У страха рога велики

Почему такое странное название у книги? В каждом из нас живет, гнездится страх. Тот, кто ничего не боится не храбрец – дурак. Храбрый не даст страху вырасти, не даст ему сломать себя, свою жизнь. Бойтесь, что бы страх не стал больше вас.

Ч И Т А 2014

У страха рога велики.

 I

Жили-были дед и бабка. Жили – не тужили. Дети разлетелись, но не забывали, помогали. Летом внуков присылали. Баловала бабка внучков, баловала. Деревенская пища не китайские разносолы из супермаркета; помидорка – ягодка, вот она на веточке краснеет, огурчик махонький c пупырышками прячется в колкой росистой ботве, хвостики молоденькой морковки в грядке, чернеет смородина, малина алеет среди зелени – ешь – не хочу, всего вдоволь. Ради молочка для внуков держала бабка козу Машку и неизвестно ради чего при козе козла Гришку. Стареют старики. Дед все сильнее прихрамывает на калеченную ногу, махнет десяток раз, другой косой, закашляется, посидит – покурит. «Эх, рудники проклятые. Не чахотка, так помёр бы давно». Сам над собой подшучивал старый. Коза не корова, но зимой и она на подножном корму не выдюжит, хоть небольшой стожок зеленного скошенного вовремя, вовремя просушенного и вовремя убранного сена он рогатой паре обеспечивал.

Стареют старики. «Что с тебя, что с козла…». Беззлобно подтрунивала бабка над дедом из-за того, что у грядок доски, да колышки их подпирающие подгнили, что выдавили зимы из земли столбы забора и его теперь подпирать надо, что сам дед шкандыбает с подпоркой под горку запыхавшись. Так, до ста лет осталось меньше, чем лет младшей внучке. А вот сосед и до пятидесяти не дотянул. Хилая пошла молодежь. Да, честно говоря, с чего им здоровыми быть; пьют, что попало, едят, что нипопадя, и вообще, живут абы как. От бестолковости жизнь у них короткая. Цель нужна, чтобы цеплялся за жизнь человек зубами. А сосед; с утра выпил – день свободен, неделя загула пролетела вольной птицей, красуясь, загулявший вольный месяц по небу прогулялся, погрозил звездам рогами и – исчез месяц, быстро мчатся похмельные разгульные годы скороходы и быстро кончаются.

– Здоровый ты мужик Дмитро. – Говаривал старый соседу.

На что красномордый, с брюшком нависающим над китайскими спортивными штанами от «Адидаса», гордо запинаясь, отвечал.

– А чо? Что есть, то есть. Отродясь у докторов не был.

– Да не про то, не про медицину я. Вот нет у меня такого здоровья, каждый день пить. Если, дорвусь, хоть на трудовую, хоть на дармовую – напьюсь в усмерть. А завтра мне её никакой не надо. Силком заставляй – не буду. Не лезет. Здоровья не хватает.

– Ни хрена ты в жизни, сосед, не понимаешь. В пьянке – самое страшное перерывы. Пока пьешь, старый, ничего не болит. Трезвому же – мука. Голова трещит, в подреберье колет, сердце бухает – желудок переворачивается, во рту горечь от трезвой жизни. Похмелился, еще чуток сверху и все хокей. Клин клином вышибают. Дай полтинник. У жмот.

Видно не хватило полтинника, а может наоборот лишку нашел. Хватило его на днях в солнечные жары, что-то там, в сосудах в голове переклинило. Два дня пролежал пластом уставясь пустым взглядом в потолок, а на третьи сложили ему руки на груди, закрыли его карие очи.

Вечерело. Бабка накрутилась, готовя с соседками для поминок, дед принял на грудь (грех большой не помянуть соседа). Машка пинала рогами калитку и требовательно мекала во все козье горло. Её беспокоило, мучило переполненное, отвисшее вымя, соски которого чуть ли не купались в уличной пыли. Не объяснишь скотине, что не до нее сегодня. Костеря свою жизнь бабка доила козу. Ругая депутатов – демократов, чиновников – казнокрадов, дед углубился в телевизионный «Обзор за неделю». Сосед в избе через улицу лежал на столе, безразличный ко всему.

– Старый, а Гришка то нет.

С малым ведерком молока вошла в избу бабка.

– Лежишь. Телевизор смотришь. А с него, может быть, шкуру дерут. На шашлык пускают.

– Отстань, старая. Гришка, Гришка. В первой, что ли. Я бы еще Мурзика не пас. Набегается, придет. Тута вон, как бы жиды новую мировую не развязали. На корабль мира напали, людей захватили, в тюрьме держат, а арабы в секторе Газа, как в концлагере.

–Я тебе сейчас здесь устрою войну. Давай газуй, иди ищи козла.

Вроде бы бесполезная вещь в хозяйстве козел и не старому деду искать его по задворкам в наступающих сумерках, но любила бабка порядок во всем и ценила его превыше всего. Все должно быть на своем месте. Дожидаться бури дед не стал. Натянул на босу ногу кроссовки и, напевая под нос, стал завязывать шнурки.

–Жил был у бабушки серенький козлик, – и уже в дверях

– Бабушка козлика очень любила. Жрать не давала, а только доила.

Дверь хлопнула, но из-за нее доносился хриплый тенорок.

– Вот как, вот как, старый козел.

Припевка была бабке давно знакома и она спокойно стала процеживать молоко в чистый глиняный кувшинчик.

Вечерние, вылинявшие до тусклой желтизны лучи солнца витражами красили окна изб, перечеркнутые длинными синими, все густеющими тенями деревьев, купались посреди улицы, которая была похожа на тихую речку, с зеленными берегами вдоль заборов. Дед, любитель поговорить с умным человеком, разговаривал сам с собой вслух. Ругал еврейских сионистов, ругал гулену козла, который был ничем не лучше евреев. Такой же хитрый и такой же злопамятный. Застигнутый в чужом огороде, и получив свое по спине и ребрам, тем, что попадет хозяевам под руку, брел домой, обижено мекая, о геноциде на козлиное племя. Спустя какое-то время, подкараулив, подкравшись сзади, приласкав обидчика рогами пониже спины, проскакав галопом по хребтине, летел по деревенской улице и оглашено орал о торжестве справедливости, радостно тряся бородой и угрожающе рогами.

Как в старину меняла Гольдман пробовал золотой гульден на зуб, так и Гришка оценивал всю добычу на вкус. В отличие от евреев он не делил пищу на нечистую и кошерную. Был всеяден. Хищником, конечно, не был, но жевал с утра до вечера все, до чего мог дотянуться, к чему протиснуться или пролезть. Особенно обожал окурки, любил желтую прессу и вообще всю печатную продукцию, за неимением оной переходил на продукцию легкой промышленности, вплоть до промасленной ветоши. Хозяйки давно научились сушить белье за колючей проволокой. К пьяным испытывал вполне объяснимую любовь. Утащить у пьяного пачку сигарет, сжевать полу пиджака вместе с документами, собрать у зазевавшихся всю закуску и успеть убежать под рев «ликующих трибун» – экстрим, от которого козлиная кровь вскипала, молнии проскакивали между рогами. Мужики давно грозились его пристрелить, и козлиная смерть уже однажды чуть не добралась до его лохматой шкуры.

Городские туристо – рыболово – охотники, короче, три в одном, втроем уместились в двухместной палатке, поставленной на краю березового колка у самой Шилки. У одного было подводное ружье, это-то в мае, когда просидеть в воде, можно было максимум минут пять, выжить десять. Второй был вооружен мелкашкой. Третий, самый серьезный, имел помповое ружье и липовую путевку на чихающих уток, охота на которых в виду свирепствовавшего птичьего гриппа, была повсеместно запрещена. На троих была одна удочка. Но зато какая? На аккумуляторах. Кнопочку нажал и…. Этим бы рыбакам один конец этой удочки в зубы, другой в … и кнопочку нажать. Умудрились горе рыбаки на рыбалке замочить ножки до самых гланд. Развесили мокрые штанишки по березкам, мелочь, носки – трусишки на оттяжки палатки. Для сугреву у костра приняли по пол литра, перед сном добавили еще и еще. Палатка тряслась не от храпа. Не тряслась, она ходила ходуном. Кто-то пытался её оторвать от земли и сбросить со всем содержимым в реку. Рыболов-подводник, дрожащими руками натягивая резину своего ружья, в ужасе пинал левой ногой владельца мелкашки. Тот, в свою очередь, острым локтем тыкал в объемистое чрево выпучившего глаза утятника. Большая лохматая тень на крыше палатки пыталась добраться до них, но палатка, трясясь от страха, еще выдерживала напор. От трех одновременных выстрелов у нее окончательно сорвало крышу. В образовавшую дыру радостно ворвалось предобеденное весеннее солнце и просунулась ошалелая козлиная морда, зажевавшая намотанные на оттяжку безразмерные трусы и в следующий миг солнце осталось, а козел, решительным рывком отодрав клок палатки и вырвав колышек, уже летел с добычей в сторону села. Туристы подсчитывали убытки. Палатка в клочья, дно лодки проткнуто, напрочь ископычено, закуска съедена, остатки щедро посыпаны козьим горохом. Цела только водка, и то, потому что была опущена в воду для сохранения оптимальной температуры употребления. «Везет же дуракам»; – истина устами Крамарова. Козья смерть ни картечью, ни пулькой, ни острым трезубцем не задела Гришку.

Исходив все село, заглянув во все дворы, накурившись с их хозяевами до горечи, дед материл козла во всю ивановскую. Если бабка драла с Гришки зимой шерсть, то старый готов был содрать с него семь летних, ни на что не годных шкур. Идти домой и слушать ворчание бабки? Дудки. Вечер грелся алым закатом, степь отдавала свое тепло сдобренное пряным запахом трав, тепло светились в сумерках желтые огни окон. Село затихло.

За селом, на краю все того же березового колка, только с противоположной от реки опушки деревенский погост. Среди крестов горел видный издалека костерок. Трое, два брата Небараки и их компаньон по беспечной жизни Сенька Пегий, копавших для усопшего могилу, ужинали. Пегий потому, что отродясь плохо выбритый, а может щетина на нем так росла клочьями, и ножницы в доме тупые, и руки косорукие. Только щетина была всех мастей от брюнета, до шатена, а местами с сединой, подпирая снизу к кадыку, от кадыка до затылка и по загривку на спину. Нос менял окраску за день раза три и только глаза поблескивали, позыркивали из под пегих бровей где, что и как….

–Чего ему не жилось? Тяжелого в руки не брал, дурного в голову. Живи – не хочу.

– Во, во. Не забот, ни хлопот. Ни детей, ни бабы.

– Ну, ты не скажи. Нюрка Таньке из-за него все давеча волосенки повыдергивала.

– Это не то. Одинокой бабенке всегда прислониться хочется. А он хотел?

– А он сидел. Вот про ментов говорят, стоят на охране правопорядка. Дмитро то в ВОХРе, то в ЧОПе на этой самой охране, на этой самой … всю жизнь честно просидел.

– Теперь шипишку будет охранять не тяжкий труд. Належится, отдохнет.

– Все там будем.

– Ну, не чокаясь.

Захрустели малосольными огурцами. Есть свое очарование в ночной выпивке у костра. Когда водка наливается на слух, закуска кусками, ломтями, а пламя, таинственно создавая уют, освещает только круг сидящих. Не страшно ли ночью на кладбище? А кого бояться? Под этим крестом покоится дед Кузьма, в той могилке бабка Марфа, вокруг все свои лежат. Кого бояться? На Радуницу с утра пашут, в обед пьют, вечером пляшут. Мертвые не завидуют и не обидятся, если живым сродникам хорошо.

–А изба кому? Да и в избе добра немало.

Озадаченно спросил седой, одетый в допотопную телогрейку, сидящий на разливе Сенька. Вопрос видно давно его мучил, но задать все не было повода.

– Найдутся наследники. Кому то же платил алименты. Да и наши бабенки живого поделить не могли, а добро мертвого поделят, у нас не спросят. А Дмитрию все равно теперь. За упокой его души.

Буль, буль, буль. По три буля на кружку и пустая бутылка присоединилась к своим сестрам. Михаил Небарака вытащил из костра недогоревшее полешко, прикурил, прищурив от едкого дыма глаз.

–А ты заметил? Лежит в гробу как....Ну…, как…? Нет, лучше, чем живой. Похорошел. Выбрит, в белой рубашке, в галстуке. Хоть сейчас под венец.

– Так три дня не пьет. Ты не пей и ты похорошеешь.

– Ну, сказанул.

– Отпил он своё и жена у него сейчас одна – Безносая.

Ночь свое брала. От реки потянуло холодом. Между березовыми стволами сливаясь с их белизной крался туман. Становился гуще, тяжелее. Старый, огибая оградки могил, путаясь в густой траве, кустах черемухи, уже подходил к костру, когда земля ушла из под ног и он рухнул в яму на что-то мягкое, лохматое. Оно рванулось из под него вверх, проскребло отвесную стену и с комьями земли свалилось обратно на деда. Что-то острое прошлось по его ребрам, над ухом мекнуло и козел, узнав хозяина, прошелся шершавым языком по его щеке, уху, шее.

– У, черт рогатый.

Узнал и хозяин безмозглую скотину, попавшую в готовую яму для могилы. Как не пытался старый, но дотянуться до края не мог. Вверху сквозь полосы тумана подсвечиваемые неверными, играющими сполохами костра просвечивали звезды. Со дна ямы тянуло сырым земельным холодом.

– Помогите. Люди. Люди. Помогите. Люди.

Заблажил дед. Ведь до костра то осталось всего ничего, какой -то пяток, другой метров.

–Люди.

Когда дед с шумом свалился в яму, ужинавшие решили, что обвалилась стенка или осыпалась земля с края могилы. Такое бывает. Окончательно подчищать и убирать могилу всегда приходилось незадолго до похорон. Мертвые уходят в землю, но земля живая и будет жива, если только мы сами не убьем её. Земля дышит, истекает черной нефтяной кровью, а когда ей делают очень больно, она вздрогнет, зашевелится, пытаясь стряхнуть обидчиков, как лошадь надоедливых насекомых.

– Люди.

– Во.

Один из братьев Небараков по кличке Паленный едва не выронил стакан.

– Помогите.

Теперь все трое повернулись в сторону могилы, откуда доносились крики о помощи. Выпитое придавало им смелости. Да и кого бояться? Они не первую могилу вырыли, и не один литр выпили под кладбищенскими черемухами.

Свет костра падал им со спины, но в яме царила темнота.

– Ты кто?

Запинаясь вовсе не от страха, спросил Белый.

– Сенька, да это я, дед Федор. Сосед твой.

– Гы. Гы-гы. – Утробно гоготнул Семен. – Ты, как туда?

– Как, как. Кверху каком. Помогите выбраться.

– Жди. Щас. Веревку найдем.

Веревка лежала у костра рядом с лопатами. Но пламя так заманчиво играло на стекле бутылки, что мужики снова присели на свои, заранее облюбованные места.

– Чо, деда вытащим, али как? Во хохма будет, Дмитро принесут, а место занято.

– Люди.

– Во, неугомонный. Придется вытащить, а то из деревни кто прибежит. Вон собаки то гвалт подняли.

Самый младший из Небарак и не очень-то верил в то, что говорил, ему просто было жалко деда.

–Давайте вытащим. Бог с ним, а то действительно душу богу отдаст, грех на нас ляжет.

Ну, ладно, еще по одной и вытащим.

Не закусывая, Белый взял веревку и подошел к краю могилы.

– Лови, старый, привязывайся. Можешь за шею, выдернем.

Веревка скользнула в яму. Дед поймал конец и, понимая, что за козлом все равно придется лезть, решил, освободить из плена сначала товарища по несчастью, а потом уже выбраться самому. Наматывает веревку козлу на рога и приговаривает; «Терпи казак, а то мамой будешь», не рад козел, башкой мотает, а куда денешься, не на подводной лодке. Завязав задвижной шток, дед крикнул;

– Тащите.

Сам стал подталкивать козла сзади.

– Терпи, терпи козел….

– Эх, ухнем. – Не столько упираясь, сколько командовал Семен, любитель не поработать, а покряхтеть. Веревка скользила между его ладоней. Братцы старались на славу.

Белый наклонился к могиле, что бы подхватить деда. Но в багровых отсветах костра на него наползала черная рогатая морда с выпученными глазами.

– Ме – е – е.

Выразил свое неудовольствие происходящим козел

– А – а.

В ответ коротко вскрикнул Сенька Пегий. Всхлипнул, пытаясь вдохнуть воздух, но попытка отозвалась острым шилом в груди. Тяжело осел, не удержался на краю и навзничь свалился в могилу. Братья увидели как чудище из могилы, утянув Семена, скребло острыми лапами-копытами по рыхлой земле на краю могилы, добираясь до них. Бросив веревку, сшибая оградки, набивая шишки и синяки, бежали они через кладбище. Светились окна, горел фонарь у единственного магазина, который работал круглосуточно, в клубе стадом козлов орала дискотека. Изодранной одеждой, исцарапанными мордами, Небараки насмерть перепугали продавщицу, глянувшую на них сквозь маленькое окошко в двери.

– Т-т-там.

Гуля показывал оттопыренным большим пальцем сжатой в кулак руки себе за спину, за которой стоял больше похожий на варнака, чем на деревенского забулдыгу старший брат Паленный. Окошечко захлопнулось. Любопытство погубило кошку и Танька, чуть приоткрыв его, сквозь щелку всматривалась в сумрак коридорчика.

– Т-т-там.

Продолжал заикаться Гуля, не зная как сказать, что там и где это там. Выручили подростки, подошедшие за пивом. Какая дискотека без пива, или без «Штопора», «Отвертки», «Вертолета»? Чем они отпаивали Гулю с Паленным не суть важно. Но какая может быть дискотека после ужастика рассказанного братьями? Вооружившись, чем попало, от осинового кола до дедовской двустволки орущей, они визжащая, хохочущая гремящая пивными банками, толпа отправилась на кладбище.

В лучах мощных фонарей дед рядом с козлом казался маленьким, оба щурились от яркого света. К губе козла прилип бычок-окурок, казалось, что он не щурится, а озорно подмигивает банде подростков веселившейся на краю могилы. В позе зародыша, зарывшись в угол ямы по самые уши, от этого и того мира спрятался Сенька.

Все это было б так смешно, когда бы не было так грустно. Помянали Дмитрия три дня всем селом, кроме деда. Поминали как положено; с бабьим плачем, потом песнями и закончили дракой. Дед поминать зарекся на всю оставшуюся жизнь. И на кладбище – ни ногой. Зарекайся, не зарекайся, но старик с козлом надолго стали достопримечательностью села. Так сказать, былинными героями. Семена только старые друзья по забывчивости назовут порой Пегим, ведь после этой ночи стал он Белым, что вполне соответствовало его фамилии Белецкий, той седине, которая покрыла его от макушки до пяток. После бани, как князь Серебряный, покрытый инеем выходит Белый на мороз, только шкура на лысине розовато просвечивает, но это мелочи, по сию пору Сеня заикается, и на кладбище тоже боле по своей воле ни ногой. А история же со временем обрастала все новыми подробностями. Брешут люди. Все было так, как я рассказал, и если ее расскажут по-другому, то знайте, врут. Беззастенчиво брешут.

