Вырь. Час пса и волка

Ниспошли дождь, дождь поздний. И открою я уста свои и приму вовремя твое благословение. Душа моя будет вместо твоей души. Ибо истинно вожделею я бездушный твой образ, безгласная. Между кровью и кровью приди, когда лишён я стану всякой надежды и спасения.

Молитва Явиди, Из Тысячи Лиц Сотканной

…то ей было сказано: не наречётся твоё имя человечье, но да будешь ты отныне Явидь, Из Тысячи Лиц Сотканная. Ибо отвернулся Податель от тебя, стал тебе врагом.

…и с ужасом будут народы поминать тебя, души могущую сшивать. Ведь прикасаться ты станешь к нечестивым и давать станешь взаймы власть над смертью. Ибо призванные тобой кормлением тебе послужат.

…жатва твоя продолжаться станет, доколе восстать во плоти ты сумеешь в дни последние, нетленной, но из тысячей лиц сотканной.

Трёхкнижие, Святое благовествование, глава одиннадцатая

Пролог

Весна 7012 от сотворения мира

– Брюшную полость не трогать.

– Но как быть со стрелой?.. – послушник в чёрном подряснике смотрел на него в недоумении.

Виктор отвернулся от раненого, лежащего на сене. Глинобитный пол был залит кровью.

– Никак, – в желании спрятать трясущиеся от волнения руки, он обхватил фартук. – Федка, плесни воды. И принеси ещё кровоостанавливающего порошка.

Сладковатый, удушливый запах смерти. Он был повсюду. Благовония, которые воскуривали насельники монастыря, не перебивали тошнотворной вони, напротив – прибавляли гари. Виктор был пропитан смесью этих запахов насквозь.

Федка, отрок чуть старше десяти лет с рассечённой верхней губой, неуклюже приблизился и принялся лить воду из кадки ему на руки. Под глазами мальчика пролегли тени. Левая рука болталась на перевязи.

На виске Федки торчал пучок седых волос.

«Как маленький старичок», – подумал Виктор, растирая между ладонями корень мыльнянки.

Он поблагодарил мальчика кивком головы, заметив, как трясётся его тонкая ослабевшая рука.

– Да ты умом тронулся, не иначе! – попрекал послушник, остервенело дёргая свою жидкую бородку. – Ты уже вырезал наконечники стрел. Тогда что не так с этим несчастным? Почему отказываешь ему в помощи?

– Я не отказываю, просто неспособен, – Виктор поморщился, в ушах звенело от усталости. – Любое вторжение в брюшную полость убьёт его наверняка. Зря только промучается.

На сухом, и без того немолодом лице послушника прибавилось морщин. По-прежнему не спуская воспалённого взгляда с Виктора, послушник зашатался из стороны в стороны.

– Я поражён! Неужто тебя не трогает его смерть? И как после такого ты можешь называться лекарем?

Виктор перевёл отсутствующий взгляд на воду. Постылое присутствие послушника слишком досаждало, словно булавка за шиворотом.

Рядом возник ещё один насельник монастыря, по виду – монах. Высокого роста, с чёрной бородой и длинными неопрятными волосами под скуфьёй. На крепкой шее его висела монашеская цепь из витой серебряной проволоки. Чёрный цвет одеяний скрывал пятна свежей крови, едва проступающей на рукавах и подоле подрясника.

– Родион, спокойней, – настойчиво посоветовал чернобородый, кладя руку на плечо разволновавшегося послушника. – Сейчас не время затевать ссору.

Виктор отрешённо очищал лезвие складного ножа.

– Нет, он вовсе не лекарь! – встал на дыбы Родион, вскидывая вытянутое лицо и показывая редкие зубы: совершенно точно походя на заупрямившуюся лошадь. – Погляди же на него, Назар. Обыкновенный мясник! Нечестивец! Таков, каким и был его покойный родитель!

В приступе бессильной ярости Виктор вскочил, схватил послушника за ворот одной рукой. Второй приставил к его горлу складной мокрый нож. Руки Виктора оставались в пене мыльнянки, с них всё ещё капала вода. Федка выронил ведёрко, расплескав воду им под ноги. Чернобородый гортанно вскрикнул, вскинул руку в характерном жесте.

Но Виктор не остановился. Обуявшая его ярость не давала дышать. Сердце клокотало у самого горла. Голос Виктора изменился, когда он заговорил, стал сухим и хриплым:

– Раз такой непримиримый, давай – сам бери ланцет и ножницы! Вытаскивай эту гадскую стрелу, мать твою раз так. У него рана тонкой кишки. Испробуй кишечный шов из подручных средств. Давай же! Ведь это так просто, когда ты рьяный верователь.

Родион оторопело уставился на Виктора, челюсть послушника задёргалась, обвисла от изумления. При виде его болванистого выражения Виктор испытал острый приступ желчи. Сильнее сжал его за воротник.

«Как можно оставаться настолько безмозглым в таком возрасте?»

– Я монах! – голос Родиона от усердия дал петуха, краска кинулась в лицо. – Мне запрещено проливать кровь! Запрещено!

Виктор отступил, упорно разглядывая лицо послушника. Только теперь он увидел его по-настоящему.

Он увидел человека, тонущего в собственном бессилье.

«Я выглядел в точности таким… Нет. Я и сейчас выгляжу, как он», – с похолодевшим сердцем подумал Виктор, устало опуская нож.

– Плевать я хотел, что ты глуп до святости, – Виктор оттолкнул от себя послушника. – Но не смей говорить о моём отце.

Родион часто заморгал, приходя в себя. Затем тряхнул головой, громко притопнул каблуком:

– Гнусный иноземец! – кривясь от злости, плюнул послушник.

Виктор не смог сдержать кощунственной ухмылки, поэтому отвернулся. Принялся полоскать лезвие ножа в запасной кадке, затем – руки.

Листья мыльнянки сильно сушили кожу. Руки Виктора успели потрескаться и покраснеть от частого намыливания. Но он продолжил полоскать их в ледяной воде – яростно, раз за разом.

– А ну, цыц! – рассердился чернобородый, отвешивая послушнику увесистый подзатыльник.

В монастырь привозили новых раненых. Монахи делали всё возможное, но умений их было недостаточно – всё чаще им приходилось зачитывать над умершими молитвы. Виктор и ещё один подлекарь, орудовавший в соседней вырытой в холме пещере, едва поспевали вскрывать, резать, зашивать и вытягивать.

Когда послушник исчез в царящей вокруг суматохе, чернобородый Назар смерил Виктора долгим угрюмым взглядом. Виктор ожидал услышать наставляющую проповедь, но вместо этого монах протянул деревянный стаканец с колпаком.

– Возьми. Употреби для себя, лекарь Гросс. Тебе это нужно.

Виктор не без удивления принял стаканец, раскрыл со щелчком. Увидел крохотные скатыши – мох. Принюхался. Запах оказался донельзя отвратительным, благодаря чему Виктор догадался сразу, что именно попало ему в руки.

– Что это? – он не смог скрыть своей растерянности. – Неужто… бесовская травка?

– Строго в лечебных целях, – Назар опалил себя, а затем и Виктора знаменьем Благой веры. – Под присмотром Подателя, господа нашего.

Подкрался трегубый Федка, одной рукой держа пустое ведёрко. Несмотря на усталость, любопытство брало над мальчишкой верх.

– Отче, разреши и мне… – Федка заговорщицки понизил голос. – Испробовать?

Назар сделал вид, что не услышал.

