о том, что его поколение оглохнет к тридцати годам и вообще долго не протянет, так как не смогут оставить здорового и жизнеспособного потомства из-за тотального увлечения смартфонами, от которых между прочим идет излучение, негативно влияющее на потенцию. Парнишка этого уже не слышал, погрузившись в мир музыки и собственной фантазии, уткнувшись в окно и наблюдая за тем, как таблички с указателями населенных пунктов исчезают позади, как один полуразвалившийся дом сменяет другой, а потом бесконечная снежная равнина вновь занимает все видимое пространство насколько хватает взгляда.

Они проехали ещё один крутой поворот, после которого начинался длинный спуск по прямой. Снег вылетал из-под протектора внедорожника, а засохший прошлогодний ковыль сносило по ходу движения воздушным потоком, который исходил от проехавшей мимо машины. Стрелка на спидометре дошла до отметки в 100 километров в час и, несмотря на населенный пункт, находящийся прямо по курсу, тормозить даже не собирались. Нива со скоростью бурана пролетела через село и резво начала подниматься в гору по направлении к церкви. Парнишка выключил музыку и снял наушники. Радио тоже молчало, сигнал куда-то подевался, выдавая сплошные помехи, от чего отец, очередной раз поморщившись, выключил приёмник. Поравнявшись с церковью, они сбавили ход и съехали на узкую нечищеную двухколейку, ведущую к кладбищу. Переведя автомобиль на пониженную передачу, отец осторожно ехал вперед, стараясь не терять из виду это подобие дороги, но сумерки сгущались, снега было слишком много, да и не ездил тут никто, оставляя за собой в виде ориентира колею, поэтому ехать приходилось вслепую. На половине пути днище Нивы упёрлось в снег и как бы сильно отец не давил на педаль газа, как бы он ни старался отъехать и с наскока преодолеть препятствие, но дальше пути не было – не этой зимой, не на этой машине. Обматерив весь белый свет, он сказал, чтоб сын выметался наружу.

С неохотой оставив теплый салон и погрузившись почти по колено в снег, они молча пошли пешком в сторону кладбища. На открытой местности ветра дули нещадно, вокруг них намело целые барханы снега, они шли, опустив головы и стараясь хоть как-то уберечь лицо от ледяных потоков, но удавалось это не слишком удачно. Тем временем, небо стало чёрно-синим, и вдалеке, где вековые сосны и ели стояли плотной непроходимой стеной, солнце с неба спускалось прямиком в лесную чащу, оставляя двум путникам всё меньше и меньше своего света. Радовало только одно, им удалось подготовиться к такой нелёгкой экспедиции, на них были тёплые ватные штаны из непромокаемой ткани, которые были заправлены в высокие берцы и попадание снега в ботинки им пока не грозило. Не грозило до тех пор, пока заправленная штанина не выбьется из голенища.

Перебравшись через останки забора, они угрюмо шли между рядов. Гранитные плиты, как почетный караул, приветствовали важных гостей. Остановиться пришлось около относительно благопристойного памятника с слегка выцветшей, но всё ещё более-менее просматриваемой фотографией девушки, которой на вид лет 26–27. У изголовья могилы росла аккуратная стройная сосенка высотой метров в четыре-пять. Отец скинул большой рюкзак с плеч, потянулся, взглянул на сосну, а затем направив взгляд куда-то в никуда проговорил чуть слышно:

– Здравствуй, радость моя, – сказал вроде тихо, но сын услышал сквозь порывистый ветер его приветствие, а затем сам поздоровался, только про себя.

Сосна у изголовья появилась будто сама собой, специально ее никто сажать не собирался. На годовщину смерти мать покойной – старушка с белёсыми глазами, в которых давно не было ничего кроме бездны безразличия (вся родня и соседи иной раз сомневались, что она способна видеть хоть что-то) разглядела то, что не мог заметить ни один родственник – а именно маленький росточек, продирающийся к солнцу через траву. Минуло семь лет, и росточек превратился в небольшое деревце, на которое сейчас смотрел отец, не веря в то, что прошло уже столько времени, а он так и не может до конца ее отпустить.

После минутного колебания он подошёл к плите и аккуратно начал смахивать автомобильной щёткой хлопья снега, обнажая православный крест, имя и такие недолгие годы жизни его любимой. Сын же стоял на месте с комком в горле, не зная, что ему в данный момент делать и говорить. Когда он в детстве ходил с бабушкой на кладбище, она крестилась и подолгу разговаривала с могильными камнями, будто с живыми людьми, спрашивало о их делах, рассказывала о своих и просила, чтоб они подождали ее. Все это тогда не казалось чем-то странным, в этом прослеживался некий ритуал, а поскольку до некоторой поры ему не приходилось терять близких людей, то невдомек было заметить на лице у бабушки горя и тоски, когда она смотрела на фотокарточки людей, которых привыкла видеть перед собой живыми. Отец же его был не такой, слов от него он вообще никаких не ждал сейчас. «Здравствуй, радость моя» – это его первое ласковое выражение, которое ему пришлось услышать за всю совместную с ним жизнь. От этого было не по себе, чувствовалось нечто такое, будто все понарошку и не по-настоящему. Между ними не было принято делиться чувствами или показывать их. По крайней мере чувствами любви и заботы. Не то, чтобы отец и сын не любили друг друга, просто иначе это выражали – не так, как все нормальные люди. И всё происходящие выглядело дико, хотелось умчаться отсюда как можно скорее, не возвращаясь никогда.

На освободившемся от снега участке памятника готическим шрифтом была напечатана эпитафия – Memento Mori. Сыну где-то приходилось уже это слышать, но смысл был ему неведом. Заметив его пристальный вопросительный взгляд, отец сообщил смысл данного текста. Помни о смерти – гласил перевод с латыни.

– А зачем о ней помнить? – спросил парень, ещё больше теряя какие-то надежды найти здравый смысл в происходящем.

– Потому что она неизбежна, сынок. Она придёт за каждым. И придёт внезапно. Совсем так же, как пришла за твоей матерью.

– А как это было?

– Внезапно, ты слышал, о чем я тебе говорил? – к отцу вернулось прежнее раздражение, значит всё более-менее налаживается, и он взял себя в руки – так думал парнишка, но на свой вопрос он, так или иначе, ответа не получил.

Отец отвернулся, ещё раз закурил, достал из рюкзака тоненькую восковую свечку, воткнул ее прямо в снег и зажег. Если бы они знали какую-то молитву, то наверняка бы ее прочли. Но в их семье после смерти всех представителей старшего поколения, молитв не читали, постов не держали и икон дома не хранили, осталось от их большой семьи только два человека, которые сейчас стояли почти по колено в снегу на пути яростных ветров, так нещадно хлеставших их по лицу и смотрели на выцветшую фотографию при неровном свете пламени среди теней, танцующих причудливые танцы на могильных камнях, на снегу и на крестах.