 II

Стареют старики. Молодость проходит. За сорок лет мужику, а он все Гуля. С легкой руки племянницы, которая по младенчеству путала «р» и «л». Пора бы и Гурьяном Никифоровичем величаться, Митьке Гурьяновичу уже срок в армию подошел, а Гуля все молодится.

Изба на околице, окнами на реку, дугой огибающей село. Под окнами черемуха. Под черемухой лавочки. Одну поставил сам, две подростки. На одной целовался-миловался когда-то с бывшей женой, на другой пол села. Миловались, женились-разводились, рожали детей – жили. А скамеечки не пустовали. Посидит Гуля с молодежью вечерком на лавочке, покурит сигарет дармовых, на гармошке им сыграет и уйдет в пустую избу. От других домов гоняли хозяева, а здесь хоть до утра. А если дождь? Или что другое приспичит, то калитку, сени, дровяник Гуля никогда не закрывал. Одним словом – Небарака. Подростки любили Гулю, а когда становились взрослыми, начинали смотреть на него свысока. Жил он на небольшую зарплату в леспромхозе, огородом, охотой и рыбалкой. Богатства не накопил. Лишнюю (а она бывает лишняя?) копейку сыну за обучение в колледже отдавал, мясом-рыбой с женой бывшей делился, с соседями. Зла ни на кого не держал. Шел по жизни с улыбкой. Вот за эту улыбку и считали его все несерьезным. Балагуром. Баламутом. Он балагурил. Любил хорошую песню, а байки рассказывал – заслушаешься. Баламутил, но не мутил. Любил пошутить не зло, но все село от его шуток вздрагивало.

Стареют старики. Деду сто. Внучка замуж собралась. Козла давно уже нет на этом свете, и Машка уже другая. Та была белоснежная, а эта чернявая, с бурыми подпалинами. Да, Бог с ней, с козой. Вернемся к внучке. «Студентка, спортсменка, не комсомолка – просто красавица!». Экономику развитого капитализма сдала (как в наши годы сопромат) – можно замуж.

Свадьба. Посчитали – прослезились. Родни? А деду сто. А дом строился на семью русскую, сибирскую, когда и без Путина бабы рожали – ставни закрывай, они на свет лезут. А в третьих – оригинально. Ресторан – кабак! Толи дело на природе, на свежем воздухе, под золотом осенних берез. Закуска? Да наша строганина в сто раз лучше японского суши. Мяса по осени в деревне за копейки можно взять у тех же соседей, еще и спасибо скажут. Овощей (без нитратов!) завались. Прочее можно и с собой привезти. Автобус нанять дешевле, чем кабак снять.

Свадьба!!

Не буду описывать, я на ней не был, также как и Гуля. Не пригласили его. Деда при одном имени Небарак встряхивать начинало. Давно это было, но история с козлом на кладбище не забывалась. Каждый раз её рассказывали по-новому. То дед специально козла на кладбище привел и в могилу столкнул, то наоборот козел деда гонял и тот с переляку в могилу спрятался. Дед же во всем винил Небарак, костер на кладбище разложивших с выпивкой и закуской, сбивших с пути истинного деда праведника. Не пригласили и соседку. История давняя, свидетелей не осталось. Вдовая соседка по послевоенному безмужичью обратилась за помощью к соседу. Какой настоящий мужчина откажется от работы на благо процветания и укрепления нашей Родины. Трудился дед, а тогда не дед – мужик в самом соку, на совесть, не жалея сил, да жена по молодости лет ревнивая, сама жадная до мужниных ласк, помешала производственному процессу. Было. Было, а как жить, когда на всю округу на десять баб полтора мужика, если собрать в одну кучу все их члены; руки, ноги, головы. Бабка давно простила деда, а соседке не могла позабыть истоптанный огород, по которому её гоняла. Все жалела вытоптанные капусту, огурцы, помидорные кусты вырванные с корнем.

Гуляет свадьба.

Набежала тучка. Моросит мелкий, не по-осеннему теплый дождик. Что б не было слишком жарко, в избе настежь окна, двери. Шумно гуляет свадьба. Выплеснется во двор, но женщины жалеют прически, мужчины пиджаки от Вирсачи, снова под крышу.

–Горько! – Горько! – Скандируют одни гости.

–Раз, два, ….., пять,…., двадцать пять…! – Считают другие.

Гуляет свадьба.

Напротив, на похилившемся крылечке вдовьего дома сидит, покуривая Гуля. С утра баба Дуся попросила заколоть кабанчика, завтра уйдет свадьбе на шашлыки, бабе Дусе какая ни какая, но копейка. Мало ли дыр в хозяйстве, а на все гроши требуются. Дело мастера боится и вот уже разделанный кабанчик кусками весит на вешалах, обтекает, обсыхает. Перед Гулей в тарелке жареха, початая бутылка водки. А музыка и здесь хороша слышна. Да и зачем громкая музыка, когда душа поет? По железу над головой дробно стучит дождик, а за рекой в вечерних лучах солнца исходят паром багряные сопки. Напревают последние грибы. Гуляет на соседнем дворе свадьба. В тайге, за рекой, мир, покой и благодать.

У Гули жареха, а на свадьбе от закуски столы ломятся. Отвык старый от обильной пищи, обильных возлияний. Замутило в голове, закрутило в желудке. Вышел дед на холодок и чувствует, не донесет. – Куда? – Оглянулся, гуляет свадьба. Куда – куда. За избу, да под забор. А какие между соседями заборы? Два столба, три слеги, да куст смородины, под который и пристроился дед. Гуля покуривает, дед покряхтывает. Как козла на марюшке скрадывал его Гуля. Подложил деду свинью, вернее мелкие свиные кишочки, что не пошли у бабы Дуси в дело. И снова на крылечко, покуривает.

Полегчало. Встал дед, оглянулся и внутри все оборвалось. Вот они родимые на земле лежат кучкой, кровиночки родимые, теплые еще, живые, кажется, шевелятся. А в груди, под сердцем, на сердце, на душе такая пустота, словно кто-то кровный помер. А свадьба гуляет. Сгреб дед, не застегивая, штаны в горсть, да на полусогнутых в горницу. Одной рукой штаны придерживает другой живот.

– Ой, помираю.

Гости гурьбой за избу. Бабка приковыляла. Вот они. Оторвались у деда кишки. Закуску со стола, деда на стол. Одно остается – отпевать. Не жилец без кишок. Фельдшерица прилетела, девчушка – в этом году училище закончила. Была раньше больничка, пусть маленькая, но своя и врач был, а ныне здравпункт и фельдшерица пигалица. Что-то слышала про выпадение кишок, но даже на картинке в учебнике не видала. Здесь за избой в первый раз. Прутиком перевернула. Вот они. Капли крови еще не свернулись, не застыли. И деда жалко. А в здравпункте, как в автомобильной аптечке. Чего только нет, и того нет и того нет, а что есть, так то как мертвому таблетки от кашля.

Бабка запричитала, дочки подхватили. Еще жив, а рев как по покойнику. Маруся –фельдшерица из избы, бегом к поссовету где единственный телефон на все село. Может из района скорая успеет или по реке на катере? Успел Гуля, перехватил.

– Ты, доча, не суетись. Стой тебе говорят. – Прикрикнул, когда она, вместо «Здрасте», кивнув на бегу попыталась его обогнуть.

– Да не беги ты, Маша, никуда. Это я деду кишочки подкинул.

– Как?

Через пять минут, когда Гуля объяснил Маше, каким образом кишочки под дедом оказались, она уже заходилась в смехе до колик в животе. Эх, молодость. Прошла тучка и снова солнышко. Испугалась до смерти за деда, а отпустил страх, так словно его и не было.

–Ты. Доча. Не суетись. Не говори пока никому ничего. Я рюкзак прихвачу и огородами, огородами…. Прибьют же.

Как откажешь дяде Гуле, если сама уже не одну вечерку просидела с пареньком на его лавочке, скоротала ночку на его сеновале. Наслушалась песен да побасенок. Повоют бабы, лишних полчаса дед полежит, поразмыслит над жизнью прошедшею.

Когда дедова родня прибежала к домику над рекой, то на лавочке вовсю веселилась молодежь, представляя в лицах свадьбу, деда, его бабку. В сничке торчал сучок от голика, значит, хозяина нет дома. Бить окна, поджигать избу гости не стали, а отправились пить дальше за здоровье молодых и новое рождение старого.

«Там вдали за рекой зажигались огни, в небе ясном заря догорала», когда Гуля неспешной таежной дорогой поднимался в хребты. Внизу, в селе, гуляла свадьба.

Фарт штука непредсказуемая. Когда идешь с веселой душой, то и тайга не хмурится, щедро делится своей красой, своим богатством.

По возвращении поклонился Гуля деду сохатиной губой. Выпил мировую стопку, после третьей прибежала бабка и нарушила мужскую идиллию. Ненадолго. Вечером на лавочке к молодым голосам приплетались надтреснутый дедов тенорок, а Гуля, склонив голову, играл старые дедовы песни, которыю, оказывается, прекрасно знает молодежь и поет . Не стареют песни. Не стареют.

Ревизор

И рассказать бы Гоголю

 Про нашу жизнь убогую,

 Ей богу, этот Гоголь бы

 Нам не поверил бы.

 В. Высоцкий.

«К нам едет ревизор». Полторы сотни лет бросает в дрожь чиновников эта фраза.

– К нам едет ревизор!

Шепнул по секрету на ушко главный диспетчер начальнику планово-экономического отдела. Умильно так шепнул, чуть не облизав бриллиантик в золотой сережке. Бриллиантик сразу померк – под страз стал косить. Главная по финансам, сутулив плечи, втянув свою роскошную грудь, задумчиво опустив голову, ушла длинным служебным коридором. Ушла отнюдь не гордой походкой. Спустя малое время по всем кабинетам белым шумом, не для посторонних ушей, пронеслось; «К нам едет ревизор». И хотя к ревизорам привыкли, почему-то приезд именно этого ревизора вызвал волнение в тихом омуте. Видно нечисть (нечистая на руку) засиделась и в связи с невыполнением плана доходов и превышения расходов ждет оргвыводов и оргперемещений. Улита едет – когда будет?

Ревизор не вышел рылом в депутатские ряды, по этой причине, самолетом долетел только до Читы. Дальше на колесах. Депутата на вертолете доставят до самой дальней кошары, где под единственным кустом на всю степь случайно «Кадиллак» окажется. Простые же граждане Забайкалья привыкли к маршруткам, такси, автобусам. Не всегда комфортно, зато быстро, дешево и от подъезда до подъезда в любом состоянии. Москвичи известные экономы; такси дорого, частник не выдаст билет, который можно пристегнуть к отчету, в автобусе не позволяет столичный снобизм. И пусть на поезде дольше, купе по стоимости под авиа перевозки, но не из своего же кармана. А суточные капают, капают…

Ревизор, убрал в ящик под нижней полкой пухлый портфель, надежно припечатав её седалищем. За окном плавился асфальт перрона. Красного золота вечернее солнце ярко играло в окнах вокзала, тускло плавилось в пыльной листве тополей. С шутками прибаутками, как к себе домой, вломилась в купе веселая компания в железнодорожной форме. Эх, Забайкальское хлебосольство. Не московские гамбургеры – все натуральное. Вагончик тронулся, дышащий жаром перрон остался. Развевал занавеску встречный ветер, за окном наперегонки с вагонами скакала по перекатам Ингода. Как ни отказывался ревизор, но голод не тетка. И халява!, а на халяву пьют даже язвенники и трезвенники, москвичам же сам президент велел. Не нынешний, а тот, которому памятник поставили и краской зеленной облили. Сало? Огурчики? Картошечка, в пластиковой упаковке, горячая, щедро посыпанная укропчиком и зеленым лучком? Первая колом, а там, как водится, никто их не считает.

Лето. Работают путейцы. Ингода, обгоняя поезд, вольно несет свои воды, а состав стоит на перегоне, пропуская встречный. Тронулся. Ползет, то по правильному пути, то по неправильному, пытаясь догнать самого себя по графику, и все больше отстает от расписания. За окном ночь, редкие огни бывших полустанков и снова тайга. Тусклый дежурный свет в вагонах. Тусклая проводница борется с дремотой. На последней узловой, пока меняли локомотив, немного проветрилась, но от духоты не спасает даже открытая в тамбур дверь. Тук – перестук, тук – перестук гремят колеса. Качнуло вагоны на стрелках. Застучали, забрякали они железными суставами. Притормаживает машинист. Привычно глянула на расписание. Бог мой!

– Пассажир. Пассажир. – Безжалостной рукой проводница, сдернув простыню, трясла ревизора.

– Ваша станция. Быстрее, быстрее.

Полусонный, в косо застегнутой рубашке, с пузатым портфелем в руке ревизор стоял на щебенке откоса и оглядывался по сторонам. Проводница, нецензурно ворча про пьяниц, подала ему пиджак и пожелала счастливо оставаться. Свет на станции горел в режиме жесткой экономии; тусклая лампочка над входом на пост, фонарь в руках дежурной и ослепительный прожектор, бьющий с площадки поста в соседний вагон. Матерясь почище проводницы, ревизор, запинаясь на щебенке, выбрался на перрон перед маленьким вокзальчиком. На двери висел амбарный замок поры строительства Транссиба под чутким руководством маршала Берии. Никто не встречал. В спящем поселке даже собаки не лаяли, только из-за сопок доносился шум уходящего поезда. Погас желтый глаз фонаря в руках дежурной, прощально мигнула лампочка над дверями, и вслед за прожектором мир окунулся в темноту ночи, только в небе миллиарды звезд. Но ревизору не до красот. Ситуация напоминала известное произведение Уэллса; «Россия во мгле». Куда столичным улицам разбитых фонарей до Забайкальских поселков. Здесь не то что лампочки, опоры с проводами приватизировала и утащила банда рыжих, а народ? народ им до лампочки Ильича, обгадив которого, они его план электрификации всей России, ужали до плана электрификации Московского княжества. Чубайсы знают – кому светить. Высокие ступеньки упирались в металлическую решетку. Отражением экрана монитора, лампочек пульта станции едва-едва светились окна поста. Не дотянуться. Ревизор тряс, стучал ногой по решетке, но пластиковые окна, надежные двери гасили все звуки и дежурная, прогоняя сон, спокойно пила крепчайший чай, в простонародье зовущийся чифиром. Прогудел сигнал оповещения. Четный. В луче фонаря мятая физиономия, в расхристанной рубашке, а луч прожектор локомотива бежит к перрону. Не до тебя рожа пьяная. Ори на здоровье, все заглушает грохот проходящего порожняка. Дежурная вглядывается в мелькающие в луче прожектора вагоны. Концевой с красным фонарем увозит децибелы.

–Что? Кому позвонить? Вы что с луны свалились?

– С поезда! В комбинат позвоните. Меня встречать должны!

– Какой комбинат? Вы что с луны? Напьются и шарахаются по ночам.

– Какой комбинат? У вас, что их десять?

Ревизор, наконец-то, нашел гербастое удостоверение, такие десятками продают в подземных переходах столицы, и тряс им перед стоящей за решеткой проводницей.

– У нас ни одного. До ближайшего.. –задумалась. – Километров двадцать. У-у-у.

Дошло до проводницы.

– Так вам на следующей станции надо бы было бы выйти. Там вас и встречают.

Через открытую дверь было слышно, как поездной диспетчер вызывал дежурную по станции и, махнув на пьяного пассажира рукой, она поспешила исполнять свой служебный долг.

– Да, я! Да, я! Я вас… – Разорялся ревизор на крыльце.

А что он им? Дежурная по станции боялась Ревизоров своих, которые по безопасности движения. А тут ревизор – чужой. Да еще пьяный.

– Я вас…

Не унимался ревизор, вцепившись в решетку. Его трясло с похмелья, трясло от злости, казалось, что он согнет прутья, пробьет бронированную дверь людского равнодушия к нему. К Нему!

– Не слышите?

Нашаренный в темноте камень загремел, отскакивая от металлической двери.

– Да я вас!…

На беду или на счастье ревизора ночевал у начальника станции сотрудник линейного отдела. Дело житейское, оба разведенные и не нам их судить. Дежурная по станции по рации прервала их сладкую бессонницу.

Куда-то, вместе с красной корочкой неизвестного происхождения, исчезло «Да я вас!». Не годились они для милицейского протокола. Начальник станции тоже нервничала. Как не крути, а вина проводницы. Согласно правилам железная дорога обязана доставить пассажира до станции назначения. При задержке; кормить и возместить моральный ущерб. Худая сделка, лучше драки. Ревизор поклялся мамой не писать жалобу, полицейский демонстративно порвал протокол о пьяном дебошире, дежурная по станции напоила чаем обоих. Начальник станции расстроено улыбалась. По разбитой притрассовой дороге предстояло дружку везти этого раздолбая до следующей станции. Не велико расстояние, туда обратно сорок километров, но ночи нет. А сколько их осталось? Пролетит бабье лето – не заметишь.

Горячий чай, да часок сна на тряской дороге, по которой уазик ползет перебиваясь то на первой, то на второй скорости; и у гостиницы ревизор вылез из машины в более-менее презентабельном виде.

–Ну, счастливо оставаться. Больше в дороге не пейте.

Пожурил на прощание капитан.

Горячий чай, утюг нашлись у дежурной. В кранах на удивление была горячая и холодная вода. Готовясь к командировке, ревизор прочел все, что нашел о комбинате и поселке. Неизгладимое впечатление произвели на него дорожные записки малоизвестной путаны от литературы. Которая, известным образом, затесалась к журналистам, сопровождавшим премьера в поездке по Дальнему Востоку. «Поселок задрипанный, люди зачуханные, даже кошки и те дранные», таково краткое содержание статьи. Интересно было бы посмотреть на неё, какая она; задрипанная, зачуханная, дранная? Вернее всего – все вместе!

Утро радовало прохладой. У входа в гостиницу стоял, сверкая зайчиками, «Nisan Patrol».

– Вас ждут!

Водитель услужливо стоял у открытой двери и закрыл её с мягким щелчком, не потревожив больную голову.

– Как добрались? Я встречал ночной поезд. Пассажиров не было.

– Спасибо. Хорошо.

Буркнул ревизор, пресекая дальнейшие расспросы, и не желая бередить, свежую рану.

Директор вышел из-за стола, сделал шаг навстречу. Наклонился. Пожал руку, справился о здоровье, о том, как добрался, устроился. Высокий, точнее длинный, таких в школе дылдами зовут. Стройный и гибкий как юноша Ревизоров не то что бы боялся, просто прекрасно понимал, что мелкая сошка, может оказаться особой приближенной или родственной к … В прочем без разницы к кому, ревизор, как муха не укусит, но нагадит.

– Так значит Михаил… – Он запнулся.

– Александрович. – Подсказал ревизор.

–Ага, Александрович. Значит по вопросу соблюдения режима экономии. Блюдем. Блюдем. Катя. – Позвал он секретаршу. – Пригласи Лидию Семеновну. А нам чаю. Или вам кофе? Катя чай.

Чай внесла не Катя. В строгом светлом платье, со строгой прической «А-ля Юля», и ледяным взглядом, вошедшая Лидия Семеновна напомнила Михаилу Александровичу завуча из школьных времен. Он почувствовал себя сопливым третьеклассником Мишкой. Да таких женщин любят отличники поэтической и боевой подготовки. Стихи Мишка не любил с первого класса, от армии Мишу, говоря современным языком, отмазала горячо любящая внука бабушка, так что из знаков отличия у него было только родимое пятно на неудобном месте; ни самому посмотреть – ни другим показать.