Виктор положил скатыш мха себе под язык. Скривился, ощутив во рту вкус грязи.

– Тебе ещё не исполнилось и двадцати, – тон Назара оставался тихим и вкрадчивым, но Виктору показалось, в нём успела прожечься искра жалости. – Ты слишком молод для всего, что свалилось тебе на плечи.

Виктор вытер край глаза. Бесовская травка или «лишенник», как называли этот мох на юге, начинала действовать стремительно. Головокружение постепенно нарастало.

– Мне почти исполнилось… – он сглотнул обильную слюну. – Семнадцать. Я уже достаточно опытен.

– Семнадцать, – вторил монах в задумчивости. – Возраст царя Александра Борисовича, взошедшего на престол этой осенью. Однако всё же возраст слишком юный.

Виктор сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Но нервное возбуждение его возрастало, и даже бесовская травка не могла унять дрожи.

В мыслях грянул голос из прошлого. Шутливый тон, лишённый жалости: «Погибни, друже. Погибни за царя своего».

При одном только воспоминании о том роковом дне всё внутри Виктора сжалось и замерло, словно над ним занесли топор.

Смурый монах продолжал свою речь. Голос его помог вернуться Виктору в настоящее.

– О том, что случилось с твоим отцом, царским лекарем Андором Гроссом, мне известно. Слухи разносятся быстро. Позволь мне выразить своё сожаление. Я непременно помолюсь за его душу, когда эта битва закончится.

– Тебя это не касается, – чересчур резко ответил Виктор, потому добавил, смягчив: – Или ты забыл, отче, что есть грехи, которые отмаливать запрещено?

Виктор нагнулся возле следующего раненого, лежащего на ватнике, разостланном поверх соломы. Простой ополченец, крестьянин с переломом ноги в полуобморочном состоянии.

– Кость раздроблена, – упреждая ответ монаха, быстро заговорил Виктор. – Усекать по сустав. Федка, подставь лохань. Сапоги и без того скользят. И будь готов держать отнимаемую часть.

Нет ноги – нет проблемы. Иного средства лечения, кроме усечения, в подобных случаях Виктор изобрести не мог.

«И ведь действительно – мясник…» – подумал он, вытирая от воды складной нож.

Федка побелел как мел. Рука мальчишки, сующая раненому между зубов липовый сучок, затряслись ещё крупнее.

– Будь так добр, если снова вздумаешь рыгать – рыгай в сторону, – Виктор запустил пальцы в отросшие надо лбом волосы, зачесал назад. – Кто унёс инструменты? Я же сказал эти не трогать!

Назар отвернулся, и его резкий гортанный голос прозвучал поверх творящейся вокруг суматохи:

– Пилу и молоток сюда!

Виктор поминутно вспоминал об инструментах отца, в особенности о щипцах с винтовым механизмом. Как бы они ему сейчас пригодились! Но щипцы, как и все прочие вещи, были оставлены в столице и наверняка уже пропали втуне.

«Если только их не забрала Татьяна… моя несчастная сестрица, как же ты справишься одна?»

Виктор дотронулся до единственной вещи, что ещё оставалось при нём – родительского перстня с карминовым камнем.

– Федка, – он поманил к себе мальчишку, стоило монаху отойти в сторону. – Держи-ка.

Виктор передал помощнику скатыш бесовской травки. Один, не решаясь быть чересчур щедрым.

– Признателен, господин лекарь! – Федка слабо воссиял от радости, но тут же осёкся, умолк.

– Спасайтесь! Поражение! – снаружи донёсся оголтелый крик. – Изумха! Они здесь!..

Насельники монастыря один за другим стали покидать вырытую пещеру. Кто-то предпринял попытки вывести раненых, способных держаться на ногах. Виктор же не двигался с места, скорбно глядя на стонущего в беспамятстве ополченца.

Не потеря крови, так гангрена убьёт несчастного. Не гангрена, так люди.

– Бегите! – снаружи не умолкали крики.

– Изуметы растащили арканами повозки! Они прорвались! Прорвались в лагерь!

Обожгло нутро. Виктор согнулся пополам, и его вывернуло на солому. Он вытер предплечьем губы, догадываясь, что не обошлось без влияния бесовской травки. Руки и ноги кололо изнутри.

«Значит, вот он – мой конец?» – Виктор подслеповато уставился на ногу ополченца. – «Пришлось так долго ждать».

– Отступать в катакомбы! – совсем рядом звучал голос Назара. – Живее, помогите остальным!

Кто-то коснулся плеча Виктора, заставляя его вздрогнуть от неожиданности. Он увидел перед собой Федку. Мальчишка вцепился ему в плечо, раззявив рот.

– Г-господин лекарь! – на глазах Федки теплились слёзы. – Нужно уходить!

– Иди, – Виктор едва узнал собственный голос. – Иди, я тебя не держу.

Он устал. Так невыносимо устал.

– Н-но господин! Как же ты?

Виктор моргнул – взгляд расплывался.

– Я же сказал – иди…

Федка какое-то время смотрел на него пристально, с тревожным нетерпением. Затем громко выпалил:

– Тогда я тоже останусь! – голос мальчишки сорвался жалким писком. – Останусь и во что бы то ни стало… стану защищать тебя, господин.

– Не глупи, – Виктор коснулся пальцем щеки и с удивлением заметил, что кожа мокрая от слёз. – Тебе нужно бежать вместе с остальными.

– Почему тогда ты не бежишь, господин? – Федка зло сцепил зубы, стараясь не разреветься. – Разве этих несчастных не убьют вместе с тобой?

Виктор огляделся. Их окружала кровь, пропитавшая солому. Кровь, вытекающая из клочьев плоти. Он уже давно перестал узнавать живых людей в вывернутых кишках, раздроблённых костях и отрубленных конечностях. Для него они были действием, ремеслом.

Обязательством.

– Ты не можешь умереть, господин, – повторил Федка. – В прошлый раз ты спас моего брата. А ведь все уже решили, что он не жилец. Поэтому, если с братом снова что случится… или уже случилось там, в бою. Только ты его спасти сумеешь, господин. Я-то точно знаю.

Виктор хотел было ответить, но не смог. Язык во рту иссох, обратившись в сухую щепку.

– Опомнись, господин лекарь, – в тёмных глазах мальчишки Виктор видел своё мутное отражение. – Ума тебе не занимать, так сам домекни – уходить надобно! В подземном кладбище ходы есть. Я сам слышал. По ним уйти сможем. Ну? Господин лекарь?

Кто-то ещё пытался вывести раненых, тянул искалеченных за плечи, согнувшись телом – волочил. Большинство насельников бежали очертя голову.

Виктор сделал шаг. Второй шаг, третий – неровные закоптелые стены пещеры расступились. Свет, льющийся с неба, рухнувший на голову – ослепил, заставил сделать порывистый вдох.

Дым окутал склон холма под монастырём. Обозные телеги, фургоны и шалаши, объятые пламенем, сминались, рушились, как детские игрушки. Огонь пожирал тюки сена, заготовленные для лошадей. Пылала крыша монастырской бани.

В устроенном при монастыре военном лагере творился хаос. Кочевники, прорвав боевые ограждения, мчались на лошадях сквозь дымовую завесу, вминая бегущих людей копытами в грязь.

Чёрный дым расползался по воздуху, охватывал удушливыми волнами.

– Под часовней! – закричал на бегу Федка. – Кладбище, оно под часовней! Наверх! Вон там!