– Это было слишком внезапно, – сказал отец после продолжительного молчания, – к этому не были готовы ни я, ни она, никто. Бывает такое, что пока ты молод, не чувствуешь, как время тебя подгоняет, ты думаешь, будто вся жизнь впереди, и что весь мир подождёт, о смерти не думает никто всерьез, потому что она кажется такой далекой. Но случается дерьмо в жизни, случается очень неожиданно. Помни об этом. И помни о смерти. В нашу семью она пришла тогда, когда мы были больше всего счастливы и меньше всего её ждали…

Он хотел ещё что-то сказать, но резко оборвал сам себя. И просто посмотрел в небо. В глубине души он верил в то, что она там, где-то среди звёзд, любит его и ждёт к себе, вот только в том небе, на которое был устремлен взор, не было ни одной звезды, и весь небосклон затянула чёрно-синяя непроглядная тьма. Что если его любимая находится во тьме и не может найти оттуда выход, обреченная на вечное одиночество во мраке такой же вечной ночи? Об этом лучше не думать, и отец вновь переключился со скорби на раздражение, но уже на самого себя.

Вся его жизнь после потери жены состояла из ненависти ко всему миру. Утро начиналось с ненависти к будильнику, потом переходила к ненависти коммунальщиков, которые расчистили дорогу так, что засыпали ему выезд с парковки, потом ненависть переключалась на участников дорожного движения, потом на коллег по работе, потом на работу, придя с работы, он переключался на ненависть к тому быту, который вели они вдвоем с сыном, потом на сына, у которого ветер в голове и так далее и так далее. Но ему так не хватало любви и поддержки от любимой женщины, покинувшей его в таком раннем возрасте, черт возьми, как же он по ней скучает и как же ее не хватает сейчас. Будь она рядом, всё было бы по-другому.

Она умерла летом, в такое чудесное время года! Было много теплых дней, повсюду гремели фестивали, молодежь гуляла до утра, повсюду царила атмосфера беззаботного счастья и лето, как и вся жизнь, казалось бесконечным. Миша был в детском лагере, поэтому на похоронах его не было. Он долго потом обижался на отца за то, что тот не забрал его, чтобы попрощаться с мамой, но время шло, и они привыкли жить без нее. Вроде бы.

– Помни о смерти, сынок, но не думай о ней. Знай, что она есть, что приходит она тогда, когда не ждешь, приходит за каждым, но пока не пришла, надо жить. Жить достойно и желательно хорошо, чтоб было, что вспоминать, а главное, чтобы было кому тебя вспоминать. Мертвые не любят забвения, если ты о них забываешь, они начинают приходить к тебе, поэтому надо их помнить и навещать – сказал он ещё раз, после чего начал собирать вещи, дав понять, что пора отправляться в обратный путь.

– А почему мы раньше никогда сюда не ездили?

– Потому что я думал, что смогу забыть твою мать, что смогу жить дальше, не помня о том дне, когда ее не стало, но… – отец запнулся, втянул в себя воздух и снова посмотрел на небо.

– Но мертвые не любят забвения?

– Да, сынок, мертвые не любят забвения.

Дорога назад оказалась сложнее. Снегопад усилился, и своих следов они уже не видели. В кромешной тьме едва ли что-то можно было рассмотреть, в дали виднелся силуэт Нивы, безнадёжно застрявшей на пригорке.

II

Тревожный сон разбудил его среди ночи, обрывки увиденного калейдоскопом скакали перед глазами. Дыхание прихватило, пот выступил на лице, часы на стене показывали половину восьмого. Мир вокруг него уже проснулся и пришёл в движение. Солнце отражалось от окон соседнего дома, заливая его кухню своим отражением, растекаясь лучами в коридоре, оставляя след из света. До будильника оставалось ещё полчаса, но спать расхотелось. Натянув трико и накинув на плечи кардиган, он вышел на балкон и закурил свою первую сигарету, отметив тем самым начало нового дня.

Совсем скоро начнется зима, уже чувствуется ее холодное дыхание ранним утром и поздним вечером. На балконе окна покрываются причудливыми узорами, что означает только одно, ночью на улице ноль градусов как максимум. Рассвет пытается пробиться сквозь эту ледяную живопись и пока это у него получается. На асфальте лужи покрылись корочкой льда, которую в детстве так прикольно было колоть палкой либо давить на них мыском своего ботинка. Впрочем, давить лёд на лужах ему нравилось и сейчас. Как бы сказал отец: «Двадцать лет, ума нет».

Первая затяжка мягко отдала своей крепостью в голову, вызвав лёгкое и приятное головокружение. Сколько ни говорили ему не курить натощак, а всё равно что учить программированию пакетик кошачьего супа. Выдохнув дым в раскрытое окно, он отошел на шаг подальше из-за нахлынувшего потока ветра, который уже не приятно трепал тебя по волосам, а стремился содрать с тебя скальп. Докурив и потушив окурок о стенку консервной банки, выцветшей от постоянного нахождения под солнцем, он развернулся и пошел умываться.

В соседней комнате за закрытой дверью лежал его отец, который за день до этого пришел домой пьяный с рассеченной переносицей, напрочь отказавшийся отвечать на вопросы и сразу же завалившейся в кровать.

Сбегая вниз по лестнице, мельком пробежала мысль о том, что надо было всё-таки связать жизнь с чем-то другим, с чем-то, что не заставит тебя вырываться из тёплой квартиры в такую рань, с чем-то, что не заставит тебя взаимодействовать с такими же озлобленными от неверно сделанного выбора людьми, которых ты встречаешь дома, по дороге или на работе. Выбравшись на улицу, молодого человека обдал еще более суровый поток ветра, чем получасом ранее на балконе. Проклиная судьбу и сменяемость времён года, он втянул голову в плечи и быстрыми шагами пошёл в сторону автобусной остановки. Увидев удаляющиеся от нее габаритные огни, он тихонько начал шептать ругательства, теряя всякое над собой обладание, но сделав музыку погромче, прибавил ходу, понимая и принимая тот факт, что это путешествие дастся ему большой кровью. Будто услышав его мысли, судьба вырубила Мише один из беспроводных наушников, сделав прослушивание музыки по пути совсем невыносимым. А ведь ещё вчера вечером он хотел поставить их на зарядку, но оказавшись дома, стало уже не до этого.

Нелёгкая судьба мотала их с отцом в хвост и в гриву, сокращая количество приятных воспоминаний до минимума, не заставляя напрягать воображение, пытаясь вспомнить что-то хорошее. Миша, вернувшись из армии, узнал о том, что у отца рак, а сам Давыдов-старший отнесся к этому с невиданным безразличием, будто услышал прогноз погоды на завтра. От госпитализации, от курса терапии, от любого медикаментозного и альтернативного способа лечения он отказался, уволился с работы, написал завещание, и позвонил Гришаевым. Гришаевы были друзьями отца и просто хорошими людьми, которые высоко ценили договоренности и всегда исполняли свои обязательства. Семья потомственных врачей, они держали под собой весь нелегальный сбыт лекарственных препаратов в ближайшем районе, выполняя все операции с максимальной осторожностью и педантичностью, закупая на вырученные деньги лекарства и оборудование для своей частной клиники, либо жертвуя его в бюджетные организации. В схеме состояли многие влиятельные люди из аппарата здравоохранения и муниципальных организаций, которых текущий порядок вещей вполне себе устраивал.