–Позвольте представить. – С легким поклоном директор взял поднос из дамских рук. Он умел быть галантным, хотя от женской красоты, следуя последней моде, получал только эстетическое наслаждение. – Михаил … Александрович. Прошу если и не любить, то жаловать обязательно. А вы Михаил Александрович жалуйтесь, жалуйтесь. Лидия Семеновна специалист отличный, но как у всякой прекрасной женщины у нее свои секреты.

Торопливо, выпив чай, директор поспешил раскланяться.

– Извините, рабочее время надо тоже экономить. Я по производству.

Пропуская в дверях, придержал Лидию Семеновну за локоток.

– Я надеюсь на вас. – И уже секретарше. – Катерина, я на руднике.

Катерина, сделав удивленные круглые глаза, согласно промычала; – Угу.

Убийственно легкое платье из тонкой материи на красивой женщине. В темноте коридора Лидия Семеновна плыла бестелесным светлым призраком. Как вспышка, на фоне открытой кабинетной двери, платье исчезало, без дыма сгорало, прекрасная фигура зрелой женщины ослепляла … и снова полумрак коридора с воздушным созданием, стучащим каблучками впереди, до следующей открытой двери.

Кабинет с задернутыми светлыми шторами, по ту сторону которых, томится влюбленное в эту женщину солнце. Но в кабинете снова строгая училка.

– Вот документация по созданию экономических и организационных условий для эффективного использования ресурсов. Отчеты по проведенным мероприятиям и принятые меры по устранению выявленных недочетов. Если возникнут вопросы, с удовольствием отвечу.

Стопа папок с подшитыми документами одним своим видом наводила тоску.

– Извините, я пока оставлю вас.

Лидия Семеновна достала из стола пачку сигарет и вышла из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь.

– Ну, чо? Как москвич?

Лидия Семеновна сделала неопределенный жест руками, сморщила носик.

– Не пойму. Толи бука, толи скромный, толи с похмелья. Пожуем – увидим.

– Ой. Семеновна. Да тебе любой мужик на один укус. Как твой Вася с тобой живет?

– Ну, мой-то, со мной живет. – Особо выделила Лидия Семеновна «со мной» и решительно загасила сигарету о стоящее на подоконнике блюдце. – Всё, девочки, по рабочим местам и никаких хождений.

– Стерва. – Бросила Нюра, едва закрылась дверь.

– А тебя жаба давит, что её и мужики любят, и начальство уважает, и муж на руках носит? Так родись красивой и умной.

– Ой, мамонька, роди меня обратно. – Рассмеялась молоденькая, всегда улыбчивая Лизка.

Открылась дверь.

–Всё, заканчивайте балаган. Работать, работать умницы мои распрекрасные.

– У, стерва.

Для себя, или про себя, вслед прошептала Нюра.

Работу Лидия Семеновна не запускала, приученная к аккуратности мамой, работавшей медсестрой в сельской больнице и отцом счетоводом, позже бессменным председателем, затем главой сельсовета. Циферка к циферке, бумажка к бумажке, все по полочкам, но работа не убывала, наоборот, с каждым днем её становилось всё больше. Кто только не требовал от нее отчета, за день, неделю, месяц, квартал. Дойдет до того, что за каждый час будут требовать, а с учетом непрерывности производства, весь отдел будет заниматься не планированием, а составлением отчетов. И главное, что их никто не изучает. Глянут на контрольные цифры и тут же забудут. В этом она убедилась по тем вопросам, которые ей задавали сверху, и ответы на которые она отправила еще неделю назад. Что звонить? Глянь у себя на столе. Вот и ревизор обложился папками. Листает. А вид как будто пред ним ответ запорожцев китайскому императору написанный финикийской клинописью. Ну и ладно, хоть не докучает глупыми вопросами. А может, в самом деле, застенчивый. А что? Москвичи тоже люди, не все же среди них хамы. Мелькают мысли в светлой головке, а глаза привычно пробегают по колонкам цифр, пальцы с неброским, ухоженным маникюром бегают по клавиатуре и вот уже циферки в нужной графе. Компьютер сам потом сложит, умножит, разделит, сравнит, выведет в сводный лист конечный результат в тоннах, рублях, процентах. Летит время. Устают глаза, бросает в сон.

– Михаил Александрович.

Задремавший незаметно для себя ревизор вздрогнул, на миг, утратив равновесие, качнулся в сторону.

– А?

–Михаил Александрович, – едва сдерживая улыбку и стараясь не смотреть на смутившегося мужчину, Лидия Семеновна продолжила, как будто ничего не заметила. – Обедать будете здесь, в столовой или поедете в гостиницу, в кафе? Автобус от площади в двенадцать и двенадцать тридцать, назад без десяти час и в час двадцать.

– А вы?

– Я домой. Меня муж кормит.

– Тогда, с вашего позволения, я поработаю. Что-то аппетита нет.

– Работайте, работайте.

Лидия Семеновна поправила у зеркала идеальную на взгляд мужчины прическу.

– Лидия Семеновна, – замялся с вопросом ревизор. – Где здесь туалет?

– Мужской по коридору направо, еще раз направо и в холе первая дверь слева. Приятного аппетита.– И выскочила за дверь, явно торопясь на автобус. Война войной – обед по расписанию.

«Стерва, но симпатичная и обаятельная, жаль, что муж кормит».

Аппетита действительно не было. Толи сало вчерашнее, толи огурчики с чесночком давили на печень. Подремать что ли? Но стол стал неудобным, никак ни мог приспособить руки, голову, в которую лезли всякие скабрезные мысли. Пройтись? Так направо, направо, еще налево. Щелк. Какой идиот выключил свет? Тьма кромешная. Обед и двери кабинетов закрыты. Ни лучика. На ощупь вдоль стеночки. Стена – дверь, стена – дверь, угол – тупик, дверь – за ней голоса. Осторожно постучал.

– Кого там? Обед.

Щелкнул замок металлической двери – свет. Солнце отражается в окнах соседнего здания, а в кабинете цветник и светло от улыбок девчат узнавших ревизора.

– Извините. Проходите.

– Проходите, пожалуйста.

– Мы думали свои. Пообедать не дадут.

– Вам чаю налить?

– А, может быть, кофе будете?

– А вас как зовут?

Михаил застыл у порога. Если в кабинете сидит пять женщин, одесский привоз справляет тихий час, тетя Сара спит. Войти в кабинет боязно, и бродить по темному коридору не хочется.

– Чаю. А вы?

– Мы бухгалтерия.

– А что вы здесь обедаете? Говорят столовая хорошая?

– Экономим.

–Зарплата маленькая?

– Нет, время экономим. Обедаем без отрыва от производства.

– А что в коридоре света нет?

–Экономим. Зачем свет, когда все на обеде.

Девчата откровенно издевались. Они смелые – гурьбой на одного, а останься с ней один на один в темном коридоре затихнет как мышь, почуявшая кота. Михаилу Александровичу хотелось сказать, что ни будь умное, веское, но в голове крутились только скабрезные мысли по поводу коротких юбочек, коленок, бедрышек и прочих симпатичных частей, которые девчата, подчеркнуто, демонстрировали, то, наклоняясь к нему, якобы подлить чаю, то, дефилируя между столами.

Загудел в углу вентилятор.

– Свет дали. Вам горячего подлить?

–Чаю? – Кофе?

–Нет, нет. Вы мне лучше ответьте; большой ли перерасход по заработной плате?

Лизочка сделала большие круглые глаза и губки «ню-ню», как у обезьянки из мультика про сорок восемь попугаев?

– Зарплата. Я свою, расходую за неделю, три недели сижу на перерасходе.

– Ваша, меня не интересует. По комбинату?

В кабинете сразу стало серо и пыльно от вороха бумаг и папок до этого неприметно лежащих на столах, подоконнике, выстроившихся на стеллажах и шкафу. Так перед затяжным ненастьем закрываются цветы и гаснут краски. Девчата дружно выпорхнули за дверь. Осталась только Нюра.

– Конечно, Михаил Александрович, есть перерасход заработной платы, но мы то здесь ни причем. Нам подают табеля, мы обсчитываем. Спрашивать надо с тех, кто их подписывает. Да, я не на зарплате, на материалах сижу, вот где вам скажу перерасход.

Такая уж она баба Нюра; зимой ей холодно и скользко, летом жарко и пауты донимают, весной и осенью грязь да дождь. Не лежится на складах материальным ценностям, а цены кусаются. За каждый килограмм, литр, метр надо высчитывать с зарплаты того, кто со склада получает, вот тогда перерасхода не будет, премия ИТР и её лично не уменьшится.

– Воруют, Михаил Александрович, воруют. Все воруют. Вы лучше с моим супругом поговорите, он лучше знает.

– Что, тоже ворует?

– Ну, вы скажете. Он главным диспетчером. Он на комбинате все знает. И про всех! Директор того не знает, что он знает. Он у меня дотошный. Он у меня…

Оседлала баба своего любимого конька, что-то базарное появилось в Нюре, так цыган расхваливает коня на продаже. Понесла «Трандычиха», останавливать её бесполезно и Михаил Александрович поспешил ретироваться.

Несмотря на закрытые шторы и открытую фрамугу в кабинете стало жарко. Исчезли ледяные искры в глазах Лидии Семеновны, они отсвечивали теплом домашнего очага. Заманчиво так поблескивали, вот только место у очага занято.

– Лидия Семеновна, в документации у вас, без сомнения, полный ажур. Я хотел бы ознакомиться с производством, хранением, использованием материалов. Резервы на бумаге не найдешь, а свежим взглядом, возможно и увижу, что-то для вас полезное.

– Н.., да. – качнула Семеновна головкой, искоса, но впервые с интересом глянув на него. –Н , да? С производством? Свести вас, что ли с главным диспетчером?

– Это – который, все знает?

– Да? – снова быстро брошенный искоса взгляд, (шустрый малый). – А впрочем, да. Не зря у нас его главным сплетником зовут. Все знает и первым доложит. Пойдемте, я провожу вас до диспетчерской, а то еще заплутаете в наших катакомбах.

Этажом ниже, за столом в творческом беспорядке от журналов, телефонов, раций всех мастей с авторучкой в одной руке, сотовым в другой, успевающая отдавать распоряжение в микрофон, с безумным видом сидела диспетчер. Выждав минуту, Лидия Семеновна обратилась к ней.

– Танечка, куда Спиридоныча задевала?

– Семеновна, я б и вас на фиг не видела. Шляется, сплетни собирает.

– Ты, чо, такая взъерошенная?

– Взъерошили, а вечером еще и … – глянула на присутствующего мужчину, прикусила язычок. – Просадка от нас, по 110 оба фидера посадили, а электрики на обеде. Пока нашла их, пока они причину, пока устранили, а виноват стрелочник.

–Ясно, Танечка. Но помочь? Кто на что учился. Так все-таки, где Спиридоныч?

– А он пока не утихнет, и все оборудование не запустим, здесь не появится. Ищите или в АТЦ, или хрен его знает где, но там где сейчас спокойно, где тенек и затишок. Десятый, десятый. Вы запускаться думаете? Машины к вам отправлены. Опять стоять будут?

– Пойдем, пойдем, а то и нам достанется.

Главный диспетчер стоял перед раскрытыми во всю ширь воротами цеха грузовых автомобилей. Черный проем высотой с трехэтажный дом притягивал к себе темнотой обещавшей прохладу по сравнению с залитой солнцем площадкой пред цехом. Но оттуда пахнуло жаром, копотью. В глубине сверкала электросварка, сизый дым тянулся к раскаленной металлической крыше. Сергей Спиридонович, стоя на границе тени о чем-то оживленно разговаривал с рабочими. В замасленной робе, они держали сигареты в черных от мазута руках и посмеивались над его болтовней.

– Сергей Спиридонович, вас директор ищет.

– А, я… – Сразу сник Спиридоныч. – Вот надо уточнить у начальника колоны график выхода…

Скучно оправдывался невысокий, несмотря на жару, одетый в синий, итээровский рабочий костюм с эмблемой предприятия, лысеющий мужчина неопределенного возраста. Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят? Этот тип мужчин рано старится, но до самой смерти они потом не меняются. Суетятся, пыжатся, пыжатся, суетятся. Блеснет молния, гром – сожмутся в комок, прикинутся камушком. Выглянет солнышко и опять эдакие живчики – суетятся, пыжатся.

–Я, сейчас.

–Не надо. Сейчас вы проведете Михаила Александровича по подразделениям. Ознакомите с производством, с выполнением графиков…Михаил Александрович к нам по вопросам экономии, сохранности, дисциплины; трудовой и финансовой. А то у нас на перекуры, трех пачек на рабочую смену не хватит. Вредно курить Сергей Спиридонович. Минздрав предупреждает.

Ах, как идет красивая женщина. По щербатому, разбитому большегрузами асфальту, на высоких тоненьких каблучках. Не идет – порхает.

–Хороша. – Проводил её взглядом Михаил Александрович.

–Стерва. – Зло, бросив окурок под ноги, проворчал Спиридоныч.

–Ну, пойдемте. Вот с АТЦ и начнем. Ремонтируют недавно купленный подборщик. Он с трейлера скатился и до цеха не доехал, колом встал. Рухлядь крашенная. А по цене, как новый.

–Сколько, сколько? – Присвистнул от удивления Михаил Александрович, услышав сумму.

–Вот то-то и оно. А еще…

–Мать твою. – Не дослушал Михаил Александрович, со свету, как сослепу влетевший в маслянисто блестевшую мутную лужу.

В штиблетах противно хлюпало. На светлых брюках по щиколотки черная кайма. Ощущение как у мальца детсадовского, не сдержавшего нужду малую. Десятки глаз, из темных углов смешки, кто рядом, сочувственные вздохи.

– Мать вашу, у вас что здесь и автомойка внутри?

– Нет, ночью дождик прошел, вот, до сих пор и капает.

– Охрана труда куда смотрит? У вас тут сварка, электрооборудование?

– Так это же у нас. В кабинете ТБ сухо. А крыша течет? Так она не только здесь. Она повыше худая.

–Спиридоныч, шел бы ты. У тебя, кстати, тоже не капает.

Вмешался дородный, похожий на Микулу Селяниновича мужчина

–Иванов. Механик автоколонны. – Представился он Михаилу Александровичу. И снова к диспетчеру – Ты же директору подпевал, что крышу надо своими силами, материалы за счет сданного металлолома. Языком ты мастак. Повел человека, так не будь Ванькой Сусаниным. У меня жена в отделе охраны труда. Пишут, пишут, а толку шиш. А в своей одежде у нас не ходят. У них в отделе есть комплекты х/б, специально для командировочных. Пойдемте, а брюки в стирку сдадите, завтра получите, чистые.

К концу рабочего дня Михаила Александровича экипировали в униформу работника комбината с обязательной надписью на спине «ГлавМеталлЗапас» и он уже ничем не отличался от десятка итеэровцев стоявших перед зданием в ожидании служебного транспорта. Правда его, в отличие от прочих, до гостиницы довезли в дежурной «Ниве», которую специально для него вызвала диспетчер АТЦ.

Ужин в кафе разморил ревизора окончательно. Сил едва хватило умыться и, рухнув на кровать, он провалился в блаженство сна. Блаженства хватило до полуночи. Во сне шарил огромный глаз прожектор. Нашел, с пронзительным ревом паровоз бросился на него, промазав, проскочил мимо и снова шарил глазом выискивая Михаила. Он пытался убежать, но ноги вязли в куче бумаг испещренных цифрами. Рев сменился бравурной музыкой, под которую, переваливаясь с боку на бок, как грузовик на колдобинах, паровоз торжествующе надвигался на него, припирая к глухой стене из собранных в купы бумаг.

Номер был освещен фарами машин стоящими на площадке перед гостиницей. Орала музыка, несколько человек отплясывали в свете фар, кто-то угощался закуской разложенной на капоте. Молодежь веселилась. Натянув трико, он вышел к дежурной, попенял на шум. Та посочувствовала ему, при нем позвонила в отделение, выслушала ответ, сердито бросила трубку.

–Он, видите ли, один и уйти с поста не имеет права. Никого не убивают? Вот когда убьют – вызовите. Полиция, Что б они так Медведева охраняли, как нас.

За вышедшей на улицу дежурной тяжело громыхнула дверь. Сквозь стекло было видно, как перекрикивая рев музыки, она что-то кричит веселящейся молодежи, потом, махнув рукой, вернулась обратно. Придержав дверь, притянула ее к себе и закрыла на мощный засов. Обратившись к Михаилу, произнесла только безнадежно протяжное; «А-а…» и еще раз махнула рукой.

Сидели, пили чай. Говорили обо всем и ни о чем, как принято в России на кухне. О политике, о воспитании, о ценах и экологии. Минут через сорок, взревев моторами, машины сорвались с места. В номере царила темнота и тишина. Засыпая, он услышал, как на недалекой станции просигналил поезд, но шум проходящего состава едва угадывался. И снова тишина.

Утро началось с веселья. Веселилась этой ночью не только одна молодежь. Непорядок ревизор заметил еще на проходной. Один охранник подпирал будку, что бы она не упала, второй открывая шлагбаум, повис на нем и едва успевал перебирать ногами, не отводя шлагбаум, а убегая от него. Только собачонка, с задранным носом, словно получила лопатой, но до боксера не дотянула, добросовестно облаяла нового человека. На всякий случай, держась рядом, но в зоне недосягаемости. Что получишь неизвестно, толи подачку, толи пинок. Охранники тоже держались поодаль, едва держались на ногах, но держались. Пни – упадут. А народ валил на смену, откровенно похохатывая, тыкая на них пальцем, как на что-то смешное и в тоже время богомерзкое. Раздвигая толпу, протиснулся к проходной УАЗик, из него выскочили братья близнецы в камуфляже. Лысо стриженные, тупо накачанные, они затолкали бедолаг в машину, а сами заняли их места.

И снова тупо.

–Пропуск.

–Проходи.

–Проходи.

–Пропуск.

Комбинат веселился. Все дружно писали объяснительные. С прической «под Котовского» и уморительной кличкой «Перхоть» начальник охраны обвинил весь комбинат огулом в спаивании его доблестных бойцов. И теперь все отвечали на поставленный директором вопрос; «Откуда взялась брага?». Откуда было ясно из объяснительной охранников. «Совершая в 22-00 обход помещения ОБК, обнаружили в одном из пустующих помещений две двадцатилитровых бутыли с бражкой (еще бы не обнаружить, бродит брага тихо, но пахуче). Выставили скрытый пост, что бы утром поймать с поличным нарушителей дисциплины. В 24-00 перерыв для приема пищи – мы решили проверить качество содержимого бутылей. А вдруг там квас? Продукт действительно или еще не добродил, или был заранее приготовлен для утоления жажды. А так как ночью было душно, то мы и употребили квас по назначению. Как наквасились не заметили. Неизвестные злоумышленники, подсунувшие нам вместо кваса недобродившую брагу, неустановленны» Вот установлением этих злоумышленников и были озабочены директор с «Перхотью».