Виктор вытянул шею, вглядываясь на вершину холма. В свете полуденного солнца мерцал купол церкви. Возможно, единственный путь на спасение. Иначе от кочевников было не скрыться. Вокруг скита лежала плоская выжженная степь.

Опомниться Виктор не успел. Свистящая стрела прорезала воздух и вонзилась, выбивая искры, в кольчугу бегущего рядом с ним ратника. Ратник повалился набок, успел согнуть колено. Застыл, хватаясь одной рукой за древко стрелы, торчащей из груди. Лицо его исказилось в проявлении ужаса.

Свист. Новая стрела угодила ратнику в голову, между челюстью и гортанью.

– Ура-ага! – в буре мчащихся голосов Виктор разобрал слова на языке Изумха. Прежде ему и в голову не могло прийти испытать свои знания на столь губительной практике. – Убивай! Семена, что гниют в земле! Срубай голову Сеятелю! Срубай!

Из общего рёва приблизился конский храп. Морщась от дыма, Виктор увидел, как, вырвавшись из серой завесы, мимо пронёсся вихрь изуметских всадников. Копыта лошадей рванули землю в паре саженей, кидая грязь.

Впереди послышались надсадные крики. Дорогу к монастырю пересекла ватага всадников. Виктор видел чёрные скошенные глаза, мерцающие из-под остроконечных шлемов.

– Назад! – он толкнул Федку в сторону. – Назад!

Осыпь камней оживилась под ногами, когда они стали сбегать по крутому склону. Свист. Толчок. Боль, отдающаяся во всё тело. Даже в корни зубов. Забрызганный кровью Виктор сделал пару заплетающихся шагов. Ноги предательски подогнулись, и он кубарем покатился сквозь острые заросли можжевельника.

В себя Виктор пришёл, лёжа возле выгребной ямы. Рукав захудалой стёганки пропитывался кровью – из него торчала, ощетинившись тёмно-жёлтыми перьями, изуметская стрела.

– Господин! – рядом возник взъерошенный и запыхавшийся Федка. – Пожалуйста, господин, только не умирай! Не умирай!

Мухи лезли в лицо. Виктор зажмурился, когда одна из них ударила ему в глаз.

– Нам не успеть к часовне, – он застонал. – Ни за что не успеть.

Движение отозвалось болью от кончиков пальцев до груди. Виктор непроизвольно захрипел.

– Но что нам тогда делать, господин? – не умолкал Федка. – Что тогда?..

– Ложись!

Земля содрогнулась. В нескольких саженях взлетела взрытая копытами почва. Приблизившийся изумет натянул поводья, понукая вороную лошадь отстать от остальной ватаги. Зверюга, облачённая в железную личину и многослойный кожаный панцирь, вскинулась, задёргала головой.

– Ты ещё жив, вольноотпущенник? – слова на языке Изумха звучали, как грохот падающего камня. Виктор с трудом различал смысл сказанного: говорящий всадник заглатывал слоги. – Я видел, как под тобой споткнулась лошадь. Думал, ты превратился в давленое мясо.

К немыслимому удивлению Виктора, из зарослей всаднику последовал ответ:

– Не обременяй себя тяжкими мыслями о моей кончине, достопочтенный Кухэй, – голос из зарослей можжевельника звучал невесело. – Как видишь, я всё ещё жив и тружусь в поте яиц.

– Забирайся на мою лошадь. Я вывезу тебя отсюда.

– Тысяча благодарностей за твоё беспокойство обо мне, достопочтенный.

В следующее мгновение «вольноотпущенник» стащил всадника с лошади. Послышались звуки борьбы, приглушённый стон.

– Что ты задумал, вольноотпущенник? – раздался сдавленный голос Кухэя.

– Не притворяйся, достопочтенный. Вначале мои лошади, теперь и до меня черёд дошёл, я прав?

– Пусть тебя настигнет жестокость чумы!..

«Вольноотпущенник» вполголоса рассмеялся.

– Я есть воплощение жестокости и чумы, достопочтенный. Неужто ты ещё не понял?

– Сдохни, голодный пёс!..

Договорить Кухэй не успел. Он захрипел, начал захлёбываться. Виктор догадался, что «вольноотпущенник» ранил его в шею.

– Проказа! – выругался «вольноотпущенник» спустя время, когда Кухэй испустил дух. – Сглаз. Будь всё трижды проклято.

Отрывистый шорох, хруст сминаемых веток. Виктор затаил дыхание, вслушиваясь в неровные отступающие шаги. Он глотнул воздуха, опустил лицо в землю. Колючки оцарапали кожу на лбу. Виктор протяжно выдохнул, сгребая пальцами сухую землю.

Федка толкнул его в плечо. Затем ещё раз – настойчивей.

Виктор поднял голову.

Изумет, которого всадник назвал «вольноотпущенником», переместился по воздуху – иного объяснения Виктор подобрать не мог. Теперь от «вольноотпущенника» их разделяли лишь заросли можжевельника. Изумет стоял, прячась в тени, хворо опершись о выставленное в землю копьё с узким наконечником. Доспехи из скреплённых кож его были запятнаны кровью, островерхий шлем сползал на грязное лицо.

Виктор заметил, что по ноге изумета струилась кровь.

«Ранен! Проклятье! Он ранен, но способен был подкрасться столь бесшумно!»

– Оставь, – прохрипел Виктор, мысли его путались, как нитки. – Оставь нас, во имя Миродержца юга! Во имя Неба!

«Вольноотпущенник» поскрёб висок, скосив похожий на железную чашку с кожаной бармицей шлем ещё сильней. Он не сводил мрачного взгляда с Виктора.

Федка вскочил. В руках его блеснуло тонкое лезвие – Виктор узнал свой складной нож.

– Не дам! Убью! – задыхаясь от страха и бешенства, вскричал мальчишка.

Федка неловко заполосовал воздух лезвием. Он выглядел в точности как воробей, решившийся отбиться от кречета.

«Вольноотпущенник» без особого усилия схватил мальчишку за руку. Рычание Федки сорвалось жалостным визгом. Складной нож полетел на землю.

Кожаная бармица, прикрывающая шею изумета, качнулась. Из-под козырька шлема замерцали два пламенеющих уголька глаз.

– Кто-то и с саблей не боец, – изумет сцепил пальцы вокруг горла Федки.

– Нет! – Виктор не мог сдвинуться с места. – Нет, умоляю! Не надо!

Федка плюнул, но слюна разбрызгалась по его подбородку и осталась там, не долетев до лица изумета. Мальчишка зарычал, безобразно оскалился.

Рот изумета растянулся в стылом оскале.

– Потрясающе, – он высказал своё восхищение на языке савенов. – Прелестно скалишь зубы, гнилое семя. Вот только ваш Сеятель Мёртвого Солнца тебе не поможет. Сказать почему? Да потому что ему не разглядеть такое жалкое ничтожество, как ты, во всей этой свистопляске…

– Нет! – Виктор не мог заставить себя пошевелиться, тело одревесневало. – Нет же, пощади! Нет! Не заставляй! Не надо!

Лицо Федки теперь походило на скоморошью маску: брови мальчишки изломились, глаза закатились.

«Я должен сделать! Сделать хоть что-нибудь!» – рука Виктора потянулась вперёд, будто желая дотянуться до изумета и схватить того за шею – в точности, как тот посмел держать задыхающегося Федку.

Карминовый камень на перстне Виктора запульсировал светом.

«Вольноотпущенник» стёр оскал.

– Вот ведь сукин… – изумет выпустил ослабевшего мальчишку, выпрямился, опираясь на копьё.

