Скольжение в бездну: пошаговая инструкция

В ее кабинете (вместо пролога)

В ее комнате пахнет ладаном.

The Seeds. «Up in Her Room»

В ее кабинете пахнет хризантемами. В ее кабинете стильные рифленые стены, рельеф которых повторяет изгибы морских волн. В ее кабинете свежевыстеленный паркет, на котором нет ни единой царапинки. В ее кабинете массивный дубовый стол, начищенный до блеска и отражающий каждый контур потолочных квадратов. В ее кабинете огромное пластиковое окно с забрызганным кровью подоконником и батареей, белое кожаное кресло, которое будто бы изрисовал красным сам Джексон Поллок. В ее кабинете так много кровавых брызг, что мне понадобилось бы не меньше недели, чтобы все отмыть и избавиться от следов.

Я стою посреди кабинета и понимаю – впервые в жизни мне страшно. Страшно взглянуть на часы, чтобы осознать, как мало времени у меня осталось. Страшно представить, что со мной будет через несколько часов или минут, когда все узнают о случившемся. Страшно сдвинуться с места или хотя бы моргнуть, как будто от этого зависит мое существование…

Я стою и смотрю на собственные руки, словно пытаясь понять, во сне ли нахожусь. Мои пальцы побелели и дрожат так, будто я оттачивал «Зимний ветер» сутки напролет, а полузасохшие капельки крови внушают ощущение, словно мой разум занесло в тело художника, едва завершившего что-то вроде одноцветной картины. Очень жуткой и очень мерзкой картины.

«Зимний ветер». Мне было всего четыре года, когда я наблюдал, как пальцы кузины бегают по черно-белым клавишам, заливая гостиную почти волшебными звуками шопеновских этюдов. Я хотел научиться играть точно так же, но с тех пор, как ее не стало, фортепиано превратилось для меня в нечто вроде ящика Пандоры, прикоснуться к которому мне так и не хватило духу. И вот сейчас я бы сел за него даже не задумываясь, чтобы хоть на минуту отвлечься от того, что только что произошло.

Да, может быть я убийца. Но разве любой другой не поступил бы на моем месте точно так же? Разве не бывает ситуаций, единственным выходом из которых становится пусть и хладнокровное, но неизбежное и неумолимо логичное убийство?

И пусть это прозвучит чудовищно, но чем больше я думаю о случившемся, тем сильнее убеждаюсь – иначе и быть не могло. Нет, я вовсе не обладаю какой-то сверхтеорией, оправдывающей убийство кого-либо вообще или кого-то в частности. Нет абсолютно никакого оправдания умышленному убийству, совершенному в здравом уме. И уж тем более нет оправдания психопату вроде меня, даже если правильно понимать слово «психопат».

Но я и не оправдываюсь. Меньше всего мне хотелось бы искать оправдание своему поступку, хоть самопоедание и лежит в основе человеческой природы. Можно очень долго рефлексировать, перебирая в уме все возможные варианты развития событий, выискивая причины и следствия, начиная с малейших пустяков вроде ножа в сейфе и заканчивая сегодняшним эпизодом. Но итогом будет лишь одна простая мысль: минуту назад я сделал то, к чему и так все шло, насколько бы фатально это не звучало.

Минуту назад я убил Кристину Фитчер. Вот так – взял в сейфе нож, выловил момент и расправился со своей фам-фаталь прямо на рабочем месте. И хотя мне пришлось уже тысячу раз пожалеть об этом, пусть весь мир пойдет прахом, если это не самый логичный поступок, который кто-либо когда-либо совершал.

Что дальше?

Мысли путаются. Я все больше начинаю сходить с ума, но не от того, что сделал, а от того, как: нужно быть отчаявшимся до безумия, чтобы убить коллегу, да еще и в помещении криминалистического центра. Девяносто три процента нераскрытых убийств – те, в которых между жертвой и убийцей ничего общего. Даже попади я в семь процентов счастливчиков, есть множество факторов, которые совершенно не играют мне на руку: я рассказал всем, кому только можно, что проведу субботний вечер на работе, я попал на камеры у входа в здание и в коридоре, меня видел постовой у ворот, а следов моего присутствия нет разве что на потолке.

С другой стороны, в этом и суть – совершить максимально рискованный поступок, не задумываясь о последствиях. Сделать нечто предельно отбитое, предельно безбашенное, поднять планку настолько, насколько это возможно. Иначе маниакальная фаза сожрала бы меня изнутри.

Но что же дьявол раздери дальше?

Идея о суициде больше не кажется такой безумной, но я не стану этого делать: как ни крути, лишить себя жизни невероятно сложно, особенно в моем нынешнем состоянии. Я словно заново родился, и было бы бесконечной глупостью покончить с собой в самый разгар апофеоза. Да, придется очень сильно постараться, чтобы «выйти сухим из воды», но с моим талантом возможно все. Иначе я бы не стоял здесь, в шаге от бездны, в которую чуть не провалился, но которой снова удалось избежать.

Пока что.

Я знаю, что рано или поздно в нее соскользну. И я даже знаю, сколько шагов у меня ушло, чтобы достичь ее. Но я и подумать не мог, насколько простым окажется первый шаг…

Часть I. Скольжение

Шаг первый

Ее звали Натали. Тонкая, рыжая, с веснушками по всему телу, словно небесный кондитер посыпал ее кожу корицей. Всегда в очках от Гуччи и всегда на своей волне, транслирующей рок-н-рольное безразличие практически ко всему. Словом, преподаватель от бога, черт бы ее побрал.

Когда она впервые переступила порог аудитории, мне вдруг стало не до учебы: в голове моей разразился персональный Вудсток, и будь я проклят, если не слышал за спиной самого Моррисона: «Неужели ты думаешь, что станешь парнем, который заставит королеву ангелов вздыхать?»

«Привет. Я люблю тебя. Не скажешь мне свое имя?»

– Меня зовут Натали Нилмар, – говорит она, садясь за стол. В забитой до отвала аудитории повисает тишина, как если бы в театре завершился антракт. Могу поклясться, что в руке у нее дымилась тоненькая сигарилла, и что в помещении тут же запахло вишневым маффином, – я буду вести у вас криминологию.

Криминология. Предмет, который я самостоятельно начал изучать еще в школьном возрасте, и ради которого поступил в Морриганский университет. Нет, я не зачитывался взахлеб историями про Шерлока Холмса или Эркюля Пуаро, и мне не так уж и нравились детективные сериалы. Но идея убийства уже тогда плотно засела в моей голове, и я стремился узнать как можно больше о том, что движет серийными убийцами.

– Скажу сразу: мне совершенно наплевать, кто ходит на мои лекции, а кто нет, – продолжает Натали, но я думаю лишь о том, какой приятный у нее голос, – если вы пришли поболтать, позалипать в телефон или еще что-то – лучше не приходите, честное слово. «Энки» не ставлю. Меньше народу – больше кислороду.

Я буду ходить на каждую лекцию. Садиться в первых рядах, кого бы мне ни пришлось подвинуть. Пытаться шутить, насколько бы плоскими и неуклюжими не казались мои шутки. Мой конспект будет представлять собой учебник по криминологии, написанный от руки и обрамленный в кожаную оправу, как рукопись Видока. Я буду знать о предмете все, как если бы писал докторскую диссертацию, или как если бы сам его изобрел. Потому что я…

Влюбился? Тому, кто придумал это слово, явно не хватило ума понять, что одними буквами здесь не обойтись. Если только он не пропел его под аккомпанемент шаманских завываний, окруженный треском костров, шуршанием хвороста и шелестом ливней. Если так, то это слово наверняка было частью магического ритуала, апофеозом которого стало жертвоприношение. А в роли жертвы выступал парень, который…

Помешался? Наверное, так будет правильней сказать, хотя бы потому, что этот термин более понятен. Я стал одержим идеей проводить как можно больше времени с женщиной, которую впервые увидел, и о которой не знаю ровным счетом ничего. Разве это не похоже на клинический случай помешательства?

Потакая своему нездоровому любопытству, очень быстро я узнал о Натали практически все: она на семь лет старше меня, но благодаря родственным связям успела получить должность ассистент-профессора. Ее отец заведующий кафедры, всю жизнь проработавший шерифом Гринкастла и выведший «гипотезу портретного гистерезиса» (что-то про минимальное количество пикселей, необходимое для идентификации личности по цифровому изображению). Ее муж – мастер по тайскому боксу, и я не раз представлял, как надираю ему задницу в нечестной дуэли, в которой пистолет есть только у меня. Или ружье. Или лук со стрелами, смазанными ядом кураре.

Но чаще всего в своих фантазиях я убивал… ее.

Любого человека в течение жизни посещают эротические фантазии, сюжеты которых так или иначе сводятся к одному: обладание объектом вожделения. Большая часть из амурных грез настолько неправдоподобны, что напоминают сценки порнофильмов, продиктованные костюмами или антуражем, причем чуть ли не в момент начала сьемок. Мне же хотелось максимальной правдоподобности, а самый простой способ обладать кем-то вроде Натали…

«Уничтожение – форма присвоения», сказал однажды преподаватель по философии, ни то цитируя кого-то из классиков, ни то излагая собственные мысли. Я даже не помню, по поводу чего он изрек эту идею, и была ли она связана с фразой «любовь – форма сумасшествия», которую он говорил позже. Но одно знаю наверняка: если поменять местами «уничтожение» и «любовь», смысл не поменяется. Потому что это одно и то же.

Нет, я не собирался ее убивать. Более того, идея воплотить в реальность что-то подобное в студенческие годы показалась бы мне как минимум смешной. Уже тогда я хорошо себе представлял, сколько «против» и «за» нужно взвесить, сколько факторов учесть и как много приготовлений провернуть, прежде чем пойти на это. Но фантазировать никто не запрещал, ведь так?