Единственное чем был примечателен директор, так это своим ростом. Исполняющим обязанности его назначили «за неимением лучшего». Но ему понравилось и он честно отсиживал рабочие часы в кабинете, проводил планерки, принимал посетителей, заявления, подписывал документы и обещал. Обещал подчиненным; увеличение зарплаты, нормальное поступление запчастей и материалов, обещал центру; выполнение и перевыполнение плана при снижении расходов. Справедливости ради надо отметить, что и подчиненным достаточно было ему дать обещание выполнить, исправить, сделать, а что ему пообещали, директор забывал через полчаса за компьютером, одержав сокрушительную победу над танковой армадой противника. «Перхоть» стандартная личность из пенсионеров МВД в звании, позволяющем ему руководить одним из подразделений ЧОПа. Их дружба, родившаяся на виртуальных полях сражений, закрепленная не одним литром коньяка проходила проверку на выдержку. И она бы выдержала, но кто-то уже успел накапать и в Москву и в Читу Москва еще спала. Из Читы -короткий приказ; «Разобраться! Наказать». Теперь каждый за себя. Каждый писал свою объяснительную. Каждый, кроме ревизора.

По сравнению с прошлым утром он чувствовал себя прекрасно, откровенно любовался Лидией Семеновной, пил горячий кофе и смеялся над тем, как она возмущается непроходимой тупости руководителей.

– Вам смешно? А меня оскорбляет подозрение, что планово – экономический отдел занимается самогоноварением. Да я вообще не пью.

– А кофе? С коньяком, с ликером?

– В рабочее время только чай.

– Да ребята-демократы только чай. – Напел ревизор.

–Михаил Александрович, не издевайтесь. Отрабатывайте кофе с сахаром, помогите написать объяснительную.

–Лидия Семеновна, а почему вы обязаны её писать? Вы в чем-то виноваты?

–Директор приказал.

–Пусть сам и пишет.

–Вам легко говорить.

–Тогда изобразите трех обезьянок. – Михаил поочередно закрыл глаза, уши, рот, изобразил из себя обезьянку; язык под нижнюю губу, глаза выпучить, оттянуть уши. – Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Эдита Пьеха когда-то пела.

Ему удалось вызвать улыбку.

–Опять шутите.

–Нет вполне серьезно. Пишите: К появлению спиртосодержащих продуктов на территории предприятия отношения не имею. Точка. Ничего дополнительного по данному вопросу сообщить не могу. Точка. Дата. Подпись.

–Вы, умочка.

С легкого языка Михаила Александровича свыше сотни объяснительных, написанных как под копирку, легли на стол директора. Пачки дефицитной бумаги как не бывало. Руководство чесало головы, лысую и лохматую. Комбинат веселился.

– Лидия Семеновна, и часто у вас реки бражные – берега кисельные.

–Пьют. Пьют, Михаил Александрович. А Москву что, городом трезвости объявили? Бывали, видели. У нас хоть пьяные на улицах не валяются. Зимой замерзнешь, летом лес рядом, или на речку. Все пристойно.

–Да-да, мне сегодня пристойно до полуночи серенады под окном крутили. А серьезно. Откуда брага?

–Честно. У нас только два коллектива в здании способны на такую авантюру. Или ремонтно-строительный участок; водяные, деревянные и мастера художественно малярных работ. Или вольтанутые, электрики, если по-вашему. И те и те на любые художества способны, и свободны в своих перемещениях по предприятию. Кстати, Михаил Александрович, познакомлю я вас с начальником участка электросетей. Он по всем объектам ездит, знаком и с руководителями и с рабочими, вот кто вас познакомит с предприятием. Машина у них есть. Объедите, посмотрите. Только меня не забывайте. Расскажите, что увидите.

– Алексей Сергеевич.

–Михаил Александрович.

–Ну, Лидочка, сосватала. Так, по всем объектам не повезу. Поедем на подстанцию, по пути заскочим на рудный склад, посмотрим сверху на рудник, заедем к пятому экскаватору, на ЗБШ. Этого достаточно. Везде одно и тоже. А бензина дают на дно бака.

Уазик катил по широкой, в выбоинах и колдобинах, усыпанной кусками породы дороге между высокими отвалами. Водитель материл все и всех и держа скорость тридцать километров в час. Уазик грелся, водитель ворчал. Новые знакомые вели разговор, присматриваясь, прислушиваясь, друг к другу.

– Алексей Сергеевич, а ваше мнение по поводу ЧП с охраной?

– По данному вопросу ничего сообщить не могу.

–А чо сообщать. – Вмешался водитель. – Сами поставили, сами сожрали – на честных людей валят. Сами охраняют, сами воруют. Хорошо устроились.

– Солидарен. Они полгода у нас работают. По началу поездом приезжали из Читы на вахту, а сейчас через одного на крутой иномаре.

Уазик прижался к обочине. У обгонявшего Белаза на заднем колесе болтался, готовый оторваться кусок покрышки размером с футбольный мяч. Он и оторвался. Описал высокую дугу, упал левее поравнявшегося с ним уазика и весело поскакал по дороге.

– А, ежели бы, в глаз? – Пробурчал Валерианыч.

– И часто? – Михаил Александрович кивнул головой в сторону отставшего мячика.

Алексей Сергеевич хохотнул.

– Хавалом не щелкой. Тут или резина в лоб, или негабарит на голову. Экономия. Грузят пока из кузова не посыпится. А дороги? Нечем грейдировать и некому. Техника поломана, специалисты разбегаются. Приходят бульдозеристы. Спецы! – навоз от кошары отгребать. Им копейки платят – они и рады, в деревне даже таких денег не видят. А качество соответсвено оплате. Руководство делает вид, что платит заработную плату, люди, делают вид, что работают. По справедливости.

На подстанции Михаил Александрович попытался вникнуть в спор энергетика рудника с начальником участка, но так и не понял ни сути земляной защиты, ни токовой отсечки. За бруствер в окопы, что ли прячутся от поражения током, или лишнее отсекают – ампутируют. Ходить по территории увешанной плакатами со стрелками, угрозами и предупреждениями, где гудели трансформаторы, гудели провода и весь воздух был наэлектризован, он опасался. Спрятался в прохладу вагончика дежурной по подстанции. Уютно, пристойно. Стол с рацией, стопка документации, в углу чернел экраном отключенный телевизор. В противоположном полочка с книгами, справочниками, над ней две иконки; Божьей матери и Спасителя. На стене напротив единственного окна схема с объединенными ломаными линиями кружками, треугольниками и еще непонятно какими фигурами. Дежурная, не обращая на него внимания, разгадывала кроссворд. От нечего делать и он взял лежащую на диване газету, стал читать не интересующие его новости недельной давности чужого города. По крыше застучали капли дождя. Когда дождь стучит по крыше, это как засуха в марсианских каналах, далеко и не волнует.

– Поехали. – Заглянул в вагончик Алексей Сергеевич.

Какой поехала? Сказал бы сразу; «Поплыли». По дорогам текли мутные ручьи, местами образуя заливы и озера. Белазы гнали волну на откосы, к откосам прижимался уазик. За одним из отворотов на площадке стоял экскаватор.

– Вот из-за этой уродины и сыр-бор с энергетиком. За полушку купили в Приморье, сэкономили и на перевозке. Запустили кое-как. В Приморье соль да влага, железо в труху, что уж про проводку говорить.

– Про водку ни слова. – вмешался водитель.

– Да ну тебя. Так я о чем. Запустить запустили, а защиты никакой. Пуск тяжелый, за день раз пять масляники вышибает. Загрубили защиту, вообще на ввод прилетело. Экономия? Мать ее в елочку. Голову пригни и посмотри на провода. Видишь воробьи?

–Где?

–Да в везде. Ни одного пролета целого, все на скрутках. Неаккуратные скрутки – воробьями зовем. А где специалистов найдешь. Линейщиков не хватает. Положено перед взрывом демонтировать линию, после взрыва восстановить или хотя бы обход сделать. Некому. Сверху в бинокль глянут, стоят опоры и ладно. Включай. А куда прилетит? Все ждем, когда у нас Саяно-Шушенская бабахнет. Экономия!

– Чо, сразу на обед? Не будем лишнее крутить?

– На обед, на обед. Михаила Александровича у гостиницы высадишь. В час заберешь.

– Понял, не дурак.

Хорошо – шаг от машины и ты под козырьком гостиницы. В кафе пусто, ненавязчивая мелодия, непритязательный неторопливый обед. Сигарета в пустом номере у открытого окна и под козырек. Шаг из под козырька и ты в машине. Даже штиблеты не замочил. А дождь прошел. Выглянуло солнце, асфальт запарил под яростным солнцем. Забайкалье. Здесь все непредсказуемо; и природа и люди.

– Хорошо промочило. Сейчас бы на соли посидеть. Ты как Сергеич?

–Так завтра на работу?

–Если работа мешает, бросай работу. От зорьки до зорьки. Я молодым по три ночи не спал и работал.

– Так ты Валерианыч сейчас другой раз целый день в кабине спишь, наверстываешь.

– Не сплю, а уплотняю рабочее время. Так как?

– Погоди. Приедем, посмотрим. А собраться не долго.

А Валерианыч разжигал аппетит. В машине и в кабинете у начальника участка травил охотничьи байки. Михаил Александрович услышал много новых слов, смысл некоторых до него дошел, некоторые отложил в память, что бы спросить при случае и не выглядеть при этом дураком. Гуран на ургуле, козы на море (водоплавающие что ли?), сохатый в сивере («Мишка на севере» – ел, про сохатого не слышал) и вообще в Москве панты распускают, а не добывают. Никто не вешал ему лапшу на уши, мужики говорили про свое, родное. Говорили с таким азартом, что и ему захотелось попробовать козьей печенки. А они уже твердо решили ехать.

– Алексей Сергеевич, возьмите меня.

– Михаил Александрович, вы хоть ружье видели, или только в армии по мишени.

– Почему же? Видел. На кабана охотился.

Охотился громко сказано. Как-то был корпоративчик для руководства в охотничьем хозяйстве, но до него очередь выстрелить не дошла. Прикормленных кабанчиков на всех не хватило. Вернее егерь больше не разрешил. Но печеная свинина под коньяк ему понравилась. Сейчас уточнять подробности не стал, да никто и не спрашивал. Сами врать умеем.

– Так возьмете.

– Возьмем. Возьмем. – Валерьяныч уже прибросил выгоду от такого варианта. – Но под вашу ответственность выезжаем сейчас. На объекты.

– Идет.

–Тогда. По коням.

Высадили Михаила Александровича у гостиницы, наказав, что прикупить из закуски.

– Ну и чо, Валерьяныч, ты его с собой на соль берешь? Мне он даром не нужен. От него, как от бабы одеколоном на версту несет. Все козлы от хохота об… оборутся.

– А, я чо?

– Чо, чо? Возьмем, возьмем. Взяли. – Сергеич поскреб затылок. – А вообще-то есть идея. Твоя двустволка у тебя или опять сын уволок.

–У меня.

–Тогда слушай сюды…

Через минуту Валерьяныч, которого, обычно, было трудно заставить даже улыбнуться, хохотал, заглушая шум двигателя.

– Ну, голова. И думаешь, пройдет?

–Так проверим москвича на вшивость. На кабана он охотился. На Арбате, или в Измайловском парке? Проверим. На вшивость.

Самое трудное было у тещи выдурить пачку соли. Сейчас разве соль? Порошок в дырчатом пластике, сыпется, можно с содой перепутать. Было, посолил борщ, а он пеной поднялся. А у тещи соль из советских времен, в бумажной упаковке, с синими буквами «СОЛЬ экстра». Действительно экстра, ею наши деды патроны снаряжали, малолеток по садам отстреливать. Еле уговорил, пообещал козью печенку. Она хоть и хохлуша, но прислушиваясь к мнению заслуженных врачей НТВ, РТС и ТВЦ ела сало только в приглядку, а про целебную силу сырой козьей печени московские медики не слышали. Пообещал, теперь хоть свою, но придется отдавать. Ладно, Лариска не обидится, а мать с дочкой поделится.

Зеленая «Нива», потрепанна и обшарпанна, словно камуфляжная сетка царапин наброшена на машину. Но движок работает ровно, тянет как табун лошадей. Скрипит «Нива» всеми железками по таежной дорожке проложенной неизвестно кем, ведущей по марям, увалам через броды и перевалы неизвестно куда, потому что нет у неё конца. Крутится, петляет, раздваивается, сливается и оказывается у своего же начала. Исколесишь всю тайгу и приедешь, какое счастье, к порогу, откуда тронулся в дорогу. Главное, что бы тебя там ждали. Скрипнули тормоза.

– Ну, вот Михаил Александрович, приехали. Вот на этой валежине под олешиной устраивайтесь. Пень видите? Да, метров пятнадцать. Вот на него и ставим пачку соли. Звери травки наелись, она после дождя сочная, водички в ключе попили, побегали по жаре, пропотели, соль из них выходит вот их как баб беременных на солененькое тянет. Они нюхом её за версту чует. Вот внизу марюшка, а по ней ключик бежит. Тропу видишь, по ней зверь к соли и притопает. Чо, соль не пахнет. Это тебе не пахнет, у зверя нюх другой и слух тоже. Так что не кури и лишнего не шебурши. Ну, мы поехали на свои места. На зорьке жди.

– Ни пуха.

Валерьяныч так и не вылез из машины. Сидя на заднем сидении, он давился смехом, не выпуская его на волю. Поэтому и его «Ни пуха» прозвучало сухо. Мягко заурчал движок и скоро стих за деревьями.

Михаилу Александровичу отчаянно захотелось курить. Так всегда. Скажут нельзя. Хочется – хоть умри. Махнув рукой на запрет, достал сигарету, чиркнул зажигалкой и присел на ствол. Тишина. Небо синее-синее, словно вымытое прошедшим дождем. Изумрудная зелень в белых росчерках березовой рощи переливается в разнотравье усыпанной желтыми и красными цветами мари. Купы ивняка по извивам ключа и тишина. Но слух привыкает. Едва стрекочет кузнечик, фр-р-р пролетела мелкая пичуга, пискнула над головой и затихла. Улетела, затаилась? Кто еще прячется в чаще не видно. Слышно. Тайга живет своей жизнью. Загасив аккуратно сигарету, Михаил Александрович присел на землю за стволом. Сыро и не видно пень. Сел на ствол, спрятавшись среди ветвей ольхового куста. Время застыло. Медленно скатывается солнце, медленно удлиняются тени, нудно, бесконечно нудно зудит комар. Убьешь, другой на его месте поет туже песню. Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. А когда неизвестно; сколько ждать и кого? Марь укрывается синими сумерками, от ключа, цепляясь за заросли ивняка, тянется к березовой роще туман. Вдалеке раздался выстрел, через мгновения эхом другой. А может быть, в самом деле, эхо? На какое – то время Михаил Александрович приободрился, стал внимательнее вглядываться в туман. Вот сейчас выйдет, покачивая рогами, красавец олень или огромный сохатый. Подойдет к соли, а уж с двадцати метров он не промажет. Туман клубится и, кажется, кто-то в самом деле в нем шевелится. Темнеет. Звезды высыпали на небо, пачка соли едва угадывается, свои руки и то он различает с трудом. Россыпи звезд в небе. Он не помнит такого неба. Такого бездонного и яркого он никогда не видел. А тайга живет своей жизнью, только шорохи, потрескивания, далекий крик птицы стали еще загадочнее. Холодок пробирается под хэбешную куртку. То было в ней жарко, а сейчас и от полушубка овчинного не отказался бы. Прохладно, а веки сами опускаются на глаза. Пробирает. Передернулся, сгоняя сон, прогоняя противную стылость со спины. Сзади треснула ветка и могучий рык в самое ухо. Руки сами вскинули ружье, занемевшие пальцы нажали курки. Оглушил грохот, яркая вспышка ударила по глазам, отдачей перевернуло через ствол. Ошалев, на ощупь, выбрался из куста. Под руки кроме веток, камней ничего не попадалось. А зверь притаился. Сейчас бросится. Медведь подранок страшен в своем гневе. Человек в своем страхе глуп. Медведь тоже. Ночью глаза не смотрят – ноги несут. Не дай Бог побежать ночью по тайге. Ветки цепляют за одежду, бьют по лицу, норовя в глаза, путают ноги. Знающий тропу собьется, потеряет, а если новичок в тайге – беда. Под гору ноги несут сами, не упасть бы. Кончились деревья, кочка под ногами и небо в звездах. Бежать уже сил нет. И куда бежать? Вспомнил про зажигалку с фонариком в нагрудном кармане. Посветил по сторонам. В синем призрачном свете ни пути, ни дороги. Закурил успокаиваясь. Припомнил, что железную дорогу не переезжали, а она от поселка на севере. Это мы в школе проходили; Большая, Малая, Полярная звезда. Ой, как высоко она над головой, но приблизительно север там. Подсвечивая под ноги синим лучиком, побрёл Михаил Александрович за Полярной звездой. Долго ли коротко. Время в тайге ночью штука относительная, расстояние тоже. Вышел. Сначала услышал гудки локомотива, а потом увидел, как скользнул по вершинам луч прожектора. Когда вышел на пути, хотелось в пляс пуститься по шпалам. Так и шел по ним – приплясывая. Во-первых; ноги никак в шаг не попадали, то шпала отставала, то вперед выскакивала, во-вторых; тянул вдоль путей сквознячок. Прижмутся пути к скалам – теплом веет, выскочат на продув – как из преисподней холодом обдаст. А холод не тетка. Составы мимо летят, машинист даст сигнал, увидев в луче человеческую фигуру на откосе. Пролетит мимо, оглушит, а все веселее. Вон уже замаячили белые, синие станционные огни. Если везет, то везет во всем. Та самая станция, та же дежурная. Узнала, впустила, чаем напоила.

– А я думала, опять от поезда отстали. Но хорошо хоть так. Ноне то нет, а в том году Приамурье горело, так медведей страсть было. По помойкам шарились, как бичи. Собак воровали. Две бабенки пошли за ягодами, так одной косы то повыдергивала медведица, вместе со шкурой. Да, нет жива. Только дома в платке, на работе в парике и в тайгу боле не шагу. А неча к медвежатам ластиться. Заболтала я вас. Вы в комнате механиков ложитесь на диванчике. А я вас разбужу, учеником доедите. Да не за что. Ложитесь, намаялись.

«Утро туманное, утро седое. Нивы печальные …» – Напевал Алексей под шум двигателя, под ровное гудение печки. По машине разливалось приятное тепло. Боковые стекла запотели, машина, словно, плыла в тумане.

–Здесь?

–Да вроде здесь.

–Михаил? Михаил Александрыч. Проснись, замерзнешь.

– Блин.

Вылазить из тепла в туманную сырость не хотелось.

– Михаил.

–Чо, орешь? Завалился под лесину – из пушки не разбудишь. Вылазь.

Но ни за лесиной, ни рядом Михаила Александровича не было. В ольховом кусте зацепившись за сук косо, стволами в небо висело ружье. От пачки соли только клочья бумажной обертки за пнем.

–Михаил. Михаил. – На два голоса орали охотники.

Зарядив ружье, Валерьяныч выстрелил в воздух, прислушался с минуту и добавил из другого ствола. Походили вокруг. Но по ком стрелял Михаил Александрович и куда он делся, понять не смогли. Охотники они опытные, но далеко им до Дерсу, который мог по помету проследить полет глухаря.

–Ни хрена себе поохотились. И где его искать?

–Михаил. – Неслось над марью. – Ил, Ил. – металось эхом.

Алексей сел в машину и стал сигналить, в надежде, что хоть на сигнал машины отзовется, выйдет горе охотник.

