Плоть ужаса и свободы

Отражение

– Ты запираешься в комнате от меня уже неделю! Ты только и делаешь, что работаешь и смотришь в своё тупое зеркало!

– Я делаю это для нас; к тому же – хорошее зеркало.

– Деньги на свадьбе были для нас двоих, а ты всё потратил на себя, купил блядское зеркало!

– Можешь, пожалуйста, не мешать, ты пьяна.

– Конечно, ты не обращаешь на меня внимания, спишь отдельно и не считаешь меня за человека.

– А кем ты сама себя считаешь? Ты уныла, но постоянно хочешь внимания. Научись быть с собой наедине, иначе тебя и дальше будет разъедать изнутри, и до гробовой доски ты будешь искать виноватых.

– Мне не нужна твоя философия, мне нужно твоё тепло! Ты был другим до того, как мы поженились.

– Мы жили раздельно – конечно, я относился к тебе по-другому. Потому что виделись реже: у меня есть дела.

– Ты просто дрочишь на себя и свои достижения, не замечая при этом других. Строишь из себя идеал, а по сути просто подстраиваешься под ситуацию и мимикрируешь! Ты животное!

Молодая супруга облокотилась на стену, пытаясь, рыдая и пуская сопли себе в рот, издать из него звуки, но выходила лишь тошнота.

– Как же ты достала. Прекращай пить – скоро или ты изменишь сама себе, или я тебе.

Собрав остатки воли, она выбежала из его комнаты в зал. Хлопок винной пробки незамедлительно огласил всю квартиру; звон горлышка о бокал был словно колокольчик, составляющий симфонию спокойствия для всех.

– Ну, хотя бы будет тихо.

Он встал со стула и запер дверь в свою обитель на замок, для полного погружения в дело. Рабочий стол был завален бумагами; он занимался продажами, проверял законность финансовых проводок, искал потенциальных покупателей, конечно, в основном воровал у пенсионеров, вынуждая их покупать ненужный мусор. Финансовая пирамида позволяла ему отдохнуть от давления и оставить трудности для других. Он, может, и хотел по-другому, но нервные срывы были частью его жизни, что затрудняло нахождение на одном месте, с одними и теми же людьми.

Сбоку от его рабочего места висело зеркало, что он купил на деньги родителей жены. Увидев его барельеф и узоры, мужчина сразу влюбился; подумал, что сможет стать лучше, если будет постоянно смотреть на своё поведение. Он искренне хотел научится контролировать гнев, и это зеркало идеально подходило. Большое, старинное, повидавшее множество людей зеркало с богатым опытом могло преподать ему урок. Он купил его на интернет-аукционе; желающих было много и пришлось вложить немалые усилия. Жена была в недоумении, но поддержала его манию, пусть и ценой своего уюта.

Вдруг из зала раздался громкий звон разбитого стекла. Резко отворив дверь, супруг побежал в соседнюю комнату.

Словно магма, закрашивающая и сжигающая белые, невинные обои, стекал по стене к полу красный ручей вина. Кровавые пятна покрыли ковёр, будто оживлённые весной мёртвые цветы, распустившие лепестки во имя самой природы. Осколки бутылки отражали и одновременно поглощали в себя комнату, вместе с силуэтом женщины, что резала себя самым крупным из них. Она сидела устены, смотря в пустоту, не ожидая спасения, вдохновения, перемен. Начав с ног, лесенкой двигалась она к самой шее, проходя кровавыми изгибами к груди.

Муж выхватил стекло из рук несчастной женщины, дав ей лёгкую пощёчину, и принялся рассматривать себя в куске бутылки.

– Видишь, какой хороший я муж, другой бы уже тебя в дурдом сдал. Если тебе что-то не нравилось, ты всегда могла уйти.. Почему ты молчишь? Что, думаешь, это я тебя довёл?.. Посмотри в осколок, в его отражении я спас тебя, ещё немного и ты бы погибла. Ты не осознаёшь что творишь… ну и сиди тут молча, пьянь… – Ещё одна пощёчина, чтобы образумить, превратится в удар, чтобы уснула, чтоб не мешала…

Мужчина так стервенел, что не заметил, как сжал стекло рукой до крови. Вздохнув, он глянул на своё отражение и настроился на спокойствие, чтоб не упасть в пучину ярости.

– Ладно, давай я тебя отнесу на твой диван и обработаю раны.

Мужчина достал одеяло, подушку, положил на край дивана. Подошёл к жене, всё так же зависшей рукой державшей невидимое стекло, ожидая, что оно само вернётся и она сможет закончить начатое. Он взял её за талию и спину, поднял и уложил, как раненого птенца в гнездо, затем пошёл на кухню за аптечкой, взял всё необходимое и вернулся к ней. Взгляд её всё ещё никуда не направлялся, кроме бездны отчаяния. Продезинфицировав, он поцеловал её в лобик, укутал в одеяло и пожелал скорейшего выздоровления.

– Что ж, уже поздно. С утра на работу, буду ложиться и я.

Он выключил свет. На часах виднелось 23:43, тьма за окном зияла первобытной глубиной и проявляла насилие затаившегося несчастья, но мужчине было всё равно: перед сном он, как обычно, почистил зубы и пятнадцать минут разглядывал себя перед зеркалом.

– Тяжёлый сегодня день… всё же завтра сдавать отчёт, так что спать.

Наступило сонное утро; жена всё так же лежала в постели, пока муж впопыхах собирался на работу. Мёртвая тишина довлела над квартирой, но не над мыслями мужчины об успехе.

– Я побежал в офис, вернусь в обед!

Мир всё так же бешено крутился, и не вокруг людей, природы, пространства. Все процессы происходили настолько быстро и медленно одновременно, что ни одному человеку не познать всю глубину происходившего вокруг. Вселенные зарождались, атомы распадались, чёрные дыры умерли, а эволюция всё ещё искала идеального жителя для той или иной планеты, постепенно совращая существ на эксперименты; электроны путешествовали поатмосфере в попытках воссоединится с сосудом и передать свою энергию, магнитные поля переключали реальность, перемешивая всё вокруг. Но мужчину, возвращавшегося с работы, это не волновало, он довольствовался тем, что сегодня смог впарить кучу товара, дать успешную идею и не избить жену до полусмерти вчера.

Ключ медленно вошёл в дверь, повернулся на 360 градусов и отворил знакомое помещение. Мужчина медленно снял ботинки, повесил куртку и прошёл в зал – глянуть, как поживает его жёнушка. Но в комнате никого не оказалось. Вернувшись в коридор, он обратил внимание, что её обувь на месте. После короткого мыслительного процесса он произнёс:

– Только попробуй оказаться в моей комнате – убью!