Последний год учебы ушел на то, чтобы придумать достойную тему дипломной работы (по какому предмету будет моя дипломная, сомневаться не приходилось). Но как бы мне не хотелось выдумать что-то действительно впечатляющее, криминология не тот предмет, где можно дать волю воображению и изобрести нечто новое, особенно без практики, и особенно за такой короткий промежуток времени. В конце концов, когда я пришел на кафедру к Натали, чтобы закрепиться за ней, в моей голове была лишь парочка сырых идей, каждая из которых не тянула даже на реферат.

– Привет, – говорю методистке, черноволосой девчонке с кошачьими стрелками на глазах и медальоном «Анкх» поверх водолазки. Кроме нее в мрачном унылом кабинете никого нет, – а Натали здесь?

– Вышла. – Отвечает, не отрывая глаз от ноутбука. – Можешь сесть подождать, если хочешь.

Сажусь на стул у входа. Осматриваю кабинет, словно место преступления: четыре широких стола, расставленных в шахматном порядке, два – с компьютерами, два – с ноутбуками. Напротив каждого кожаное кресло, удобством уступающее разве что парламентскому. В углу шкаф из красного дерева, с бронзовыми ручками в виде весов. Везде идеальный порядок, кроме дальнего уголка, заваленного талмудами научной литературы и десятками сувенирных побрякушек на полках. «Рабочее место заведующего», проскакивает в уме, и я тут же нахожу подтверждение своим догадкам – на глаза попадаются несколько журналов по портретным экспертизам и монография со спиралью на обложке, посвященная гистерезису.

На стене «Вязовый лес весной» Мунка, точнее его репродукция. И она как нельзя лучше описывает мое нынешнее состояние: я словно забрел не туда, заблудился в оранжевых осенних дебрях, которые почему-то названы «весной». Вроде как нужно что-то делать, и я даже знаю, что именно. Но поможет ли это мне?

Дверь открывается, и в кабинет входит Натали: в желтом пальто и со стаканчиком кофе в руке. В памяти всплывает строчка из песни «Она приходит в красках», перепетая тысячи раз, но только сейчас обретшая реальное воплощение. Чтоб мне провалиться, если не так.

– Ну что, Гера? – Натали подходит к столу под картиной, ставит стаканчик возле покрытой лаком ракушки. – Посчиталось?

– Семьдесят семь процентов. – Гера смотрит в телефон, наклоняя его, будто зеркальце. В любой другой ситуации я бы задумался, почему у моей почти что сверстницы настолько необычное имя. Но сейчас совершенно не до этого.

– Плагиата? – желтое пальто летит на спинку кресла, туда же – лиловый шифоновый шарф, – или обсчета?

– Обсчета, миссис Нилмар. – Гера поправляет прическу, кладет телефон на стол. – Еще считается.

Наступает минута молчания, иначе говоря – момент истины. Меня бросает в дрожь, будто я пришел черт знает за чем, только не закрепить тему дипломной. На миг даже забываю, какого дьявола здесь торчу, и что это за папка у меня в руках. Возникает желание бросить все и улизнуть, пока Натали ничего не просекла. Если только она еще не.

«Просто сделай это», скандирует внутренний голос, ни то подбадривая, ни то насмехаясь. Натали бросает на меня взгляд, и становится ясно – отступать поздно. Сейчас или никогда.

– Мисс Нилмар, есть минута? – Произношу словно не своим голосом, а сам думаю: «мисс Нилмар, м-да. Неплохое начало, идиот».

– Что у тебя, пересдача? – Она отводит взгляд и открывает ноутбук, откинувшись в кресле. Серый льняной костюм делал бы строже кого угодно, только не ее.

– Не совсем. – Говорю и ловлю себя на том, что правильнее сказать «совсем не». Параллельно задаюсь вопросом: будет ли смешно, если озвучу эту мысль? В конце концов, решаю не испытывать судьбу. Дурацкая шутка. – Я хотел бы писать дипломную по криминологии. Под вашим руководством, если вы не против.

Ну все – думаю – сейчас она спросит, есть ли у меня заготовки или хоть какая-нибудь тема, после чего я зачитаю всю ту чушь, которой забита моя папка, и она поймет: не так уж сильно мне нужна криминология. Если вообще, конечно, согласится.

– Но у меня придется работать. – Неожиданно для меня отвечает она, и я даже чувствую в ее голосе заинтересованность. – Есть как раз одна тема, которую я могла бы тебе дать…

Окончание фразы растекается в моей памяти, как мазки Мунка. Кажется, она говорила что-то про виктимное поведение. Или про стокгольмский синдром. Или про то и другое одновременно, дополняя мысль академическим словечком вроде «корреляция». Не помню, и не уверен, что вспомнил бы даже под прицелом стрелы, смазанной ядом кураре. В голове повисает лишь одна простая и в то же время крышесносная мысль: получилось…

Я это сделал, черт меня подери!

Выхожу на залитую солнцем улицу, понятия не имея, почему для меня это так важно – писать дипломную под руководством Натали. Но ощущение, будто совершил нечто настолько невероятное, настолько крутое, что не укладывается в уме, как просто мне это далось. Вот уж действительно: один шаг для человека, и один мозговзрывательный выброс дофамина – для него же.

Перебегаю через дорогу, едва не попадая под машину. Водитель сигналит, орет, но мне плевать на него. Как и на весь остальной городской шум, полный визга тормозов, воя сирен, сигнальных гудков, грохота отбойных молотков… «Я это сделал», вот и все, что наполняет мое сознание с того самого момента, как Нилмар согласилась стать моим куратором, с того самого момента, как стало ясно: самый трудный шаг позади.

Но не об этом шаге речь. О нет…

Через две недели меня вызвали в деканат. Если вкратце – сказать, что я кретин. Если подробнее – что я полный кретин.

– Ну, привет. – Замдеканша, пожилая дамочка с постоянной язвительной улыбкой на губах, одевающаяся и красящаяся так, словно ей не больше, чем моим сверстницам. – Ничего не хочешь сказать?

Стою ошарашенный, не имея ни малейшего понятия, о чем она. Вокруг творится черт знает что: какой-то парень швыряет в угол огромную стопку макулатуры, бечевки рвутся, и куча синих листовок разлетается по полу; секретарь орет по телефону так, будто на другом конце провода горит загруженный взрывчаткой танкер; методистка шарит под заваленным бумагами столом, параллельно общаясь с кем-то по гарнитуре, как если бы этот кто-то давал ей подсказки что и где искать.

Но все это ничто по сравнению с тем, что творится в моем воспаленном уме: какого черта меня позвали? да еще и так, словно я что-то натворил?

– Да нет, – проговариваю, все больше ломая голову, что же от меня хотят, – все в порядке, вроде бы.

– Вроде бы… – Она поворачивается в кресле, смахивает с лица неестественно каштановые волосы и кладет руки на подлокотники, давая понять, что ее внимание целиком приковано ко мне. – А скажи мне, Риччи, у тебя сейчас что?

У меня сейчас опухоль головного мозга под названием «чего тебе мать твою нужно?». А еще у меня дикое желание послать тебя, миссис-язву, как можно дальше, чтобы избавить себя от твоих шарад. Но не думаю, что такой ответ удовлетворит твое зудопытство.

– Лекция по коммерческому, – отвечаю, стараясь казаться хладнокровным и чувствуя, как начинают дрожать пальцы. Что-то внутри меня уже давно знает ответ на вопрос, зачем меня вызвали в деканат. Но сознание наотрез отказывается принимать его.

– Лекция по коммерческому… – Она кивает, смотрит в сторону, делая вид, будто ей все это уже надоело, и видимо не осознавая, что главный виновник этой «волынки» и есть она. – А коммерческое право на каком курсе читается?

Подходит издалека. Ясно. Но к чему? К тому ли, что крутится у меня на подкорках и никак не всплывет наружу? Что мне даст понимание того, на каком году обучения я нахожусь?

– Последний курс, – говорю и думаю: если она повторит за мной «последний курс», я не удержусь и точно выдам какую-то ерунду, не подумавши. Да, придется об этом очень сильно пожалеть, потому что последствия будут катастрофическими. Но никто не застрахован от такой штуки, как состояние аффекта, и мысль эта начинает меня тревожить.

– А что же еще такое интересное происходит на последнем курсе? – Буравит меня взглядом. Улыбка становится шире, и я сомневаюсь, что она в самом деле ждет ответа. Что бы я ни сказал, на ее следующей реплике это вряд ли отразится.

– Много чего. Дипломная, например, – произношу, наблюдая, как нарисованные брови медленно ползут вверх, и как углубляются морщины на покрытом косметикой лбу.

– Во-от. – Сомкнув руки в замок, она подается всем корпусом вперед. – И что ты себе думаешь? Уже конец октября, а я все еще не вижу – ни заявления, ни копии плана работы – ни-че-го.

Не может быть, чтобы все оказалось так просто: меня позвали прямо посреди лекции, чтобы поторопить по бумажной волоките? Если так, то я принесу все необходимое завтра же, лишь бы деканат от меня отстал.

– Все будет. – Говорю и смотрю, как методистка помогает парню в клетчатом собирать «синие конфетти», пытаясь понять, с кем она говорит – с ним, с кем-то по гарнитуре или сама с собой? – Заявление напишу хоть сейчас. А план принесу завтра.

Замдеканша кивает на стол напротив, где между книгами и бумагами небольшой клочок свободного места. Только в этот момент обращаю внимание, насколько нелепо смотрятся кольца в ее ушах.

– Садись, пиши. «Ректору», «прошу закрепить за мной то-то», «назначить научным руководителем того-то». Я надеюсь, ты выбрал тему, кафедру, согласовал все с будущим куратором… Не так ли?

Сажусь. Пишу. Разумеется, все давно согласовано. Какое бы дерьмовое мнение у замдеканши обо мне ни сложилось, в плане дипломной работы я преуспел: мы с Натали отлично поладили, и у меня уже две недели как готов не только план, но и набросок вступления. Так что на этот счет подловить меня не получится, как бы сильно миссис-язве того не хотелось.

