Женственность

Переводчик Светлана Владиславовна Станевич

© Доротея Джерард, 2025

© Светлана Владиславовна Станевич, перевод, 2025

ISBN 978-5-0065-3006-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Перемена участи

– Итак, вы хотите сказать, что у меня ничего нет, совершенно ничего?

– Моя дорогая юная леди, я вовсе не хочу это сказать, уверяю вас; но – к огромному сожалению…

Она нетерпеливо отмахнулась.

– Не надо сожалений, пожалуйста! Они мне не помогут. Я жду объяснений, а не сожалений.

В комнате находились два человека: молодая женщина с ярким цветом лица и в глубоком трауре и невысокий пожилой мужчина с тусклыми седыми волосами и тусклым серым лицом, с которого смотрела пара острых деловитых глаз, чья природная бойкость сейчас приглушалась видимым смущением. Хотя в его одежде, если рассматривать её внимательно, не было ничего ущербного, всё же в целом она производила впечатление потрёпанности.

В центре большого помещения, где высокие зеркала и оливково-зелёный плюш играли выдающуюся роль, на красивом, хотя и несколько кричащем, брюссельском ковре, эти двое стояли друг против друга.

– Объяснить можно в двух словах: нет завещания!

– И это значит…

– Это значит, что ближайший родственник наследует всё, что только можно наследовать. Как вам известно, вы не состоите в родстве с покойной. Ничто, кроме завещания, не может дать вам никаких прав.

– Но что-то должно быть! – вскричала она порывисто. – Вы недостаточно хорошо осмотрели бумаги.

Невысокий мужчина выпрямился во весь рост.

– Моя дорогая юная леди, я был бы недостоин своей профессии, если бы пренебрёг своими обязанностями в этом отношении. Уже давно я веду дела вашей – гм! – покровительницы. Любая мало-мальски важная бумага не ускользнула бы от моего взгляда. Кроме того, вы сами видели, как я осматривал её рабочий стол, – и что же? Nil, просто nil!

Он вздохнул табачным вздохом, словно сожалея, и растопырил пальцы в лайковых перчатках, купленных специально для этого случая.

– Это какая-то ошибка. Не могла она оставить меня вот так.

– Уверен, это не было её намерением. Когда бы я не заводил речь о последнем распоряжении, моя искренне оплакиваемая клиентка всегда давала понять, что вы – её наследница. Но так трудно было добиться определённости, выражение последней воли пугало неотвратимостью, и вам известны, как и мне, причуды нашего почитаемого друга. Я просил – клянусь, я умолял, – повторил он, глядя прямо в обращённое к нему лицо, словно желая оправдаться. – Я указывал на желательность зафиксировать всё в письменном виде; но, хоть она и не отказывалась, она вечно откладывала. И действительно, казалось, что торопиться ни к чему. Она не была стара, и хотя часто недомогала, её недомогания никого не беспокоили, настолько все к ним привыкли… Хронические больные обычно умирают тяжело, я видел это сколько раз! – но этот случай был исключением. Какое право я имел давить на неё?

– Да и зачем, не так ли? Ведь могло кончиться тем, что она передала бы свои дела кому-то, кто бы ей не докучал, и тогда потеря хорошего клиента… – она не продолжила ход своей мысли. – Однако, раз её намерения были так ясны, то, хоть завещания и нет, не понимаю, почему…

Но тут невзрачный делец снова обрёл равновесие духа. Улыбка, тронувшая углы его рта под седыми усами, столь явно выказала превосходство, что смутила бы любого.

– Моя дорогая юная леди, намерения – это одно, а закон – совсем другое. Последний не может брать в расчёт первые, иначе утонет в трясине эмоций. Никто не сомневается, что ваша покойная патронесса намеревалась позаботиться о вас, но факт в том, что она этого не сделала. Законное и логическое следствие этого, – то, что всё имущество, которым она владела на момент смерти, недвижимое, как и движимое, отойдет её ближайшему родственнику. Такова буква закона!

Она посмотрела на него строго, так строго, что он снова почувствовал неловкость.

– А мне ничего? Совсем ничего?

– Ничего, кроме ваших личных вещей, – пробормотал он извиняющимся тоном, и резко оборвал себя, словно его кольнула неприятная мысль.

Девушка посмотрела вокруг пустым взглядом, яркие краски её лица поблекли.

– Но это… жестоко! – её руки бессильно упали. Её собеседнику показалось, что она сейчас разразится рыданиями.

– Действительно, – поторопился он согласиться. – Кто бы мог подумать? Ведь было бы достаточно и устного заявления, сделанного при свидетелях. Если б вы вовремя предуведомили меня, к чему идёт дело, то я, без сомнения,…

Она больше не слушала его. Подойдя к окну, она распахнула его, словно ей не хватало воздуха. Стоял прекрасный августовский день, и её новые тяжелые траурные одеяния тяготили её. На голове у неё всё ещё была шляпа, убранная тремя или четырьмя ярдами крепа. Она совсем недавно вернулась с долгих и ужасных для неё похорон, только сегодня тело её покровительницы было предано земле.

Звуки улицы ворвались в комнату из открытого окна – гул, стук, звяканье, обычные звуки оживлённой столичной улицы. Она постояла немного, слегка вытянув шею, вдыхая осенний воздух, по-видимому, поглощённая движением под окном. Затем, резко отпрянув, захлопнула окно, у неё были и другие дела, городская сутолока не могла бы удивить её. Она спросила:

– Кому достанется всё это?

– Двоюродной сестре, или троюродной, но ближе родственников нет, кажется. Фрау фон Гельмбах живёт в Северной Германии; я ей написал.

– Она нуждается?

– Боюсь, что весьма. Её муж – правительственный чиновник. Всё как обычно: жалованье маленькое, семейство большое, эти две вещи как-то всегда сочетаются друг с другом. Конечно, есть вероятность, но не более того, что она захочет учесть явное желание покойной и придти к какому-то соглашению с вами, по своей воле, разумеется, но …люди, у которых восемь детей, обычно не склонны к великодушию. Без сомнения, она будет искренне сочувствовать вам в вашем разочаровании, но что до материальной компенсации, – вы же знаете поговорку, своя рубашка ближе к телу. Боюсь, я не имею права заронить в вас надежду на…

– Благодарю, я ещё не дошла до того, чтобы побираться, – сказала девушка со смешком. Краски постепенно возвращались на её лицо, хотя в глазах ещё читалось потрясение. – Может, мне это предстоит. Я рада, что она бедна, так мне легче. Я боялась, что она – из тех богачей, что купаются в золоте. Я охотно уступлю ей и её детской, лишь бы мне только знать, что станется со мной. Вы мне этого не скажите, так ведь?

– Моя дорогая юная леди! Затруднительно было бы для меня сказать это. Если я могу оказать вам услугу, – советом, я имею в виду, – поспешно поправился он, испугавшись за свой кошелёк, в случае если его неправильно поймут. – Буду, конечно, счастлив…

– Да, да, конечно, но я ещё не до такой степени… Мне надо привести мысли в порядок. Всё произошло так внезапно, видите ли. Если не возражаете, я начну приводить мысли в порядок прямо сейчас, одна, вы мне уже не понадобитесь, – и она со значением посмотрела на дверь.

Невзрачный маленький делец не нуждался в дополнительных указаниях, он рвался за дверь всей душой. Он постепенно отступал к вожделенной двери уже некоторое время, надеясь только, что успеет выскочить за неё, прежде чем юная особа ударится в истерику (так мало он доверял женской природе). Она ещё говорила, а он уже схватился за ручку двери, но почувствовав, что спасение близко, замедлился, почувствовав укол раскаянья.

– Конечно, все подарки, всё, что ваша покровительница подарила вам, – украшения и тому подобное, – останутся вам. Вы можете не опасаться, что кто-то предъявит на них права.

– Да, да, – сказала она, выразительно глядя на дверь.

– Если это всё, то я…. Не прислать ли вам вашу горничную?

– Мою горничную? Что за мысль! Разве у нищих бывают горничные? Для меня вопрос, не стану ли я сама горничной!

Но законник уже прикрыл за собой дверь и спускался по лестнице.

Бросив вокруг ещё один долгий взгляд, она села на ближайший оливково-зелёный стул. Она не впала в истерику и не собиралась, но чувствовала себя так, как чувствует человек, на чьи плечи внезапно обрушилась огромная тяжесть. В ушах звенело, кровь пульсировала; бесцельно оглядываясь вокруг, она пыталась снова собрать себя в единое целое, словно знакомая обстановка могла убедить её в том, что она – всё ещё она. Подспудно мелькала мысль, что она видит эти вещи в последний раз, – зеркала, ковры, картины, свидетельства комфорта и спокойствия минувших дней. В том будущем, что ожидало её, им уже не будет места.

– Ничего, совершенно ничего, – повторила она вслух, тупо глядя перед собой.

Она не была тупой, – о нет! напротив! Но, как она уже сказала, всё произошло так внезапно. Ещё вчера – дом, защита, безопасное будущее; сегодня – ей сказали, что она может взять свои украшения. Перемена участи была разительна. Она посмотрела на свои руки, с которых стянула перчатки – белые, красивой формы.

– Думаю, я смогу работать, – размышляла она.

Затем, закрыв руками лицо, подавила рыдание и пробормотала:

– Есть ли кто-нибудь беднее меня? Кто-нибудь более одинокий, чем я?

Глава 2. То же самое

Действительно, в тот момент было бы трудно, даже в Вене, где столько разбитых сердец и поломанных судеб, найти другого столь же одинокого человека, настолько лишённого социальных связей и поддержки, как Клара Вуд. Чувство опустошённости, поглотившее её сейчас, напомнило ей о событиях двенадцатилетней давности, положивших конец её детству.

Вспыхивало газовое освещение, щёлкал хлыст, по арене разливался стойкий запах конюшни. В тот вечер она не выступала; хотя ей едва исполнилось восемь лет, она уже прыгала через бумажные обручи, но сегодня был не её выход. Из-за тяжёлого занавеса, скрывавшего вход на арену, она наблюдала за акробатическими номерами наездника в жёлтом трико и розовой курточке. Как блестели её глаза, как расширялось сердце в груди при каждом взрыве аплодисментов! В партере было множество детей её возраста, и каждому ей хотелось крикнуть:

– Это мой папа! Мой папа! Слышите? Завидуйте мне!

Это что-то да значило, – быть ребёнком знаменитости, хотя бы только цирковой знаменитости. Действительно, Мартин Вуд заслуживал быть названным, в своём роде, звездой. В искусстве верховой езды ему не было равных, когда он исполнял свои мастерские трюки на спинах своих осёдланных и неосёдланных скакунов. А сегодня он был в особенном ударе, подстёгиваемый овациями, сопровождавшими его всё более и более рискованное представление.

Клара не заметила, как всё случилось; она поняла, что что-то неладно только когда гром аплодисментов затих, сменившись испуганным перешёптыванием и чьим-то одиноким вскриком. Что-то лежало на полу, но что именно, она не разглядела, так как это что-то немедленно загородили бросившиеся вперёд люди, галопом пронеслась лошадь, голос директора умолял публику сохранять спокойствие, и мимо неё быстро пронесли что-то жёлто-розовое, она заметила лишь свисающую руку, чертившую след на опилках арены. Вдруг она услышала крик, показавшийся ей знакомым, она побежала на него и увидела, как её мать повалилась, словно бревно, на руки усыпанного блёстками клоуна.

Последовала ужасная ночь в маленькой гостинице, где остановились Вуды, – она провела её, скрючившись в углу кухни, а мимо проходили люди в комнату матери и выходили, не замечая её и не отвечая на её вопросы. Уже рассвело, когда, наконец, какая-то женщина взяла её за руку и провела, открыв запретную дверь, в комнату, где её мать, очень белая, неподвижно лежала на жалкой кровати. Это всё потрясение после несчастного случая, – ты ведь знаешь, деточка, что папа сломал себе шею, упав с лошади? – она не выдержала шока, бедняжка. Рядом с ней лежал маленький свёрток – младенец с восковым личиком. Братец тоже умер. Все сразу умерли, почему? Странно, так странно! Настолько удивительно, что она ничего не сказала и не заплакала.

На следующий день она впервые увидела лицо своей покровительницы. Хотя это было очень простое и даже незначительное лицо, ей оно показалось прекрасным, как лик ангела. Его доброе выражение согрело сердце сироты. Она никогда не будет одинока, – так ей было сказано, – и она поверила, как поверила, что теперь ей не придётся голодать, раз на этой даме было шёлковое платье, хотя был будничный день.

Цирк гастролировал на модном курорте в Богемии, и разговор за table d’hote о трагической гибели английского наездника и о последующих смертях его жены и новорождённого ребёнка коснулся слуха состоятельной вдовы. История тронула сердце баронессы Сейфорт, а рассказ о восьмилетней сиротке, на чью золотистую головку обрушился двойной удар, воспламенил её воображение. За ребёнком послали, и как только баронесса увидела её, то сразу приняла решение. Дело в том, что баронесса Сейфорт обожала красивых людей, а девочка была лучезарно красива. Яркие и нежные краски личика, необычное сочетание карих глаз и золотистых волос произвели на богатую даму большее впечатление, чем трагическое положение неимущей сироты. Выразительность карих глаз была удивительна, казалось, они говорили: «Я не боюсь. Я несчастна, но я не боюсь». В этих глазах была не смелость, не беспечность и не весёлость, в них было мужество, мужество смотреть миру в лицо. Но не говорящие глаза решили в тот день судьбу Клары, а редкое и изысканное сочетание тёмных глаз с локонами блондинки.