С яростью накачанного виагрой медведя в брачный период мужчинаворвался в своё логово – супруга лежала на полу подле разбросанных игральными картами осколков зеркала. Лицо её было изрезано на квадраты, словно шахматная доска. Кровь уже свернулась на руках, артерии не пульсировали – хотя в этом месиве их было сложно разглядеть – глаза были открыты и кротко взирали в потолок, будто ангелы спустились с небес и дали узреть надежду. Осколок зеркала блестел в её руке, искривлённо отражая бледное женское тело.

– Как ты могла… бездушная, эгоистичная скотина… Ещё и зеркало разбила!

Он принялся громить комнату: разбросал документы, рвя их на части, перевернул стол, пнул труп жены, взял упавший со стола циркуль и стал тыкать тело. После множественных ударов посмотрев в её наглые глаза, он опешил и обомлел.

– Т…т...так вот, как ты меня видишь. Только в отражении твоих глаз я мог расти, быть собой. Как же я красив, и… И всё ты это видела во мне?.. Какой же я глупец… Не бойся, я сохраню этот взгляд.

Мужчину парализовало, ступор не давал ему мыслить, одно явление красоты волновало его душу.

После пары часов он наконец придумал что делать. Дрожащими руками он достал телефон из кармана и попросил знакомого медика привезти ему формалина, объяснив это тем, что у его жены умерла любимая крыса и её нужно сохранить. Знакомый был в долгу, по этому после своей смены привёз ему целую банку.

Глаза жены всё меньше отражали и всё больше выцветали. На улице сильно стемнело, медлить было нельзя. Муж взял с кухни нож, надел перчатки, которые обычно используют для работы с бытовой химией и заранее перелил формалин в две маленькие баночки. Подойдя к жене и наклонившись, он начал шептать:

– Как твой красивый нежный взгляд любим,

боль уйдёт, когда их освободим. Люблю тебя.

Филигранными движениями он начал вырезать глаза, доставая их осторожно, словно шарики мороженого, с особой заботой перенося в банку.

После успешной операции он занавесил окна в зале и сел на диван, поставив на стол банку с глазами. Он принялся смотреть и принимать себя таким, каким его видела жена. Он больше не охладеет к ней – теперь-то он всё понял.

Прошло два дня. Труп медленно, но верно гнил, звонки с работы поступали один за другим, в дверь стучали неизвестные, а мужчина так и не спал: не мог оторвать глаза от глаз, настолько ему было хорошо. Моргание его чрезвычайно отвлекало, он раздражался, но глаза жены его успокаивали. Хоть отражению и мешало стекло с формалином, он ощущал на себе её знаки, напрямую сжигающие его прежние установки о мире.

Немного подумав, он решил открыть шторы и показать любимой вид из окна, хотя и было жалко делиться её взглядом с кем-то ещё, но ради неё он был готов на многое. Раскрыв шторы, он ослеп от яркого света: его глаза отвыкли и слегка высохли; он чуть не выронил банки, но в последний момент смог удержать их коленкой, обнимая и прижимая, как своё дитя. Когда глаза адаптировались к улице, он принялся гладить банки и рассматривать окружающий пейзаж. Вдруг резкая тень снизу и сверху перекрыла ему вид, но тут же открыла вновь. Дом начал моргать, словно делая это за мужчину. Он был в меланхолии. Он начал думать что сходит с ума, но затем увидел у других домов кожу, и точно такие же мигания. В окнах домов были силуэты, они все махали ему. Приглядевшись, он обнаружил очень похожих на себя людей, все они имели разные фигуры, цвет кожи, расы, но поголовно выглядели идеально – с щупальцами, перьями, одним большим глазом, с наростами, все они отвечали образу.

Мужчина опрокинул взгляд на банку – очи медленно растворялись. Он открыл банку и вылил содержимое себе в глаза, чтобы вмешать в них концентрат искреннего взгляда. Он начал слепнуть и видеть белый свет.

Не теряя ни секунды, он побежал на улицу: что-то звало его наружу. Белый свет поглощал всё больше пространства и выжигал зрение. Наконец, он на ощупь нажал кнопку, дверь с пиликаньем открылась. Белый свет стал тускнеть, словно старинная фотография, через которую просвечивает всё вокруг, а дома начали выстраиваться в зеркальные фракталы, медленно подбираясь к нему лабиринтом. В каждой частице зеркала были его лица, они крутились, метались, рвались, преображались, смешивались.

Он заплакал и побрёл в неизвестность, блуждать в лабиринте и проживать каждый образ, что только сможет найти. Он не понимал, куда и зачем идти, а белый свет всё мерк и мерк. Чем дальше он заходил в лабиринт, тем менее чётким он становился. Он попытался разбить зеркало, но лишь впадал в него и ненадолго застревал, пока его не выкидывало в другой части лабиринта. Он не ощущал связи с женой, всё рушилось на осколки, в которых виднелась лишь тьма. От отчаяния мужчина вставил большие пальцы себе в глазницы, выдавливая их, словно сок из винограда для вина. Боль и ненависть бурлили в его теле и мыслях, пока наконец белый свет не вернулся, но на этот раз в виде линий, которые меняли своё направление в зависимости от того, куда он повернётся. Он последовал за одной линией, и, когда через множество поворотов наконец дошёл до конца, он смог ощутить, что он в нужной точке; связь с женой становилась более мощной. Он ощутил яростный ветер снизу. Стоя перед бездной, он не видел, но представлял, что перед ним, и он понимал, что пора узреть с закрытыми глазами истинность красоты освобождения от себя.

Гляделки

Мальчик по имени Максим пятнадцати лет очень любил смотреть в окно и размышлять. Возможно, потому что у него не было особого выбора, так как его часто запирали в его комнате родители, иногда по делу, иногда за просто так, в сердцах. Экономические кризисы и бедствия его семьи отражались шрамами на его коже; за каждый неудачный день отца он нёс наказание суровее, чем Иисус. В школу его пускали только когда все побои заживали. Мальчик много думал и долго молчал, так как за каждый звук мог поплатиться. Любимым из малых его развлечений было смотреть в окно и подмечать детали нового дня; хоть он и давно понял что времени нет, и это просто удобная система измерения, и то что Земля вращается вокруг солнца – почему сменяется цикл света и ночи – но ему нравилось допущение, что каждую ночь всё перезагружается, чтобы наполнить волшебством улицы и головы людей. Каждое событие, будь то пробегающая стая собак, подростки, что кололись за гаражами, кому-то подаренный букет, пролетающие птицыили даже поцелуй прохожих – всё он старался наделить своим смыслом. Скажем, бродяга, что спит на траве в солнечный день, питается энергией солнца, чтоб восстать ночью прекрасным фонарём и освещать дорогу призракам, что потерялись; или машины стремятся вперёд что таблетки от горла по пищеводу, спасающие умирающие нейроны пациента по имени мир. Иногда, очень редко, его забирала в гости бабушка, где он много читал. Его воля казалась сломленной, но Максим твёрдо следовал своему пути мученика и стремился познать как можно больше. Он верил, что в момент смерти сможет ощутить нечто большее, чем просто рай, ад или чистилище.