Подождали с полчаса. Поорали, постреляли.

– Ну, и чо, будем делать?

– Чо, чо. Едем в поселок, отметимся на работе. Возьмем мужиков и будем искать. Сидел бы на месте, так нет…. А. поехали.

Облегчение, испытанное Алексеем, увидевшего Михаила спокойно курившего у входа в контору комбината, схоже с чувствами подсудимого получившего вместо срока – освобождение в зале суда.

– Ты куда делся? У нас там крыша чуть не поехала. Козлами скакали по округе, а тебя как корова языком слизнула.

– Корова? Медведь! Что не сказали, что медведи на соль ходят.

– Зайцы тоже на соль ходят. До соли все лакомы. Это вы, москвичи, чай с сахаром и вареньем, а гураны с молоком, салом и солью. Так ты по нему попал?

–Кого попал? Я к нему чуть не попал. Придремал, а тут как что-то толкнуло меня. Чую сзади кто-то есть. Я повернуться хотел, а ружье за ветку куста зацепилось, а он уже в ухо дышит. Я как бабахнул из двух стволов. Слышу, трещит, улепетывает. А я не вижу ничего. Никогда не думал, что вспышка из стволов такая яркая. И сейчас в глазах, как песка насыпали. И чем только заряжаете?

– Барсом, Барсом. Дальше то что? За медведем побежал?

–Кого? Отдачей как швырнуло, я через ствол. В глазах темно. Где ружье не знаю. Шарил, шарил, нет его. Ну, я на дорогу и пошел домой. Поедем, поищем его.

– Ружье или медведя?

– Да, ну твоего медведя. Он так рванул, что не остановишь.

– Не переживай, ружье нашли. А медведь сейчас тощий, шкура летняя. Пусть гуляет.

– А вы как?

– Нормально. По козлу добыли. Шашлык ел с козлятины?

– Откуда.

– Ладно, потом переговорим. Народ ждет. Уже без двадцати.

Привлекательная и обаятельная Лидия Семеновна щелкала изящным пальчиком по левой клавише мышки, выбирая необходимую ей программу.

–Доброе утро.

–Доброе. В пятницу оно всегда доброе.

Она оторвалась от компьютера. Ласково улыбнулась.

– Чай? Кофе? Не пила, ждала вас? Что с вашими глазами, Михаил Александрович? Сварки нахватались?

Эмоции переполняли Михаила Александровича и, он второй раз за утро, стал рассказывать про события на охоте. Дополняя их новыми, только что вспомненными подробностями. Лидия Семеновна только ахала.

Пока закончился рассказ, выпили по две чашечки кофе, и даже в нарушение инструкций и правил, стоя у открытого окна, выкурили по сигарете. Дымок от сигареты смешивался с приятным запахом косметики.

– А вы чем вчера вечером занимались?

– Трудилась в поте хребта своего на благо желудка. Батрачила на даче у мамы. Картошку тяпала, а муж огребал.

Михаил Александрович не мог представить эту изящную женщину с мотыгой в руках. Представление, что такое тяпать, огребать имел он весьма смутное. В школе, в девятом классе, один раз возили на уборку картошки в колхоз. Он тогда впервые выпил водки и сохранил о той поездке весьма неприятные воспоминания. Вспомнит – вздрогнет. На следующий день болела голова и неделю задница, по которой прогулялся отцовский ремень. А Лидия Семеновна уже деловито щелкала клавиатурой.

– Лидия Семеновна. Мне бы материалы по закупке оборудования, техники. По поставкам. Кто закупает. Проводятся ли конкурсы на поставку. Хотя бы за последние полгода.

–Хорошо. Я скажу, в материальном все подберут. Но у нас система заявок. Оформляем. Отправляем в Москву, там смотрят. Потом или отправляют, или наши едут и получают. А что конкретно вас интересует?

– Последний ЭКГ. Бульдозер. Автотранспорт.

– Проплата точно шла через Москву. На доставку и монтаж экскаватора заключали договор. Работы оплачены согласно акта приемки. За бульдозером ездил главный инженер. Вам срочно?

– Командировка на неделю, но желательно побыстрее.

– Тогда пойдем…те ворошить.

Хорошо когда знаешь, что и где искать. Документы были найдены быстро, но работать с ними приходилось на месте. Выносить их никто не разрешил, все-таки за каждой бумажкой, подписью не одна тысяча. До обеда Михаил Александрович переписал и занес в ноутбук всю интересующую его информацию, снял ксерокопии и угорел от адской смеси запаха духов. Почему женщины не могут договориться между собой и пользоваться в рабочее время одинаковыми духами, как спецодеждой. Нет же, как кошки, метят каждая свою территорию своим запахом, а в результате парфюм хуже чем в подъезде. Какое там воняет? – глаза ест. А глаза у Михаила Александровича к обеду стали как у упыря красными, красными.

С обеда его перехватил Алексей.

– Какие планы на выходные?

– Какие планы у командировочного? Буду в бумагах копаться.

– Не жалеешь ты себя. В ударники капиталистического труда рвешься. Я тебе обещал шашлык. Так завтра прошу на дачу. Будет шашлык, банька. Это тебе не шаурма в Сандунах.

– Согласен. Шаурму я не ем. Сандуны далеко от меня, через весь город переться. Моюсь дома в ванной. Я и не помню когда парился.

– Вспомнишь, и обещаю – запомнишь.

– А что брать?

– Как водится; детям мороженное, женщинам цветы.

– И много?

– Кого?

– Детей. Конечно женщин.

– Сын. Жена моя Лариса. Теща и Ларкина сестричка. Я утром за тобой заеду в гостиницу. До завтра.

До вечера Михаил Александрович просмотрел отчеты о командировках руководителей. Выписал цели командировок, сроки, суммы затрат, на проживание, на транспорт, представительские и прочие нужды. Снял ксерокопии. В гостинице, подключившись к интернету, до полуночи производил проверку собранных материалов. Оказывается при желании можно обнаружить мошенничество и через месяцы, и необязательно для этого мотаться из конца в конец страны. Счет за проживание в гостинице впору президенту занимавшему номер «Люкс», причем с включенными в счет услугами профессионалок тайского массажа, напитками от мадам Клико, суши и роллами, доставленными из Японии. И так – это командировки главного инженера. Механик – скромно по сумме, но все командировки с остановкой – задержкой в Иркутске. Этак на день, на два. Командировки по краю невелики по затратам и времени. Так, следующий вопрос. Аукционы, конкурсы, предложения о купле-продаже, цены, условия. В глазах песок, в голове расплывчатая картинка воровства. Хронического. Покрываемого из центра. С чувством выполненного долга улегся и провалился в сон.

Небольшие поселки хороши своей компактностью. Предупредив, дежурную Михаил Александрович пробежался по магазинам. Закупил пива, по совету продавщицы взял литровую бутылку бурятской водки и за неимением цветов бутылку шампанского для Алексеевой тещи. Старенькая «Нива» неприметно вписалась в кусты акаций под тополями. Открыв дверь Алексей курил, радуясь начинающемуся погожему деньку и тени в которой стояла машина.

– Затарился? Я же говорил тебе, что ничего не надо.

– Водки много не бывает.

– Ого. Голос мужа, а не мальчика. Поехали.

По разбитому асфальту, подскакивая козлом на выбоинах, машина скрипела всеми своими суставами. Её лихо обошла иномарка, из опущенного стекла показался традиционный американский знак из одного пальца. Михаила бы давно уже разобрал бы азарт и он на своей авдошке показал бы класс. Но Алексей обогнавшую машину проигнорировал.

– Сколько лет твоей старушке.

– Да поболе двадцати. Отцовская.

– А что не сменишь?

– Зачем? Есть «колдина», на ней в основном Лариска. А я «Ниву» не променяю.

За подъемом асфальтовая дорога свернула в сторону и машина обрадована выкатилась с неё на родную проселочную дорогу. Здесь не было выбоин, неровности были покатыми, колея наезжена и на шестидесяти километрах машина, словно плыла по волнам.

– По нашим дорогам ходовая иномарок не выдерживает. Дури, что в движке, что в голове у пацанов полно, за сотню по ухабам. Понаберут блядовозок и выпендриваются. А «Нива» – это хозяйка. Смотри, смотри. Коза.

Алексей притормозил. Справа от дороги вдоль чахлого Березника не торопясь, словно давая      полюбоваться собой, шла косуля. Уловив изменение в работе двигателя, оглянулась и едва только машина остановилась, двумя прыжками скрылась за деревьями, мелькнув на прощание белым задом.

– Зверь тоже учится. Машина едет – ноль эмоций. Хлопни дверцей, останови машину, только ты их и видел.

– Какая же это коза? Это косуля. Я думал коза, как коза.

–Знамо дело, косуля. Но так повелось; без рог – коза, с рогами гуран. И сами мы гураны, только без рог.

– А не обидно, что козлами зовут?

– А за козла ответишь. Сам же видишь, что козел и гуран разные звери.

Машина взлетела на пригорок. За лиственницами блеснула поверхность озера в окружении темно-зеленных сопок. Алексей притормозил.

– Благодать. Ты в Европах такое небо синее видел? То-то.

Свернули на узкую дорогу, которая, поплутав среди густых зарослей молодых лиственниц и берез, вынырнула из них к дачному поселку. С одной стороны вдоль дороги хилые заборчики показывали границы участков, с другой, ивняк купал свои ветви в воде. Алексеева дача была в конце поселка. За ней дорога кончалась, упираясь в крутой косогор. Когда-то кто-то пытался пробить дорогу выше, но колею размыло, превратило в маленькие овраги, заросшие шиповником.

–Приехали. Станция Березай, кому надо – вылезай.

На крыльцо вышла женщина в спортивном костюме, посмотрела, прикрыв глаза ладошкой от солнца на приехавших.

– Алеша, как раз к чаю.

– Знакомьтесь мама. Михаил Александрович.

– Можно, просто, Миша.

– Татьяна Сергеевна. Проходите Михаил в беседку.

Ненавязчиво из старенького приемника звучали «Подмосковные вечера». От музыки, от отцветающей черемухи, запорошившей белыми, мелкими лепестками, как снегом двор, от грядок с зелеными ростками, веяло покоем.

– Проходи, проходи. Садись. Я хозяйкам помогу.

В беседке укрытой со всех сторон противомоскитной сеткой посреди обеденного, круглого стола стоял самовар. Не электрический, а старинный, с медалями. Из трубы вился слабенький дымок. Он уже не кипел, довольно урчал в ожидании хозяев. За столом сидел карапуз.

– Ты кто?

– А ты? – Вопросом на вопрос ответил Михаил Александрович.

– Я Мися.

– И я Миша.

– Нет, это я Мися, а ты дядя Мися. – Поправил его ребенок. Протянул ладошку. – Здорово.

– Ну, здорово.

– А ты на Лизе женишься?

– Что? – Опешил Михаил Александрович.

– Папа сказал, что надоела она им и он её замуж продаст, а калым пропьет. И правильно, она вредная.

Лариса принесла тарелку с высокой стопкой блинов.

– Здравствуйте.

– Здрасте.

«Здрасте», – поставив чашку с сметанной, сказала уже знакомая ему девушка из бухгалтерии.

Три женщины. Если бы он не знал, то подумал бы, что это три сестры. Татьяна Сергеевна старшая, с добрым, ласковым взглядом в легких лучиках морщинок глаз. Лариса молодая мама, которая только расцвела женской зрелой красотой. И Елизавета, бесенок в узких джинсах, обещающий ни в чем не уступить старшей сестре и матери.

– Знакомься с нашей женской половиной. Лариса, Лиза. Тесть на вахте.

Алексей водрузил на стол чашку с салатом из свежей зелени. Редиска, зеленый лук, пряная трава со вкусом толи хрена, толи горчицы. Копченая курица, порезанная ломтями, пышный хлеб с хрустящей под ножом корочкой. Вид, запахи будили аппетит.

– Говорили чай?

– Мы еще не завтракали. А вы уж за компанию.

– За компанию и…– Михаил Александрович извлек на свет божий пакет, который, войдя в беседку, поставил под стол.

– Не торопись, Михаил Александрыч. До баньки далеко. Дрова не колоты, печь не топлена. Делов, во. – Алексей провел ребром ладони по горлу.

– Михаил Александрович, вы думаете, он вас просто так привез. Они с мамой нас в батраков превратили и вас запрягут. Вон за избой целик, пока не вспашете, не вырветесь.

– Лиза, – Одернула её мать. – Не пугай человека. А вы, Михаил, ешьте, не слушайте её. Её бы все хаханьки.

Вскоре на столе осталось только блюдо с куриными косточками и несколько блинов, на которые уже сил не хватило. Женщины живо прибрали посуду, а мужчины, закурив, отправились осматривать «фазенду». В начале лета судить о будущем урожае пустое дело, но всходы были дружными, грядки ухоженными. Стоило шевельнуть кусты, как неповторимый запах смородины окружил их. Вместо забора с соседями стеной стояла малина. От леса отделяли теплицы и деревья с узкими, длинными листьями.

– А это, что?

– Это? Молодильная ягода. Облепиха. Но до нее, как до первого снега. А у вас, что в Москве не садят?

– Нет. Да и вообще, я житель городской.

– Вот и приобщишься к труду крестьянскому. Хочешь, литовку дам, покосишь?

– Не знаю. В кино видел, как косят, а саму косу в руках не держал.

Из дому вышли женщины. Они уже переоделись и отправились в конец огорода.

– Чо, попотеем?

Михаил вопросительно посмотрел на Алексея.

– Поможем женщинам. Тут протяпать осталось пять рядков. Каждому по рядку.

– Давай.

– Тогда пошли переодеваться. А то в твоих светлых штанах только на даче и отдыхать.

Алексей в предбаннике выдал ему шорты, стоптанные кроссовки, снял с веревки чистую футболку и напоследок протянул матерчатую шляпу.

– Держи, а то солнышко лысинку напечет.

Тяпать. Слово то какое. Тяп-ляп. Но оказалось, что не так уж это и легко. Рядки были длиной метров двадцать. Вначале шло легко подрубай остро оточенной тяпкой редкую лебеду, стараясь не подрубить прячущуюся в ней картофельную ботву. Но в конце рядки сливались в одну зеленную массу.

– Мокрец, задавил. Едрит его в корень. Весной дождей много было. Надо поднимать землю. Низинка, он и прет, как на дрожжах.

С непривычки Михаил взмок, на животе майка потемнела от пота. С половины ряда трава ковром. Приходилось, взрыхлив тяпкой землю, вручную вытряхивать её из корней мокреца, как паутиной схвативших земляную корку. Женщины споро убежали вперед и вот уже Лиза, закончив свой ряд пошла ему навстречу. Сразу дело заспорилось и у Михаила. Он думал, что до конца рядка он возненавидит картошку на всю жизнь, запишется в китайцы, и будет питаться только рисом. Заканчивали рядок втроём, Лариса помогала Алексею.

– Ну вот, ведро картошки заработал. Осенью заберешь.

Лиза, откинув мокрую прядь со лба, указала пальцем на Алексея.

–И после этого ты будешь утверждать, что ты не хохол?

– Хохол, хохол. С гуранским прищуром. Всё, купаться.

– А где мой тезка? – Заинтересовался Михаил.

– У соседей. Дочка у них из Читы приехала с внучкой, вот он у них и пропадает. Кавалер.

– Пошли, девчата догонят. Они пока соберутся …

– Я плавки не взял.

– Слушай ты, что в Сочах на пляже. Какие в деревне плавки? Пошли.

– Миша. – Позвал Алексей сына у соседней калитки. – Купаться пошли. Здравствуйте Татьяна, берите Светланку и на озеро. Девчата? Купальники штопают.

Мишка убежал вперед. Алексей с Михаилом закурили и не торопясь спускались к озеру.

– Молодец, Татьяна, – Нахваливал Алексей соседку, – На последнем курсе вышла замуж. Родила и пока с дочкой сидела, закончила аспирантуру, кандидатскую защитила. Шутит, второго ребенка рожу, докторскую напишу. Она педиатр, причем прекрасный.

– Мишка не лезь один в воду, получишь. Ни хрена не боится, сорванец.

Нотки гордости звучали в отцовском голосе. А Мишка, несмотря на окрик отца, уже ползал на брюхе по песчаной отмели.

– Сколько ему?

– Четыре будет. Завтра. Ну, что полезли?

Уговаривать Михаила не надо было. Воду он любил, имел кандидата в мастера по плаванью.

– Эх. – С разгона ушел с дощатого трамплина в воду. Обожгла водичка. Когда на солнце тридцать , то двадцать – это холодно, и чем ближе ко дну, тем холоднее. Наверх и вот уже теплая поверхность. Солнце. Рядом вынырнул, отфыркиваясь, Алексей.

– Благодать.

– Хорошо. Вон и девчата идут. Поплыли подальше. Не люблю с ними, перебаломутят всю воду у берега. Лягухи.

– Поплыли.

Где же русским саженкам до классического кроля. Михаил сразу вырвался вперед. Бывает легкая вода, бывает тяжелая. Кажется, тело едва касается её, скользит по самой поверхности. Вдох под правую руку – синее небо, выдох – светлая зелень воды. Оглянулся, Алексей отстал и не пытается догнать. Плывет вольно, наслаждаясь прохладой воды.

– Ну, ты, молоток. Рванул, как моторка.

– Я в ватерпол играл. Почти все детство в бассейне.

– Поплыли обратно. Делов еще полно.

Действительно в делах незаметно пролетел день. Спала жара, когда они у протопленной бани вязали свежие веники. Мангал был набит ольховыми и черемуховыми чурками, ждал, когда поднесут спичку.

– Ну, с богом. Пока угли нагорят, мы напаримся. Пока девчата перемоются и шашлыки будут готовы. Алексей поцеловал крестик, подержал во рту и прилепил к груди.

– А то обожжет.

Из двери полыхнуло жаром. Банка с квасом запотела на полу у двери. Вечернее солнце ярким лучом в маленькое окошко бани. Ползала по стеклу сомлевшая от жары оса.

– Сейчас ты мне за козла и ответишь. Залазь на полок.

Алексей налил в тазик кипятка, плеснул из банки кваса. Открыл дверь каменки и, отойдя в сторону, плеснул ковшиком на камни. Пш-шшш раздалось из зева. Пара не было видно, только стекла в оконце затуманились, запотели. Оса упала на спину и, шевельнув лапками, затихла. Не от печки, отражаясь сверху, сбоку от стенки, наплывал жар, тонко запахло печеным хлебом. Алексей залез на полок и застыл с веником на коленях.

– Привыкай. Пока три капли с носа не упадет, париться рано.

– А мы веники запаривали и настой с веников на камни лили. Тоже хорошо получается.

– Это осенью или зимой, когда веники сухие. А свежий веник запарь, потом прутьями будешь хлестаться. Листья сразу в кисель. Ну, вот, шкура взмокла. Добавим.

Пол ковша взорвались в каменке. Алексей, устроившись на полке, как веером стал обмахиваться веником. Струи горячего воздуха закружили по бане, обжигая тело.

– Эх, хорошо.

И пошел веничек гулять по плечам, опускаясь ниже, по вытянутой руке, перебросился веник в другую руку и опять по плечам, по руке, по спине, по груди. Обжигает парок, горит кисть, поменял руки. Свежий веник впитывает в себя пот и вот недавно мокрое тело, покраснев, стало сухим. Пот щиплет глаза. Ладошкой студеной воды из шайки, умыть лицо. Еще полковшика в каменку и Михаил сполз с полка на лавку. А Алексей издевается, не хлестнул веником, помахал им над его спиной.