Сама же баронесса Сейфорт, с её склонностью к красивым лицам, в своём собственном лице имела некоторый изъян: благодаря чрезмерно скошенным линиям лба и подбородка её нос как-то слишком выдавался вперёд, из-за чего она выглядела гротескно en profile. Будучи некрасивой дочерью красивой матери, которой она восхищалась, но которая имела безжалостность пенять ей на недостаток красоты, она рано приобрела преувеличенное понятие о важности физической привлекательности. Её влекло к каждому красивому лицу, вследствие пережитых в детстве унижений. Некрасивые женщины либо ненавидят своих более привлекательных сестёр, либо обожают их, смотря по тому, чего больше в их собственной натуре, озлобленности или великодушия. А баронесса всё же не была злой. Страсть к хорошеньким лицам делала ярче её бесцветную жизнь.

Когда появился претендент на её руку, – а он, конечно же, появился, ведь внешность богатой наследницы играет столь незначительную роль, сравнительно с внешностью обычных женщин, – возникла новая возможность. Если она выйдет замуж, у неё может родиться дочь, и почему бы ей не быть такой же красивой, как её бабушка! Тогда она сможет, хотя бы вчуже, наслаждаться теми триумфами, которых сама была лишена. Она знала, что жениха привлекают её деньги в большей степени, чем она сама, но всё же вышла за него, в надежде, что он подарит ей дочь, а ещё потому, что у него были правильные черты лица.

Ещё одним разочарованием её жизни стало то, что у неё не было детей.

Ей не исполнилось и сорока, когда она овдовела и решила больше никогда не выходить замуж (мужчины с правильными чертами лица и некрасивыми жёнами не часто бывают идеальными супругами). Порой её посещала мысль о приёмном ребёнке, который придал бы смысл её бесцельному существованию, ведь у неё не было ни близких родственников, ни какого-либо занятия. Но чтобы воплотить эту мечту в жизнь, требовалось приложить усилия. Скорей всего, мечта умерла бы, не осуществившись, если б судьба не поставила на её пути маленькую Клару с золотистыми волосами. Снова вдову посетило видение будущих триумфов, ведь наверняка очаровательный ребёнок превратится в прекрасную женщину. Маленькая беспризорница была совершенно одинока, не предвиделось никаких сомнительных связей, – на похоронах не появился ни один родственник, – фактически, это было равносильно тому, чтобы неожиданно получить родную дочь. Нельзя было упустить такой случай. Перст судьбы был слишком очевиден.

Хотя удочерение не было формальным и не повлекло изменения имени (баронессе нравилось звучание английского имени), на первый взгляд казалось, что всё устроилось наилучшим образом для обеих сторон; однако на деле оказалось не так, хотя никто не сознался бы в этом.

По вине ли Клары испытала её покровительница очередное разочарование? Напрямую, нет. Но и баронесса Сейфорт не могла бы упрекнуть себя. Она была робким, добродушным, простым созданием, без тени коварства, у неё были хорошие качества, но им недоставало определённости, её добродетели были тусклы и бесцветны, им не хватало энергии доброй воли.

Баронесса начала разочаровываться, когда заметила, что волосы Клары теряют золотистый отлив. Пришлось признать, что волосы просто потемнели со временем и уже не контрастируют с цветом глаз. Кругленькое личико, что было так мило в восемь лет, в восемнадцать лет оставалось круглым и не стало овальным, как того хотелось баронессе, свежие губы были слишком большими, ноздри – слишком широкими. Карие глаза по-прежнему взирали на мир с отвагой, но, увы! теперь казались довольно маленькими на общем фоне крупного лица. Не приобрела она и гордой осанки, которая отличает царицу бального зала. С растущей неприязнью наблюдала баронесса метаморфозы, которые превратили очаровательного ребёнка в довольно заурядную, хотя и миловидную, женщину, и чувство её к сиротке, которую она когда-то прижала к своей тощей груди, остыло. Кларе не исполнилось и пятнадцати, а баронесса уже знала, что её мечте не суждено расцвести. Всё же, так как среди скудных добродетелей баронессы имелось и чувство справедливости, она не давала сироте почувствовать своё разочарование в ней. Она по-прежнему заботилась об её образовании, тщательно её одевала и следила, чтобы та хорошо питалась. Но скрытое разочарование, в котором баронесса не хотела признаться даже себе, охладило отношения тех, которые могли бы стать всем друг для друга. Уязвлённое тщеславие баронессы оказалось сильнее её слабого сердца, порой её раздражение прорывало тонкую оболочку благих намерений, и Клара не могла не чувствовать отвержения. С ней были добры, но в доброте не хватало какого-то существенного элемента. Предоставленная самой себе, Клара рано начала задумываться и делать выводы. Чувство покинутости рождалось в ней, ещё не способное отравить радость жизни. Клара испытывала к своей благодетельнице глубокое почтение и благодарность, не имевшие ничего общего с тем пылким чувством, которое когда-то пробуждали в ней наездник в жёлтом трико, её отец, и её мать, в которой не было ничего аристократического и утончённого, но была нежность.

Несмотря на привычку наблюдать и оценивать, Клара не превратилась в самое ужасное на свете существо, – в циника. Напротив, она умела, отложив в сторону горькие размышления, ценить жизнь, находить радость в каждом дне. Её ум, отточенный в бедности и богатстве, а также видимое отсутствие сильных эмоций, заставляли некоторых людей считать её сдержанной и даже холодной, несмотря на живость нрава.

«У неё больше рассудительности, чем сердечности», – вздыхала про себя опекунша. И это было ещё одной причиной ослабления её привязанности к девушке. Она не понимала её, но чувствовала в ней натуру, не терпящую опеки и давления, которая обязательно вырвется когда-нибудь на волю, и уже заранее осуждала её за это.

Конечно, это не было поводом лишать её покровительства, и баронесса никогда не задумывалась о том, чтобы снова выбросить свою protégé на улицу. Когда-нибудь она обязательно напишет завещание, как бы тяжело это не было для неё. У неё была нервная слабость, натянутые нервы всегда словно трепетали в ожидании чего-то ужасного, так уж повелось с того утра, когда, проснувшись, она обнаружила, что её красивый муж лежит мёртвый рядом с ней. Никогда уже она не могла стряхнуть с себя наваждения того леденящего мгновенья, паника поселилась в её крови, она тщательно отгоняла прочь всё, что могло бы напомнить ей о том, что и её час когда-нибудь пробьёт. Её друзьям было это известно, поэтому они подыгрывали ей в этом, а её кучер имел строгий приказ, в случае опасности повстречать похоронную процессию, сворачивать куда угодно, в самый грязный переулок, лишь бы избежать такой возможности. Если б она могла черпать душевную силу в любви к Кларе! Но дела обстояли так, как они обстояли….

Жестоко, что оттенок волос или ширина рта могут стоить человеку состояния!

Когда страшный момент настал, всё произошло так мягко и ненавязчиво, что счастливица верила, что лишь погружается в сон. Без сомнения, смерть была более снисходительна к баронессе, чем сама баронесса была к Кларе.

«С таким же успехом она могла бы оставить меня на арене цирка», – размышляла Клара, спрятав лицо в ладони. У неё было ощущение déjà vu. Катастрофа повторилась снова. Снова она переживала изумление, чувство своей ненужности никому, как в тот давний день, когда какая-то женщина говорила с ней у постели её умершей матери. Пусть обстановка была другой, но суть осталась та же. Она снова выброшена на улицу, а двенадцать лет покоя и комфорта, как оказалось, были лишь мимолётным эпизодом её жизни. Ничего нового, опять то же самое!

– Было бы проще остаться там с самого начала!

Ожесточение поднялось в её сердце, высушив источник слёз искреннего сожаления, которыми она плакала сегодня у свежей могилы своей благодетельницы. Да была ли она благодетельницей? Эта слабая душа, которая предпочла принести в жертву будущее своей приёмной дочери, лишь бы не испытать неприятного момента составления завещания. Зачем она привила ей вкус к приятным вещам обеспеченной жизни и лишила её их? Зачем приучила её к богатству, а осудила на бедность?

Но тут Клара резко поднялась со своего места, испугавшись чёрной неблагодарности своих мыслей.

– Нет, нет! Она не виновата, так уж получилось. И что пользы оглядываться назад? Мне надо быстро найти какой-то выход, если я не хочу, чтобы удачливая наследница застала меня тут!

Да, ей было о чём подумать! Заложив руки за спину, нахмурившись, Клара медленно меряла шагами брюссельский ковёр, отдавшись своим мыслям.

– Надо зарабатывать на хлеб! Вопрос, как? В цирк мне уже не вернуться, если б я там осталась, уже прошла бы haute ecole верховой езды, директор говорил, у меня были способности…. Но это в прошлом! – она подавила вздох. – Что ж тогда? Я могла бы стать сиделкой, – с дорогой баронессой у меня было довольно практики, – но я не хочу. Учить! Но чему? Образование у меня неплохое, но нет способностей к какому-то одному предмету, к музыке точно нет, и хотя я умею немного рисовать, но это именно что немного. Языки? Я знаю французский, не говоря уж об английском, но как представлю себе, что должна буду бегать по урокам, как бедная мисс Уилсон, и где! В Вене! Вене, по которой меня возили! Вот жалость, что у меня нет какого-нибудь таланта, которым бы я зарабатывала! Вот бы я умела играть на скрипке или петь! И почему я не артистка! А правда, кто же я? Теперь, когда думаю об этом, мне кажется, что я – никто, даже не хорошенькая! Ни талантов, ни красоты! Вот была бы я красавицей-нищенкой, и король подъехал бы ко мне и посадил на свою лошадь, но кому нужна некрасивая нищенка?

Она остановилась перед большим зеркалом и внимательно посмотрела в него. Действительно, красавицей она не была, но и некрасивой назвать её было бы несправедливо. В свои двадцать Клара Вуд была свежей, хорошо сложенной девушкой среднего роста; таких как она, можно много встретить на улице – тонкая талия, высокая грудь, все приметы женственности. Некоторые говорили о ней, что она недурна, не из-за того, что её окружала атмосфера молодости и здоровья, но, скорее, из-за плавности движений, стройности стана и, более всего, искорки в карих глазах, которую, казалось, не притушить никаким испытаниям. Они сохраняли то же неунывающее выражение, что и в тот день, когда баронесса Сейфорт послала за осиротевшим ребенком из цирка.

Придирчивый осмотр завершился покачиванием головы и смехом.

– Да уж, немного для начала новой жизни! Я знаю, что я сделаю: мне надо посоветоваться с фройляйн Поль, у неё много знакомств, может быть, она что-то найдёт для меня. У себя ли она ещё?

Клара взглянула на позолоченные часы на столе.

– Успею, если потороплюсь. Удачно, что я не снимала шляпу.

Глава 3. «Третий пол»

Фройляйн Поль была у себя в кабинете, но работу уже закончила. Кабинет представлял собой просторное, мрачное помещение со всеми признаками творческого беспорядка – книжные полки, бюро с множеством ячеек, корзины для бумаг, ярды промокательной бумаги, небольшой океан чернил. То было поле боя, на запылённой поверхности которого неустрашимая редакторша издания «Третий пол» сражалась с Мракобесием и Регрессом.

Приход Клары за советом именно сюда был вполне естественен: не только из-за ограниченного круга советчиков, который у неё имелся, – ибо с того момента, как баронесса рассталась с надеждой вывести в свет юную красавицу, её врождённое отвращение к совершению какого-либо душевного усилия взяло в ней верх, и хроническая невралгия окончательно превратила её в затворницу, – но также потому, что фройляйн Поль ничего не любила так сильно, как давать советы.

Редакторша была плотной, малорослой и смуглой, лицо её, благодаря квадратной челюсти и валикам жирных щёк, казалось практически квадратным. Коротко остриженный ёжик седых волос, пенсне, балансирующее на кончике носа, наводящего на мысль о мопсе, прямой и проницательный взгляд острых серых глаз, с вызовом сжатые губы широкого рта довершали её наружность. Кроме того, над её верхней губой имелся намёк на усики, а свои пухлые короткие пальцы, в часы редкого досуга, она складывала на толстом животе, словно благонравный ребёнок. Когда она внезапно разражалась гомерическим хохотом, её объёмистая плоть колыхалась. Если грядущий третий пол, за которым – будущее, нуждался в защитнице, то ничего лучшего невозможно было и пожелать. Эта неукротимая воительница не уступала ни дюйма, отстаивая права своих угнетённых сестёр. Избирательное право и доступ ко всем профессиям для женщин – этим далеко не ограничивались её амбициозные планы. Она требовала ниспровержения всех барьеров между двумя полами, утверждения абсолютного равенства женщин с мужчинами во всём, кроме, понятное дело, различий в анатомическом строении, которым можно и пренебречь, как чем-то несущественным в век торжества интеллекта над плотью. В идеале ей мерещилось слияние двух полов в один, и люди будущего представлялись ей не как мужчины и женщины в их традиционном понимании, но как своего рода интеллектуальные машины, волею случая заключённые в ту или иную физическую оболочку. Согласиться на меньшее, в глазах фройляйн Поль, означало предать общее дело и позорно капитулировать перед рабством прошлых веков. Вековые цепи, наложенные мужчиной на женщину, не должны быть покрыты позолотой, нет! – они должны быть разбиты! Этой миссии фройляйн Поль посвятила не только свою жизнь, но и своё состояние. И не обида на судьбу двигала ей, но истинное призвание.