В один из ничем не примечательных для большинства дней мальчик, как всегда, сидел у окна, с новым синяком на щеке, и слегка кровоточащим носом. Облака тяжело застыли на месте, будто переели пролетающих самолётов с людьми. Ветра не было, прохожих почти тоже. Казалось, что всё застыло на месте, словно природа заледенела, пожелав оставить всё в таком виде. Лишь звуки автомобилей пробивали эту гармонию. Механизм города не усыпить, он как сердце в момент опасности: вот-вот выпрыгнет или взорвётся, но всё равно будет продолжать свою работу даже в разорванном виде. И был тёмный женский силуэт, он стоял на подоконнике, против дома мальчика, этаж был примерно одиннадцатый. Застывший силуэт взирал вниз. Максим поразился её смелости, его самого преследовала мысль о побеге из окна, только ему не хватало вещей, чтобы связать столь длинную верёвку: всё-таки он жил на восьмом этаже. И вдруг абрис женщины ринулся к раскалённому от солнца асфальту. Она летела пару секунд, пока не поцеловала уже остатками своей плоти землю. Точка, вероятно, голова, лопнула и осветила красным пятном местность, брызги крови фейерверком разлетелись по окружающим предметам: машинам, домам, поребрику. Конечности были вывернуты, словно это манекен или кукла, всё выглядело ненастоящим. И хоть это было относительно далеко от глаз мальчишки, он всё равно отчётливо всё запечатлел; возможно, мозг дорисовывал картинку, но всё это было взаправду. Вопль прохожих покрыл улицы, словно густой туман; мальчик мог ощущать только крики, сирены скорой помощи и полиции.

– Интересно, её тоже запирали домаи били? – молвил мальчик.

Врачи накрыли тело белой простыней, которая вмиг пропиталась алым. Полиция разогнала толпу зевак, рядом проходивших. Город всё в том же режиме продолжал делать вид, что ничего не происходит. Резкий стук в дверь прервал концентрацию мальчика. Ручка неспешно повернулась и со скрипом отворился проход. Мужчина в футболке с тёмно-коричневым пятном и дырками на трусах вошёл в комнату. Зловоние его рта разъедало окружающие растения, а щетина была столь шершавой и острой, что ей могли пытать террористов, медленно стирая их, как карандашные каракули ластиком.

– Опять стоишь у окна, уроки когда будешь делать?

– Я… я уже всё сделал, пап..

– Умничаешь. Сделай ещё на неделю вперёд, я приду и всё проверю.

Ничего Максу не оставалось делать, кроме как повиноваться. Он делал уроки до утра, вынужденные числа и буквы стали его злейшим врагом, преследующим даже во сне.

Наступил день, мальчик проснулся прямо за столом. Пробуждение было не из приятных, отец и мать снова ругались и громили предметы, а значит, скоро придут к нему, и придётся выбирать кто прав в споре предков: если он не выкрутится, то получит люлей от недовольной стороны, а победившая не защитит его честь.

Отбрасывая эти мысли в топку и принимая неизбежное, он встал, слегка потянулся, чтобы расправить кости после неудобной позы, и подошёл к окну. Сперва он глянул туда, где была женщина – разумеется, тела уже не было, но было отчётливое пятно крови на асфальте и краях дома. Правда, будто бы объёмистей, чем вчера, словно грибница, начавшая напитываться и набухать от тёмно-красной жидкости. В окне, где стоял силуэт, не было никого, но появилась линия, ведущая прямо из квартиры той девушки вниз, до земли.

Мальчик начал нервничать и подумал что кто-то ещё остался там. Он собрался и решил выкрасть телефон у мамы: позвонить в полицию, пусть выяснят, что там происходит. Максим медленно отворил дверь и на цыпочках вышел из своей тюремной комнатушки. Родители к тому времени уже утихли, похоже, уснули. Он прокрался через коридор в их комнату, отец с матерью лежали голые на диване, был включён телевизор с новостями, опять дикторы шептали о вражде всего мира, лёгкими помехами пошатывая разум людей. Телефон лежал на столе; ловким и тихим движением Макс схватил его и отправился в свою комнату, он хотел сделать всё очень быстро, до того как его засекут.

Руки вибрировали, ступор и тремор пронзали его, но совесть не позволила бы оставить всё как есть, что бы ни произошло после. Вот он набрал номер и послышались гудки.

– Здравствуйте, отдел номер два центрального района, я вас слушаю.

– Здравствуйте, вчера по адресу Фонова 25 девушка выпала из окна, примерно 11 этажа, сейчас там следы свежей крови, возможно там кто-то есть.

– Благодарю за внимательность, сейчас вышлем людей, до свидания.

Трубка положена, остаётся только вернуть телефон на место и ждать. Мальчик поспешно отнёс аппарат на место и положил ровно так же, как он лежал, после вернулся в свою зону и стал ждать. Полиция приехала достаточно быстро вместе с скорой. Максим видел, как все, торопясь, сгруппировались, вошли в подъезд. Спустя 20 минут наблюдений ничего не происходило, кроме появления полицейского, тщательно осматривающего балкон, подоконник и в целом всё, что там было. Ещё через 15 минут на мамин телефон поступил звонок, она возмущённо, говорила что не звонила никуда, что они перепутали. Шаги послышались в сторону комнаты Макса. Дверь распахнулась как пасть зверя; ударившись об стену, она оставила лёгкую вмятину, сломалась и ручка.

“Ты мелкий подонок, мне могли выписать штраф из-за тебя. Хорошо что попался человек понимающий, что у тебя воображение разыгралось. Сейчас подойдёт отец и устроит тебе, будешь знать, как звонить куда не следует.”

Отец с каменным лицом вошёл дверь, он молчал, и, казалось, не видел ничего, кроме цели, как собака, защищающая щенков. Он подошёл к Максиму, в руках его был ремень. Его обездвижило, пока папа обматывал его шею ремнём, но сам не произнёс звука. Затянув ремень, отец поднял тело сына, болтающееся на крохотной шее. В глазах юноши темнело, дыхание слабело, цветные огни начали заполнять тьму, затем он отключился.

