Соизволением твоим. Избранное

одна в одном

Я так тебя люблю, что я уже не знаю,

кого из нас двоих не существует,

наверно, так из боли вырастают

до странностей рифмованного слова

Я всё ещё могу на ощупь различать

тебя сквозь многослойную природу,

ты всюду и нигде, и дальше, чем печаль

от вытянутых капелек на стёклах

Всё естество твоё живых полутонов

влеку в себе, как сердце запасное

Я так тебя люблю, что кажется давно

одна – из нас двоих – не существую

не

белым клевером

далёкое

Опасно жить в марте без приглашения,

в котором грусть волчья, не сходят с ума,

скучают дожди, непроснувшись из комы,

и звёзды гуляют в пальто февраля.

Где в порах судьбы непрогретое тело,

в пейзажах глаза необъятных долин,

от спелого зарева валится пена

да в утренний ком собираются сны.

И каждое солнце всё смотрит и смотрит

сквозь тонкую душу с ухмылкою G,

и тянется мгла тёмно-синих поллюций,

а в ней без одежды танцуешь не ты

деревьев сон

покинь мою обитель

Покинь мою обитель, коли тесно, где мир мой до тебя был жутко пресным, пока с деки не вырвалась струна, и ты без нот сыграл воскресным утром песню, в которой я была твоя… Я не напрашивалась в гости к твоей душе на чашку кофе и не просилась на колени, чтоб ты сонливо гладил кожу моей спины – упрямо гордой – кончиками пальцев руки холодной… Я не пыталась владеть тобой до точки боли той, где прежде реки крови бурлят неистово, а веки после не в силах открыть весь свет, что меркнет быстро из-за разлук предсказуемых и скверных…

Я не хотела пыльных мыслей, от которых вздуваются невольно вены на висках, и отвечать на разные вопросы, где не было ответов, а если были, то напрасно долго ждать от них всех истин…

Но как бы ни хотела я воспоминания все будут, и каждым блёклым утром я буду думать о тебе не улыбаясь, ведь я хотела быть твоим отрезком жизни и пусть твой мир был так же, как и мой, до жути пресным

ещё не скошен снег

С ТОБОЙ ТАК МАЛО БЫЛО ПРОЖИТО ВЕКОВ

на изгибе

горсть за горстью

начинка

чача ветров

когда ты уходил

потерянное

енька

не угадаешь

сразу не отгадаешь – откуда приходит она

бывает, что просто её выдают дороги

порою спадает из неба в хрусталь родника

в торжественность тления, в старые кроличьи норы

бывает, она выползает под ливневый сплин

вокзалами пахнет, подъездами, урнами, ночью

ещё она может звенеть под ногами, и ныть

стоять в виде книги, вилять под речною водою

умеет годами смотреть на тебя с высоты

моргать на пороге, молчанием жить в телефонах

и где, под каким ребром – ни узнать, ни спросить

она начинает скрестись, где её истоки?

к причалам кривым запечатана играми волн

на сойкиных шеях катает свою долготу

не угадаешь – с какой стороны обходить

её совершенство границ не увидеть, не тронуть

моей пустоте не хватает мустангов в степи

чтоб топотом их заглушить голосов тревогу

чучельник

другими

По снежинкам хрустит излетевший восток,

я дышу теплотой в личной памяти чисел,

мне хватает себя, чтоб сравнять с тишиной,

и так мало себя, что не хватит продлиться,

но ищу заповедное место для нас,

где земля не черствеет, как корочка хлеба,

по сердцам льётся мёд, цвет меняют глаза,

кровь зашедших ветров треплет хрупкую нежность;