Отец был человеком, будто бы знающим наперед все хитросплетения судьбы, имея при себе план дальнейших действий и сохраняя хладнокровность в любой ситуации. Мишу такой расклад не устраивал от слова совсем. Был период, когда он истерично доказывал необходимость врачебного вмешательства, были моменты, когда он готов был добиться признания Дмитрия Денисовича, отца своего родного, недееспособным и привлечь к работе психотерапевтов. Кидаясь на стены от безуспешных попыток переубедить его, он убегал из дома, найдя спасение в тусовках с дешёвым алкоголем и такой же дешёвой компанией. Но чуть позже возник довольно трудный диалог между сыном и отцом, который заставил Мишу отступить от своих планов, приняв выбор умирающего человека. Детали диалога не выходят у него из памяти и с мыслью о сказанных словах приходиться засыпать, просыпаться и жить. Но ему нужно как-то научиться уже. Отпустить отца. Отпустить себя. Отпустить все мыли, направив фокус на то, что сейчас действительно может быть важно. На вещи, которые можно ещё исправить, на ситуации, которые обуздать будет проще, чем угасающего на глазах сумасброда, который был для него в последнее время дороже жизни.

– Бать, нам надо это обсудить, – уверенно сказал Миша, перекрывая отцу дорогу на балкон, куда он хотел сбежать, чтоб пресечь этот диалог в зародыше.

– Нечего тут обсуждать, я не лягу ни в больницу, ни в дурку и вообще не позволю никому над собой проводить опыты! – отвечал отец, постепенно повышая голос.

– Лучше в гроб лечь, да?

– Лучше.

– А ты вообще обо мне подумал? У меня кроме тебя нет больше никого, почему ты не хочешь бороться хотя бы ради меня? Я никогда ничего у тебя не просил, даже денег не занимал, я всего добивался сам, но сейчас я тебя прошу единственный раз в жизни! Выслушай меня и не сдавайся ради меня!

– Пойдем покурим, че стоять, – пробурчал отец с отрешенным взглядом, будто сказал это засохшей горбушке на столе.

Когда оба вышли на балкон и прикурили, Дмитрий Денисович сказал уже более спокойным и располагающим тоном:

– Сынок, я понимаю, что тебе сложно это принять, нет, ты не перебивай сейчас. Дай скажу. О раке я вообще узнал за месяц до того, как решился сказать тебе. Да подожди ты! Я думал о лечении. Я действительно об этом думал, взвешивал все за и все против. Понимаешь, ты ведь взрослый уже, ты уже не ребенок, а я хочу уйти еще с тех пор, как мы похоронили твою мать, ты ее уж забыл поди.

– Не забыл, – со слезами в голосе сказал Миша.

– С тех пор меня на свете ничего не держало кроме тебя, которого надо было вырастить, воспитать, поставить на ноги. Я не был хорошим отцом, я понимаю, но ты был сыт, одет, обут, образован по мере возможности. Я тебе уже не нужен. А о ней я думаю постоянно. Каждый день. На протяжении вот уже почти пятнадцати лет. Я не могу так уже, лезть в петлю – смелости не хватит, а тут будто сам Бог меня услышал. Наверно и есть в жизни что-то такое… – на этом моменте он тлеющей сигаретой показал наверх и на какой-то промежуток времени повисло тягучее молчание. Оба докурили, но стояли молча. Отец облокотился на подоконник и смотрел поверх домов, Миша же, борясь со слезами бессилия смотрел в пол, ощущая монолитную усталость в плечах, от которой хотелось упасть и раствориться в вечности, обретя долгожданный снисходительный покой и отдых от ноши, которую приходится сейчас нести. Спустя какое-то время диалог возобновился:

– Мне тяжело без нее, ты не представляешь, через что мы прошли вместе с ней, но я таким счастливым не был никогда в жизни, никогда! Я гоню прочь от себя воспоминания прожитых с ней дней, но они все равно приходят за мной, от этого никуда не уйти, и я каждый раз пытаюсь сбежать от этого на работу, в запой, да куда угодно, лишь бы не думать о ней, но я устал, сынок, я очень устал от этого. Гришаевы дают мне хорошие лекарства, мне почти не больно. Свои последние дни я хочу провести не в палате с такими же рахитами, а в своем собственном доме с сыном. – повисло молчание.

– С тобой, потому что у меня тоже никого не осталось, – проговорил отец дрогнувшим голосом.

– А ты подумал, каково мне будет от того, что у меня на руках отец умирает?

– Так я все равно умираю, не важно, где это случится. Просто мы так мало времени проводили друг с другом, пускай хоть сейчас, хоть как-нибудь компенсируем… Слушай, ты говорил, что ничего у меня не просил, так вот и я тоже у тебя ничего не просил. А сейчас я прошу тебя, сделай мне одолжение, дай мне умереть так, как я хочу. Я достаточно близких похоронил, и знаю, что вправе просить такое. Пообещай мне, что ты продолжишь обучение музыке, что-что, а это у тебя получается хорошо, твоя мать тоже песни писала…

– Серьезно?

– Да, только не записывала их, любила петь сама. Ты мне обещаешь?

– Обещаю…

– Машину не продавай, это мне брат мамы, твой дядя подарил. С подарками так поступать нельзя. Не нужна будет – так пусть просто стоит.

– Хорошо…

– Сынок, я в последнее время много думаю об этом, если уж и есть что-то такое в этом мире, то может, и мы с твоей мамой снова увидеться сможем. Она мне снится, в последнее время все чаще. Ты пойми, что я может с ней снова встречусь, мне ведь больше и не надо ничего. Ты меня отпустишь?

– Да.

Долго Миша не мог забыть детали разговора, да и сейчас он тоже не забыл. Но что делать с таким человеком? Пусть будет его воля, надо привыкать жить одному. Для начала надо придумать план, взять пример с отца. У него всегда есть план, его невозможно застать врасплох. Можно будет сейчас набрать кучу смен на работе, это позволит как-то на законных основаниях не находиться дома. Пускай отец и говорил, что хочет провести остаток дней с сыном, но это была своего рода манипуляция, как дополнительный аргумент не ложиться в клинику. Да и имеет ли смысл в эту клинику ложиться. Лечатся те, кто хотят избавиться от болезни, а старик, хотя никакой он не старик еще, воспринял смертельную болезнь как подарок небес. Вот это да.

С таким подходом действительно неважно, где он умрет, если он уже собрался. Но смотреть на него – исхудавшего, с запавшими глазами, где уже нет жизни, потому что человек сам себя похоронил раньше срока, просто невыносимо. Куда более гнетуще то, что в моменты, когда боли слишком сильные, и таблетки Гришаевых не помогают, отец начинает сильно пить. Слышать среди ночи его стоны, а потом и пьяное бормотание непонятно с кем, тоже как-то из ряда вон. Бежать отсюда надо – вот что. Но как сбежать от родного отца, на то ведь и нужны дети, чтоб подать стакан воды. Это пока он ходит, но Гришаев с ним разговаривал, говорил о том, что скоро может быть отказ опорно-двигательного аппарата, и отец сляжет, после чего уже никогда не встанет, тогда за ним нужен будет постоянный уход. Хотя отец так бухает, что непонятно до конца, что может послужить причиной его смерти.

