Журнал «Юность» №10/2024

Живет в Гродно (Беларусь). Прозаик, литературовед, кандидат филологических наук. Выпускница литературных школ CWS и Band, мастерских Ольги Славниковой и Екатерины Оаро. Публиковалась в электронном журнале «Пашня».

Улыбка Будды

– Да замордачь ты его уже, Кать! Мордочку дорисуй. А то непонятно, кто это: заяц, кот, собака? Ладно, пусть енот. Про полоски у глаз не забудь, как на картинке.

– И что ревем? Испортила лист? Так это ж прекрасно, Машуль! Иногда накосячить нужно, чтоб вышла конфетка. А давай мы его еще больше испортим. Плавную линию проведем – от сих до сих – и закруглим. Добавим брызг. Пальчиками: пстрык, пстрык! Вот. Дальше сама, я в тебя верю!

– Тени погуще, погуще клади, Егор. Не жалей, делай объем. Добавь здесь и здесь. Чем ярче свет, тем гуще тень – такое правило.

Алина окинула взглядом небольшую студию: дети были при деле, работали сосредоточенно, на редкость молча. Тренькнул телефон, и выскочила напоминалка: «улыбка будды». Алина подошла к окну. Сквозь стекло, покрытое слюдяными чешуйками от дождя и снега, протискивалось утро – приглушенное, февральское. Ахроматическое: что-то среднее между светом и тенью.

Отражение в окне смотрело на нее льдинками рыбьих глаз. И внутри такая же серость и сырость, без падений в бездну и вдохновений. К своим тридцати четырем Алина не обзавелась ни мужем, ни ребенком, ни персональной выставкой, на худой конец. Ни богу свечка, ни черту кочерга – никому и ничто. Рыбье, рабье.

Алина закрыла глаза, расслабила мышцы лица, будто солдат – колени по команде «вольно», и представила, как губы растягиваются в едва заметной улыбке. В улыбке Будды. Про это упражнение – противоядие от уныния – она узнала на каком-то психологическом сайте, сулившем выравнивание эмоционального фона до полного штиля. Пара секунд – и тело откликнется, «дуновение ветерка радости» коснется губ. Принимать три раза в день вместо антидепрессантов: утром, днем и вечером.

Тишину вспорол звонкий голос:

– Алинюрьевна, вот, смотрите!

Ветерок развеялся, так и не добравшись до места назначения. Алина обернулась:

– Ух ты, какая веселая мордаха получилась! Всем енотам енот.

Кареглазая девочка лет пяти снимала рисунок с мольберта:

– Я назову его Женькой, мы будем вместе посуду мыть.

Рядом Машуля в джинсовом сарафане размазывала по щекам белые пятна гуаши.

– Что там у тебя? Покажи. Хомяк не получился, зато одуванчик отпадный. Точь-в-точь Егор, только белый и пушистый. Классно же вышло! – Алина протянула ей влажную салфетку.

Машуля посмотрела исподлобья на Алину, на облако каштановых Егоровых волос и улыбнулась сквозь слезы. Курчавое облако качнулось в знак согласия и рассмеялось.

– У твоей собаки выросла грива, Егор? Внезапно.

– Не-е, я передумал. Лошадь лучше. Ее можно морковкой кормить. Нам бабушка с дачи привезла. Целый мешок – мешище!

– А почему малиновая?

– Потому что красиво.

И не поспоришь ведь.

В дверь просунулись две головы – нетерпеливые родители спешили разобрать своих чад. Алина им кивнула и принялась собирать краски, бумагу, мольберты.

Сама она уже давно не рисовала, только учебное. С той самой поры, когда вместе со вчерашними однокурсниками организовали коллективную выставку в арт-галерее – одну на троих. Алина собрала тогда всех своих картинных лошадей: дневных и ночных, каурых и чалых, на выпасе и в галопе. Пока обдумывали идею, было много смеха, кагора, юношеских амбиций. Но на презентацию заявился известный критик и проехался катком по каждому участнику. Выстрелил по голубям из всех пушек сразу. Больше всего досталось Алине – и за неактуалочку, и за цветовую какофонию, и за незнание лошадиной биомеханики. Лупанул со злостью, ни одного пера на крыльях не оставил.

– Не биомеханика важна – правда жеста. Ты мне всегда это говорил. – Посреди отцовской мастерской, пропахшей акриловыми красками, дешевым кофе и едким сигаретным дымом, Алина размахивала мысленными кулаками, все возвращаясь и возвращаясь к разгромной рецензии.

– Я и сейчас на этом настаиваю. – Отец глубоко затянулся белым «Кентом». – В твоих картинах эта правда есть. Я ее чувствую. Вижу. – Он выпустил дым в распахнутое арочное окно, за которым зеленели макушки кленов. – Помнишь Жерико, «Скачки в Эпсоне»? К его лошадям тоже вопросики имеются.

– Пап, за что?! Что я ему сделала? – Алина разрыдалась. Она так долго несла эти слезы, что уже не могла сдержать себя.

– Ничего. Просто ты другая, вот за это. – Отец затушил бычок и поставил пепельницу на подоконник. – Привыкай: не всегда по шерстке. Камнепад – это тоже часть пути.

Отец был известным художником, имел персональную мастерскую в одной из бывших водонапорных башен. Но родители никогда не были женаты, разбежались через год после рождения Алины, и счастья носить отцовскую фамилию ей не выпало.

– Я же кисть после этого не смогу держать! – раскисала еще больше Алина.

– Ничего, мастихин возьмешь, – то ли серьезно, то ли в шутку заметил отец.

Он оттолкнулся от подоконника, подошел к мольберту. Вгляделся в невидимые стороннему взгляду очертания и начал наносить линии, мазок за мазком. Под кистью постепенно проявлялся городской пейзаж: двухэтажный дом, арка, мансарда, дверной проем. Казалось, отец забыл о недавнем разговоре – растворился в картине, стал одновременно и домом с мансардой, и геранью в кукольном окошке, и ветром, который запутался в невесомых занавесках.

Опершись о ребра батареи, Алина наблюдала за выверенными движениями. В детстве ей отец казался волшебником, этаким Оле-Лукойе, который из спринцовки брызгает молочной струйкой на картину, и фигурки внутри начинают дышать, двигаться, проживать свою кукольную судьбу. Теперь же – где-то в подреберье – вскипала, пузырилась обида. Как он может рисовать, ерничать, когда у нее такая беда?! Слезы с новой силой подкатили к горлу, и Алина судорожно всхлипнула.

Отец вынырнул из картины, словно ловец жемчуга из морской бездны, подмигнул:

– Эй, хватит уже нюни разводить! И ты доверишь свой талант какому-то столичному хлыщу?! Как там у Пушкина? Так пусть толпа колеблет твой треножник. Ты сам свой высший суд. Ты царь, живи один… Что-то такое.

– А я не хочу одна. – Алина подняла на него перекошенное обидой лицо. – Я хочу… Я хочу, чтобы ты заступился.

Отец отбросил кисть и посмотрел ей прямо в глаза:

– Хочешь, чтобы тебя взяли на ручки и пронесли в рай? Так вот этого не будет, дорогая. Ты сама должна пробиться.

Алина как будто впервые увидела и эти карие, с омбре в черноту, глаза, и оголенную лысину, и седеющую бороду, собранную зажимом в жидкую косицу, и пестрядь фенечек вокруг жилистых запястий – постаревший Джек Воробей. Человек без рода и племени.

– Мне бы твою броню. – Голос ее дрожал. – Теперь я понимаю, почему мама не смогла с тобой. Ты эгоист, пальцем не пошевелишь, чтобы помочь. Ну и черт с тобой!

Алина выскочила из мастерской, хлопнула тяжелой дверью, едва не улетев в проем винтовой лестницы. С тех пор она с отцом, можно считать, не общалась. Так, пару раз случайно пересеклись в городе, отец приглашал в мастерскую, звал посидеть в кафе, но Алина всякий раз уходила от разговора. Тогда это ей казалось логичным. Сегодня – жестоким. До боли, до мышечного спазма в горле. Броня берегла отца от критики, от близких, от жизни, но от болезни и смерти не уберегла. Отец умер больше трех месяцев назад от коронавируса, и этот факт обойти уже невозможно.

Потом она не раз прокручивала тот разговор в мастерской, сожалея о несостоявшихся встречах и несказанных словах, обвиняя себя в черствости, негибкости, высокомерии и бог весть каких грехах, которые рушат и без того хрупкие мосты между людьми. А вчера позвонили из Союза художников, попросили забрать из мастерской отцовские вещи: помещение хотят отдать кому-то другому – не пустовать же государственным метрам.

До мастерских Алина добежала быстро, минут за десять. На бело-сером фоне февральского неба отчетливо выделялись две широкие восьмигранные башни – Северная и Южная, называемые в народе Касей и Басей. Как будто цветные карандаши – розовый и персиковый – воткнули в землю острыми носами среди унылых пятиэтажек. Было в этих башнях что-то восточное: то ли форма, напоминающая индийскую ступу, то ли арочные окна с пилястрами, то ли кружевные пояса карнизов по краю.

Мастерская отца находилась в Северной башне. По скрипучим ступеням Алина поднялась наверх. Третий этаж, а по ощущениям – почти небо. «Зато звезды светят ярче и дураки не слышны», – кажется, так говорил отец. За деревянной дверью – круглая комната, выбеленные стены с высокими потолками и картины – повсюду картины. Если ловить дзен, то только здесь.

Над столом, заваленным кистями, мастихинами, тюбиками и баночками красок – первозданный хаос! – она заметила карандашный рисунок, сделанный неумелой детской рукой. Малиновая лошадь скачет по небу, ее пышная грива топорщится одежной щеткой. По нижнему и верхнему краю листа, будто в зеркальном отражении, тянутся поезда многоэтажек. В нижнем углу отцовской рукой сделана пометка: «Алина, 5,5 лет». Ее рисунок! Странно, она никогда не видела его здесь. Может, отец повесил уже после ссоры? Теперь не узнать.

Но Алине вдруг вспомнилось, как отец водил ее по воскресеньям в мастерскую – другую (этой, башенной, еще не было). Как лепил из пластилина тигров, слонов, орангутанов, а она просила простую лошадку – с копытцами и гривой. Вспомнилась и первая поездка на ипподром, где отец показал ей живую лошадь – вороного мерина по кличке Граф. Тот смешно фыркал и качал головой, будто заранее со всем соглашался. А она смеялась от счастья, протягивала ему морковку, и Граф брал осторожно, самыми кончиками шелковых губ.