Федка рухнул на землю, судорожно цепляясь за горло. Моргая глазами и громко откашливаясь.

– Так значит, ты… – изумет осёкся недоговорив. – Ясно. Что же. Дряннее и не придумать.

В глазах «вольноотпущенника» успела вспыхнуть догадка – страх. Страх, что перед ним оказался не просто человек, не просто жалкое ничтожество. Но в следующее мгновение изумет выхватил нескладность движений и дрожь, бьющую Виктора по ногам и вскинутой руке.

Сверкающее плетение, обвивающее предплечье Виктора, жгло его самого.

– Не заставляй, – глотая слёзы взмолился Виктор, удерживая плетение. – Не заставляй меня тебя убивать…

«Вольноотпущенник» медленно перевёл тяжёлый взгляд с плетения на лицо Виктора. Их взгляды впервые встретились.

– Впервые вижу настолько жалкого кудесника.

Изумет вскинул копьё. Красное плетение сорвалось с руки Виктора, обретая собственную разящую волю и тут же растворяясь в воздухе, как змеи в песке.

«Вольноотпущенник» успел пошевелить кожей на лбу, прежде чем порывисто вскинуть голову, как от удара в челюсть. Руки изумета повисли вдоль туловища, выпуская тяжеловесное древко. «Вольноотпущенник» столбом повалился навзничь. Рухнул с тяжёлым грохотом. Тело его содрогнулось в судорогах, руки и ноги задёргались. Через голосовые связки продолжил выходить воздух, извлекая подобие стона.

Но Виктор понял тотчас – вопреки предсмертной пляске «вольноотпущенник» был мёртв. Сосуды в его голове разорвались под силой усиленного перстнем плетения, подобно тонкой паутине под взмахом бритвы.

Виктор пошатнулся, как от удара. Он не сводил с агонизирующего на земле тела взгляда. Но вместо должной радости и терпкой горечи ничтожной победы он чувствовал давящую грудь тяжесть. Трясясь, будто в лихорадке, Виктор сделал шаг. Необходимо было помочь Федке подняться, убираться вместе с ним подальше от этого места.

Стрела вонзилась в левую часть живота Виктора, пронизывая кишечник глубоко внутри. Рана оказалась настолько болезненной, что колени Виктора подогнулись сами собой. Он оказался на земле, в растерянности цепляясь рукой за древко с оперением.

– Только не…

Перед мысленным взором он уже видел всех тех несчастных, раненных стрелами, медленно умирающих в конвульсиях. Просящих избавить их от мучений, взывающих о смерти. Грудь Виктора беспощадно сжало отчаянием.

Брюшная полость его была разорвана. Багряный камень перстня рассыпа́лся в пыль.

Виктор попытался создать ещё одно плетение. Но без кольца он не ведал силы. С каждым слабеющим толчком концентрация его разбивалась на битые осколки, а затем и вовсе мир похолодел, обратив землю и пространство вокруг себя в несдвигаемую глыбу льда.

Теперь Виктор лежал на боку, подогнув ногу, стеная от боли и страха. Он смотрел, не отрывая мутнеющего взгляда, как кровь его просачивается сквозь камни, пропитывает опавшие иглы можжевельника.

Последнее, что Виктор успел разглядеть из сужающегося и исчезающего мира – степного паука, сидящего на предплечье.

1. Благота

Благóта убрал руку с сочащегося влагой мха на белом камне, вытер ладонь о безрукавку из шерсти. Поправил дорожный заплечный мешок, вытянул из-под ворота рубахи гайтан с серебряной подвеской. Обернулся, стоя на краю узкого склона, с прищуром вглядываясь сквозь кленовые стволы, покрытые лишайниками.

Ветер качал плотные заросли кустарника, гнул в шутовских поклонах выцветшие ветви. Окрест не смолкало благозвучное пение мухоловок и соек. Благота глубоко вздохнул, вытер усы и подобрал осиновую палку, поставленную на землю и упирающуюся в сгиб колена. Постучал палкой по кочке, прогоняя змеюшек.

Он был один посреди горного леса, в тридцати милях от деревушки Крапивици, где располагалась стоянка для торговых караванов. И в пятнадцати милях от проклятых руин Магла.

Благота снова ощутил сомнение, последний раз глянул себе за спину. На расстоянии вытянутой руки пролетела золотистая крохотная бабочка. Благота обернулся, сгибая одну ногу вверх по склону, а вторую вытягивая за собой. Обувь из сыромятной телячьей кожи вмялась в размокшую землю.

Влага в земле. Влага в воздухе. Над головой сгущались облака. Совсем скоро их будет можно коснуться щекой.

Благота прислушался. Здешние горные леса служили укрытием для беглых савенов, организованных в банду под предводительством атамана Стёпки Роздай Беда. Но за Благотой, как и прежде, никто не следовал. Даже не следил из зарослей. Никто бы не осмелился, поняв, куда он держал путь.

Только безумец станет подниматься на эту горную вершину.

Благота двинулся дальше, используя палку как опору. Долгий переход через горный массив утомил его, заставил чувствовать себя стариком. Но в груди ещё зрела решимость. Мысли, будто толчки крови, заставляли его тело двигаться. Он был близко к своей цели.

Низкорослые ели и пихты расступились, высвобождая Благоту к вершине. Призрачная дымка, носимая ветром, скользила по воздуху. Благота двинулся уверенней по россыпи белых камней. Пересекая поляну на склоне горы, он то и дело ловил прищуренным взглядом жёлтые и синие цветы, яснеющие в спутанной траве. Стылый ветер ударял по лицу, забирался под суконный плащ. Благота не останавливался, крепче сжимая вспотевшей ладонью осиновую кору. Нарастала пелена тумана, сливая землю и небо.

Благота остановился посреди опустелости, с горестью вглядываясь в горизонт, обволочённый кипящим светом облаков. В предгрозовых сумерках стелющиеся над землёй ворохи напоминали ему чадящие костры.

Костры объятых пламенем войны деревень.

Овеваемый проносящимися над поляной порывами влажного ветра, Благота сел на долгую спутанную траву. Он снял с широкого кожаного пояса флягу и отхлебнул несколько раз, пристально глядя перед собой, в дымку, курящуюся над безответными просторами гор.

Ждать пришлось недолго. Она появилась между сухих ветвей и белых камней, спокойная и лёгкая, подобная той самой движимой ветром серебряной дымке. В образе юной и бледнолицей девушки, в долгополой полотняной рубахе, подпоясанной шерстяной ниткой и выкрашенной в темно-зелёный цвет. Длинные распущенные косы струились мутным водопадом по хрупким плечам.

Благота встрепенулся, будто желая встать и двинуться ей навстречу. Но замер, поражённый и захваченный трепетом воплотившегося образа. Ни на миг больше не сомневаясь в том, что он, наконец, достиг своей цели.

Она медленно ступала к нему, и в светлых волосах её пестрели яркие синие цветы горечавки.

Благота представлял её именно такой – душу, взращённую средь небесных равнин, вспоённую вместо молока женщины тучами горного неба. Ныне покровительницу горного хребта, вытягивающую из облачной кудели нити проливных дождей.

Существо, зовущееся вилой и способное убить одним своим взглядом.

Благота с трудом отвлёкся от очерка девичьих грудей, выступающих из-под тонкой ткани.

