Цвет мести

Размер шрифта: 13

CORNELIA FUNKE

DIE FARBE DER RACHE

Die Farbe Der Rache © Cecilie Dressler Verlag, Humburg, Germany 2024

* * *

Бену, который объяснил мне, что лишь искусство было всегда. И Анне, которая помогла мне рассказать эту историю правильно.

Сжатое описание событий, предшествовавших этой книге, ты найдешь в конце. Но внимание! – это описание принадлежит перу Орфея, и наслаждаться им следует осторожно.

Тени огня

Кто хочет, пусть будет счастлив, ведь мы не знаем, что нас завтра ждет.
Лоренцо Медичи

Черным был мир. В Омбре царила ночь. Лишь стены замка светились красным, как будто сквозь них все еще проникали лучи заходящего солнца. Между зубцами на крепостной стене среди солдат из плоти и крови стояли стражники из огня. Так же и внизу – под аркой ворот и во дворе, где толпились живые, – двигались сотканные из пламени силуэты женщин, мужчин и детей. Вот уже больше пяти лет в Омбре царил мир. Но в эту прохладную сентябрьскую ночь город вспоминал тех, кто погиб за этот мир. Как и в предыдущие годы, тон задавал мужчина, жонглирующий огнем.

Огненный Танцор. Сажерук слышал, как толпа с благодарностью повторяла имя, которое сама же ему дала. Пламя не только ежегодно воскрешало память о мертвых Омбры. Ночами огонь освещал переулки, согревал горожан зимой, давал им утешение и радость, когда играл в руках Сажерука. Своему владельцу огонь служил способом выразить благодарность за все то счастье, что этот город даровал ему за последние годы.

Княгиня, хранившая мир в Омбре, стояла на балконе, с которого обыкновенно возвещала своим подданным вести: как хорошие, так и дурные. Виоланту уже не называли Уродиной, ее новым прозвищем стало Храбрая, временами даже Добрая. Обычно Виоланта одевалась в черное, но в эту ночь платье на ней было белым – в Омбре это был цвет траура.

Рядом с ней неизменно стояла дочь Сажерука. Брианна все больше походила на свою мать – Роксану, хотя и унаследовала рыжие волосы Сажерука. Когда Роксана выступила из толпы, чтобы склонить голову перед Виолантой, Брианна улыбнулась, глядя на мать.

Длинные волосы Роксаны поседели, и она собирала их теперь в высокую прическу. Сажерук считал, что годы только прибавили Роксане красоты. Стоило ей запеть, как кругом воцарялась тишина. Точно так же как и много лет назад, когда Сажерук впервые услышал ее голос: в другой крепости, перед князьями и богатыми торговцами, которых пение Роксаны заставило позабыть все на свете.

Огонь обрисовал на стене тень Роксаны, когда она запела о тех, кого Омбра потеряла. Ее голос наполнял двор тоской по ним, воспоминаниями об их смехе и плаче и возвращал им, как и огонь Сажерука, жизнь на одну эту ночь.

Потерянные, но не забытые…

Сажерук обвел глазами толпу.

Множество лиц. Множество историй.

Не все были связаны с собственной историей Сажерука, но некоторые оказались навсегда вплетены в орнамент его жизни. Там стоял Фенолио, писатель, слова которого принесли ему столько несчастья. На плече Фенолио сидел стеклянный человечек, а на руках мужчина держал Данте, маленького сына Резы и Мортимера. Мальчику было столько же лет, сколько миру в Омбре. Реза улыбнулась Сажеруку, заметив его взгляд. Их объединяли воспоминания – еще более темные, чем небо этой ночью. Историям Резы и Сажерука довелось часто пересекаться как в этом, так и в другом мире. И пусть Мортимер снова стал переплетчиком, никто не забыл песни о временах, когда он носил маску Перепела и был готов обменять собственную свободу на жизнь детей Омбры.

Мортимер посмотрел на Сажерука, словно услышав его мысли. Волшебный Язык. В голосе Мортимера был заключен иной вид могущества, нежели в голосе Роксаны, но он давно от него отказался – и хорошо. О том, что Мортимер, как и Фенолио, происходил из другого мира, в Омбре, разумеется, никто не знал.

Нет. Обо всем этом Сажерук сегодняшней ночью вспоминать не хотел: о годах в «не том» мире, о гложущей тоске… Ты здесь, Сажерук, напомнил он себе, а взгляд его снова скользнул от Роксаны к Брианне. Ты вновь обрел то, по чему тосковал. Твоя жена, твоя дочь и мир, который ты любишь. Откуда же тогда эта тревога, которая не давала ему покоя в юности? «Ты что, опять хочешь сбежать?» – только вчера спросила его Роксана полушутя. Пой, Роксана, пой! – думал Сажерук. – Продолжай воспевать беспокойство в моем глупом сердце.

Ее пение наполняло ночное пространство крепости той болью, которую приносит потеря любви, даже если и знал, что она сто́ит боли. В том, что это правда, не сомневался никто – и особенно дочь Мортимера Мегги. Из девочки, которая когда-то смотрела на Сажерука с такой враждебностью, она превратилась в молодую женщину, которая успела полюбить сама. Юный Дориа, юноша, сумевший на самодельных крыльях слететь с городской стены, стоял рядом с ней. Мегги нежно поцеловала его, когда голос Роксаны смолк, а огненные образы Сажерука рассыпались в искристую пыль, которую ветер унес высоко в темное небо.

– Голос Роксаны становится все лучше год от года, но и твой огонь тоже был неплох, – чья-то теплая рука легла на плечо Сажерука.

Он обернулся, узнав человека в синем плаще. Цвет его был так глубок, что напомнил Сажеруку воды в озере или темное летнее небо. Ниям, по прозвищу Черный Принц, всегда любил синее. Синий и золотой были его цветами задолго до того, как он получил свое прозвище.

Виоланта в последний раз помахала толпе перед тем, как скрыться в своих покоях, и двор крепости начал пустеть. Без огней эта ночь была холодной.

– А где твоя куница? Уж не наскучила ли Гвину оседлая жизнь? – Черный Принц понимающе ему улыбнулся. Как старый друг, Ниям знал, что куница была воплощением непоседливости Сажерука. Самому Черному Прицу последние годы принесли мало покоя: то и дело появлялись жестокие правители. Если Нияму и перепадало несколько спокойных дней в лагере комедиантов, тут же появлялась делегация отчаявшихся крестьян, просивших его о помощи.

– Вон, смотри! Ты что, ослеп? Вон там, у ворот! – пронзительный голос стеклянного человечка на плече Фенолио прорезал ночь. Розенкварц уже многие годы затачивал перья для Чернильного Шелкопряда. Он чуть не упал с плеча Фенолио, взволнованно указывая красноватым пальцем на толпу людей, что расходились по домам, минуя дворцовую стражу.

– Глупости! – одернул его Фенолио. – Это был какой-то другой стеклянный человечек, уймись уже. Привычка волноваться из-за любого пустяка закончится тем, что ты однажды лопнешь!

– Пустяк? – проверещал тоненьким голоском Розенкварц. – Сланец – негодяй! И разве ты забыл, кому он служил? Орфею!

Сажеруку почудилось, что от одного только упоминания этого имени у него заледенело сердце.

Орфей.

Нет. Он или мертв, или далеко, далеко отсюда.

– Прекрати! – раздраженно воскликнул Фенолио. – Допустим, ты увидел Сланца. Но разве Орфей был при нем? Нет. Ну вот!

– И что? – заныл Розенкварц. – Это ничего не доказывает. Тот тип, на плече которого он сидел, тоже не походил на человека, которому можно доверять!

– Я сказал, уймись! – снова прикрикнул Фенолио. – Мне холодно, а Минерва уже наверняка разогрела вкусный суп, который сварила сегодня утром.

И он смешался с толпой, которая теснилась в воротах крепости. А Сажерук стоял и озирался, высматривая в потоке людей того, на чьем плече сидел стеклянный человечек с серыми конечностями. Как сильно и болезненно забилось его сердце! От одного упоминания имени старого врага в нем проснулись почти позабытые страхи.

Орфей.

Что, если Розенкварц прав? Что, если не только стеклянный человечек Орфея, но и сам Орфей пожаловал в Омбру? Неужто он притаился в какой-нибудь каморке и уже пишет слова, которые снова лишат Сажерука всего того, что составляет его счастье?

– Что? – Ниям обнял его за плечи. – Не смотри так тревожно! Даже если то был стеклянный человечек Орфея, Розенкварц сам сказал, что видел его на плече у какого-то незнакомца. Выходит, он сменил господина! Ты что, всерьез думаешь, что, будь Орфей жив, до нас за все эти годы не дошло бы о нем слухов?

Прзвучало это довольно беззаботно.

Но воспоминания Сажерука уже ожили, хотел он того или нет. Лицо, покрасневшее от гнева, как у обиженного юнца, бледно-голубые глаза за круглыми стеклами запотевших очков. И потом голос, такой полнозвучный и красивый, что вернул его из призрачного мира в этот. Ты встал на сторону переплетчика, Огненный Танцор. Это было жестоко, весьма жестоко.

Стражники Виоланты заперли за горожанами ворота крепости на ночь, и люди, которые приходили сюда почтить мертвых, разошлись по переулкам города. Унес ли один из них на своем плече стеклянного человечка, который мог бы дать Сажеруку ответ, жив ли еще его господин?

Иди, Сажерук. Поищи его!

Роксана примкнула к другим музыкантшам. Они хотели встретиться чуть позже в лагере у реки. Но у Сажерука в голове так и звучал тот бархатный голос, который он впервые услышал в другом мире: Моя черная собака охраняет твою дочь, Огненный Танцор. Но я приказал ей до поры до времени не наедаться ее сладким мясом и ее душой. Ужас прошлого был гораздо сильнее огненных теней, которые он укрощал сегодня ночью.

– Нардо! Ты идешь? – Ниям вопросительно оглянулся на него. То, что их имена начинались на одну букву, они оба в юности воспринимали как доказательство того, что их дружба предопределена самой судьбой. Почему он так никогда и не сказал Нияму и Роксане правду? Про книгу и про другие миры, про все те потерянные годы и человека, голос которого вернул его назад? Неужто жизнь еще не доказала Сажеруку, что тайны делают человека одиноким?

Ты не понимаешь! – так и хотелось ему крикнуть Нияму. – Есть одна книга, в которой рассказывается про нас. Только потому Орфей и явился в этот мир.

Но Сажерук промолчал, как привык делать с момента своего возвращения. Стеклянный человечек, должно быть, обознался. Орфей мертв. Или вернулся в свой мир, в котором Огненный Танцор и Черный Принц были всего лишь персонажами придуманных историй.

Другие слова

Жизнь такова, что невольно мечтаешь о мести.
Поль Гоген

Дождь! Дождь каждый день. И холод! Орфей подбросил еще одно полено в продуваемый ветром камин, который был не в силах обогреть и половину его утлой каморки. Да, сентябрь едва-едва подошел к концу, но вот уже несколько недель стояли холода!

Грюнико… Когда Орфей, полузамерзший, пошатываясь, прошел через городские ворота, это название показалось ему многообещающим. Двери, обитые серебром, хорошо заполненные лавки, меховые воротники на накидках состоятельных граждан… Все это предвещало благополучие и бесконечные возможности. Иллюзия. Город платил налоги герцогу, нога которого никогда не ступала на его территорию, а княжеские семьи и богатые торговцы, влиявшие на настроение горожан, были скупы и узколобы. Слова Орфея казались им слишком цветистыми, а голос слишком бархатным. Никто не желал оценить его талант по достинству. Пять безутешных лет он провел за преподаванием простейших основ искусства письма бездарным отпрыскам городской элиты. Жемчуг перед свиньями, изо дня в день… И ради этого он сменил мир? Отказался от технологического прогресса с отоплением, которое можно включать одним поворотом ручки? Праздный вопрос, Орфей, дверь-то уже заперта! Он не мог сосчитать, сколько попыток вырваться предпринял, но его язык точно так же предал его, как весь этот проклятый мир. А тут еще стеклянный человечек рапортует о блеске и благосостоянии Омбры!

Сланец ненавидел путешествия. Стоило ему начать описывать все жертвы, на которые приходится идти, чтобы держать господина в курсе дел его врагов, как Сланца было не остановить. Орфей, в свою очередь, ненавидел новости, которые узнавал благодаря путешествиям стеклянного человечка. Но не посылать Сланца на места своих былых побед было выше его сил. Всякий раз, когда стеклянный человечек докладывал своему господину, как прекрасно идут дела у его врагов, тот задавался тягостным вопросом: А как бы протекала твоя жизнь, Орфей, если бы твоя мать не сняла с полки захудалой библиотеки книгу Фенолио, в которую она так любила сбегать от приступов ярости твоего отца? Да, как? Он никогда бы не услышал про Сажерука и никогда бы не пришел к безумной мысли последовать за ним в этот мир. Да, здесь он очутился только из-за Огненного Танцора, и как этот чумазый дурень отблагодарил его? Завел общее дело с переплетчиком и переметнулся на сторону врага.

Прекрати, Орфей!

Между тем стеклянного человечка приходилось отсылать с провожатым, потому что у Сланца из-за его смешных размеров на путешествие в одиночку ушли бы месяцы. Бальдассар Ринальди, так называл себя этот трубадур. Орфей с детства ненавидел любую музыку, но от песен Ринальди его уши болели сильнее, чем от всего, ранее им слышанного. Впрочем, Ринальди заинтересовал Орфея не своими дурными песнями, а прежде всего хитростями, при помощи которых обирал посетителей винного бара, где они впервые встретились. На манер опытного пьяницы опорожнив кувшин вина, трубадур похвастался тем, что он не только автор плохих песен, но и одаренный убийца, готовый за соразмерную плату устранить любого врага. Любого врага… Разумеется, Орфей тут же подумал о Сажеруке. Но как убить человека, которого отпустили даже Белые Женщины и который с тех пор считается бессмертным? Не говоря уже о том, что перерезанное горло или кинжал в спине вряд ли могут искупить все унижения, пережитые Орфеем по его вине.