– Не надо.

– Надо, Федя. Надо. И за козла, и за прочее, на будущее.

Михаил сполз на пол и присел на порожек у двери. А Алексей наяривал себя веником, не легкими, гладящими движениями, как в начале, а от души. Хлестко прилипал веник к разгоряченному телу.

– Протопи ты мне баньку по белому, я от белого света отвык, угорю я, и мне угорелому пар горячий развяжет язык. – Блажил Алексей, отбивая такт по плечам, по груди.

– Ох, благодать.

Выскочили в предбанник.

– Хлебни. – Протянул Михаилу банку с квасом. Затем отхлебнул сам.

– О-о. Как боженька босыми ногами по душе.

– Одевай плавки.

– Зачем?

– Так, воду дали. Выходи строиться. Форма ноль – трусы в скатку.

За избой, поставив Михаила к кусту сирени, он открыл кран и под напором стал окатывать его секущими струями воды. Михаил только прикрывал руками лицо и другие нежные части тела.

– Теперь ты.

Второй раз легче. Тело остыло и само просилось в жар бани. Руки пообвыклись, веник ласкал и хлестал, сек и гладил.

– Добавь еще. – Просил уже Михаил.

– Эх. Протопи ты мне баньку хозяюшка. – Помогал он вдруг севшим, охрипшим голосом Алексею.

– Все, оставим немного пару девкам. Моемся, а то мангал прогорит.

Действительно в мангале в последних языках пламени бордово шаяли угли, по краям подергиваясь черной патиной. Уложив шампуры из свежего ивняка с мясом на мангал, Алексей принес из холодильника две запотевшие бутылки «Старого мельника».

– Бархатное. После баньки то, что надо.

– Рыбки бы. – Сделав добрый глоток, пожелал – попросил Михаил.

– Без проблем. На чердаке карась вяленный висит. Не лещ, но с пивом пойдет.

Поскрипывает старенькая приставная лестница. Дверца чердака норовит сама захлопнуться, не держится открытой. На проволоке под самой крышей висит, матово поблескивая чешуей, рыба. Дверца закрылась, в полумраке на ощупь Михаил открутил три штуки. Хватит. На стропиле, недалеко от металлической трубы печки, висел мяч. Ну вот, а мы думали днем во что поиграть. Прижав рыбу к груди, он хотел снять мяч. На удивление легкий он не хотел отрываться и, когда Михаил стукнул по нему, с треском упал на шлак, которым был засыпан потолок. Недовольно зашумел.

– Ай. Ой. О-о-о.

Жалили, гудели со всех сторон осы.

– Ой. О-о-о.

Михаил бросился к выходу. Полетели вниз караси, вслед за ними один тапочек, на следующей ступеньке другой.

–Беги. – Неизвестно кому, неизвестно зачем кричал Михаил, скатываясь по лестнице.

– Ой, ой. О-о-о. Танцующей походкой в пляске святого Вита крутился он по двору в окружении облака из ос. – Ой. Ой. Шлепал он себя руками . Глаза искали куда унести, спрятать многострадальное тело. В машину – открыты окна. Дверь в избу захлопнулась, пока он летел с чердака. В баню. Вслед за ним, на нем в предбанник успело заскочить с десяток полосатых тварей. – Ой, – и он проскочил в баню.

– Ой. – Испуганный девичий вскрик сменился возмущенным; – А-ах ты – и оборвался; – Ай, ай.

Забыв про девичий стыд, Лиза отмахивалась от жалящих ос. Михаил схватил влажный веник и стал сбивать их на пол. С себя, с девичьего тела. Последнюю осу сбил на лету. Огромные испуганные глаза смотрели на него, в него. Опомнившись, Лиза прикрываясь, обхватила себя руками. Краснее чем после парилки выскочил Михаил с веником в руках из предбанника.

–Ой.

Оса, спрятавшаяся под рубашкой напоследок бжикнула его в живот.

–Ой.

Во дворе царила мертвая тишина, только над лестницей, у закрытой дверцы на чердак злобно гудели осы, потерявшие врага. Полыхнуло пламя над мангалом. Растопленный жир поджег угли.

– Ой, ох.

Покряхтывая, Михаил побрызгал на угли из пластиковой бутылки.

– Живой.

Донеслось из-за забора.

– У-уу. Не знаю. – Простонал Михаил.

– А, осы.

– У- уу, не знаю? Толи всех убил, толи улетели. – Показал он жестом на валяющийся у крыльца веник

Губы, вкус которых попробовала не одна, а как минимум две, три осы начала неметь. Слова смазывались.

– Ого. – Только и смог сказать Алексей. – Красавец!

– Тебе, шмешно.

Из дому вышла Татьяна Сергеевна.

– Мишенька.

Жалостливо оглядела Михаила. Нежно тронула багровеющее место укуса у виска.

– У вас аллергии нет? А то…

– Не знаю. – Пожал плечами Михаил.

– Может в скорую. Раньше кусали?

– Пчелы кусали. Осы не помню.

– И как?

– Никак. Укусит одна и ладно. Пчелы не звери, стаей не нападают.

– Дядя Мися какой ты смесной. Ты на слоника похоз из мультика.

– Грех шмеятча над больными людьми. Это вам ш папой шмешно, а дяде Мише больно.

– Миша все, не приставай, пошли быстро мыться, а то шашлыки без нас съедят.

 Шашлык от налета ос не пострадал. Хотя эти твари и всеядные. С одинаковым успехом едят они и варенье, и сало, и тварей себе подобных. Видимо дым от углей отпугнул их от лакомства, а так как по времени осиный налет уложился в гораздо меньшее время, чем вы про него читали, то и сгореть оно не успело. На запах шашлыка подошли и соседи, приглашенные в баню. В беседке за круглым обеденным столом, ровесником хрущевской семилетки было тесно, уютно и весело.

– Слышу, орет; «Беги. Беги». Куда? Зачем? Я к дому, а он в облаке из слез, тьфу, ос. Я сразу понял; Надо бежать, пока не догнали. Маме крикнул; Прячьтесь, а сам на улицу. До озера, как на олимпиаде.

В свою очередь Михаил, перебивая Алексея, рассказывал, как в полумраке чердака толпой набросилась на него полосатая банда и вон что с мордой натворила.

– Зато Лизке селикон не потребуется. – Она на Распутину стала похожа.

Лариса надула, выпятила губы вперед, потянулась к Алексею. Причмокнула, изображая звук поцелуя. – Тебе надо срочно к Михееву. Попросить, что бы боль убрал, а опухоль оставил.

– Ты свои эротические мечты на меня не перепихивай. Не надо мне ни боли, ни опухоли.

– Девочки. – С укором посмотрела на них мать. – Прекратите.

Но Лариска не унималась.

– Интересно и где тебя осы покусали? Ты что тоже на чердаке была?

– Так я в предбанник заскакивал. – Пришел на помощь Михаил.

Лиза покраснела и как за спасательный круг уцепилась за подсказку.

– Я из бани вышла, а она в полотенце сидела. Стала вытираться вот и укусила.

– Ага, и так несколько раз подряд.

– Ладно, сестрички, хватит собачиться. Тебя Лизка надо замуж выдать и Лариска успокоится. Это она тебе завидует, или ты ей?

Алексей налил матери и Татьяне шампанское, остальным по пол рюмки водки.

– С легким паром. А что осы покусали, так это хорошо; ревматизмом болеть не будете. За здоровье.

– А мне. – Мишка протянул бабушке стакан, на дне которого желтели остатки облепихового сока. – Мы Лизку на дяде Мисе зеним? Он хоросий.

Некуда вроде дальше краснеть, а запылала девушка от ушей до кончиков пальцев с красным педикюром.

– Да ну вас. Рано мне еще. Мы сначала Мисю на Светлане женим. Девочек Миша замуж выдают, а женят мальчиков.

За шутками, за разговорами освобождались ивняковые шампуры. Наплывал вечер. Зажгли плафон в беседке, которую сразу окружил таинственный полумрак, только на севере алой кромкой на хребтах лежало покрывало заката. На востоке в фиолетовом небе зажглась первая звезда. За озером раздался рев. Бя-я-у, гортанно полетело над водой, дачами, загуляло эхом по склонам сопок. Бя-я-ув.

– Медведь.

Остановился в танце Михаил. Лиза, на миг, потеряв равновесие, прижалась к нему. Прыснула смехом.

– Козел. Он по вечерам часто орет. Не нравится, что громко музыка играет.

– А он, что так орет? А я думал медведь.

– Медведь не орет. Он тихоня, шуму боится, потихоньку скрадет и ням-ням.

– А ты сипициалист, однако.

– Так, папа охотник. Это Лешка не берет меня на охоту, а с отцом ходила, и загоны гоняла и на соли сидела.

Улыбку Лиза спрятала в тени, а когда в танце развернулась лицом к свету, оно было серьезным и только в глазах прятались бесенята. Не удержался вчера Алексей, пока мариновал мясо, рассказал про последнюю охоту. Взошла луна. Огромная, огромная. В ложбине между сопок, как дите на материнской груди. Татьяна Сергеевна увела зевающего Мишку спать. Сделали тише музыку.

– Ну что? Купаться? Вода сейчас, как парное молоко.

– Идем. По рюмочке и идем.

– Тебе хватит.

Пыталась притормозить соседка благоверного. Как обычно это вызвало обратную реакцию. Кто откажется от предложения; «Еще по рюмочке», когда счет потерян. Татьяна унесла спать Светлану, остальные веселой гурьбой отправились к озеру. От берега до берега переливалась светлым золотом зыбкая дорожка. Таинственные тени притаились в прибрежном ивняке вокруг каменистого пляжа. Ласковая вода приняла, как родная в свои объятия. Идиллию нарушил визг Ларисы, которая пробовала ладошками воду, а Алексей придал ей необходимое ускорение, что бы она не загораживала ему дорогу. Хорошо играть в воде в чехарду, не ушибешься. Плеск воды, вскрики и визг разогнали тишину. На скрещенные крепкие мужские руки ступает девичья нога. Её ладошки опираются затылки, на счете два рука соскользнула, судорожно уцепилась, за что попало в попытке удержать равновесие и на счете три ныряльщица кувырком летит к звездам. Кто пищит сильнее не понять, толи она от страха и восторга, толи тот чье ухо она чуть не подарила Большой медведице. От смеха лунная дорожка рассыпалась в дрожащих волнах по всему озеру. Один Володя стоит на берегу. Перестоял. Ночная прохлада остудила пыл, и у него нет никакого желания лезть в мокрую воду.

– Что стоишь?

Повесив полотенце на куст, Татьяна сбросила халатик.

– Пошли.

Сердито ударив стопой по воде, она направила брызги на мужа.

– Дура. – Сделав красноречивый жест у виска, Володя отскочил подальше от воды. – Бешеная.

– Да пошел ты…

И плюнув на боязливо стоявшего, слегка покачивавшегося мужа, она присоединилась к резвящейся компании.

– О, еще одна русалка. Залазь.

Ребята услужливо подставили руки.

Короткий полет, краткие мгновения свободы и тело вошло в воду, не теряя, обретая новую свободу. Легкое движение ладоней, чуть изменился извив стройного тела, и уже скользит ундина над самым дном в обратную сторону. Поймать кого-то за ногу, ущипнуть и оттолкнувшись от дна стремительно унестись в сторону. Вынырнула, а над водой испуганный визг. Если в круг резвящейся молодежи попадет русалка или водяной, то молодежь этого и не заметит. Защекочут водяного, русалку зацелуют до икоты и с собой за стол уволокут. А вылазить из воды не хочется. Вода в озере теплая, мягкая. Забайкальская ночь – мачеха. Студит хиусом с хребтов, холодит из распадков туманом вечной мерзлоты. В воде тепло, да всю ночь не просидишь. Сушит полотенце тело, растирает мышцы, разгоняет кровь. Оделись и уже собрались уходить, но на берегу трико и тапочки. Шутки шутками, а кто-то из воды не вышел. Так, одного Володи нет.

– Володя. Вовка.

Только эхо с той стороны передразнивает

– Выходи. Замерзли. Пошли по рюмочке.

Тишина в ответ. Уж если даже на такую провокацию не поддается мужик, то дело табак. Михаил с ходу нырнул, прошелся над дном. Да что толку. Тьма кромешная и вода уже неласковая – черная, пугающая. Вынырнул.

– Володя.

Продолжает звать на берегу Татьяна. Если ночью присесть в воде, так что бы глаза были на уровне поверхности, то каждая травинка, каждый камень выступающие из воды становятся видны отчетливо, резко, как на гравюре. Но нет, ничего похожего на кочку, на прячущегося человека не видно. Михаил вылез на берег. Свежо.

– Может, он домой ушел?

– Ага. А его вообще, кто ни будь, в воде видел?

– Загонишь его в воду, он плавает как утюг.

– Так что мерзнем? Пошли в избе посмотрим.

Татьяна пошла, посмотреть мужа в доме. Остальные, укутавшись в одеяла, куртки, собрались в беседке у стола. Настроение было неопределенное. Слишком резкий переход от веселья к тревоге. Пришла расстроенная Татьяна.

– Ну что?

– Нет его дома.

– Тогда по рюмочке, для согрева, и пойдем искать.

Предложил Алексей.

– Где искать? Пока не рассветет без толку.

– Татьяна тебе шампанского?

– Не хочу. Плесни, Михаил, водки. Надоело, все надоело и алкаш этот надоел. Все люди как люди, а он только праздники портить.

Выпив, закусив кусочком остывшего мяса, Татьяна посидела с минуту.

– Пойду к дочке. Утром пойду его искать. Пойдете. Вас звать?

– Конечно. Да и какой тут сон? Еще час и рассвет. Посидим. Посиди с нами, что будешь одна тревожиться.

– Ладно. Только в бане соберу бельё, да на Светлану гляну. Нет, нет. Мне хватит.

– Мы тоже пасс.

Мужики налили еще по одной. Чокнулись. Закусить не успели. В маленьком оконце бани метались тени, из предбанника доносились крики, разгневанные женские и жалостливые, почти скулящие мужские.

– Ой, ай.

Вывалился из дверей Володя, за ним Татьяна с веником в руках. С высохшего в жарко натопленной бане веника при первых же ударах облетела листва и жесткие прутья секли голое тело.

–Ай, ай. – Володя отскочил, спрятался за вставшую из-за стола Ларису. – Больно же дура. Ты чо, крыша поехала.

– Я тебе дам дура. Это у меня крыша поехала? Это ты урод, меня в гроб вгонишь. Людей всех переполошил.

На крик из дома выглянула Татьяна Сергеевна.

– Что у вас тут? Детей разбудите, весь поселок переполошите.

– Ничего, мама, все нормально. Татьяна Володю воспитывает.

Татьяна постепенно остывала. Отлегла тревога. Володя, забравшись в угол беседки, подальше от супруги почесывал наливающиеся кровью рубцы. И что-то неразборчивое, не дай бог долетит слово до Татьяны, бурчал себе под нос. Всех начинал разбирать смех. Так всегда, после пролетевшей мимо грозы, на душе становится яснее, легче.

– Таня, Таня. Все нормально. Не утонул же. Вот если бы утонул тогда бы и колотила бы сколько влезет. А разве можно так живого человека? Да еще отца твоей дочки?

– Да его убить мало.

– А я, чо? Вы купаетесь, а я замерз. Танька меня водой облила. Замерз и залез в баню на полок погреться. Заснул, а тут эта влетела…

– Я тебе дам – эта…

– Э-э, хорош веником махать, еще нам достанется.

Алексей отобрал веник, усадил Татьяну рядом с собой. Сейчас чайку попьем, согреемся.

– Лиза, возьми гитару. Спой что ни будь. Так, что бы душа развернулась и не сворачивалась.

Гитара не рояль в кустах. Нежно тронули девичьи пальцы струны, как ветерком. Медленно, полушепотом музыка, нежный девичий голос:

 Сегодня томная луна,

 Как пленная царевна,

 Грустна, задумчива, бледна

 И безнадежна влюблена.

 Сегодня музыка больна,

 Едва звучит напевно.

 Она капризна и нежна,

 И холодна, и гневна.

Коротка летняя ночь. Светлеет небо, луна бледнеет, выключили фонарь, царит в беседке полумрак. Окреп голос девушки и звучит живей.

 Благодарю вас, милый друг,

 За тайные свиданья.

 За незабвенные слова

 И пылкие признанья.

 Они, как яркие огни,

 Горят в моем ненастье,

 За эти золотые дни

 Украденного счастья

 Благодарю вас за любовь

Зашевелился Алексей, заскрипел скамейкой, брякнул стеклом, спугнул тишину. Сердито зарокотала гитара и Лиза шепотом кричала.

 Я поднимаю свой бокал,

 За неизменность смены,

 За наши новые пути

 И новые измены……..

 Я знаю Вы совсем не тот

 Кто мне для счастья нужен.

 А он … иной. Но пусть он ждет,

 Пока мы кончим ужин.

Сменив гнев на милость, вновь нежно струны зазвучали. Подбирая аккорды, Лиза склонила голову, прислушиваясь к гитаре и словно отвечая ей, запела только для неё.

В этой комнате проснемся мы с тобой.

В этой комнате – от солнца молодой.

Половицы в этой комнате скрипят.

Окна низкие выходят прямо в сад.

А в буфете есть вчерашнее вино

Под часами замолчавшими давно.

Подняла голову и уже всем, веселее, но с грустинкою.

Слышишь – травами пахнуло и росой?

Побеги скорее по саду босой.

В эту яблоню все сердце окуни…

Осыпаются под ветром наши дни,

Облетает захмелевшая душа,

А сама-то ты – как яблонь – хороша.

Смолкла гитара. В наступившей тишине пенье птиц приветствовало приближающееся утро. Полыхнуло небо алым на востоке, словно заря застеснялась песен в её честь. Татьяна похлопала в ладошки.

– Золото ты Лизочка. Тебе бы на сцену.

– В самом деле. На Алкиной фабрике вообще такие канарейки чирикают. А в вас душа. Лиза, а это ваши песни.

– Нет. Наши. Это Александр Вертинский. Первый российский бард. А в Москве его, что – не слушают?

– Ну…

Замялся Михаил, ему было неловко, он даже имени такого не слышал, не то, что песен. Вертинский, Вертинский? – вертелось в голове. Высоцкий, Окуджава, Ким, но Вертинского среди бардов вспомнить так и не смог.

– А она и на свои стихи поет. – Лариса откровенно зевнула. –Лизочка, душечка спой из своих. Ну, хотя бы Шаловливый ветерок.

– А спокойной ночи малыши – не хочешь? Алексей нас накормил, в баньке попарил, Павел насмешил, я повеселила, а баиньки сами укладывайтесь. Я спать пошла.

Наигрывая на гитаре и тихонько напевая; «Спи моя радость усни, в окнах погасли огни», она вышла из беседки и, перекинув гитару в одну руку, сладко, сладко потянулась. Первые лучи солнца от окошка домика зайчиками по деке гитары, ореолом вокруг головы Лизы. Миг и девушка улетит, но она шагнула на крыльцо и, закрывшись за ней, тихо скрипнула дверь.