Вила остановилась от него в нескольких шагах, достаточно близко. Лицо её оставалось пустым и ничего не выражало, и больше походило на неживую маску. Красивые благолепные черты, не обременённые человеческим сознанием, не дрогнули, стоило виле слегка по-птичьи склонить голову. Свет делал её бесцветные прозрачные глаза, – крупные, широко раскрытые, как у иконы, – зеркальными. Стоило Благоте заглянуть в эти глаза, как всё внутри него перевернулось. Он не ошибся. На него смотрела не девушка и даже не призрачный морок.

На него смотрела недосягаемая высота.

Благота застонал, поднося флягу к виску. Вила врывалась в его мысли, подобно ледяному потоку. Боли не было – лишь пугающие объятия холода.

«Он просит её прекратить».

Холод отступил, и застывшая на мгновение кровь неспешно разлила тепло по телу. Медленно закипая от нахлынувшего волнения.

«Она успевает наводнить его сознание. Коснуться памяти. Он привык зваться Благотой. Родом он из долины Кантар на юго-западе. Когда его мать умирала, ему пришлось сидеть около её постели несколько дней, поддерживая свечу в её руке».

Благота усмехнулся, не в силах справиться с беспокойством. Он снова осмелился взглянуть в обесцвеченные глаза вилы, развёртывая собственные мысли.

«Ему не хочется продолжать общение таким способом. Разве ей не ведома человеческая речь?»

С новой силой его хлестнул холод. Благота упал спиной на землю, в последний момент выставляя руку с флягой в сторону. Плащ на нём откинулся, раскрывая культю с болтающимся рукавом вместо его правой руки.

Теперь ему оставалось лишь глупо посмеиваться, стараясь не сойти с ума.

«Ей, не ему решать, станут ли они вообще продолжать. Наивный человече. Она выхватывает его нутро, словно господица-дворянка в крестьянском доме – вещи. Почти сразу узнаёт, зачем он к ней явился. Ему очень плохо удаётся скрывать или не удаётся вовсе. Все его чувства, все его мысли у неё на ладони. И она хватает даже самые бесполезные, с любопытством разглядывая до мельчайших подробностей».

Благота снова сдавленно засмеялся. В этот раз чуть громче, чувствуя, как пальцы левой руки немеют и теряют чувствительность. Но всё же он поднёс трясущейся рукой флягу к губам. Брага полилась по его подбородку, смочила ворот из конопляной ткани.

Вила отвлеклась, перевела свой бесцветный взгляд на его шею и влажные дорожки, оставленные брагой. Её влияние на разум ослабело.

«Какой он глуповатый. Какой беспечный. Явился просить выполнить его желание, и желание его нечто большее, чем убрать чирей с пальца, хоть чирей у него взаправду имеется. Но что может он предложить взамен? У него с собой лишь остатки вяленого окорока и горький сливовый самогон, в который местные крестьяне придумали добавлять можжевельник. Нет-нет. Такого явно недостаточно, и он должен был это понимать, являясь сюда».

Благота остался лежать на траве, зажимая сгибом руки флягу и тщась закрыть её непослушными пальцами. Испитая брага внутри давала ложное чувство тепла, и этого хватало. Должно было хватить.

Вила сделала шаг навстречу.

«Что может предложить человек, у которого нет ничего? Пускай даже такой настойчивый?»

Благота расплылся в усталой улыбке, отводя руку в беспомощном жесте. Он честно не знал. Так и не смог придумать, взбираясь сюда.

И всё же, облизав губы, он ответил, на этот раз вслух:

– Историю. О, нет-нет, молю. Не испепеляй меня своим взглядом! История, которую я хотел бы тебе поведать, она вовсе не о том, как пастух и пастушка решили украсть поросёнка…

«Почему вила должна согласиться? Что мешает виле самой вызнать эту историю?»

– Из чувства собственной щепетильности? – предположил Благота. – Зачем пачкать чувства и мысли, беря в руки битые осколки истории, если кто-то другой может воспользоваться щадящим словом. Ведь на чужих словах всё проще.

2. Мизгирь

Осень 7021 от сотворения мира

Снег таял на волосах.

– Чего встал? – худой, как скелет, служилый натужно откашлялся и глухо прибавил: – Пошевеливайся, вырь.

В воздухе витал смог, дышать становилось всё труднее. Мизгирь отвёл взгляд от сожжённой деревни и зашагал следом. Подмётки сапог зашаркали по грязи. Над головой не смолкало карканье ворон.

Мизгирь недовольно молчал. Он устал от размышлений. Устал от происходящего. Хотелось закрыть глаза, стереть рукой увиденное. Вернуться в прошлое. Оказаться в книгохранилище Хвальницкого монастыря, в строгой тишине.

На несколько мгновений Мизгирь погрузился в воспоминания. Шелест пергамента, аккуратные письмена. Ледяная выверенность слов. Прямые указания, не требующие самостоятельного выбора.

Мизгирь ненавидел делать выбор. Но выбор нужно было делать каждый день. Каждый чёртов день. И он постоянно делал его неправильно.

Двое служилых провели его вдоль кладбища, следуя по короткой дороге. Снег облеплял золотистые и бурые листья, клонил ветви. Мизгирь кожей ощущал повисшее в воздухе напряжение, но никто из конвойных не спешил его прогонять. Каждый знал, что это бессмысленно.

Они подошли к старой церкви, окружённой кленовой рощей. Шпиль немой колокольни врезался в грозовое небо, затянутое свинцовыми облаками. Стены церкви поросли плющом. Красные вьюны цеплялись за каменную кладку, скрывали мутные оконца.

На паперти дежурил караульный. Как и двое служилых, конвоировавших Мизгиря, мужик вынашивал бедную одежду – низкую обувь и стёганый длиннополый кафтан со стоячим воротником. На коленях у караульного лежал плотницкий топор, завёрнутый в крапивную тряпицу.

Мизгирь догадывался, что отряд состоял из ополченцев и действовал на отдельном направлении. Вероятно, целью этих несчастных служило отвлечение внимания вражеской армии.

По крайней мере до тех пор, пока они не ступили на эти болота.

Караульный с бугристым лицом смерил Мизгиря взглядом, в котором читалось бесконечное отвращение: «Тебя нам только тут не хватало, выродок».

– Ну и что это?

Один из двух служилых, высокий и тощий, кашлявший всю дорогу, вполголоса ответил:

– Отгадай с трёх раз, курья твоя башка.

В дыхании служилого отчётливо слышались свист и одышка. Мизгирь подозревал у него серьёзную болезнь лёгких. Однако вмешиваться не собирался и стоял молча, устало потирая кулаком глаз. Им вдруг овладело странное безразличие.

– Мать твою раз так! – караульный сплюнул через щель выбитого верхнего зуба и злодейски усмехнулся. – Скорей уж вестники Благой Веры подхватят меня на своих крыльях и вознесут к небу, чем я стану твои загадки разгадывать. Говори яснее, Прохор.

Служивый, которого караульный назвал Прохором, снова кашлянул.

– Сдался ты вестникам, как прошлогодний снег.

– Ах, да! – караульный без весёлости хохотнул, странно дёрнулся. – Ты ведь ещё не слыхал, что с Ромашкой твоим случилось?

Мизгирь постарался сохранить безмятежный вид, но взгляд его теперь был прикован к караульному с бугристым лицом.

Рука караульного от пальцев до предплечья была обмотана тканым поясом. Вышивка на поясе указывала на приверженность его владельца к Благой вере. Мизгирь знал, что такой пояс олицетворял пуповину человека с Подателем, а также неразрывную связь со всеми молящимися ему в мире. Однако носить пояс на руке среди приверженцев Благой веры было не принято.