Однажды, когда Миша поздно вернулся с работы, он услышал странные вещи. Стараясь заходить в квартиру как можно тише, чтоб не разбудить отца, молодой человек увидел, что свет в ванную горит, однако звуков воды не слышно. Сначала он перепугался от того, что отец пошел в душ, ему стало плохо, и он упал, потеряв сознание, но за этим чувством пришло другое, более страшное. Отец с кем-то разговаривал. Не с человеком – в прихожей не было чужой обуви, а телефон валялся на тумбочке. С кем же он говорит?

III

Добравшись к месту работы за пятнадцать минут до своей смены, Миша позволили себе покурить ещё разок. Пока он курил, его сзади хлопнул по плечу подкравшийся Даня Барковский. Они весте работали в Butcher’s son по приглашению их общего знакомого, лучшего друга Миши – Харькова, а в миру – Сергея Харьковского. Даня играл в созданной полгода назад группе, в которую Давыдов-младший верил больше, чем кто бы то ни был. Не имея особых музыкальных навыков, кроме чувства ритма, его определили в ударники и благодаря интернету за короткое время Борковскому удалось научиться играть несложные, не сильно быстрые партии и даже не сбивать ритма.

– Ты чё крадёшься, непутёвый?

– А ты знал, что с древнегреческого языка имя Миша означает «говно собаки»?

– Конечно знал, мне твоя мамаша рассказала, когда я её в кино водил.

После этого высокоинтеллектуального диалога они обменялись рукопожатиями и пошли к черному входу.

Харьков был сыном известного в городе ресторатора, который поднялся благодаря связям в лихие девяностые и вовремя переобулся в нулевые, от чего его бизнес не пострадал ни от шоковой терапии, ни от рейдерских захватов, ни от кризиса в период «стабильности». Сына он готовил себе в преемники и делегировал ему важные задачи, с которыми последний справлялся вполне себе неплохо. В этом ресторане он выполнял роль одновременно и бухгалтера, и кадровика, и маркетолога и даже порой управляющего, поэтому двум раздолбаям Борковскому и Давыдову стоило труда, чтоб оправдать доверие друга детства, который по старой памяти помог им пристроиться. Даня, как человек более резкий и склонный к передразниванию собеседника, был отправлен подальше с глаз долой в заготовочный цех, требующий более рутиной и монотонной работы, прямо как барабанная установка, которая находится дальше всего от публики и всё, что требуется от сидящего за ней – долбить в такт песне и желательно не сбиваться с заданного ритма.

Миша же, как человек более сдержанный, но более творческий был отправлен в зал к гостям, работать официантом. Периодически от переработок у него так же, как и у любого живого человека, протекала будка от впечатлений, которыми его наградили люди, то ли слишком требовательные к сервису, то ли совсем не разборчивые выпендрёжники, которые ничего не понимают в гастрономии, но им просто НЕОБХОДИМО показать всем вокруг то, какие они утонченные и какой необычный подход для них требуется.

Харьков, кстати, был на редкость хладнокровным молодым человеком, ведь он никак не мог выйти из себя, что бы ни случилось. Те, кто работают с ним давно, помнят весьма интересный случай, когда в погожий летний вечер под закрытие ресторана к дверям подошёл самый обыкновенный оборванный, пахнувший всеми оттенками гнилья и при этом пьяный в дрова бомж, который стал ломиться внутрь и вот-вот прорвал бы кордон из бросившихся ему наперерез девочки-хостеса и щуплого парня, который стажировался на бармена и в моменте оказавшегося неподалеку, если бы рядом не появился Сергей Харьковский собственной персоной. Как он там оказался – уму не постижимо, потому что официанты видели его в офисе сдающим инкассацию, повара – в холодильной камере с бланком пересчета продуктов, а сотрудники клининга получали от него выговор за то, что не пополнили в туалете покрытия для унитаза. Так или иначе, появившись у входной группы в своем шикарном костюме от Бринелле Кучинелли, одним только видом остановил возникшую там возню и толкотню.

– Что здесь происходит? – спросил он, скрестив руки на груди и слегка наклонив голову, как всегда делал в случае возникновения рутинных проблем, решения которых у него всегда было припасено заранее.

– Да тут… это… – начал было лепетать стажер-бармен.

– Пусти на горшок, начальник! – прогнусавил бомж и сделал последнюю тщетную попытку прорваться в холл.

– У нас приличное заведение, где в пачкающей одежде и состоянии алкогольного опьянения вход противопоказан, – начал нарочито официально объяснять Харьков.

– Да насрать мне на ваше заведение! Если не пустишь, начальник, я тебе прям на ковёр отолью! – уже в конце фразы бомж стоял с высунутым нараспашку членом, готовый подтвердить сказанное сделанным. Хостес и стажер заохали и отвернулись, мечтая развидеть увиденное и уйти под землю от захлестнувшего их испанского стыда. Но Сергей Харьковский был непрошибаем, он даже глазом не моргнул, и ни один волос на жопе не зашевелился от происходящего в его ресторане происшествия. А ведь на шум стали обращать внимание гости и остальные сотрудники. Если это смущало двух его коллег, то его самого – абсолютно не трогало. И ответ прозвучал твёрдо, уверенно, даже можно сказать, что отрепетировано.

– Если ты свой обрубок не завернёшь туда, откуда достал, я тебе так по шарам въебу, что ты устанешь свои ошметки по веранде собирать.

Услышанное заставило задуматься нашего нарушителя спокойствия. Минуту где-то он простоял молча с членом в руках, затем, видимо, сделал правильный выбор и, чуть ли не с поклоном, удалился.

IV

Работа в ресторане не приносила удовольствия никому из тех, кто там работал. По крайней мере счастья на лицах ни у кого не наблюдалось. Работа была всегда, работы было много и радости никому от этого не было. Даже полулегендарный безразличный Харьков не показывал виду, как ему до смерти надоели его гости, коллеги, контрагенты и в целом всё население планеты Земля. В этом они с Давыдовым сходились, но если последний дулся на мир чисто из-за причин, объективность которых вызывает сомнения, то Сергей ненавидел Вселенную вполне справедливо, у него на каждого был компромат и к каждому была вполне обоснованная претензия.

Миша Давыдов был импульсивного характера, который любил делить мир на черное и белое. Не стоит упрекать его в узколобости, так как воспитание и вся его молодая жизнь сложилась именно в таком ключе, где есть «свои» и «чужие», где есть «хорошо» и «плохо», где есть «чёрное» и есть «белое». Из плюсов такого подхода к жизни вытекает искренность в его словах и действиях, честность и преданность близким, делу и себе. Также, он был чутким к нуждам и интересам людей, которые были ему дороги, на него всегда можно было положиться, но в то же время эта альтруистическая черта его характера шла вразрез с воинствующим безразличием по отношению ко всем остальным людям, не входившим в круг его общения.