Алина почувствовала зудение в пальцах – давно забытое ощущение. На полке она нашла акварельные краски, кисти, закрепила на мольберте лист. Она рисовала город: костел с трубящими ангелами на шпилях, каменную церковь на высоком берегу, убеленные снегом деревья и домики с черепичными крышами, уютными балконами, мансардами. Среди них – и ее дом. Вон тот, с арочным входом во двор. В одном окне кареглазая девочка с енотом моют посуду: енот полощет, девочка вытирает. По соседству – другая девочка в джинсовом сарафане дует на одуванчик, а это не одуванчик вовсе, а белый пушистый кот. Возле третьего окна машет морковкой кудрявый мальчик, глядя в ночное небо. Ее окно выше, возле него тоже кто-то стоит – разглядеть невозможно.

Алина ныряет в арку, толкает подъездную дверь, бежит по лестнице. Еще одна дверь, яркий свет, белая комната. На столе дымится кофе, лежит начатая пачка «Кента». У окна – отец, ждет ее. И она говорит с ним, говорит обо всем на свете, оба улыбаются – тепло, искренне.

А над башнями вихрятся слюдяные чешуйки, большие и маленькие, – снег вперемешку со звездами. Огромный – в полнеба – акварельный конь несется над городом. Ветер треплет малиновую гриву, вплетая в нее жемчужный полумесяц. Где-то в другом мире тренькает забытый в сумке телефон, напоминая о чем-то важном, но Алина этого не слышит.

Родилась в 1989 году в Великом Новгороде. Лауреатка премии «Лицей», тексты номинировались на «Национальный бестселлер», «НОС», Премию имени Исаака Бабеля. Публиковалась в издательствах «Эксмо», «МИФ», «Самокат». Работает в школе писательского мастерства Band.

Радиомама

– Так. Ну, во-первых, тебе уже за тридцать, и пора перестать стесняться. Даже не стесняться – не то слово, хватит уже переживать на тему «А что обо мне подумают?». Ничего не подумают. Всем все равно, – настраивается в ней радио внутреннего голоса.

– Ну зачем обязательно на виду у всех? В девять утра? Почему не сесть вечером дома, спокойно, в одиночестве, – спорит соседняя радиостанция, эдакий внутренний голос номер два.

– Дома?! Серьезно? А когда у тебя дома спокойно-то было? В котором часу он спать ложится? То-то же. Поэтому когда, как не сейчас, где, как не здесь: витражные окна, лирическая музыка, ты наливаешь бокал игристого. Или тебе приносят коктейль… – убеждает первое радио. Все, надоело слушать мысли. То доброе радио включается, то злое, это почти невыносимо. Она толкает тяжелую прозрачную дверь и садится за свободный столик. Впрочем, в девять утра все столики свободные. Но она располагается в самом в темном уголке.

Официант летит мимо – кажется, он и не знает, что в зале кто-то есть, и даже вздрагивает, когда слышит:

– «Лимончелло-тоник» будьте добры.

– Хочу вас предупредить, что это алкогольный коктейль, – вскидывает брови официант.

Хорошо хоть не посмотрел как бы между прочим на часы – девять утра же. Она бы со стыда сдохла.

– Да что в этом такого, – продолжает внутреннее радио, которое доброе. – Там алкоголя-то градусов семь…

– Но все равно, с самого утра… – сомневается злое радио. – Одно дело вечером бокальчик выпить. Или хоть за обедом. Но не сейчас же.

– А психолог сказала, что надо радовать себя, – возражает доброе радио.

– Помнишь, сказала, подумайте, что вас радует, что восстанавливает ваши силы. Вы так много делаете для своего ребенка: возите его к специалистам, занимаетесь с ним дома, сопровождаете его в быту, и только вы знаете, как это сложно.

– Да что уж прям сложного, – отмахивается злое радио. – Многим еще труднее. Ну да, речь плохо понимает, поведение хромает, истерит, спит неважно. Зато кое-что говорит? Да, говорит: просит попить, на ручки, поиграть даже просит. Многие о таком и не мечтают даже с семилетками, а ему и четырех еще нет. В глаза смотрит, на имя отзывается… Даже части тела знает. И пазлы собирает. Не зря мама тебе что вчера по скайпу сказала? «Никакой он не аутист!» Нет, понятно, что диагноз у него есть. Но все не так плохо, как у многих. К тому же вряд ли психолог имела в виду, что тебе неплохо бы нажраться. Еще раз повторю – тебе грех жаловаться.

– Я не жалуюсь! – орет доброе радио. – Я просто хочу выпить этот чертов коктейль. Да, в девять утра. И пошло все к черту.

– Хорошо, – наконец сдается злое радио. – Но тебе через два часа забирать его с занятий. Как ты его пойдешь забирать опьяневшая? Ну ладно, может, с этого коктейля тебя и не развезет, но будет же пахнуть. Что о тебе подумают?

Все, это конец, это конец. Сердце прыгает, как мяч под ладонью баскетболиста. Вдохнуть она уже не может, значит, скоро следующий этап: затошнит, откуда-то снизу к горлу подступит горечь. Когда она несколько месяцев назад поняла, что у нее панические атаки, то прочитала в «Википедии»: Гиппократ называл их «разлитием черной желчи». Как же точно, поразилась она тогда. Именно это она и ощущает.

Неловко затолкав себя в туалет, умывшись и глотнув воды с осадком из-под крана, она понимает, что внутри все почти успокоилось. Теперь бы полежать. Никакого коктейля уже не хочется. Да и право злое радио: как же быть с запахом?.. Но и уйти неловко – заказ-то уже сделан.

– Ваш «Лимончелло-тоник», – улыбается официант. – Что-нибудь еще? Приятного ве… Приятного дня!

Коктейль напомнил желтые круглые конфетки из детства – как там они назывались, «Лимончик»? Вкусные были. Интересно, сейчас они продаются? Что-то она их с девяностых и не видела. Может, купить? Жаль, сын не оценит: он ест примерно пять продуктов и не пробует ничего нового, даже конфет…

– Пей быстрее, надо еще в магазин зайти! – зудит злое радио.

– Зачем в магазин? – удивляется доброе радио.

– Купишь жвачку, – безапелляционно рекомендует злое радио. – Еще можно дезодорант. Какой-нибудь дешевый – «Фа» или «Дуру». Они пахнут за километр, дай бог, никто не заметил твое «Лимончелло». И ведь не вкусно тебе! На хрена деньги тратила?

– Конечно, с тобой никакого удовольствия, – обижается доброе радио. – Ты же все всегда портишь. И всегда я у тебя плохая, и все будет плохо, и всего недостаточно, и вообще, остается только умереть.

– Да ты и сама знаешь, что я права! Хуже жить можно, но почти некуда… Хотя тебе грех жаловаться, конечно. Да ты пей, пей быстрее! А то опоздаешь…

Не опоздала, пришлось даже ждать, энергично пережевывая жвачку и принюхиваясь к своему дыханию. Черт, сумка маленькая, и дезодорант с кричащим ароматом «Бали» (интересно, как они поняли, что на Бали пахнет именно так?) положить некуда…

Кордебалет Большого театра, как она называла юных клиентов развивающего центра, наконец начал выходить к родителям в коридор. На цыпочках, взмахивая руками, артистично рыча, пища и вскрикивая…

– Занимался очень хорошо, – резюмирует терапистка, как тут называют педагогов. – Учились инструкциям из двух действий. Например, «Закрой дверь и выключи свет!». Вы дома повторяйте, пожалуйста. На горшок, конечно, не садится, но ручки моет теперь очень хорошо…

Она кивает и думает: заметит ли что-нибудь терапистка? А вдруг сделает выводы? Может, заранее оправдаться, что она вообще-то не пьет? Или это будет глупо?

– Ой! Вы только посмотрите! – вытаскивает ее голос терапистки из очередного прослушивания радио. – Он сам надел обувь! Впервые сам надел обувь. Дай пять! Маркуша, ты молодец!

– Пойдем! – велит матери Маркуша, не обратив внимания на похвалу.

А у нее выступили на глазах слезы, как, впрочем, бывает, если она выпьет.

Родилась в 1984 году в Москве, живет в Королеве. По образованию математик-инженер, окончила факультет «Прикладная математика» в МАИ. Работает в ИТ-сфере. Читать любит с детства, а писать – с недавнего времени. Окончила курсы в Школе писательского мастерства Band.

Немузон

Написать…

Написать что-то…

Написать хоть что-то, слово за словом, не вдаваясь в смысл, чтобы расписаться и…

И ничего.

Антон резко потер лицо ладонями – спать хотелось жутко, глаза резал свет монитора, но до полуночи и сдачи текста осталось четыре часа пятьдесят восемь минут. Он вовсе не жаворонок и привык ложиться тогда, когда некоторые уже вставали, но пятый день подряд поднимал себя на рассвете, чтобы поймать музу до того, как релиз-менеджер поймает его самого.

Муза не любила рассветы.

Результатом героического поведения стал только недосып, туман в голове и ненависть к текстовому редактору.

А может, муза не любила Антона? Как и Рита…

Он вздохнул. Наивная мечта стать писателем была так приятна до того, как он предпринял реальные шаги к ее осуществлению. «Нет несбывающихся мечт, есть только ленивые жопы!» – с абсолютной уверенностью вещал популярный блогер-гуру-не-пойми-чего, на тренинг которого его затащила подруга. Мм… ладно, никакая не подруга, увы… Коллега. Рита. Которой, видимо, надоело в обеденный перерыв выслушивать нытье Антона о том, что в гробу он видал ваши кейсы и баги, все это скучно, пошло, то ли дело создавать росчерком пера новые волшебные миры…

Перо, что ли, купить?

После того тренинга Антон настолько поверил в себя, что записался на другой курс, профильный, узконаправленный, который должен был привести его к заветной цели – написать Великий Роман.

Антон был неглуп и самокритичен. И понимал, что начинать надо с малого, лучше с рассказов. Слов меньше. Всего-то восемь тысяч знаков. Да он себе техзадания длиннее писал!

Вот и писал бы дальше…

Мигающий курсор на белом экранном листе гипнотизировал… Куда делись полчаса? Антон с досадой отшвырнул мышку, случайно задев рукой один из проводов, воткнутых в пилот на столе: вспыхнула ярко-синяя искра и монитор, а с ним и комната – все погрузилось во тьму. Вместе с сознанием Антона.

– В ухо ему!

– В нос, нос, так смешнее.

– Отдай!