Проснулся он уже поздней ночью; шея ужасно зудела и болела, голова кружилась, жажда мучила и побуждала выйти за водой, но боязнь брала своё и он оставался неподвижным, прислушиваясь, есть ли кто рядом. После он открыл глаза и огляделся, в темноте лёгкие помехи, словно белые мошки, кружились и покрывали всё вокруг. Его трясло, но он встал с кровати и подошёл к окну; было сложно что-то разглядеть из-за головной боли, но ярко-красная стена из плоти завернула дом напротив в кокон, из которого торчали отростки, тянувшиеся в разные стороны. Они словно ощутили, что за ними следят, и направились в сторону окна мальчика, молниеносно подобрались, плотно сплелись и начали формировать собой женское тело. Мясное, продолговатое, объёмное и обнажённое, оно заговорило с мальчиком.

– Я видела, уже после, как ты волновался обо мне. Тебе, наверное, здесь одиноко?

– М…м-мам…

– Тише, тише. Я тебя не обижу, не нужно никого звать; просто хотела пригласить тебя в гости. Понимаешь, у меня мало друзей, и поговорить тоже не с кем, а ты такой чуткий… Откроешь окно? Так будет лучше слышно.

Макс, доверившись, но колеблясь, отворил проход в свою комнату. Смердящая масса мяса перевалилась внутрь, где снова сформировалась в прекрасную девушку.

– Спасибо больше, тут тепло и уютно… Чем ты обычно любишь заниматься?

– Смотреть и изучать. А-а… а что ты такое?

– Явление. Застрявшая промеж решений душа. Я не знала, чего хочу, но когда решилась и спрыгнула, то обрела смысл. И вот каждый день я расту, и понимаю куда больше. Нас таких много, я их чувствую. Скоро весь мир заполнится теми, кто осознал, кем является, без самообмана, лишь чистые намерения.

– Ты меня пугаешь.

– Ты же умный мальчик, что тебя здесь держит? Если любишь наблюдать, то понравится и создавать. Разве вэтом доме тебе дадут для этого возможность?

– Наверное, нет…

– Бедный…у тебя столько синяков, а на шее настоящий кошмар, это родители тебя..?

– Да…

– Сейчас я тебе покажу как можно сделать мир лучше!

Форма из мяса вновь разложилась и устремилась в коридор, пробив дверь. Мальчуган побежал за мясными щупальцами. В комнате родителей было тихо, лишь едва слышалось чавканье. Медленно войдя в комнату, он увидел на полу кости – без кожи, мяса или волос. В комнате нависало уже три формы. Мама, папа, девушка.

– Здравствуй, сынок!

– Здорово, сын.

– Мама?.. Папа?…

– Да, это мы. Теперь нам тепло и уютно. Мы были неправы и обижали тебя. – прозвучали одновременно родительские голоса.

Мальчик побледнел и потерял дар речи.

– Послушай. Теперь твои родители – часть меня, я ощущаю их мысли, чувства, опыт, всё это во мне. Теперь им правда хорошо. Они не могли создать что-либо сами, но я им помогу. В тебе есть сила, ты – творец. Доверься мне, пошли за мной.

Обнажённая мясная рука потянулась к юноше, он трепетно потянул руку в ответ, пока фигуры родителей из единой массы обнимали его. После они проследовали в его комнату.

– Что мне нужно делать? – колеблющимся голосом спросил Макс.

– Встань на подоконник. – прозвучала единым тембром плоть.

Окно было по-прежнему открыто: ночь была тихой, кокон из плоти на соседнем доме болтался, как желе, словно смеясь; еле видимые звёзды доносили свой последний свет до Земли; люди спали, ожидая нового рабочего дня, а мальчик стоял и готовился.

– Ты не пожалеешь, верь, просто верь.

Тяжёлый шаг. Падение. Свист. Хруст. Тело лежало на земле, медленно растворяясь и уходя под почву, пропитывая место под собой. Кости остались, но, вероятно, скоро их растащат собаки, за которыми так любил наблюдать мальчик.

Через пару дней два гигантских кокона смешались друг с другом, отваливая от себя куски, формировавшиеразные формы: людей, животных, машин. Всё общалось меж собой, не различая одушевлённое или неодушевлённое; все рамки исчезли, остался только честный, мясной мир.

Подготовка

I.

С детства я узрел, как люди сходят с ума и не готовятся к последствиям, или, скорее, к путешествию к угасающему сознанию, ну или к преобразованию – зависит от направления диагноза, вольного или вынужденного. Когда папа сопровождал меня в автобусе до школы, мне нравилось представлять, что я нахожусь в таблетке, а не вжелезной банке, и мчусь в пищевод, дабы впитаться в организм лекарством, что, наконец, купирует острые стадии бреда и даст личности свободу мышления; но вместо этого я протискивался через пассажиров и выходил на своей остановке. Папа махал мне рукой и ехал дальше, не знаю, зачем и почему, но он всегда старался уехать как можно дальше.

В подростковом возрасте я завёл себе напарника, девушку по имени Лиза. Я рассказывал ей о великих философах, и говорил что не нужно их впитывать, лучше проносить через себя, дабы смешать со своей плотью, душой, химией и физикой. Для рождения чего-то нового это необходимо. Новые души поддаются эпохе, старые души превращаются в манекены для прожигания жизни в удобной позе. В древней Греции в душу вкладывали осознанность, и слово было разумным. Жить по завету греков тоже не стоит, но посмотреть на Бога своего, как на отца, стоит, чтоб при встрече внимательно изучить и послать куда подальше, ибо пуповина до гроба не приведёт ни к чему хорошему, лишь к гниению обеих сторон.

Поэтому я хотел прикоснуться к осознанному безумию, когда ты спокойно изучаешь то, что видишь, чем одержим, и отрекаешься от этого, извлекая опыт. Цикличность не исключаю, возможно, застряну на мелких вещах, таких, как мания преследования, или собственный мир из защитных механизмов, переходящих в кошмары.

Я не знаю чего я ищу, но погрузиться в состояние между жизнью и смертью стоит точно. Подруга душила меня каждый раз, когда я входил в четвёртую, самую глубокую фазу сна, в которой мозг больше всего отдыхает. Я хотел ощутить на себе, каково это – не контролировать происходящее, но воспринимать всеми органами чувств, бессознательным и сознательным, начать жить во сне и не умирать наяву от истощения, или, наоборот, прозреть и истощить себя до абсолюта, пока не завяну и не ускорю форму жизни, пройдя через опыт, который испытает каждый живой организм. Но если ко всему готовится – не обязательно идеально, хотя бы приблизительно и с желанием познания – то выход в трансцендентность обеспечен. Моя жизнь неважна, встреча с богом неважна, и к девушке я испытывал чувства, но понимал что это временно, конечно, если мы не установим связь и не будем медитировать вместе, изучать вместе и делиться друг с другом, дабы понять как работают наши типы мышления, но ради чего всё это? Когда я понимал, что меня душат, я был близок к смерти, мозг иногда пробуждал меня и я на рефлексе пинал и царапал подругу, а образы людей, что я использовал для бесчувственных обвинений, я создавал за столом в бездне, были там алые свечи из воска с оранжевым огоньком, который колебался от слов знакомых людей. Они говорили слово за словом по очереди, но когда доходила очередь до меня, то изо рта начинали выходить песок, вода и всякие мелкие морские существа, а они продолжали говорить по очереди:

– Смысла.