Харьков, несмотря на внешний интеллигентный и деловой вид, располагающий к общению, всё переживал внутри себя и был сам себе судья, подолгу размышляя о событиях, людях и предметах. Он анализировал каждый свой шаг и каждое своё слово, не делясь ни с кем своими мыслями и соображениями, потому что не доверял никому из своего окружения. Такая закрытость обуславливалась тем, что в их семье изливать душу было чем-то вроде дурного тона, и если у тебя есть проблема, которая не затрагивает никого, кроме тебя, то будь добр решать её сам. Даже семья жила по законам рыночных отношений, брак его родителей был по расчету, его зачатие, можно сказать, было частью бизнес-проекта отца-ресторатора, где дети возьмут на себя роль управляющих на местах, а детство и юность проходила в форматах сделок и соглашений. Отсюда и пошло его недоверие к людям и установка, что рассчитывать всегда и везде стоит только на себя. В друзьях он видел конкурентов, подхалимов или инструмент для решения тех или иных задач, девушка ему нужна была только для физиологических потребностей, хотя он был знаком с этикетом и в принципе умел вести себя с ними так, что они даже не подозревали о том, что ему на них наплевать, ведь на свидания он приходил с букетом цветов, водил по ресторанам, клубам, галереям и театрам, мог потакать их просьбам и хотелкам. С людьми он легко сходился и так же легко расходился, если они переставали представлять собой интерес для его величества Сергея Вячеславовича.

Друзья Харькова в виде Миши Давыдова, Данилы Барковского догадывались о том, что они ему не ровня, что их интересы в корне расходятся, но пока у них нет нужды прекращать с ним общение как минимум из-за того, что Харьков – их работодатель. Да и к тому же, ничего дурного для них он не делал. Даже когда Даня на заготовках уронил гастроёмкость с маринованным луком в день проверки Роспотребнадзора, окрасив белоснежную кафельную стену и пол в бордово-красный цвет, даже когда Миша на претензию гостя ответил: «У нас эту пасту готовят не итальянцы, а узбеки, хотите вкусную карбонару – езжайте за ней в Италию, не вижу смысла в вашей жалобе», даже после всего этого Сергей их уберег от наказания (но в душе проклял род Давыдовых и Барковских до седьмого колена и поклялся себе выгнать эту парочку к чертовой матери из своего ресторана, когда ему это будет выгодно).

В счастливом неведении о своей судьбе, Даня и Миша продолжали время от времени исполнять всякого рода дичь, злоупотребляя дружбой с Харьковым. Подобный случай произошел этим летом, когда в их ресторане решили провести банкет серьёзные дяди и тёти, отмечающие очевидно сделку века, потому что поляну для них накрыли знатную, а алкоголя было просто невозможное количество. Так вот, видя беззаботность веселящихся, которые уже вошли в так называемую «кондицию», Миша зажал одну бутылку 15-летнего виски и перелил ее в керамический чайник, пригласив на «чаепитие» Даню и ещё пару людей, к которым было доверие. Так они выхлебали ещё пару бутылок на следующих летних банкетах, ни разу при этом не выдав своего греха.

На вырученные деньги Давыдов и Барковский снимали репетиционные базы и студии звукозаписи, покупали всякие примочки к музыкальным инструментам, но прогресс отсутствовал. А все потому, что чуть ли не каждая репетиция превращалась в пьянку. Всерьез был поставлен вопрос о том, чтоб найти человека, который будет следить за группой и не давать им бухать, курить и нюхать всякое отвлекающее от репетиции. Разумеется, не на безвозмездной основе.

Второй причиной, по которому их команда не попала даже в андеграундную среду заключалось в том, что всем, кроме Миши было глубоко наплевать на музыку. Даня в группе был ради какого-то своего прикола и для тусовки, потому что ему нравилось осознавать свою причастность к сообществу. Их басист, Олег Карпов, воспринимал их группу и репетиции как лишний повод приложиться к бутылке (семейка у него сплошь и рядом состояла из пьющих и выпивающих, поэтому его отношение к алкоголю было соответствующим, однако пить просто так без повода он считал чем-то диким, а вот репетиция рок-группы – да святое дело!), тем более это было частью образа. Где вы видели рок-группу с трезвым басистом?

Олега они нашли тогда, когда пошли на концерт одной зарубежной команды, названия которой уже никто не помнил. Стояла длинная очередь на вход в клуб, где по рядам с головы в хвост передавались бутылки с алкоголем. Нельзя же проносить своё, а добру пропадать не полагается, вот и передавали его в конец очереди. Прямо перед Мишей и Даней стоял здоровый парень в потёртой кожанке и рваных джинсах, который тщетно пытался согреть себя этим холодным мартовским вечером, потирая ладони друг о друга. И вот сама благодать упала в его руки.

– Братка, принимай подарок! – крикнул ему парень, стоящий впереди.

– О, – сказал Олег, принимая наполовину пустую или наполовину полную – как кому нравится, бутылку водки. Осушив её во мгновение ока, он шумно втянул в себя воздух и так же шумно выпустил его, а затем метким броском перекинул пустую тару в мусорный контейнер на территорию клуба.

Так они и познакомились.

Была в их компании ещё и Ксюша Милорадович. Мишина подруга детства. Когда-то их семьи поддерживали тесную связь и дружили друг с другом, но по мере того, как жизнь ставила палки в колёса одним и служила неугасаемым маяком для других, открывая возможности к сытому, светлому и душевному существованию, их пути разошлись, так как приоритеты у всех в корне поменялись. Но тем не менее, Миша и Ксюша продолжали поддерживать связь, ведь у юного возраста только один приоритет – наслаждаться жизнью. Болезнь Давыдова-старшего очень сблизила их, девушка очень хотела быть рядом со своим другом детства и поддерживать его музыкальные начинания, ведь она сама была частью творческого сообщества – Ксюша занималась фотографией и пейзажной живописью на пленере (семья Милорадовичей жила в загородном доме, который находился в черте недавно построенного элитного коттеджного посёлка на некотором отдалении от больших дорог).

Вокруг девушки постоянно крутились какие-то парни и взрослые мужчины, потому что Ксюша была не только эрудированным и творческим человеком, но и обладала модельной внешностью, будто сошла с обложек Vogue. Миша был влюблён в неё сначала тайно, а потом всё более и более давал ей понять, что она имеет для него куда большее значение, чем просто друг детства. Ксюша делала вид, что не замечает всего этого. Но так или иначе, он не хотел ей полностью открываться и завязывать отношения, потому что боялся в случае неудачи потерять такого друга в её лице, по этой же причине Ксюша боялась ответить Мише взаимностью.

И каждый раз, когда у Ксюши появлялся новый ухажёр, он страшно по этому поводу переживал, на какое-то время их общение сводилось до минимума, и Миша всячески себя накручивал, воспринимая её поступки как предательство себя, хотя о каком предательстве может идти речь, если никто из них в отношении друг друга ничем не был обязан. Но когда новые девушки появлялись у Миши, она искренне за него радовалась, потому что теперь им не нужно делать вид, будто они имеют чувства друг к другу, которые просто словом «дружба» не назовёшь.