Но даже эта воительница имела уязвимые места в броне. Она мечтала – и эта была одна из задач на пути к главной цели – уничтожить все половые различия в одежде. При этом – в это трудно поверить! – она так и не решалась показаться в обществе в блумерах, даже в кругу друзей. Они у неё были, и дома, за закрытыми дверями, она позволяла себе покрасоваться в них. Рассказывали, что однажды посетитель застиг её в тот момент, когда она, в пышных шароварах, разглядывала себя в зеркале трюмо, и, вопреки всем правилам приличия, не смог удержаться от смеха, к которому, в конце концов, присоединилась и редакторша. Но с тех пор она тщательно следила за тем, чтобы вновь не оказаться в подобной щекотливой ситуации. Такому недостатку мужества у фройляйн Поль имелось оправдание. Её удерживало лишь эстетическое чувство (а может, то было чувство юмора? ибо оно у неё всё же имелось, несмотря на весь грядущий «третий пол»). Общество ещё не созрело для такого зрелища, печально признавала она, но не отказывалась от попыток уговорить более счастливо сложённых женщин стать пионерами в деле реформирования женской моды. Реформа причёсок также была в повестке, как о том свидетельствовала её собственная голова; но и здесь у неё было не так много последовательниц, как ей бы хотелось. Её ученицы со скудной растительностью на голове порой ей подражали, но что касается тех, у которых были красивые волосы, они не спешили с ними расставаться.

– Когда же вы откажетесь от эдакой обузы? – язвительно вопрошала она. А её ученицы, смеясь, отвечали:

– Как только вы откажетесь от юбок!

В ответ на что фройляйн Поль смеялась глубоким и приятным смехом, а в её редакторских глазах мелькали искорки. В эти минуты было невозможно не любить её, ибо, несмотря на грозный взгляд и усики, в её облике проступало что-то по-матерински мягкое, но о чём можно было сказать лишь за её спиной, ибо такого устаревшего эпитета как «материнский» она не потерпела бы.

У фройляйн Поль была посетительница, о чём Клару уведомил встретивший её слуга, – молодая женщина с голубыми глазами и соломенного цвета волосами, которая пыталась принять непринуждённый вид, сидя на краешке плетёного стула – ничего более мягкого в кабинете не имелось – и, очевидно, тоже пришла в поисках совета.

– Что ж, я – за французское семейство, моя бедная Ида, раз уж ты больше ни на что не годна, – оживлённо говорила редакторша, когда Клара вошла. – Но это должно быть где-то в такой ужасной дыре!

– Боюсь, я ещё не…, – сказала Ида, украдкой смахивая слезу со своих больших как блюдца глаз. Её глаза, похоже, всегда были готовы наполниться слезами.

– Что бы там ни было, нельзя поддаваться слабости, – боже! неужели это ты, Клара! Вот не думала увидеть тебя сегодня!

– Я знаю, это не очень прилично, – сказала Клара, слегка задыхаясь после быстрой ходьбы, – но мне надо сказать вам что-то, чего нельзя отложить на потом.

– Я пойду? – спросила другая гостья, неохотно поднимаясь с места.

Клара взглянула на неё, колеблясь. Она едва знала фройляйн Ридл, встретив её здесь лишь однажды.

– О нет, пожалуйста, останьтесь, – добродушно сказала она, заметив, как любопытство оживило личико голубоглазой девушки. – То, что я хочу сказать, – не секрет, завтра все об этом узнают. Просто сегодня я стала нищей, – вот и всё.

Глаза, похожие на блюдца, ещё больше увеличились, но фройляйн Поль, закалённая атмосферой интеллектуальных бурь, даже не вздрогнула.

– Садись, дорогая, расскажи нам всё, – сказала она своим низким голосом, в котором звучала неподдельная ласка.

И Клара, убрав кипу бумаг с другого плетёного стула, села и повторила, не комментируя, всё, что услышала, вернувшись с похорон. Пока она рассказывала, две пары глаз внимательно смотрели на неё, и обе пары сияли – в одной блестели слёзы сочувствия, другая – светила светом, отражённым стеклами пенсне, так что Клара не чувствовала стеснения. Когда она закончила, фройляйн Ридл утирала слёзы носовым платком, но фройляйн Поль оставалась невозмутимой.

– Впервые слышу о такой жестокости, – сказала жёлтоволосая девушка дрожащим голосом.

Редакторша издала что-то вроде смеха, отчего её живот со сложенными на нём руками заколыхался.

– Впервые? А я так напротив, часто слышу. Видно, что вы не знакомы с психологией трусости, – есть такая особая трусость, которая взращивается преднамеренно одними людьми в других людях. Нет ничего легче, чем манипулировать, играя роль защитника; и нет ничего легче, чем сыграть роль защитника, играя на инстинкте страха. Бедную баронессу нельзя винить полностью за её мягкотелость. Такой её сделала общая система.

– Она ничего не могла с собой поделать, я знаю, – сказала Клара. Она не вполне поняла аргументацию, но была рада любому оправданию, которое могло бы заставить её думать о покойной хорошо.

– Но что же вы будете теперь делать? – настаивала фройляйн Ридл. – Ах, это ужасное несчастье!

– Не думаю!

Редакторша подняла руку, чтобы подхватить падающее пенсне, и теперь, когда Клара могла видеть выражение её глаз, она с изумлением увидела в них интерес и даже удовлетворённость, а вовсе не сострадание.

– Не несчастье! Что вы хотите сказать?

– Не только не несчастье, а, напротив, большая удача.

Клара хранила озадаченное молчание, а фройляйн Поль, водрузив пенсне на место, начала развивать свою мысль.

– Всё зависит от того, сумеет ли она ею воспользоваться, сумеет ли ухватить фортуну за хвост. По правде говоря, Клара, – она обратила к девушке смуглое квадратное лицо, – я уже давно наблюдаю за тобой. Мне кажется, что ты сделана из правильного материала, а я редко ошибаюсь. У тебя есть мужество и энергия, качества, которые нам особенно нужны в нашем деле. И мозги у тебя есть. Ты не поймёшь меня неправильно, надеюсь, если я скажу, что я ждала твоего прихода. Да, я возлагаю на тебя надежды, большие надежды, но до этого времени не могла прямо сказать тебе об этом. Пока была жива бедная баронесса, я чувствовала, что не имею права вставать между вами, не могу посягать на тебя, так сказать. Но теперь всё иначе! Теперь тебе не нужно даже учитывать её пожелания, раз она бросила тебя на произвол судьбы. От одной тебя зависит, захочешь ли ты следовать проторённой дорожкой, удовлетворишься ли жалкими грошами, благопристойным рабством в роли гувернантки или школьной учительницы, выберешь ли одно из тех занятий, которые мужчины снисходительно признают за, так сказать, «женские», или же, отбросив предрассудки, выступишь на арену жизни, чтобы на равных потягаться с мужчинами и женщинами.

Внимательно слушающая Клара воспользовалась наступившей паузой.

– Полагаю, вы имеете в виду, что мне надо будет заняться одной из «новых» профессий? У меня нет желания становиться гувернанткой, уверяю вас, но я также не хочу становиться доктором или юристом. У меня нет такого призвания.

– Только потому, что ты не думала об этом. Часто призвание не что иное, как выпавший шанс. Уверена, тебе не придёт в голову сравнивать лямку, которую тянет бедное наёмное существо, чей ежедневный хлеб зависит от доброй воли её работодателя, чей предел мечтаний – скопить себе хоть что-то на жалкую старость – (послышался тяжкий вздох из того угла, где сидела фройляйн Ридл), – с судьбой женщины, у которой диплом доктора в кармане, и которая знает, что её благосостояние зависит лишь от неё самой, от её воли. Разве это не замечательно – быть независимой?

Клара задумалась.

– Да, наверно, замечательно. Но даже если бы я захотела учиться, где у меня деньги на учёбу? Что пользы искушать меня?

– Я не говорю впустую. У меня есть небольшой план касательно тебя. Ты знаешь, что «Третий пол» основал фонд, из которого ежегодно выплачивается стипендия студентке университета в Цюрихе, при этом выбор факультета остаётся за ней. На этот год стипендия уже была назначена, но неожиданно она вернулась в фонд из-за тяжёлой болезни кандидатки. Я распоряжаюсь этими денежными средствами, и я предлагаю их тебе.

– О, фройляйн Поль! – вот всё, что могла вымолвить Клара, а вторая слушательница взволнованно вздохнула.

– Я думаю, что мой выбор правилен. Мне бы не пришло в голову предлагать стипендию, например, Иде. Что пользы от возможностей людям, которым они не по плечу, так ведь, Ида? – и она бросила материнский взгляд на сконфуженную фройляйн Ридл. – Человек может лишь то, что он может. Вот почему я советую ей принять должность в одном французском семействе, которому захотелось обучать ребёнка немецкому. У неё также есть предложение стать компаньонкой одной больной леди, возвращающейся в Англию, причём проезд ей будет оплачен. Вполне возможно, что материально это выгоднее, английские кошельки будут потяжелее французских, но я сказала ей, что в данном случае она рискует больше, вдруг леди умрёт, пока Ида будет добираться через весь континент, не говоря уж об опасностях такой дороги, так ведь, Ида? – и фройляйн Поль заколыхалась в приступе неожиданного гулкого смеха.

– Но ты – другое дело. Глядя в твои разумные глазки, я часто думала о том, какая же это жалость, что такой здравый ум осужден на прозябание в гостиных и на теннисных площадках, и так оно и было бы, останься ты богатой. А теперь ты сама себе госпожа. Твое одиночество – большое преимущество, прекрасно, что назойливая родня не суёт нос в твои дела. Да это превосходно! У меня есть дар предвидения, и я прямо вижу, как ты стоишь подле операционного стола, в большом белом переднике, рукава закатаны, в руках скальпель, и ты трудишься над больным под хлороформом!

Слабая душой, фройляйн Ридл вздрогнула при этом описании, а Клара на миг прикрыла глаза. Похоже, фройляйн Поль заметила это.

– Не обязательно идти в медицину, изучай закон, если пожелаешь. Говорю тебе, ты вольна выбирать. Кто знает, не увидим ли мы тебя за кафедрой адвоката, внимание суда приковано к тебе, а ты громишь доводы прокурора, который, конечно же, старается разрушить существование какой-нибудь бедной женщины, доведённой до бедственного положения негодяем мужского пола. Только подумай, сколько каждый год в суде слушается дел об убийствах детей, и кто осмелится заявить после этого, что женщины-адвокаты не нужны!

– Ну, думаю, они нужны, – неуверенно сказала Клара. В роли адвоката она так же мало могла себя представить, как и в предыдущей роли врача. – Но вопрос в том, нужна ли тут именно я. Вы ужасно добры, фройляйн Поль, но мне надо подумать.

– Конечно, конечно, дорогая. Я понимаю, что тебе нужно привыкнуть к новой мысли. Но я не сомневаюсь в твоём решении. Или я сильно ошибаюсь, или ты отбросишь предрассудки, этот навязанный нам морок женственности, который висит на нас словно вериги, не давая нам и шагу свободно ступить. Ты будешь моя лучшая ученица, и в конце концов забудешь, что значит это бессмысленное выражение – «предназначение женщины», навязанное нам мужчинами.

В эту минуту жёлтоволосая девушка взволнованно кашлянула.

– Разве это так уж необходимо? Я хочу сказать, забыть, что мы – женщины? Разве нельзя нам остаться самими собой, даже в «новых» профессиях, которые открываются теперь перед нами?

Фройляйн Поль всколыхнулась.

– Опять ты за своё, Ида?! Нельзя примирить непримиримые вещи, соединить несоединимые концы. Так и знала, что ты скажешь что-то в этом роде! Наша Ида хочет стать «новой женщиной», но при этом остаться «старой»! – редакторша снисходительно улыбнулась.

Это характеристика была верной, так как фройляйн Ридл уже довольно давно находилась в состоянии умственного разброда и шатания, с одной стороны ослеплённая радужными перспективами, которые рисовала перед ней редакторша, с другой – бросая любовный взгляд на старый добрый порядок вещей, который ей было велено оставить навсегда. Она старалась, как могла, сохранить преимущества обеих систем, и не понимала, почему, если вы образованы, то вы не можете обладать любящей душой, почему, если вы умеете выступить с публичной речью, то вы уже не в состоянии приготовить омлет, почему нельзя быть одинаково успешной и на публике, и в кругу семьи. Она была уверена, что эти вещи можно примирить, если умело взяться; но фройляйн Поль была уверена в обратном, для неё примирение означало капитуляцию, и она никогда не уставала поучать свою бестолковую ученицу.

Возможно, присутствие ещё одной гостьи придало мужества фройляйн Ридл и она выдвинула ещё один аргумент.

– Но, в конце концов, с природой не поспоришь, разве не так? – рискнула она спросить, бросив взгляд на Клару, как бы апеллируя к ней.

– Под природой ты, верно, разумеешь любовь, а под любовью – брак? Почему не назвать вещи своими именами, дорогая?

Фройляйн Ридл залилась краской.

– Вовсе нет, и я говорю не о себе!

– Но вы же не хотите сказать, что брак тоже следует отменить? – спросила озадаченная Клара.

– Время ещё не пришло, но это непременно случится. Когда прогнившее социальное устройство начнёт рушиться, тюрьма брака рухнет тоже.

Клара помолчала, видимо, размышляя.

– Но что вы предложите взамен?