– Много.

– Практика.

– Сырая.

– Пели.

– Сомы.

– Рвали.

– Душу.

– Ты.

– Никогда.

– Никого.

– Не.

– Слушал.

– Постель.

– Засорилась.

– Снами.

– Ты.

– Уже.

– Не.

– С.

– Нами.

Мама, папа, дедушка, бабушка, подруга Лиза, одноклассник Глеб, тот клоун, что напугал меня в 7 лет своей несерьёзностью, все меня осуждали, а песок всё сыпался и сыпался, я ощутил себя песчинкой и отошёл от образа своих мыслей, забыл формы, цвета, звуки, всё обретало новые смыслы, я колодец, первородная яма, туннель сквозь всё пространство, что складывает его, как книгу, дабы изучить и сжечь, отдаться началу большого взрыва, после пёстрые фракталы, которые создавались из эмоций, тогда-то я понял важность не только мысли, но и отдачи своей натуре.

Меня еле как откачали врачи, я был близок; от моих слов про то, что я просил Лизу себя душить, отнекивались, называя умным мальчиком, который попал под влияние сумасшедшей. Никто не стал вникать, Лизу забрали в дурку, а меня начали водить по психологам; эти халтурщики никак не могли понять, что я просто учусь и создаю свой путь сам. Они давно сошли с ума, так и не подготовившись, а теперь стараются убедить, что безумен я. Сила внушения иногда пробивает меня, и происходит психоз, в котором я маниакально стремлюсь вернуться в то состояние, где превзошёл своё миропредставление. Меня старались глушить таблетками, говорили, что мои приступы это посттравматическое расстройство, вызванное многочастичными попытками убийства и подчинение своего мышления подруге. Я навещал её тайком, представляясь братом; некоторые медсёстры пускали, некоторые узнавали меня по её рассказам и посылали куда подальше. В конечном итоге, родители её увезли в другой город, или страну, а может, и мир. Всё начало расклеиваться, мой мозг повредился, я брал супер-клей или скотч и клеил остатки себя с материей. Я не мог уйти сейчас, пока не поговорю с Лизой. У меня начались галлюцинации и деменция; белок не мог нормально проходить, он не усваивался, из-за чего мозг не получал питательных веществ и я начинал стареть, глупеть и теряться в самом себе. Я был готов, но не мог, не мог не попрощаться с Лизой и рассказать, что увидел и ощутил, и что я хочу пойти с ней. Мне осталось жить примерно пару лет, травма вышла чрезмерно серьёзной. Я терял знания быстрее, чем нигилисты свой снобизм, когда влюблялись.

Я задыхался от собственной слюны, не мог есть, хотел забыться ещё быстрее и стал выпивать; что-то управляло мной. Тогда я и понял, что это пришли они; те, кто помешал мне перейти на другую сторону всего, что можно только представить; я – мёртвый бог, который теперь говорит разве что с котёнком, и душит его, когда у того меняется выражение морды. Взрывы всюду, я становлюсь дельфином в пионер-лагере, я гнию и прошу отпустить на волю свою оболочку, но дети лишь хлопают и принимают препараты, суя мне в дыхало десятки пилюль. Я президент, который звонит камням ради секрета их стойкости: они не умирают, они переходят. Рисованный призрачный след молока, давнее воспоминание, пена при разговоре, сытость при процессе, тошнота при становлении всё на место.

Я не могу, я сбиваюсь с мысли, пока это пишу. Просто хочу предупредить, что если готовы зайти настолько далеко, то знайте, они среди людей. Духи, эссенции, сферы, ушедшие в единое сознание, называйте как хотите, но знайте, просто услышьте – они во всём, и они не всегда рады, когда ты проявляешь волю, когда хочешь прийти к ним, изучить и уйти. Межпространственные скуфы, идиоты, не знаю. Или моё безумие достигает предела, я не могу быть в чём-то уверен наверняка. Но я нашёл, где живёт Лиза, я знаю она меня ждёт и простит, и мы пойдём с ней вместе, дальше, глубже. Мой билет на автобус вшит в рубашку, записками полностью набиты карманы, мне нечего терять, но есть последние слова, что войдут в акустическое пространство этого мира.

Не заметив, как очутился в автобусе, слегка позабыв планы, я принялся изучать, для чего я нахожусь тут. Главное – я в пути.

II.

После того как меня «депортировали» я не могла есть и спать, я теряла свои силы, мой дорогой друг не предавал меня, но оставил на произвол. Я поддерживала его начинания, но вот до чего они довели. Меня держали в комнате как убийцу, как сумасшедшую; тогда мне действительно хотелось соответствовать этому образу, резать себя, выкидывать вещи из окна, сбегать, писать на стене калом и кровью от месячных. Я выплёвывала идеи себе на ладонь и растирала о щёки, времени было мало, мои очертания стирались, эфемерным ароматом ужаса наполнялось пространство, птицы капали слезами с неба, иногда бились об окна градом, прохожие не придавали этому значения.

Лишь родители, заходившие ко мне в комнату, ругали за шум, просили перестать греметь и успокоиться. Таблетки заменили друзей, бессонница – прогулки. Было принято решение бежать навстречу любви. Я хотела пожертвовать своей свободой и не отвергать свои чувства. У меня плохо с прагматичностью, но иллюзиями я не грезила, осознавая, что меня могут пойматьи запереть на ещё более долгий срок.

Среди ночи я выбралась из комнаты и добралась до трассы, где начала автостопить, благо в столь юном возрасте при хорошей легенде многие готовы помочь. Всю дорогу водители интересовались как я оказалась здесь, это походило на шахматы с завязанными руками, где приходилось тянуть время, дабы никто не совершил первый ход и время на таймере дошло до нуля. Расстояние между городами было ничтожно, как и срок жизни.

Звёздную ночь перекрывало световое загрязнение, пелена белого светила с полей была привлекательна для мотыльков, словно свежее молоко для ребёнка. Пытаясь сконцентрировать взгляд, одновременно фокусируясь на знаке “30 миль до города «Г»”, я охватила взглядом поля, машины, цвета и звуки: переняла на себе всю природу и слилась с монолитом естества. Последний водитель пообещал довести до города и даже к дому, где живёт дорогой друг.