Сланец все еще продолжал трещать о счастье и благополучии, наполняющем переулки Омбры. Бла-бла-бла! Виоланту они там теперь называют Храброй. Ха! Каким презрительным взглядом она окинула его, когда он предложил ей вместе властвовать над Омброй. Теперь она продавала свои драгоценности, чтобы кормить бедных. Виоланта явно провела слишком много времени с благородным дураком Мортимером. Да, Мортимера Орфей тоже рад бы был увидеть мертвым, как и его жену, и дочь, не говоря уже о старике Фенолио. Однако его ненависть к ним всем была лишь тлеющим угольком по сравнению с его ненавистью к Сажеруку. Если бы Орфей только мог облечь ее в слова, такие могучие, чтобы сожгли Сажерука в его собственном пламени! Но нет. Сажерук давно не тот трагический герой, каким Орфей когда-то полюбил его в книге. Нынче Сажерука чествовала вся Омбра. Даже его ученик-огнеглот был знаменит до самой Лотарингии.

Орфею стало так дурно, что он склонился над ведром, и его вырвало.

Проклятье! Почему он их всех не уничтожил, когда еще мог повелевать словами? Слова Фенолио, Орфей! – шепнуло что-то внутри него. И что? Это язык Орфея вдыхал жизнь в слова Фенолио, пока не превратился в бесполезный комок во рту… Он похитил у Виоланты три книги, наполненные словами Чернильного Шелкопряда, но все фантазии о мести, которые Орфей выписал оттуда, так и остались безжизненными, сколько бы он их ни читал.

– Он сделал себе крылья и пролетел на них больше двухсот метров, господин! – Сланец не скрывал, что впечатлен изобретательностью юноши, который ухаживает за Мегги, дочерью Мортимера. Прекрасно. Хоть бы мальчишка разбил ей сердце и она бросилась с городской стены – без крыльев.

– Замолчи же, наконец! Я уже выслушал более чем достаточно. Очини пару перьев и упакуй чернила! – приказал Орфей стеклянному человечку. – Мы отправляемся в путь. У меня новая ученица!

– Но мне надо отдохнуть после путешествия! – заныл Сланец.

– Ах, так? – ответил Орфей, обуваясь в разношенные сапоги, которые неоднократно бывали в починке. – Не думай, что я настолько глуп, чтобы поверить, что ты ужасно устал от дороги! Ты шлялся с Ринальди по тавернам. Иначе откуда бы тебе из раза в раз брать всю эту пропагандистскую болтовню? Хватит! Ни слова больше!

Если бы он сам мог отправиться в Омбру! Но огонь Сажерука запомнился ему слишком отчетливо, к тому же там были Белые Женщины, которым так нравилось играть ангелов хранителей Мортимера. Не говоря уже о его собственных трюках с мечом… Нет! Нельзя допустить, чтобы они узнали, где скрывается Орфей. Нельзя, пока он настолько немощен и лишен средств.

Пока Орфей шел по переулку, дождь затекал ему за воротник, и вскоре он промок до нитки. Накидку, сшитую когда-то придворным портным Змееглава, теперь не смогла бы незаметно залатать даже самая ловкая стеклянная женщина. Богатство было наркотиком, который Орфей отведал лишь в этом мире, и отвыкание давалось ему тяжело. Ну ладно, хватит жаловаться! Сланец, вон, тоже не замолкает – ругается на дождь так серьезно, словно тот может что-то сделать с его стеклянной кожей! Орфей прикрикнул на Сланца, чтобы сидел тихо, – и наступил в лужу: сапог быстро наполнился раскисшим в воде козьим навозом. Нет! Трижды проклятое нет! Он вчитал в этот мир единорогов, ярких фей, листьевых человечков… Он был единственным, кто смог внушить Перепелу страх!

Карета прогромыхала по мостовой и окатила всех пешеходов уличной грязью. Богатый торговец, выглянувший из окна кареты, бросил на вымокшего Орфея скучающий взгляд. Никто, да, он опять никто. Бессловесный, лишенный власти и денег, с голосом, которым не спугнуть даже мышь, украдкой жующую его хлеб.

Орфей остановился перед дверью с серебряными наличниками, за которой ждал его новый клиент. Алессио Каволе, зажиточный торговец, жил в одном из самых роскошных домов города, поскольку он платил своим ткачам так плохо, что весь Грюнико называл их голодными.

Слуга, открывший дверь, посмотрел так высокомерно, что Орфей страстно пожелал, чтобы вместо стеклянного человечка у него на плече оказалась ворона, способная выклевать глаза этому заносчивому чистильщику сапог. Со стен вестибюля, в который Орфею пришлось пройти по нетерпеливой указке слуги, на него пялились резные рожи. Их можно было увидеть в Грюнико всюду. Якобы они отгоняли горных духов, приносящих несчастье, но у Орфея подобные изображения вызывали лишь отвратительные кошмары. Его единственной радостью за все эти годы было осознание того, что слова Фенолио в окрестностях Грюнико явно имели так же мало силы, как и его собственные. Создания, которые делали здешние леса и ущелья такими неспокойными, старик никогда не упоминал. Орфей непременно бы это запомнил. В конце концов, он знал книгу Фенолио наизусть. Мандль, Муггештутце и Нергеле, волосатые кобольды, имена которых никто не отваживался произносить, пауки-людоеды и козлы… Обо всех них в Чернильном сердце не было ни слова. Что опять-таки было доказательством того, что Фенолио всего лишь описал незначительный фрагмент этого мира, а вовсе не придумал его.

Просторное жилое пространство, в которое слуга привел Орфея, по высоте потолков могло сравниться с комнатами в замке, где он пребывал в качестве протеже Змееглава. Резная мебель из Венеции, ковры из Персии, гобелены, согревающие холодные стены… Для богачей Грюнико был приятным местом. Для них тут были театры, домашние концерты, приемы и торжественные обеды, которые длились с утра до ночи. Но не для тебя, Орфей.

Его новая ученица с недовольным лицом стояла посреди комнаты. Серафина Каволе приходилась торговцу сукном младшей дочерью. Ее пепельные волосы были туго заплетены сообразно возрасту и традициям Грюнико, а вышитое серебряной нитью платье подчеркивало уже оформившуюся женственную фигуру. Ее обучение служило единственной цели: помочь девушке как можно удачнее выйти замуж.

– Садись. – Голос Орфея от плохой погоды быстро садился и становился хриплым, хотя все еще оставался бархатным. Но то был бесполезный, изношенный бархат…

Книга, которую он использовал для занятий, происходила из библиотеки одного банкира, чьего малоспособного сына Орфей обучал. Кража, как и ожидалось, осталась незамеченной. Богатые жители Грюнико рассматривали книги как символы статуса и не торопились раскрыть их. Признаться, в его старом мире было точно так же.

Новая ученица без слов села за стол для письма, поставленный слугой специально для занятий, и взялась за перо, протянутое Сланцем. Стеклянный человечек все чаще жаловался, что его таланты зря разбазариваются в этих упражнениях по письму. Орфей однажды даже застукал Сланца за упражнениями в рисовании витиеватых инициалов и лиц. Правда, стеклянный человечек выказал в этом мало таланта и легко терялся со своими маленькими ручками в деталях.

– Учить тебя я буду следующим образом, – Орфей раскрыл книгу, в то время как Сланец откупорил чернильницу. – Если ты допустишь ошибку, мой стеклянный человечек наследит на листе, пробежав по мокрым чернилам. Если будешь долго копаться или пропускать целые слова – зальет чернилами бумагу целиком.

Сланец зловеще улыбнулся, занимая место рядом с чернильницей. Возможность принимать участие в наказании немного утешала стеклянного человека.

Серафина Каволе допускала много ошибок. В своей неграмотности она превзошла даже дочь ювелира, которую любое слово длиннее трех букв заставляло строить напряженные от усердия рожи. Что сами девицы, что их кляксовые перья лишь усугубляли презрение Орфея к словам. Когда-то слова таили в себе миры, приносили богатство и власть. Они были для него началом и концом всех вещей. Теперь же слова превратились в не более чем скопление неумело написанных букв.

– Крестьянин пашет, защищенный мечом князя, которому он служит. Чего ты ждешь? Пиши!

Серафина Каволе приставила перо к тряпичной бумаге и метнула на учителя враждебный взгляд.

Орфей нашел клочки исписанной бумаги две недели спустя. Он коротал вечер за скупым ужином с кружкой дешевого вина, сидя за тем же столом, за которым столько лет тщетно пытался вдохнуть жизнь в слова Фенолио. Когда-то, в надежде, что Мортимер почувствует если не слова, то хотя бы огонь, Орфей сжигал книги про Перепела прямо на столешнице – она и сейчас хранила на себе следы пропалин. Тогда все оказалось тщетно – Мортимер по-прежнему переплетал в Омбре книги. К нему теперь приходила половина Чернильного мира. Будь он проклят! Когда же Орфей наконец сможет отомстить? Никогда! Он чувствовал себя лишь второстепенным персонажем без влияния на ход истории. Орфей подлил себе вина столь неосторожно, что оно выплеснулось на книгу, которую он использовал для диктантов. Орфей с проклятиями принялся разлеплять мокрые страницы, тут и обнаружил клочок бумаги. Крохотные буквы поверх него были начертаны слишком точно, чтобы заподозрить в авторстве одну из его учениц. И потом слова…

Варево из крови и сока крапивы
Дает твоим желаниям волшебную силу.
Стеклянный человечек пусть корчится
От боли как червяк.

Орфей поднял голову и прислушался. Натужное кряхтение послышалось из-за пустого винного кувшина. Там лежал Сланец и со стоном прижимал руки к животу. Он так корчился, что его сапоги оставляли царапины на столе.

Невероятно!

Стеклянный человечек пусть корчится… О, это была фантастика. Но кто вставил в книгу эту бумажку? Орфей уставился на аккуратно выписанные слова. Серафина Каволе… Она была его последней ученицей. Да, должно быть, это все Серафина. Он оставлял ее одну на пару минут: нужно было объяснить жене торговца сукном, что их дочь нуждается в гораздо большем количестве занятий, чем было запланировано. Так вот почему Серафина с таким безразличием отнеслась к пробежкам Сланца, который испортил ей чернилами дюжину строк! Она знала, что отомстит!

Но кто же написал для девчонки эти слова?

Сланец все еще извивался от боли, когда Орфей велел своему слуге принести накидку. Вообще-то он не располагал средствами содержать обслугу, но Рудольф был готов стряпать и прибираться только за еду, а Орфею нравилось поддерживать иллюзию былого благополучия.

Когда Орфей пустился в путь к дому Каволе, небо для разнообразия прояснилось. Одна из бледных лун отбрасывала полосы света на мостовую под колоннадой центральной улицы, которая защищала граждан Грюнико от вечного дождя. Старая нищенка, прикорнувшая у основания одной из колонн, заслышав шаги Орфея, встрепенулась и попыталась схватить его за руку, предлагая погадать. Орфей отдернул руку так грубо, что старуха упала. О нет, его будущее пока не написано, и, может статься, оно не такое уж мрачное, как казалось еще недавно.

Дверь Орфею открыл тот же мрачный слуга, что и ранее. Очевидно, что столь поздний визит был неуместен, но Орфей смог убедить его, что принес ученице школьное задание, хотя и с некоторым опозданием.

Серафина Каволе была не так уж и глупа, чтобы поверить этому оправданию. Орфей прочел по ее лицу: она знает причину его визита.

– Сделай так, чтобы это прекратилось! – прикрикнул Орфей. – Причем немедленно.

Ему было не до вежливости.

– Стеклянный человечек мне еще понадобится! И я хочу знать, кто написал тебе это заклинание.

Серафина бросила взгляд на дверь, только что закрывшуюся за слугой. Орфей не был уверен, она сделала это в надежде увидеть там своих родителей или в тревоге, что увидит их там.

Наконец она требовательно протянула к нему руку.

Орфей помедлил, но потом все же извлек из кармана клочок бумаги. Девица трижды плюнула на исписанную страницу и вернула обратно.

– И это все?

Она кивнула.

– Итак, кто написал эти слова? И что он еще может сотворить?

– Она. – Серафина смотрела на него строптиво. – И еще она сделала так, чтобы один юноша в меня влюбился.

Черт, Грюнико оказался куда более опасным местом, чем казалось Орфею. И гораздо более интересным!

– Кто это «она»? Слышала ли ты, как она читала эти слова вслух? Ведь нужно прочитать их вслух, чтобы они исполнились, не так ли?

Дочь торговца сукном наморщила лоб.

– Прочитать вслух? – повторила Серафина возмутительно высокомерным тоном. – Для чего она должна была читать вслух? Ее ведь никто не должен слышать. Кроме того, слова не имеют значения. Иногда все волшебство содержится в соке. Или в куске пирога.

Сок? Пирог? Она хочет его одурачить? Нет, Серафина говорила убежденно. Но что это значило: Кроме того, слова и не имеют значения? Разве могло быть в этом мире какое-то другое колдовство? Ах да, огненное волшебство Сажерука… Но было ли что-то еще?

Варево из крови и сока крапивы… Слова с полоски пергамента полностью растаяли. Лишь серый налет выдавал, где они стояли.