Ай! Антон вздрогнул от чувствительного укола в ухо и открыл глаза. Закрыл. Где-то он читал, что недостаток сна влияет на мозг так же, как и алкоголь. Не врали. Может, лучше позвонить в скорую и сдаться на милость психиатров самому, чем по принуждению?

Антон снова открыл глаза, переводя взгляд то на одну, то на другую мохнатую рожицу с торчащими изо лба рожками.

– Ну чо, здарова! – шмыгнула пятачком левая, бурая и потолще.

– Какое «здарова», если он… того! – Второй черт, худее и прилизанней, серой масти, отпихнул первого. – Пусти, я ему объясню.

– Не-не, мне все понятно. – Антон в миролюбивом жесте поднял руки, пытаясь хоть что-то рассмотреть в тумане. – Ребят, мне бы позвонить.

– Слышь, он, реально, не догоняет…

Антон сидел на полу неизвестно где, скрестив по-турецки ноги и держась за голову, пытаясь уложить в нее происходящее. Он умер. И не попал в рай. Нет, он никогда не считал себя праведником, но разве быть обычным неплохим человеком недостаточно?

– Почему ад? – спросил он у серой морды, та казалась ему чуть умнее и участливей.

– Ад! Слышь, во куда он собрался! – Бурый ткнул локтем напарника и заливисто захрюкал.

– Ад еще заслужить надо было, как и рай, – строго ответил серый. – Ты в серой зоне, как неопределившийся.

– И что мне теперь делать? – Антон привык сразу разбираться с непонятными условиями задачи.

– О, пошли правильные вопросы, – одобрительно кивнул серый. – Хорошие писатели после смерти становятся музами, а плохие – немузонами.

– Но я не писатель!

– А про яблоко ты написал? – вкрадчиво спросил серый.

Антон вспомнил один из немногих удавшихся ему рассказов и кивнул:

– Ну, я…

– Вот. А про кого ты там писал? – Серый поднял вверх брови и мохнатый кривоватый палец, задержав многозначительную паузу. – Ага, дошло, – довольно усмехнулся он.

– Но это же был просто… – Антон замялся, подбирая слово, – ретеллинг… Так часто делают.

– Часто, ага, а мы таких на карандаш берем. Вот этот, – поддакивая, кивнул бурый, показывая ему простой карандаш с ластиком на конце, которым его, похоже, разбудили.

Антон машинально потер ухо.

– И что теперь?

– Наряды получаю я как старший. – Серый указательным пальцем поправил очки без стекол, на что бурый закатил глаза. – И распределяю по группе. Первое время на задания будем ходить вместе.

«Роман Алексеевич Карташев. Врач-хирург. Начинающий писатель. Пишет сатирические рассказы о буднях военврача. Готовится к литературному конкурсу. Рекомендуемый тип воздействия – средний, с периодом два раза в месяц».

Похоже, у него появился постоянный клиент. Роман Алексеевич, что же тебе во врачах не сиделось? Там же адреналина через край, к чему дополнительные эмоциональные качели? Ладно. Антон шевельнул пальцами, и карточка наряда исчезла.

Сначала ему было жалко своих «клиентов». Он прекрасно помнил то выматывающее разум и нервы состояние бессилия, которое накатывало на него самого перед каждым текстом. Но помнил и другое.

Когда отчаяние доходило до предела, внутри будто щелкало. И в самый неподходящий момент начинали приходить идеи – посреди совещания или сдачи релиза, – и тогда он хватался за телефон, чтобы не забыть, не обидеть капризную музу. А все, что не давало немедленно сесть за текст, – ужасно раздражало. Как только появлялось время, бросался писать. Перечитывать. Переписывать. Выкидывать лишнее, будто отрезая по кусочку от себя самого.

И в какой-то момент наступало чувство легкой приятной пустоты в голове.

Ради этого писательского кайфа Антон был готов и к неуверенности в себе, и к приступам самобичевания – периоды ступора случались часто и были длиннее писательских. Но кайф того стоил. А более того – удивление и восторг, который он испытывал, когда кто-то читал его рассказ.

А теперь он немузон. И его задача гасить этот восторг.

Работа оказалась несложной. Шепнуть неприятных слов, отвлечь, навеять плохое воспоминание, напустить сонливости в глаза, вызвать перепад напряжения в сети, чтобы написанное исчезло, не сохранившись. Телефонный звонок не вовремя. Понос у собаки. Понос у ребенка. Вынеси мусор. Где обещанный отчет? Кран сорвать. Мелочь за мелочью расшатать нервы, добавить парочку демотиваторов – и вуаля!

Начинающий писатель, урвавший у реальной жизни полчаса-час, вместо того чтобы записать все, что целый день яркими образами мелькало у него в голове, грустным тушканчиком сидит перед пустым листом на мониторе. Чистая работа.

Антона даже пару раз похвалили: бестелесный голос, раздававшийся откуда-то сверху, из постоянно клубящегося тумана, в котором он находился между очередными заданиями.

В этот раз дело шло туго. Врач, привыкший к недосыпам и к напряженной работе в три смены, лупил по клавиатуре, вливая в себя кофе кружку за кружкой. Антон принюхался. Американо, тройной крепости. У неокрепшего ума вызовет приступ гипертонии, у непривычного сердца – тахикардию, а этот только раззадорился. И ведь текст получается даже совсем ничего. Антон на минутку отвлекся, зачитавшись. Если не мешать, а то и слегка помочь, получится вполне стоящая вещь. Не на уровне литературной премии, но достаточном, чтобы читатель улыбнулся и задумался и, на некоторое время вырвавшись из рутины, пережил кусочек иной жизни.

Антон вздохнул и щелкнул пальцами. Врач, отмахиваясь от комара, задел кружку с кофе, заливая системный блок. Не обращая внимания на вопли, Антон закрыл глаза, сосредоточился, подтер историю автосохранения, подумав, для верности еще и подогрел центральный процессор. Все.

Врач сидел, невидяще уставившись в погасший монитор.

– Выведен из строя на неделю, – прозвучал довольный голос за спиной Антона. Серый черт сделал пометку в карточке. – Ну что, следующего?

– Давай, – ответил Антон.

Чувство омерзения к себе уже стало привычным.

– Заскучал, ага, понимаю. – Серый почесал карандашом за ухом. – Сменим-ка профиль. Держи, тебе понравится. – Он, хихикая, растворился в воздухе.

Антон мельком взглянул на появившуюся в руке карточку. Потом вчитался.

«Иванова Маргарита Сергеевна. Аналитик. Талант к рукоделию. Хочет восстановить навыки. Рекомендуемый тип воздействия – интенсивный, однократный».

Рита?

Рита распутывала длинную нитку непослушными, отвыкшими пальцами. Как давно она не плела. Ну же, тихонечко… Все. Узел. Снова!

– Ничего не выйдет, – прошептала она, сдерживая слезы обиды. – Зря затеяла. К тому, что предано, не вернуться.

Лет двадцать назад плетение давалось ей легко. Она сама придумывала схемы, тщательно прорисовывая их в школьной тетрадке. Потом искала бисер – лучше чешский или японский, он равномерно прокрашен и откалиброван. Нить, тончайшую леску, за которой Рита ездила на другой конец города. И за тонкими иглами, которые надо было держать уверенно, но не слишком сжимая, чтобы не погнуть и не сломать.

Она хотела поступать в художку, на ремесла, но… «Это не работа! Сначала получи нормальную профессию, а потом делай что хочешь!» Слова матери были правильные, Рита и сама это понимала. Но отчего было так уныло и тошно внутри?

После того разговора иголка была сломана, нитка скатана в злой спутанный комок, а пакетики с бисером отправлены в коробку под кровать. При переезде Рита не решилась ее выкинуть и, не раскрывая, сунула в коробку побольше, с надписью «Разное».

И вот, достала. Перебрала пакетики с ярким, блестящим бисером. Расстелила рабочий коврик, прижав по углам, чтобы не скатывался. Разместила вокруг него инструменты: сверху лоточки для бисера, ножницы, нитку и иглы – справа, под рабочую руку. Немного поколебавшись, выложила на коврик колье, которое тогда бросила. Раскрыла слегка пожелтевшую от времени тетрадку, нашла нужную схему, насыпала в лоточки бисер, взяла неловкими пальцами иголку и задумалась, слегка поглаживая пальцами левой руки незаконченное украшение. Кивнула: делать с начала, и набрала на нить первую порцию бисерин…

– Все зря, – услышал Антон шепот Риты и подошел поближе.

Расстроена. Он тыльной стороной ладони легонько коснулся ее щеки. Конечно, она его не увидит, не почувствует, но кое-что он все-таки может.

Антон огляделся, взял второй стул и присел рядом. Положив руки ей на плечи, он легкими поглаживающими движениями снял напряжение, а потом стал вытаскивать из памяти застарелую обиду на мать. Девушка слегка откинулась назад и, закрыв глаза, тихо плакала.

– Это хорошо, – шептал ей приятный странно знакомый голос. – Выплачь, прости и себя, и ее, начни все сначала.

Рита вздохнула, вытерла слезы, немного подышала, успокаиваясь, прислушиваясь к ощущению трепещущей легкости в груди. Как давно она этого не испытывала – предчувствия, что все получится. Она потянулась за ножничками, отрезала спутанную нить, оставшийся короткий, неудобный для работы конец вдела в иголку и аккуратными движениями закрепила, отрезала лишнее, приладила новую нить и бисеринку за бисеринкой возобновила плетение.

Антон с мягкой улыбкой смотрел то на тонкие пальцы, сжимающие иглу, то на шепчущие губы и удивлялся возникающему в нем нежному чувству.

– Поздравляю с первым провалом, – съехидничал появившийся в комнате черт. – Исправлять будешь?

– Нет.

– Ладно, – махнул лапкой серый. – Отмечу, что больше не наш клиент. Можно разок и поблажку сделать. Но помни, ты – немузон, а не муза! Передохни, меня наверх вызывают, что-то у них там не срослось.

– Из-за Риты? – вскинулся Антон.

– Нет, вряд ли, – рассеянно почесал за ухом черт, растворяясь в тумане.

– Ошибка? – Антон растерянно смотрел на мявшихся перед ним чертей. – Я могу ожить? Но ведь прошло время, меня же?..

– Не-не, технически все чисто будет, не парься, – успокоил его бурый. – Про пространственно-временной континуум слыхал?

– Ну…

– Гну. Моя специализация. Поинтереснее будет, – бурый стрельнул глазами, – чем «я – насяльника, распределяю наряды», – передразнил он серого, который скрестил руки на груди и отвернулся.