– Всё что угодно будет лучше этого узаконенного рабства. Разве женщина не отказывается от себя самой, подписывая брачное обязательство? Каждый раз при виде новобрачных, выходящих из церкви, не могу не вспомнить, как я раз видела богатого курда, покидающего с довольным видом невольничий рынок, где он заключил выгодную сделку.

– Но если она любит его! – возразила Клара, устремив взгляд на темнеющее окно.

Фройляйн Поль так резко тряхнула головой, что очки свалились с её носа.

– Не ожидала услышать подобную сентиментальную чепуху от тебя, Клара! – строго сказала она. – Ладно бы ещё Ида сказала это, но ты! Не могу представить, чтобы тебя устроило положение игрушки мужчины или его кухарки.

– Можно быть чем-то большим, – настаивала Клара. – Его добрым гением, даже… его королевой.

Сумерки сгущались слишком быстро, чтобы Клара могла разглядеть выражение лица фройляйн Поль, но когда она заговорила, интонации её голоса выдали её чувства.

– Да уж прямо скажи, что собираешься выйти замуж!

– Я бы вышла… за достойного человека.

– Может, ещё и детей собираешься завести!

Степень презрения к такой перспективе отразилась в решительном жесте, которым редакторша вернула пенсне на место.

– Я хотела бы иметь много детей!

В молчании, которое повисло в кабинете, из дверей которого сотни номеров «Третьего пола» отправились в широкий мир со своей миссией, выразилось всё ошеломление, вызванное такими кощунственными словами. Дерзость ответа заставила Иду затаить дыхание, а глаза её наполнились неизбежными слезами. Ни за какие блага мира не призналась бы она в том, что так спокойно, не краснея, произнесла Клара, но её девственное сердце смятённо затрепыхалось. С опаской она посмотрела на фройляйн Поль.

Но фройляйн Поль нимало не смутилась, она привыкла к сражениям, в которых продвигалась вперёд дюйм за дюймом.

– Я забыла, – мягко сказала она тоном снисходительной уступки, – что ты ещё так молода. Ты ещё во власти традиций и инстинктов молодости. Выйти замуж было, да и остаётся до сих пор, венцом желаний всякой женщины, а она сама всегда рассматривалась обществом лишь как устройство для продолжения рода. Слишком мало времени прошло, сознание не может измениться быстро, потребуется работа не одного поколения. Но даже и сегодня можно различить зарю нового дня. И я верю, что, несмотря на патриархальные устремления, в которых ты сейчас созналась, твои глаза достаточно зоркие. Я не корю тебя, дорогая, тебе просто нужно многому ещё научиться. Ты ещё не осознала, насколько дух, разум выше тела. Нельзя ожидать, чтобы ты уже сейчас поняла, что инстинкты надо обуздывать, чтобы они не препятствовали развитию нашего интеллекта. Мужчины чуют в нас соперников себе, поэтому стараются удержать нас в рамках, указывая нам на место, якобы нам подобающее, а место это, конечно, у их ног. Метод, который они избрали для достижения своей цели, – это притворное обожание. Если мы пытаемся подняться, они не дают нам это сделать, удерживая в своих объятиях. Если хотим заговорить, закрывают нам рот поцелуями. Они называют нас своими богинями, но когда мы требуем права голоса, они отсылают нас в детскую поиграть в живых кукол.

Она остановилась перевести дух. Но прежде чем изумлённые слушательницы имели время спросить себя, существовал ли когда-нибудь мужчина, который осмелился вести себя подобным образом с фройляйн Поль, она продолжила:

– Два качества свойственны любому мужчине – деспотизм и жадность. Из-за того, что он не хочет поступиться и крупицей своей власти, он не даёт нам выйти из мрака на свет. Из-за того, что ему нужна прислуга, он не позволяет нам оставить кухню и пойти в лекционный зал. А по какому праву, спрошу я вас? Почему одна половина человечества сочла себя вправе указывать другой? Разве справедливо общественное устройство, при котором один пол определяет судьбу другого? Довольно! Нами повелевали достаточно долго, настало время решать нам самим!

Она опять остановилась, задохнувшись от негодования.

– Подумай об этом, дорогая, – она неожиданно вернулась к обычному тону. – Я не сомневаюсь в тебе, ты не захочешь оставаться среди рабов. Тебе нужна атмосфера университета, чтобы свободно дышать. Как алмазу требуется огранка, так тебе – высшее образование, чтобы стать самой собой.

Клара молчала, она была слишком взволнована, чтобы ответить. Фройляйн Поль могла говорить убедительно, и девушка была тронута.

– Вы должны дать мне время, – пробормотала она наконец. – Я подумаю.

Глава 4. Бекки Шарп

Уже стемнело, когда Клара вернулась домой, которой фактически уже не был её домом, и чей кров она намеревалась покинуть при первой же возможности. Способ сделать это был ей указан; ей надо было только принять решение, и тогда, по крайней мере, её ближайшее будущее будет определено, но она всё ещё не могла решиться. Нет, она не осталась глуха к увещеваниям фройляйн Поль, они нашли отклик в её душе. Для её предприимчивой натуры заманчивой казалась мысль порвать с условностями прошлого, а тем более ей, в её положении, перспектива независимости представлялась радужной, и ведь действительно мир прогрессирует во всех отношениях, так почему бы ему не прогрессировать и в том, о чём говорила фройляйн Поль? И всё же, и всё же…, несмотря на всю правдоподобную аргументацию, на крупицы истины, похороненные под грудами риторических воззваний, было во всём этом что-то, что внутренне противоречило самой её сути, а она была ещё слишком молода и неопытна, чтобы понять, что возвышенная риторика входит в противоречие с её женственностью, той женственностью, что не была ни «старой», ни «новой», но – вечной.

Ошибочно предполагать, что все женщины женственны по определению, точно так же, как полагать, что все мужчины мужественны. Женственность имеет свои градации, как и большинство вещей в мире, не все в равной мере наделены качествами хороших жён и матерей, так же как и здоровьем и богатством. На каждом шагу мы встречаем женщин, у которых качества жены и матери присутствуют как рудимент, но есть и такие, что естественным образом воплощают в себе эти свойства и предстают как идеал, как образец женственности; точно так же не каждая лошадь обладает всеми свойствами, ожидаемыми от лошади, но из-за этого она не перестаёт оставаться лошадью, и цветы не одинаковы в своей красоте, но все они – цветы. Поистине та, которая в полной мере одарена даром женственности, в которой полностью развернул свои лепестки этот дивный цветок, – благословенна на земле, а Клара была одарена, хоть и не знала и не задумывалась об этом. Она чувствовала глубокий, хотя бессознательный, интерес к тому, что всегда считалось обязанностями женщин, при виде любого встреченного ребёнка её сердце начинало учащённо биться, а руки тянулись к нему с лаской. Она была заботливая мама для всех своих кукол, даже в те дни, когда её единственной куклой было жалкое тряпичное созданье, набитое опилками с арены цирка. Когда ей исполнилось пятнадцать, баронесса намекнула, что пора отложить кукол в сторону, и хотя её пожелание было исполнено, Клара с тех пор чувствовала, что руки её стали пусты, и смотрела со скрытой завистью на каждую мамочку с ребёнком в кругу своих знакомых. Её сердце и чувства ещё молчали, но энтузиазм, пока не обращённый ни в какое действие, уже пылал в ней. Ей исполнилось двадцать, и многим казалось, что её темперамент холодный и ровный, если в ней и было какое-то подводное течение, то на поверхности оно не отражалось рябью. До сего дня она не анализировала свои чувства, не задумывалась, почему рождена женщиной, а не мужчиной, но теперь, взволнованная рассуждениями фройляйн Поль, могла ли она оставаться по-прежнему бездумной?

Усталая, озадаченная, пошла она в свою спальню после одинокого ужина.

– Возможно, сон прояснит мои мысли, – думала она, положив голову на подушку. – Утро вечера мудренее.

Однако сон не приходил. В её воспалённом сознании мелькали видения, то целеустремлённая студентка-медичка в развевающемся халате, то какая-то потёртая учительница голодного вида. Итак, ей нужно, не откладывая, выбрать между этими двумя, она словно заново родилась, и выбор судьбы стоял перед ней.

– Так не пойдёт, – наконец сказала себе Клара, пометавшись полчаса. – Мне нужно рассудить здраво, значит, нужно выспаться.

Она зажгла свет и пошла за книгой, надеясь, что та подействует как снотворное. Ей попалась «Ярмарка тщеславия», она начала читать её в тот день, когда слегла баронесса. Клара всегда заботилась о том, чтобы читать достаточно книг по-английски, и сейчас, захватив её, она отправилась в постель.

Много позже Клара иногда думала о том, как изменилась бы её участь, возьми она в тот раз какую-то другую книгу, но это были пустые размышления, учитывая то, как много орудий в руках у судьбы.

Клара дошла до четвёртой главы, но почувствовала, что ей трудно сосредоточиться на достоинствах Джозефа Седли. Он был, конечно, забавен, но до чего же ничтожен!

«Боже, какое же это благословение, что женщины не прибегают к своей власти чаще! Не в наших силах ей противиться. Стоит им лишь намекнуть на свою благосклонность, и мужчины тут же падают на колени, стары ли они или безобразны, всё равно. И я утверждаю как истину, что женщина, при благоприятных условиях и если у неё нет горба, заставит жениться на себе любого мужчину. Остаётся только возблагодарить небо, что эти прелестные создания, в невинности своей, сами не знают своего могущества. Если б знали, у нас не было бы путей спасения».

Сначала Клара пробежала глазами эти строки, не вникая в их смысл. Они скользнули по поверхности её ума, но что-то в них её зацепило, она перечла снова, и её глаза широко раскрылись.

Она выронила книгу на атласное покрывало и уставилась в потолок.

Неужели это правда? Это написал мужчина, – знаток человеческой натуры, которого сравнивают с Шекспиром. «Не в наших силах ей противиться». Но если это так, что же с тем «рабством», о котором столь яростно говорила фройляйн Поль? Женщины вовсе не рабыни и не игрушки, они – владычицы мужчин и, значит, всего мира.

«Если б знали, у нас не было бы путей спасения», написал Теккерей.

Так это правда? Но тогда… всё, что она говорила сегодня днём, что у неё нет ничего, абсолютно ничего, это всё вздор. Даже без денег, она всё-таки не нищая, раз у неё есть это главное сокровище. Да это лучше, чем уметь петь, например! К тому же, это совпадало с её собственным внутренним убеждением, которое было не сломить всей громогласной риторике, которую она услышала в кабинете редактора «Третьего пола». Словно свет вдруг рассеял тьму, и она осознала всё, что и так всегда знала. Зачем нужно быть кем-то ещё, раз она и так уже женщина, если, по собственному признанию мужчины, женщины так могущественны, и для этого не обязательна красота, ведь достаточно не быть горбатой!

– Горба у меня нет, – сказала себе Клара. – Значит, я тоже могущественна.

Она всегда смутно чувствовала, что быть женщиной – ценно само по себе, только раньше не могла выразить это словами.

– А ведь Бекки не была красавицей, – бежал дальше поток её мыслей, – но она всегда знала себе цену. Это потому, что она знала секрет, – кстати, как же злы должны быть мужчины на Теккерея, что он выдал их секрет. Уж она-то знала о своей власти! А ведь, по словам Теккерея, множество женщин о ней и не догадываются! Уверенности в себе – вот чего им не хватает! Но это не про Бекки! Что же было с ней дальше?

И Клара, забыв про сон, опять схватила книгу.

Она читала и читала, затаив дыхание, и непроизвольное восхищение росло в ней. Её моральные взгляды требовали осудить Бекки, но её разум не мог не отдать должное остроте и верности её суждений. Она всегда восхищалась умными людьми. Как жаль, что ум вынужден сочетаться с неблагородством и хитростью. Эта мысль омрачила её наслаждение от похождений маленькой гувернантки. Как же так получается, что ум и коварство часто ходят рука об руку? Но разве это обязательно? Обязательно ли притворяться и хитрить, если у тебя есть ум и проницательность? Разве нельзя быть услужливой, не будучи при этом вероломной? Разве невозможно просто жить, достигать своих целей, и быть для всех полезным и приятным человеком, по возможности, не унижая себя при этом. Возможно ли женщине открыто пользоваться преимуществами своего пола, не хитря, не скрываясь? Словом, возможно ли быть честной Бекки?

Книга снова была отложена, и мысль Клары заработала дальше. Её положение и положение Бекки были очень похожи, как и она, Клара была бедна настолько, что не могла содержать служанку и была вынуждена обслуживать себя сама и искать, как ей выжить. Что если ей попробовать вести себя так же смело и умно, как Бекки, но …честно. Она получила от Бекки урок, но и предостережение тоже.

Медленно, но неуклонно, жизненный план начал вырисовываться перед ней. Она словно стояла перед запертой дверью с ключом в руке. Скоро она узнает, подходит ли ключ к замку. Она проверит на практике гипотезу Теккерея. Она узнает, есть ли у неё та власть, в которой он её уверяет. Но она проверит это тщательно и осторожно – она была уверена в себе в этом отношении. Она не будет безрассудна, нет! для того только применит она свою женскую власть, чтобы сделать лежащую перед ней дорогу более торной, своё существование, если не приятным, то хотя бы терпимым. Её женская сила и её ум, который подскажет, как применить её, помогут всё преодолеть, но не во имя низких целей. Честность – лучшая политика, несомненно, и сама Бекки, в конце концов, в том убедилась.