– Эта она… Где я могу ее увидеть?

На сей раз Серафина весьма решительно помотала головой.

– Никто не знает. Если к ней приблизишься – умрешь. Можно встретить только ее ученицу. Мне это волшебство показала одна из подруг. Я заплатила ей за это кольцом матери.

Орфей пригрозил показать полоску пергамента ее родителям, в надежде выведать еще что-нибудь, но Серафина молча поджала губы. Она действительно боялась. Разве могло вызвать такой страх имя Фенолио или его собственное? Орфей ощутил озноб.

Когда он схватил эту глупышку за косу, чтобы вытрясти хотя бы имя подруги, на громкий вопль Серафины прибежала ее мать. Слуга с нескрываемым удовольствием взял Орфея за шкирку и вытолкал в темный переулок. Слова, которые растворяются в плевках. Кровь и сок крапивы. Сок и пирог. Разум Орфея лихорадочно работал, пока сам он отряхивал одежду от грязи и торопливо шел домой по мокрой от дождя мостовой.

Если к ней приблизишься – умрешь.

Когда Орфей вернулся в свою каморку, продуваемую сквозняками, Сланец был еще жив. Стеклянный человечек устало храпел в выдвижном ящике, где у него была постель из тряпья и птичьих перьев. Вот и славно… ведь слова с полоски пергамента ничего и не говорили о смерти.

Кроме того, слова и не имеют значения…

Рудольф стоял в убогой кухне, которую они делили с другими жильцами дома, занятый варкой пресного супа.

– К кому пойти в этом городе, если хочешь купить колдовство, причиняющее вред? И не говори мне, что здесь такого нет, – спросил Орфей.

Рудольф втянул голову как курица, которой пригрозили топором. Но ему требовалась работа. У Рудольфа было четверо детей, которых нужно кормить. Младший сделал его вдовцом.

– Можно попытать счастья у заколдованной ольхи, – пробормотал он. – Ее волшебство часто вызывает болезни, но в остальном она всего-навсего лесная женщина.

Заколдованная ольха? И что это значит – «лесная женщина»? Ни то ни другое определенно не попадались ему в книге Фенолио. Теперь Орфей был твердо уверен, что Чернильное сердце – всего лишь путеводитель по одной стране этого мира, а не полная энциклопедия.

– Расскажи мне об этой лесной женщине! Ну же, давай!

Рудольф бросил пару кореньев в мутный суп.

– О ней не говорят. Она Читающая Тени.

– Кто-кто?

– Лесные женщины бывают злые и добрые. Злые учатся своему колдовству у тени, а добрые у света.

О, это звучало интересно.

– И? Где мне найти эту Читающую Тени? Подумай о своих голодных детях! – пригрозил Орфей.

Рудольф наклонился над горшком и помешал варево.

– Оставляешь сообщение на старом кладбище, – сказал он наконец. – Потом ее ученица приходит к заколдованной ольхе, что растет в лесу по соседству, и принимает желание. Желание и потом плату.

Последнее слово он произнес так, будто оно обжигало ему губы.

Плата. Ну, об этом можно будет поговорить после.

Женщина, которая говорит с тенями. Орфей чувствовал, как в нем впервые за много лет шевельнулось что-то вроде надежды. Он как будто услышал ее робкий шепот. Нет. Надежда не шептала. Она каркала, как черные вороны на мокрых кровлях, выла как волки, которых слышно ночами в окрестных горах. И как он только мог так плохо думать о Грюнико? Орфей отомстит. Отомстит им всем посредством колдовства вкуса крапивного сока и крови, грязного, темного и уж точно куда более сильного, чем слова Фенолио.

Рудольф посмотрел на хозяина глазами, полными страха перед этим миром.

– Не ходите к ней, господин! Идите к добрым. Их колдовство полно света. Одна такая есть милях в шестидесяти отсюда. Другая принесет только мрак. И отчаяние.

Сердце Орфея забилось: словно сотня барабанов в его грудной клетке призывали к началу битвы. Да свершится месть! Прекрасно. Это было именно то, в чем он нуждался.

– Забудь про свет! – сказал он. – Я хочу тени! Самой мрачной из всех!

Новые пути

Есть только два способа смотреть на мир: либо верить, что в мире ничто не является чудом, либо что в нем нет ничего, кроме чудес.
Альберт Эйнштейн

Спустя месяц, после ночи памяти, Черный Принц снова явился в Омбру. Крестьяне пахали убранные поля и снимали урожай оливок. Рынки благоухали трюфелями и грибами, а в доме Фольхартов устроили проводы Мегги, которая отправлялась вместе с Дориа в долгое странствие. Что совсем не нравилось ее отцу.

Переулки Омбры притихли под покровом ночи, но дом Фольхартов гудел как пчелиный улей, там собралась половина города. Пройдя в дом, Ниям отметил, что Мортимер и впрямь был чернее тучи.

– Мегги собирается с Дориа в Андалузию. Это поездка не меньше чем на три недели, – пожаловался он Черному Принцу, провожая в свою мастерскую. – Тебе не кажется, что это очень легкомысленно? Ведь уже октябрь на дворе! Скоро начнутся зимние бури, а на морских путях объявилось чудище.

Ниям не встречал бесстрашнее бойца, чем Перепел, но когда речь шла о его детях, Мортимер боялся всего на свете.

– Да, про чудище я слыхал. – Комедиант спрятал улыбку. – Но оно вроде бы не очень большое. Мегги ведь выходила невредимой из переделок куда страшнее.

Он повернулся к Мортимеру спиной, не желая показывать другу, какую боль причинило ему их сердечное объятие при встрече. Нияма беспокоила рана на плече, оставленная копьем Якопо, сына Виоланты. Юноша все больше уподоблялся своему мрачному деду и со своими дружками терроризировал деревни, что лежали в тени Дворца Ночи. Копье поразило Нияма, когда он стянул одного из разбойников с коня, но Мортимеру этого знать не следовало. Мегги и Реза очень беспокоились, как бы дружба с Ниямом не вернула однажды их отца и мужа назад, на путь тайного мщения. Нияму и самому не хотелось, чтобы лучший переплетчик страны опять взялся за меч.

Одну из свежепереплетенных книг Мортимера украшали рисунки Резы. На рисунках были травяные феи, стеклянные человечки и речные нимфы. Картинки были сделаны мастерски, хотя и отличались от тех, которыми снабжал книги замка Бальбулус, знаменитый миниатюрист Виоланты. Нияму рисунки Резы нравились больше. Она рисовала из любви к миру Омбры, тогда как Бальбулус – из желания его подчинить.

– Но они оба еще такие юные! – Мортимер рассеянно потер свой шрам на локте. Он получил его, когда друзья вместе обороняли одну из деревень при Дворце Ночи. Пусть Мортимер и распрощался с личиной Перепела, но шрамы на его теле продолжали хранить о ней память.

– Юные? Дориа приходилось самому заботиться о себе с десяти лет. Разве его брат не рассказывал тебе, какое детство выпало на их долю? Поверь мне, по сравнению с этим морское чудище действительно звучит как пустяк.

Лазаро, старшего брата Дориа, из-за могучего роста прозвали Силачом. С определенного момента он смог защитить Дориа и свою мать от пьющего отца.

– А знаешь, почему они хотят именно в Андалузию? Поговаривают, что тамошняя королева ест жемчуг, чтобы ее кожа сделалась белой как снег, а темнокожих жителей она обкладывает двойным налогом. Один торговец рассказывал Дориа, что там есть зеркало, через которое можно перейти в другой мир, – сообщил Фольхарт.

Ниям не смог разгадать значение взгляда, которым сопроводил свои слова Мортимер. Другой мир? Ниям покачал головой. Даже проживи он сто лет – едва ли успеет узнать и малую часть этого мира.

– Они молоды, – сказал Черный Принц, – и хотят найти свое место. То, что будет принадлежать только им. Ты наверняка и сам помнишь, как испытывал нечто подобное?

Мортимер молчал, как будто не был уверен, помнит ли.

– Ну да, что-то такое есть, – сказал он наконец. – Я надеюсь, что Дориа вернет мне дочь невредимой.

Мегги уже не раз доказывала, что вполне может и сама позаботиться о себе, но Ниям счел за благо промолчать. Она и ее брат Данте были самым дорогим, что есть у Мортимера. Он никогда бы не отпустил Мегги с легким сердцем, даже если бы дочь охраняли сто телохранителей. Ниям раскрыл вторую книгу, над которой работал Мортимер. Там тоже были иллюстрации Резы. В книге было несколько сказок, написанных Фенолио для детей Омбры.

– Виоланте следовало бы попросить Резу проиллюстрировать книгу о Перепеле. Бальбулуса не было на месте, когда ты переплетал пустую книгу для Змееглава. – Ниям сразу же пожалел о сказанном. Он тотчас увидел, как тень Перепела мелькнула на лице Мортимера. Разве он не поклялся себе никогда не упоминать о прошлом?

– Это странно, правда? – пробормотал Мортимер. – Самые плохие воспоминания порождают лучшие истории.

– Не всегда. Некоторые слишком плохи. – Ниям закрыл книгу и погладил пальцами переплет. Мортимер украсил его тисненой бабочкой из золота. Только из рук Мортимера Фольхарта выходили такие красивые книги: эти страницы будут рассказывать свои истории и тогда, когда их создатели будут забыты. Хорошо, что Перепел уступил место переплетчику.

– Пойдем к гостям. – Черный Принц открыл дверь мастерской, в которую незамедлительно ворвался шум полного дома. – Я кое-что принес для Мегги. Это поможет избежать морских чудищ на пути.

Потребовалось время, чтобы отыскать Мегги среди друзей и соседей в доме, где Фольхарты жили уже пять лет. Ниям, как и Сажерук, рос среди бродячих комедиантов, не имея такого дома, кочуя с места на место. Ему и по сей день нравилась кочевая жизнь. Он не нуждался в прочных стенах, хотя признавал, что временами они делали жизнь надежнее. Не сейчас, Ниям, сказал он себе, следуя за Мортимером по комнатам, наполненным людьми. Не следует пускать тень в дом, наполненный радостью.

На вечер к Фольхартам пришла даже дочь Сажерука Брианна, которая редко покидала замок Виоланты. Она стояла рядом с Лазаро и своим младшим братом Йеханом, которого в Омбре называли парнем с золотыми руками. Даже самые опытные мастера ювелирной ковки бледнели от зависти, когда видели, что выходит из мастерской Йехана. Все гости пришли с подарками. Лазаро смастерил седельную сумку, подруги Мегги сшили ей дорожные платья, а от отца она, конечно, получила записную книжку, пустые страницы которой самозабвенно перелистывала. Мегги очень походила на свою мать, но Ниям замечал в ней и черты Мортимера. Ее объятие было таким же сердечным, как у отца, вот только от Мегги Ниям не мог утаить, что его лицо исказилось от боли.

– Это всего лишь царапина, – шепнул он ей. – Твоему отцу не надо про это знать.

Она ответила улыбкой. Мегги часто приходилось бояться за своего отца, и, может быть, потому вовсе не случайно влюбилась в юношу, который хотя и понимал толк в борьбе, не особо ее ценил. У Дориа был отец, склонный к насилию, и парень с детства больше полагался на разум, нежели на силу или оружие.

Ниям заказал своему лучшему разведчику карту для юных путешественников. На ней было изображено и морское чудище, которое так тревожило Мортимера, и крылатый конь, якобы живущий на побережье.

Мегги с восхищением принялась разглядывать подарок.

– Реза рада, что мы едем, но Мо сильно беспокоится, – шепнула она Нияму. Мегги всегда называла отца Мо. Даже когда для всех остальных он был Перепел. – Мы уже так давно здесь, в Омбре. Мо и слышать не хочет, что этот мир гораздо больше! Но я хочу увидеть сирен, живущих в бездонном море, луга, на которых стеклянные женщины прядут пряжу из солнечного света. А ты слышал про железного человека, которого кузнец выковал из мечей павших в бою? Йехан рассказывал про это моему Дориа!

Эту историю Ниям еще не знал. Для него все было так, как он и сказал Мортимеру: не хватит жизни, чтобы отыскать все чудеса этого мира.

Мегги отложила записную книжку, щеки ее заалели. Ниям, даже не оборачиваясь, догадался, кто появился в дверях.

Фарид, ученик Сажерука. Он нынче тоже стал совсем взрослым. Ростом почти сравнялся с Ниямом. Неужто дочь Перепела все еще влюблена в него? Бывает такая любовь, что способна из раза в раз прорастать в сердце, стоит людям встретиться после долгой разлуки. Такую любовь Ниям и сам испытал… Вот только Дориа был ему почти как сын. Но Мегги обняла Фарида лишь как хорошего друга. Тот уже обыскивал глазами комнату, высматривая своего учителя-мастера. Сажерук заставлял себя ждать.

Фарид как раз предостерегал Дориа и Мегги от огромного быка, который бесчинствовал в Андалузии, как вдруг рядом с ним в дверях возник Баптиста. Ниям по одному его виду понял – что-то случилось. Тот кивнул Фариду в знак приветствия и жестом подозвал мужчин в дальний уголок комнаты.

– Твой медведь нашел вот эту штуку, – шепнул он Черному Принцу. Тот внимательно наблюдал, как Баптиста извлекает что-то из поясной сумки. Это оказалась деревяшка, не длиннее безымянного пальца, покрытая тонкой резьбой. Верхняя треть деревяшки представляла собой плечи и голову, лицо было вырезано настолько точно, что Фарид, не веря своим глазам, проследил его черты кончиком пальца. То было лицо Нияма.