– И как мне?..

– Уволиться, – поджав губы, ответил серый. – Вот бланк. – Он протянул Антону лист плотной бумаги. – Заявление стандартное, только подписать.

– Слышь, Антоха, мож, останешься? Ты хорош, – с надеждой спросил бурый.

– А у меня есть выбор? – удивился Антон.

– Конечно! У вас, людей, выбор есть гораздо чаще, чем вы думаете.

– Возвращайте.

Как только Антон поставил точку в конце подписи, бланк исчез из его рук.

– Ай! – схватился он за ухо, в которое бурый неожиданно воткнул карандаш.

Ох-х… Антон очнулся на полу, потирая ноющее ухо. Посмотрел на часы-браслет: девятнадцать сорок восемь, дата та же, минут десять был в отключке. Еще успеет записать этот странный сон. Он поднялся и уселся за стол. «Надо же, комп не сгорел, даже пустой лист сохранен. Халтуришь, немузон», – рассмеялся Антон собственной шутке и написал первую фразу: «У вас, людей, выбор есть гораздо чаще, чем вы думаете». Задумался. Улыбнулся и кивнул. Взял мобильный, нашел нужный номер и быстро, чтобы не передумать, нажал кнопку вызова.

– Алло, хм, Рита? Это Антон, да. Узнала? – спросил он с нервным смешком. – Хм, нет, не по работе… Рита, я понимаю, что неожиданно, но может, ты согласишься сходить куда-нибудь сегодня? – Он напряжено вслушивался в повисшую паузу. – Да? Да!

Петербургский литератор родом из глубинки. Родился в 1998 году в Псковской области. По образованию инженер-биотехнолог. Имеет магистерскую степень по биоинженерии и биомедицине.

Публиковался в изданиях «Рассказы», «Без цензуры. Unzensiert», «Опустошитель», «Уральский следопыт», «DARKER», антологиях «Metronomicon: СПЕЦБИОТЕХ», «Будущему – верить!» и «Депрессия. Торг. Писательство». Член Ассоциации авторов хоррора. Участник литературной резиденции «Обсерватория фантастики» («Архипелаг 2024»).

С июня 2021 года – главный редактор литературного сообщества «Большой проигрыватель».

Пишет в основном в жанрах научной фантастики и хоррора, но также котирует юмор и магический реализм.

Шрифтом Брайля

Софиты бьют в глаза. Глухая, неестественная тишина висит над всем концертным залом. Рябь теней стелется по зрительским рядам. Руки уже перестали дрожать, и я кладу их на гитарный гриф.

Я чувствую, как бьется кровь в маленьких капиллярах подушечек пальцев. Чувствую удары сердца, размеренные, как стук метронома. Чувствую жар и холод, страх и восторг и натянутое в зале напряжение.

Все, что мне остается, – закрыть глаза и начать играть.

Три месяца назад я и понятия не имел, что буду выступать на самом большом академическом концерте в Большом зале Московской консерватории. Для музыканта вроде меня это почти Голливуд. И хотя все давно хвалили мою технику, манеру, талант и слух, я думал, что лишь через пару лет дорасту до такого выступления. Поэтому, когда меня пригласили, взлетел на седьмое небо незамедлительно.

Но судьба оказалась слепа. Невесть откуда взявшаяся в столице вспышка эпидемического паротита докатилась и до меня. Две недели я умирал в больнице, распухший и прибитый к кровати. Злился, что не могу готовиться к концерту. А потом меня настигли осложнения.

Осложнением стала потеря слуха – а для музыканта вроде меня это почти приговор. Оглох я не полностью, но врачам приходилось говорить со мной втрое громче. Теперь о том, чтобы уловить тончайшую настройку струн или подвести точно выверенное плавное крещендо, не могло быть и речи.

Врачи сказали, что глухота может быть временной и в течение месяца слух может восстановиться. Прикинув так и этак, я написал в консерваторию, сказал организаторам концерта, что мое участие под вопросом и пусть на всякий случай ищут замену, а потом уехал на родину под Смоленск – к маме и дедушке. Раз врачи все равно не могут помочь, решил я, пусть помогают стены.

Самочувствие почти восстановилось, слабость постепенно отпускала. Два раза в день я брал в руки гитару и пытался играть, но спустя пять минут обессиленно откладывал ее. Потом сидел на колченогом стуле, глядел в пол, вцепившись в волосы, и слезы капали на облезлый ковер с кончика моего носа.

Мама ухаживала за больным дедушкой. Он уже не ходил, стал забывать слова. Иногда не узнавал маму, иногда – меня. В нем виднелся лишь бледный призрак человека, который когда-то растил меня наравне с матерью. Я прислонялся ухом к его губам, чтобы расслышать.

– Володя… – бормотал он. – Паша…

– Я Леша. Леша, дедушка, – терпеливо отвечал я, беря его за руку. – Я здесь.

– Слушай… Слушай…

Я слушал его, но он так ни разу и не смог продолжить фразу. Лишь повторял это слово.

Ночами мне не спалось. Дедушке часто становилось плохо, по ночам мы с мамой дежурили у его кровати, но даже в мамину «смену» мне подолгу не удавалось сомкнуть глаз. Все время мерещился стук.

Я вспоминал, как в детстве просыпался по выходным, ночуя у дедушки, от ритмичного стука. Тук-тук-тук. Тук-тук. Шорох, тук. Тук-тук.

За столом в гостиной дедушка занимался каким-то загадочным неизвестным ремеслом. Не знаю, откуда он брал эти стопки толстой желтоватой бумаги, но ею были забиты все шкафы в гостиной. Он вкладывал лист в железную рамку с ячейками и выгравированными внутри точками и водил по ней затупленным шилом – он называл его грифелем. Находил ячейку, нашаривал одну из шести точек и – тук-тук – вбивал в нее грифель. Плотная, похожая на картон бумага вспучивалась бугорком. В сочетании точек на шести полях крылись буквы, которые я не мог прочесть.

Я столько лет прожил в доме деда и до сих пор не узнал, что же он все-таки писал шрифтом Брайля по ночам, когда я был маленьким.

Помню, когда учился в школе в первую смену, приходил после уроков к дедушке. Иногда я заставал его с аккордеоном в руках. Один в квартире, растягивая мех и качая в такт головой, он играл старые вальсы и военные песни. «На сопках Маньчжурии», «Подмосковные вечера», «На прекрасном голубом Дунае»… Не раз я видел, как блестят слезы, рассыпаясь по его лицу, иссеченному морщинами и шрамами.

Услышав, как я хлопаю дверью, он вскидывал голову, прислушиваясь, – в этот момент он был похож на сторожевого пса, заслышавшего в отдалении шаги. Он сторожил свой покой и свой мир. И лишь в ответ на мое приветствие расслаблялся и улыбался, кивая мимо меня. Его незрячие глаза в россыпи шрамов глядели в пустоту.

Он спешно скидывал ремень, осторожно ставил аккордеон на комод и протягивал руку в сторону моих шагов. Я жал ее и морщился от боли. Хватка у него всегда была стальной.

Мне всегда нравилось смотреть, как дедушка играет. Его руки качали мех аккордеона, наполнявший комнату музыкой, как кузнечный мех наполняет пламенем горн. Я глядел на его лицо, сосредоточенно хмурившееся, и проникался трепетом и восторгом. Музыка манила меня, но аккордеон казался громоздким и слишком неказистым. Мне хотелось чего-то более легкого… ну, и модного, чего уж скрывать. И я все же выпросил в третьем классе у родителей гитару.

Меня записали в музыкальную школу. Дед помогал мне заниматься. Сам он гитару в руках не держал, но всегда слушал мою игру и безошибочно улавливал любую фальшь. Помогал с динамикой: где нужно сыграть тихонько, а где повести крещендо, какой фрагмент отыграть бодро и отрывисто, а какой меланхолично и мягко. Иногда мы спорили. Так креп мой талант и вытачивалась манера. Музыкальную школу я окончил на отлично и заниматься не бросил. Так начинался путь, по которому я сейчас иду.

Еще в школе я любил проводить вечера у дедушки. Как бы банально это ни звучало, он научил меня играть в шахматы. И какие у него были шахматы! Специальные. Резные деревянные фигуры – крупные, со стержнем в основании, чтобы вставлять в отверстия в доске. Дедушка обшаривал доску, чтобы оценить позицию, и закрепленные таким образом фигуры оставались на своих местах.

Вот только в этой игре мне не так везло. Я неизменно проигрывал. Когда был маленький, все время обижался, потом просто расстраивался, потом – слегка досадовал.

– Проигрываешь – значит учишься, – улыбался дед.

Сначала я вообще не понимал логики в этой фразе. Потом понял, что надо искать причины проигрышей. Потребовалось немало лет, чтобы осознать, что «я тупой и это не лечится» – не та причина. Зато внимательнее оглядывая доску и продумывая последствия ходов, я добился того, что свел пару партий с дедушкой вничью.

Его улыбка в тот день наполнила комнату счастьем так же, как меха аккордеона наполняли ее музыкой. Ни раны, ни возраст не могли скрыть красоты этого счастливого лица, наполненного волей и любовью.

Второй раз такое выражение я видел, когда сообщил ему, что поступил в консерваторию. Это был последний раз, когда я видел его в полном здравии. Приехав спустя полгода, я заметил пыль на стоящем на комоде аккордеоне. Через год на нем висели штаны. Через полтора года наша шахматная партия закончилась, не начавшись. Дедушка забыл, как расставлять фигуры.

Тогда он плакал, а я старался держаться. Не знаю зачем.

Подготовка к концерту шла ужасно. Пьеса не давалась, дедушка был плох, мама устала, сон все так же не шел. Поворочавшись пару ночей, я открыл шкаф гостиной, битком набитый тетрадями из брайлевской бумаги, сшитыми по двадцать–тридцать листов, и уселся переводить.

Расшифровка происходила по ночам во время моих дежурств. Пока мама спала, я доставал из шкафа наугад тетрадь и садился ее читать.

Сперва нашел азбуку Брайля в интернете. Запомнил значения сочетаний точек. Точка слева вверху – «а». Две точки слева (вверху и посередине) – «б». Самая вредная фигура тетриса – «в». И так далее. Первую страницу я расковыривал по буквам. Мало-помалу стал их запоминать. К концу второй страницы мог читать, не сверяясь со шпаргалкой, хоть и не очень бегло.

Дело было в войну. Мне двенадцать лет стукнуло. Человек семь мальчишек нас было или восемь… Раньше думал, на всю жизнь запомню – а нет, с возрастом стал забывать детали. Больше полувека прошло, не шутка.