Минуту спустя кладу ей на стол заявление, отрывая от важных дел вроде онлайн-партии в покер. Она берет листок, надевает очки и начинает вчитываться, с таким видом, будто каждое слово содержит по дюжине ошибок. В этом плане ее тоже ждет облом: экзамен по делопроизводству был самым тяжелым в моей жизни, поэтому грамматика, орфография и правила составления документов отточены у меня до уровня мышечной памяти.

В следующую минуту она кладет заявление обратно на стол, снимает очки, и я замечаю на ее лице то, что считал невозможным – от бесконечной мефистофелевской улыбки не осталось и следа, а в глазах появилось замешательство.

Но в чем же, мать ее, дело?

Мне показалось, прошло не меньше четверти часа, прежде чем она снова заговорила. За все время, что я ждал, лекция по коммерческому праву закончилась, секретарь провел около пяти телефонных разговоров, а методистка с клетчатым успели отлучиться в архивную комнату, перепихнуться и вернуться обратно. Не иначе.

Наконец, замдекана встает со стола, подходит с листком ко мне. «Ты можешь убегать долгое время…», читается в ее взгляде, хоть я и сомневаюсь, что она думает сейчас о Джонни Кэше. Скорее всего, ей не до американских народных хитов, пусть даже с библейскими мотивами. И уж точно не до их блюзовых перепевок, как бы к тому не располагала повисшая гнетущая тишина.

Она протягивает заявление мне, после чего почти по слогам произносит то, что какая-то часть меня ожидала услышать с того самого момента, как я переступил порог деканата:

– Это не смешно.

То, что происходило дальше, помню как в тумане. Кажется, я вышел в коридор, не слыша или не желая слышать реплики замдеканши, не обращая внимания на нравоучения секретаря, не видя перед собой ректора. Вдоль шершавой стены я добрался до лестничного пролета, ощущая себя персонажем любой из гравюр Эшера: бесконечные серые повороты с замкнутыми на себе лестницами, пустые прорези окон в промежутках между такими же пустыми дверными проемами, снующие повсюду безликие фигуры, не понимающие, откуда они пришли, кто они, куда идут…

Судя по тысячам исходящих звонков, я пытался дозвониться до Натали. Ссадина на лбу, порез вдоль пальто и несколько гематом на руках говорят о том, что я действительно чуть не провалился в канализационный люк у парадного входа. А гигантская всепоглощающая дыра внутри меня, которую ничем невозможно заполнить – лучшее доказательство реальности происходящего.

Я не помню, как добрался до «Мун Лайтхаус» в другом конце города. Скажу больше – считаю чудом, что мне удалось уцелеть и не убить себя по дороге, учитывая состояние, в котором я пребывал. Никогда еще не доводилось мне испытывать такой мучительной и в то же время иррациональной боли, такого ядовитого, невыносимого чувства опустошенности, какое овладело мной, причем без реальных на то причин.

Или причина была?

Натали не будет моим куратором. Она лежит в больнице в состоянии, о котором обычно говорят «на волосок от смерти». Какой-то психопат зверски искромсал ее, пытаясь подстроить несчастный случай и скрывшись с места преступления. За две недели его так и не поймали, хотя зацепок у копов насобиралась целая уйма – начиная от студенческого возраста и заканчивая бордовым фольксвагеном, на котором он разъезжает.

Вот, что сказали мне в деканате, пока я пытался понять, в реальности нахожусь или нет. Вот, что повергло меня в пучину беспробудного отчаяния, о которой обычно говорят…

– Говорят что?

Сиплый голос заставляет вынырнуть из потока мыслей. Возможно я проговорил все это вслух, слово в слово. А возможно доктор Харри прочитал это в моих глазах, в перерывах между наполнением стаканов микстурами и натиранием стойки, похожей на крышку гроба. Как бы там ни было, его вопрос свидетельствует о том, что мои мысли стали ему известны:

– Говорят что? «На волосок от смерти?»

В проигрывателе звучит какая-то психоделика, текст которой абсолютно не сочетается с музыкой. Что-то про баронов-разбойников, которые крушат и убивают, сжигают семьи, уничтожают дома и города… И все это так подано, словно песня про встречающих закат хипарей, в разгар веселья закинувшихся цветными марками. «Мунлайт Хаус» всегда отличался необычным репертуаром, но сейчас его угашенность раздражает как никогда. Хочется раскурочить автомат и свалить ко всем чертям, пока не стало еще хуже.

Но что мне всегда нравилось в этой дыре, так это чувство полного отчуждения, которое дарит ее интерьер: приглушенный свет и чернота стен создают впечатление, будто находишься в другом измерении – в мрачном открытом пространстве вроде прибрежной зоны, где единственным источником света является прожектор маяка, который вот-вот потухнет.

– И что ты собираешься делать? – Харри наливает какому-то типу «Егермейстер», ставит пустую бутылку под стойку и смотрит на меня так, как будто перед ним привидение. – У тебя реально фиговый вид, Рич.

Все эти словечки никогда не были ему к лицу: с проницательным взглядом, ухоженной небритостью, вкраплениями седины и глубокими морщинами на лбу он производит впечатление скорее профессора в модных шмотках, чем бармена. Впрочем, одно другого не исключает, и я бы не удивился, узнав, что у него есть хобби в виде диссертации – по какой-нибудь заумной штуковине вроде гистерезиса.

– Знаешь, что такое гистерезис? – Спрашиваю, понятия не имея, как мне пришло это в голову.

– Я тебе что, Тесла или Эдисон?

Значит, мимо. Но кое-что он знает – потому что не вспомнил Ломброзо или Герасимова, Мэнсона или Монро, Леннона или Пресли…

– А почему ты сразу вспомнил про физиков?

– Потому что это что-то из физики. – Харри бросает в стакан лед, берет с полки красный вермут. – Хоть убей, не скажу, что именно, но точно знаю, что-то связанное с электрикой. – Отрезав ломтик апельсина, он выдавливает пару капель в коктейль. – Моя сестра, Элизабет, в позапрошлом году получила нобелевку за квантовую приблуду, которую я в шутку называю «машиной времени». От нее я и услышал это словцо.

Достаю телефон и начинаю листать галерею. Хочется объяснить на пальцах то, что у меня сейчас на душе.

– Не знаю насчет физики, но есть такое понятие в философии. – Говорю, показывая ему фотографию актрисы, чем-то похожей на Натали. – Это Нора Грин.

– «Синие цикады предвещают смерть». – Он протягивает старику в шляпе «негрони», берет с плеча полотенце. – Так себе фильмец, хотя актерский состав впечатляет.

– Да, но я не об этом. Вот смотри: на фотке Нора. Ты ее узнал, я ее узнал, кто угодно бы ее узнал. А даже если нет, это и не важно – на фото конкретная женщина, с определенными чертами лица, уж это… – замечаю, как тип в шляпе подслушивает разговор, но мне плевать: пусть греет уши, если ему так хочется, – уж это точно кто угодно подтвердит.

– Допустим, – повесив бокал на держатель, он кидает полотенце обратно на плечо.

– А теперь представь, что ты начал убирать по одному пикселю. Рандомно, не задумываясь над тем, какой именно кусочек портрета уберешь следующим. Если делать это максимально хаотично, скорее всего, изображение будет разрушаться равномерно. И вот, рано или поздно ты добьешься того состояния, когда останется убрать всего один пиксель, чтобы Нора перестала быть Норой.

На лице Харри появляется ухмылка:

– Не думаю, что будет решать один пиксель.

Допиваю бренди, придвигаю пустой стакан ему:

– Можешь не верить, но в определенный момент из десяти тысяч пикселей останется три – помимо сотни других, не настолько важных – три точки опоры, убрав любую из которых образ Норы Грин рассыплется.

Харри наливает мне еще порцию, добавляет льда:

– Ты несешь какой-то бред.

– Может быть. – Опрокидываю стакан залпом, зная, что он последний. – Но это и есть гистерезис. И это то, что я сейчас чувствую: сегодня от меня оторвали последний гребаный пиксель, и скоро я исчезну.

Харри мотает головой, смотрит куда-то в сторону. Не знаю, какое впечатление произвели на него мои рассуждения, и не думаю, что это важно. Важно другое: я рассказал все как есть, исповедался, излил душу кому-то, кроме своего внутреннего альтер-эго. Хоть и не сказал бы, что стало легче.

– Есть одна тема в философии, про корабль, – он швыряет полотенце в раковину, после чего с многозначительным видом опирается о стойку, – типа в музее стоит какое-то старое деревянное судно, точно не помню чье. Короче, оно уцелело только наполовину, поэтому вторую половину пришлось состряпать по аналогии. И вот оно стоит десять, двадцать, пятьдесят лет. Постепенно то одна, то другая доска гниет, ее меняют на новую, как бы сделанную по образу и подобию старой. В итоге ни одной из оригинальных досок не остается, и оно становится целиком слепленным из обновок. Возникает вопрос – это тот же самый корабль, или его копия?

Я не философ, но про «Корабль Тесея» слышал: еще большая чушь, чем гистерезис. Ума не приложу, как это дополняет мою мысль насчет исчезающего портрета, которая пришла в голову только потому, что идеально передает внутреннее состояние.

– Образ, – продолжает Харри, дождавшись, пока стихнет чересчур шумный панковский проигрыш, – вот, что главное. Остается образ корабля. То же самое и с фоткой – даже последний пиксель будет хранить в себе образ Норы Грин, если тот, кто смотрит на него, знает, чей это раньше был портрет.

После этих слов он наклоняется, хлопает меня по плечу и добавляет:

– С тобой точно так же – ты не перестанешь быть собой только потому, что в твоей жизни что-то пошло не так. «Дерьмо случается», знаешь такую фразочку?

Нет, не знаю, и знать не хочу. То, что случилось со мной, никакими фразочками не описать. И дело не в одержимости идеей общаться с Нилмар – совершенно посторонней мне женщиной, пусть и не выходя за рамки деловитости. И не в том, что я считаю себя неудачником, у которого жизнь отняла даже такой пустяк, как возможность выбрать куратора дипломной работы. Что-то другое сжирает меня без видимых на то причин, и если бы я смог хотя бы себе объяснить, что именно, моя история не была бы историей убийцы-психопата.

