Сон о прекрасной Земле

"Мы существуем на планете один краткий миг,

и если завтра все мы исчезнем —

планета этого даже не заметит."

Майкл Крайтон. Парк Юрского периода.

1

Народ неожиданно оказался на площади. Что происходит на Земле?

Внезапно потемнело, как будто на всей планете. Грохотало, сверкали молнии. Большое черное облако поднялось где-то над западным полушарием, надвигаясь на восток. Свет в городе замигал и потух.

Что это? Небывалая магнитная вспышка на Солнце? Преждевременный разогрев планеты, когда жизнь в жаре станет невыносимой, до спекания тел, и некуда деться? И выживут, на время, чиновники, погружаясь в апокалипсис в надежных бункерах с комфортом, где есть все на годы вперед. Или ядерный взрыв, сметающий все живое? Или луч двух сливающихся нейтронных звезд, равный мощности энергии всей Вселенной, направленный на нас, мгновенно не оставит от Земли ничего, кроме пара. Но кто это увидит?

Не зная причину всего, мы всегда удовлетворяемся как бы все объясняющим физическим осязанием тайны – суррогатом знания, как последним знанием «на пока».

Снова возникло тревожное возбуждение, вплоть до замирания сердца, как от известия о спешном размещении у наших границ пусковых установок западных ядерных ракет. Приходили вести о сдержанности гегемона, и потом снова воинственные крики его вассалов, и были мучительны метания людей, словно между Сциллой и Харибдой.

Весь порядок вечного круговорота привычной жизни, не предусматривающей мгновенного исчезновения всего, вдруг закачался в глазах, как на космической палубе. Горюнов видел людей в эту минуту не чужими тенями, а живыми, физически близкими в общей тревоге, и не хотел, чтобы мы все исчезли. Даже если «мы окажемся в раю, а они в аду».

Соратники Горюнова, члены Совета общественного движения «Родина всех», выскочив без пальто на холоде, не замечали, что озябли.

Политолог Звягин сморщил желчное лицо, разжигая в себе злость взвизгнул:

– Все оттого, что стремились перекроить мир по-своему! Это идет еще со времен Александра Македонского – насаждение по всему миру передовой культуры, искоренение варварских обычаев. Всех, кроме себя, считали недочеловеками! Не оставили нам ничего, кроме сопротивления. И вот – доигрались…

Звягину было горько. Впрочем, горечь сидела в нем с детства.

Спорить не было смысла. На этот раз звериная серьезность политолога оправдывалась.

Паша Домашнев очнулся от забот своего сельскохозяйственного консорциума, которые засосали его навсегда. И забеспокоился. Какие, собственно, страхи могут помешать налаженной работе?

Коля Караваев тоже на миг усомнился: что я делаю? Зачем стремлюсь расширить влияние своей фирмы «Экоград» на крупные города мира, когда их может вообще не быть?

– Как же так? Жаль, очень жаль. Такую международную махину построили! Экологические города. Союз товаропроизводителей чистой продукции. Экосертификация. Товарный знак. Как все было отлажено!

Бывший эмигрант профессор Томилин, модно небритый, оглядывал толпу грустным мудрым взглядом.

– Не волнуйтесь, мы не улетаем никуда. Единственное, что нас держит – тяготение Земли, наше невидимое спасение.

На Горюнова тоже нахлынуло: как много потратил сил и нервов на создание Международного движения за нравственность в экономике «Родина всех». И надо закругляться?

Постепенно контрагенты перестали отзываться, им стало не до нас, у них тоже дела шли плохо. Денежные поступления прекратились. Встал вопрос о существовании Движения. Многие члены Совета, представители разных организаций и фирм, а также штатные сотрудники дирекции тоже ушли.

Оставшийся экономист Игорек иронизировал, как всегда:

– Поздравляю, господа, с долгожданным концом света!

– Интересно, – предположил бухгалтер (или просто Бух), – будет ли что-то вроде взрыва ядерной бомбы, или, как в Помпеях, все внезапно скорчатся и – застынут так навсегда?

Коренастый завхоз Кудрявцев поморщился:

– Придет же такое в голову!

Штатным служащим дирекции Движения, наверно, все равно. Все врут про конец света! Не будет ничего такого. Они случайно прибились к Движению, не знают, как это отвечать не за свое кровное, и свято верят в свое бессмертие. «Пусть это облако сожрет усилия начальства – не жалко»

2

Совсем недавно было время, когда никто не думал о скором конце существования планеты, с ее облаками, буйной зеленью и бессмертием человечества. Все человеческое возникло из вечной природы, и всегда были попытки вырваться из нее.