звездопадный коктейль, тень лесная, ручьи,

нескончаемый кайф от ночных обниманий,

моя туфля, твой свитер, луна на двоих,

где наш Бог – это всё – и тот камень, и чайка,

но сначала найти надо нас у других,

по-другому,

друг друга,

другими,

для нас

не умирая быстротечно

быть всем

по миру чувства растянулись

глазами въелась тишина почти что голос и текуче

зарёй облиты небеса орозовело чересчур

привычка вспять дышать терпимо

и забывать земную чушь ползучих камушков песка

смотреть за дали снов на хвоях

на лень туманную гряды

на росы с крохотную мошку сетей паучьих гамаки

и куржевин берёз свободных

и добрых идолов глаза

иссякнуть телом уместится в пуху белёсом птичьих стай

парить глазеть как серебрятся бочины рыб на дно в цвету

застыть горячим камнем слиться

прилипнуть к мокрому жуку

жужжать осой качаться ветром

быть всем никем ничьей его

и ждать приход созвездий узы

пить кровь заместо комаров

луны оранжевой подруги

алеть на сердце моряка

распластан мир на чувствах моря

засвечен парусом закат

ощущения

осень-бродяжница

Осень-сомнамбула шепчет пророчества и по ошибке падает с крыш – не разбиваясь на мелкие клочья, а рассыпаясь на грязную ночь – на тротуар, неисхоженный нами, на одеяла галльских цветов, на переулки с оставшимся прошлым, на перепонки, что глохнут без слов. Я пропускаю параграфы будней: всё, что внутри, не дрожит под дождём. Осень в припадке отглаженной жизни, мы в этой сырости – памяти ход. Пальцы сгибаются с хрипом усталости, и равнозначны дыханию дня.

Осень-бродяжница с пятнами лунными мне возвращает мечты, но с тобой

глупые бабочки

в образе вещи

жёлтый

негодное

как дети

белая осень

платья пудровые

Вчера осень издёргалась, нервничая, нерадиво расплакалась, хлипая.

Стало трудно её выслушивать, голос сердца осип, не выдержал.

Чем теперь его горло вылечить – до певучести, до протяжности,

До прозрачности звука выполоскать, отпустить недуг с ветром бродяжничать?

А у снадобья сроки исчерпаны – охрой дней, как ядом, пропитано.

Не смотри на меня, Осень, унылостью, дай прожить мне с тобой без слабостей.

Моя радость давно уж оплакана, следы счастья в прошлом повытерлись.

Будь премудрой, влюблённой, отчаянной, балуй солнцем – светом маисовым.

Ты опять не одна со мной маешься – я с тобой в твоих колких объятиях,

Если вновь не прощаешь, то смилуйся, не лукавь неизбежности сладостно.

Закружи меня в танце, рыжая, в опьяняющем ликовании,

Мы с тобой в дни пурпурные вырядимся в платья пудровые, струящиеся

небликовое

…небеса спадают в будни серой гаванью на плечи и больные поминутки бьют внутри кручёной плетью звукозаписью кричащей – отголосков-повторений – так, что глохнет запределье в сонном ультрафиолете…

…и басы летят в «немысли», заставляя двигать скулы, как кузнечиковый скрежет режет слух в часы-загулы, чтоб надежды-лилипутки уменьшались до пылинок, а в открытке-незабудке буквы тонут, как кувшинки…

…в темноте белеют руки, жаднотянущихся к свету, чтобы трогать ритмы танца твоего сердцебиенья, но такие ультразвуки могут слышать только тени, а они устали меркнуть бликом в собственной постели…

и осталось послезвучье от захлопнувшейся двери

за поводок

за ложь сермяжную зари за выпуклость тоски тяну туман за поводок за хохолок дожди в невосполнимое своё потешность чудоснов недорастраченную боль самоубийство звёзд несовпадение тишин лишение греха пересечение черты усыновлённых джа освобождение обид стеснение ночей совокупление воды опустошённых дней за иссякаемость минут пристыженной крови тяну туман за поводок в недолюбовь тобой

мой уроборос

живи для меня

Живи для меня в этом мире, где всё осторожно,

где в каждом из звуков внутри есть своя тишина,

чтоб наши больные надежды имели возможность

вдыхать синегрудое небо, сжигая сердца.

Ещё не успели поймать мы из уст поцелуи,

от мыслей – касаться друг друга – прикрыты глаза,

и нежность дрожит, протекая по телу гипюрно,

да так, что у бога скользит по щеке слеза.