Прохор с трудом сдержал кашель, глаза его стали влажными.

– Что с моим племянником?

– Парню свинья задницу откусила. Эка напасть!

– Не шути так, Макарко.

Макарко снова дёрнулся, пожевал губу и сплюнул.

– Уж если кто и шутит, так это Податель. Надысь наткнулся Ромашка твой на свинью, что в болоте утопла. Хотел было достать. Не знаю, на кой чёрт. Свининки захотелось, стало быть. Ну а та и ринулась. Оттяпала идиоту ползада.

– Живой хоть? – участливо спросил третий служилый, пришедший вместе с Прохором.

Макарко дрыгнул ногой, отвечать не спешил. Прохор побледнел, вытер лоб.

– Ну, чего молчишь-то? – произнёс, сдерживая кашель. – Живой, спрашиваю?

– Живой, да вот только пока задницу ему штопали, разглядели… проклятье на нём, – половина лица Макарко сжалась в усмешке. – Потому отнесли к священнику.

Прохор отступил на шаг, мотнул головой.

– Как такое возможно? Будь трижды проклята эта дребь! Я оставлял парня в добром здравии нынешним утром. А ты мне тут болтаешь, дескать его успели сволочь в церковь на закланье?

Прохор схватился за свой кочедык на груди, висящий на кожном шнуре. Изогнутый металлический стержень блеснул вблизи бугристого носа Макарко.

– Да ты просто-напросто брешешь! Отвечай, сукин ты кот! Где мой племяш?

Макарко положил руку на обух топора, дёрнул плечом.

– Не балуй, Прохор, а то обижусь. А обида она не геморрой – ногтем не соскребёшь.

– Геморрой не соскребают, – отозвался неожиданно даже для самого себя Мизгирь. – Я бы не советовал… соскребать.

Прохор разразился приступом кашля, отступил. Макарко с сомненьем поглядел на Мизгиря.

– Ты ещё что за знаток тут такой выискался?

– Медикус, – Мизгирь поскрёб щетину на подбородке.

Он уже и не помнил, когда брился последний раз. Пустил бороду на самотёк и теперь чесался ежеминутно, как шелудивый пёс.

– Чего-чего?

– Медикус. Ну, это если по грамотному.

– Экий ты выискался, лешачина. Ну и как нам твоя грамотность поможет? Напишешь письмо царю-батюшке? Что, мол, отряд наш размазало, как говно на паперти?

Мизгирь пожал плечом.

– Если вам от этого станет легче, то напишу.

– И всё по вине этих гнойных партизан, чёрт бы их побрал, – караульный яростно осклабился, вновь дёрнул шеей. – Мы потратили весь день и ночь, чтобы всех тут сжечь. А собралось их в этой глуши немало. Следовало бросить всё и бежать. Теперь-то поздно.

Мизгирь привык молчать, когда его не спрашивали. Поэтому умолчал и теперь, зная, что инверийские крестьяне в этой деревне собрались из ближайших поселений – вот почему их было так много. В большинстве своём женщины, старики и дети.

– «Занятное дельце», – плеча Мизгиря коснулся холод, и трескучий, как древесина на морозе, голос зазвучал в его мыслях: – «Эти тупые крестьяне полагали, что захватчики не станут забираться глубоко в глушь. А тут, как назло, возникли партизаны и притащили на своём хвосте разъярённых савенов».

– «Заткнись», – мысленно отозвался Мизгирь, ковыряя языком зуб. – «И без тебя способен догадаться».

– «Рассказывай», – усмехнулся «голос». – «Без меня ты способен разве что женщину от козы отличить».

Караульный, не способный слышать их перебранки, тем временем продолжал, перемежая свою речь отборной бранью:

– Это место было нам ловушкой. И теперь мы передохнем тут из-за инверийского проклятия, мать их раз так. Болотные черти они все. Все до единого.

– «Нет здесь никакого проклятия… ах да!» – «голос» в голове Мизгиря притворно осёкся. – «Ты ведь способен догадаться САМ! Прости, медикус!»

Мизгирь промолчал. У него действительно практически не оставалось сомнений, что смертоносную болезнь в эту инверийскую деревню притащили сами савены. Такое случалось сплошь и рядом в военное время.

За последний год армия Савении продвинулась далеко на северо-запад, поглощая Инверийское княжество. Кто-то считал, что уплачивай инверийцы дань вовремя, войны удалось бы избежать, ведь война со стороны Савении явственно носила вымогательный характер.

Однако Мизгирь считал долговые претензии к княжеству лишь поводом. Савения желала обратить прибыль от морской торговли инверийских городов в свою пользу. Ведь от диких земель белоглазых, располагающихся северо-восточней, проку ждать не стоило.

Мизгирь подавил распирающий грудь вздох сожаления. И всё-таки инверийские партизаны и гибель крестьян в этой деревне – так совпало. Никакое то было не проклятие. Потому что проклятия на этой земле Мизгирь не чувствовал.

Мизгирь старался удерживать взгляд на караульном. Боковым зрением Мизгирь видел за спиной караульного движущуюся по собственной воле «тень», переступающую из стороны в сторону. Ту самую не в меру болтливую «тень», преследовавшую его уже девять лет.

Стоило «тени» коснуться Прохора, как середович быстро поёжился. Сморщенное лицо его стало ещё более несчастным.

– «Бедовый народ», – скучливо постановила «тень». – «Не смогли догнать партизан, поэтому решили отыграться на мирных жителях, подвернувшихся под руку. Им было всё равно, кого жечь живьём – женщин, детей, стариков», – «тень» обернулась, и на Мизгиря уставились два пылающих жёлто-зелёных уголька глаз. – «Нужно было отомстить за своих. Пролить кровь».

– Хватит разговоров, – сказал вдруг служилый, пришедший вместе с Прохором. – У нас приказ от старшины. Пущай вырь в церковь зайдёт.

Макарко недоумённо нахмурился.

– Что ещё за «вырь»?

– Это, – Прохор, теряя терпение, указал на Мизгиря. – Кудесник, ежели проще. Поклоняется Явиди, летает огненным смерчем, сношается со скотиной. Ясно тебе?

Макарко пожал плечами:

– «Вырь» у тебя на заднице, а это – двоедушник, стало быть?

– На севере таких вырями кличут, остолоп ты.

– Я, что ли, виноват, что звучит твой «вырь», как болезнь? Ну а ты, чёрт. Ну-ка, скажи, у тебя взаправду два сердца али брешут?

Мизгирь всё же вздохнул и вздохнул тяжело, как вздыхает всякий человек, уставший от посторонней глупости.

– Ну ты глянь на него, – хмыкнул караульный. – Какой тебе он двоедушник? Обычный приблуда. Ну а ежели сдюжит и снимет-таки проклятье, так он не иначе как святой!

Глуповато улыбаясь, Макарко с неохотой встал. Крыльцо под ним жалобно скрипнуло, просело.

– Эй ты, вырь. От убитого священника остался ящик со снадобьями и прочей рухлядью. Вон в той пристройке. Бери, ежели надобно.

Мизгирь взглянул на церковь. Построенная на инверийский обычай, она всё же принадлежала Благой вере.

– Вы убили даже священника?

– Инверийского священника, – поправил его караульный и снова дёрнул рукой. – Ты думаешь, эти свиньи инверийцы молиться правильно умеют? Ну а ты сам? Ты умеешь молиться, вырь?

– Иногда приходится.

– Счастливый, значит, раз «иногда».