– Вообще-то я к тебе по делу, – говорю, выловив удачный момент – когда тип в шляпе свалил, – если понимаешь, о чем я.

– Можешь не продолжать, я больше не страдаю этой фигней. – Харри отмахивается, и не возникает сомнений, что он говорит на полном серьезе. – Ты не представляешь, как долго меня шмонали после случая с дочкой прокурора.

– Мне это нужно. – Достаю бумажник и протягиваю пару крупных купюр. – Очень…

Он берет одну из них, кладет в кассу и дает сдачу:

– Есть куча других мест, где ты можешь достать «траву».

Встаю с места, держась за стойку и чувствуя, как начинает кружиться голова. Наклоняюсь вперед и полушепотом произношу:

– Я не про «траву».

Харри смотрит по сторонам, проверяя, не подслушивает ли нас кто-то. Затем подается вперед и тихо произносит:

– «Геры» тоже нет. И я бы тебе не советовал убиваться по всякой ерунде. Ты же не наркоман и никогда им не был. Пойди домой, проспись. Подумай над будущей дипломной. – Он делает шаг назад, кивает и выставляет вперед указательный палец. – Точно: нырни с головой в работу. Говорят, помогает.

Чушь собачья. Будь все так просто, я бы не проматывал в уме способы самоубийства, без преувеличений выбирая самый надежный. Да, может быть сейчас в моей крови слишком много яда, не лучшим образом влияющего на поток мыслей. Да, скорее всего, алкоголь делает меня каплю решительней, от чего мои поступки становятся менее взвешенными и более спонтанными. Но на трезвую я бы чувствовал себя не лучше, если не сказать – хуже. И уж точно совершил бы то же самое, что сделал этой же ночью – разве что не так быстро…

В черте города есть мост, о котором мало кто знает. Не то, чтобы он проржавел насквозь и стоял весь расшатанный, способный в любую минуту обрушиться в темные воды Скитса. Нет. Этим мостом давно не пользовались просто потому, что через него лежит дорога в никуда. А если точнее – в непролазную чащобу леса, на месте которой когда-то планировалось построить небольшой городок для работников прогоревшего проекта.

Когда я добрался до его искореженных перил, ветер разгулялся не на шутку: вся конструкция подрагивала, время от времени издавая ни то скрежет, ни то гул. Стальные тросы дребезжали с таким звуком, будто кто-то бил по ним металлическими плетями, а дорожное полотно время от времени потрескивало.

Из лесных глубин доносился шелест и треск ломающихся ветвей. В какой-то миг застонало падающее дерево, и не прошло и секунды, как отломался и плюхнулся в воду кусок железного перила. Затем еще один, со звоном врезавшись во что-то под пролетом. Стихия становилась все опасней, и я подумал: было бы иронично, рухни этот проклятый мост в тот момент, когда я решил по нему пройтись.

Именно пройтись, не больше. Пусть я и перешагнул через ограду, уловив момент, когда ветер стал слабее, вглядываясь в бурлящий водный поток и пытаясь понять, что испытывают самоубийцы в такие минуты. И не буду таить: в глубине души хотелось случайно соскользнуть или споткнуться, сняв с себя ответственность за собственную смерть и доверив судьбу несчастному случаю. Вот, зачем я на самом деле…

Визг тормозов заставляет обернуться и резко отскочить в сторону: черт знает откуда взявшаяся машина чуть не сбила меня! Какого дьявола?!

Она врезается в перила, точно в то место, где я стоял, вырвав с корнями два пролета и отправив в воду несколько поручней. Кусок балки застревает в колесе, еще один – в крыле, словно в нее воткнулась гигантская вилка. Половина корпуса повисает над пропастью, вторая вздымается – измятая, исцарапанная, с истрескавшимися стеклами. Состояние, которое можно было бы назвать «на волосок от смерти»…

Фольксваген. Сложно сказать в лунном свете – белый, бежевый или может даже серый, как акулья кожа. В любом случае, уж точно не бордовый. Хотя кто знает: насчет машины Теда Банди тоже никто до последнего не знал, какого она цвета и перекрашивал ли ее маньяк. Ведь так?

Внутри кто-то все еще живой: в стекло упирается рука. Бледная, обессилевшая, но не безжизненная – видно, как двигаются пальцы. Криков не слышу, хоть ветер и стал слабее. Да и я нахожусь совсем близко, так что наверняка что-то бы услышал. Похоже, водителю совсем дерьмово, несмотря на крайнюю везучесть.

Но кто он такой? и какого, мать его, девятирогово это только что было?

– Это он, – вдруг слышу знакомый голос за спиной, оборачиваюсь и глазам не верю: Натали…

В бордовом пальто и со свисающими с запястий бинтами, она подходит ближе. Цоканье каблуков сливается с едва слышным дребезжанием тросов, словно каждый ее шаг предвещает беду. Взгляд скрыт за стеклами очков, но я почему-то не уверен, что в нем читается безразличие. Я больше ни в чем не уверен, кроме одного: передо мной Натали, целая и невредимая, наяву и во плоти…

Она достает из кармана пальто зажигалку, подносит тусклый огонек к сигарилле, и в воздухе начинает пахнуть бензином. А может и до этого пахло, просто я не обращал внимания? В любом случае, сложно различить запах вишневого маффина рядом с протекающим бензобаком и дымящимся пластиком…

– Гера. – Говорит Натали, сделав затяжку и улыбнувшись.

– Что? – Переспрашиваю, удивленно глядя на нее и пытаясь понять, все ли с ней в порядке. По крайней мере, выглядит она после нападения неплохо, если не сказать – безупречно.

Оторвав кусок бинта и бросив его через плечо, Натали вздыхает и повторяет:

– Второй лучший способ покончить с собой – упороться «герой».

Машина издает треск и наклоняется еще больше, держащая ее опора со скрипом вздрагивает. Фары тускнеют и начинают моргать, как свет в иллюминаторах тонущего корабля. Вот-вот, и она рухнет в воду.

– А какой первый? – Спрашиваю и смотрю, как Натали откусывает нитку от пластыря на пальце.

– А ты у этого парня спроси. – Поправив бинт и сделав глубокую затяжку, она указывает кончиком сигариллы в сторону машины.

Бросаю взгляд на фольксваген, думая, что парню действительно повезло: еще немного, и он бы слетел с моста прямо вниз. Впрочем, сейчас его положение не лучше – не пройдет и минуты, как колымага сорвется с держащей ее опоры и устремится вместе с ним в рокочущую бездну.

– Думаете, он хотел покончить с собой?

Натали подходит ближе к машине, словно пытается заглянуть внутрь. Затем опирается о ржавую ограду и говорит:

– Понятия не имею, чего он хотел. Но чего хочешь ты – позволить этому психопату жить? – Огонек сигариллы становится ярче, ветер треплет ее волосы, из-под пальто вырывается белый, как шлейф бинта, шарф. – Он же чуть не убил меня. Да что говорить – он чуть не убил тебя, причем уже дважды!

В памяти всплывает тот день, когда Натали согласилась быть моим куратором, и когда на выходе из университета меня едва не сбила машина. Да, не бордовая и не серая, и я даже не уверен, что фольксваген. Но кто сказал, что Корабль Тесея должен оставаться одного цвета и одной формы?

– Может, это была случайность. – Проговариваю и сам не верю своим словам, будто голос в голове уже все за меня решил.

– Случайностей не бывает. – Она делает последнюю затяжку, тушит окурок о столб, хотя можно было бы бросить его в реку – словно это намеренный жест, означающий конец игре. – Прикончи его, пока он сам кого-нибудь не прикончил.

Минуту назад я был уверен, что моя жизнь утратила смысл, и что единственный способ перейти от существования к сущности – убить себя. Минуту назад я был готов если не шагнуть, то случайно соскользнуть с моста и расшибиться о каменистое дно Скитса, ничего не прибавив и не отняв от прогнившего насквозь мира. Но вот мне подвернулся шанс доказать самому себе, что я чего-то значу, шанс сделать хоть что-то настоящее в своей жизни. Неужели я так просто его упущу?

Натали кладет руку на торчащий обломок балки, будто давая понять: все, что мне нужно сделать – лишь опустить «рычаг», который окончательно отломает часть ограды и позволит машине сорваться с пролета. Ветер стихает, и каждая деталь моста со скрипом замирает, как если бы все вокруг застыло в ожидании чего-то страшного, неизбежного и в то же время прекрасного – в ожидании момента Творения…

Я подхожу к «рычагу», слыша стук в машине и видя слабое мерцание фар, которые через секунду потухнут насовсем. Вот он – миг, что положит конец моей боли и начало чему-то новому. Вот он – шаг, что позволит мне почувствовать себя, наконец, живым…

Не знаю, был ли в тот момент со мной призрак Натали, или это усталость давала о себе знать. И даже не знаю, была ли она еще жива в ту бесконечно долгую ночь, навсегда изменившую мою жизнь. Но одно знаю наверняка: когда фольксваген с убийцей полетел вниз и с грохотом врезался в камни, я освободил не только ее, но и себя. И каждый проклятый заложник Стикса, каждая его неприкаянная душа тому свидетель – если бы я этого не сделал, мы с Натали так и остались бы стоять посреди моста, ведущего в никуда.

Шаг второй

Я продолжаю лежать, уставившись в потолок. Она встает с кровати и заматывается в полотенце. В пустой мрачной комнате, в которой нет ничего, кроме дешевой гостиничной лежанки и комода, повисает тишина.

– Со мной такое впервые. – Проговариваю и сажусь на край кровати, оказавшись в полоске света.

– Ой, с кем не бывает. – Она протягивает мне пачку сигарет. – Забей. Некоторые, вон, вообще приходят просто поговорить.

Закуриваю, не помня, когда последний раз держал во рту сигарету. Закашливаюсь. Комната наполняется табачным дымом, и полоска света обретает кинематографичные очертания, становясь похожей на луч софита.