Живи для меня в этом мире, где ландыши вянут,

где цвет от черёмух спадает, как снег в декабрях,

чтоб наши уставшие души сошлись у трамвая,

в котором есть место для двух, и одно для костра.

Ещё не успели мы смять одиночества письма,

испить на двоих угловатую жизнь, не спеша,

но тянется сладкою ватой болтливое время,

пока нас волнует живое под шум камыша.

Живи для меня, для тебя я уже существую,

кричи, говори и пиши мне о чувствах шестых,

шепчи, что я буду твоя, что немного волную,

люби – так, как будто я завтра случайно умру

панический бег

изменяя оттенок мечты

ты втыкаешь калёные иглы

в чёрный бархат ночных монологов

по ту сторону чисел явлений

сна уродца из-под полы

истекаешь отмученным словом

боголепную голь поглощая

не теряя фонемных привычек

изменяя оттенок мечты

и уходишь в себя кочевую

по бессмысленным тикам сердечным

за истерзанность зим и возможность

на страницы души прикипать

в недожизнь за портретную осень

неопознанной между объятий

человечно скривлённой от боли

не записанной в собственный рай

приду зимою

путник пьяный ты

просто пыль

Посмотри, как без нежности осень черствеет,

солнценитками вшита в неё пустота —

запечатана, втёрта под рёбра больнее.

И скулит под одеждой земная тоска —

та, что легче ветров, чёрных дыр тяжелее,

холоднее зимы, громче боя в часах.

Наши сны обнимаются с тусклостью неба,

долго спящим богам открывают глаза,

исчезают, впиваясь в сознание терпко.

Старый ангел едва держит счастье в руках —

то, что тише прибоя, ароматнее трав,

горше сладкой нуги. Мир немеет без нас.

Мы без нежности Времени пыль

русалочье

В твоей глубине вижу страхи земли,

нетронутой пустоты, молчанья безмерного,

дряблость луны, упавшей в тебя, чтобы плакать

о том, что прошло и чему не бывать,

пока небо тянет – лучами – постоянное солнце

в твоё тёмное скучное море,

но его свет бессилен в обители одиночества.

Глаза бы закрыть, да вода не даёт —

ледяное дыхание подводных течений

из мыслей твоих и касания волн

по ткани моего живого

белого платья.

Давно отражаюсь в боках рыбьих тел,

касаясь руками водоворотов

владений твоих,

теперь вместо ног у меня – плавник,

так легче тебя проплывать всего…

Вкушаю тебя с камнями подводными,

скалою сложившимися,

на соль пробую,

отдаюсь желаниям бессмысленным,

кружу в тебе, плавясь, как воск при огне,

моё море —

безропотное, тихое, поддающееся,

нежное, дрожащее…

Люблю,

пою теперь

для тебя и в тебе

русалочьи песни

кричащие

чьи-то живы боги

ветрянка

Белый космос открылся,

и в нём не видны блики света,

в районе шести утра исключительный дрейф —

сыреющей мыслью вся жизнь убегает в постскриптум

и всё, что любилось, опять замерзает в зиме.

Она остаётся в том месте,

где север взрывается,

где смехом людским выжимается чуждая голь,

где богом прощается грех – умирать, проклиная,

и где не пикируют чайки над чёрной водой.

И только слова разбросались

ветрянкой по пустоши,

в которых ещё что-то теплится, греет нутро.

Зима не приходит одна,

и не кончится в пятницу,

и мечется ведьмой любовь, исчезая в мирах

полынь

увечье

новорождение ночей душевной практики деталь но каждый раз сухой глоток её прохладен к увечью лирика широт и россыпь ветреных смешков пересыщение тоски в закат упавшей извне тринадцатых удач тотально прошлой ерунды пылает пятый элемент горчащей боли в изменах воздуха торчит перегостившая оса очей поблекшее стекло хрусталь тончайший

под фантом

утро

На тысячи снов разбросалось двуглазое утро

в туманной слюде под моргающим веком моим,

здесь каждая вещь на асфальте вчерашнего блуда

куда-то спешит исчезать, пряча тени в изыск

ещё недоспелого инея в сонме деревьев,

в изнанке домов, в неуклюжем движении ног,

в стучащих по рельсам, усатых и старых трамваях,

и в душах простых слабостойких электростолбов.