Он добрался в приступе беспамятства до нужного дома, он ощутил присутствие, по крайней мере, прошедшее. Здание собирались сносить, ему оставалось пару дней, он жаждал как можно быстрее уйти из этого мира, образы всего вокруг кружились и вертелись, не давая конкретики, и было ненужно. Он вошёл в помещение и лёг в позу эмбриона, начав шептать, дрожащим, тоненьким голосом.

– Я тут.

– Я с тобой.

– Спасибо, я хотел тебя увидеть.

– Прости, мне пришлось действовать, я тоже хотела тебя увидеть. Надеялась пересечься по пути.

– Мы всегда были рядом, таились друг в друге.

– Ты же хотел осознанно сойти с ума.

– Хочешь занять место обывателя?

– Твои… наши родители очень хорошие, мир интересен, ты можешь найти спокойствие, став тёмной триадой.

– Иногда я могу появляться, чтобы тебя поддержать. Я благодарен тебе и хочу отплатить тем же. Стать явлением твоего воображения.

– Мне это важно. Сейчас я обнимаю родителей и они плачут от радости. Ты иногда груб, но это из-за твоих планов.

– Да… Поэтому меня не существует, я лишь сосуд для вероятностей и образов. Мы и есть изобилие, нас много.

– Истина в пустоте, что даёт пространство для создания или умиротворения, нам было хорошо и тут, и там, и извне.

– Мне пора.

– До встреч.

Мальчик начал растворяться и с тёплыми лучами солнца испарился, лёгким паром пролетая по миру, даруя свои атомы для всего вокруг.

Книга дверей

Я обычный пацан с района: я грабил киоски, унижал слабых, я курил и пил дешёвую отраву. Хотя эти времена вспоминаются с лёгкой грустью, также они вызывают скупую слезу радости: наивная светлая юность, когда тебя почти убивают или запирают дома родители. Никто мне не был указ, уголовники были моими идолами, они и наставили меня на мой путь.

Притаившейся ночью, ветер летним шепотом распада травил байки с того света, а месяц заточкой пытал небо, пока звёзды, как хлебные крошки, кормили внимание прохожих. Компания гопников – и я в их числе – стремилась заработать, но больше, как уже теперь понимаю, просто отвлечься от скуки нахождения с самими собой. Шли по узким улицам, словно насилуя их, следя грязными кроссовками по только что отмытым от следов преступлений тропам. Голуби походили на банды; один из нашей кучки был беспризорником и даже иногда их ел, этого поца все боялись; я же был скорее просто бетой, меня не трогали, я ходил за компанию на всё подряд.

Через пару-пару часов прогулок мы заметили мужика около машины, сразу отметили хорошую тачку и решили опустить лоха и угнать аппарат. Конечно, всё пошло не по плану: это оказался мент, он без напряга застрелил двух моих корешей, меня нагнул и всё повесил на меня же.

А потом отдел, опознание, СИЗО, суд, тюрьма.

Моим уделом теперь был слушать в голове помехи от всего произошедшего; понятия я знал и принял свою судьбу. Целых два года я просто сидел, ел и втыкалв стену, отвечая как робот на все вопросы. Родственники поставили на мне крест, и, видимо, я и сам принял поэтичную судьбу арестанта; иногда мне казалось, что я ни на что не влияю, но за братву хотелось отомстить. Поэтому ярость иногда брала своё и я бил кого-то до полусмерти; меня отводили в карцер, в котором я стоял по несколько дней без сна, или жил весь месяц в одиночестве. Это были хоть какие-то перемены.

Дабы дать небольшое спокойствие общине, один из староходцев подарил мне книгу, объяснил, что для кого-то это просто дом и что все здесь не по своей воле (по крайней мере, большинство), научил проницательности и состраданию. Воспитание пошло на пользу, я стал больше читать и всё дальше уходить от быдло-налётов собственных мыслей на давно прошедшие моменты жизни. Культура воров и бесчинства сошла на нет, мой словарный запас и поток мыслей обретал удивительные повороты, даже время перестало быть линейным;я был поистине свободен. Наступило осознание, что любое событие это опыт, то, с чем можно взаимодействовать, главное – не замыкаться на одном, а если и замкнулся, то не сожалеть.

…И тут неожиданность: амнистия. Меня простил сам бог, дал возможность творить. Я остался в городе, где чалился, устроился в местную библиотеку. У меня не было корней, но я знал, что такое дом. Первое время ходил по юбкам и ночевал то тут, то там, у дам самых разных культур, этносов и даже групп инвалидности. Мне нравилось экспериментировать и открываться для нового, мой разум был что кристалл, и если даже бы умер, всё равно отражался бы на материи идеями, которые, к сожалению или радости, не разглядеть через микроскопы, но можно ощутить во снах.

Мои поэтические силы росли. Потенциал с детства был: бабушка – учитель литературы и много читала мне перед сном или после школы. Я сам стал писать, публиковался на разных сайтах, даже в местной газете печатался!

Однажды, декларируя новые идеи стихов в книжном клубе, я встретил особенную женщину: наши интересы различались, подходы и мироощущениябыли на разных полюсах, но страсть ко всему другому, даже можно сказать, юродивому, прокажённому, связала нас. Её вдохновляли мои рассказы из жизни, изменение личности; хоть она и не верила в отречение от себя, допускала создание слоя новых ощущений, которые будут постепенно перекрывать яркость и жажду старого – она называла это импринтингом. Я так и не узнал, что это значит, потому что мы отправились в её родную деревню буквально в первый день знакомства. Она сказала об испытании: что так люди становятся богами, убивая свой образ жизни.

Мы стояли на перроне и ждали поезда, ехать около 60 километров, в неизвестность, на встречу приключениям и знакомству с мифами, легендами, инцидентами одной из самых древних деревень.

– Ты уже засиделся в этом городе. Раз вышел, чего не податься увидать мир?

– Знаешь же прекрасно, что и через книги и мысли можно переместиться куда угодно, освободиться от чего угодно.

– Вникаю в твой настрой, но что скажешь по поводу энергетики, истории,в конце концов? Замечал, что в каждом городе свои обычаи, диалекты? Ничего не мешает объединять способы познания.

– Это да, но познание через мысль проходит иным способом, а я, бывает, сбиваюсь до сих пор, посему, считай, задействую только одно полушарие, словно второе снесло во время аварии.

– Вижу.

– Хм, а что по поводу тебя? Как зовут хоть?

– Виктория, не в честь ягоды, а в честь викторины, скорее. Я из немногих, кто выжил в деревне, мои родители славно постарались.

– Тебя выиграли?

– Скорее, сохранили жизнь, не все в нашей деревне так легко выживают, права у людей появляются не с рождения, а по мере взросления, или по воле верховных.

– Видимо, ты пишешь фантастику, или просто сошла с ума, но мне нравится.