Из окна офиса был виден город, высокие здания с вертикальными и витыми кривыми стенами постмодернизма, воссозданными из бесформенной материи. Там продолжалось творчество, тревоги жизни и смерти, и поколения оставляли огромные площади кладбищ, и урны с прахами умерших, но продолжали возрождаться и жить, как деревья и цветы, почти беспечно, не ведая об апокалипсисе…

В последнее время Горюнов залечивал душевные раны. Его Движение за нравственность в экономике теряло партнеров, зарплаты сотрудников дирекции уменьшались, и они роптали.

Начались раздоры. Вальяжный его заместитель Резиньков (рекомендован на работу одним из маститых членов Совета) считал недостойной его амбициям маленькую зарплату. Раздражали поручения, которые он считал ниже своего потенциала.

Было все равно бухгалтеру Курочкину, вихрастому айтишнику и юркой специалистке по выставочной работе с облупленным носом, притащившей родственницу – беременнную молодку с недоумением на лице: как это – работать. Только секретарша, юная особа с чудесными голыми ножками, похожая на гимнастку, не могла раздражать.

____

Заместитель Резииьков пригласил шефа в общую комнату сотрудников. Там за столами сидел весь коллектив дирекции.

Они воззрились на него официально-отчужденными взглядами.

– Можете нам рассказать, где деньги? – быстро спросила юркая выставочница с облупленным носом. Она недавно приехала из провинции, и как-то естественно прилепилась к общественной организации.

– Какие деньги? – растерялся Горюнов. – Все деньги у бухгалтера.

Коллектив воззрился на него. Повеяло нетронутым тепличным воздухом, бережно сохранившимся со старых патерналистских времен.

– А что я? – сварливо проворчал Бух. – Я сам не знаю, где деньги. Он все знает.

– Надо бы повысить зарплаты, – скромно сказал Резиньков.

– Откуда их взять? Мы сами должны создавать их.

– Но нам нужна нормальная зарплата! – шумели все.

Шеф стал сумбурно объяснять, куда деваются наши деньги, вот смета затрат на организацию конференции, выставки, вот остаток. Но, странно, точные цифры не убедили их. Какая-то мистика русской души! Нищенство перевешивает любые доводы.

– Подождите, раскрутимся, и будет все.

Расстались неудовлетворенные.

У Горюнова особое отношение к деньгам: он инстинктивно экономил… на себе. Скупердяйство по отношению только к себе. Всегда уменьшал свои потребности – отдавал зарплату до копейки семье, и – стыдно было увеличивать себе зарплату перед нищими коллегами. Да, я скупердяй, – обижался он на упреки жены. Отдавал все, может быть, из надежды некоего вознаграждения – подушки перед возможным грядущим нищенством. Или – мелькала горделивая мысль: это из-за романтического устремления, несовместимого с потребительством.

Хотя из этого равновесия он неоднократно вырывался на волю. Однажды, не чувствуя меры, во время посиделок с соратниками, в приливах доверия допился до отключения, на миг, сознания, и приятель-собутыльник довез его домой на такси. Выскочила на улицу жена, и тот, передавая мужа с рук на руки, вздохнул:

– Хороший человек, но пьет! Ой, пьет!

****

Когда-то пришедшие добровольно в дирекцию Движения штатные сотрудники, набранные на низкую зарплату – из взносов от предпринимателей, вначале с энтузиазмом восприняли появление новой международной организации – защитника бизнеса. Это были выходцы из позднего патерналистского Советского Союза, ничего не умеющие нанятые люди, считающие, что галушки будут сыпаться им в рот сами собой. Но они были единомышленниками, уверенными в общем деле, хотя и увиливающими от физических нагрузок и разной мелочной беготни.

Нужна была черная кропотливая работа по составлению программы, собиранию, вися на телефонах, соратников по всей стране, беготня по организациям, аренда и подготовка зала для учредительной конференции, вплоть до цветов в вазе на стол президиума.

Шеф с удовлетворением видел, как пришедший из журналистики Резиньков с бабьим лицом и артистическими волосами до плеч, вальяжный, что намекало на природные задатки современного руководителя, сразу взял на себя ответственность: сидя в кресле, как на троне, шпынял сотрудников словно они были у него на посылках. Несмотря на то, что те огрызались, предлагая ему бегать вместо себя. Вот готовый зам! Даже самому шефу хотелось таскать за ним стулья. До прихода в Союз он был журналистом, смелым, но чующим нутром опасные темы, которые отбрасывал, как непреодолимую природную преграду.

Худенький бухгалтер, со сварливым голосом старичка, тоже проявил необычайную самостоятельность, взял всю бухгалтерию на себя.

– Мы тут как-нибудь без вас. Вы уж занимайтесь своим делом, спасайте страну.

Сразу был видно – самостоятельный!

Впервые он появился в офисе в грязноватой штормовке и резиновых хлюпающих сапогах, извиняясь: «Только что из деревни за городом, там у меня изба, дача. Кандидат наук. Могу быть главным бухгалтером».