Здесь звёзды пропахли полынью шаманских угодий,

здесь осень шныряет обычно в лиловом пальто,

отсутствует юг и пришибленный вдох несвободы,

здесь птицы клюют пустоту с одиночества рук.

А мне через взгляд бледнолицего солнца в наколках,

мерещится счастье у пяток морского пупка,

но тянет тоска за рукав черепашьего бога,

который меня потерял на родных островах

одинакоко морозно

Как стать хоть немного заметнее жизни,

чуть больше травы, разбросанной в степях,

чуть меньше теней проползающих туч,

как имя своё называть, если негде

его говорить?

Преломляется слух

в неволе ощущение свободы,

как плюс бессмысленный.

Внутри иммунитета нет.

Полно людей, из них две трети – мифы.

Вещей не счесть, как и пророчеств

реинкарнации души.

Глаза небесных одиночеств постыло

жертвенно красны.

Всё невпопад.

И обречённость ожиданий,

на дне послушная глубокость,

а дно ветрами вознеслось.

И сны на ощупь моря холоднее,

как кровь у жителей прибрежных хуторов,

постскриптумы камланий и творений,

да ижицы обвёрнуты в метель.

Ещё невосхищённой простотою

ужалена кандальная земля,

передаются мысли какатоний

от птиц, недолетевших до тепла.

Затягивая прошлого петлю

на пульсе растревоженного мира,

сквозь жёлтое искрятся холода

и тянется безгранная долина,

из многодневных звуков мостовых,

тончатся неигральные аккорды,

по будущему ходят сторожа

и белотолстохвостая особа:

мне имя с ней своё произносить,

а звать нас одинаково морозно

живые

Кто ты? Моя минорная тень, скользящая рядом и спотыкающаяся вместе со мной, артистически кривляющееся пятно, в котором нет непроглядности и правильных очертаний, всегда беззвучное и изредка исчезающее под прямыми лучами света.

Кто я? Твоё перевоплощение, которому ты поклоняешься и благодаришь за своё существование, позволяя любить и играть воображением без рельефных оттенков, твоя временнАя синхронизация в ароматах моногамии.

Кто мы? Субстанции вселенной, в которой все равны, но разные – по линиям рук, рисункам на лицах, по лабиринтам, где прячутся желания… Мы те, которым снятся сны, происходящие от былого и состоящие из будущего, но мало что значащие для того, чтобы дышать свободно.

Не хочу рожать умирающие мысли – зачатки от «ничего», не сумею быть матерью «не своих детей», не буду четвёртым состоянием сознания и плакать, тыкаясь в рваные жилеты потому, что это бесполезное действие, приводящее к никчёмности. Ты будешь умирать счастливо и возрождаться вновь, чтобы быть моим повторением, позволять себе ползти со мной для того, чтобы другим снились сны с содержимым настоящего.

я зима

сличение

всё сличается со мною рань на небыль наползает бог под инеем щекочет нервы ясеневым снам зга качается дугою от востока уползая инженю ловца на звёзды бубен в солнцевых руках человеческого счастья больше мне уже не надо жить не больно во вчерашнем исчезать в бессонье нег хватает сопряжённых перекрашивая охру на молчания степные не со мною стыни слов обусловленной печали дно под белым глубже зло исчезает праха древность неисполненность предчувствий свет не терпит поражений снег по робкому хрустит

там, где флейта

Как жаль, что тем,

чем стало для меня твоё существование,

не стало моё существованье для тебя (с) И. Бродский

Как жаль, что тем, чем стало для меня твоё существование,

не стало моё существованье для тебя.

Под костью рёберной теперь лишь рёв дракона,

и птицы пролетают надо мной, роняя перья.