– Медведь нашел это под шкурой, на которой ты спишь, – сказал Баптиста. – Он его даже обнюхал, не съедобна ли эта штука.

– Это выглядит как амулет на счастье из тех, что продают на рынке, – сказал Фарид. – Некоторые фигурки сделаны с Виоланты или с Перепела. С меня и с Сажерука тоже такие есть, – добавил он не без гордости.

Но Баптиста помотал головой:

– Не может человек вырезать лицо так точно. Ни единого следа от резца! Выглядит так, будто лицо просто выросло из дерева! – Баптиста знал, о чем говорил. Свое собственное лицо, изуродованное рытвинами оспы, он привык прятать под маской из дерева или из кожи. Маски Баптисты зачастую оказывались красноречивей его собственного лица. Они изображали радость, гнев, боль…

Мортимер взял деревяшку у него из рук и озабоченно рассмотрел со всех сторон.

– Я видел такую штуку с лицом Мегги только сегодня утром! Данте показал ее мне. Я велел ему вернуть ее на место, потому что решил, что это подарок от Дориа.

Данте сидел с четырьмя другими детьми вокруг Фенолио и, раскрыв рот, слушал историю Чернильного Шелкопряда. Когда отец попросил мальчика показать, где он нашел деревяшку, тот побежал к лестнице, ведущей под крышу, в сторону спален.

Данте открыл дверь в комнату Мегги, и все увидели стеклянного человечка с серыми конечностями, шмыгнувшего под кровать. Догнавший друзей в коридоре Сажерук мгновенно узнал человечка и метнул ему вслед петлю из огня, но тот выскользнул, юркий как ласка, и выбрался из окна – только его и видели. Заклинатели огня хотели погнаться за ним по крышам, но, увы, ночь быстро поглотила стеклянного человечка. Ниям был ошеломлен выражением лица Сажерука, когда они с Фаридом вернулись в комнату через распахнутое окно. Страх, ненависть и ярость читались во взоре старого друга.

– Ты не понимаешь! – выкрикнул Сажерук, когда Ниям попытался его успокоить. – Это точно был стеклянный человечек Орфея. Значит, Розенкварц тогда не ошибся. Мы должны его найти! Его и Орфея! Это просто какая-то чертовщина!

Они рыскали по городу до самого утра. Ниям призвал на помощь бродячих музыкантов, а Мегги и Дориа мобилизовали всех своих друзей. Но стеклянного человечка и след простыл. А с ним исчезла и деревяшка, которую Данте по велению Мортимера снова вернул под кровать Мегги.

Неприятный спутник

Вера в сверхъестественный источник зла совсем ни к чему. Люди и сами способны ко всякому роду дурного.
Джозеф Конрад. На глазах у Запада

Огненный Танцор ведь и в самом деле чуть не поймал его! Сланец все еще чувствовал на своем стеклянном затылке жар огненной петли. О да, стеклянный человечек оказался быстрее, чем все они с их неповоротливыми, мясистыми конечностями. А деревяшка под кроватью дочери Волшебного Языка была последней из тех, которые он должен был собрать. Надо признаться, на Сланца наводили страх эти заколдованные штучки. Когда Орфей передал их ему и Ринальди, те были всего лишь дюжиной простых деревяшек. Теперь на них проступили лица.

– Тебя это не касается! – рявкнул Орфей, когда Сланец спросил о них. – Спрячьте их там, где эти люди спят. Чтобы деревяшки пробыли вблизи них по крайней мере несколько часов. Через три дня снова их соберите. Но не раньше.

В списке, который Орфей им выдал вместе с деревяшками, значились одиннадцать имен. Они разделили их между собой, но Ринальди, конечно, взял только три из одиннадцати, с тем обоснованием, что Черный Принц и молодой Огненный Чертенок представляли собой более опасную задачу, чем Книгоедка или Чернильный Шелкопряд. Смешно. Разве не пришлось Сланцу подкладывать деревяшки и Перепелу, и его дочери? И Сажеруку! Но Ринальди лишь мерзко улыбался, подсовывая ему оставшиеся восемь деревяшек и воркуя:

– Давай-давай, Железяка, ты гораздо меньше бросаешься в глаза, чем я!

Железяка. Обломок. Блестянка… У Бальдассара Ринальди было много прозвищ для Сланца, и ни одно из них стеклянному человечку не нравилось. Но и у Сланца тоже было заготовлено несколько нелестных кличек для Ринальди: Жабоквак, Жироглот, Уходав… Каждый день он придумывал новую, но, конечно, не решался произнести вслух. До чего злющий был этот Ринальди! Будь проклят тот день, когда Орфей приблизил его к себе! К счастью, хозяин предупредил Ринальди, что его стеклянный человечек должен оставаться цел и невредим, иначе кого-то, пожалуй, продадут хозяевам бойцовых собак на корм.

Они остановились на самом захудалом постоялом дворе Омбры. Каморки тут провоняли плесенью и мышами, а через выбитые окна проникала едкая вонь от чанов расположенной неподалеку дубильни. Бóльшую часть денег, которые им выдавал Орфей, Ринальди предпочитал пропивать в городских тавернах. Он где-то украл для них медвежью шкуру, на которой и храпел, когда Сланец вернулся с последней деревяшкой.

Ринальди был рослый, крепкий мужик, обрюзгшее лицо которого еще хранило следы былой привлекательности. Пряди волос, свисавшие у него с затылка, были слишком черны (он красил их соком бузины с вином), зато губы часто были красными от дешевого вина, которым он оглушал себя весьма охотно. Бальдассар Ринальди похвалялся тем, что с пяти лет был уже отменным вором, а с одиннадцати – весьма успешным убийцей. Он уверял, что больше сотни мужчин и женщин спровадил на тот свет (место, по мнению Бальдассара, подобное огромному трактиру, поэтому он своим жертвам, можно сказать, оказал большую любезность), и часами мог распространяться о том, какое трудное это ремесло – убийство. Кроме того, он любил драться и распевать крайне сентиментальные куплеты под аккомпанемент до того неблагозвучной игры на лютне, что стеклянный человечек тайком затыкал себе уши клочками шерсти.

Сланец посмотрел на деревяшку, за которую чуть не поплатился, и повернул ее так, чтобы не видеть лица. Даже по его стеклянной коже пробегал мороз от одного ее вида. Ринальди хранил мешочек с остальными в футляре от лютни, но когда вчера Сланец хотел их пересчитать, Ринальди его отогнал:

– Что? Не суйся сюда, Обломок, – прикрикнул он.

А вдруг там не хватает пары деревяшек? Свои-то Сланец точно пристроил и потом вернул назад, а насчет Ринальди такой уверенности у стеклянного человечка не было. А ведь Орфей обрушит свой гнев на них обоих, если его указания не будут исполнены! Сланец покосился на футляр от лютни, который стоял рядом с Ринальди. Если он проснется и застукает его, можно будет отговориться необходимостью положить туда последнюю фигурку.

Да, так он и сделает. Вот только Сланец за весь день не съел ничего существенного, потому был слаб, а все деньги, которые выдал им Орфей, Ринальди держал при себе, в мешочке на поясе… Орфею бы не понравилось, что Ринальди тратит их в основном на свои увлечения, а его преданный стеклянный человечек вынужден довольствоваться хлебом, черствым сыром и кислым вином. Определенно, он бы этого не одобрил.

Медвежья шкура, на которой храпел Ринальди, позволила бесшумно к нему подкрасться, а кошелек был еще туго набит. Одной-двух монет уж он не хватится. Кроме того, в счете Ринальди был силен так же мало, как и в правописании.

Сланец сунул свою крохотную ручку в кошель, вытянул две монеты и – медленно, очень медленно – погрузил их в свой заплечный мешок. Ринальди сонно похрюкал, но глаза его так и остались закрытыми. Сланец скользнул к футляру от лютни. Футляр Ринальди всегда держал рядом. Иногда даже обнимал его, будто деревянную возлюбленную.

Крышка была тяжелая, но стеклянный человечек приложил усилие и уже почти забрался внутрь, как вдруг его схватили огрубевшие пальцы.

– И что ты себе думаешь, Блескучий, как это называется? – прорычал Ринальди, поднося стеклянного человечка к налитым кровью глазам. Голос его звучал тягуче, как кипящее, прогорклое масло. – Я все-таки продам тебя, пожалуй, разъезжим торговцам. Они таких, как ты, на рынках выпускают на бои со скорпионами. Им постоянно требуется пополнение, потому что от вашего брата редко остается что-то, кроме пары осколков.

О да. У Бальдассара Ринальди было мрачное сердце.

– Отпусти меня! Я хотел только спрятать мою последнюю деревяшку!

Ринальди вытащил ее из заплечного мешка Сланца и стал разглядывать крошечное лицо.

– Ах, ты гляди-ка, – прохрюкал он. – Дочка Перепела. В лучшем виде.

Он сунул деревяшку ко всем остальным и захлопнул футляр так резко, что стеклянные конечности Сланца звякнули.

– И что? – спросил Сланец, когда Ринальди наконец поставил его на пол. Стеклянный человечек в два быстрых прыжка умудрился занять безопасную позицию. – Я свою часть списка отработал. А как насчет тебя? Когда бы я ни вернулся с задания, ты лежишь тут на шкуре и храпишь.

– У меня все схвачено, все под контролем, не ломай над этим свою стеклянную голову, – ответил Ринальди, натягивая сапоги поверх дырявых носков. – Но сегодня мне надо сделать кое-что другое. Черный Принц дает аудиенцию всем, кто хотел бы примкнуть к комедиантам, и я исполню там мои песни.

– Твои песни? А как быть с деревяшкой Принца?

– Не волнуйся. Все давно сделано. Сегодня я нанесу королю комедиантов визит по личному делу! – Ринальди достал из кармана серебряное зеркальце, которое всегда носил при себе. – Бальдассар, – пробормотал он, плюя себе на ладонь и приглаживая свои крашеные волосы. – Ты все еще чертовски хорош!

Полированное серебро выдало ему щадяще мутное отражение, а хмельной разум дополнил его, иначе ничем нельзя было объяснить самодовольства Ринальди. Сланец не уставал удивляться, как много тщеславия скрывается за разрушенным фасадом этого человека. У него водилась даже расческа (из слоновой кости) и – кто бы мог представить – зубная щетка.

– О нет, нет! – сказал Ринальди, когда Сланец собрался уютно угнездиться на медвежьей шкуре. – Ты пойдешь со мной, Блескучий. Наверняка все сложится удачно, если иметь при себе собственного стеклянного человечка.

Ну прекрасно. А ведь Сланец смертельно устал после всех злоключений!

– Боюсь, это не очень хорошая идея, – вздохнул он с наигранным сожалением. – Черный Принц недоброжелательно ко мне настроен. Он даже слушать твои песни не станет, если увидит меня, и что тогда? Ты хочешь пожертвовать своей будущей славой из-за старой вражды Принца с Орфеем?

Обычно Ринальди был недоверчив, но как только речь заходила о его сочинительстве, он был готов поверить во что угодно.

– Это было бы досадно, – пробормотал он. – Ну, хорошо, ты останешься здесь, Обломок. Но смотри, не валяйся тут без дела. Мне нужны новые струны для моей лютни!

Ну вот. Мало ему терзать чужой слух своими стишками. Любая кошка, стоит только наступить ей на хвост, издаст более мелодичные звуки, чем Ринальди извлекает из своей лютни.

– Для этого мне нужны деньги. – Сланец требовательно протянул руку.

– Деньги? Чепуха! Я никогда не плачу за струны. Укради их! – Ринальди подхватил футляр. – Сегодня вечером мы передадим деревяшки Великому Бальбулусу. Не надейся понапрасну. Мы встретимся с ним за пределами крепости. Его мастерскую ты не увидишь.

Он подмигнул Сланцу с насмешливой улыбкой.

Вот подлец! И дернуло же стеклянного человечка рассказать Ринальди, что ему обидно только затачивать перья и писать аккуратные буквы. Все они, работники в канцелярии или библиотек, мечтают сделаться когда-нибудь именитыми иллюстраторами. Пока что это никому не удалось, но если бы только Сланец мог взглянуть на мастерскую Бальбулуса! Он бы многое сумел там подсмотреть!

Бальдассар захлопнул за собой дверь. Вот досада! Сланцу опять придется выбираться через прореху в овечьем пузыре, заменяющем стекло на окошке.

Укради их. Переулок, в котором занимались своим ремеслом инструментальщики Омбры, лежал южнее квартала дубильщиков кож. Там работали и портнихи, которые шили наряды для благополучных жителей Омбры с помощью бесчисленных стеклянных женщин-белошвеек. Временами какая-нибудь из них соглашалась на маленькое любовное приключение. Сланец вздохнул. Он тосковал по дому. По своему выдвижному ящику, устланному мягкой обивкой, и по своей жизни без Бальдассара Ринальди. Злоба Орфея была намного увлекательнее.

Слишком много тайн

Пальцы чешутся. К чему бы?
К посещенью душегуба.
Уильям Шекспир. Макбет (Пер. Б. Пастернака)

Сажерук с Фаридом до глубокой ночи и весь следующий день искали стеклянного человечка, которого застукали под кроватью Мегги. Даже Черный Принц и Мортимер в какой-то момент сдались, но не Сажерук, тот слишком хорошо помнил ненависть на лице Орфея, когда они столкнулись в последний раз. Его огонь лишил врага всего: силы, влияния, богатства. А еще Сажерук отверг дружбу Орфея и выказал ему свое презрение, вступив в союз с его противником. Нет, появление стеклянного человечка и деревяшек не предвещало ничего хорошего. Орфей был жив и жаждал мести, теперь у Сажерука не оставалось в этом сомнений. Знать бы еще, что задумал этот негодяй!