После заката надо было еду в лес партизанам отнести, нас иногда посылали. Гитлеровцы часто поодаль ездили патрулями. Сорок второй, что ли, год это был. До контрнаступления. Взрослых бы поймали, допрашивали, а с мальчишек что взять? На озеро купаться пошли, взяли в узелки что мамка с собой завернула, да и все. Или коров пасти в поле уходили.

Коров в поле не пасли на самом деле. Мины там были, наши при отступлении оставили. Краем того поля мы на партизанскую тропу и ходили. Пока ее в один день не раскрыли.

Партизан гнали, гнали и нас. Немцы ехали на грузовике и стреляли вслед, кора на соснах трещала, вокруг свистело и бахало – страшно было до безумия. Я никогда в жизни так не бегал. Не думал, что можно вообще бежать с такой скоростью. Когда просека кончилась, поздно было тормозить. Я лишь свернул обратно к деревьям, пробежав по краю минного поля.

Когда сзади полетела земля и обдало жаром спину, я понял, что обогнал взрыв. Только оказалось, не один я тогда выскочил на то поле. Уже забегая в лес, обернулся – и следующая мина посекла не только грузовик с немцами, но и мои глаза.

Мальчишки-друзья меня доволокли все же до деревни. Долго выхаживали. Тяжело было смириться с тем, что я теперь не вижу. Пришлось привыкать. Мне долго-долго снились сны. Цветные, яркие. И сейчас иногда снятся такие, но редко. Очень давно я не видел снов, Леша.

Почему-то в записках деда оказалось много обращений ко мне. Может быть, он писал эти мемуары, чтобы оставить память, и посвящал их внуку – посвящения на первой странице я не нашел, потому что не нашел, собственно, первой страницы. Но мне думалось, что он просто знал. Знал, что я буду читать его записи, и обращался ко мне сквозь годы и туман рассудка. Он будто сидел рядом и рассказывал о своей жизни – так, как никогда не делал раньше.

Долго я читал о дедушкином детстве, о жизни в бедной деревне, о послевоенных тяготах, об уходе за скотиной и чистке чугунков и ведер осокой и речным песком. А потом остановился. В душе как будто вспучился и лопнул какой-то пузырь. Этим пузырем был стыд. Мне показалось жульничеством и неуважением к деду читать его записи глазами.

Я перевязал лицо полотенцем, положил пальцы на испещренную неровностями бумагу… и опешил. Под пальцами буквы сливались в нечитаемый поток точек. Приходилось ощупывать каждый миллиметр этого бугристого холста, чтобы по крупинкам выцеплять из него историю. Я почувствовал себя четырехлеткой, который читает по буквам.

«Незрячие работали на производстве. Это может…»

Прочитав первое предложение, я вспотел. Сдернул повязку с глаз и увидел на часах, что прошло почти тридцать минут. Малодушная течь возникла в моей душе, и решимость прочесть историю «как положено» стала сочиться из нее капля за каплей.

Чтобы отвлечься, я взял в руки гитару. Закрыл дверь в гостиную, чтобы не мешать матери. Поставил на пюпитр ноты, выдохнул. Стал бегать пальцами по грифу, рассыпая по дедовой спальне пеструю мишуру звуков. Звуки не достигали моего сознания, оно скрылось в раковине черепа, словно моллюск. Да и ушей, признаться, они тоже почти не достигали. Я чувствовал, как вибрирует прижатая к груди дека, как щекочут пальцы шероховатые басовые струны.

А потом сконцентрировался на этом ощущении.

Мозоли на пальцах левой руки не оставляли им никакой чуткости, поэтому читал я правой. Но запомнив чувство шероховатости струн, ощутив рельеф обмотки, я перенес это чувство на брайлевские тетради. Почему-то пошло быстрее.

Незрячие работали на производстве. Это может показаться странным, а может и вовсе безумным, но работали успешно. Всех инвалидов по зрению: жертв войны, производственных травм, несчастных случаев – переселяли в отдельные районы рядом с производственными цехами. От дома до цеха было идти пять минут через двор. Я уже освоился ходить с палкой, теперь мне выдали трость. Гладкая, с рукояткой на петле. Сказали, что белая. Не та узловатая коряга, что была в деревне.

Перебираться в город было страшновато. В деревне людей осталось мало, родители умерли. А тут государство предложило помощь. Деревенские меня перекрестили, почеломкали и отправили в город.

Производство было, как говорили тогда, многопрофильное. Делали все: от табуреток до противогазов. У нас в цеху вытачивались детали для автомобилей. Привыкал небыстро. Мастер был мужик толковый. Не пил, работу знал, объяснить умел хорошо.

Спустя год перезнакомился, сдружился. Василий был с противогазного цеха. На аккордеоне играл. Я заслушался однажды на празднике, да и попросил, чтобы он меня научил. Он тоже незрячий был, только несчастный случай – на охоте ему глаза дробью выбило. Играть до этого умел, переучиться пришлось только на брайлевские ноты. Талантливый мужик был, умер только рано от водки.

А Гришка-Суржик завел другую забаву. Заказал у руководства слепецкие шахматы, поставил доски в комнате отдыха и всех стал учить. Говорил, через полгода турнир проведем среди коллектива. Кто выиграет, тот получит такую доску.

Мне понравились шахматы. Я ощупывал их и представлял себе войска: как они разбредаются по клеточкам-полям, заминированным угрозой. Так я думал об этих шахматных полях – и каждая пешка, которой я жертвовал, чтобы подвести короля к мату, казалась мне двенадцатилетним мальчишкой, которому выбило осколками глаза, чтобы спустя несколько лет мы объявили шах и мат Рейхстагу.

Леша, если ты сейчас читаешь это, то принеси, пожалуйста, воды. Сейчас я захочу пить.

Читая этот фрагмент, я как обычно сидел около дедушкиной кровати. Он проснулся, застонал – я скорее почувствовал, чем услышал это, – и попросил знаками пить. Я совсем не удивился и поднес к его рту стакан с трубочкой. Он напился, пожевал высохшими губами, заерзал. С грустью глядел я на впалые щеки, высокий морщинистый лоб и перечеркнутый белым крестом шрамов нос.

Призовые шахматные доски… А я всегда удивлялся, зачем дедушке их пять штук. Он всегда смеялся и отвечал: «Не зачем, Лешка, а почему!»

Они и сейчас лежали под кроватью стопкой, и слой пыли на них был для меня святым и неприкосновенным. Он был памятником дедушкиному угасанию. Если есть эта пыль – значит, есть и память о человеке, который не давал зарасти пылью всем этим вещам. И эту память я не готов был уничтожить.

Тем днем я занимался на гитаре три часа кряду. Звуки не пробивались сквозь вату, забившую уши, но пальцы стали чувствительнее и быстрее. Я ощущал, как отдается в грудной клетке вибрация гитары, и теперь знал наверняка, что музыку не нужно слушать ушами. До концерта оставалось две недели, я написал организаторам, что буду выступать.

После такого дня, полного звуков и открытий, ночная тишина, усугубленная глухотой, стала невыносимой. Захотелось сказать что-нибудь. Я спросил:

– Дедушка. А помнишь, ты вальс играл? «На сопках Маньчжурии»?

– На соп… как?.. – слабо выронил дедушка.

Я прочитал по губам, а не услышал.

– Кто?

И мы опять замолчали. Я вытер подступившие слезы и сжал его руку. Он ответил. Хватка у него была уже не той, что раньше, но все еще крепкой.

И вдруг он улыбнулся. Нет, он не помнил вальс, но он понял, что я рядом. И я понимал, что ему не просто тяжело быть больным и старым. Ему тяжело вдвойне из-за того, каким он был всю жизнь. Монолитом. Ледоколом, прущим напролом сквозь слепую тьму судьбы.

И теперь он снова почувствовал себя им – пусть на миг. Его рука сильна как прежде, моя ладонь смялась, хрустнули пальцы. Дедушка улыбался, и слезы радости сочились из-под запавших век.

Леша, ты уже понял, как нужно слушать. Когда-нибудь ты поймешь, как жить – этому я тебя не научу. Слушай сердце и не удивляйся насмешкам судьбы. Я столько лет прожил в черноте и столько написал своим грифелем слов, что начал понимать кое-что о Судьбе. Она слепа.

Судьба пишет наши жизни шрифтом Брайля. Никто не знает, куда соскользнет ее грифель. У кого-то жизнь заканчивается – и на этом все, Судьба убирает эту запись в ящик. А у кого-то жизнь становится историей. Тогда Судьба иногда достает ее из ящика, чтобы перечитать иногда за рюмкой чая.

Сделал ли я все, что мог? Нет, наверное. Мог бы больше. Я не занял первое место в шахматном чемпионате по Смоленской области. Всего лишь третье. Не прочитал всех книг, которые хотел. Не разучил все пьесы, о которых мечтал; да и теперь не разучу – руки уже с трудом поднимают аккордеон, а пальцы деревенеют.

И все-таки мне не о чем жалеть. У меня были друзья, подарившие мне жизнь. У меня была дорогая и любимая супруга. Моя дочь достойная женщина, а внук – великий музыкант. Жизнь продолжается. Истории пишутся где-то там, небесным грифелем. Я твердо знаю, что мою историю перечитают. Если не Судьба, то ты, Леша.

Два месяца незаметно пролетели за чтением дедушкиных рукописей, игрой на гитаре и помощью маме по дому. И теперь я играю.

Я сижу на сцене Большого зала Московской консерватории – на академическом музыкальном олимпе, в самом сердце нот, синкоп и фермат. Снаружи облетает улицы осень, за кулисами пахнет деревом и немного лаком, а на сцене – ничем. Хотя нет. Пахнет музыкой, светом и немножко пылью.

Сцену окутывает неестественная тишина, пелена глухоты закрывает от меня зал и струны моей собственной гитары. Пальцы, бесконечно чуткие от чтения шрифта судьбы, бегают по струнам и ладам, летяще касаясь их и извлекая звуки. Ноты накатывают на зал волнами, затейливая полифония стелется под кожу, идеальные крещендо тянутся сквозь застывший сверкающий воздух консерватории.

Я ничего этого не слышу.

Я вспоминаю последнюю запись. Думаю о ней, о дедушке, о музыке, шахматах, судьбе и все еще теплом грифеле, лежащем, как талисман, в нагрудном кармане пиджака. Я не думаю о смерти и не думаю о слезах. Есть вещи, которые сильнее смерти. Музыка. Память. Любовь.