Цветущие вишнёвые сады в годах остались прошлых,

а в нынешнем – засеян пруд унылой ивой,

в реке луна не омывает свои руки —

она в ладонь уже не ляжет солнцем.

Из слов торчит букет калёных игл,

речь умирает на губах,

и краски гор в закатах стали тусклы —

так происходит при великой смерти,

так происходит при великой жизни.

Я полностью снимаю свою кожу

и оставляю голым естество

в день ветра, в день союзов между небом

и краем неиспорченной земли —

на ней молчат все вековые камни

и море убегает от воды.

Здесь нахожу огонь по дыму,

в нём опаляются мечты,

и пусть —

глупее только сны под утро.

Откуда я пришла – туда уйду,

осталось только вспомнить,

где звучала флейта

под материнской грудью

в местах единственного

подлинного дома…

И книгой недочитанной сгорю

***

Закрыть бы городу глаза

с излишней дозой пустоты,

изъять из времени песок,

в котором дни болеют снами,

где тени бьются в потолок,

и в лихорадке бредят дали,

необнажённое дрожит

под спящим солнцем,

или пьяным,

где облака, касаясь крыш,

перерождаются

в туманы.

Закрыть бы городу глаза —

не позволять

смотреться в окна,

чьи стёкла чувствуют закат

под тихий шелест

звёзд морозных,

и танцевать

в бессонных стенах

под песни ангелов

простывших,

творивших море

в чайной кружке,

в которой

утопают мысли,

где в тишине

не слышен отзвук

от хруста

прогоревшей спички.

Закрыть бы

городу

глаза,

которому

ты был

не нужен

***

Позволь мне думать о тебе, пока со мною шепчут будни,

пока в чужих объятьях цепких не засыпаю пополудни,

позволь любить, скучать и грезить, врезаясь в лето, посекундно,

пока я с богом не ругаюсь за непопытку – рук коснуться …твоих,

и чувствовать свободу в желаньи – быть твоей любимой,

пусть не надолго, а на время узнать, что значит быть счастливой

за щекоткой

в порослях глубокого леса рукотворного

исключённой точкой без вести теряюсь

всё ненастоящее под холодным ворохом

высоты оторванность, перекличка нег

свет уходит сломлено в чёрную посудину

недоговорённости стёрли имена

хладнокровность выдохов больше не оскомины

ходят слухи по ветру, метены края

за щекоткой нежности чёрствая прогалина

времени гранильщики щепетильно лгут

вспыльчивое красное трепетом обвёрнуто

мало необъятного, одиночен стук

ночь разбитая

ночь разбитая бочка дёгтя

ветра щип несинхронный земля

чёрствая росы морозные

упокойная неба возня

одуванчик белой щекоткой

вне событий и моды тоска

раскаталась по тиши тонко

тешит леший молвою леса

истощились размякли дали

об разбитое солнце трёхстах

полюсах одиночеств скомкан

вой в тридевятом царстве пустошь

волчья чахнет в ненавистности

у меня сердце свёрнуто не

в клубочек а повёрнуто на

тебя смотрит стаями птиц как

холодно между звёзд и одной

меня нет среди таинств Бога

меня нет без Него у тебя

живая тишина

россыпь до ижицы

Всё, что сказано с этой минуты,

обратится в предзимнюю чушь.

Как всегда, выхожу безоружной

с пыла жизни, да в смерть захожу.

Человечески зябко на голом,

снизу скучный бредовый мирок.

Прикурила луна от заката,

вся застыла, как небный сугроб.

Не дышу на присутствие тени,

тень же легче и тоньше ночи,

по привычке считаю мурашки,

да и их не осталось почти.

Истощилась до ижицы радость,

по следам отстучало зверьё,

на просторе одна лишь отрада:

б е л о д и к о е б ы т и ё.

Сны не ходят налево и вправо:

подустал проводник временной,

и мерещится тундра за краем,

а по центру – мой дом островной.

Приходи, будешь гостем, не бойся,

здесь не холодно, здесь ничего,

только я – нулевой миллиметр,

россыпь ломких снежинок ещё

молчание