Я думал написать для тебя роль получше, но ты и слышать не хотел об этом! Много воды утекло с тех пор, как Орфей бросил ему этот упрек, но Сажерук не забыл звучавшую в его голосе обиду. И почему им всем так хотелось написать его жизнь? Сперва Фенолио, потом Орфею. Играй ту роль, Огненный Танцор, какую мы тебе укажем. Сажерук не хотел себе никакой роли. Он всегда жил одним днем, без цели, позволяя минутам сменять друг друга, а годам – лететь. Может, потому они и сочинили его историю – что он был как чистый лист, без собственных планов, всегда лишь играючи управлявшийся с тем, что подбрасывала ему жизнь. И что, Сажерук? Разве это плохо?

Фарид исчез, как только Сажерук сказал ему, что приостанавливает поиск стеклянного человечка. Орфей ранил и Фарида, но тот был незлопамятен и легко отходчив. Даже когда Сажерук напомнил ему о подземелье, в котором негодяй едва не приказал его убить, Фарид только посмеялся:

– Ну и что? Мы же тогда обвели Двоеглазого вокруг пальца. И снова сделаем это, если он планирует какую-то подлость!

Сделаем ли?

Роксана не скрывала гнева, когда он снова явился домой лишь под вечер. В сборе урожая оливок у нее было только два помощника – он и Йехан. Йехан поцеловал мать на прощанье и вернулся в свою мастерскую, не удостоив Сажерука даже взглядом.

Сам виноват, Сажерук! Гнев Роксаны и Йехана, их непонимающие взгляды, когда он пытался им напомнить, насколько опасен Орфей… Вот к чему привело его молчание. Даже взгляд Нияма с недоумением вопрошал, стоит ли так тревожиться из-за стеклянного человечка. Но Сажерук все эти годы просто не знал, как объяснить им правду! И теперь вся его затянувшаяся ложь стояла между ним и теми, кого он любил.

Я был в другом мире. Орфей тоже оттуда родом. Его голос вернул меня сюда. Человек, которого вы называете Чернильным Шелкопрядом, написал книгу, которая рассказывает обо всех нас. Орфей так ее любит, что предпочитает ее своему собственному миру и вчитал себя в нее.

И как бы это прозвучало? Как будто Огненный Танцор лишился разума. Хорошо, он мог попросить Мортимера, Мегги или Элинор подтвердить его историю, может, даже Фенолио, хотя ему-то доверия по-прежнему не было. Но никто из них не видел, как на пустой проселочной дороге Орфей с заплаканными глазами признался, что он, Сажерук, был героем его безутешного детства.

И что только мог замыслить Орфей?

На следующее утро Сажерук с Роксаной принесли к прессу оливки, которые она собрала вместе с Йеханом. Поговори с ней, Сажерук! Расскажи ей, наконец, все! – подталкивал он сам себя, пока золотое масло сочилось из пресса в бутылки. – Объясни ей тот страх, который она видит в твоих глазах.

Но он молчал. Как молчал все эти годы. Он так и остался трусом. Этого не изменила даже смерть. Белые Женщины избавили его лишь от страха перед миром, но не перед собственной слабостью.

Встреча в ночи

Если бы можно было выразить это словами, незачем было бы писать это красками.
Эдвард Хоппер

Та часть Омбры, которую Великий Бальбулус предложил в качестве места встречи, должно быть, напоминала ему о детстве. Сланец узнал кое-какие поразительные вещи о его прошлом от стеклянного человечка, который когда-то работал со знаменитым миниатюристом Виоланты. Бальбулус Чипресский вовсе не был сыном видного художника по алебастру, как утверждал, а приходился бастардом одного князя.

Бальбулус уже поджидал их с беспокойным видом человека, который знает, что делает что-то нехорошее, но не имеет силы воли отказаться. От старых ям красильщиков, что находились сразу за стеной, исходила вонь, ходили слухи, что в них живет огромная саламандра, которая воняет мочой, в которой красильщики раньше вымачивали полотно. Здесь жили беднейшие из бедных, и Ринальди настороженно оглядывался, вразвалочку подходя к Бальбулусу.

– Опять ты пьяный! – прошипел Сланец ему на ухо. – Смотри не оброни меня в эту вонючую жижу.

Ринальди пил уже несколько часов подряд. Черному Принцу не понравились ни его песни, ни его игра на лютне. И действительно ли он забрал назад ту деревяшку, которую подбрасывал Принцу?

– Я подсунул ее другому, стеклянные твои мозги, – огрызнулся он, когда Сланец спросил его об этом второй раз. – И отстань от меня, пока я не сломал твою тонкую шейку.

Его налитый кровью взгляд не оставлял сомнений в том, что он с удовольствием исполнит эту угрозу, а Сланец уже был научен серьезно относиться к внезапным взрывам гнева Бальдассара Ринальди. Бальбулус, разумеется, тоже ощутил его винное дыхание. Он наморщил лоб и скривил узкие губы. Торчащие скулы, косо посаженные карие глаза – в Великом Бальбулусе было поровну человеческого и кошачьего.

– Вы опоздали. – Его голос был куда менее впечатляющим, чем облик.

Ночной воздух был тяжелым от смрада, что поднимался из заброшенных красильных ям, и изящной черной накидке Бальбулуса грозило основательно провонять к моменту возвращения в замок. Сланец разглядел пурпурный рукав под рукавом накидки. Пурпурные улитки были дорогими существами, их требовалось двадцать тысяч для окрашивания одного-единственного предмета одежды. Но это было бесспорно ничто по сравнению с ценой золотой руки, что смастерили для Бальбулуса, когда Змееглав велел лишить его кисти. По слухам, золотые пальцы обладали такой же подвижностью, как и некогда живые. Золотую кисть изготовил сын Роксаны, молодой кузнец Йехан. Сланец советовал Орфею поставить в список отмщения и этого юношу. Но в Омбре бытовало мнение, что Сажерук не особо жалует своего пасынка, а куда больше любит своего ученика Фарида. Да и без Йехана список отмщения был уже достаточно длинный.

– Для меня это большая честь, Великий Бальбулус! – Сланец низко поклонился, хотя это трудно было проделать, сидя на плече Ринальди. – Я давний поклонник вашего искусства.

Бальбулус окинул его беглым взглядом и наградил вымученной улыбкой. Господин миниатюрист, пожалуй, не особо ценил поклонение стеклянных человечков, и Сланец решил отныне хвалить только его конкурентов.

– Давайте перейдем к делу. Мне надо возвращаться к работе. Моя госпожа заказала книгу ко дню рождения, в ней должны быть изображены все насекомые и дикие цветы, какие только сыщутся в Омбре. – Бальбулус издал тяжелый раздраженный вздох. Ему хорошо удавалось так расставлять акценты, будто он действительно рос в имении видного мастера алебастра, а не в сиротском доме, но тонкий слух стеклянного человечка не обманешь. Нетрудно было увидеть, что высокородного господина Иллюстратора просто пожирало честолюбие. И зависть к каждому мало-мальски одаренному конкуренту. Считалось, что Бальбулус работает в две руки, потому что его работа пользуется большим спросом: золотая – для рисунка, живая – для красок. Однако Иллюстратор подозрительно часто щурился. По всей видимости, его глаза ослабели от долгих часов работы при свечах. А сможет ли волшебный кузнец изготовить и новые глаза, вот вопрос. Сланец с трудом подавил ухмылку.

– Жуки и дикие цветы? Какое расточительство вашего таланта. – Ринальди охотно прибегал к искусству тонкой лести, когда оно приносило выгоду. – Ну кого это удивит в городе, где ночные разбойники безнаказанно называют себя принцами?

Ах ты, заноза безуспешной аудиенции у Черного Принца глубоко сидела в тщеславной плоти Ринальди. Он достал из кармана мешочек с деревяшками и положил его на живую ладонь Бальбулуса. В отличие от грязной лапы Ринальди, те пять пальцев, которые остались в распоряжении Иллюстратора, были безупречно ухожены.

– Должно быть, это все, что вам необходимо, чтобы быстро выполнить задание. Или нет? – Сланец достал кинжал и надвое разрубил им муху, нарезавшую вокруг него круги. Из-за вони, исходящей из ям, мух здесь было много.

Бальбулус посмотрел на него с явным удивлением. Большинство людей считали стеклянных человечков забавными и безвредными, тогда как некоторые из них успешно действовали как воры, шпионы или отравители. Сланец в юности тоже не отвергал возможность такой карьеры.

– И большая ли эта книга? – Он вытер кинжал о плечо Бальдассара. – Я надеюсь, работа продвигается споро?

Бальбулус сунул свою золотую руку в мешок и достал одну из деревяшек. Она была с лицом Перепела.

– Все страницы уже проиллюстрированы, – пробормотал он. – Остались только инициалы, которыми я должен снабдить каждого из этих персонажей. Свои заказы я исполняю пунктуально.

Он поднес деревянную фигурку близко к глазам.

– Невероятно! Кто это вырезал? Я еще никогда прежде не видел такую тонкую работу!

– Ну, ваши картинки, я надеюсь, тоже будут походить на образцы. – Сланец сунул кинжал за пояс, почувствовав предостерегающий взгляд Ринальди. Он уже дважды, охотясь за мухами, колол его в затылок – не то чтобы случайно, следует признаться.

– Мой господин ожидает стопроцентного сходства, – продолжил он. – В противном случае он потребует свои деньги назад. И краски, которые мы вам поставили.

Бальбулус, казалось, взвешивал, заслуживает ли ответа такое беззастенчивое сомнение в его искусстве. Он был слишком увлечен собой, чтобы оставить без комментариев подобное святотатство.

– Кажется, ты забыл, с кем имеешь дело, стеклянный человечек! – прошипел он. – Я Бальбулус, величайший миниатюрист, какого только видел этот свет.

– Если бы вы были так уверены в этом, то вряд ли бы приняли заказ моего господина, – язвительно ответил Сланец. – Что вы еще у него выторговали? Краски, гарантирующие бессмертие?

Лицо Бальбулуса побледнело как луна.

– Бессмертие моего труда!

Ринальди хрюкнул и сплюнул в грязь синеватого цвета под сапогами.

– Уже поздно, и здешняя вонь вызывает у меня тошноту. Повторю еще раз, за что мы платим: вы начинаете с восходом солнца рисовать отсутствующие инициалы, в той же последовательности, какую задает список имен заказчика. Для них вы используете исключительно серые красящие пигменты, которые вам прислали. Наш заказчик особенно подчеркнул это условие. В последнюю очередь вы рисуете Сажерука, но его – в цвете, в тех красках, в каких его обычно изображают. Готовую книгу вы принесете сюда через два дня, как только колокол пробьет десятый час ночи.

Бальбулус кивал на каждое указание так нетерпеливо, как будто слышал это уже в сотый раз.

– Вы имеете дело не с каким-нибудь забывчивым школяром. Но… – он сунул руку в мешок, который дал ему Ринальди, – …здесь десять деревяшек. Если я правильно помню, я должен написать одиннадцать инициалов?

Сланец вонзил в ушную раковину Ринальди свои стеклянные пальцы.

– Десять? – прошипел он. – Свои восемь я предоставил! От тебя требовалось только три! Неужто ты и с этим не справился?

– Деревяшка Принца пропала, когда я хотел ее забрать! – проворчал в ответ Ринальди. – Наверное, ее сожрал его поганый медведь!

Бальбулус не проявил к их склоке никакого интереса. Одну за другой он доставал из мешочка фигурки и подробно их разглядывал.

– Эта книга… – спросил он, не поднимая глаз. – Какую цель преследует ваш господин? Он явно нехорошо настроен против Огненного Танцора. Но почему без имен? Мои иллюстрации отчетливо покажут, о ком идет речь. И почему серый цвет?

– Откуда я знаю? И почему бы нет? – ответил Ринальди, потирая больное ухо и бросая на Сланца убийственные взгляды. – Ответ ведь не имеет для вашей работы большого значения, так?

– Ну, серый – это необычный выбор. Он сильно приуменьшит великолепие моей работы. – Бальбулус бросил последний взгляд на деревяшки в своих руках и вернул их на место. – Я должен был вас предупредить.

– Серое не обсуждается. – Сланец все еще пытался переварить тот факт, что отсутствовала как раз деревяшка с лицом Черного Принца. Лучшего и старейшего друга Сажерука. Принц был такой же важной частью мести Орфея, как жена и дочь Сажерука! О, он бы с удовольствием сейчас снова вынул кинжал и сделал хотя бы небольшой разрез на затылке Ринальди.

– А вы сможете нарисовать Черного Принца без образца? – спросил он. – Он абсолютно обязателен для этой книги.

– Почему? – Бальбулус презрительно наморщил нос. – Титул принца ему дали разбойники с большой дороги и комедианты, и даже Виоланта до сих пор не смогла сподвигнуть меня его написать. Достаточно плохо уже то, что я вынужден буду увековечить Перепела. Я сказал ей: «Вы хотите, чтобы я вошел в историю искусства как разбойничий художник?» Но так уж и быть. Раз эта книга не предназначена для библиотеки госпожи, я нарисую этого якобы принца. Насколько мне позволит художественная свобода. Виоланта очень полагается на его советы, возможно, у них даже был роман – я пару раз встречал его в замке. Но, признаюсь, я лучше помню внешность его медведя, нежели самого Принца.

– Ну, такие черномазые лица, как у него, не очень-то отличишь одно от другого, разве не так? – Ринальди одарил иллюстратора заговорщицкой улыбкой.