– Павлуша, пойдем и мы.

– На посошок. – Предложил Алексей.

Уже выходящий Павел повернулся. Взял стопку, но Татьяна мягко забрала её и одним глотком, не морщась выпила. Взяла кусочек мяса и перед тем, как вбросить его в рот сделала книксен.

– Спасибо всем. На обед к нам. Обещаю холодник. – Обняла за талию супруга. – Пойдем, Павлуша, я вместо посошка.

Встала и Лариса.

– Чао, мальчики. Я без посошка, сама, сама.

Проводив Ларису взглядом, Алексей тяжело вздохнул, посмотрел на остатки пиршества. Поднял едва початую бутылку.

– На посошок? Или?

– А что, или?

– Берем удочки, закуску и на бережок.

– Берем.

Михаил был согласен на все. Сколько было выпито, да и выпитое о себе не сильно напоминало. Хорошая закуска, ночное купание, утренняя прохлада и вместо пьяни легкий хмель.

Спустились к озеру. Алексей тропинкой в густом мелком березняке вывел на поляну оканчивавшуюся берегом озера. В воде торчали роготульки.

– Садись слева, я справа. Место прикормленное.

Распуская удочку Алексей показал Михаилу какое дно ставить. И вот, свистнув в воздухе, леса унесла наживку в воду. Вода парила от утренней прохлады. Дачный поселок купался в солнце, а озеро пряталось в тени сопки. Прохладно. Алексей постелил прихваченный кусок пленки, выложил мясо, хлеб, налил на палец в стаканы.

– Давай Михаил. За клев.

– Клюёт.

Поплавок на Алексеевой удочке ушел под воду, леска вытянулась, заиграл, задергался конец удилища.

– А мать.

Алексей, поставив стакан, бросился к удочке. Подхватил, удилище согнулось дугой.

– Зацеп. В траву уволок.

Алексей ослабил натяг, поводил удилищем влево, вправо. Удилище гнулось, леска резало воду, в которую лезть не было никакой охоты. Отойдя от берега Алексей стал тянуть в нахалку, за леску, намотав её на руку прямо у катушки. Щелк из воды вылетела снасть с травяной зеленкой на конце. Выдержала, не оборвалась и крючок на месте. Насадив перловку, Алексей опять забросил в тоже место. Михаил решил забросить ближе к его поплавку. Потянул и неожиданно почувствовал, что на конце удочки сопротивляется живая тяжесть, от неожиданности резко, через себя выбросил на берег карася с ладошку.

– С почином.

– А я и не заметил, как клюнул.

– Так он и не клевал. Взял червя в рот и жевал его стоя на месте. Ну, давай, за почин.

Михаилу не хотелось отрываться. Азарт постукивал кровью в пальцах, пока он вытаскивал крючок заглоченный карасем по самые жабры.

– Ну, давай. За клев.

Вода как зеркало. Шевельнулся поплавок. Рыба рядом проплыла, или уже пробует губами насадку? Пробует, тихонько покачивается поплавок, шевельнулся и пошел в сторону, медленно погружаясь под воду. Кистью подсечка. Есть. Осторожно к берегу. Выглянул карась из воды, хлебнул воздуха и лопатой на бок. Ошалел. Пока не опомнился волоком на берег. Этот поприличнее. За полкило будет. Забыли и про закуску и про бутылку, которую грело солнышко, добравшееся до озера. За час поймали по десятку карасей.

– Хватит.

– Алексей?

– Хватит. Их еще чистить. Ты вчерашних не съел, вяленных.

– Спасибо, напомнил.

– Серьезно, я не ловлю больше чем съедим. Карась вкусен свежий. Когда его на сковородку, а он подпрыгивает.

Караси карасями, а чайки обиделись, что рыбаки не наловили гольянов по обычаю разбрасываемых им на поживу по берегу. На пленке от закуски осталось только возмущенная птичья благодарность. Как еще бутылку не утащили? Пленку, скрутив, засунули под корягу, мараться, отмывать её желания не было никакого.

Татьяна Сергеевна, пока не наступила жара, возилась в теплице. Выглянула на скрип калитки.

– Рыбачки. – С укором посмотрела на полупустую бутылку. – Ох, Алексей, ну не ждала от тебя.

– Татьяна Сергеевна. Да, мы всего по рюмочке и выпили на берегу. Некогда было. Во, сколько наловили.

Поднял Михаил садок, в котором трепыхались караси. Улыбнулась.

– Защитник. Наловили, вам и чистить. А, я так уж и быть пожарю.

Устроились с тазиками под черемухой.

– Хорошая у тебя теща. Моя мама пилила бы до вечера.

– Хорошая. А вместо пилы у меня Лариска, китайская, деревянная. Ты над рыбой не издевайся. Смотри. Перевернул, рукояткой по голове и когда затихнет, тогда чисти. А ты живьем. Живодер.

Михаил смотрел, как ловко получается у Алексея. И чешуя не летит по сторонам и нож вспарывает брюхо, а не рвет его вместе с кишками.

– Главное желчь не раздавить. А то тебя же съесть и заставят.

На крыльцо выскочил Мишка и побежал босиком за избу. Вернулся уже не торопясь, одергивая трусики, с мокрыми от росы ногами.

– Это караси. Папа их много ловит. Дядя Мися, а ты с папой тозе ловил?

– Ловил. Вот этого я поймал.

Узнал он одноглазого карася. Пират а не карась.

– А у меня тозе удоцка есть. Папа пойдем есе ловить.

– Позже Миша. Сейчас клевать перестал и ветер волну по озеру гонит, поклевку плохо видно. Беги. Умывайся, одевайся. Этих съедим – новых наловим.

Разговаривал Алексей с сыном серьезно. Ребенок, который мог капризничать, крутится и вертеться в материнских объятиях, чувствуя мужскую руку, держал марку.

– Мужик.

– Будет. До пяти лет – дите. С ним няньки. После пяти – дядьки. Так всегда на Руси было. Это сейчас, черт те, что с воспитанием? Не тронь, не обидь. В угол нельзя, что уж про ремешок говорить. Амбуцменов, или как их там, всяких менов, развелось как блох на собаке. Уважайте в ребенке личность. Так если он личность, то имея право на поступок, должен и отвечать за свои поступки, за последствия поступков по всей строгости закона. А так как уголовная ответственность с 14 лет. А до этого ответственность несут родители, поэтому для него закон это Я, и Я определяю строгость и меру наказания.

– Круто.

–Зато справедливо. У нас как сейчас; Закон один, а отвечают по-разному, а у кого вообще неприкосновенность. С детства привыкают к безнаказанности. Все последний.

Алексей бросил карася в тазик с вычищенной рыбой.

– Мой руки. Чайку попьем, да отдохнем часок.

В обширном предбаннике стояла прадедова кровать, с блестящими металлическими шарами. Царили в нем полумрак и прохлада. Глаза закрылись прежде, чем голова коснулась подушки. Во сне поплавок нырял под воду, снова появлялся, прятался в солнечных бликах. Из волн в радуге брызг вышла Лиза. Нежная, прекрасная – какой он увидел её в бане. Капельки воды на обнаженной коже сверкали бриллиантами. Осторожно ступая, словно пробуя воду на ощупь стройной лодыжкой, девушка вышла на берег. Не смущаясь своей наготы, словно богиня, гордясь своей красотой, пошла по тропинке сквозь прибрежные заросли. Он бросился за ней, но зеленные ветки удерживали, хлестали и царапали кожу. Исчезла девушка, пропала тропинка, сумрак в переплетенном ивняке.

– Ты что пинаешься?

– Да снится всякое.

– Что бы всякие не снились, жениться надо.

– Спасибо, я тебе, что плохого сделал?

– Сделаешь, вся жизнь впереди. Пойдем, искупнемся, а то до вечера проваляемся.

Действительно, купание взбодрило. Холодник, блюдо похожее на окрошку, но на свекольном отваре утолил жажду и голод. От водки оба отказались. Начинать пьянку по-новой не хотелось. День выдался прекрасный. Накупались, порыбачили с Мишкой, которому отец позволил вытащить удочку, на которой бойко сопротивлялся небольшой карасик. Все в мире относительно. И когда мы про пойманную рыбу, говорим с ладошку, то для ребенка – три его, а восторг у него не в три раза, а несравнимо больше. Погуляв по округе, нарубили веников и сидя в тени беседки неторопливо беседовали, укладывая веточку к веточке. Если березовый веник глаз радует, то и в бане он будет ласковым.

– Почему у нас варягов не любят? А как любить, если разница в зарплате кратная? Кого принимают на работу по договору через центральный офис, у тех зарплата с пятью нолями. Да и не только в этом дело. Наши бы тоже работали. Но делают что. Как работа денежная, они её подрядчикам. Заключи договор со своими работягами, они день и ночь будут работать. Честно. Честно, не выгодно. Подрядчик сразу откатит процент и в конце поделится. Потому что подрядчику тоже выгодны приписки. Свои не пойдут на это. Им же потом работать на этой технике, оборудовании. Недоделал по наряду, будешь без зарплаты на ремонте сидеть.

– Так чего молчите?

– Толку, орать. Ты думаешь, они не знают с кем делиться? А самое страшное, что работаем на рухляди. Все сыпется. Самосвалы в отвалы улетают, выпускают Белазы если хотя бы на одном колесе тормоз работает. Для этих специалистов кинематика – нечто матерное, а гидравлика – из греческой мифологии. Если менеджеры? Не лезьте в технические вопросы. Ну, вот. Видишь, как мы с тобой славно поработали. Еще десяток связали. До следующего сезона хватит. На чердак ты полезешь?

– Спасибо. Я вчера слазил. Чешется.

– Не у тебя одного. С чего бы это Лизка исчесалась, её что одна оса во все места укусила.

– Это ты у нее спроси. А мне зубы не заговаривай. Твой чердак, ты и лезь.

Чесалась не только Лиза. Павел тоже почесывал под футболкой рубцы. День жаркий, соль пота бередила раны. Одно спасение озеро, пусть временное облегчение, но облегчение от зноя. Михаил заглядывался на Лизу, на её стройную фигурку, вслушивался в её веселый смех. Ему казалось незаметно для окружающих. Но даже Лиза ощутила женским, не знаю, каким по счету чувством, тепло его взгляда. Оторвалась от Мишки, с которым возилась на отмели, оглянулась и, озорно подмигнув, показала Михаилу Александровичу язык. Это вышло у нее настолько непосредственно, по ребячьи, что он опешил, захлопал глазами. А когда вокруг рассмеялись, он отчаянно покраснел. Зачесались, все сразу, осиные укусы и, как утопаемый ищет спасения там, где тонет, он бросился в воду. Ушел под воду, плыл у самого дна в холодных ключевых струях, пока не заболело в груди. Со стуком в висках вынырнул, перевернулся на спину, раскинув руки, стал любоваться полетом чаек. Успокаивалось сердце, стук в висках сменился тихим шумом в ушах, плеском волн, которые гнал легкий ветерок. Слышал, как на берегу звали его. Но он радовался покою, чистому небу, прохладной воде и яркому солнцу, которое слепило глаза. Лиза сидела на валуне у среза воды, обхватив колени руками. Если картина Васнецова навевала печаль, то яркая зелень юного лета, юная девушка, сверкающая солнечными бликами вода наполняли светом, радостью. Радостью бытия и радостью, которая будет. Тихо, без всплеска Михаил ушел под воду. Ушел в сторону и метров через пятнадцать, глотнув свежего воздуха, изменил направление в сторону девушки. Немного левее отмели вынырнул так, что бы только носом можно было дышать. Лиза уже не сидела. Стоя на камне, прикрыв ладошкой глаза от солнца, она вглядывалась в солнечные блики на воде, выглядывая Михаила.

– Га-ав. – Вскочил Михаил на ноги и пригоршнями стал плескать воду на опешившую девушку. Лиза оступилась и упала бы, не подхвати он её на руки.

– Дурак. Дурак. – Колотила она его кулачками по плечам, по голове.

А он, выйдя из воды, кружил её по поляне. Задохнулся от смеха и, не отпуская её, сел на траву.

– Дурак. – Только исчез оттенок возмущения. – Дурак.– Повторила Лиза почти весело, с ноткой нежности. – Дурак.

Михаил разжал объятия, откинулся на спину. У Лизы кружилась голова, потеряв опору, качнулась, оперлась рукой о его грудь, оттолкнулась и вскочила на ноги. Оттолкнулась, попав ладошкой на солнечное сплетение, так удачно, что из него вышибло воздух, слезы выбило из глаз.

– О. – Подавился он вздохом, закашлялся. Перевалившись на бок, едва отдышался. Лиза испугано смотрела на него. Присела, её теплая ладошка легла ему на плечо.

– Миша, Миш, ты чего?

– А вот чего.

Поймав ладошку, он притянул девушку к себе и, прежде чем она успела понять, как оказалась у него на груди, подарил ей жадный, торопливый поцелуй. Вихрем кутерьма мыслей, желаний; « Нахал. Ударить, Убежать». А целоваться, так сладко и не оттолкнуться, одна рука в его руке, вторая, почему-то запуталась в его влажных волосах.

– Дурак. – Теперь ей не хватило воздуха. Положив голову на его плечо она тихо шептала; -Дурак. Дурак, – а рука перебирала влажные прядки у виска. – Дурак.

– Лиза.

– Миша.

Звали их с дороги. Когда они поднялись по тропинке, Лариска, глянув сердито на сестричку, спросила с ехидцей.

– Вы что решили здесь ночевать? Завтра на работу пешком пойдете. Мы собираемся.

– Ну и ехали бы. Что не найдем на чем добраться? С Татьяной уедем.

– Татьяна с Павлом уже уехали. Что, счастливые часов не наблюдают?

– Тебе, то дело?

Михаил в разговор сестер не встревал. На губах еще горели неумелые девичьи поцелуи, казалось, что слова спугнут их, сотрут даже память о них и все окажется продолжением сна. На даче курил в беседке, глядя как хозянва укладывают в машину канистры для питьевой воды, пакеты со свежей зеленью, всякую прочую мелочь. Уловив минуту между сборами, он, подошел к Лизе, взяв её за руку, остановил. И в ответ на её пытливый взгляд спросил.

– Лиза, вы, ты, вечером, что делаешь?

– Ничего. А что?

– Приходи.

– Куда? В гостиницу? Да завтра весь поселок будет на меня пальцем показывать, а мама последние волосенки повыдергивает.

– Зачем в гостиницу? По поселку погуляем. А то я его так и не видел. В кафе сходим. На танцы.

– С танцами пролетели, дискотека у нас вчера была. В кафе? Не знаю. А поселок показать? Почему бы и нет. Встретимся на пятаке. Знаете где?

– Знаю. Лавочки с бабусями.

– Бабуси днем. Вечером молодежь.

– Хорошо, Лиза. Я буду ждать. Очень.

Забайкальские вечера длинные. Солнце скрылось за ближними хребтами, поселок спрятался в тень, а сопки вокруг купаются в лучах невидимого в долине солнца. По лесной дороге поднялись на самую вершину. Догнали солнце. Внизу, как на ладони, лежал поселок. В домах зажигались окна. Вечерние сумерки разгоняют фары автомобилей. Доносится музыка. Одуряющий запах от теплого ствола сосны, за которым прячется Лиза. Прячется, убегает, стараясь, что бы он догнал, обнял, поцеловал. Ответив на поцелуй, уловив момент, выскальзывает из объятий, убегает. Солнце, пройдясь по верхушкам, словно ласково пожав им на прощание лапы, ушло на покой. Но до темноты еще далеко, тень земли не упала на небо. Сумерки. На пятаке молодняк. На лавочках пиво, пачки чипсов, музыка, смех.

– Пойдем в кафе? Я действительно проголодался.

– Пойдем. Пойдем. А то похудеешь. – Смеётся Лиза.

Кафе не пятак, публика посолиднее. Вечер воскресенья не пятницы – со свободными столиками проблемы нет. Усадив Лизу, Михаил сделал заказ и вернулся за столик. Важны произносимые слова? Взгляд, улыбка. Мимолетное касание, пожатие руки в медленном танце. Едва пригубленное рубиновое вино в бокале, едва тронутый салат и снова музыка. «Ах, какая женщина, какая женщина». Кружит музыка, кружится голова, кружится полупустой зал, до которого им нет дела.

Им нет дела, но есть к ним. В противоположном углу зала сидели «варяги». Не «декабристки» у них жены, что бы ехать в Сибирь, вот мужики и дичают в одиночку. Всё правильно. Декабристов ссылали, а эти за длинным рублем в каторжный край сами подались. Здесь, правда, тоже за все платить надо, только «варяги» по меркам княжества московского привыкли все в баксах считать, и в переводе на «рванные» считай задарма все удовольствия получали. После трудов каторжных любили они в кафе оттянуться, нет-нет и бабочка какая ни какая на баксы прилетит. Вальсы они с ними не крутили, не для этого поили и кормили. А тут на тебе и фокстрот и танго, ну прямо как звезды. И кто?

– Ты директор или кто? Не знаешь где у тебя такая конфетка в конторе ошивается. Разберись и доложи коллективу. А мы пока с ревизоришкой потолкуем. Есть о чем.

Фужеры не хрусталь, но «Кахетинское» на удивление оказалось не самопалом. Под настроение рубиновый оттенок, приятный терпкий привкус. Тонкий звон стекла.

– За тебя.

– За нас.

Бесенята в ласковых глазах, на губах легкая улыбка.

– Извините. Михаил, как батюшке? Выйдем, покурим.

Михаил удивлено посмотрел на двух прилично одетых мужчин, на десяток лет старше его, на Лизу. Разборки, так вроде не пацаны. Да и Лиза сделала бровки домиком. Дескать, ничего не понимаю.

– Спасибо. Не хочется.

– Пойдем, пойдем. Потолковать надо. По работе. Я главный механик, Мархотин. Да не бойся, никто вино твое не выпьет. Поговорим, глядишь, сами проставимся.

–А я не боюсь. Извини Лиза. Пойдем.

В холле тон Мархотина изменился. Стало заметно, что он и его товарищ уже прилично пьяны.

– Ты. – Обняв Михаила за плечи, Мархотин повис на нем всей тушей. – Сынок, ты куда лезешь? Проверяй, как электричество экономят и не лезь не в свои дела

– Я, вам не сынок.

Михаил резко сбросил руку. Теряя опору, Мархотин запутался в двух дверях, причем крепость одной проверил лбом. Заматерившись отстал.

Не оборачиваясь, словно самому себе Михаил продолжал.

– Это мое дело, чем мне заниматься. Не перед вами отчитываться.

– Не горячитесь молодой человек. Дриньков. Слышали о таком?

– Наслышан.

– Так вот, молодой человек, отчитываться вам не перед нами, но как примут ваш отчет там, зависит от нас.

– Ого. Круто.

– И вас, и нас один хозяин послал. Нам дружить надо, а не копать друг под друга. Проверяйте то, что в компетенции комбината, в то, что проходит через Москву! лезть не надо.

Закурили, каждый свои. Михаил с интересом поглядывал на Дрянькова, так он стал называть про себя этого нагловатого, нового знакомого. Мархотин участия в разговоре не принимал. Протерев платком лоб и убедившись, что крови нет, он приложил к шишке связку ключей. Стоял в нахмуренном молчании, ожидая развития событий.

– Там извини не дураки сидят, и они тоже кушать хотят. А ты кусок у них изо рта выдергиваешь.