– Серьезно? – Спрашиваю, не испытывая ни удивления, ни интереса, словно бросаю вопрос в пустоту, не особо рассчитывая на ответ.

– Да. – Она стряхивает пепел в жестянку, похожую на крышку от кофейной банки. На какой-то миг мне представляется, что ее тело состоит из фарфора – настолько бледной и холодной кажется ее кожа. – Тупо приходят излить душу. Мне-то можно что угодно рассказать.

– Интересно, это кому-то помогает? – Смотрю в ее лицо, утонченное, веснушчатое, но какое-то совершенно безучастное, будто ей не терпится поскорее со всем этим покончить.

– Иначе никто не приходил бы ко мне снова и снова, чтобы платить такие деньги за одну только болтовню.

Облокачиваюсь о жесткую планку перила, как о стенку гроба. Всматриваюсь в татуировку на ее ключице, похожую на пятно сажи с едва различимыми очертаниями козлиной головы. Потом на чокер с пентаграммой, проматывая в голове все то, что говорят о рыжих бестиях и думая, что возможно когда-то она такой и была. Пока жизнь не выжала из нее все соки.

«Моника». Ей не подходит это имя. В детстве у моей кузины была игрушка – бархатная лисичка, которую она назвала в честь героини из какого-то старого диснеевского мультфильма. Это была прыткая, озорная, веселая и харизматичная авантюристка, и по сюжету ее звали Мариан. Но однажды сестра услышала из титров имя озвучивавшей ее актрисы, и очень скоро ее любимая «Мариан» превратилась в «Монику». С тех пор это имя ассоциируется у меня с той самой героиней, и ее типаж является полной противоположностью холодной и уставшей от жизни фарфоровой куклы, которая сидит сейчас передо мной, и которая думает лишь о том, как поскорее отработать еще одну чертову смену, последний раз принять душ и провалиться в забвение.

– Наверное, ты хороший психолог, – говорю и вижу, как на губах «Моники» появляется что-то вроде улыбки – натянутой, вымученной, неуместной.

– Не обязательно быть психологом. – Проведя пальцем по экрану телефона, она смотрит ни то на время, ни то на фотографию своей дочки. – Можешь попробовать, вдруг станет легче. Тебе же наверняка есть что рассказать, раз уж все так плохо. А времени у нас полно.

Да, мне действительно есть что рассказать: три месяца назад я понял, что способен на убийство. А еще три месяца назад я осознал одну простую и одновременно важную истину – жизнь не так уж и плоха, когда тебе удается перешагнуть через себя и совершить хоть сколь-нибудь значимый поступок. Вот только спустя какое-то время ощущение удовлетворенности исчезает, словно его и не было, и появляется желание шагнуть еще дальше, пока чувство внутренней опустошенности не поглотило тебя с головой. И чем больше проходит времени, тем сильнее разверзается твой персональный ад под названием ангедония.

Седьмой круг. Всепоглощающая пустота. Потолок.

– Ты веришь в загробную жизнь? – Спрашиваю, подняв голову и сделав очередную затяжку. – Веришь, что есть ад и рай?

– Конечно, есть. – Она кладет недокуренную сигарету на край «пепельницы», начинает собирать волосы в пучок: длинные, вьющиеся, неестественно красные. – Можешь даже не сомневаться.

Хотелось бы верить. Ведь если жизни после смерти нет – значит, меня никогда не посещал призрак Натали, и все, что я узнал про парня в сером фольксвагене, не имеет никакого отношения к действительности. Если жизни после смерти нет, возможно, я убил невиновного человека, идя на поводу собственного воображения и абсолютно уверенный в реальности происходящего. И наконец, если жизни после смерти нет – выходит, у меня серьезные проблемы с головой, и я больше не могу доверять тому, что вижу, слышу и чувствую.

– А почему ты так уверена? – Говорю и удивляюсь собственному безрассудству – неужели я готов принимать за чистую монету всю эту болтовню ни о чем? Похоже, сейчас я во что угодно готов поверить, лишь бы не считать себя сумасшедшим.

– Есть у меня одна знакомая, ясновидящая, – «Моника» усаживается поудобней, поправив подушку и поджав ноги под себя, – ну, как, знакомая… Я к ней ходила несколько раз – узнать, что у меня в жизни не так и что с этим делать. И вот представь, все, что она сказала – все сбылось, причем такие вещи, в которых я даже себе боялась признаться. – Она бросает на меня взгляд, в котором читается ни то страх перед неизвестностью, ни то озадаченность невероятными совпадениями. – Она сказала, что я надолго застряну в городе, в котором меня никто не будет знать, и что найду там работу, на которой мне будет это на руку. А еще – что у меня будет дочка от продавца пластинок, и что через три года он попадет в… познакомится с норвежкой, станет геологом и уедет в чертов Свальбард… Вот как она могла все это знать?

Так я узнал про Люси Кэролайн – «провидицу с темным прошлым и светлым даром», как пишут о ней в соцсетях. И если «светлый дар» еще вызывает сомнения, насчет темного прошлого сомневаться не приходится: подстроив несчастный случай и отравив мужа, она получила в наследство внушительное состояние, да еще и несколько особняков, включая коттедж с выходом на Ясперский залив. А когда дело дошло до суда, вместо семилетнего тюремного срока отделалась девятью месяцами в психбольнице, где, судя по парочке просочившихся в прессу случаев, обрела способность предсказывать будущее. Другими словами, либо фортуна была на ее стороне и ей попались грамотные адвокаты, либо не обошлось без вмешательства потусторонних сил, как бы странно это не звучало.

Именно последнее я и собирался проверить. А еще я собирался сделать то, чего желал едва ли не с момента своего первого экзистенциального шага, позволившего в полной мере ощутить вкус жизни – я собирался поднять планку и совершить новое, идеальное убийство, без благоволящих обстоятельств, от начала и до конца.

Люси Кэролайн подходила на роль жертвы как никто другой, и чем больше я о ней узнавал, тем отчетливее понимал это. Мне пришлось провести уйму времени в своем кабинете, уставившись в жидкокристаллический экран монитора, питаясь дешевыми полуфабрикатами вперемешку с никотиновым дымом и выходя на свет лишь для того, чтобы забрать с крыльца молоко. Я оторвался от реальности, не спал несколько ночей и прошерстил сотни источников информации, как легальных, так и нет. Но то, что в итоге выяснил, лишь подтверждало мои мысли и не оставляло никаких сомнений: если кто-то и способен в этом мире доказать существование высших сил, так это великая провидица Кэролайн. Если кто-то и достоин умереть от рук маньяка вроде меня, так это черная вдова Люси.

Наконец, сочинив какую-то чушь про личную жизнь и договорившись с Кэролайн о встрече, я начал продумывать детали своего плана. И как бы парадоксально это не звучало, возможно, все прошло бы куда более гладко, отнесись я к убийству не настолько серьезно. Другими словами, Дьявол кроется не столько в деталях, сколько там, где его не ищут – в чем мне довелось убедиться на собственной шкуре.

Я планировал перерезать ей сонную артерию и навсегда избавиться от ножа. Нож я хотел взять из тех, что были у меня, но так и не смог выбрать подходящий: один казался слишком тонким и гнущимся, другой недостаточно длинным, у третьего чересчур выпирала рукоятка. Остальные пять составляли набор, и я поймал себя на мысли, что будет сложно объяснить полицейским пропажу одного из них, если вдруг до этого дойдет. В итоге мне пришлось ехать в магазин, чтобы найти хоть что-то подходящее.

Но и в магазине меня ожидало разочарование: почти все ножи казались дешевыми кусками металла, не годящимися даже для откупоривания консервных банок. А любой их тех, что более-менее походил на потенциальное орудие убийства, был совершенно неудобным – то неестественно изогнутый, то со слишком скользкой рукояткой, то тяжелый и широкий, как тесак для разделывания свиных туш…

В другом магазине ситуация повторилась. И в третьем. В какой-то момент я заметил, как продавец начал косо на меня смотреть, и чтобы отвести от себя подозрения, мне пришлось купить барный комплект для приготовления коктейлей. И как же я удивился, узнав, сколько стоит этот гребаный набор ни на что не годных побрякушек…

В конечном счете, из «Гефеста» я вышел не только без подозрений, но и без наличных. К счастью, у меня с собой была банковская карта. К сожалению, я не сразу понял, что рассчитываться ею за нож накануне убийства – так себе идея.

«Юпитер» на окраине города оставался последним торговым центром, где можно купить кухонную и не только утварь. А еще «Юпитер» всегда отличался максимально широким выбором, потому не удивительно, что я нашел подходящий нож именно там. Вот только поездка за ним оказалась бессмысленной тратой времени, потому что уже на кассе стало ясно: если я не притворюсь идиотом, забывшим дома бумажник, то стану идиотом, оставившим свои анкетные данные при покупке орудия убийства.

Когда я с пустыми руками покинул торговый центр, было около семи вечера. Я понял это не только по сгустившимся сумеркам, но и потому, что банк напротив оказался закрыт. Снимать наличные с банкомата не хотелось – в этом районе некоторые из терминалов мошенники превращают в «одноруких бандитов», и мне не раз доводилось слышать истории о пропадающих с карт деньгах. Так что ничего не оставалось, кроме как вернуться домой с одним только комплектом бесполезных барных штуковин.

Наутро мне в голову пришла мысль, которая в корне меняла весь план: про нож как про орудие убийства можно забыть. Почему? Да потому, что я попал на камеры слежения едва ли не каждого магазина в округе – как странный тип, ошивающийся у стеллажей с ножами. И будучи экспертом, почти полгода проработавшим в криминалистическом центре, к тому времени я мог с полной уверенностью сказать: это хоть и слабая, но уже зацепка.

Но как же мне тогда быть?

Чтобы собраться с мыслями, я решил приготовить себе мохито, воспользовавшись инструментами из нового набора. Иногда это помогает – занять чем-то руки и отвлечься, дав голове немного подостыть. Но сейчас ничего подобного не происходило – чем больше я пытался абстрагироваться, тем сильнее все валилось из рук и катилось к чертям. Закончилось тем, что раскалывая кусок льда, я случайно зацепил новенький коктейльный стакан, тот упал и с дребезгом разлетелся по кухне.