Прохор закончил кашлять и сплюнул мокроту.

– Я с ним пойду. В молельню эту прогнившую. Ромашка там один не сдюжит. Да и я уже… на ладан дышу. Устал. Ежели обо мне спросят…

– Нужен ты кому, как летошний снег, – караульный дёрнулся. – Иди-иди, Ромашка твой тебя уже заждался.

***

«Тень», устав выслушивать их болтовню, заползла под козырь крыши. Исчезла из вида. Мизгирь знал – ненадолго.

Мизгирь присел и принялся рыться в вещах, что он нёс в котомке. Прохор встал фертом, с подозрением заглядывая ему через плечо.

– Чего ты там копаешься? Кудесничать вздумал?

– Это всего лишь тряпьё, пропитанное воском, – Мизгирь принялся завязывать себе на шею кусок ткани. – С ним куда безопасней, – с этими словами он натянул тканевую маску себе на нос, закрывая нижнюю часть лица.

Прохор многозначительно шевельнул бровями.

– Не верю я, что тряпка на лицо поможет. Лучше зови чертей своих или с кем ты там якшаешься.

Мизгирь не ответил, туго затягивая завязки на перчатках.

Они разверзли ворота. Из притвора церкви потянуло гнилью.

– «А вот и священник, стало быть», – вновь появившаяся «тень» вползла в церковь по потолку.

Уголок губ Мизгиря неприятно дрогнул.

В конце притвора, в темноте, висела мёртвая фигура священника.

Мизгирь зашёл первым. Миновал пустой притвор и остановился у входа в срединную часть церкви, возле повешенного тела священника. Выждал, когда глаза привыкнут к темноте. Света из крохотных окон едва хватало, чтобы различать предметы и расстояние. Воздух в глубине – невыносимо затхло-тяжёлый, – залился в горло.

– Дядька, ты?..

Мизгирь сделал шаг назад, опустил взгляд и увидел обескровленное лицо. У стены, под фреской, изображающей вестника Благой Веры, лежал парень лет пятнадцати. Стоило парню шевельнуться, как с ран его взлетели мухи.

– Ромашка, дурачьё! – Прохор сел возле племянника, закашлял. – Да как они посмели, черти поганые? За что тебя сюда посадили?..

Крылатый вестник Благой Веры, изображённый над их головой в виде безбородого юноши, держал в руках яшмовое зеркало. Его крупные глаза скорбно смотрели на Ромашку сверху вниз со стены.

– А тебя, дядь? – печально пролепетал парень. – Теперь нас вдвоём проклятье сгубит. Точно тебе говорю. Оно ведь от воеводы пошло. А он…

– Ты погоди. Погоди, бестолочь, – Прохор огладил племянника по кучерявому лбу. – Быть может, не досталось тебе проклятья-то. Дня не прошло, как ты здесь очутился.

– Так уж поздно, дядь, – паренёк протянул что-то на ладони. – У меня зубы выпадают.

– Чего тянешь время? – Прохор гневливо уставился на Мизгиря. – Давай же, треклятый. Приступай! Вылечивай парня. Или наврали нам те купцы про тебя, якобы ты кудесничать обучен?

Мизгирь ухмыльнулся. Ухмылка часто появлялась на его лице в моменты, когда ничего весёлого не происходило. Однако контролю ухмылка не поддавалась. Наоборот. Каждый раз ухмыляясь подобным образом, Мизгирь начинал злиться.

Купцы не наврали. Те самые купцы, сдавшие его старшине отряда. Видать в благодарность за то, что он вылечил купеческого служку от укуса змеи.

Однако это уже оставалось в прошлом и значения не имело.

– Приказ был ясен, – Мизгирь старался говорить ровно, подавляя вспышку ярости. – Снять проклятье – с воеводы, сына боярского. Я, по-твоему, должен тратить силы и время на каждого ободранца?

Мизгирь обманывал. Он так, разумеется, не считал. Или считал наполовину. Потому что он был лекарем, целителем. А долг каждого лекаря – прийти на помощь любому нуждающемуся, независимо от его происхождения или личных убеждений.

– Но как же мой племянник? – Прохор ошеломлённо глядел на него снизу вверх. – Он ведь заразился последним. Быть может, у него хватит сил выбраться из этого дерьма. Неужто наплюёшь так запросто? Правду ведь говорят, что у выря заместо сердца – водоверть. От человечности ни следа, ни памяти не осталось!

– Тогда я среди себе подобных, – Мизгирь с отвращением взглянул на затенённое лицо Прохора. – У кого здесь из присутствующих ещё осталась человечность? День и ночь. День и ночь вы придерживались приказа, наплевав на всякую мораль. Сгубили столько невинных жизней. Не позабыв снасильничать и поглумиться. Так почему вдруг я по отношению к вам должен поступить иначе?

– Ах ты гад! Как только тебя земля носит!.. – приступ кашля заставил Прохора согнуться.

– Так же, как и вас.

Из темноты послышался слабый голос Ромашки.

– Не нужно, он прав. Прав во всём, дядь. И это вовсе не проклятие. Мы разгневали Подателя, это он наказывает нас. Ты ведь сам видел, дядь. Видел, что мы с теми людьми сделали. Такое никогда не забудется. Только со смертью уйдёт. Нашей смертью.

Ромашка тихо заплакал, согнув голову.

«Тень», преследующая Мизгиря, свесилась с потолка. Теперь по своему контуру «тень» походила на высокого и стройного зверя с гибкими руками.

– «Лишиться ползадницы – слабовато наказанье. Сеятель Мёртвого Солнца взаправду милосердный».

Мизгирь не отреагировал на приближение «тени», ни один мускул его лица не дрогнул.

– «Порой мне кажется, что единственный способ заставить тебя умолкнуть – это начать отпиливать кому-нибудь ногу», – признался мысленно Мизгирь.

– «Верно!» – «тень» изобразила деланную радость, беззвучно хлопнула в ладоши. – «Обожаю смотреть, как ты проводишь… как ты это называешь? Ампутации. Меня это успокаивает».

Не обращая внимания на стенания Прохора, Мизгирь поджёг лампадку в черенке и снова прислушался. Стенания из глубины алтарной части не умолкали. Мизгирь медленно двинулся во тьму, вглядываясь под ноги, где на досках лежали изуродованные трупы. Их было меньше, чем Мизгирь ожидал увидеть, но вполне достаточно, чтобы оценить размеры предстоящей работы.

Остановившись возле одного из тел, он опустился на колени. Лампадка сильно коптила и давала мало света. Мизгирь поднёс дымящий фитилёк к помутневшим роговицам. Дотронулся до челюсти мертвеца.

За спиной возник Прохор. Служилый подошёл, громко шаркая лаптями по полу.

– Перед смертью они все пляшут, – вполголоса сказал Прохор, опаляя себя защитным знаменьем. – Лёжа. Будто на костре. Ромашка прав. Нас наказывает Податель.

– Почему не убежали от этого места прочь?

– Одному тут не выжить. А прибывший старшина, он…

– Человек строгий, я догадался. Скажи, твой племянник хотел вынуть из болота свинью, – Мизгирь выпрямил колени. – У вас проблемы с провиантом?

– По дороге мы ограбили один монастырь. Тамошние запасы хлеба помогли нам спастись от голода.

– Вы двигались с юго-запада?

– Да.

Мизгирь осмотрел соседний труп. Лицу мертвеца недоставало половины – челюсть была обнажена до кости.