– Так это не их кусок, и не ваш. Вы его у работяг урвали.

– Какая разница, урвали – не урвали. Аборигенам от большого пирога все равно одни крошки достанутся. Не важно, чей был кусок, важно, что он уже в наших руках, поделен и съеден.

– Придется посидеть на диете. Полезно.

– Не боишься? Смотри, отощаешь, когда от кормушки отлучат.

– Я с вами с одного корыта и так не ел. Постник хрякам не товарищ.

Чем бы закончился разговор неизвестно. Прервал его шум драки, крики, доносящиеся из кафе. Михаил вбежал в зал первым. Перевернутые столики, несколько человек махаются посреди зала. Отыскал глазами Лизу. Она стояла у стены, в кровавых пятнах белая футболка, светлые джинсы. Он бросился к ней.

– Ты как? Кто тебя.

–Нормально. – Видя испуг в его глазах, ощущая осторожные прикосновения его рук к кровавым пятнам, поспешила успокоить. – Нормально. Это вино. Директор скотина.

Этого было достаточно. Объект указан, а верному псу для защиты хозяйки не надо команды; «Фас». Добраться до директора ему не удалось. На пути встал Мархотин, от его размашистого удара Михаил легко ушел в сторону и с правой, открытой ладонью врезал со всей силы в набухшую на лбу противника шишку. Кафельный пол штука скользкая. Перепрыгнув через упавшего Мархотина, Михаил успел увидеть только спину директора, который скрылся в проходе, ведущем на кухню. В это мгновение сам получил чувствительный удар по лицу, ответил тем же, чем-то огрели по хребтине. Драка выкатилась в холл, оттуда на улицу. Было не понять; кто кого бьет? Михаилу доставалось с двух сторон. Выбежала на улицу Лиза. Встала перед ним лицом к противникам, закрыла своей нежной девичьей грудью. Этого оказалось достаточно. Кого бить Алексей не знал, а противники просто забыли про него.

Директор закрылся в кабинете и названивал диспетчеру, вызывая охрану к кафе. Из отделения милиции выехать на вызов ответили отказом. Дежурный сослался на то, что он в данный момент один и покинуть отделение не имеет право. Только справился; нет ли убитых и тяжело пострадавших. Как будто можно легко пострадать? У директора лицо и грудь были перемазаны в крови из разбитого носа, под обоими глазами наливались синяки. Кто-то удачно попал по переносице, она опухла и болела. Черт дернул подойти к этой кукле. Бешенная. Он всего то и хотел с ней потанцевать, познакомиться, пригласить за столик, мужиков потешить. Ну, занесло немного, хотел помочь ей выйти из-за столика, а что не хотела, так это её проблемы.

Драка начала утихать. Куда там системе оповещения МЧС со всеми нано технологиями, до русского – народного; «Наших бьют». У кафе уже толпилось, галдело десятка два подростков, малочисленные сторонники директора ретировались в холл и посматривали сквозь стекло, ломая голову, как выбраться из этой ситуации, добраться домой целыми и здоровыми. Подъехал УАЗик. За рулем сидел Перхоть. Сколько человек находилось в салоне, было не понять, но выходить они не рискнули.

Лиза промокнула платочком кровь с подбородка Михаила, тронула губами уголок рта с припухшей разбитой губой.

– Пойдем в гостиницу.

– Ага. Только колготки подтяну. Смотри.

Лиза давно заметила, что Перхоть, разговаривая по телефону, показывает кому-то в глубине салона на них пальцем.

– Не стоит. Гостиница территория комбината. Они здесь хозяева. Хотели было весь поселок подмять, да у гуранов рога не гнутся. Пойдем.

И уже всем, взяв Михаила под руку.

– Ребята пошли на пятак. Сеанс окончен. Цирк уезжает, а клоуны пусть остаются.

На скамеечках с удовольствием вспоминали происшествие разогнавшее скуку. Не так уж часто бьют морду директорам, а свои раны, синяки и ссадины это свидетельство доблести и чести.

Дома Татьяна Сергеевна только ахала над живописным рассказом дочери и сердито поглядывала на «Дон Жуана», словно он уже совершил свое черное дело; соблазнил и покинул её крошку.

– Что вы потеряли в этом кафе? Там всегда драки. И сама знаешь, кто ходит туда.

– Кто мама? Твой юбилей тоже там отмечали. Так, кто мы?

–Мы коллективом. Ты как работать теперь будешь? Михаил Александрович завтра уедет. А тебя съедят.

– Подавятся. Я год работаю и уже третий директор. Их меняют как прокладки, едва замараются.

– Фу.

– Что «Фу». Свои может и глупее, но честнее. А скажи кто из «варягов» не замарался. Потому что едут не работать, а заработать и не важно, на чем и каким способом. А спеси? Это, не про тебя Михаил.

– А почему не про меня. Я тоже считаю, что пьют здесь по-черному.

– Ой, не надо. Москва город трезвости.

–Так, все хватит. Завтра на работу. Я постелю Вам, Михаил Александрович, на диване. Ты тоже, помыла посуду и быстро спать.

Утром, умываясь, Михаил рассматривал свое лицо в зеркало. Губа кривила рот, не добавляли шарма и следы осиных укусов на лице и шее. Побрившись одноразовым станком лежавшим на полочке, он, не дождавшись выхода Лизы, поблагодарил Татьяну Сергеевну за завтрак и ушел в гостиницу.

– До свидания.

Холодно прозвучало ему вслед. Железом щелкнул язычок замка закрывшейся двери.

– Красавец. – С ударением на последнем слоге произнесла Елена Семеновна.

– Осы покусали.

–Проходите, садитесь. Что стоите в дверях? Вы, должно быть убедились. Я не кусаюсь. А осы у нас злые. Кофе?

– Да я позавтракал.

– Это ясно. Татьяна Сергеевна хозяйка хлебосольная.

– У-у.

Семеновна рассмеялась над его изумленным лицом.

– Без «У-у-у». Поселок стеклянный, все, всё видят, всё знают. А осы злые не только вас покусали. Планерка сегодня отменяется и неизвестно будет ли завтра.

– Лидия Семеновна, но, в самом деле, осы покусали. Чешусь, как пес шелудивый.

Оправдания прервал стук в двери. Вместо них пришлось давать показания.

– Лейтенант, когда вы были вчера нужны, вас не отыскать, а сегодня с утра пораньше прилетели.

– Не уводите разговор в сторону. Вот заявление от пострадавшего Мархотина, что вы первым ударили его. Вот справка о телесных повреждениях. Рассечен лоб. Тупая травма головы, контузия.

– Так это он пьяный, головой дверь таранил. Вы следственный эксперимент проведите, его еще раз припечатайте и увидите, я его ударил или он сам рога сшибал. А тупая травма головы у него от рождения.

– Не острите. Вот еще свидетельские показания Дринькова, подтверждающие слова пострадавшего. И то, что зачинщиком драки были вы. А если не вы, то кто? Ведь вы же видели участников драки? Можете опознать.

– Я в поселке то никого не знаю. А кроме Дрянькова никто показаний не давал? Интересно было с ними бы ознакомиться. А я вам все рассказал. Не видел, не знаю, не участвовал. Претензий ни к кому не имею.

– То, что участвовали на лице у вас написано.

– Это осы покусали. Есть свидетели. Кстати можно их привлечь к ответственности? Не свидетелей, ос.

– Издеваетесь?

– А почему бы и нет, лейтенант? Я видел мельком, у вас в папке заявление от директора. Понимаю. Меры принимать надо. Но, пожалуйста, без меня. Не видел, не знаю, не участвовал. О чем искренне сожалею.

Сердито захлопнув папку, следователь выскочил из кабинета. Заливистый смех Лидии Семеновны провожал его и за дверями.

– А вы, молодец. Я думала московский хлыщ. Особа приближенная. А вы нормальный мужик. И даже Лизе сумели понравиться.

– А, что она какая-то особая?

– Вы не заметили? Не особая, особа особо неординарная. Еще в девятом классе создала рок группу. Окончила школу с медалью, правда серебряной, поступила на бюджетный. На областном конкурсе заняла первое место, получила приглашение в академию предпринимательства. Экономист грамотный, но от должности главбуха отказалась. Ей, видите ли, жить хочется. Сейчас учится на факультете журналистики, была редактором многотиражки, но не правильно освещала деятельность компании в строительстве светлого капиталистического будущего. Отказалась пиарить руководство. Итог; сидит в бухгалтерии. Пока. А что будет неизвестно. Издала две книжечки стихов. И не дай Бог вам её обидеть, Вам за нее … Мало не покажется. Любят её здесь.

– Уговорили, не обижу. Как бы она меня не обидела? Не будем про неё. Что скажете про Дрянькова и Мархотина?

– Что скажу. Общалась с ними только на планерках. Они из тех господ, которые всегда найдут виноватых. Чей зад подставить. Как специалисты? Людям с ними тяжело работать, особенно с Дриньковым. Впрочем, у хорошего человека не может быть такой фамилии.

Лейтенант крутился, как попугай в клетке, которую кот проверяет на крепость. Начальник райотдела орет, директор в унисон сопит разбитым носом; разыскать, возбудить. Кого искать? Пострадавшие не знают, не помнят. Кто бил, за что били? Ответа нет. Обслуживающий персонал молчит. «Варягов» не любят. Своих не выдадут, с ними жить. Директор с компанией валят на ревизора. Но если бы ревизор начал драку, то пострадавшим оказался бы он. Не тянет ревизор на Шварцнегера. У девицы этой, Котковой еще надо взять показания. Если бы лейтенант Иващенко знал, на что отважился, он бы вызвал девушку повесткой. Серпентарий красивых, но от этого еще более опасных созданий божьих. Оплели, опутали. Вместо показаний он приобрел еще одно заявление если не о попытке изнасилования, то об оскорблении девичьей чести и насильственных действий в отношении заявительницы. Но причина драки обрела обоснование. Разбираться в этом деле у следователя совсем пропало настроение. Кроме неприятностей ничего не приобретешь. Угодишь начальству и «варягам», опустишься в глазах жителей ниже плинтуса. Начальство назавтра забудет об указанной услуге. «Варяги», на то и «варяги» – нынче здесь завтра там. Подполковник, когда он доложил ему о ходе расследования, полчаса орал в трубку, потом посочувствовал ему, его молодости и неопытности и пообещал, после обеда, приехать лично.

До обеда Михаил Александрович в основном составил отчет о командировке, в которой отразил слабые места и упущения в мерах и способах экономии материалов, энергоресурсов, выдал свои рекомендации для руководства комбината. Остались вопросы решаемые уровнем выше. В отделе кадров личных дел ни директора, ни присных с ним не было. Принимались они на работу в головном офисе, вся информация об их образовании и предыдущей деятельности хранилась там. Даже зарплата их была для работников комбината тайной за семью печатями. Чем бы не был занят Михаил Александрович, он все время подсознательно ждал. Ждал – откроется дверь и она войдет в кабинет, ждал, что за этим поворотом полутемного коридора встретит её. Ждал её звонка. Зайти к ней в бухгалтерию он боялся. Боялся слов, которые хотел, но не мог ей сказать. Боялся не её, боялся себя.

Перед обедом его нашел Алексей. Весь комбинат весело обсуждал вчерашнюю потасовку. Кто-то успел выкинуть в Интернет фотографии. Вот; Мархотин на полу, испуганное лицо удирающего директора, Лиза в залитой красным футболке рядом с опрокинутым столиком, она же и Михаил, заботливо осматривающий её, Михаил с рассеченной губой, искаженным от гнева лицом в сутолоке драки, лица, кулаки.

– Ну, ты, герой. Покажись. У-у-у. А наговорили.

– Да, мне по морде всего один раз прилетело и то вначале.

– Зато ты, говорят, Мархотину башку проломил.

– Еще один. Мне тут лейтенант мокруху шил, теперь ты. Мархотин сам, еще до драки дверь лбом протаранил, а я только погладил.

Вернувшись к фотографии, где Мархотин растянулся на полу, а Михаил застыл в прыжке над ним, Алексей рассмеялся.

– Хорошо погладил. Жаль, меня не было. Я бы еще добавил. Поехали обедать. Карета подана.

Машина стояла за КПП. Ожидали Ларису с Лизой.

– Но, мужики тебя зауважали. Так что можешь по поселку ночью ходить свободно.

За обедом, перебивая друг друга, Лиза с Михаилом рассказывали перипетии вчерашней драки. Все согласились с мнением Ларисы, что директор козел. Поддержали совет Лизы, что Михаилу надо писать встречное заявление о том, что Мархотин и Дриньков вызвали его на улицу специально, что бы освободить поле действия для приставаний директора к Лизе. На улице они, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения, спровоцировали драку. Тут же на кухонном столе под диктовку Лизы заявление было написано.

Поселок гудел. Полиция научилась пользоваться Интернетом. На рабочем столе компьютера папку с фотографиями следователь поместил в самый центр. Подполковник приехал не один. Пес не кусает руку его кормящую. Прикормить полицию сидящую на бобах всегда есть чем, даже не нарушая закон. Эдакая, спонсорская помощь, начиная от запчастей и топлива для автотранспорта, до оргтехники и премий за расследование хищений имущества превышающих стоимость этого же имущества. Установить участников драки по фотографиям не составило труда. Но фотографии показали и обратную сторону. Подтверждением заявления Котковой фотография директора тянущего за руку упирающуюся девушку из-за стола. Она же в кровавых пятнах у опрокинутого стола. Директор, с оскалом злобы на лице, склонившийся над ней с непонятной целью. Арестованные участники в один голос пели, что, вступившись за честь девушки, пытались уладить конфликт мирным путем. Драку начал директор, которого поддержали сидящие в зале его пристебаи. По приказу подполковника четверо участников драки, в том числе и Михаил Александрович, были задержаны до выяснения обстоятельств. Поселок гудел. Общежитие, в котором проживали «варяги», напоминало осажденную крепость, патрулируемую добровольцами из отряда «Красные дьяволята». «Тишина. А вокруг мертвые с косами стоят». У отделения полиции филиал пятака. Шумно. Дежурный по отделению устал отбиваться от посетителей желающих проведать арестованных, несущих страдальцам передачи и скандирующих на улице здравицы в их честь. К полуночи успокоились. Задремал, уронив голову на журнал происшествий, сержант, задремали на жестких деревянных нарах задержанные. Сладок сон не в пуховой постели, сладки, выкроенные у измученных суток, минуты, мгновения. Сон милиционера – сон факира на гвоздях. Следователь еще не успел прилечь, как по звонку дежурного пришлось тащиться в гостиницу, в квартиру директора. Но и дело такое, что до утра не отложишь. Директора била истерика. Бледное лицо, лиловые синяки под глазами. Сипящий голос прерывался хрюканьем разбитого носа.

– Меня убить хотели. В меня стреляли. Вот, вот.

Тыкал он рукой то в окно, то в стену. В стеклопакете два аккуратных отверстия друг против друга играли короткими лучиками трещин. На стене барометр с пробитым стеклом, отломанной стрелкой и отверстием почти в центре циферблата. Следователь, сняв барометр с стены, выковырнул ножом из штукатурки бесформенный комок свинца. Прикинул, на глаз, прямую от щербины в стене до отверстия в стеклах. Подошел к окну, приник глазом к отверстию, всматриваясь в ночь, которую не могли разогнать редкие фонари.

– Задерните шторы. Меня убить хотят. В меня стреляли.

– Стреляли не в вас. Куда стреляли туда и попали. Это вам от них последнее китайское предупреждение.

– Я требую охраны, защиты свидетелей.

– У вас есть охрана, своя комбинатовская или ЧОПовская.

– Бездельники. Пьянь, только брагу воровать. Уволю. Всех уволю.

– Всех, не уволите. Успокойтесь. И давайте поговорим без протокола. Не знаю, что вам наобещал подполковник, но в этом деле вы получите большие неприятности. Я хотел поговорить с вами завтра, так оно, два часа как наступило. Вот встречные заявления о вашем неподобающем поведении, о физическом насилии и оскорблении гражданки Котковой. От ревизора утверждающего, что драку начали ваши собутыльники, десяток свидетельских показаний подтверждающих их показания, фотографии в Интернете отнюдь не в вашу пользу. Да мы задержали участников драки, кроме вас. Возбудим, расследуем, передадим в суд, и все выплеснется на вашу голову. Они не малолетки, не бомжи обкуренные. И адвокатов найдут грамотных и сами не дураки. По поводу покушения. Пуля 5.6 безоболочечная, в таком состоянии, что найти оружие по ней вряд ли получится, даже у телевизионной ФЭС, это я вам как профессионал говорю. Так что самый лучший вариант для Вас, забрать заявление и пойти на мировую.

– Я. На мировую. С этими подонками.

– Вам с этими, как вы выразились, подонками здесь жить или мотать отсюда пока не рассвело. Голова не стенка – дырку не зашпаклюешь. Подумайте, пока есть чем. Спокойной ночи.

– Вы, что уходите?

– А вы что думали, я с вами буду всю ночь чай пить? Это вы на больничном, мне с утра на службу. Жду вас утром к себе. Оформим все документально. Что прикажите. Или прекращение предыдущего дела за примирением сторон или возбуждение нового, о покушении на вас. Подумайте. До утра время есть.

Утро вечера мудренее. Вторник не понедельник; больные головы переболели, буйные успокоились. До обеда вяло возмущались произволом власти по кухням, кабинетам, курилкам, но идти штурмом на отделение милиции, освобождать братьев по крови, желающих не было. После обеда задержанные оказались на свободе. Михаилу Александровичу следователь на прощание, пожав руку, посоветовал быстрее заканчивать дела и уезжать туда, откуда прибыл. Михаил попросил его об одном одолжении.

– Литер, не в службу, а в дружбу. У вас свой допуск к архивам. Поищи что есть на Мархотина, на Дринькова. Где учились, когда женились, где трудились, когда судились, стаж и сроки.

– А ты злопамятный.

– Нет, я просто злой и ничего не забываю.

– Я тоже. И меня они…, из-за них – достали. – Лейтенант со злостью сжал свое горло, как щипцами пальцами. Когда убрал, белые пятна налились краснотой. – Сделаю. Что смогу. А ты не тяни. Уедешь, им не на кого будет валить. А попадешь к подполковнику, подпишешь, что он напишет. Большой умелец по «чистосердечным». Так что собирайся в дорогу.

Нищему собраться – только подпоясаться. Отметить командировку и заказать по электронке билет на завтрашний рейс нехитрое дело. В гостиницу Алексей его не отпустил. Договорившись на работе, он пообещал лично отвезти Михаила в Читу. Ужин получился по-домашнему теплым. Обменялись электронными адресами договорились почаще «контачить». Заглянул на проводины лейтенант. Вручил пакет, пожелал счастливого пути.

– Материал убойный. Твое руководство получит массу удовольствия. Но! Я тут не причем. Лады. Ну, бывай. Сочтемся.

Стемнело, когда Михаил пошел провожать Лизу. За несколько дней поселок стал родным. Их узнавали, здоровались, мужики считали за честь пожать его руку. На пятаке молодежь предложила посидеть с ними, попить пивка, но и Михаил и Лиза отклонили все предложения. А когда остались одни растерялись в молчании. О происшедших событиях уже все было переговорено. О том, что будет. О чем-то важном для двоих, каждый еще не решил сам для себя. Взявшись за руки подошли к её подъезду.