– Действительно. – Бальбулус издал нервный смешок, хотя ему было неприятно обнаружить единодушие с таким человеком, как Ринальди. Орфей тоже много воображал о своей бледной коже, и Сланцу это было поистине удивительно. Сам-то он уж точно был рад, что его лицо не похоже на плесневелый сыр.

– Что же касается других красок… – Бальбулус бросил вожделеющий взгляд на заплечный мешок Ринальди. – Я уже израсходовал большую часть пигментов из тех, что вы приносили в прошлый раз. Вы обещали, что я получу больше, когда работа продвинется.

Ринальди с покровительственной миной полез в заплечный мешок и извлек несколько маленьких конвертов.

Бальбулус принял их из его рук почти благоговейно.

– О да! – шептал он. – Зеленая земля, она незаменима для изображения человеческой плоти, медная лазурь и желто-коричневая сиена, солнечно-желтый, пурпур… – Он нежно ощупывал бумагу, в которую были запакованы красители, хотя она была такая же грязная, как все, что исходило из карманов и заплечного мешка Ринальди.

Есть много богов в переулках Омбры, но тот бог, которому поклонялся Бальбулус, имел – в этом Сланец нисколько не сомневался – конечности из ляпис-лазури и кровь из кошенильной тли.

Миниатюрист погрузил конверты в карманы накидки с осторожностью, с какой обращаются с вещами, в равной степени ценными и опасными.

– Эти красители гораздо ярче, чем все, что я использовал до сих пор. А уж Виоланта, поверьте мне, не экономит, когда покупает пигменты. Могу ли я спросить, откуда они у вас? – Бальбулус старался не выдать волнения в своем голосе, но невозможно было не заметить, как сильно его интересует ответ.

– Вы в самом деле хотите знать? – спросил Сланец со злой улыбкой. Орфей не спал несколько ночей после того, как вернулся из леса со своей добычей.

Бальбулус помотал головой:

– Нет. Нет, ты прав, стеклянный человечек. Лучше не знать.

Он бросил беглый взгляд на стену позади себя. Казалось, будто вонь, доходившая сюда из красильных ям, напоминала ему обо всем темном, что таилось в этом мире. Временами Бальбулус впускал эту тьму в свои красивые картины. Большое искусство должно показывать и свет, и тень, а он все же был большой художник.

Бальбулус в последний раз ощупал золотыми пальцами карман, в который упрятал пигменты, и приготовился уйти. Но напоследок обернулся.

– Заказчик этой книги… – Бальбулус доверительно понизил голос. – Это ведь Орфей, не так ли? Двоеглазый, как мы его все втайне называли, когда он был фаворитом Змееглава. Он уже и тогда был весьма злопамятным, и человек, который отнял у Огненного Танцора все, что тот любил… Это описание странным образом напоминает мне его. Если я прав, то не придется ли ему по нраву, если я включу в книгу и его собственное изображение? Многие из моих заказчиков хотели этого. Портрет где-нибудь на полях. Но инициала при нем не должно быть…

– Верно, – сказал Ринальди, пожав плечами. – Почему бы нет? Он тщеславен, если признаться. Не каждому повезло, как мне, быть свободным от этого порока.

Ринальди что, потерял разум? Орфей внятно запретил упоминать его имя!

Сланец забыл всю осторожность и снова пробуравил Ринальди ухо пальцами, но тот на сей раз так жестко стиснул его в ответ, что стеклянному человечку послышался хруст собственных ребер.

– С другой стороны, – сказал Ринальди, беспощадно засовывая стеклянного человечка в карман накидки так, что тот уткнулся подбородком в собственные колени. – Может, лучше ему остаться неузнанным. Но вы могли бы нарисовать в книге меня?

Ответ Бальбулуса прозвучал неразборчиво.

Ночь давно поглотила миниатюриста, когда грязная рука Ринальди снова выудила Сланца из не менее грязного кармана.

Он отшвырнул его, словно гнилой фрукт, в вонючую грязь и посмотрел на него сверху как на жука, которого мог бы без труда растоптать.

– Орфей не должен ничего узнать о недостающей деревяшке, ты меня понял, Осколок?

– Само… само собой, – выдавил тот.

– Вот и хорошо. – Ринальди одарил его противной улыбкой. – Я просто хотел это прояснить.

И он зашагал прочь все еще слегка вразвалочку.

Сланец так и остался стоять в грязи. В какой-то момент ему почудилось, что он слышит фырканье саламандры в ближних ямах. Отдать его в спутники тому, с кем ему приходилось бояться за свою жизнь и за свои стеклянные конечности? И это была награда за ту верность, которую он питал к Орфею, и за преданность, с которой он всегда поддерживал его темные планы?

Сланцу потребовались часы на то, чтобы добраться до постоялого двора, где Ринальди давно храпел поверх медвежьей шкуры. В течение нескольких долгих мгновений стеклянный человечек испытывал сильное искушение собрать вещи и в одиночку пуститься назад, в Грюнико. Но это означало бы, что книгу Орфею принесет Ринальди.

Нет. Так легко Ринальди от него не отделается. Сланец положил руку на свой нож перед тем, как влезть в чулок, в котором он ночевал.

Один за другим

Они похитили румянец с ее щек и губ, и теперь они сделались серыми.
Л. Фрэнк Баум. Волшебник страны Оз

И время настало. На следующий день Мегги и Дориа хотели пуститься в путь. Мегги от волнения уже несколько дней почти не спала, и Мо стыдил себя за то, что так неохотно отпускал от себя дочь. Реза только что мягко напомнила ему, что молодые уезжают всего на пару месяцев, а не на несколько лет. Их разговор прервал настойчивый стук в дверь. За порогом оказалась Миневра, явно чем-то озабоченная. Она спросила, не у них ли Фенолио. Утром он не вышел к завтраку, а в комнате, которую Фенолио снимал у Минервы годами, его тоже не оказалось. Накануне вечером он, как и каждую субботу до того, посетил Элинор и Дариуса, но они уверяли, что незадолго до полуночи Фенолио отправился домой.

Данте очень встревожился, когда услышал, что Чернильный Шелкопряд исчез. Вместе с Резой и Минервой они отправились ко всем торговцам, в лавки к которым любил заглядывать писатель. Но ни у виноторговца, ни у пекаря или у сапожника, который чинил Фенолио сапоги, не видели Чернильного Шелкопряда, и Минерве осталось только озабоченно месить тесто для хлеба, роняя в него слезы, а ее детям – обшаривать переулки Омбры в поисках человека, который был им вместо деда.

Да. Так это началось.

Разумеется, Фенолио стоял на первом месте в списке Орфея. И хотя нынче он писал всего лишь сказки для детей, кто мог сказать, сколько силы осталось в его словах?

Чуть позже утром Ниям отправился в мастерскую к Мортимеру, потому что решился снова ехать верхом во Дворец Ночи. Новости, доходившие оттуда, становились все хуже, и он хотел проститься с Мортимером, не уверенный, когда вернется. Но все, что Ниям нашел в его мастерской, был свежесклеенный блок книги и стеклянного человечека Ясписа, который всхлипывал, сидя рядом.

– Пропал! – причитал помощник переплетчика снова и снова, когда Ниям попытался хоть что-то из него вытянуть. – Нету его больше!

В двух переулках от мастерской Мортимера, в мансарде, которую использовали как жилье, Мегги и Дориа паковали вещи для путешествия. Лазаро с подавленным видом помогал им. Этот сильный мужчина не привык надолго разлучаться с младшим братом. Дориа как раз предложил ему сопровождать их до побережья, как вдруг Мегги почувствовала что-то необъяснимое. Вокруг нее стали тускнеть краски: зелень ее платья, золото солнца, пятнами ложившегося на стропила, даже ее собственная кожа вдруг посерели как дым, что поднимался из трубы.

Дориа с ужасом смотрел, как ее облик все больше бледнеет. В отчаянии он обхватил ее руками, вложив в объятие всю свою любовь. Когда Дориа утопил лицо в волосах девушки, серость перекинулась и на него.

Пропал. Больше его не было.

Лазаро растерянно смотрел на то место, где только что стояли горе-путешественники. Он протянул руки в надежде, что это лишь обман зрения, но ощутил лишь пустоту. Силач упал на колени, выкрикивая имя брата: когда-то давно он уже звал Дориа так отчаянно, в те далекие времена, когда тот прятался в лесу из страха перед отцом.

Список Орфея был составлен по убыванию опасности. Сперва долой Фенолио, который мог писать слова, способные остановить его. Затем долой Перепела и его волшебноязыкую дочь, которая умела голосом оживлять слова, так же как и сам Орфей.

Их больше не было. А то, что любовь стоила цвета и молодому Дориа, кого это печалит?

Реза с Данте только что вернулись с рынка, когда ее платье и кожа окрасились в пепельный цвет. Ее имя значилось в списке, потому что когда-то она защитила Мортимера от Орфея в одном из далеких замков. Реза в ужасе схватилась за своего ребенка, когда увидела, как поблекли ее руки. Так серость поглотила и Данте – через любовь его матери, хотя имя мальчика не значилось в списке Орфея, как и имя Дориа. Месть всегда наказывает и любовь.

Элинор Лоредан как раз подвешивала портрет травяной феи – подарок Резы, когда и ее настигла серость. Дариус пропал где-то внизу у реки, где встречался с канатоходкой, которой подарил свое робкое сердце. Чтобы расцветить Дариуса, не требовалось много красок. Немного жженой земли, чуточка белого, капелька умбры. Неплохо было бы добавить еще каплю красного – для его наполненного любовью сердца. Но и эту малость поглотил серый дым.

Фенолио

Мортимер

Мегги

Реза

Элинор

Дариус

Наверху в замке Бальбулус отложил в сторону кисточку из шерсти куницы. При скупом послеполуденном свете, что проникал через окно его башенной комнаты, трудно было рисовать исключительно в серых тонах те причудливо перевитые буквы и фигуры в их окружении. Однако работа была почти закончена. Не хватало лишь пятерых.

Холмами вокруг Омбры Роксана вернулась из леса, куда ходила за грибами. Она все еще была сердита на Сажерука. Поэтому он дал себе слово, что в этот вечер наконец скажет ей всю правду. Не завтра и не послезавтра. Нет. Сегодня. Он и так уже слишком затянул с этим.

Он поджидал Роксану перед домом, в котором они были так счастливы последние годы, когда во двор вошел Ниям. Новости, которые он принес из города, были ужасны. Фенолио. Мортимер, Мегги и Дориа, Реза и Данте, Элинор и Дариус. Исчезли бесследно, как будто их здесь никогда не бывало.

Это звучало до ужаса знакомо, и Сажерук невольно прислушался к голосу ветра; не доносятся ли слова, которые опять могли бы его подхватить и унести прочь? Но различил лишь знакомые шумы, с которыми наступал вечер, и шаги Роксаны, когда она остановилась подле него.

– Пропали? – недоверчиво переспросила она, когда Ниям повторил ей все, только что сказанное Сажеруку. – Но как?

О, я знаю как, подумал Сажерук. Ему хотелось схватить Роксану и держать как можно крепче, чтобы слова Орфея не смогли отнять ее. Ибо что же еще могло быть причиной произошедшему? Но Роксана отпрянула, когда он попытался заключить ее в объятия.

– Брианна в Омбре! Надо ее предостеречь!

Это же просто безобразие – не иметь возможности нарисовать красотку Роксану красным, белым и черным, думал Бальбулус высоко наверху в замке, окуная кисть в серую краску.

Роксана посерела, пока Ниям помогал ей оседлать коня, и исчезла еще до того, как Сажерук смог к ней прикоснуться. Так стремительно и бесшумно, как исчез однажды его мир, когда Мортимер вычитал его из книги Фенолио.

Сажерук выкрикивал имя Роксаны. Снова и снова. Как будто тогда ему это помогло! Ниям подошел к нему; ужас отражался на его лице. Но было поздно, слишком поздно, чтобы сказать правду ему и Роксане. Неужто следующим исчезнет и он сам?

Они ничего не знали. Потому что он ничего им не рассказал. Все эти годы Сажерук тысячу раз мог бы их предостеречь. Он стал биться головой о стену дома, в котором был так счастлив, пока не расшиб ее в кровь. Неужели снова. О боже, нет! Что такое смерть по сравнению с этим? Игра!

Ниям рванул его к себе и заключил в объятия. Но Сажерук высвободился. Брианна! Может, действительно они еще успеют ее предупредить. И не только ее.

– Скачи к замку, Ниям. Скорее! Найди Брианну, – крикнул он, задыхаясь. – А я поищу Фарида.

Йехан был у сестры, когда в мастерской Бальбулус обмакнул кисточку в серую краску, которую развел для Брианны. Это был серебристый оттенок, который улавливал свет – соразмерно ее юному лицу.

Йехан выковал для Брианны маленький амулет против грусти, которая давно стала ее постоянной спутницей. Вообще-то, он не верил в такое волшебство, но его подруга Лилия, которую он знал, сколько помнил себя самого, развела для Брианны особое масло, которое он добавил в золото. Попытаться стоило. Козимо Прекрасный давно мертв, и все же Брианна каждый день навещала его склеп. Однажды Виоланте это точно надоест.

Йехан только собрался надеть амулет на шею сестре, как она начала сереть, словно кто-то стирал ее из мира грязной тряпкой. Сперва он рефлекторно отшатнулся, вместо того чтобы попробовать ее удержать, а потом стало поздно. Йехан все еще стоял в пустой комнате, с бесполезным амулетом в руках, когда привратники впустили Черного Принца. Его торопливые шаги так гулко прозвучали по коридорам замка, что даже Виоланта вышла из библиотеки.