Также, Ксюша горела желанием узнать о подругах Миши как можно больше, хотела с ними дружить и общаться, в то время как сам Миша, успешно задвигавший все дела в дальний угол для того, чтоб встретиться с Ксюшей, при получении приглашения познакомиться с её новым молодым человеком, находил уйму занятий для себя и всячески с таких встреч соскальзывал. Но в последний год на любовном фронте у них двоих была тишина, каждый отходил от своих прошедших отношений, находя минутные увлечения-сублимации в случайных знакомых для такого же случайного секса, потому что их эмоциональный и ментальный ресурс был исчерпан, и ни Ксюша, ни Миша не хотели начинать никаких серьёзных отношений.

Ровно до тех пор, пока к Ксюше не навострил коней Харьков, который как раз для своего душевного равновесия нуждался в спокойной девушке, с которой будет не только не стыдно показаться на людях и провести ночь, но и которая будет приятным собеседником и будет договороспособной. Предыдущие его пассии по одному из вышеперечисленных критериев не попадали, что и было причиной разрыва между ними и Сергеем. Некоторые ему предлагали воспользоваться услугами эскорта, но их он использовал только по прямому назначению, а в данный момент Харьков нуждался именно в отношениях, но в таких, чтоб они не создавали проблем и позволили ему держать контроль над собой. Управление рестораном сильно било по его самообладанию и в последний год он всё сложнее и сложнее для себя сохранял на людях невозмутимость.

Однако Харьков знал о том, что Миша тянется к Ксюше, и он не хотел, чтобы возникли какие-то проблемы в случае, если Давыдов узнает о их связи. Этого же и не хотела Ксюша, желавшая сохранить в Мише друга, потому что он всегда во всём её поддерживал, ему она рассказывала все свои секреты и тайны, просила советов и вообще обсуждала с ним то, что обычно принято обсуждать с лучшими подругами (которых у нее, кстати, не было из-за типичной женской конкуренции, исходящей, однако, не от самой Ксюши). Сам Миша это очень высоко ценил и воспринимал как показатель доверия, это ж надо – она говорит с ним о месячных и кидает фото в белье, чтобы он выбрал, какое из представленных вариантов Ксюше надо выбрать – вот это ли не показатель её расположенности к нему?

Ну, вообще-то нет, это всё знали и видели все, с кем она спала. Но Миша об этом пока не знал.

Итак, получив весьма недвусмысленное предложение от Харькова, Ксюша решила принять его, ей нравились уверенные в себе мужчины, которые любят брать на себя ответственность и всегда являются хозяевами ситуаций. Миша же, окончательно потерявший от нее голову, выбирал подходящий момент для того, чтобы открыть ей свои чувства. Но девушка почему-то постоянно соскакивала с предложений встретиться и погулять. Мишу это печалило, но никаких подозрений у него не возникало, он же такой понимающий парень. Конечно, у нее там подготовка к сессии, конечно, ей нужно сделать пару дизайнерских макетов для студии, в которой приходилось подрабатывать, конечно, день рождения двоюродной сестры из Костромской области, конечно, конечно. Пока Миша лежал на кровати и смотрел в потолок, представляя, как он скажет о своих намерениях и о том, как они рванут в Питер встречать рассвет на берегу Финского залива с бутылочкой винца или чего покрепче… Ксюша извивалась на Харькове в апартаментах, находящихся в центре города. Это была ее любимая часть города… и любимая поза. Такой вид из окна. Кстати, компания, сдающая в аренду коммерческое жилье была дочерним предприятием в холдинге, где в совете директоров заседал отец Сергея Харьковского. После этой ночи у Ксюши появится колье от Tiffany&Co.

I

– Молодой человек, почему у вас нигде не сказано, что в салате есть лактоза? У меня непереносимость лактозы, я тут сейчас помру, а вы до конца своей жизни мне компенсацию платить будете! Где ваш менеджер? Приведите его сюда, с вами все ясно, я разговаривать буду только с ним! – после этих слова девушка в обтягивающей черной юбке закатила глаза, закинула нога на ногу и достала из сумочки телефон, чтобы записать голосовое сообщение.

«Тупая ты швабра», – подумал Миша, отправляясь на поиски менеджера. Неужели человек, действительно страдающий непереносимостью лактозы, увидев в названии блюда название сыра, будет его заказывать?

День не задался с самого начала. Сначала подвела погода. После вчерашнего вечернего дождя ночью ударил мороз, превратив улицы в непроходимый ледяной каток. Управляющая компания как обычно прогноз проигнорировала, спасибо хоть на том, что поливальные машины на дороги не вывели. Миша, слегка проспав на работу из-за вчерашней гулянки с ребятами, двигался очень резко и едва не свалился, сделав первый шаг по ступеням своего подъезда. Почуяв опасность повсюду, он сбавил темп, сделал музыку погромче и пошел в сторону метро как можно быстрее, насколько это позволяет дорога – на автобус попасть не рассчитывал, завидев на остановке уйму людей, которые из-за гололеда решили проехать, а не пройти.

И вот шел он по улице, пока другие ехали, такой гордый и независимый, от того, что автобус застрял в потоке, а ему удалось его обогнать, шел со взглядом полной уверенности, пока мимо него не проехал велокурьер на максимальной для велосипеда скорости. От неожиданности Миша вздрогнул, чуть не так наступил на поверхность, как сразу же потерял равновесие и, вскинув руками, больно грохнулся на задницу. От удара о землю один из наушников вылетел из уха и упал в снег. Музыка стихла. В этот момент мимо него проехал набитый битком автобус, пассажиры, стоящие лицом к окну, выходящему на ту сторону улицы, где сидел на холодном асфальте не выспавшийся и злой Миша, много раз поблагодарили судьбу за то, что не пошли пешком. В тесноте, да не в обиде. В чистой и сухой одежде. Без ушибов и ссадин. Со спокойной душой.

После того, как Миша проклял автобус, пассажиров и курьера, он отыскал наушник и побрел дальше, уже чуть медленней из-за опасности второй раз так глупо навернуться. Ну и второго удара его задница вряд ли бы пережила. Больше всего душа болела не за то, что произошел такой несчастный случай, а за то, что он шел так гордо и так пафосно под брутальные риффы паур-метала, чувствуя себя героем песни, который весь из себя мужик, не дающий поводов для насмешек, как пришлось так глупо раскорячиться на виду у всей улицы, выставив себя как полное неуклюжее позорище.

Второй негативный момент поджидал его на подходе к работе, когда обнаружилось, что в зажигалке закончился газ. Как назло, вокруг ни души, и возможности стрельнуть огоньку совершенно не было. Плохой знак – не покурить перед сменой. Но деваться некуда, он ведь и без того опоздал.