Он назвался кандидатом наук, и шеф поверил ему безусловно, обрадовался, даже забыл спросить документы. В таком виде он приходил на совещания, и соучредители осторожно отодвигались от него.

Другие сотрудники тоже старались, но им не хватало умений и опыта (или ленились?), и шефу даже приходилось за них, глядящих в сторонке, перетаскивать тяжелые столы. Не говоря о плотно сбитых сотрудницах, убежденных, что таскать – дело мужчин, даже начальников. Горюнов боялся обидеть кого-то, и ходил вокруг да около прямой грубости приказа. Молодой молчаливый айтишник с большой вихрастой головой, втянутой в плечи, с кривыми короткими ногами, выглядел современным пацаном, словно играющим на компьютере, не глядя на клавиши. Молодая особа, глубоко беременная, с бледным нездоровым лицом, не понимала не то, что работать, а где она находится. Ее опекала крепко держащаяся, как за прилавком, родственница, с хитрыми глазами, простодушным лицом с облупленным носом.

Особенно шефу нравилась юная секретарша с круглым детским лицом, в коротенькой юбочке, открывавшей дивные ножки. Она, сидя за столом у входа в кабинет, лениво-уступчиво смотрела на него, выставив коленки, и ему было все равно, как она справляется с делом. Про себя он называл ее нимфеткой.

В итоге шефу приходилось все брать на себя, составлять программу, созваниваться, бегать, переставлять поставленные кое как столы и стулья. И сотрудники привыкли – ну и пусть все берет на себя, лучше ему не перечить, самостоятельные подчиненные – соперники, другая идеология, могут разодрать систему управления. «Булевар не выдержит двоих». Да и легче работать с тем, кто все берет на себя.

3

Горюнов стал понимать причины нежелания сотрудников стремиться к цели и делать лишнее. У него с ними разные устремления! Они хотят получать все сразу, чтобы не пилили жены, а он нацелен на дальний результат.

С первого дня их преследовала нищета. Каждый шаг к получению денежных средств требовал усилий, тщательного обдумывания стратегии и тактики. Шеф уже был в потоке, не мог иначе. Обдумывал письма к спонсорам и организациям – членам общественного движения, проводил переговоры, выезжал в командировки (к вящему неудовольствию сотрудников из-за траты общих средств). Но командировки приводили к увеличению бюджета, что сдерживало коллектив от развала.

____

Он вспоминал, как вытащил первую конференцию производителей чистой продукции и выставку.

Бухгалтер не умел рассчитать смету. Шеф, взявший его на работу без проверки профессионализма, недоумевал: он, что, не знает, как считать?

– Вы предлагаете обеспечить полет на луну? – спрашивал Горюнов.

– По вашей минимальной смете конференцию не проведем, – вспыхнул тот.

– Но у нас нет денег!

– Не мое это дело! – вспыхнул Бух, готовый на любую грубость.

Пришлось составлять смету самому.

Шеф отчаянным орлом летал по тем участкам, которые заваливал его заместитель Резиньков, отказавшийся даже носить стулья – это было не его. И Горюнов, сам в каком-то угаре, носился с этими стульями, пролетая мимо развалившегося в кресле фальшиво ухмыляющегося зама.

Конференция состоялась в большом зале Выставочного комплекса. В президиуме привычно расселись члены совета – профессора, известные люди науки и искусства из хиреющих институтов, приглашенные для повышения значимости целей Союза.

Он из президиума с испугом смотрел в зал, собранный им, вернее видел некую владеющую всеми силу, которую не он вызвал. Наконец-то, неслыханным усилием ему удалось объединить производителей экологически чистой продукции в одном зале.

Исчерпав энергию, Горюнов сидел в президиуме конференции. Перед глазами плясали знакомые лица, со многими Горюнов приятельствовал, но вся масса вместе вызывала ощущение падения в бездну.

В нем боролись два чувства – злое и доброе. Смотрел с ненавистью на вальяжного Резинькова, сидевшего в первом ряду зала барином в позе почетного гостя, ряды стульев которого, и под ним, расставлял сам шеф. Он все еще надеялся на его понимание ситуации: Резиньков еще поймет, сможет бескорыстно увлечься нашим грандиозным делом. И… не верил ему. Почему-то приходила мысль: чтобы захватить чужое (квартиру, дачу, организацию), надо, чтобы возникла надежда, мелькнуло чувство удачи, что вот в таких обстоятельствах замысел удастся, – и начинаешь подольщаться, самоотверженно и преданно помогать, до мерцающей честности. Некоторые тайно дотерпевают, и после мстительно сметают стоящего на пути. Так вот, Горюнов надеялся, что этот, сам по себе, ни на что не рассчитывает, уже навек благодарен за помощь и расположение к нему, и сможет нести тяжелую ношу вместе с другими соратниками. И не возникало мысли, что он мог бы предать свою организацию.