Наверху, у себя в башенной комнате, Бальбулус благосклонно оглядывал фигурку, которая с печальным взором стояла внутри искусно прорисованной буквы «Б». Да. Он был лучший. Никаких сомнений. Как он мог подумать, что ему потребуются волшебные краски, чтобы доказать это миру? Он вытер кисточки из куничьей шерсти и заглянул в список Орфея. В книге недоставало лишь Огненного Чертенка, Черного Принца и Сажерука.

Бальбулус взял в руки предпоследнюю деревяшку.

Сажерук искал Фарида у каждой девушки, за которой тот ухаживал в Омбре. Младшая дочка пекаря, у которого Роксана покупала хлеб, послала его наконец на ту полянку, на которой они с Фаридом раньше не раз вызывали огонь. Когда Сажерук остановил коня между деревьями, навстречу ему полетели крохотные птички с огненными перьями и золотыми клювиками. Фарид стоял посреди поляны такой беззаботный, что один его вид подействовал на Сажерука успокаивающе. Тем не менее он вслушивался в приближающуюся ночь, боясь различить в темноте голос Орфея. Ведь это он написал историю, которой грозил ему, разве нет? Историю, столь ужасную, что все они готовы были пасть духом.

– Фарид!

Птички рассыпались дождем искр, как только Сажерук произнес его имя, и Фарид обернулся.

– Зажми себе уши! Ничего не спрашивай! Быстро! А это правда сможет его защитить, Сажерук? – услышал он насмешку внутри себя.

Фарид знал так же хорошо, как и он, на что способны слова и как легко выпасть из своей истории. Но даже это знание его не спасало. Фарид бледнел как Роксана, пока Сажерук бежал к нему, и исчез раньше, чем он оказался рядом, – будто Мортимер или Мегги вчитали его назад. Но сами они тоже пропали, как и Дариус, чей мягкий голос тоже умел открывать двери между словами. Больше не осталось в мире Волшебного Языка. Кроме Орфея.

Сажерук упал на колени в том месте, где исчез Фарид. Брианна. Успел ли Ниям найти ее?

И что теперь, Сажерук? Искры от птичек Фарида осели на его одежду, а сердце разбилось, как старый кувшин.

Бальбулус разглядывал букву Ф, через которую смотрел Огненный Чертенок. Совершенно. Да, более точного слова не подобрать.

Следующим в списке стоял Черный Принц. Было действительно глупо, что как раз его резного деревянного портрета у художника под рукой не оказалось. Бальбулус нашел несколько его изображений в библиотеке Виоланты, но все они были столь ужасны, что даже смотреть на них было больно.

Он неодобрительно воззрился на буквы Ч и П, которые так искусно переплел воедино.

Нет, Бальбулус не хотел рисовать Черного Принца. Он не дал ему появиться даже в книжках про Перепела, к вящему неодобрению Виоланты. Потому что Черный Принц нечто иное, как разбойник с большой дороги! – думал Бальбулус, уставившись на инициалы, которые дожидались десятого портрета. Перепел давно сменил меч на нож переплетчика. Но Черный Принц… Не было у этого темнокожего никакого уважения к князьям и к порядку этого мира!

Бальбулус с неохотой взялся за кисточку.

Ну хорошо, лучше разделаться с этим, да побыстрее. Если Принца не окажется в книге, он должен будет вернуть пигменты красителей, в этом не было сомнений. Пару недель тому назад Бальбулус нарисовал одного мавританского торговца для книги путевых заметок, высоко оцененной Виолантой. Вот пусть он и послужит в качестве подходящего образца. Да. Бальбулус подмешал в серую краску, которую использовал для Роксаны, немного коричневой умбры и заострил кончик кисти.

Ниям стоял с Йеханом внизу перед воротами замка, поджидая Сажерука, пока миниатюрист Виоланты рисовал его в одеянии богатого купца и с лицом иноземца. И он все еще стоял там с Йеханом, когда Бальбулус отложил кисть.

Когда Сажерук с разбитым сердцем подошел к крепости, он испытал облегчение, увидев Нияма. Тщетно Огненный Танцор искал свою дочь. Только пасынок стоял рядом с его другом.

Йехан взглянул на него с неприкрытой враждебностью. И Сажерук услышал голос Орфея так явственно, будто тот произнес эти слова только вчера: Вообще-то я лишь намеревался отправить тебя назад к мертвым, без души, полым, как оболочка высосанного насекомого, но эта месть нравится мне еще больше.

Бальбулус в своей башне приступил к последнему персонажу. Он испытывал облегчение, что хотя бы для него не понадобился серый краситель, и рисовал Сажерука так, как уже не раз изображал его раньше: в красно-черном наряде Огненного Танцора.

У смерти много красок

Для чего Бог дал мне такой великолепный талант? Он для меня как проклятие, но и как великая милость.
Альбрехт Дюрер

Последнюю книгу, над которой работал Великий Бальбулус, Виоланта заказала ему по случаю дня рождения. Она должна была стать настоящим чудом Омбры, начиная от текста и заканчивая иллюстрациями: не только нимфы и огненные эльфы, но и жабы с рыбами, дикие кабаны, волки и рыжие лисы, стрекозы, бабочки, дикие цветы на лугах и у рек – все богатство ее княжества, созданное без участия человека. Бальбулус был не особенно рад такому заказу. Он предпочитал изображать мир людей. Все остальное было лишь более или менее привлекательным декором. Писцы прислали ему готовые страницы накануне вечером. Он, как всегда, был недоволен качеством чернил и шрифтом. Однако Бальбулус давно перестал донимать Виоланту просьбами найти других писцов. Ответ ее всегда был одинаков: Бальбулус, у этих людей есть семьи, которые надо кормить. Еще бы! Но разве было это оправданием тому, что они сами лишали себя посмертной славы этими уныло начертанными буквами и слишком бледными чернилами? Искусству нет дела до пары голодных ребятишек! Подлинное искусство требует жертв! А эта книга призвана была стать подлинным искусством, хотя ему и пришлось изобразить для нее обыкновенных рыб и – смех да и только – ос и мух. Что ему еще оставалось, если не прибегнуть к волшебным пигментам, чтобы даже эта работа вызвала зависть конкурентов?

Бальбулус бросил беспокойный взгляд на сундук, в котором хранил книгу, за счет которой были получены краски. Его радовала мысль, что скоро от нее можно будет избавиться, передав тому хитрому трубадуру и его стеклянному человечку. С тех пор как Бальбулус нарисовал серые инициалы, Омбра наполнилась слезами и мрачными слухами. Исчез Перепел вместе со всей своей семьей, и не только он. Куда девался Чернильный Шелкопряд, где подруга скоморохов Элинор Лоредан? Где красавица Роксана и ее дочь Брианна, которую Виоланта любила даже больше, чем свои книги? Огненный Танцор якобы даже отправился к Белым Женщинам, чтобы расспросить их о пропавших.

Судя по всему, он их там не нашел.

Бальбулус быстро оторвал кисть от пергамента, чтобы не испортить портрет голубого зимородка, который мастерски окружил рамкой из болотных лилий и жабьего щавеля. Он снова ощущал дрожь в пальцах. В последнее время это случалось слишком часто, и не только с его живой рукой. В последнее время? Бальбулус точно знал, когда началась эта дрожь. С тех пор как закончил работу над Серой книгой. Да, Бальбулус так ее и назвал, хотя все страницы, за исключением десяти инициалов, были снабжены роскошными цветными иллюстрациями. Перед тем как преподнести книги Виоланте, переплетчики всегда приносили их Бальбулусу, чтобы он довел иллюстрации до совершенства. Но эта книга, эта маленькая, коварная, проглатывающая людей книга… Бальбулус не хотел не только к ней прикасаться, но даже видеть ее! Стоило ему раскрыть книгу и приступить к работе над каким-нибудь инициалом, как пальцы начинали дрожать, и ему казалось, что это Серое стирает из памяти все остальные краски. Обычно Бальбулус гордо выставлял готовую работу у себя в мастерской. Эту книгу он, словно вор, прячущий награбленное, поместил в сундук, где хранил лишь использованный пергамент и льняное масло. Крышка его была до того тяжелая, что поднять ее составляло немало труда, но Бальбулус продолжал ловить себя на том, что то и дело ищет взглядом этот сундук. Он будто бы опасался, что Серость могла просочиться и сожрать его так же, как всех пропавших. Они, должно быть, застряли где-то в книге, разве нет? Его искусство пригвоздило их к страницам. Да, Бальбулус знал, что эти мысли попахивают сумасшествием, но не мог перестать возвращаться к ним, хотя и пытался успокоить себя тем, что Черный Принц и Сажерук никуда не делись. Хорошо, пусть для Сажерука он не воспользовался серым пигментом, а что до Черного Принца…

Кончай, Бальбулус! Твое дело заниматься искусством, а не размышлять.

Он сжал золотой кулак, чтобы совершенные пальцы, выкованные искусным пасынком Сажерука, перестали дрожать. К юноше прибывали клиенты даже из дальних стран, а ведь ему было всего-то пятнадцать лет. Мастерская мальчишки была уже дважды разгромлена завистниками, потому что на его фоне все остальные ювелиры выглядели дилетантами. Будь то кольцо, бюст, золотая чаша или урна, Бальбулус признавал, что мальчик, несмотря на свою юность, обладает такой же властью над металлом, как он сам над чернилами и кистью. Определенно, мальчишка сможет сделать ему другую руку, которая бы не дрожала.

Да ты что, Бальбулус? А вдруг он узнает, что как раз твое искусство и заставило исчезнуть его мать и его сестру? Довольно! Пора было кончать с этими мыслями. Его искусство сохраняло лица людей даже вопреки смерти. Он дарил жизнь, а не отнимал ее. Бальбулус опустил кисть и принялся рассматривать совершенную синеву красителя, которым закрашивал перышки зимородка. Как он сиял! Художник действительно никогда в жизни еще не видел такого цвета…

Снаружи стало темнеть. Скоро он понесет готовую книгу к красильным ямам. Неужто Бальбулус позволил сделать себя чьим-то инструментом? Инструментом человека, к которому питал отвращение, еще когда тот творил безобразия в Омбре?

Бальбулус вслушался в опустившуюся ночь.

В замке было тихо, как в могиле. Виоланта скрывалась в своей библиотеке с тех пор, как исчезла дочь Огненного Танцора. Иногда оттуда доносился плач. Что, если признаться ей в содеянном и показать книгу? Что, если существует возможность их вернуть назад? Он мог бы закрасить серое. Или вовсе разорвать свои картинки.

Бальбулус отложил кисточку и подошел к окну. Ночь зачернила крыши и стены Омбры. Лишь в той стороне, где жили Сажерук с Роксаной, огонь озарял кусочек неба. Вся Омбра любила Огненного Танцора. Даже эльфы и нимфы с ним говорили. Если он узнает, что натворил Бальбулус, не закончится ли это пожаром? А ведь когда-нибудь правда про серые картинки выплывет наружу. Так, по крайней мере, предсказывала сама книга.

Коварная мелкая вещица!

Бальбулус старался не смотреть в сторону сундука, когда вернулся к своему рабочему столу. Клюв. Нарисуй клюв, Бальбулус. О, этот желтый цвет! Даже охра из этого набора пигментов пристыжала все, что он раньше называл охрой. Может, эти цвета все же стоили того, чтобы продать за них душу. Никто не смешивает краски так, как Великий Бальбулус! Даже в Константинополе, где из манускриптов несравненного Бехзада вылетали райские птички и выскальзывали золотые ящерки, люди станут нашептывать эту фразу. Скоро все они будут одержимы желанием затеряться в ландшафтах Омбры, нарисованных Бальбулусом.

Золотой рукой он взял самую тонкую из своих кисточек, чтобы написать глаз зимородка, как вдруг какой-то шорох заставил его вздрогнуть. Бальбулус с проклятием оторвал кисточку от пергамента. Сколько раз он должен напоминать прислуге, чтобы никто не смел входить в мастерскую без разрешения? И чего им надо в такое время, когда все уже спят?

– Я попрошу Виоланту, чтобы она лишила тебя жалованья… – Но слова замерли на губах Бальбулуса.

На пороге стоял Бальдассар Ринальди. Он закрыл за собой дверь и одарил Бальбулуса улыбкой, которая была еще масленее тряпок, которые использовались для очистки кистей.

– Что ты здесь делаешь? – напустился на него Бальбулус. – Я тебя не звал! Мы же договори…

– Я знаю, знаю, – перебил его трубадур.

Бальбулусу всегда мерещился мертвенно-зеленый цвет, когда он стоял напротив Ринальди. Очень тревожная ассоциация. Гнилостно-бледная зелень – да, такой краской он написал бы душу Бальдассара Ринальди.

– Одна из камеристок Виоланты не может наслушаться моих песен и насытиться моими поцелуями, – промурлыкал трубадур. – Она впускает меня в замок в любое время дня и ночи. И вот я подумал: Бальдассар, избавь Бальбулуса от лишних хлопот и забери у него книгу! Он наверняка у себя в мастерской.

Ринальди окинул мутным взглядом мастерскую Бальбулуса, как будто прицениваясь, что из вещей будет выгодней превратить в деньги у торговцев краденым Омбры. Глаза у Ринальди всегда были мутными. От вина ли или от чего еще – этого Бальбулус определить не мог. Сам он зависел лишь от одного – искусства.

Чтобы достать книгу из сундука, Бальбулусу пришлось повернуться к своему гостю спиной. Из-за этого он не заметил, как Ринальди мягко задвинул щеколду на двери мастерской.

– Просто возмутительно, как твой заказчик использует мое искусство в собственных целях, – сказал Бальбулус, засовывая книжку вновь задрожавшими пальцами в заранее приготовленный мешочек. – Передай Орфею, что я его никогда не любил и снимаю с себя всякую вину.