Третий момент был в раздевалке. Он только зашел и убрал в чехол куртку, начал снимать ботинки, как туда без стука ворвалась симпатичная, но тупая как пробка официантка, к которой Миша от безнадеги хотел подкатить, чтоб хоть как-то разнообразить свою жизнь. Она работает совсем недавно, но на ее задницу засматривается весь мужской коллектив их команды, даже Харьков, чьи эмоции и помыслы угадать трудно, перед ней давал слабину. И в тот самый момент, когда он снимает ботинок, взгляд официантки сразу падает на его носок, из которого торчит большой палец.

– Хо-хоу, Мишка, тебе чаевых на носки не хватает что ли или за тобой ухаживать некому? Эй девочки, смотрите, у него носок порвался!

Затем она, видимо забыв то, зачем ворвалась в раздевалку, хлопает дверью и убегает, оставляя Мишу в состоянии полного чувства стыда, беспомощности и унижения.

Но, натянув мину высокопарного безразличия, он выходит в зал, где уже потихоньку на завтраки начинают собираться гости. Менеджер, помня о его опоздании, не отпускает Мишу на перекуры, от чего его настроение поганится все больше и больше, а уровень приемлемого сервиса опускается все ниже и ниже. А тут еще эта блядь со своей лактозой. Перекуры до конца дня ему точно не светят. Как назло, работала еще смена из ребят, с которыми Мише не удалось найти какого-то человеческого контакта, а значит ни поржать с кем-то, ни пожаловаться на жизнь. Даже Харьков и тот умотал куда-то. Последний человек, с которым он мог как-то скрасить день какой-никакой беседой, сплетней или просто похихикать, опозорил его в раздевалке сегодня утром. И пока Миша не отпустит ситуацию и не сможет переварить в себе этот позор, в ее сторону он даже не посмотрит. Даже на ее жопу пялиться больше не будет. Тем более, что он уже твердо решил предложить Ксюше отношения. А значит на других баб ему смотреть нельзя.

Погруженный в эти мысли, Миша шел за менеджером, который в этот момент сидел за барной стойкой с чашкой кофе, разговаривая с кем-то по телефону. Судя по тону, обсуждалась какая-то тусовка, которая должна была произойти со дня на день. Вообще, если так между делом, то сидеть за барной стойкой с чашкой кофе и болтать по телефону не о работе не позволял себе даже Харьков, но менеджер, пользуясь отсутствием своего руководителя, немного позволил себе вольностей. Учитывая то, что он так открыто и беспечно потягивал кофе, Сергей вернется в ресторан не скоро.

– Да ты что, прям весь лаундж за нами до закрытия? Ну космос, а там будет эта рыженькая, с короткой стрижкой, которая…

– Дим, тут такое дело, – начал Миша, немного неуверенно.

– Ща, Дэни, погоди… Ну чего тебе, не пущу я тебя никуда! Ты не видишь, что я занят.

– Тебя гость зовет, ей не понравилось, что в салате с сыром есть сыр.

– Ты серьезно сейчас? Дэн, я перезвоню, тут эти дауны опять накосячили, – убрав телефон в карман и допив кофе, Дима начал зондировать почву, – По порядку, что за чем пошло. Где она сидит?

– Короче приходит девушка, я говорю, мол, здрасьте, то-се, пятое-десятое, сажаю за столик, даю меню, сразу предлагаю сезонку, где салат со страчателлой и рукколой с этой херней зеленой, как ее…

– Это называется песто, еще раз я узнаю, что ты не помнишь составы блюд наизусть и можешь забыть о том, что у нас в компании есть премии.

– У нас есть премии?

– Так, хватит, что было дальше?

– Ну я предлагаю, она говорит…

– Да уберите блять это говно с моего стола, я не заказывала это!!! – начинает орать блондинка в черной юбке на проходящих мимо нее официантов.

– А вон и она, – говорит Миша, уступая дорогу менеджеру и сразу же мгновенно ретируясь на кухню, где стоит заказ уже для другого столика с более адекватными посетителями.

Через какое-то время менеджер зовет к себе Мишу на разговор в офис и закрывает за ним дверь, сам садится в кресло, но ему сесть не предлагает. После недолгого молчания он делает выговор подчиненному за то, что тот не умеет слушать гостя, что гость всегда прав, что девушка очень хорошая и возникло недопонимание исключительно из-за невнимательности официанта. Вишенкой на торте послужило то, что ей принесли другой салат, а весь ее обед будет за счет ресторана, если конкретно – за счет Миши.

– А с какого бодуна я должен платить за ее полдник, если она не умеет читать и орет матом на весь зал, она ж просто халявщица, которая не хочет платить?!

– Ты рот свой закрой, этого бы всего не случилось, если бы ты умел работать с людьми и имел хоть какие-то зачатки внимательности и гостеприимства! Ты думаешь, что если работаешь в ресторане, которым владеет твой одноклассник, то можешь себе позволить хамство в отношении гостей?

– Да какое хамство?

– Я все сказал. Об этой истории узнает Сергей Вячеславович. Знаешь, Давыдов, ты мне никогда не нравился, я сделаю все, чтоб ты вылетел отсюда как можно скорее! И никакая крыша тебя не спасет, а теперь пошел вон отсюда, у тебя полно работы!

– Можно мне хотя бы на обед сгонять? Я 8 часов из зала не выходил…

– У тебя еще наглости хватает про обед спрашивать? После того, как из-за тебя гостья 40 минут ждала обед, за который она платит деньги?

– Так ты сам сказал, что я за него заплачу.

– ВОН ОТСЮДА!!!

– Димочка, я тебе покушать принесла, – в офис без стука зашла та самая официантка, которая поставила весь ресторан в известность о состоянии носков Миши Давыдова. Она положила ему на стол поднос с дымящимся стейком с розмарином и травами, аромат от которого заполнил все пространство.

– Спасибо, Дашулька, – сразу расплылся в улыбке менеджер, а Миша поспешил убраться оттуда.

Дурдом собачий. Так он думал, когда снова вышел в зал. До конца смены оставалось часа 4. Ему хотелось есть, курить, а еще больше – выпить. С одной стороны, даже хорошо, что сегодня выдался такой плотный день, время пролетело чертовски быстро. Ситуация с гостем серьезно напрягла Мишу. Не столько из-за того, что ему придется платить, сколько из-за того, что у него на днях уже был разговор с Серегой на тему качества обслуживания, где бывший одноклассник привел целый список замечаний, в числе которых было то, что за последние несколько месяцев его операционные показатели были самыми худшие по команде, с его столиков было больше всего жалоб и возвратов, участились опоздания и все в таком духе. Аргументы были такие, что в свою защиту не находилось у Миши ни одного оправдания, кроме того, что дома у него лежит больной раком отец. Разговор закончился тем, что Мише дается еще один шанс исправить положение до Нового года, если ничего не изменится, то он, Харьков, будет вынужден его уволить из-за несоответствия занимаемой должности. А этот Дима-мудачина по-любому настучит. Придется искать новую работу.