Его настроение менялось, когда открыто любовался (издалека – из президиума не видно выражения его вожделеющих глаз) секретаршей, юной нимфеткой в переднем ряду, в коротком платьице, нарочно двигавшей голенькими дивными ногами, давно зная его неравнодушие к ней. Даже забывал о своем неизбывном опасении перед массой ожидающих глаз зала.

Хотя раздражение снова приходило при виде Буха, сидевшего в зале рядом с его другом Резиньковым. После многих штрафов и пени от налоговой, Горюнов вдруг осознал, что нельзя целиком полагаться на других людей, особенно когда дело касается интересов коллектива и – упаси бог! – денежных средств, зарплат и хозрасходов.

Бух оказался катастрофически безграмотным в бухгалтерии. Целиком полагался на финансовую программу «Налогоплательщик», уже устаревшую, чего не знал, просто не следил за новинками. К удивлению шефа, то и дело продолжали приходить штрафы за грубые ошибки в налоговых отчетах, уязвляющие чистоту и достоинство организации.

– Налогоплательщик не врет! – огрызался Бух. – Он просто не примет вранье. Это твои налоговики лапшу на уши вешают.

– Значит, это врет налоговая.

Тот вдруг вспыхивал и орал бессмыслицу, как сварливый старик:

– Они хотят нас выжить! И вы с ними…

Однажды позвонила руководитель дружественной фирмы. Они дружили, потому что, как Горюнов говорил в шутку: «У нас с вами идеальные отношения – ни вы мне ничего, ни я вам».

– Ко мне пришел ваш бухгалтер в поисках приработка, предложил свои услуги. Кочевряжился: «Я стою дорого». Я его выгнала. Остерегайтесь, ой, подведет!

Горюнов ей не поверил, не может быть – столько вместе боролись за существование нашего дела! Самостоятельный и преданный.

И не смог его выгнать. Тот остывал и извинялся, обещал все уладить. И присылал исправленные отчеты. Но они были те же, из старого «Налогоплательщика».

Наконец, шеф вспылил:

– Вы что, издеваетесь надо мной?

Дело кончилось тем, что уже в период упадка Движения ему пришлось взяться за бухгалтерию самому. Перерыл по интернету всю науку учета и отчетности, чтобы что-то понять. Оказалось, что Бух совсем не следил за изменениями в бухгалтерском законодательстве. Предусмотрительно уволился, чтобы не отвечать ни за что, и стал фрилансером. Так что, мы сотрудничали на джентльменских началах.

Но было поздно. Начислили большие штрафы, выживать стало трудно.

Почему Горюнов его держал на должности бухгалтера? Наверно, не догадывался, что бухгалтерия и Курочкин – несовместимые вещи. Или просто жалел: кто еще его, такого, возьмет?

4

Дома, в квартире чужие люди – родственники и подруги жены, отделяют Горюнова от нее, она смотрит издали, как на незнакомого. Гости не показывают стресс, словно пришли просто так, не по какому-либо знаменательному случаю. Разговоры все о том же – о заботах бытовых, увеличивающейся дороговизне продуктов. Никто не думает о будущем, и так тяжело.

Горюнову неуютно от невнимания подруги, пусть даже временного. Словно в обжитой двоими квартире поселились чужие. Он снисходительно вмешивается в их разговор:

– Извините, у меня еще дела.

Жена замолкает. Недаром она Козерог!

– Ты опять за свое.

Она обижалась на него за то, что он вечно занят, избегает любых страданий, – не приходит на похороны родственника или друзей, невнимателен к потребностям жены, отчего она замолкает и сурово делает все сама. И потому стал таким изнеженным и черствым. Он припоминал – действительно, не мог исполнить иные ее просьбы (на самом деле срытые обвинения в бессердечии), не мог ввиду постоянного отсутствия – на работе. Это было обычное «семейное ворчание».

Кроме его персоны, у нее есть еще свой круг, там свои отношения и сердечные предпочтения – гораздо шире, чем он представлял. Разве он знает ее до конца? И ему представилась бездна другого человека, даже самого дорогого.

Он злится, и незаметно удаляется от компании в кабинет. И возникают пустые мысли. А ведь мог бы полезно проводить время: учить кого-то тому, что по-настоящему умею. Это не только слово. Свежим словом мог захватывать некие пласты глубинных чувств, бездонных голубых пространств, цветущей зелени, космических проблесков иных измерений… Мог воображением отделять от сложного потока мнений истинное, отложившееся опытом живое отношение, настоящее чувство, полное смыслов, из мириада поверхностных эмоций. То есть видеть себя, свою личность со стороны. И это пропадает впустую!