– Знаешь, я говорю правду, мне нет смысла лукавить и юлить, всё равно ведь ничего не сработает, если ты поедешь не по своей воле туда. Ты его просто не ощутишь, снобам не место среди божественного.

– Хм, допускаю, что такое правда может быть. Зачем тогда я тебе?

– Ты мне понравился, хочу показать тебя своей бабушке, может, мы поженимся.

– Оу, я тебя даже не знаю почти.

– А себя? Разве это не такой же радикальный шаг, каким была тюрьма для тебя.

– Возможно, но это не значит, что нужно быть ведомым.

– Ты уже ждёшь поезд в потаённые края, возможно – в злачные и зловонные пустоши.

– Оргию мертвецов я уже видел, как-то в тюрьме у крысиного короля умерла одна голова и он мастурбировал, пока не умер от постепенной потери сил и гниения плоти.

– Ты видел, как крыса онанировала трупу другой крысы?

– Я говорю про человека. Один брат имел больший контроль над телом сиамским и задушил собственную мать, он винил её за то, что не она сделала аборт. А второй брат смотрел. В итоге их просто посадили вместе. Их никак не разделить, но правосудие должно свершиться.

– Звучит так, словно Зевс оплодотворил очередное животное и решил не браться за воспитание плода, бросив на произвол судьбы.

Беседу прервал поезд, он вопил и скалился; гудки потревожили птиц и они синхронно взлетели зигзагом, не пуская никого к себе, с застывшим от шума взглядом.

– Не передумал ехать изучать?

– Попробую новое, не понравится – уеду назад.

– Ага, как хочешь, но если будешь домогаться, то я буду кричать, что ты насильник, а после мы поженимся. А тебя как зовут-то?

– Лёша, незамысловато, да и не сам придумал, так что позже сменю, может.

– А мне моё нравится, есть своя история и никак не мешает творить личность.

Пара смутно знакомых людей села в свой вагон, на свои места; они расположились, и Лёша заснул, пропуская сквозь пелену тьмы прекрасные виды необъятной страны.

– Вставай, мы приехали.

– А-а… что?.. Я так долго спал?

– Ты пропустил войну.

– ЧТО?

– Тут бомжи подрались, и их пришлось разнимать паре грузинов, которым кстати вломили бутылкой водки по голове и пырнули в живот. Четырёх пассажиров в итоге высадили, одних за дебош, других из-за черепно-мозговой травмы и обильного кровотечения. Подношение богу хаоса считаю успешным.

– Чёрт, выходит в войне снова все проиграли?

– Пострадали мирные в основном, задержка рейса для всех пассажиров, да и те грузины ехали, вроде как, отпраздновать рождение ребёнка у сестры. Как тебе граница между жизнью и смертью? Они приблизились к неминуемому, рискуя не увидеть рождения сущности из небытия, дабы спасти остальных.

– Даже не знаю, страшно, но когда-нибудь это будет и со мной, пока кто-то будет смотреть сны про мороженное и радужные объятия. Альтруизм возможен и даже в природе встречается. Бывали случаи, когда обезьяна спасала львёнка от стада зебр, которые могли его затоптать, это при том, что у той были свои дети, и замены у малышей-обезьян не было. Единство – никак иначе, даже животные осознание.

– Хм. Нам пора выходить.

Перрон был почти пуст, поезд пронзительно завопил и пустил воду, словно плача и провожая станцию, в горе помчался дальше, словно никогда больше не встретит покой своей металлургической души. Фонари тускло светили и привлекали внимание моли и прочих насекомых, возможно единственных верных друзей светил.

– Пошли, нам туда, – Виктория указала на узкую тропинку через лес.

– По памяти доведёшь?

– Считай, мне этот лес как пьющий отец, я его уже наизусть знаю, со всеми повадками и выходками.

– Надеюсь, ты принесла для него выпивки. Иначе придётся пить нас.

– Ха-ха.

– Это ироничный смех?

– Пойдём уже. Я живу посредине деревни, дотуда пару километров.

Дорога до дома Виктории не заняла много времени, основную часть пути шло молчание, но не давящее, а кроткое, словно они знали друг друга целую вечность, а лес был памятником, возле которого собирались старики и обсуждали неизбежность и прекрасность пережитого. Умопомрачительные возгласы птиц разносились эхом, сбивая с охоты хищников; шуршали кусты, словно тушили сигарету об мокрую и непоколебимую кожу асфальта; месяц на небе был словно уроборос, что, наконец, освободился от вечности поглощения самого себя и попыток выжить, и смог взглянуть на мир по-новому, отпуская свою форму ради перерождения.

Риторика души леса была самобытна, что поражало и выбивало из концепции онанизма города, где каждый пытался собрать своё счастье путём обмана или вечных забот, придумываемых для самих себя, дабы отвлечься от собственных мыслей. Большинство предпочитают купить недолгое счастье, так и не осознав, что счастья толком-то и нет. Так думал про себя Лёша.

Дома были полуразрушенные, но с богатыми садами и зеленью.

– Смотри, на дереве почти растут. – Декларировала радостно Виктория.

– Расцветают, имеешь ввиду?

– Нет, буквально.

Я пригляделся, но из-за темноты ничего не мог разглядеть. Тем временем, меня активно атаковали комары.

– Почему они тебя не кусают и не пьют алые соки?

– Мы с ними в ладах, я им иногда людей вроде тебя привожу.

– Что ж, раз так, могу поделиться немного собой, но только чуть-чуть.

– Вот, мы дошли.

Хибара, не назвать иначе этот дом. Хоть он и был из кирпича, но выглядел съехавшим, возможно, здесь часты землетрясения и рельеф часто путешествует и расходится. Вокруг здания был выстроен забор, из крупных брёвен, выструганный в макабристические выражения лиц воинов.

Виктория молча отворила калитку и вошла внутрь, маня меня за собой. Отступать было некуда к тому же, кажется, это деревня старообрядцев – ну или язычников – интересно глянуть, как тут всё устроено.

Я зашёл за Викой, и дверь скрипнула, словно расстроенная собака, которую накормили не колбасой, а гвоздями, при этом лаская её и говоря, что так надо. Безумие, любовь и насилие. Резкий запах сырой земли помчался в мой нос.

Возле печки сидела престарелая женщина, возле неё было разбросано множество пустых банок, некоторые даже были разбиты.

– Знакомься, это моя бабушка. Одна из основательниц. В царские времена сюда много кто приходил, её мужа успели линчевать до того, как он принял бессмертие.

– А… У неё деменция?– прошептал Лёша.

– Нет, с чего ты взял?

– Ну ты говоришь это, чтоб не травмировать её, потому что она тоже скоро умрёт? —продолжил я вполголоса.