На кучу тонких осколков.

Настолько острых, что любым из них можно было бы запросто перерезать кому-то горло…

Твою ж мать! Как я раньше об этом не подумал?

Мне нужен новый стакан. Но теперь уже не для коктейля, о котором можно напрочь забыть: ближайшее время мне будет не до этого. Ближайшее время я проведу в размышлениях над тем, как правильнее всего провернуть убийство осколком стекла, и как после этого выйти «сухим из воды».

В конце концов, я продумал все до мелочей, и план был таков: купить стакан в другом конце города – разбить его где-нибудь на пустыре – выбрать самый подходящий осколок – спрятать его в рукаве – приехать к Люси Кэролайн на сеанс – изучить обстановку и убедиться, что ничто не помешает – подобрать удачный момент – полоснуть ей по горлу – еще раз – и еще – достаточно – отправиться туда, где я последний раз видел Натали – раскрошить кусок стекла в порошок – развеять его над Скитсом, как завязывающий наркоман развеивает дозу героина – выдохнуть и довольствоваться совершенным поступком.

Конечно, сравнение с героином не слишком удачное. Но кто сказал, что я гребаный писатель?

Даже не знаю, почему я так зациклился на выборе орудия убийства и на полном его уничтожении. Наверное, в этом был какой-то символизм – во что бы то ни стало избавиться от штуковины, которая перестанет быть «вещью в себе» и станет чем-то большим. А может, это что-то вроде приступа выборочного перфекционизма?

В любом случае, про алиби я тоже не забыл: применив некоторые хакерские хитрости, мне удалось настроить рабочий компьютер так, что он весь день генерировал шаблонные документы – пусть и бесполезные, но достаточно грамотные для того, чтобы убедить любого компьютерщика, что я сам их набивал. Слепые зоны камер во дворе позволяли незаметно улизнуть с рабочего места, после чего так же незаметно вернуться. И уж конечно я позаботился о том, что постовой у ворот видел, как я входил, но не видел, как отлучался.

Когда все было готово, я купил еще один новый телефон (в прошлый раз меня угораздило сразу его выкинуть) и еще раз созвонился с Кэролайн, чтобы убедиться, что наша встреча в силе. При первом с ней общении мне пришлось придумывать имя на ходу, потому сейчас я едва не облажался, вспоминая его. К счастью, все обошлось, и мой персональный Харри Грин остался мною доволен.

Чего не сказать о моей персональной Натали…

– Ты точно что-то упустил, – она смотрит в зеркало заднего вида, поправляет забинтованной рукой прическу, – что-то важное.

Тучи сгущаются, начинает греметь гром. Ветер усиливается, взметая над тротуарами красные листья вперемешку с мусором, срывая со столбов выцветшие бумажки и все сильнее расшатывая хлипкую крышу остановки. Погрузившаяся в полумрак улица постепенно пустеет, становясь похожей на окраину призрачного города.

– Может и так, – снимаю машину с ручника и замечаю, как безупречна у Натали прическа, и как идеально сидит на ней новое красное пальто, – но сейчас уже поздно об этом думать.

Она кладет помаду в карман, включает магнитолу, и из колонок начинают доноситься мотивы, которые я впервые услышал два года назад, и которые будут бросать меня в дрожь до конца оставшихся дней:

но слишком поздно извиняться

да и не нужно это мне

не стоит в поисках метаться

ее там нет1

Эти строки звучали в моей голове каждый раз, когда я проходил мимо ее кафедры. И каждый раз я с трепетом замирал, пытаясь понять, не приснилась ли мне вся эта безумная история, не сошел ли я с ума, и не сидит ли она на своем обычном месте под картиной Мунка, как ни в чем не бывало принимая пересдачи и попивая кофе. Я стоял у дверей и представлял, что смотрю сквозь них, как сквозь толщу кристально чистой воды – ни то в застывшее мгновение светлого и теплого прошлого, ни то в альтернативную реальность, где все сложилось иначе. Я касался двери и силился понять, хватит ли мне духу как бы по ошибке постучать, как бы невзначай опустить ручку и как бы случайно заглянуть за нее. И насколько несусветной глупостью бы это не звучало, в последний миг я делал шаг назад и убеждал себя: пока двери закрыты, не имеет значения, жива Натали или нет. Но стоит мне их открыть…

– Проснись, – холодная рука отряхивает меня ото сна, в который я едва не соскользнул, и в салоне звучит уже совсем другая музыка, – ты, кажется, собирался что-то сделать…

Да, и я это сделаю. Можешь даже не сомневаться, Натали.

Коттедж у провидицы настолько же шикарный, насколько мрачный: нижний этаж каменный, выбеленный и целиком покрытый орнаментом, словно какой-нибудь старый отреставрированный санаторий; верхний – деревянный, черный и весь в резных скульптурах, как корма фрегата. Но самое удивительное то, как эти два не похожих друг на друга слоя гармонируют между собой, превращаясь в по-своему стильный особняк. Хоть и смотрится он жутко, особенно по сравнению с соседними домами.

Когда я прибыл на место, ветер стих, и вода в заливе стояла зеркально ровно. Серое небо висело так низко, что казалось гигантским матовым колпаком, накрывшим долину. Из лесной чащи не доносилось ни шороха веток, ни стука падающих шишек – ни единого звука, и было такое ощущение, что время застыло, превратив долину в одно из зловещих полотен кисти Гойи. Я подумал: пора брать секундную стрелку в свои руки, пока мир окончательно не коллапсировал.

– Харри Грин? – Мне открывает дверь женщина лет пятидесяти, внешность которой я успел изучить по фотографиям: щуплая, смуглая, со взлохмаченными, но стильно подстриженными светлыми волосами. Угловатое лицо покрыто мелкими морщинами, а серые глаза кажутся выцветшими и даже каплю безумными.

– Вам виднее. – Говорю, намекая на ее «сверхъестественные способности».

– Я провидица, а не фокусница – имена угадывать не умею. – Кэролайн поправляет ни то тяжелый плотный халат, ни то мантию, и отшагивает от двери. – Проходи. Шнапс будешь?

Смотрю, как она подходит к столу и наливает себе почти полный стакан из бутылки, в которой осталось меньше половины. Сажусь в кресло с темно-зеленой бархатной обивкой и вижу: на столе стоит два таких же стакана, а рядом – графин с водой и ваза с леденцами.

– Я думал, алкоголь засоряет «поток» или типа того.

– Это тебе что, «Сияние»? и нафига тебе перчатки?

Аккуратно кладу руки на колени, делая вид, что мне больно, но я привык.

– Они медицинские. У меня артрит.

Кэролайн наполняет шнапсом второй стакан, кладет в него трубочку и протягивает мне:

– Угощайся.

– Извините, – мотаю головой, глядя, как она пытается изобразить на лице огорчение, – в последнее время не пью.

– Я тоже. Ненавижу алкоголь. Сам видишь насколько, – провидица делает глоток и садится в кресло напротив.

У нее над головой «Похищение саксонских принцев» или что-то похожее: замок цвета влажного бетона, расплывчатые темные фигуры с лестницей у окна, черные изваяния деревьев, а под ними – водная гладь в лунном свете. И это холодное мрачное полотно как нельзя кстати вписывается в интерьер, потому что вокруг царит точно такая же серость и унылость, как и на нем.

– Так что у тебя – невеста, говоришь, ушла? – Она откидывается на спинку, и на ее лице появляется ухмылка. – Я вот что скажу: все это чушь. Ты не веришь в мой дар и вообще относишься ко всему такому скептически. Это правильно.

Удивленно смотрю на нее, пытаясь понять, к чему она клонит.

– Зачем же я тогда к вам пришел?

– Пообщаться. – Она отправляет в рот леденец и запивает его шнапсом, словно лимонадом. – Ты считаешь меня хорошим психологом. Считаешь, что только психолог может так грамотно проникать в мозги и вешать лапшу на уши, чтобы убеждать всех, что он медиум.

Что ж, ее проницательность действительно впечатляет, но не более. А может, она меня еще удивит…

– Тогда я бы сразу пошел к психологу. – Говорю, ощущая, как меня начинает одолевать волнение, и оно уж никак не связано со «сверхспособностями» Кэролайн… – Вам так не кажется?

– Нет.

– Почему?

– Потому что ты ценишь свое время, нервы и деньги. – Она смотрит на свой стакан, будто все ответы находятся на дне, затем отводит взгляд в сторону. – Думаешь, что я разложу все по полочкам за один сеанс, в то время как психолог начнет навязывать тесты, тренинги, терапии, занятия и еще кучу фиг знает чего, только бы содрать побольше денег. Это тоже правильно.

Чувствую, как во рту пересохло. Появляется мандраж – словно все уже пошло не по плану, хоть это и не так. Ничего не могу с собой поделать.

– И зачем мне психолог? – Спрашиваю, продолжая казаться спокойным и надеясь, что она ничего не заподозрила.

– Потому что к психиатру обращаться боишься. Думаешь, тебя упекут в больницу и будут пичкать литием в перерывах между шоковыми терапиями, пока не превратишься в патиссон. Но на этот раз не правильно – не литием, а таразином.

Вижу, как Кэролайн смотрит мне на руки, и думаю: только бы она не затеяла разговор об артрите.

– С чего вы взяли, что мне нужен психиатр?

Теперь в глаза. Взгляд тяжелый, но вроде не подозрительный. Или мне только так кажется?

– А кому он не нужен? мне, что ли? Или тому парню в телевизоре, который рассказывал про мультивселенную и этого… Манделу. Мол, у человечка на коробке с монополией никогда не было пенсне, а Боб Дилан поет «обожгись, согрейся» вместо «родись, согрейся».