Я играю.

Это последняя запись, Леша. Чувствую, руки слабеют. Грифель все труднее держать. Когда ты прочтешь это, я уже не смогу с тобой поговорить. Иногда больно думать, что я не видел своими глазами ни тебя, ни твою маму, ни многих других, кто был и будет с вами рядом.

Слушай свое сердце. А мое замолчит ровно в тот миг, когда ты возьмешь последнюю ноту на своем первом концерте в Большом зале Московской консерватории. Я услышу тебя отсюда, не бойся. И не смотри на мои записи такими большими глазами. Это всего лишь бугорки на бумаге.

Я научил тебя слушать, но не могу научить жить. Этому ты научишься сам – если будешь слушать, как выстукивает твою историю небесный грифель. Только не полагайся на уши.

Играй, Леша. Играй. Не жалей обо мне. Никогда не жалей.

Я играю, и слезы щиплют щеки. Я весь превратился в нерв, звенящий, как струна. Сердцем я слышу каждый шепоток в зале, вижу каждый приоткрытый от восторга рот, чувствую, как поднимаются мелкие волоски на затылках. Ощущаю каждую сжатую в кулаке ладонь. И слышу сквозь километры, как, улыбаясь, уходит старый человек в лучший мир, где снова будет молод и силен; и чувствую, как тяжелая крепкая рука сжимает мне плечо.

Я в последний раз слышу его голос, и он говорит мне: «Спасибо».

А потом все обрывается. Затихает последняя взятая нота. Последний удар его сердца. Последние секунды жизни, превратившейся в историю.

В зале повисает тишина. Тугая, натянутая, как тетива. И с этой тетивы срывается грохот. От него дрожат стены и звенит в груди. От него покачиваются роскошные люстры и колышутся портьеры. И тогда ко мне возвращается слух. Широким крещендо он набирает силу – и спустя несколько секунд мне кажется, что я сейчас оглохну снова.

Я улыбаюсь этой горькой шутке судьбы, написанной шрифтом Брайля. Я молчу, стоя перед огромным залом наедине со своей светлой скорбью. И каким бы ни был оглушительным грохот аплодисментов, я слышу сквозь него еще один звук – стук грифеля судьбы, пишущего новую историю.

Родился в 1991 году в Москве. Победил в конкурсе рассказов Alpina Digital в номинации «Мистика» (2024). Вошел в лонг-лист премии «Лицей» с неопубликованным сборником рассказов «Добрые люди» (2023). Участвовал в семинаре молодых писателей «Мы выросли в России» от Союза российских писателей (2023, Махачкала). Учился литературному мастерству в Creative Writing School на курсах «Редактирование для писателей», «Пишем роман», «Проза для продолжающих», «Проза для начинающих». По итогам курса «Проза для продолжающих» выпускной рассказ вошел в шорт-лист (2022). Ведет телеграм-канал о своем творчестве: https://t.me/nadobromslove.

Бакалавр прикладной математики Высшей школы экономики. Работает владельцем продукта в крупнейшем банке-экосистеме.

Старая квартира

Рассказ

Огромная лужа, разлившаяся за ночь у подъезда Густава Гроссмана, внезапно исчезла к обеду. Чего нельзя сказать об ужасном настроении, которое, кажется, вовсе не собиралось исчезать, сколько ни свети на него солнцем.

А солнце светило – весна, которой, в согласии с календарем, предписывалось явиться три недели назад, наконец-то заглянула в Кенигсберг. Пробежалась игривыми лучами по черепичным крышам Амалиенау, бросила длинные тени кленов и ясеней на мощеные улочки. Да чего уж там, даже высушила лужу! А вот с настроением Густава не справилась.

– Я покажу, я им покажу, – бурчал он себе под нос, отбивая каблуками скоростной ритм. – Ишь, надумали шутить!

Прохожие расступались, ощущая загодя его агрессивный напор. А некоторые даже оборачивались и глядели вослед, стараясь уразуметь, что могло так разъярить невысокого, отчасти пухленького, лысеющего господина в солидном костюме-тройке.

– Мама, чего это дядя злится? – вопросил на всю улицу шестилетний мальчуган, мимо которого пронесся Густав.

– Тсс. – Мама приложила палец к губам. – Просто дядя встал не с той ноги.

Она, конечно, ошибалась – Густав встал с правой ноги, как он делал каждое утро всей своей сорокалетней жизни. Он вообще не допускал, чтобы в ежедневную рутину вмешивались непредвиденные обстоятельства, а уж начать утро с левой… Нет, увольте! Но вот уже вторые сутки все в жизни Густава шло наперекосяк, а если сказать прямо – катилось к чертям. Виной тому была злополучная квартира, которую он снял неделю назад. Сперва ничто не предвещало беды, но потом…

Меж безлистных деревец, растянувшихся вдоль улицы, наконец показалась цель, к которой так стремился Густав, – большой трехэтажный дом, напоминавший недостроенный дворец. Первый этаж был облицован красным кирпичом, переходившим в серые каменные стены, которые в свою очередь упирались в покатую крышу с несколькими конусовидными башенками. Из фасада выдавались два эркера, причем правый – под стать кирпичной кладке – доходил только до второго этажа, служа полом для миловидного балкончика с узорным ограждением и тонкими столбиками, поддерживающими черепичный навес. Нужный вход располагался с торца – к массивной деревянной двери вело восемь невысоких ступеней. Преодолев их, Густав резко остановился и только тогда почувствовал, как запыхался за свой десятиминутный путь. Рот непроизвольно приоткрылся, руки сами собой уперлись в колени, и Густав, дав волю ослабшему телу, принялся остервенело дышать. Если бы он нашел силы посмотреть вверх, то заметил бы каменную гаргулью, охранявшую вход в дом, которая и распахнутой пастью, и скрюченной позой очень напоминала его самого.

Придя в себя, Густав постучал в дверь – достаточно тихо, чтобы сохранить приличия, но в то же время вполне громко, чтобы подчеркнуть серьезность намерений как можно скорее увидеть хозяина. Однако никто не отозвался – то ли дверь не пропускала звуки изнутри, то ли Густава никто не собирался встречать. Хмыкнув (а точнее, резко выдохнув – дышать было все еще непросто), Густав постучал снова – на этот раз кулаком. И опять тишина.

– Ну, знаете… – проговорил он сквозь зубы и, отбросив напускное благородство, забарабанил обеими руками.

Спустя полминуты за дверью таки послышалась суета, что-то зазвенело, и затем дверь медленно, под скрипы и легкое кряхтение, отворилась. За порогом стоял высокий мужчина с длинными волосами, небрежно уложенными на косой пробор. Одет он был в потертый узорчатый халат – не в пример официальному наряду Густава, на его черные стоптанные туфли налипла паутина, а в руке он держал подсвечник с потухшей свечой.

– Господин Гроссман? – проговорил высокий неожиданно тонким голосом. – А я был в погребе, искал…

– Разрешите войти? – нетерпеливо перебил его Густав.

– А… Да, пожалуйста. – Высокий посторонился.

Густав, откашлявшись и показательно вытерев ноги, хотя никакого коврика для этих целей на крыльце не было предусмотрено, шагнул за порог. Пробубнив что-то, он вопросительно посмотрел сперва на высокого, а затем на вешалку у двери, высокий суетливо кивнул – и Густав оставил на крючке цилиндр, недавно купленный в магазине Рихтера на Кнайпхоф.

– Проходите, господин… О, простите, я подниму! – Высокий неловким движением задел вешалку, с которой тотчас же свалилось и хозяйское пальто, и цилиндр Густава.

Густав, сохраняя остатки терпения, кивнул и вошел в просторную светлую комнату – эркер делал свое дело, – увешанную картинами. Не стремясь к избыточной точности, Густав оценил их количество в тридцать штук. Считать Густав любил деньги или предметы, на которые их было легко обменять, а эти картины… Он сильно сомневался, что даже с накопленной годами сноровкой смог бы выручить за них хотя бы по марке за штуку.

Высокий вошел вслед за Густавом, указал ему на диван, а сам присел на кресло-качалку в углу. Едва коснувшись тряпичного покрытия, Густав взорвался:

– Господин Клаус, я требую объяснений, почему вы вводите в заблуждение своих арендаторов!

– В заблуждение? – Высокий отстранился, впрочем, кресло-качалка спустя мгновение сделало его только ближе к Густаву. – О чем это вы? Каких арендаторов?

– Своих арендаторов в моем лице! – Густав со всего размаху хлопнул себя ладонью по груди, отчего «лице» прозвучало сбивчиво. – Почему вы не сообщили, что в квартиру, которую я снимаю, ведет еще и черный ход?

– Позвольте. – Высокий округлил глаза. – Но в квартире нет никакого…

– Тогда каким образом туда попадают посторонние?!

– Да откуда же…

– Вы, возможно, забыли, но я – деловой человек! – продолжал распаляться Густав. – У меня дома хранятся важные бумаги по торговым делам. Деньги, наконец! А еще у меня есть жена, которая теперь не может позволить себе совершать туалет, потому что, оказывается, в квартиру может попасть не пойми кто и застать ее…

– Ничего не понимаю! – Высокому удалось-таки перекричать Густава. – Какой такой не пойми кто? Откуда?

– Откуда? – Ответный крик высокого смутил Густава, отчего он сбавил тон голоса. – Это уж вам виднее. Вот только не далее как вчера вечером, вернувшись домой, я застал в гостиной незнакомого мужчину! И только я задал вопрос, как он как ни в чем не бывало вышел в коридор и исчез! Почему по моей квартире разгуливает посторонний?! И как он, черт возьми, в нее попал?!

– Помилуйте, господин Гроссман. – Высокий вытащил из складок халата платок и промокнул лоб. – В квартире нет никаких черных ходов.

– Так, значит, у него был ключ! Вы раздали ключи от квартиры всему Амалиенау?!

– Никому я не… Господин Гроссман, подскажите, а вы были в квартире один?

– Не понял.

– Ну… – Высокий снова вытер лоб и помедлил, словно подбирая слова. – Ваша жена была в тот момент дома?

Густав сжал зубы и примерно за пять секунд покраснел до состояния перезрелого томата.

– Господин Клаус, – грозно прошипел он. – На что это вы намекаете? Уж не на то ли, что моя жена путается с…

– Нет-нет! – Высокий замахал руками. – О боже. Конечно, нет! Так жены не было в квартире?

– Не было, черт подери!

– Значит, мужчину, кроме вас, больше никто не видел?

– Не видел, конечно!