Программа действий начала разворачиваться перед её умственным взором. Баронесса всегда считала, что Кларе недостаёт сердечности, и Клара склонна была с ней согласиться, действительно, её разум опережал в своём развитии чувства, но, возможно, это и к лучшему. Это упрощало выполнение её плана, в то время как чувствительное сердце могло и помешать. В холодном свете разума Клара не видела препятствий для своей намеченной цели. Всё, чем она сейчас располагала, – это её женственность, так разумно ли, чтобы она пропала втуне? Если верить Теккерею, её судьба – в её собственных руках. Когда раньше она задумывалась о своём будущем, замужество представлялось ей как нечто само собой разумеющееся (как и для всякой молодой девушки, как бы яростно она не отрицала это), но мыслила она о нём абстрактно. Теперь же оказалось, что она вольна выбирать (пусть это и не признаётся обществом, но на деле это так и есть), вместо того чтобы ждать, когда её выберут. Спешить нет нужды, она к этому придёт, без сомнения, но пока что погодит расставаться со своей свободой. Когда придёт время, разум, а не чувство, подскажет ей правильное решение.

– Хорошо, что в моих жилах течёт холодная английская кровь, – сказала она себе, – это убережёт меня от безрассудства. Конечно, я выйду замуж только за достойного приятного человека, честного человека, которого можно любить. Хотя, по правде говоря, не думаю, что я в него влюблюсь, он просто мне понравится.

Всё ещё лежа в постели, она вдруг расхохоталась.

– Как возненавидела бы фройляйн Поль Теккерея, если б узнала, что именно он убедил меня отказаться от университета!

Тут она окончательно решилась. Чтобы испытывать женскую силу, нужно же оставаться женщиной во всём и до конца. Именно о такой совершенной женщине и писал Теккерей.

– А что там фройляйн Поль говорила об огранке алмаза? Что ж, я не отказываюсь превратиться в бриллиант. Только пусть меня гранят в Англии или Франции, хочу оказаться подальше отсюда. Что они там говорили о больной даме, которой нужна компаньонка, чтобы сопровождать её в путешествии?

Ум Клары, окрылённый принятым решением, заработал с удвоенной силой. Не прошло и пяти минут, а она уже всё продумала. Она пойдёт завтра в офис редакции, узнает адрес английской дамы и займёт должность, для которой Ида Ридл была сочтена неподходящей. Она не боялась трудностей путешествия, тем более что проезд в Англию будет бесплатным. Она не боялась заблудиться или потерять саму даму. Её даже не пугала перспектива оказаться в незнакомой стране без пенни в кармане. Англия? Разве это не родина её отца? Значит, и ей она не чужая. Как часто ей хотелось увидеть страну, чьи общественные институты и гордая независимость всегда вызывали в ней симпатию. Продажа немногих драгоценностей, которыми она владеет, позволит ей продержаться первые несколько недель. Будет нетрудно найти подходящее место, она уверена, ведь иностранные языки теперь так востребованы, «а я бегло говорю по-немецки и по-французски, и английский я не забыла! В конце концов, это здорово, что я неплохо образована, и спасибо дорогой баронессе за это!»

Горечь ушла из её воспоминаний о покровительнице, и Клара была этому очень рада. Более сильная натура простила более слабую, немного презрительно, но от всей души.

– Не успею продать последний браслет, – подумала Клара весело, – как уже, десять к одному, найду место.

Больше она не переживала. Некоторая радостная бесшабашность, самоуверенная надежда на лучшее, присущая богеме, и которую она, видимо, унаследовала, взяла в ней верх над другими чувствами. С одной стороны была она, бедная и одинокая, с другой, – ей противостоял целый мир, всегда безжалостный к слабым. Она трезво оценивала ситуацию и чувствовала в себе достаточно силы, чтобы вступить в борьбу, она даже жаждала теперь оказаться в гуще схватки. И это несмотря на ряд мучительных воспоминаний – о скудных обедах, об отсутствующих ужинах, рваном постельном белье, очаге без огня, – достаточных, чтобы бедность её страшила, будь у неё более слабые нервы, эти воспоминания раздавили бы её, но они лишь прибавили ей решимости сражаться за место под солнцем. Не то, чтобы она недооценивала грядущие трудности, но она верила в себя.

Когда настало время рассказать обо всём фройляйн Поль, дела представились не в таком радужном свете. Клара и не предполагала, что разочарование, так явно отразившееся на квадратном смуглом лице, ранит её так сильно.

– И это после всех моих надежд!

Но дальше этих слов упрёка она не пошла. Ибо фройляйн Поль, наученная жизнью, с первого взгляда могла отличить человека, принявшего бесповоротное решение.

С грустью, но безропотно, она выполнила все просьбы Клары. Как выяснилось, больная дама была шотландкой, и желала сократить железнодорожное путешествие, отплыв из Гамбурга прямо в Лейт. В Эдинбурге её встретят родственники, а компаньонка будет вольна отправляться на все четыре стороны. За несколько дней все дела были улажены. К огромному облегчению Клары, отъезд был назначен раньше ожидаемого приезда счастливой наследницы, фрау фон Хельмбах.

Накануне отъезда она снова была в кабинете редакторши. Удивительно, но за последние несколько дней, она, несмотря на свой отказ от руководства фройляйн Поль, стала с ней ближе, чем с кем-либо ещё из женщин за всю жизнь. Она даже, в какой-то мере, открыла ей сердце, намекнув на свой план, на что редакторша улыбнулась с видом добродушного превосходства.

– Идеи, которые себя дискредитировали! Ты скоро это поймёшь. Два пути были открыты перед тобой, старый и новый, ты выбрала старый. Я слишком уважаю независимость суждений, чтобы пытаться переубедить тебя, но жизнь сделает это за меня. Но чтобы ни случилось, помни, я не злопамятна и в любой момент готова принять тебя обратно. И ещё, – не знаю, правда, почему я принимаю столько участия в такой провальной ученице, какой ты себя показала, – но если найдёшь время написать, как у тебя дела…

– Я напишу, обязательно! – сказала Клара немного сдавленным голосом. А потом, возможно потому, что больше некого было обнять на прощанье, она обняла редакторшу за толстую шею и прижалась к ней.

– Любопытно, что меня так заботит эта девочка, – сказала себе фройляйн Поль немного позже, протирая затуманившиеся стёкла пенсне. – Но она ещё вернётся, я уверена. Да! Она вернётся!

И она кивнула своей остриженной головой в направлении двери, которая закрылась за Кларой Вуд.

Глава 5. Лиха беда начало

«Килнеддер, Редбридж, Н.Б.

Станция: Редбридж (шесть миль).

Телеграммы: Доннелли (четыре мили).

Дорогая фройляйн Поль, помните пословицу, смелость города берёт? Это обо мне! Вы не поверите, но у меня уже есть место, и, как они говорят здесь, суперместо (я очень скоро овладею их местным жаргоном, надеюсь). Начальные печатные строки моего письма уже о многом говорят. Вы видели что-нибудь столь же впечатляющее? Я и всегда гордилась своим английским происхождением, но когда увидела эту печатную литанию, так красноречиво говорящую о любви британцев к мельчайшим деталям, я ещё больше возгордилась. И я могу любоваться подобным, сколько пожелаю, ибо мой письменный стол оснащён столь превосходно, что хоть завтра могу начать торговать канцтоварами, если моя совесть мне позволит, и всё это в комнате гувернантки, заметьте – так вообразите же себе весь дом! Сколько нового мне довелось узнать! Здесь кровати с балдахинами, окна-иллюминаторы, а в комнатах полно самых удобных кресел, и они не бархатные, так что можно сидеть без опаски, ванная на каждом этаже, при этом оборудованная по последнему слову гигиены (хотя испачкаться здесь вообще трудно), канистры с горячей водой в любое время дня и ночи, и розовощёкие горничные, которые, похоже, ночуют здесь в шляпных картонках, раз уже на рассвете они тут как тут в своих белоснежных, без единой морщинки, передничках и белоснежных чепцах, безупречно сидящих на красиво завитых головках – ни одна прядь не выбьется, и это в семь утра! – и горячие блюда на завтрак (не считая горячего чая в постель, если пожелаете), и свежие булочки каждый день, и всё подаётся на серебряных подносах, даже газеты, и дворецкий с таким отеческим видом, что вы почти не боитесь его, и такие деревья на такой лужайке, и открытые камины, и точнейшие часы, и запирающиеся задвижки, и удары гонга, что звучат минута в минуту, и кувшины без сколов даже в комнате гувернантки, и свежие цветы на столе в классной комнате, и ещё много других чудес, которых мне сейчас и не упомнить. Шум пароходных винтов ещё не вполне выветрился у меня из головы, что объясняет сумбурность моего письма. Вы думаете, вероятно, что я попала в дом какого-то Крёза? Вовсе нет; сэр Александр Мюррей считается всего лишь человеком с достатком, а просто дом поставлен на, как они говорят, широкую ногу.

Что меня больше всего поразило, так это постоянное наличие горячей воды и «ранний чай». Неизменные чистота и порядок в моей комнате привели мне на ум французскую шутку о том, что англичане, должно быть, очень грязные люди, раз им требуется так часто мыться. Благодаря своей английской крови, я отношусь к этому терпимо, хотя иногда мне кажется, что и здесь можно хватить через край. Я уже и сама начинаю вздрагивать при виде чернильных пятен, что меня очень удивляет.

Что до «раннего чая», я, правда, думаю, что это самое безнравственное общественное установление – чистая ловушка для слабой плоти, недостойная уловка для ослабления самоконтроля. Это слишком соблазнительно, чтобы устоять и не пасть, – вот в чём дело – я выдерживаю ежедневную борьбу с собой при виде аппетитного подносика с миниатюрным завтраком, который завитая горничная приносит к моей постели, и – к стыду моему – уносит пустым. Смешно притворяться, что я не могу встать, не подкрепившись чашкой чая и хлебом с маслом; вряд ли стоит ожидать, что «ранний чай» будет сопровождать меня всю жизнь, так что это искусственное взращивание привычки к роскоши просто глупо, и всё же…

Но вы хотите знать, как я вообще сюда попала. Позвольте мне вернуться назад в моём повествовании. Путешествие было гладким, это относилось и к Северному морю, и к моей больной. Я очень скоро научилась управляться с ней. Вы, должно быть, знаете, что есть два сорта больных – одни желают слышать, что им лучше, другие же этого не хотят. Моя подопечная принадлежала ко второй категории, что выяснилось при взрыве её негодования, когда я неосторожно выразила уверенность, что морской воздух пойдёт ей на пользу. «Не воображайте, что я не смертельно больна», это было написано у неё на лице всю дорогу. Так что я, конечно, воздерживалась от бодрых замечаний. Она с ревностью следила за всеми болящими, что попадали в поле её зрения. У неё не случилось морской болезни, о чём, я думаю, она весьма сожалела, ведь это дало бы ей такую фору перед всеми остальными. Но ей пришлось удовлетвориться сильнейшей головной болью, в чём никто на борту не мог с ней соперничать. Одна дама с перевязанной щекой вселила в неё некоторое беспокойство, но убедившись, что это была всего лишь зубная боль, она успокоилась; такая банальность, как зубная боль, не могла затмить её собственных исключительных недомоганий. Во всех других отношениях она не причиняла мне хлопот. Пока я уверяла её, что она походит на привидение, она оставалась довольной и смирной как дитя. Даже Ида Ридл справилась бы с ней при этом условии.

В Эдинбурге я передала её бренное тельце родственникам, которые горячо меня благодарили, впрочем, чаю не предложили. А потом… потом… сознаюсь, меня посетило странное чувство, словно я – одна из тех пустых коробок, которые раза два-три замечала болтающимися на воде по пути из Гамбурга в Лейт, и такими они выглядели жалкими и маленькими между водой и небом, так безжалостно оторванными от terra firma (лат. твёрдая земля – прим. переводчика), к которой они по всем правам принадлежали. Эти коробки преследовали меня; по ночам я лежала, прислушиваясь к непрестанному рокотанию винта, который казался центром моей вселенной, коль скоро он нёс меня к британским берегам и неведомому будущему, и всё вспоминала эти заброшенные коробки с чувством какой-то жалости. Очутившись в Эдинбурге, я снова подумала о них. Было воскресенье, что лишило меня возможности действовать и, хотя я была наслышана об ужасах шотландского Шаббата, такого я не ожидала. Такого вселенского размаха, как эти анфилады угнетающе респектабельных, ужасающе солидных, уныло чистых, вымощенных камнем улиц, хватило бы для целого людского прилива, струящегося вдоль мрачных стен, но сейчас только редкие зеваки с руками в карманах красовались кое-где в закоулках – неужели более достойно проводить воскресенье таким образом, чем так, как проводят его в нашей весёлой Вене? Если б не появление время от времени какого-нибудь ребёнка с прилизанной копной волос (обыкновенно рыжих), впору было бы взвыть от безлюдья и однообразия.

Моя болящая назвала мне, по её словам, «скромную» гостиницу, и там я провела вечер, действительно, очень «скромно», и не в самом лучшем настроении.