– Конечно. – От Бальбулуса ускользнула насмешка, прозвучавшая в голосе посетителя.

А вот Бальдассар Ринальди никогда не снимал с себя вины. Он исключительно охотно делал себя виноватым. Это позволяло ему с легкостью нарушать правила, и он без стеснения мог признаться, что никогда не испытывал мук совести, лишая кого-то жизни. Ринальди никогда не интересовало, что думают или чувствуют другие. То, что подобные суждения и стоят на пути его поэтического дара, до него, разумеется, не доходило.

– Вот. И я больше никогда не хочу это видеть! – Бальбулус протянул ему мешочек так нетерпеливо, будто тот обжигал пальцы.

Ринальди извлек книжку на свет и погладил серый переплет. Какая милая маленькая книжка. И какая при этом злая.

– О, вы можете быть уверены, что видите ее сейчас в последний раз, – сказал он, пролистывая страницы веером.

Там были они все, такие серолицые и тем не менее словно живые. Удивительно! Ринальди снова сунул книгу в мешочек и одарил Бальбулуса признательной улыбкой:

– Орфей будет очень доволен.

Он вонзил Бальбулусу кинжал в сердце – умело и быстро, ровно на такую глубину, чтобы тот сразу затих, а кровь не била фонтаном. О да, Бальдассар Ринальди тоже был мастером, пусть и не в искусстве рифмы. Гораздо больше он смыслил в деле убийства. Разрушение – ремесло, которым овладеть намного легче, чем созданием красоты.

Бальбулус осел с выражением удивления на лице. Удивляясь, ужасаясь и возмущаясь слишком преждевременному угасанию своего таланта.

Ринальди вытер кинжал одной из тряпок, которые Бальбулус использовал для кистей. Блестящий парчовый мешочек, в котором лежала книга, был, вероятно, сам по себе ценной вещью, не говоря уже о самой книге. Ее стоимость теперь будет только расти, потому что больше не появится другого такого произведения с картинками Великого Бальбулуса. А что, если оставить ее себе? Весьма соблазнительная мысль, но Ринальди отмел ее. Орфей был в союзе с Читающей Тени. Еще попросит ту превратить Бальдассара в жабу, а то и в крысу? Поговаривают, эти Читающие часто поступают так со своими врагами. Ринальди с содроганием стянул кольцо с левой руки Бальбулуса. Нет. Никакая книга не стоила риска. Он терпеть не мог крыс, а Орфей уже не раз доказал свою мстительность.

Ринальди еще раз окинул взором свою жертву. Ах, еще золотая рука! Разумеется! Пришлось пустить в ход нож. Какая великолепная вещь и наверняка уникальна. В Грюнико она, несомненно, принесет ему солидную сумму.

Ринальди сунул ее в заплечный мешок и осмотрелся в поисках еще какой-нибудь добычи. Он потянулся к маленькой серебряной шкатулке, но внутри обнаружил лишь деревяшки, которые должны были подтвердить, что Бальбулус изобразил врагов Орфея достоверно. Нет уж, спасибо. Ринальди оставил шкатулку в покое. Эти жуткие вещи сделали свое дело и наверняка приносили несчастье. А вот серебряные столовые приборы Бальбулуса и помпезная цепь, которой он украшал себя по официальным поводам, перекочевали в заплечный мешок. Этот заказ действительно окупился, хотя Орфей платил не очень щедро.

На письменном столе лежали страницы книги, над которой Бальбулус работал в последние часы жизни. Ринальди бросил на них презрительный взгляд, прежде чем удалиться из мастерской. Неплохо. Нет, действительно неплохо. Жаль, что эти страницы еще не готовы, иначе бы их тоже можно было хорошо продать. Ну да нельзя же иметь все.

Он перешагнул через распростертое на полу тело Бальбулуса и бросил на свою жертву последний взгляд. На груди у Бальбулуса распустился красный кровавый цветок.

Ринальди довольно мурлыкал себе под нос, закрывая за собой дверь мастерской. Да, он и сам был художником. Теперь ему оставалось сделать еще одно дело.

Ключ от библиотеки Виоланты висел именно там, где показала Донателла, та самая камеристка, которую сводили с ума его стихи и поцелуи. Картина, за которой скрывался ключ, изображала Бальбулуса за работой. Трогательно.

Дверь в святая святых Виоланты покрывала искусная резьба с цитатами из любимых книг королевы, но Ринальди эти строки, конечно, ни о чем не говорили. Библиотека занимала всю башню, и он был уверен, что при свете дня из высоких окон открывается фантастический вид. Но от одного вида книг, некоторые из которых были впечатляюще толстые, у него начинала болеть голова. Потому Ринальди и ценил стихи и песни: за краткость. Он положил маленькую книжку с портретами врагов Орфея на небольшой пюпитр для чтения, который стоял у окна, так, чтобы на нее упал первый же утренний свет.

– Не беспокойся, маленькая злая штучка! – прошептал он. – Скоро Бальдассар отнесет тебя к твоему настоящему хозяину, но сперва… – он ласково похлопал книжку по серому переплету, – сперва мы загоним поглубже в глотку Огненному Танцору рыболовный крючок Орфея.

Ринальди отступил на шаг и окинул взглядом полки, уходящие ввысь, до самого расписного потолка. Раз уж он очутился здесь, почему бы не украсть пару-тройку стихотворений? Ведь те дураки, что слушали его в тавернах, и знать не знали, кто их сочинил, а слагать свои собственные порой так утомительно!

Он подошел к полке, книжки на которой были многообещающе тонкие, и вытянул одну. Ха! Стихи в ней были намного хуже его собственных! Вот тебе еще одно доказательство. Он презрительно хрюкнул и вернул книжку на прежнее место. Хотя Черный Принц и не оценил его искусство, никто не сочинял и не пел так хорошо, как Бальдассар Ринальди! И никто не убивал лучше, чем он.

Ринальди снова повесил ключ от библиотеки за картину с портретом своей последней жертвы и покинул замок тем же путем, каким пришел: через потайные коридоры, которыми пользовались слуги, уборщицы и камеристки. Стражники, что попадались на пути, лишь кивали ему. Бальдассар Ринальди порой развлекал их своими песнями в тавернах и многим из них поставлял разные не вполне законные товары.

Лишь маленькая книжка

Ты думаешь, что ты первый с начала времен, кому ведома боль и кто живет с разбитым сердцем, но потом тебе в руки попадается книга.
Джеймс Болдуин

Уродина. Мысленно Виоланта все еще называла себя так, несмотря на все лестные прозвища, придуманные подданными. Что значит быть Уродиной? Некрасивых людей стараются не замечать, и Виоланте нравилось быть невидимой, вопреки личине Виоланты Храброй, Защитницы Омбры, Заступницы слабых. Виоланта Омбрийская была живым доказательством того, что можно и собственными руками написать свою роль. Однако в последние дни, вопреки желанию, ей пришлось стать Виолантой Скорбящей. Одинокой. Виолантой Брошенной.

Прошлой ночью Ниям долго сидел подле нее и утирал своей королеве слезы. Только ему удалось наконец заставить ее несколько часов поспать. Он знал, что такое потерять того, кого ты очень любишь. Он все еще носил на шее медальон с именем сестры. Не заказать ли и ей медальон с именем Брианны? Ее брату, потому что он теперь лучший ювелир в Омбре? Брианна. Стоило Виоланте даже мысленно произнести это имя, как на глаза опять набегали слезы. Было еще темно, когда Ниям ускакал к себе в лагерь комедиантов.

– Мы ее найдем, – сказал он на прощанье. – Мы разузнаем всю правду о том, что здесь произошло.

О том, что здесь произошло… Люди, к которым было привязано сердце Виоланты, расстаяли, как сон поутру. Как тогда, когда она была одинокой девушкой без друзей, а ее мать внезапно пропала. Она умерла, Виоланта. Может, они тоже все умерли? Ни Виоланта, ни Ниям не хотели в это верить. Разумеется, она отправилась в библиотеку, как только осталась одна. А куда же еще? Виоланта ненавидела этот замок, пронизанный сквозняками, и в это утро он показался ей еще холоднее и темнее, чем обычно. Любимым временем Виоланты всегда было утро, ранние часы были единственными, что принадлежали ей одной безраздельно. Было намного легче пойти навстречу миру после того, как она начнет день с чтения.

Читать, Виоланта? Сегодня утром ты не сможешь читать.

Но она должна была попытаться. Чтобы обрести ясность, силу на предстоящий день, на решения, которые необходимо принять… Даже Ниям, сохранявший свет в самые темные для нее часы, казался растерянным, а ведь он-то всегда знал, что делать.

Таддео, старый библиотекарь, каждое утро оставлял для нее на пюпитре книгу. Тишина, наполненная умными голосами… Так Таддео описывал мир, который он обретал среди книг. Виоланта три года назад перевезла из Дворца Ночи в Омбру библиотекаря, который еще в детстве приносил ей нужные книги. Таддео теперь трудно было подниматься по крутой лесенке к верхним полкам, но разве это имело значение? Он знал еще ее мать и часто выбирал для Виоланты ее любимые книги.

В книге, которую Виоланта читала сейчас, говорилось о путешествии одного торговца за три моря, за тысячи миль на восток. Он вернулся оттуда со знаниями о дальних странах и о невиданных чудесах. Его воспоминания были сухими, но картинки к описанию были необычными и полными чудес. Виоланта любила их даже больше, чем иллюстрации Бальбулуса, хотя ему, разумеется, никогда об этом не говорила.

Она как раз взяла труд путешественника и раскрыла его, но тут заметила у окна другую книгу. Неужто Таддео стал настолько забывчив, что не запомнил, какую книгу она читала накануне?

Виоланта решила, что повествование торговца-путешественника подождет. Книжка на пюпитре была миниатюрной, размером с ладонь, в пепельно-сером кожаном переплете. Это было странно. Мортимер не использовал кожу. Он переплетал свои книги в полотно винно-красного цвета. Неужто он захотел удивить ее и оформил обложку так непривлекательно из-за мрачного содержания? Но ведь теперь и не узнаешь…

Каким холодным стало опять ее сердце.

Она выслушала уже столько сообщений о случившемся – от Йехана, от Силача, от Нияма… Все они говорили одно и то же: они просто растворились в воздухе. И тем не менее Виоланта разослала во все концы разведчиков. Бессилие было хуже всего. Как будто заплутал в собственном сне, из которого не можешь вырваться.

Виоланта погладила серую кожу. Никаких тисненых листиков, цветов или звезд, какие использовал для оформления Мортимер. Бумага форзаца тоже была серая, однако следующие страницы были оформлены, без сомнения, Бальбулусом. Конец истории. Больше на титульной странице ничего не стояло, даже имени автора. Первый же разворот оказался странным. Страница была заполнена причудливо перевитой буквой «Ф», хотя текст на соседней странице справа начинался с буквы «Ж». Таких ошибок Бальбулус никогда не допускал. Кроме того, вся «Ф» была выдержана в серых тонах, как и лицо, которое проглядывало сквозь букву. То был Фенолио, Чернильный Шелкопряд.

Взгляд Виоланты беспокойно скользнул к тексту на странице справа. Рисунки, обрамляющие его, были цветными, и Виоланта осеклась, как только прочитала первые слова. Их написал явно не Фенолио. Его слова пели и сразу оживляли картинки, эти же оставались странно беззвучными и читались так, будто оказались поставлены в один ряд случайно.

Жил-был однажды человек, которого все называли Огненным Танцором, потому что языки пламени любили его и делали все, о чем он просил. Однажды он пропал в другом мире, по слову одного старика и по голосу одного переплетчика. Многие годы он скитался по чужой истории, пока не встретил однажды человека, голос которого был так хорош, что вернул его назад, домой. Огненный Танцор снова смог обнять свою красивую жену и дочь. Он обрел счастье, славу и могущественных друзей. Но поблагодарил ли он того, кто все это ему вернул? О нет. Он предал своего помощника. Он заключил союз с его врагами и вверг его в беду. И тот поклялся отомстить.

Последняя фраза отозвалась эхом в сердце Виоланты, когда она перелистнула страницу.

Буква «М». Такой инициал стоял на следующей странице. Бальбулус и его нарисовал в одних лишь серых тонах, и за этой буквой стоял Мортимер, словно пойманный в первую букву своего имени. Перепел получился настолько похожим, что Виоланте даже почудилось, что она слышит его дыхание. Но что это взбрело Бальбулусу в голову – при всех его дорогих кисточках изобразить спасителя Омбры в виде серой тени?

Тени…

Она пролистнула дальше. Еще одна «М». Мегги, дочь Мортимера. На букву «Р» шла Реза, его жена… Виоланта торопливо перелистывала страницы. Из буквы «Э» выглядывала Элинор Лоредан, подруга жонглера, как ее называли в Омбре. За буквой «Д» стоял чтец Дариус, про которого Таддео утверждал, что тот знает о книгах не меньше, чем он.

Нет, этого не могло быть!

Она перевернула еще одну страницу размером с ее ладонь. Там из серой буквы «Р» выглядывала Роксана, жена Сажерука.

Виоланта помедлила. Пальцы ее не слушались. Но все же она перевернула еще одну страницу.

«Б». Букву, сквозь которую смотрела Брианна, Бальбулус изобразил в виде лианы ежевики. Эта лиана цеплялась за платье девушки и оплетала ее руки. Виоланта прикоснулась к серому лицу и длинным вьющимся волосам, которые в жизни так и пылали рыжим огнем. Текст на правой стороне разворота Бальбулус окружил белладонной и аконитом:

Продолжить чтение

Вход в систему

Жанры