– А вы не допускаете… – Высокий опять потянулся ко лбу, но, остановившись, повесил платок на подлокотник кресла, словно на сушилку. – Не допускаете, что вам просто показалось?

– Показалось?!

– У меня тоже, знаете ли, был случай… – Высокий противно захихикал. – Сижу я прямо тут, в кресле. И слышу: в погребе будто бы кто-то шагает. Женушка испугалась, говорит, пойди да проверь. Ну, я спускаюсь вниз – вроде никого. А тут р-р-раз – и под ноги выскакивает здоровенная крыса! Размером с кошку, представляете? И топает – ну практически как человек. Побежала она, значит, по лестнице, и тут жена наверху ка-а-ак заорет. Вылезаю и вижу: взобралась она на диван да пальцем тычет в крысу, убери, кричит, убери. Ну а я что, дверь открыл, а крыса тут же и прошмыгнула на улицу. Больше не возвращалась, хе-хе.

– Что за вздор?! При чем тут крыса? – Густав замер, пару раз глубоко вдохнул и выдохнул, а затем ровным голосом без малейшей интонации продолжил: – В общем, господин Клаус, если вы не можете объяснить произошедшего, я требую переселить нас в другое помещение! Хватит с нас потрясений!

– Но господин Гроссман. – Высокий взволнованно посмотрел на Густава. – У меня нет другой свободной квартиры. К тому же… Гхм… Памятуя о том, что вы деловой человек, позволю себе отметить, что в заключенном договоре нет пункта о…

– А-а-ах, в договоре? – Густав вскочил с дивана, да так резко, что, кажется, созданный им поток воздуха привел в движение кресло-качалку, – а может, и сам господин Клаус поспешил оттолкнуться. – Не хотите по-хорошему? Значит, я пойду в полицию! Найду на вас управу! Ишь что удумал, обдирать честных людей! Да это ни в какие ворота…

Последнюю фразу Густав договаривал уже на крыльце. Он попытался громко хлопнуть дверью, но она была настолько тяжела, что передвигалась со скоростью пожилой черепахи. И лишь закрыв ее, Густав вспомнил об оставленном в прихожей цилиндре. С минуту помялся в помыслах постучаться, но гордость победила, и, задрав подбородок, он спустился по ступеням и зашагал к ненавистной квартире.

Солнце все так же светило, а Густав все так же не обращал на него внимания. На этот раз он решил пройти напрямик: аллея Луизы, на которой стоял дом Клауса, и Шреттерштрассе со съемной квартирой разделялись улицей Шиллера и двумя рядами еще не очень знакомых дворов. Однако, упершись в неожиданный забор, а потом со всего маху наступив в глубокую лужу, напоминавшую небольшое болотце, Густав позволил себе перейти с упоминания черта на слова погрубее и повернул обратно на мостовую. К источаемому в окружающий мир недовольству добавились хлюпающие ботинки да испачканные брючины, а встречные прохожие теперь расступались еще более охотливо.

Добредя до дома, Густав первым делом заглянул в продовольственную лавку, которую он держал за соседней с подъездом дверью. Клара переставляла товары – это была его идея, чтобы покупатели, по обыкновению подходя к привычным полкам, натыкались на что-то неожиданное, возбуждавшее непреодолимое желание немедля потратить лишние деньги. Жена, конечно, спросила, как все прошло с Клаусом, но Густав, немного остыв за обратный путь, только отмахнулся и поинтересовался выручкой. Цифры его обрадовали. Для порядка чмокнув жену в щеку, он сказал, что ненадолго зайдет в квартиру – говоря откровенно, ему нужно было в уборную, – а потом сможет сменить ее за прилавком.

На улице Густав все-таки одарил солнце своим вниманием: сощурился и поглядел на него сквозь ресницы. Со стороны могло показаться, что он слегка улыбнулся – впрочем, и не такие чудеса происходили с Густавом после удачного торгового дня. А ведь прошла только половина, и покупатели принесут им еще больше денежек!

Сидя в уборной, Густав думал о съемной квартире. Ему, конечно, очень повезло обзавестись таким жильем. Новый дом, большие окна в просторной гостиной, уютная спальня и кухня со всем необходимым. Иногда кажется, что даже с перебором: уж больно много всяких приспособлений досталось им от арендодателя, и это не считая того, что перевезла Клара. Ну и, конечно, лавка под боком – как у добротного торговца в лучшие времена. Но этот посторонний… Густав и сам подумывал о том, что незнакомец ему привиделся. Все-таки работал он довольно много и, по правде говоря, уставал, как собака… Все ради семьи, конечно, ради будущего, он ведь сам выбрал путь большого человека, а потому ежедневно стремился преумножать капитал. Так что, пожалуй, от переутомления мог принять за человека что-то иное… Но что? Свою тень? А у тени бывают черты лица? Усы? Нелепая одежда, не похожая ни на один предмет из гардероба Густава? Странное, конечно, дело, но раз Клаус так уверенно говорит, что никакого потайного входа нет…

Густав тщательно вымыл руки и уже собирался выйти в подъезд, но в коридоре зацепился взглядом за приоткрытую дверь в гостиную. Небольшую щель, вероятно, оставил он сам, когда выбегал к Клаусу – не похоже на Густава, но, бывает, поспешил, – а вот за дверью как будто бы недоставало света. Помедлив, Густав все-таки заглянул в комнату. И обомлел.

Помещение, которое он увидел, не было его гостиной. Вернее, было ей только отчасти – ровно наполовину, потому что ровно посередине теперь находилась глухая стена. Два из четырех окон, если они все еще существовали, остались за ней, отчего в комнате и правда стало темнее.

Густав, силясь произнести хоть что-то, открывал рот, как выброшенный на Куршскую косу сарган. От вытянул вперед руку и медленно, чуть не на цыпочках, подошел к стене. Конечно, он ожидал, что рука ни во что не упрется и ужасное наваждение рассеется, как пропал накануне тот, посторонний… Но нет, пальцы дотронулись до твердой – деревянной, кирпичной, каменной или какой-то еще, черт ее дери, – но самой настоящей стены, да к тому же оклеенной нелепыми бежевыми обоями с узорами, напоминавшими безвкусные фамильные гербы. Густав протер глаза – стена, разумеется, никуда не делась – и молча вышел из комнаты в коридор. Надел ботинки, которые он с полчаса назад промочил в луже, и вышел за дверь. Спустился на улицу. Снова сощурился на солнце. И заорал.

Сперва он не вкладывал в крик никакой мысли – просто растягивал все гласные на перебор. Затем, когда перепуганная жена выбежала из лавки и осторожно обняла его со спины, он начал плеваться отрывистыми словами:

– Клаус! Стена! Договор! Деньги, мои деньги!

Затем, вздрогнув, он замолчал и начал озираться по сторонам. Сперва обратил внимание на прохожих, которые пялились на него с безопасного расстояния, а затем и на жену.

– Клара, – зашептал он, округлив глаза. – Клара, не ходи туда, я тебя прошу!

– Да что случилось, дорогой? Опять увидел…

– Нет! – Густав затряс головой. – Хуже! Ты не представляешь! Там стена! Новая! Точнее, выглядит как ужасно старая! Но новая! Молю тебя, стой тут! Я в полицию!

И Густав побежал. Разумеется, почти сразу же, второй раз за день, он сбил дыхание – и позже этим объяснял себе, почему не запомнил ни дорогу до участка, ни разговор с полицейскими. Воспоминания начинались с обратного пути, на протяжении которого Густав всеми мыслимыми ругательствами клял арендодателя, который с неизвестной целью пытается довести арендатора до невменяемого состояния. Он озвучивал подозрения, что Клаус действует с сообщниками, вероятная цель которых – заполучить его, Густава, дело и обобрать до нитки. На протяжении монолога Густав смотрел исключительно себе под ноги, а потому не видел лица полицейского, на котором попеременно сменялись сомнение и насмешка.

На подходе к дому, едва завидев присевшую на лавочку жену, Густав закричал:

– Вот, Клара, допрыгался наш Клаус! Будет иметь дело с законом!

Клара испуганно посмотрела на Густава и промолчала. Густав прочитал в ее взгляде переживания за Клауса – знал он, что Клара была добра ко всем, даже к негодяям, и пробурчал, как ему показалось, подбадривающе:

– Ну, ничего, поделом ему.

– А можно с вами? – тихо спросила Клара.

– Теперь – да, – кивнул Густав и поглядел на полицейского: – Жена моя. Свидетелем будет.

Тот, впрочем, не оценил познания Густава в правовых вопросах. Кажется, он даже нетерпеливо вздохнул, что уже граничило с неуважением к проблемам Густава. Впрочем, Густав предпочел проигнорировать эту мелочь – пусть сначала поможет с Клаусом, а уж потом придет и его черед ответить за дерзость.

– Так, – проговорил полицейский, заходя в квартиру. – И где возведенная стена?

– Полюбуйтесь, – раздраженно ответил Густав, распахивая дверь в гостиную и пропуская полицейского вперед.

Тот шагнул за порог. Клара, не сводя глаз с мужа, прошла следом. Густав же отчего-то промедлил и остался стоять в коридоре.

– Ну, – прозвучал приглушенный голос полицейского, – и какая из стен вас беспокоит?

Густав закатил глаза – за что он только платит налоги – и сам зашел в комнату. Он уже занес руку, чтобы с широкого размаха хлопнуть по ненавистной стене, а лучше бы сразу по затылку грубияна-полицейского, но приготовления были напрасны. Лишней стены не было.

Густава неожиданно потянуло присесть. Он даже чуть качнулся назад – слава богу, в углу стоял мягкий пуфик, на который Густав и плюхнулся. Он смотрел на квадратный обеденный стол, на угловой камин, выложенный белой плиткой, на комод, заставленный книгами, – словом, на все то, что совсем недавно было скрыто за внезапно появившейся уродливой стеной. А теперь – так же внезапно пропавшей. Густав перевел взгляд на жену, в ее глазах теперь был не просто испуг, а настоящий ужас, перемешанный с сожалением, а затем – на полицейского. Тот, кажется, совсем перестал стесняться и теперь нахально улыбался.

– Знаете… – начал он. – Простите, как вас…

– Гроссман, – выдавил из себя Густав.

– Знаете, господин Гроссман, – противно пошлепав губами, продолжил полицейский, – мой брат торгует пилюлями на Кантштрассе. Чудесные пилюли, скажу я вам! Новейшее изобретение от нервов. Если хотите, попрошу сделать вам скидку.