На следующее утро я была в конторе, – той самой, которую вы мне порекомендовали, – ещё до её открытия. Дама, которая содержит эту контору, по внешнему виду настолько мало соответствует своему занятию, что вначале я решила, что ошиблась дверью. Она высока, изящна, хорошо одета, выглядит усталой и значительной, а выражается так элегантно, что иногда её трудно понять. Прочтя ваше письмо, она немного оживилась. Она наслышана о «Третьем поле» и одобряет ваши цели (она не замужем, должна я сказать). Она стала расспрашивать меня о моём образовании, во время этого процесса её напускное оживление погасло, и, лениво листая страницы своего журнала, она почти невнятно пробормотала имя леди Джорджианы Мюррей, которая уже некоторое время ищет гувернантку-иностранку для своей семилетней дочери.

– Она сейчас в городе, вы можете представиться ей в её отеле, хотя, конечно, я знаю о вас слишком мало, чтобы взять на себя ответственность. Всё зависит от того, понравитесь вы леди Джорджиане или нет, она довольно категорична в своих суждениях. Вам повезёт, если получите это место. Предварительная оплата – гинея.

Выговорив всё это в элегантной манере и с усталой улыбкой, она меня отпустила – без гинеи.

Я пошла в отель, и вот, хотя я не могу положительно утверждать, что я ей понравилась, я здесь! Честно говоря, не могу также сказать, что она понравилась мне. Не могу отрицать её импозантность. У неё стать гренадёра, породистый нос, ледяной взгляд, свойственный английским аристократическим матронам, судя по тем описаниям, которые я читала, а она – аристократка и англичанка до мозга костей, хоть и снизошла до брака с шотландцем. Сознание своего социального превосходства никогда её не покидает. Это проявляется, главным образом, в её крайне достойной манере совершать недостойные поступки, и замораживать безобидных людей своим ужасным взглядом. Одна из её излюбленных жертв – это бедный маленький жалкий учитель, который готовит младшего мальчика к поступлению в Итон. Я должна упомянуть, что эта, внушительного вида, особа, помимо всего прочего, – фанатка свежего воздуха, как и почти все местные жители. Сквозняки везде и как можно больше – это для них одно из правил здорового образа жизни. Сейчас только сентябрь, а я уже с тоской вспоминаю о наших уютных изразцовых печках и их открытом пламени, к тому же я схватила простуду, едва выйдя на берег.

Ну, любительница экстрима, леди Джорджиана, совсем не похожа в этом отношении на мистера Тодда, который дрожит весь день, – наверно, у него слабая грудь. Забавно наблюдать за маневрами несчастного юноши, с помощью которых он, когда мы по воскресеньям пьём чай в чрезвычайно проветриваемом холле, пытается избежать урона для своей слабой конституции. Если леди Джорджиане случится в это время увлечься беседой, он тайком делает поползновение закрыть окно, но, будучи застигнут за этим занятием, застывает на месте под ледяным взглядом миледи.

– Здесь так душно, – снисходительно роняет она, а мне ничего другого не остаётся, как смиренно согласиться.

Но не подумайте, что леди Джорджиана живёт заботами лишь этого мира. У неё есть и другая, отчётливо пуританская, сторона характера. Например, она не одобряет алкоголь, но её неодобрение отмеряется дозировано согласно вашему социальному статусу. Насколько я поняла, заурядные гости, чьи вкусы можно не принимать во внимание, коль скоро для них является честью даже оказаться за столом миледи, не могут рассчитывать ни на что, кроме обычной воды. Есть такие, которым дозволяется виски, разбавленное водой, но надо быть, по меньшей мере, баронетом, чтобы отведать даже легчайший кларет, ну а шампанское было откупорено под крышей Кингз Холла только однажды, в честь королевской особы. Миледи озабочена спасением вашей души в той же мере, что и чистотой вашей родословной, но и здесь также её озабоченность выражается дозировано. Если вы из простолюдинов, она протянет вам спасительную длань на вашем пути к Небесам, если же у вас есть титул, то вы вольны управляться сами.

Муж сей выдающейся особы, как вы легко можете представить, имеет мало значения в доме, но утешает себя постоянной деятельностью вне его. Его бакенбарды такой формы, какую обычно носят священники, странно сочетающиеся с его твидовым костюмом, вначале озадачили меня, но потом я выяснила, что он, действительно, – бывшее духовное лицо, от своего призвания он отказался ввиду нежданно свалившегося на него состояния, но не без сожалений, я думаю. Бедняга прямо разрывается между этим миром и лучшим, в попытках спасти свою душу, одинаково усердно хлопоча и о коттеджах своих арендаторов, и об их бессмертных душах, в последнем ему оказывает драгоценное содействие леди Джорджиана. Право не знаю, помогала ли бы она ему, если б на его попечении были только их души.

И вот, наконец, я перехожу к своей ученице. Ах, моя дорогая фройляйн Поль, когда вы говорили об однообразии учительского труда, и вы, и я забыли о главном утешении, которое несёт этот труд; я вспомнила о нём в тот же миг, когда увидела круглое личико моей милой маленькой Эллы, – которое, казалось, улыбалось мне со страниц какой-нибудь рождественской повести – так благотворно отразились на нём питание, состоящее из бифштексов и рисовых пудингов, правильный режим сна и отдыха, постоянное воздействие воды и мыла, – обрамлённое завитками прелестнейших золотистых волос, что я когда-либо видела на этих берегах. Подумать только, что долгие месяцы – а может годы! – она будет всё равно, что моя! Вы помните наш разговор о детях? Вы были потрясены, я знаю, но я сказала вам правду. Когда я решила стать гувернанткой, мне тогда не пришло в голову, что я выбираю кратчайший путь к осуществлению своей мечты, ну почти что…. И у нас есть собака, и мармелад к чаю, и две наши классные комнаты соревнуются в деле разведения животных самого разнообразного свойства. Как раз сейчас между нами прохладные отношения из-за неких пегих мышей, которых, как они утверждают, съел наш терьер. Не думаю, что бедный мистер Тодд любит мышей больше, чем сквозняки, но будущий баронет их прямо обожает. Ах, нет! Перси не будет баронетом, ведь есть же ещё старший сын. Он сейчас отсутствует, но скоро прибудет. Вы можете решить, что, говоря об утешениях, я имела в виду…, но нет, я думаю только о мышах и мармеладе.

Вы скажите, что это всё слишком хорошо, чтобы быть правдой. Действительно, в будущем возможны неведомые мне засады. Но я не собираюсь беспокоиться о том, чего ещё не случилось. Довлеет дневи злоба его, ну и так далее…. А пока что, вы должны признать, что я недурно устроилась.

Надо кончать, хотя я изложила вам не более, чем aperçu (франц. общий обзор – прим. переводчика) моих впечатлений. Подводя итог, скажу, что люди здесь в десять раз благополучнее, и в двадцать раз солиднее (и скучнее), чем наши дорогие венцы. Чувство собственного достоинства здесь разлито в атмосфере. Оно в равной мере осеняет монументальные коттеджи тружеников, построенные словно на века, и холёные лица упитанных, хорошо одетых торговцев, чьи ухоженные повозки перемещаются по великолепным дорогам, наполненные до краёв хорошей, полезной и, конечно же, дорогой едой. О, еда! Это волшебное слово для местных жителей! Морской воздух, что ли, так действует на них, что они считают поглощение пищи важнейшим из дел. Невозможно пройти и четверти мили, чтобы не повстречаться с фургоном мясника или пекаря. Да, они знают, как позаботиться о телесных нуждах, и тела их выглядят прекрасно, хотя шотландские скулы и челюсти, несомненно, имеют агрессивный вид, по сравнению с австрийскими. Тут каждый кажется и толще, и чище, и здоровее, и оживлённее, чем наш брат австриец. У них рыжие кудрявые волосы, и вид одновременно сытый и деловой, причем у их лошадей тоже, они точно знают, куда направляются и что их там ждёт. Не понимаю, что именно во мне восстаёт против этой благообразной респектабельности? Наверно, моё богемное прошлое…. Как бы там ни было, но что-то меня порой напрягает. А эти серые каменные дома! Сейчас вовсю цветут осенние цветы, но они отцветут, и что тогда?

Ну, до следующего раза! Не забывайте меня! Приятно думать, что кому-то в целом мире, не безразлично, потонула я или выплыла, но я-то собираюсь выплыть! Ваша Клара Вуд».

Глава 6. Отель «Каунти»

Так как дружба Клары и фройляйн Поль была недавнего происхождения, то Клара не сочла нужным посвятить эту даму в некоторые подробности, которые мы сейчас откроем читателю.

Принцесс стрит выглядела приветливо тем утром, когда Клара направила стопы в отель «Каунти», но ей было не до того, чтобы разглядывать оформление витрин лавок и сияющие на солнце окна замка, что, казалось, парил где-то в облаках, словно сказочная твердыня, так как она была полностью погружена в то, что про себя называла «режиссурой» сценария своей жизни.

«Раскуси их, а потом подделайся под них по возможности». Так действовала Бекки, и так будет поступать она.

«Она категорична в своих суждениях», сказала томная дама в конторе. Она жалела теперь, что не попросила объяснить, что та имеет в виду, но, с другой стороны, она могла и не получить объяснений. Ничего, она выяснит всё сама.

Когда решающий миг настал, всякая «режиссура» вылетела у неё из головы, ибо леди Джорджиана внушила ей такой трепет, что она поняла лишь, что если кто кого и «раскусывает», то это леди Джорджиана – её. Её милость начала с того, что осведомилась, кухарка ли она, которой было назначено прийти. Когда выяснилось, кто она, миледи соизволила указать ей на стул и вопросила, имеет ли она что-либо против сквозняков (дверь и окно были широко распахнуты), на что Кларе хватило ума сказать, что нет. Затем началось тщательное изучение её притязаний, её образования, её учительской методы, её требований в части гонорара, её рекомендаций, – и всё это с угнетающей методичностью. Когда дело дошло до рекомендаций, Клара почувствовала, что её сердце трепыхается где-то в районе ботинок. Клара понимала, что имя фройляйн Поль не будет иметь веса в глазах аристократки.

«О, тень Бекки Шарп! Приди мне на помощь, – взмолилась про себя Клара. – Уж ты-то сумела бы справиться с ней! Что до категоричности в суждениях, тут всё ясно. Ей нравятся люди, которые склоняются перед ней, и не нравятся те, которые этого не делают. Это относится и ко мне. Должна ли я унизиться? Есть ли другой способ обезоружить её? Она словно препарирует меня живьём! Ужасное чувство, я как будто пытаюсь подняться по стеклянной горе, о которой читала в сказках, невозможно ни за что ухватиться на этой гладкой поверхности».

В это время сквозняк, подувший из открытой двери, разбросал по полу бумаги, лежащие на столе. Клара наклонилась поднять их. Здесь был трактат, озаглавленный «Спасение души из пламени» с инициалами Дж. М., а также пригласительная карточка с изящной коронкой в углу, которая напомнила Кларе о короне в гербе баронессы Сейфорт. Это навело её на мысль. До сих пор Кларе не приходило на ум воспользоваться именем покойной баронессы в своих интересах, но стоило попробовать обратиться к призрачной помощи из могилы.

– Я раньше никогда этим не занималась, леди Джорджиана, – она положила бумаги на место, вдруг обретя уверенность, – и поэтому у меня нет педагогической методы, как вы это называете. Я могла бы получить рекомендацию только от баронессы Сейфорт, но будь она жива, мне бы не понадобилась никакая рекомендация.

– Кто такая баронесса Сейфорт? – спросила леди Джорджиана с некоторым интересом.

– Эта дама меня воспитала, и её состояние я бы унаследовала, если бы у неё было время написать завещание.

– Это довольно… любопытно, – признала её милость и Клара сочла, что наступило время рассказать свою историю, что она и сделала, правдиво и рассудительно, – обретя, наконец, самообладание, – говоря о себе как о «ребёнке бедных родителей», не упомянув об их профессии (произнести слово «цирк» показалось ей слишком рискованным в данной ситуации) и перечислив всех титулованных приятельниц баронессы.

По мере того, как она говорила, на высокородном лице напротив появилось нечто вроде приветливости. Очевидно, легче чувствовать уважение к персоне, которая столовалась за столом баронессы, чьи ботинки расшнуровывала горничная, и если бы не поворот судьбы, имела бы все эти блага и сейчас, – чем к обычной искательнице места на рынке образовательных услуг. Наконец-то Кларе удалось зацепиться на скользкой поверхности.

– Это очень… любопытно, – протянула леди Джорджиана. А затем, с внезапным подозрением в бледно-голубых глазах, спросила:

– Полагаю, вы можете привести доказательства существования этой баронессы?

– Сколько угодно, – сказала Клара, сердито покраснев под сверлящим взглядом.

– Так вы нигде не служили! Это имеет свои преимущества, и наоборот. Боюсь, вам трудно будет угодить, раз вы привыкли к комфорту и вниманию. Я уже пострадала из-за манер, которые современные девушки считают нужным себе усвоить, – холодно сказала леди Джорджиана.

– Со мной вам это не грозит, учитывая, что вы возьмёте меня с улицы.

– С улицы? О, мисс Вуд, вы мне этого не говорили!

Клара взглянула в негодующее лицо напротив, и испугалась на миг, не была ли она опрометчива. Что ж, делать нечего, она станет ещё опрометчивей. Она ступила на скользкую дорожку, но удача может улыбнуться ей. Дорожка эта была одним из нескольких вариантов, которые она перебирала в уме во время беседы, но все они вели к одному и тому же. Она уже достаточно знала Англию, чтобы понимать, что титулы и скользкие дорожки порой пересекаются, и видя, что ситуация вновь становится критической, решилась на смелый шаг. Она собиралась произнести то самое слово, которое, за несколько минут до этого, считала недопустимо опасным.