Тем временем, Харьков подъехал на своем BMW к парадному входу. Войдя в свой ресторан и получив несколько ослепляющих улыбок от хостеса и официанток, он направился прямиком к бару, однако застыл на месте и пошел в обход, как раз через ту часть зала, где работал Миша. Он же в этот момент выносил гостям четыре блюда за раз. Увидев Харькова, он изобразил на своем лице самую доброжелательную улыбку, на которую был способен человек в его положении.

– Машенька, смотри как дядя в двух руках нам вкусняшки несет, вот это да!

Не глядя на Мишу, Харьков посмотрел на довольных и впечатленных гостей, кивнул сам себе и прошел в служебные коридоры, где располагался офис. Зашел он как раз в тот момент, когда Дима дожевывал свой стейк, просматривая с телефона смешные видео категории Б.

– Собирайся, – сказал Харьков, бросая на стол сумку от Бальдинини.

– А? Куда? – спросил Дима с набитым ртом.

– Ты уволен, клоун. Я только что с собрания. Ты думаешь мы такие тупые, что не заметим твои махинации с подарочными сертификатами?

Дима перестал жевать.

– Ты думал не вскроется то, что ты во время запары сидишь чаи гоняешь, пока твои официанты с ног сбиваются, а стажеры мнутся у стэйшенов, не зная того, чем им стоит заняться?

– Я…

– Рот закрой, я сказал собирайся. Расчет тебе придет завтра до обеда. И чтоб я тебя не видел больше в своем ресторане, – после этих слов он открыл дверь и встал рядом с ней, ожидая, когда бывший менеджер покинет кабинет.

– Но, Сергей Вячеславович, у меня кредит, у меня семья…

– Хватит ныть, про семью вообще молчи, у Давыдова отец болеет раком, там счет на недели, а он все равно работает и работает на совесть, так что закрой свой рот и проваливай. Либо я вызываю полицию. За ту сумму, на которую ты меня обманул, можно сесть, но я не собираюсь мотаться по судам из-за этих копеек, поэтому и сделал тебе снисхождение, поэтому будь добр – ПОШЕЛ ВОН ОТСЮДА!!!

II

Харьков понимал, что слукавил, когда поставил слова «совесть» и «Давыдов» в одном предложении. Но в глубине души, где-то очень глубоко, ему по-человечески было его жаль, да и нужен был какой-то срочный аргумент, чтоб заткнуть этого выпендрежника Диму. Больше всего ему не нравилось в людях то, что ради какой-то сиюминутной выгоды они начинают давить на жалость, ведя себя в повседневной жизни совершенно не так, как ведут себя люди, действительно нуждающиеся в жалости. Ну и само собой, им двигал холодный расчет – каким бы ни был Миша, он единственный из официантов соглашался на переработки и затыкал им дыры всегда и везде. На рынке труда сложилась сложная ситуация, и компания много потеряет, если позволит себе расстаться с таким сотрудником, не найдя на его место стоящей замены.

День близился к концу, гостей в зале не осталось, лишь за барной стойкой сидели несколько человек из числа завсегдатаев. Все сотрудники находились в процессе подготовки своих рабочих зон к закрытию. Сергей сидел в офисе и листал фото Ксюши, которая сейчас примеряла купальники для предстоящей вечеринки в сауне, и она не могла сделать выбор между несколькими видами бикини. В это же время аналогичные фотографии рассматривал Миша, стоя рядом со стейшеном, делая вид, что считает кассу. Мише очень хотелось оказаться сейчас рядом с Ксюшей, от этих мыслей у него даже начал привставать, но тут ему начал писать их басист, у которого была очень своеобразная манера общения в социальных сетях – он не мог написать предложение одним сообщением, а отправлял по одному слову, чем бесил вообще всех, но против своей природы он ничего не мог сделать, объясняя все тем, что он просто басист, а все басисты не такие, как все.

Карпов Олег звал всех на спонтанную тусовку с какими-то парнями, которые занимались перекупом автомобилей и мотоциклов, считали себя панками, и у них тоже была своя группа. Мише никогда не нравились панки, а от отца он унаследовал ненависть к перекупам, но сегодняшний паршивый день требовал того, чтобы как-то отвлечься. Когда он выпьет достаточно, ему скорее всего уже будет наплевать на то, в какой он компании. Главное не пить одному, чтоб не превратиться в отца.

Добираться пришлось к черту на рога, место, где должна была пройти тусовка, оказалась гаражом, в котором эти панки занимались косметическим ремонтом автомобилей, приготовленных к продаже. Миша с Барковским встретился в метро, а Олег, как оказалось, уже сидел у них в гараже и пил водку из горла.

– Ну вот не человек, а я не знаю, что это! – восклицал Миша, читая сообщение от Олега.

– Да ладно, чувак, не газуй, всю водку он не выпьет. Ты смотри, что я с собой захватил! – Даня достал бутылку яблочного Jim Beam.

– Тебе зарплату раньше всех выдали что ли?

– Это премия за вредность производства! Я позаимствовал ее, когда приехала поставка, но все были так заняты, что минут десять водила просто стоял рядом с товаром в ожидании, что ему в бумажках распишутся.

– Да ты конченный что ли? Ты в курсе, что Сергун камеры там повесил? Он ж тебя спалит!

– А я скажу ему, чтоб он поцеловал меня в жопу!

– Еще один аутист в нашей группе. А как мы узнаем, какой гараж нам нужен?

– Да я думаю, что мы их услышим.

Территория гаражного кооператива была не охраняема и не освещена. Дорога была разбита, а заморозки сделали ее непроходимой.

– Мы сдохнем здесь, Мишаня, куда он нас привел?

– Я уже сегодня навернулся по дороге, моя жопа второго раза не выдержит.

– Ну выдержала же, когда Сергун тебе ата-та за прогулы делал, а сейчас то что – детский сад!

– Не смешно нихера! Блин, я не вижу ничего!

– Убери руки свои петушиные, иначе мы вместе упадем!

– Слышь, петушиный, ты лучше под ноги смотри!

– О, смотри какая лайба! – Даня указал на заниженную «семерку» с накладками на бампера и арки и воздухозаборником на капоте.

– Странно, тут сто процентов должна быть наклейка «Боевая классика», а вот же она.

Из гаража, рядом с которым стояла «семерка», раздавалась музыка и шумные голоса. Ребятам сразу стало ясно, что пункт назначения достигнут. Парни встали напротив двери в некоторой нерешительности, Миша деликатно постучал в дверь, но на стук никто не ответил. Даня закатил глаза и ударил дверь ногой, от чего она с железным воем влетела в такую же железную стену, создав долбящее по мозгам звуковое поле, от которого все поморщились, как от просроченной селедки под шубой.

Сидели они где-то до 5 утра, Миша за все время ни с кем особо не разговаривал. Даня очень быстро напился и уснул на дырявом диване, а Олег с этими двумя парнями вели слишком уж увлекательные пьяные разговоры, которые очень не нравились Мише, поэтому все это время он просто сидел и пил один. Как ни странно, но особо он не пьянел, лишь дошел до некоторой кондиции, от которой одни люди становятся смелее и словоохотливее, другие борзеют, а люди вроде Миши просто безучастно кайфуют, как небесные тела, несущиеся сквозь пространство в космическом хаосе.