Не дождавшись реакции Густава, полицейский щелкнул каблуками и вышел в коридор. Хлопнула дверь в квартиру. По лестнице простучали удаляющиеся шаги. А Густав все сидел и смотрел на камин.

– Густав, дорогой, – прошептала Клара, подходя к мужу. – Что с тобой происходит?

Густав и сам был бы не прочь в этом разобраться. Кто-то точно начинал сходить с ума, вот только пока было неясно, то ли он, то ли окружающий его мир.

– Я… – Густав запнулся, откашлявшись. – Я, наверное, немного полежу.

– Конечно-конечно. – Клара суетливо поспешила в спальню подготовить мужу взбитую подушку.

Посидев еще с полминуты, Густав проследовал за женой. Сбросил с себя одежду, нацепил зачем-то пижаму, хотя не собирался укладываться надолго, и залез под одеяло. Последней его мыслью, перед тем как заснуть, было то, что жена отвлеклась от торговли на целый час. Кажется, за это время они упустили непозволительно много марок и пфеннигов…

Природа одарила Густава редкой и, по его мнению, бесценной способностью пробуждаться от малейшего звука, не открывая при этом глаз. Оттого он был уверен, что они с Кларой надежно защищены от ночных воров: первый же скрежет отмычки или скрип поддетого оконного шпингалета выдернет Густава из сна, а сомкнутые веки не выдадут его бодрствование. Как поступать дальше, Густав не знал, но полагал, что в условиях настоящей опасности решение придет само собой.

Вот и в этот раз Густав проснулся от какого-то постороннего звука. Продолжая притворяться спящим, он не слышал ничего необычного, но чувствовал, что в комнате не один. Конечно, это была Клара, которая уже закрыла лавку, подумал он и мысленно обругал себя за слишком долгий сон. Но торговали они обычно до семи, и вчера в это время уже было сумеречно, тогда как Густав сквозь веки будто бы ощущал все тот же яркий дневной свет из-за незанавешенного окна.

– Клара, ты? – все-таки спросил он.

Клара не отозвалась. Только скрипнул пол, словно она переминалась с ноги на ногу.

– Клара… – снова начал Густав и приоткрыл правый глаз.

Клары в спальне не было. Зато у кровати стоял мальчишка лет десяти. Он был одет в короткие зеленые штанишки и сикось-накось застегнутую клетчатую рубашку и держал за лапу одноглазого плюшевого медведя. Отчего-то Густав подметил, что медведю недоставало именно правого глаза – то есть того же, которым Густав рассматривал мальчишку.

– Ага, – сонно протянул Густав. – Все еще сплю…

Он перевернулся на правый бок и уже было начал засыпать, как почувствовал, что кто-то дотронулся до его плеча. Причем дотронулся пугливо – легонько тыкнул самым кончиком пальцев, почти как… Как сам Густав с внезапно появившейся стеной в гостиной. Отчего-то это сходство взволновало Густава, и он резко повернулся к мальчишке и, не найдя силы закричать, прошипел:

– Ты кто?!

Мальчишка сделал полшага назад и испуганно прижал к животу медведя. Густаву показалось – а может, оно так и было, – что зрачки мальчишки словно бы подрагивали. Будто он силился отвести взгляд от Густава, но все никак не решался.

– Кто ты? – повторил Густав громче.

– Петя… – тихо ответил мальчишка.

– Петя? – неуверенно выговорил Густав. – Какой такой Петя?

– Звать меня так. – Мальчишка шмыгнул носом. – Петя. Или Петр.

– Петр? А, Петер. Произношение у тебя… Не местный, что ли?

Мальчишка скривил личико и пожал плечами.

– Скажи-ка, Петер. – Густав приподнялся с кровати, опершись на локоть. – Как ты тут оказался?

– Так это… – Мальчишка наконец оторвал взгляд от Густава, оглядел спальню, а затем снова посмотрел ему прямо в глаза. – Я тут живу.

– Живешь?!

– Ну да. С папой и мамой…

– С папой и мамой?! – Густав вскочил с кровати, чуть не снеся мальчишку – благо тот успел отпрыгнуть, – и заходил по спальне. – Ну Клаус, ну обманщик! Это ж надо, сдать квартиру сразу двоим… Нет, полицией он не отделается! Суд и моральный ущерб!

– Дяденька. – Мальчишка прервал Густава. – А чего это вы в пижаме, как маленький?

– Не мешай, – отмахнулся Густав. – Он, значит, сперва сдал квартиру им, а потом и мне. Нет, ну какой наглец! На что только рассчитывал!

– Дяденька…

– А вы давно тут живете? – обратился наконец Густав к мальчишке.

– Я – с рождения. А родители…

– Что?! Бог мой, да это просто… Вот же алчная змея! Подстроил, пока были в отъезде, и сдал квартиру мне! Вы уезжали, да? За город? Или куда подальше? В Данциг? В Пиллау?

– Мы с родителями редко куда-то ездим, – вздохнул мальчишка. – Только прошлым летом были в Светлогорске.

– А это где?

– На море. – Мальчик мечтательно посмотрел куда-то мимо Густава. – Я купаться учился, с папой. Мама-то и так воды боится, а еще говорит, что больно холодная. А еще там башня красивая!

– Башня у моря? Как в Раушене? Ну ладно, а родители тоже вернулись?

– Да мы никуда не уезжали, дяденька.

– Не уезжали? – Густав приостановился и посмотрел на мальчика.

– Не уезжали, – подтвердил тот. – Я из школы пришел. А мама и папа на работе. А тут вы. В нашей комнате. Только в ней все совсем по-другому…

– Погоди-погоди. – Густав потер ладонью сморщенный лоб. – Пришел из школы? А почему так поздно?

– Да по правде сказать, мы с Мишкой еще погуляли. Не с этим мишкой, – поправился мальчишка, помахав перед носом Густава плюшевым медведем. – А одноклассником моим. Дружим мы, хоть все его и дразнят мелкотой. У нас в классе почти все пятьдесят второго, а он пятьдесят третьего, представляете?

– Что – пятьдесят второго?

– Ну, года рождения.

– Ничего не понял. – Густав потряс головой. – Тысяча восемьсот пятьдесят второго?

– Ну что вы, нет, конечно. – Мальчишка засмеялся. – Тысяча девятьсот! Тысяча девятьсот пятьдесят второго я. А он – пятьдесят третьего.

Густав молча уставился на мальчишку. Он, конечно, не был силен в медицине, но за несколько секунд проанализировал факты и был готов поставить диагноз. На дворе одна тысяча девятьсот двенадцатый год. Петер чудно одет, да к тому же с этим медведем… Еще и говорит как-то странно – вроде бы все понятно, но в то же время… Сложно описать словами, но что-то с его речью явно не то. Вывод: мальчишка болен. Но даже если так, то как он умудрился попасть к нему в квартиру? И самое главное, виноват этот чертов Клаус или нет?

Размышления Густава прервал дверной звонок. Он дернулся и, кажется, вскрикнул, а обрадовавшийся мальчишка побежал к двери.

– Родители пришли с работы! – донеслось из коридора. – Ой, что я им расскажу!

Густав слышал, как мальчишка протопал по паркету. А затем шаги стихли. А спустя еще мгновение снова раздался звонок. Густав выглянул в коридор. Никакого мальчишки он там не увидел. Хмыкнув, Густав последовательно заглянул сначала в гостиную, затем на кухню и, наконец, в уборную – они были пусты. А когда позвонили в третий раз, он таки принялся открывать входную дверь. За ней стояла жена.

– Клара, – тихо проговорил Густав. – Похоже, со мной что-то не так.

Рассказывая о мальчишке, Густав не смотрел на жену. За столом в гостиной он специально сел не напротив, а рядом с Кларой и потому без особой изворотливости мог просто глядеть прямо, в окно, за которым таки начались сумерки. Он старался растянуть свой рассказ как можно сильнее, добавляя мельчайшие подробности – одного только плюшевого медведя описывал с минуту, – долго подбирал слова и делал паузы. Но как ни крути, конец истории приближался, а вместе с ним приближалась и необходимость пересечься взглядом с Кларой. Наконец, живописно описав ужас, с которым он открывал входную дверь, Густав повернулся к жене и увидел то, что так хотел отсрочить, – ее мокрые глаза. Плакала она нечасто, и, возможно, оттого Густав сторонился таких моментов и совершенно не знал, как себя вести. Поэтому он что-то прокряхтел и, поерзав на стуле, погладил Клару по плечу.

– Наверное, надо отдохнуть денек-другой, – заискивающе проговорил он.

– Густав, – отозвалась Клара, всхлипывая, – дорогой, это так ужасно! Помнишь, я говорила, что работа сведет тебя с ума… И вот…

Клара зарыдала. А Густав, вздохнув, встал из-за стола и заходил по гостиной. Не любил он эти разговоры, ох, не любил…

– Клара, мы уже много раз это обсуждали, – начал он, подавляя раздражение. – Я работаю ради нашего будущего. Если бы я неделю не торговался с этими жуликоватыми фермерами о ценах, мы бы не накопили на съем этой квартиры, черт ее дери! Если бы мы работали до обеда, как остальные лавки, то не смогли бы откладывать деньги на черный день. А всякие женские побрякушки? Если бы…

– Неужели ты думаешь, – перебила его Клара, – что я готова променять твой рассудок на какие-то побрякушки? Густав, мне нужен здоровый муж, а не тот, кто видит несуществующие стены и призраков из будущего.

– Клара, хватит! – Густав притопнул. – Я просто устал! Такое бывает со всеми! Особенно с теми, кто трудится, а не мается в ожидании, когда богатство само приплывет ему в руки!

– Да сколько можно, – вскричала Клара. – У тебя все разговоры о богатстве! Прошу, подумай о себе! Давай на время закроем лавку, съездим куда-нибудь.

Густав закатил глаза и только отмахнулся.

– Умоляю тебя… – продолжила Клара, но теперь уже Густав перебил ее:

– Клара, я просто отдохну пару дней. Небольшой перерыв нужен, но поездка… Мы не можем себе это позволить, по крайней мере не сейчас, когда дела пошли в гору! Ты же сможешь сменить меня в лавке?

– Густав…

– У тебя хорошо получается торговать. Глядишь, скоро сможем открыть вторую лавку, в которой ты бы заправляла всеми делами.

– Я не хочу ничем заправлять. – Клара поднялась со стула и подошла вплотную к Густаву – ее глаза были ужасно красными, но слезы, кажется, больше не текли. – Я хочу, чтобы ты завтра же сходил к врачу.