Неужели я готов отступить в последний момент? А если Кэролайн все-таки докажет мне, что владеет сверхъестественными способностями, и что тонкий духовный мир действительно существует? Звучит как бред, но…

– Ладно, – подаюсь вперед и наливаю себе воды, все больше чувствуя волнение, – что вы можете рассказать обо мне?

Допивает шнапс и снова зондирует меня. Ловлю себя на мысли, что она считывает информацию о клиентах по какому-то методу вроде дедукции, или изучает, как врач пациентов. Ощущения не из лучших, особенно если учесть, зачем я на самом деле к ней пришел.

– Да что угодно: прошлое, будущее, вредные привычки, сколько часов в сутки спишь и какой порно-контент предпочитаешь. Я уже знаю о тебе практически все.

Почему-то кажется, что Кэролайн говорит правду. Но так ли это? Разве можно узнать все о человеке по его внешности?

– Вот как? – Откидываюсь на спинку, прокручивая в уме: а ведь ей известна не только внешность. Она уже пять-шесть минут как общается со мной и наблюдает за моими повадками, а для хорошего психолога этого достаточно, чтобы понимать, что за фрукт перед ним.

С другой стороны, может она скажет что-то, чего нельзя выяснить, посмотрев на человека и понаблюдав за ним? Вот и проверим.

– Интересно было бы послушать о своем прошлом, – говорю и как бы шутя добавляю, – но без эффекта Барнума.

Кэролайн улыбается, раскусив еще одну конфету. Кажется, вот-вот, и она меня так же раскусит, потому что скорее всего моя показушная раскованность выглядит натянутой.

– Это ты имеешь в виду то, как составляют гороскопы? Фигня все это. Когда у меня спрашивают, кто я по гороскопу, я отвечаю змееносец. А когда начинают уточнять, что знаков всего двенадцать – напоминаю, что так было не всегда, и что в один прекрасный момент людям перестала нравиться чертова дюжина, после чего они просто выкинули змееносца.

В какой-то миг до меня доходит: ее манера тянуть резину – лишь способ подольше поизучать клиента. Она дает посылки и проверяет реакцию по микровыражениям лица или вроде того. Но сейчас меня другое интересует – где мой гребаный осколок? почему я не чувствую его в рукаве?

– Интересно слышать это от вас. – Проговариваю, продолжая нащупывать кусок стекла и гадая – не выронил ли я его? – Не думал, что вы не верите в гороскопы.

– А что, если я провидица, то должна верить даже в Битлджуса? Я и в судьбу не верю, если на то пошло. И в христианского Бога. И даже в прозрачности выборов сомневаюсь. Только о последнем никому не говори.

Чувствую порез на руке. Дьявол! Я порезался, и от волнения даже не заметил, когда… Может, я так же незаметно посеял осколок? Где он?

– Так что там насчет моего прошлого?

Краем глаза замечаю, как она наливает себе еще шнапса. Затем садится обратно, делает глоток и проговаривает:

– Ты вырос в чужой семье. Окружающие видят в тебе странного парня, и ты об этом знаешь. А недавно у тебя случилась неразделенка, причем с кем-то, с кем ты заранее знал, что не сможешь быть. Как сказал тип, написавший «Парфюмера»: «Мне всегда нужна женщина, которую я не смогу получить». Так?

Нет, не так, черт тебя подери! Ты не сказала ничего особенного, ничего такого, что заставило бы меня пересмотреть свои взгляды. Но это было бы полбеды, не будь я тупицей, потерявшим орудие убийства прямо перед его гребаным совершением!

Нужно успокоиться. Не может быть, чтобы я выронил кусок стекла в ее доме – здесь повсюду голый паркет, и я бы это услышал. Скорее всего, он либо у меня в рубашке, либо выпал где-то на улице.

Делаю глоток воды и думаю: наверное, это знак. В конце концов, я пришел сюда не только и не столько ради убийства, сколько ради того, чтобы понять – есть ли там наверху кто-то на другом конце провода? Видел ли я на самом деле призрак Натали?

– А если я попрошу вас рассказать что-то поподробней? какой-то случай из моей жизни, о котором без высших сил вы бы не узнали. Я хочу знать, существует ли вообще хоть что-то…

Кэролайн кладет руки на перила, запрокидывает голову, и впервые за все время меня одолевает мысль: возможно, это тот самым момент, ради которого я пришел. Сейчас она расскажет обо мне вещи, которых не мог знать никто, кроме самого Дьявола. И все станет на свои места.

Наконец, она встает с места, подходит ближе, и я словно начинаю слышать ее голос в своей голове, погружаясь в воспоминания:

– У тебя в детстве был случай,

Я подхожу к фонтану, солнце слепит глаза. Я подхожу, чтобы схватиться за радугу, но она куда-то девается. Не понимаю, как такое может быть, ведь только что я видел ее собственными глазами…

который ты до сих пор не можешь забыть.

Мия оттаскивает меня, смеется. Кто-то еще в сквере смеется, и мне хочется, чтобы так было всегда. Я вырываюсь, думая о том, какой я сильный, но догадываясь, что она просто поддалась и позволила мне убежать…

В твоей жизни много чего было, но этот случай особенный.

Я залезаю на бордюр, чувствуя холод капель. Я знал, что вода холодная, но не думал, что настолько. И хотя вокруг все так же тепло, мне кажется, даже солнце перестало греть. Хочется поскорее уйти подальше от этой прохлады…

Каждый раз, когда ты о нем вспоминаешь,

Я готовлюсь прыгать, но бордюр кажется слишком высоким. Не в том смысле, чтобы я боялся спрыгнуть – нет, он слишком высокий, чтобы мне захотелось залезть на него еще раз. И я продолжаю на нем стоять, несмотря на холод…

в твоем сознании все как будто бы переворачивается с ног на голову,

Я смотрю в воду. Все вокруг начинают суетиться, кричать. Но мне не кажется это странным. Я смотрю в воду и пытаюсь понять, почему она красная? А еще – где Мия? Почему она меня бросила здесь одного?

все как будто бы предстает твоему взору под новым углом,

Я оглядываюсь по сторонам. Какая-то женщина берет меня на руки и закрывает ладонью глаза. Я успел заметить, что у нее рыжие волосы и очень странная кожа. А еще от нее пахнет чем-то, что кажется мне неприятным… от нее пахнет сигаретами. И я видел еще что-то…

и становится ясно,

Я кричу. Я зову Мию. Женщина крепко держит меня и говорит, что Мия ушла. Говорит, что Мия скоро вернется, что она ее подруга, и что она попросила отвезти меня домой. Я пытаюсь вырваться. Я ей не верю. Я не могу верить странной женщине, которая схватила меня и тащит непонятно куда. А еще – я ей не верю, потому что видел…

почему ты тот,

Я видел то, что хочется выкинуть из головы… Видел что-то настолько страшное, настолько ужасное и непонятное, что кажется, только я мог быть виновником этого – просто потому, что посмотрел. И от этого появляется чувство, что странная женщина на самом деле пытается помочь и спасти меня от чего-то или кого-то…

кто ты есть.

даже если этот кто-то – я…

Наступает минута молчания. Возникает ощущение, будто я побывал в собственном персональном аду и вернулся обратно. Хочется поскорее уйти прочь, провалиться сквозь землю и никогда больше не возвращаться в этот проклятый дом, где ожили мои детские воспоминания. Я действительно увидел все это, прочувствовал заново в мельчайших деталях, словно все произошло вчера. И если бы не гипнотический голос Кэролайн, если бы не ее чертовы психологические уловки, эти воспоминания не казались бы мне настолько же свежими и реалистичными, насколько болезненными.

Но это лишь уловки, не больше. Все произошло у меня в голове, и уж точно без влияния потусторонних сил. А еще – я нашел гребаный кусок стекла у себя в рубашке, и если это не новый знак, тогда что?

Подаюсь вперед и чувствую, как обретаю уверенность. Пора, наконец, покончить с ее идиотской «игрой в бисер»:

– Мою двоюродную сестру убил какой-то больной ублюдок. – Дрожь в руках усиливается, начинает раскалываться голова, но я не думаю, что это мне помешает. Теперь уже ничто меня не остановит. – Ножом, прямо в сквере. У всех на глазах. Я понял, что произошло только тогда, когда узнал значение слова «убийство». Так сложилось, что это слово я выучил раньше, чем слово «смерть».

Замечаю в глазах Кэролайн что-то похожее на замешательство. Наверное, она уже начала обо всем догадываться, хоть я и не уверен. Сложно сказать, когда жертва пытается казаться хладнокровной, и у нее это неплохо получается.

Я встаю с места и продолжаю:

– Пока приемные родители не рассказали мне всех подробностей, я считал, что являюсь единственным виновником того, что моя кузина куда-то исчезла. – Допиваю воду, ставлю стакан на стол. – Но знаете что, леди Кэролайн? Я не услышал от вас ни слова «фонтан», ни слова «убийство», ни даже гребаного слова «смерть». Неужели для таких тривиальных, для таких пафосных и затасканных словечек недостаточно быть фокусником? или может вы все-таки засорили свой «поток»? – Медленно приближаюсь к ее креслу, шаг за шагом. – Потому что – я хоть и не фокусник, но – у меня такое чувство… – Вижу, как замешательство постепенно переходит в испуг, и как она медленно вжимается в кресло. – У меня такое подозрительное ощущение, что сегодня для вас это не просто слово…

Она вскакивает. Я выхватываю осколок. Она бежит к выходу, опрокинув стол. Звон, стук, дребезг… Крик. Хватаю ее за рукав. От второго крика закладывает в ушах. Чувствую удар по голове – кажется, она что-то в меня швырнула. Нет, это зонт: кто-то из нас задел вешалку. Еще удар: в ее руках оказывается трость. Или мать его посох. Выхватываю его, отшвыриваю. Она делает шаг назад, спотыкается о порог и падает. Момент истины.