– Ну, из цирка, это ведь всё равно, что с улицы.

Ледяное спокойствие лица леди Джорджианы сменилось признаками внутреннего волнения.

– О, мисс Вуд, как можете вы говорить такое! Улица ещё может быть невинна, но цирк! Вместилище порока! И вы хотите сказать мне…

– И всё же, если я не получу места гувернантки, мне придётся туда вернуться, – сказала Клара, становясь всё спокойнее, по мере того как автор «Спасения души из пламени» становилась всё более взволнованной.

– Нет, если я могу этому воспрепятствовать! Подумайте об опасности для вашей бессмертной души!

– Да, но у меня также есть тело, и его надо чем-то питать.

– Допускаю, – сказала леди Джорджиана тоном великодушной уступки. – Чем позволить вам ринуться в бездну, я лучше сама дам вам пищу. Но хотелось бы знать …, ваши родители были, по крайней мере, женаты? – вопросила она строго.

– У меня есть копия свидетельства, – сказала Клара так же холодно, как и леди Джорджиана, и добавила, более надменно, чем сама осознавала:

– Мне говорили, что мой отец был джентльмен, но, конечно, я была тогда слишком мала, чтобы судить об этом.

– Джентльмены, бывают, заканчивают свои дни в цирке, – бодро сказала леди Джорджиана. А про себя добавила: «Вуд – не обязательно плохое имя. Я знавала Вудов с неплохой родословной».

– Это большой риск, – сказала она вслух, после минутного молчания, во время которого в ней шла тяжёлая умственная борьба.

– Но если у меня нет другого выбора, как только принять его?

– У вас? О, я думала о своём собственном риске, если приму вас без дальнейших рекомендаций. Не имею ничего против ваших манер, – очевидно, вы вращались в хорошем обществе, – ваше раннее окружение не повлияло на вас, полено было выхвачено из пламени вовремя, и не моя рука бросит его обратно. Но мне надо посоветоваться с мужем, прежде чем принять решение, – (даже ещё не видав мужа, Клара поняла, что он был только предлогом выиграть время) – и у меня к вам ещё несколько вопросов. – А! Нелли, это ты!

В открытом дверном проёме показалась фигура посетительницы.

– Будьте любезны подождать несколько минут в гардеробной, – сказала леди Джорджиана голосом, в котором не было ни тени просьбы. – Мы вскоре вернёмся к нашей беседе.

Клара вспыхнула и, поднявшись в негодовании, была готова повернуть не к гардеробной, а к выходу. К счастью, она вовремя вспомнила, что это именно она была тут in spe (лат. искательница – прим. переводчика), в поисках места гувернантки. Чувство юмора пришло ей на помощь, – чувство юмора и Бекки Шарп. Разве Бекки не подбрасывала угля в камин с веселой улыбкой, когда ей было приказано сделать это? А подождать в гардеробной немногим хуже. Чем раньше начнёшь учить уроки жизни, тем лучше.

Она ждала в гардеробной примерно десять минут, когда пожилой джентльмен, по виду смахивавший на очень спортивного священника или весьма религиозного спортсмена, торопливо вошёл со шляпой на голове, на миг остолбенел, увидев её, и попытался выйти вон, когда Клара, сытая по горло одиночеством и неопределённостью, решила бросить вызов судьбе.

– Я не кухарка, – сказала она, быстро поднимаясь и доверительно улыбаясь в его довольно глупое лицо; она с первого взгляда увидела, что трепетать тут не перед кем. – Я – гувернантка, по крайней мере, надеюсь ею стать. Леди Джорджиана ещё не решила, но, может, вы ей поможете? Вы ведь сэр Александр Мюррей?

– Боже мой! – сказал сэр Александр, одной рукой стаскивая шляпу, а другую неуклюже протягивая Кларе. – Как же вы меня испугали! Кто вас сюда привёл? А?

– Я сама пришла. Мне сказали пойти сюда. У леди Джорджианы посетительница.

– А? О! Прошу прощения, – пробормотал баронет смущённо, он привык, что действия его высокородной супруги частенько ставят его в неловкое положение. – Прошу присядьте! Не хотите ли чаю? Чем могу служить? Э?

– Я вам скажу чем, – прямо сказала Клара, доверчиво взглядывая на него. – Да я уже сказала. Вы можете взять меня в гувернантки вашей дочери. Это только от вас зависит, так сказала леди Джорджиана.

– От меня?! Да что вы! – эта мысль так поразила сэра Александра, что он чуть было не расхохотался совершенно не к месту, но вовремя сдержался, боясь, чтобы не пострадала его солидность, приличествующая члену англиканской Высокой церкви и его бакенбардам, подстриженным так, как принято у церковных сановников.

– Конечно, у меня нет права просить вас о доверии, но вы могли бы испытать меня. Леди Джорджиана дала мне понять, что гувернантки обычно не имеют средств. Но я никогда раньше не была гувернанткой, и, хотя у меня нет средств, я – не то, что другие девушки без средств, понимаете?

– Да что вы! – снова сказал баронет, но в этот раз его солидность дала слабину, несмотря на клерикальные бакенбарды.

– Ну, во всяком случае, вы… вы – не такая серьёзная, как все они, – заметил он, отчасти вернув самообладание. – У гувернанток обычно длинные и унылые лица, тогда как у вас…

– У меня лицо – круглое как часы, знаю!

Сэр Александр, казалось, снова собрался уходить, но тут Клара услышала шум в соседней комнате и поняла, что времени у неё мало.

– Вы замолвите за меня словечко, так ведь? – сказала она, сама не сознавая настойчивости своего тона и взгляда.

Она не думала сейчас ни о Бекки Шарп, ни о Теккерее, повинуясь лишь интуиции и потребности момента. Добрую волю этого мужчины надо направить в свою пользу, и инстинкт подсказал ей путь к этому так надёжно, как не смог бы и сам Теккерей. Преимущество быть женщиной, преимущество, данное всем дочерям Евы, заставляло её действовать сейчас естественно и чуть ли не бессознательно. Она и не думала вызвать восхищения у этого пожилого мужчины, – да и зачем бы оно ей? – и всё же, без тени задней мысли, таинственное влияние пола, проявляющееся вне всякой логики, – даже если речь идёт о простом обмене любезностями, – совершало свою подспудную работу сейчас, как и всегда, когда мужчина и женщина, всё равно какого возраста и какой наружности, вступают во взаимодействие. Хотя сознательно Клара вовсе не стремилась играть роль игривой кокетки или покорной просительницы, она, будучи женщиной, смогла взять верный тон и придать взгляду нужное выражение, взгляду смелых карих глаз, которому нельзя было не повиноваться.

Хотя сэр Александр вытянул вперёд руки, словно защищаясь, она знала, что бой выигран.

– Что ж, я замолвлю словечко, – сказал баронет добродушно, а про себя добавил: «Славная, приятная девушка, она оживит наш дом, особенно после этой полудохлой мисс Спирз. А глаза какие красивые!».

Если мужчина седовлас, и к тому же идеальный муж и отец, это ещё не значит, что он слеп.

– Честное слово, это легче, чем я думала, – сказала себе Клара полчаса позже, покидая отель «Каунти» с двумя экземплярами «Спасения души из пламени» в руках. – Бекки должна быть довольна своей ученицей! Ура, Теккерей!

А тем временем леди Джорджиана растолковывала всё дело своему супругу.

– Я спасаю её от погибели, видишь ли. Если ей придётся вернуться в цирк, я прямо буду чувствовать себя виноватой. К тому же, похоже, что баронесса дала ей действительно distingué (франц. выдающееся – прим. переводчика) образование. Плохо, что она раньше не служила гувернанткой, но это лучше, чем быть такой мещанкой, как мисс Спирз, которая ковыряла в зубах, что за пример для Эллы! И потом, – задумчиво добавила её милость. – её цирковое прошлое всегда можно будет поставить ей на вид, в случае чего.

Глава 7. Эксперимент

Вполне естественно, что Клара, воодушевлённая успехом своего начинания, чувствовала себя очень довольной собой, а также и Теккереем, и жизнью в целом; если бы это довольство осталось в должных границах, скорее всего, удобное местожительство, предоставленное Кларе, осталось бы за ней на годы, а не на недели, как оказалось. То, что она успешно приноровилась к образу жизни обитателей Килнеддера, доказывалось растущей приветливостью леди Джорджианы, а также тем фактом, что сэр Александр дважды обращался к ней за советом, – один раз в связи со строительством коттеджа он желал узнать о сельской архитектуре в Австрии, а другой – по поводу больной женщины в деревне, которой надо было почитать вслух Библию, так как леди Джорджиана в тот раз забастовала. Клара с готовностью выложила всё, что она знала об архитектуре, и согласилась почитать. Хотя оба эти порыва диктовались лишь желанием быть настолько полезной своим работодателям, как полезна была Бекки Шарп обитателям Королевского Кроули, она была изумлена, когда спустя два дня почувствовала неподдельный интерес и к коттеджу, и к больной женщине, что весьма облегчило её задачу. Она, к своей радости, сделалась нечувствительна к сквознякам, – справедливая награда за улыбку, с которой она переносила их целую неделю. В классной комнате не было нужды лицемерить, учитывая, что она всегда страстно желала иметь домашних питомцев, не меньше чем кукол, и тем в большей мере, что баронесса не могла вынести в доме даже канарейки. А что до Эллы, то девочка завладела её сердцем с первой же минуты.

И всё было бы хорошо, если бы её врождённая опрометчивость, от которой бессмертная Бекки, уж конечно, была свободна, не подтолкнула её провести ещё один эксперимент. Судьбоносные строки из «Ярмарки тщеславия» ещё нуждались в дальнейшем доказательстве. Не то чтобы она мечтала повергнуть какого-либо поклонника к своим стопам прямо сейчас, ибо, хотя брак оставался её конечной целью, она ещё не вполне насладилась воздухом свободы; но всё же, для пущей уверенности, хотелось бы знать, не одурачил ли её Теккерей. Её любопытство было неподдельным; хоть ей и исполнилось двадцать, она, по причине затворнической жизни баронессы в последние годы, была более неуверенна в своих чарах, чем многие девочки пятнадцати лет. Пора было внести ясность. Однако, бросая взоры вокруг в поисках подходящего предмета, она не находила никого хотя бы отдалённо подходящего. Мистер Тодд однозначно был не в счёт. Её врождённое великодушие не позволяло ей нарушить его спокойствие, и так уже потревоженное сквозняками и зверинцем, кроме того, не такого ей хотелось. Визитёры приходили и уходили, а они с Эллой обедали вместе со всеми, но любая попытка самого мимолётного флирта с одним из молодых людей спортивного типа, вместе с которыми сэр Александр охотился на куропаток, казалась неосуществимой из-за всевидящей леди Джорджианы. Правда, старший брат Перси ожидался в скором времени домой, но, при ближайшем рассмотрении, Клара отказалась от мысли о нём. Она, конечно, опрометчива, но не настолько же!

Затем, совершенно неожиданно, подвернулась возможность.

– Опять этот ужасный вечер!

Говоря это, леди Джорджиана бросила записку через чайный стол.

Была вторая половина воскресенья и, согласно установившемуся обычаю, в холле пили чай en famille.

– Полагаю, надо идти, раз они ходят к нам. Но вечера у Драмкаски – это такая мешанина! У бедной Мейбл такие… широкие взгляды.

Сэр Александр пробормотал какое-то замечание, не слишком благочестивое, несмотря на всю его религиозность.

– В четверг я собирался обмерить новые строительные участки, но теперь не получится. Мы должны быть дружелюбны, э?

– Она просит привести детей. Мистер Тодд, будьте любезны, оставьте окно в покое! Душно невыносимо! Как же нам справиться? В коляске больше пяти человек не уместится, даже с Перси на багажнике. Вы же не возражаете остаться дома, мистер Тодд? А то ещё простудитесь в коляске! – её милость холодно улыбнулась над тем, что, по её мнению, являлось шуткой.

– Мисс Вуд приглядит за Перси, так же как и за Эллой, не так ли, мисс Вуд? Мейбл не будет против вашего появления, не рассчитывает же она, что я сама буду смотреть за детьми. Кроме того, она не так уж фешенебельна.

– Собаки тоже поедут? – спросила Элла, прожёвывая хлеб с маслом.

– А моя соня? – встрял Перси. – Уверен, Марк будет сидеть тихонько у меня в кармане.

– Без чепухи, дети, пожалуйста, – сказала леди Джорджиана, следя за движениями мистера Тодда, хотя бедный малый в эту минуту был занят булочками, и в сторону окна даже не смотрел.

– Но ведь она не фешенебельна? – настаивал Перси.

– Да, но сони – это её красная черта, – сказала Клара, поднимая довольно- таки злой взгляд от чашки, – а вот гувернантки – нет. Большая удача для меня, ведь мне так хочется побывать на настоящей вечеринке в саду.

– О, что вы, мисс Вуд! – умиротворяюще воскликнул сэр Александр. – Никто не собирается проводить красную черту на вас, даже будь вы…

– Соней?

Тут Элла и Перси в восторге чуть не попадали со своих стульев, а сэр Александр едва не потерял достоинства, поперхнувшись чаем, в то время как леди Джорджиана, не увидевшая ничего смешного, решила, что покойная баронесса давала своей протеже слишком много воли.

– Вот жалость, что Генри ещё не приедет в четверг, – заметила она, восстанавливая общее спокойствие. – Он – единственный человек из всех, кого я знаю, кому нравятся вечеринки в саду.