– Нет, действительно всё так, скоро ты убедишься. Здесь раньше были торговые пути. Один купец оставил книгу, неизвестно, как она появилась у него, но по легенде, он говорил, что она проклята, и умеет открывать проходы в иные миры; называлась, кстати, прямолинейно: «Книга дверей».

– Угу, это твои байки чтоб напугать меня, но я непоколебим.

– Как скажешь, но…

Их диалог прервал нежный голос изсоседней комнаты.

– Хей, это ты? Ты смогла кого то притащить сюда?

Дверь приоткрылась и вошла девушка лет 20.

– Привет, сестрица, —сказала незнакомка.

– Привет-привет, это Лёша, – провозгласила Виктория.

– Ой, ты уже посвятила его в курс дела?

– Как раз этим занимаюсь. Давайте все попьём чаю! Тут местный сбор.

– Хорошо, мне три ложки сахара, – уверенно решил Лёша.

– Такого нет, но поверь, фруктоза и так славно раскрывает вкус чая. Меня, кстати, зовут Ксюша, —добавила сестра Виктории

– Приятно познакомиться. – ловко вынул фразу, словно клинок Лёша.

Бабушка молчаливо смотрела на треск древесины в печке, тиканье часов зацикленно маршировало по кругу в попытках убежать от потока, словно издеваясь над безвременьем.

– Вкусный чай, – оценил Алексей.

Вдруг дверь в хибару отворилась, в комнату зашло четверо мужчин.

– Ох, это ко мне, проходите в мою комнату, мальчики, – нетерпеливо тыкая указательным в соседнюю комнату, указывала Ксения.

После встала и стремглав побежала к двери, чтоб отворить её и проводить гостей.

– А что здесь происходит? – многозначительно спросил Лёша.

– К ней гости для размножения, деревня гибнет; я такое не одобряю, предпочитаю приводить людей с разных мест, но каждому своё, – нейтрально ответила Вика.

– А… Ладно, это как-то странно, ну да действительно, каждому своё безумие. Расскажи мне о здешней культуре.

Стены начали дышать, выпуская споры, всё изменилось буквально за секунду, цвета, словно покрываясь слоями, стали насыщенней и показали глубину мира.

– Что пр-… иси-… происходит? – промямлил Лёша.

– Чай. Это наш особый сбор, – с ухмылкой проговорила Виктория.

Бабушка начала качаться, как маятник, из стороны в сторону, после рухнувна землю и начав ползти в другой конец комнаты.

– Эта деревня – настоящий наш родитель, бабушка – одна из основательниц. Она хотела убежать от этой естественности и ответственности. Я же из её крови и крови всевышнего, что обжился в этих землях. Но он голодает и не может создавать, лишь подпитывать; я жива благодаря ему, так что пожертвуй своей крови во благо, пожалуйста; стань частью нашей семьи, – наступала Виктория.

В голове у Лёши всё перемешалось, он начал в голос блеять, а ещё блевать. После начало происходить действительно что-то за гранью, его голова отвалилась, он начал катиться вон из дома, в попытках сбежать, но от осознания и животного страха, под адреналином, он решил утопиться, уничтожить себя. На улице была открыта дверь в деревенский туалет, Алексей без раздумий катился в яму с нечистотами, дабы сгинуть вместе со своими мыслями, которые всё больше развязывались в нейронные линии, которые, как червей, тянулина себя вороны, но по ощущениям больного разума колючую проволоку. Множество насекомых подхватили его идею, как будто прочитав мысли, ватагой подлетели к нему; вцепившись в одинокую голову и жужжа, затащили его в яму с дерьмом, пронося вглубь.

Земля начала разрушаться, почва расходилась, и голова Лёши с насекомыми и навозом выпала прямиком в пещеру. Её населяли удивительные кишечные храмы, пульсирующие, зловонные, со сложными барельефами, манускриптами из плоти, кислотной рекой, в которой растворялись животные, а также гигантский и слегка размозжённый валами мозг. Гигантский мозг посылал сигналы прямо в голову Лёши, или точнее в то, что от неё осталось:

«Я, если так можно выразиться, гость на вашей планете. Когда-то давно моя жизнь была паразитической, на моей родной планете у меня не было чувств, но смешавшись с людьми, я достиг осознание любви. Увы, я голоден, мне некому давать свою любовь. Присоединись ко мне. Мне действительно нужна помощь, надеюсь, ты примешь это. Я попал сюда через, как вы это называете, дверь. Кто-то с этих земель открыл путеводитель по мирам, и поменялся со мной местами. Эта книга, вернее, артефакт позволяет меняться местами, она хаотична, и слава всему сущему, что она больше не в этом мире. Но я с вами. Я впитываю в себя всё живое, даруя ему вечность, новое рождение, понимаешь? Сейчас я копаюсь в тебе, и осознаю, что ты человек с нелёгкой судьбой, творческой, если можно так конкретизировать. У тебя впереди целое бессмертие, чтобы учиться и учиться. Знаю, ты в глубине души боишься умереть – так прими мои дары.»

Лёшина голова распухала, а большая часть информации не усваивалась и застревала, казалось, что он сейчас маленький ребёнок, который впервые столкнулся с гневом родителей, и не до конца понимает, что же он такого сделал?

Очнулся он на полу в доме. Все немногочисленные жители деревни смотрели на него в предвкушении. Бабушка Вики была в другом углу комнаты, держала в объятиях ружьё, направленное в её голову. Не церемонясь, она нажала на курок, и картечь раскрыла её череп, словно бутон цветка на рассвете, но лепестки мяса начали сращиваться вновь, буквально за секунду, и взгляд бабули снова опустился в пол. Деревенские потянулись к своим карманам, доставая лезвия. Перерезав себе на шее артерии, из которых потекла белая кровь, они по очереди стали её пить. Вика в смущении смотрела на Лёшу. Бедолага встал и, пошатываясь, начал расталкивать всех на своём пути, стремясь к бабушке. Он выхватил её ружьё, направил на своё сердце; раздался выстрел. Он не ощутил боли, падая и закрывая глаза, но после пары неловких минут и хлюпающих звуков увидел, что дыры в его груди будто и не было. Страх оковал Лёшу и он в недоумении посмотрел на Вику.

– …За что? – проронил он на пол.

– Не стоит, ты уже один из нас, оно в тебе. Наш отец и мать – создатель, чьё имя разумом не понять, мы его просто знаем. Мы не инструмент его, а гордость и опора. Ты же хотел познать такое, что изменило бы тебя, разве нет? На нас великая ноша. Эту деревню хотели истребить, когда узнали, что кто-то пустил сюда «демона», как они выражались. Но у них ничего не вышло, любой, кто приходил на эту землюнепрошено, умирал – таковы феромоны нашего создателя. Ты избран, прими дары.