Набрасываюсь на нее, бью осколком прямо в шею, брызги крови разлетаются во все стороны. Еще удар – и ее крик превращается в хрип захлебывающегося человека. Третий. Четвертый. Она все еще пытается оттолкнуть меня, хватать за руки, расцарапать лицо. Крови становится все больше, и скоро по полу начинает расползаться багровая лужа. Бью еще раз, не понимая, попал ли я в то же место, или от осколка отломался кусок. Ее хватка ослабевает, как и предсмертные клокочущие хрипы, а побледневшее лицо начинает постепенно оседать, пока наконец не застывает в посмертной гримасе.

Я это сделал.

Защелкиваю дверь, зашториваю окна и подхожу к камину, все больше осознавая и не веря собственной решительности: я это сделал! Я позволил себе нечто большее, чем просто жить – я отнял жизнь, не полагаясь на случай и не рассчитывая на удачу! Я совершил самое настоящее убийство, запланированное и логически продуманное, от начала и до конца!

Осталось сделать последний штрих: довести его до состояния идеального.

Как этого достичь? Идея с осколком больше не кажется такой уж логичной – в конце концов, моих следов на нем нет, и можно просто оставить его прямо здесь. Поджечь дрова и подстроить пожар? В ее жизни, похоже, было достаточно много алкоголя, чтобы поверить в такую версию несчастного случая: пьяная женщина разожгла камин и отключилась, после чего задохнулась дымом и сгорела. Но есть одно но – сейчас не так уж холодно, чтобы топить дровами.

Хотя сама мысль насчет пожара неплоха. Очень даже неплоха… Я бы даже сказал – это лучший способ скрыть следы и подстроить несчастный случай. Если не единственный.

Решено – я сожгу все дотла. Я оттащу ее на кухню, включу плиту и приготовлю блюдо под названием «табула раса»: ноль зацепок, ноль улик и совершенно никаких признаков убийства. Идеально.

Пламя быстро охватывает коттедж, стекла лопаются, деревянные балки трещат и жалобно стонут, создавая впечатление, будто сам дом расстается с жизнью. Но у меня нет времени наслаждаться этим зрелищем – нужно как можно быстрее добраться до машины и свалить ко всем чертям, пока соседи не вызвали пожарных. В конце концов, горит дом самой провидицы Люси Кэролайн!

Я знаю, куда поеду после работы. Нет, не домой, хотя и следовало бы, чтобы не шататься черт знает где и не вызывать ни у кого лишних подозрений. И не в бар, с целью в очередной раз как следует надраться и провалиться в забытье. И даже не к «Монике», пусть я и нахожусь сейчас на пике маниакальной фазы. Я поеду в то место, где впервые обрел смысл жизни, осознав, что способен на нечто большее, чем просто влачить жалкое существование. Я поеду туда, где свершилось возмездие, где получил по заслугам едва не убивший Натали психопат, отправившись прямиком в преисподнюю.

Я поеду на мост.

По дороге я буду думать лишь об одном: как так вышло, что столько людей ведутся на всякую чушь вроде ясновидения? Неужели кому-то нравится, чтобы им лгали в лицо под соусом гребаных несусветных небылиц, выдуманных едва ли не на ходу? И как только я мог повестись на это, полагая, что получу ответы на все вопросы? Видимо, человеческая глупость действительно безгранична, раз уж приходится снова и снова доказывать самоочевидные истины, причем не столько кому-то, сколько самому себе. И что самое дерьмовое – похоже, так будет всегда, сколько бы не существовал мир.

Река под пролетами все так же бурлит и клокочет, но на этот раз как-то по-особенному – словно она теперь отдельное измерение, текущее вопреки времени и размывающее границы между прошлым и будущим. Ее волны все больше чернеют, как и погружающееся в копоть сумерек стеклянное небо. Едва колышащий тросы ветер постепенно стихает и сходит на нет, как если бы все снова замерло перед моментом истины…

И тут я вижу то, что повергает меня в невероятнейший ступор, выбивая почву из-под ног и переворачивая все мое представление о себе и реальности: перила целы! Они не заменены, не отреставрированы и не поставлены обратно. Нет! Эти ржавые пыльные штуки целы и невредимы, будто их сто лет никто и не трогал! Как!?

Ошарашенный, проношусь вдоль всего моста, ощупывая и оглядывая каждый пролет. Делаю это еще раз. Перевожу дыхание и снова осматриваю каждую опору, каждый поручень и каждый мать его прут, не веря собственным глазам и не понимая, как такое возможно! Неужели в ту ночь мне все приснилось?

– Не все. – Говорит Натали, поднимая ворот, закуривая и подходя ближе. – Разве я похожа на сон?

Шаг третий

– И вы снова ее увидели? – Крис отходит от окна, надевает обратно очки. – Так же реально, как наяву?

Комната похожа на кабинет доктора Фрейда, в котором не наводили порядок со времен кокаиновой лихорадки: книжные полки завалены до отвала и кажутся провисшими под тяжестью кирпичей, а рабочего стола под грудами журналов и вовсе не видно. Покрытые слоем пыли жалюзи выглядят черными, хотя панели по краям говорят об их истинном бежевом цвете. Узор на линолеуме почти стерся, остатки рисунка выцвели, и теперь расшифровать, что на нем было изображено, не смог бы даже сам Роршах. Удивительно, насколько творящийся в кабинете бедлам может не соответствовать характеру его хозяина.

Крис Хантер педантичен до мозга костей, и я не помню, чтобы встречал кого-то дотошней, чем он. Сукин сын каждую встречу выглядит так, словно явился прямиком из каннского кинофестиваля – кашемировый костюм, зализанные тоннами геля волосы, «Вашерон Константин» с серебряным циферблатом, золотые запонки, перстень с камнем – все в его стиле настолько же дорого, насколько сердито. Даже в заостренных чертах лица есть нечто такое строгое и одновременно «ювелирное», отчего кажется, что его внешние данные служат дополнением к костюму, хотя должно бы быть наоборот.

– Вам нужно лечь в больницу, – он смотрит на меня, как на новоиспеченного пациента Тонтона, и я невольно начинаю жалеть, что обратился к нему за помощью, – я серьезно. У вас острый психоз, и здесь никакие психотерапии не помогут.

– А как же релизергин? – Спрашиваю, а сам думаю – нужна ли мне эта дрянь? Толку от нее никакого, кроме легкого подъема настроения, и то лишь на первые несколько часов.

– Это мощное средство, и если даже оно бессильно, тогда дело за госпитализацией. – Крис садится за стол, и я все больше убеждаюсь, что это не его кабинет – уж больно силен контраст между его прикидом и беспорядком вокруг. – Тем более, с сегодняшнего дня я не смогу давать его вам в том количестве, каковое требуется для купирования психотических явлений.

– Почему? – Спрашиваю, продолжая ломать голову над тем, могу ли на самом деле доверять ему? Ведь по всему видно – это его временное, «сиюминутное» рабочее место, а значит не исключено, что он готов в любой момент все бросить и свалить к чертям…

С другой стороны – разве можно судить о человеке по его внешности, уподобляясь пройдохам вроде Люси Кэролайн? Похоже, у меня начинается самая настоящая паранойя, и если подумать, в этом нет ничего удивительного – в конце концов, месяц назад я совершил убийство, причем настолько хладнокровное и продуманное, что сама мысль о нем едва укладывается в голове.

А еще – я один виноват в том, что случилось с Натали. Нет, у меня никогда не было бордового фольксвагена, и я даже не уверен, что мне не выдумалась история про студента с ножом, не померещилась встреча с замдеканшей и не приснился почти бесконечный разговор с детективом. В последнее время в моем воспаленном уме творится просто невообразимая дичь, и я бы не удивился еще какому-нибудь провалу в памяти, приступу ложных воспоминаний или чему похуже, что говорило бы о моей абсолютной невменяемости.

– Почему не сможете? – Повторяю, думая о том, действительно ли Крис промолчал в ответ, или может я просто его не услышал?

– Слишком большие риски. – Он поднимает рукав, смотрит на время. Сеанс подходит к концу, но наша встреча на нем не завершится, и мы оба об этом знаем. – Мне стоило неимоверного труда раздобыть несколько пилюль. Вы же знаете, что я передал их вам, рискуя собственной карьерой?

– Мне нельзя в больницу, – отвожу взгляд, в глубине души осознавая, что возможно он прав, – только не сейчас.

Закрыв выдвижной ящик, Крис кладет на стол какую-то папку и облокачивается на спинку кресла. Не могу разобрать, что написано на обложке, но кажется, это чье-то имя.

– Иначе будет становиться только хуже. – Он открывает папку и начинает листать файлы. – У меня был клиент с похожей проблемой – путал сон и реальность. Тоже занимался самолечением. – В руках Криса оказывается пожелтевшая газетная вырезка с фотографией двух тел, накрытых скатертями. Смотрится так, будто снимок сделан посреди ресторана, хоть я в этом и не уверен. – И что вы думаете? В один прекрасный день он убил жену вилкой, чтобы проверить, находится ли во сне. – Он перелистнул на фото пистолета рядом с кровавым пятном, которое в черно-белом цвете выглядит как чернильное. «Еще одно пятно Роршаха», мелькает у меня в голове, и я непроизвольно начинаю думать, на что похожа эта чертова клякса. – А после застрелился, и одному только богу известно, что в тот момент творилось у него в голове.

Что ж, мой психотерапевт сделал из меня шизофреника. Прекрасно. Лучше и быть не могло, учитывая, насколько «продуктивна» наша болтовня ни о чем…

– Я не путаю сон и реальность, – чувствую, как начинаю терять самообладание, но ничего с собой поделать не могу, – я отлично осознаю, что реально, а что нет!

– Да ну? – Крис откидывается на спинку, с таким видом, будто ему все это уже осточертело. – И во что была одета Натали? Какого цвета на ней было пальто, когда вы поняли, что чуть ее не убили?

Хочется послать его как можно дальше и никогда больше не видеть – ни в качестве психотерапевта, ни как дилера, у которого можно затариться запрещенными препаратами. И зачем я только рассказал ему все как есть, упустив разве что эпизод с Люси Кэролайн? Неужели я не мог придумать что-то на ходу, лишь бы получить желанную дозу лекарств?