– Но Хэл же не человек! – возразил Перси, на что получил ответ заниматься своим делом, которое, на данный момент, заключалось в том, чтобы вытащить локоть из джема.

Четверг оказался ещё более серым днём, чем обычные осенние дни в Шотландии, однако он сулил Кларе приятное волнение нового опыта, которое она ощутила, выйдя из коляски и оказавшись перед огромным красным замком, в котором нынче собралось хорошее общество из целого графства и даже соседних. Миновав, в свою очередь, терпеливо улыбающуюся хозяйку, Клара обнаружила, что людской поток выносит её из дверей на самую высокую из террас, что одна за другой спускались на лужайку. Крепко сжимая ладошки своих подопечных, она старалась не потерять из виду розовые перья на шляпе леди Джорджианы, но уже они мелькали еле различимой точкой среди моря других перьев, цветов и оборок, и каждое движение толпы уносило их всё дальше.

– Не нужно держаться меня, – сказала леди Джорджиана, когда они вышли из экипажа. – Дети здесь хорошо ориентируются.

Что ж, Клара решила так и сделать.

Оглядываясь с нетерпеливым любопытством, она, не прошло и десяти минут, поняла, что большинство людей, явившихся сюда за развлечением, вовсе не развлекаются. Некоторые хозяева обладают даром правильно перетасовать своих гостей, а у других это не получается, и Клара увидела, что миссис Дансмор, скорее, терпит это огромное собрание, чем наслаждается им. Около двадцати молодых людей в национальной шотландской одежде маршировали туда-сюда по лужайке, фанатично наяривая на своих волынках. Обеспечив своим гостям этот праздник для глаз и ушей, – не говоря уж о празднике вкуса, устроенном в столовой, – хозяйка замка Драмкаски посчитала долг гостеприимства выполненным. Однако гости шлялись неприкаянно группками по двое-трое, недоверчиво оглядывая друг друга. У Клары сложилось впечатление, что тут никто никого не знает, и действительно, благодаря тому, что леди Джорджиана называла широтой взглядов миссис Дансмор, – широтой, которая охватывала не только почтенный класс арендаторов, но даже «презренных торговцев», – парк Драмкаски сейчас объединял элементы, которые и более искусному хозяину было бы трудно поддерживать в равновесии. Отсюда это чрезмерное использование лорнетов, отсюда эти надменно приподнятые брови. Вы почти что слышали жужжание вопросов «кто все эти люди?» и «откуда она их всех взяла?», а между тем в тёмных уголках сидели заброшенные одинокие старые дамы в старомодных шляпках, очевидно настолько подавленные общей атмосферой, что невозможно было не пожалеть их.

И все же само присутствие этих утомлённых людей, в их лучших нарядах, не могло не оживлять сцену. Один солнечный луч мог бы превратить унылую картину во что-то великолепное, Клара чувствовала это, оглядываясь вокруг. Как бы то ни было, Клара не могла вволю налюбоваться зрелищем за те два часа, что она уже здесь была. То, что для большинства присутствующих было скучным и привычным, ей представлялось удивительным, почти невероятным. Она так изумлялась, что, по сравнению с ней, даже Элла казалась пресыщенной. Клара никогда не видела таких аллей, таких террас, такого продуманного сочетания цветов различной окраски, она бы никогда не подумала, что кто-либо, кроме принца или эрцгерцога, мог бы жить в доме с таким обилием окон и башенок. По сравнению с этим Килнеддер был не более чем коттедж. Этот дом восхищал её и волновал гораздо больше, чем детей, на которых сказалась скука, разлитая вокруг, и которым скоро надоели волынки, и даже танец с мечами, исполненный на деревянной платформе, установленной на лужайке, не произвёл на них впечатления.

– Я слышал, в конце этой аллеи есть птичий вольер, – сказал Перси. – Пойдём посмотрим.

Но не успели они дойти до вольера, как были настигнуты леди Джорджианой, выглядящей почти возбуждённой.

– Элла! Перси! Идёмте со мной, дорогие! Алиса и Шарлотта хотят взять вас на озеро. Они ждут вас в лодке. Не беспокойтесь, мисс Вуд, мадемуазель Дюпон будет с ними, а больше лодка не выдержит.

И через минуту Клара обнаружила себя стоящей на террасе в полном одиночестве посреди толпы. То, что леди Джорджиана взяла на себя труд самолично отвести детей, ошеломило её. Уже позднее она узнала, что мать Алисы и Шарлотты – герцогиня, что, конечно, многое объяснило.

– Что ж, теперь можно вволю поглазеть, – подумала она с бодрым расположением духа, быстро вернувшимся к ней после минутного уныния. – Надо поискать хороший обзор.

И, позабыв о своей покинутости, она в течение получаса наслаждалась прекрасным видом, устроившись на скамейке в уголке, в то время как поток её мыслей тёк свободно, не сдерживаемый внешними обязательствами.

– Какое количество великолепно пошитых платьев (хотя они не вполне умеют их носить!) и пышных причёсок! Интересно, много ли у них своих волос, и все ли платья оплачены? Той даме не меньше восьмидесяти; и охота же тащиться на вечеринку в восемьдесят лет! А какой отвратительно богатой она выглядит! Эта соболиная накидка наверняка заставит всех женщин позеленеть от зависти. Причудливое сочетание старости и расточительства, выказываемое этим сморчком, недолго ещё будет тяготить земную поверхность, я так думаю. Если б я разрушилась до такой степени, я предпочла бы остаться дома и возносить молитвы, – хотя, кто знает! – может мне бы захотелось увидеть, как вон тот мужчина поворачивает голову, чтоб взглянуть на меня. И как ему это только удаётся, с такой-то толстой шеей! Экая выставка апоплексических особей сильного пола, – (сильного! Фройляйн Поль не понравилось бы это словцо!) – слишком уж они фиолетовые на мой вкус, а кто помоложе, те – кирпично-красные, видимо, переходная стадия к фиолетовому. Надо сказать, не больше одного на десяток женщин. Неудивительно, что так много незамужних мисс. Интересно, они флиртуют напропалую? По их виду не скажешь. Знают ли эти женщины здесь, что все эти мужчины буквально в их власти? Догадываются ли эти мужчины, что я – даже я, в своём простом чёрном платье, – увижу их у своих ног, если захочу, – если верить Теккерею. Узнаю ли я это наверняка? Я выгляжу бедной, одинокой, жалкой, раз эти прекрасные дамы так высоко поднимают брови, проходя мимо моей скамейки, но на самом деле я так же богата, как и они, ведь я тоже женщина, и, может быть, больше женщина, чем все они. Кажется, здешняя публика постепенно обретает равновесие, уже не так ожесточенно лорнируют друг друга. Но мне право жаль тех заброшенных старушек в уголке, – особенно ту в лиловой шляпке, что сидит под кедром, – никто её не привечает.

Через некоторое время Кларе пришло в голову, что террасы пустеют, через открытую дверь она заметила людей с чайными чашками в руках, – переполненная столовая не вмещала всех, – и вспомнила, что голодна.

– Ясно, что обо мне никто не позаботится, значит, придётся мне позаботиться о себе самой, – решила она, хладнокровно оценив ситуацию.

Пройдя сквозь ряд чудесно обставленных помещений, в каждом из которых ей хотелось задержаться, она с трудом нашла дорогу к одному из чайных столиков, расположенных вдоль стен огромной обеденной залы, на котором груды сэндвичей и пирожных ожидали страждущих, но вот приблизиться к ним было возможно лишь обладая изрядной долей самонадеянности и крепкими локтями. Клара, не лишённая ни одного из этих качеств, скоро жевала так же удовлетворённо, как и любая девушка, имевшая к своим услугам cavaliere servente (итал. рыцаря – прим. переводчика). Однако скоро она задумалась о том, чтобы выйти отсюда, ибо атмосфера была такой, которую и мистер Тодд назвал бы «душной»; огромные охапки цветов, кивавшие головками из массивных серебряных ваз, лишь усугубляли духоту. Но как только она поставила чашку, ей в голову пришла мысль. Она как воочию увидела одинокую старую даму в лиловой шляпке под кедром. Конечно, она тоже голодна, но каковы её шансы раздобыть чашку чая! Ясно как день, у неё нет ни физических, ни душевных сил на такой подвиг. Придётся ей уйти домой без чая, сказала себе Клара с чувством, похожим на угрызения совести, при мысли о том, сколько же пирожных она съела. Как бы переправить к кедру хоть что-нибудь из окружающего её изобилия?

– Ещё чашечку, пожалуйста, – сказала она слуге, ибо решилась на попытку. Глупо, скорее всего, чай может пролиться, и что ей за дело до этой старой дамы; Бекки Шарп, уж конечно, не одобрила бы такое смешное донкихотское побуждение, учитывая, как мало шансов на то, что у дамы в лиловой шляпке есть хоть какое-то состояние; но если Клара поддавалась порыву, логике приходилось отступать.

Как ей удалось проложить путь сквозь толпу, с полной чашкой в одной руке и тарелкой сэндвичей в другой, она так и не поняла. Она уже начала спускаться по ступенькам террасы, как это произошло. Наступив на подол платья, она споткнулась, чашка опасно накренилась и опрокинулась бы наземь, если б не была оказана своевременная помощь.

Спасителем оказался довольно крепкий юноша в костюме для езды на велосипеде.

– Послушайте! Так не пойдёт, – непринуждённо обратился он к ней, подхватив чашку с блюдцем. – Что это вы делаете?

– Насыщаю голодных, – взглянув ему в лицо и найдя его приятным, сказала Клара. – По крайней мере, пытаюсь.

– Где голодные?

– Вон там, под кедром. Видите бедную старую даму в лиловой шляпке?

– Без помощи вам туда не добраться.

– Так помогите, – сказала Клара, смеясь.

– Это я и собираюсь сделать. Раз уж эта чашка оказалась у меня в руках, мне остаётся только вручить её вашей тёте, …или бабушке?

– Ни то, ни другое. Я с ней незнакома, но уверена, ей хочется чаю, а так как я сама уже выпила чаю, то настроена милосердно и хочу помочь тем, кому это не удалось. Хотя опасаюсь, что, если будем и дальше так расплёскивать чай, в чашке останется не больше половины ко времени, как мы доберёмся до кедра.

Они бок о бок спускались по ступенькам, Клара с тарелкой сэндвичей, её новый знакомец судорожно балансировал чашкой, держа её обеими руками, и они разговаривали так, словно были давно знакомы. Кларе и правда казалось, что она уже встречала раньше этого молодого человека; было что-то смутно знакомое в его широком кирпично-красном лице и дружелюбной улыбке. Он не был красивым, зато был трогательно юн; она приняла бы его за откормленного школьника, не будь он слишком рослым для этого. Даже то, что он забыл представиться, показывало, насколько девственны его представления о благопристойности; несмотря на это, он мог бы быть довольно забавным товарищем.

Обладательница лиловой шляпки, переполненная недоверием и благодарностью, лишь неуверенно смеялась, когда два самозванных ангела милосердия объяснили ей цель своей миссии. Заметив её смущение, Клара решила за лучшее поскорее удалиться, было бы невежливо остаться стоять и наблюдать, как старушка выливает расплескавшийся чай из блюдца обратно в чашку, что ей, очевидно, страшно хотелось сделать.

– Что мне делать с оставшимися сэндвичами? – спросила Клара своего товарища, её глаза смеялись. Хотя миссия была выполнена, молодой человек, с которым она так неформально познакомилась, и не думал покидать её. «Бедный малыш явно боялся, что я оставлю ей всю эту гору сэндвичей, так что мне пришлось пощадить её и унести их. Теперь, похоже, я прикована к ним на весь остаток дня».

– Выбросим их за этими рододендронами! – беззаботно сказал упитанный юнец.

Но совесть Клары возмутилась.

– Кто-то должен их съесть. Где-то здесь есть птичий вольер. Мы отнесём их птицам.

Её спутник явно обрадовался.

– Блестяще! Я знаю, где вольер. Сюда!

Он с готовностью направился в малолюдную аллею.

– Надеюсь, что сэндвичи с помидорами им не повредят, – сказала Клара, просовывая кусочки в клетку, где яркое семейство попугайчиков-неразлучников печально дрожало под серым небом.

– Дайте им ещё, вы же не так строги.

– Откуда вы знаете, что нет?

– Потому что вы так не выглядите.

– По правде говоря, не знаю, как я выгляжу, – имею в виду, в этом отношении.

– Я могу вам сказать, с вашего разрешения.

– Лучше не надо, – быстро сказала Клара, снова поворачиваясь к птицам.

Но под ресницами, в то время как она крошила следующий сэндвич, заискрилось веселье, вызванное неожиданно пришедшей ей в голову мыслью. Вот перед ней мужчина, – и вот возможность поставить опыт, так давно задуманный. Не будет вреда, если она испробует свои силы на этом пышущем здоровьем юнце, один вид которого уже служит гарантией его лёгкого отношения к жизни. А иначе как ей убедиться в верности теории Теккерея? Как конкретно она осуществит свой план, она об этом не задумывалась. Её женская суть укажет путь, она была в этом убеждена, хотя сама убеждённость невольно смущала её. «Тут нечего опасаться, я, скорее всего, больше никогда с ним не встречусь. Наверняка не встречусь! Так что берегись, мистер Краснорожий!»

Энергичным движением, полным решимости, она протиснула ещё один кусочек сэндвича сквозь прутья, и отвернулась от клетки. Бесёнок, овладевший ею, заставил её глаза ярко заблестеть.