– Пойдём, – Мизгирь взглянул через плечо на Прохора, скорбной тенью стоящим рядом. – Мне, вероятно, потребуется твоя помощь.

Они подошли к иконостасу, зажгли свечи. Пламя выхватило изображения на иконах и фресках – выколотые глаза, изрезанные лица.

– «Кому-то пришлись не по душе местные святые», – «тень» приблизилась к иконостасу. – «Глупые людишки. Думаете, лишая образ глаз, лишаете его силы? Делаете неспособным влиять на ваши жалкие жизни? Самое настоящее скудоумие».

Мизгирь размял леденеющие пальцы свободной руки.

– Они поклоняются Явиди! – Прохор опалил себя жестом Благой веры. – Ишь ты. На иконы помещать её стали, разрази их гром.

– Это не Явидь, – Мизгирь взошёл по ступеням. – До прихода Благой веры здесь поклонялись Эглеш Энгти, Нетленной. Со временем она перевоплотилась в святую Анфию. Это она изображена на иконах.

– Тебе виднее, вырь. А ну, погоди! Слышишь? Узнаю воеводу.

Из-за иконостаса взывал слабый натужный голос:

– …прекрати! Трава! Она в моей глотке. Она кричит! Кто-нибудь… напоите… напоите!

Мизгирь обогнул иконостас и оказался в алтарной части церкви.

Подвешенная к потолку, горела крохотная лампадка, отбрасывающая беспокойные тени на истёртые стены. Возле алтаря стояла деревянная лохань, наполненная грязною водой и замаранным тряпьём. По углам поблёскивала разбросанная церковная утварь.

Воевода, ещё живой, лежал на алтаре.

– …прекрати! Прекрати! Трава! Трава! Она повсюду! Она кричит!

Тело воеводы билось в конвульсиях. Выгибаясь в спине, воевода царапал скрюченными почерневшими пальцами воздух.

– Кто-нибудь… напоите… напоите водой. Я больше не могу этого выносить! Даже ты! Пообещай мне! Пообещай, что я успею смыть этот грех!

Мизгирь собирался подойти к алтарю, но внезапно остановился. Взгляд его обратился к выломанной двери, ведущей в кладовую. Дверной проём зиял чёрным провалом. Мизгирь осторожно обогнул алтарь, не позволяя воеводе дотянуться до него резким взмахом руки.

– Здесь ещё кто-то есть? – Мизгирь приблизился к кладовой.

Фитиль в лампадке, что он держал, зашипел.

Ответа из кладовой не последовало. Мизгирь в раздумье свёл брови, прищурился, с усилием вглядываясь во мрак. В Бравене, откуда он был родом, бытовала поговорка: час пса и волка. Время, когда человек из-за сгущающейся темноты не способен был различить, кто перед ним – друг или же враг. Собака или волк, вышедший из леса.

Памятуя эту поговорку, Мизгирь предпочитал видеть везде волков.

Мизгирь полусогнул свободную руку, размял пальцы. За последние два месяца он сильно ослаб и предпочёл бы не растрачивать силы зазря.

В кладовой на него никто не набросился и ничем не выдал своего присутствия. Мизгирь перешагнул через лежавший на полу подсвечник и остановился перед ворохом тяжёлого смятого тряпья, напоминающего платье священника. Он нагнулся, скинул платье в сторону. Замер.

Перед ним сидел ребёнок. Юница лет двенадцати в измаранных обрывках одежды. Тело её от шеи до ног покрывали синяки и кровоподтёки. Растрёпанные волосы скрывали опущенное лицо. Стоило ему убрать с головы юницы платье священника, как она вздрогнула, замычала.

– «Ещё живая», – не без глумливого тона осведомила «тень».

Мизгирь отставил на пол лампадку, сорвал с рук перчатки. Сев на колени перед юницей, осторожно коснулся ладонями её подбородка, приподнял голову.

У неё не было глаза. Уцелевшим, заплывшим, юница смотрела сквозь него.

Мизгирь был двоедушником, вырем, и ему не было необходимости плести кудеса с помощью обрядовых вещей и подношений. Его воли было вполне достаточно, чтобы заставить нити кудес повиноваться его воле, извлекая их из-под призрачного Покрова.

Воздух зазвенел. Молочно-серебристый свет скользнул по пальцам Мизгиря. Уцелевший глаз юницы широко раскрылся, отражая свечение, замерцал слезами. Зрачок сузился. На мгновенье она очнулась, вздрогнула, разглядев перед собой Мизгиря и чудотворный свет.

– Потерпи, – голос Мизгиря дрогнул. – Я попробую хоть что-то для тебя сделать.

Свет погас. Юница потеряла сознание. Обмякла. Мизгирь придержал её за висок, коснулся плеча. Одной рукой притянул обратно сорванное платье священнослужителя, накрыл им беспомощную юницу. Но вдруг застыл, разглядев в углу ещё одно неподвижное тело.

Мизгирь понял сразу – слишком поздно. Вторая юница, похожая на одноглазую как две капли воды, была давно мертва. Вместо глаз чернела сгустившаяся кровь.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Мизгирь пришёл в себя.

– Время уходит, – в кладовую заглянул Прохор, страшно понурый. – Воеводе недолго осталось. Что ты там ищешь, вырь?

Мизгирь встал на ноги, пошатнулся. Утёр запястьем кровь у себя под носом. Не говоря ни слова, вернулся к алтарю. Прохор проводил его ошеломлённым взглядом, заприметив произошедшую перемену.

«Тень» смеялась.

Мизгирь взглянул на воеводу: на иссохшее лицо со шрамом на лбу, на искажённое болезнью тело. Движущееся, сгораемое в неистовых муках. Мизгирь смотрел и понимал, что не желал спасать это тело. Не желал прикасаться. Вместо помощи хотелось вонзить нож воеводе в лёгкое. Расколоть уродливое лицо. Разрезать с хрустом горло.

Нет, он вовсе не лекарь – зачем было обманывать самого себя? Он отнимал жизни и отнимал достаточно.

Первым был…

– «Ну же, убе-ей», – «тень» приблизилась вплотную.

Мизгирь опомнился, когда рука его уже сжимала горло воеводы.

– «Пошёл вон», – строго велел Мизгирь, ослабляя хватку на горле у воеводы, но не отпуская.

– «Зачем сопротивляться? В чём смысл?»

– «Я не стану этого делать. Никто не выйдет из этой церкви живым, если…»

– «Мы-то с тобой точно выйдем, ты же знаешь…»

– Что ты вытворяешь, сукин сын? – Прохор, задыхаясь, налетел на него коршуном, схватил за предплечье.

– Обожди…

Мизгирь зажмурился, стиснул зубы. Руку его обожгло изнутри, словно по венам вместо крови заструился плавленый металл. Воздух зазвенел, в этот раз громче, навязчивей. Серебристое свечение, вырванное его скрюченными пальцами из воздуха, взвилось, охватило алтарь. Тотчас забурлило.

Прохор в немом ужасе отшатнулся, споткнулся и недотёписто упал, прогремев церковной утварью.

Мизгирь теснее сжал челюсти, согнулся от боли. Перед глазами заплясали цветные круги. У него не получалось удерживать нужное количество нитей. Серебро порченого плетения сменилось на медную киноварь, свет утратил мягкость, обратился в раскалённые брызги.

Воевода застыл в немом крике, поражённый болью куда более мучительной, чем ему довелось испытать до этого.

Мизгирь открыл глаза.

«Слишком поздно», – обречённо подумал он. – «Мне не вытащить его с того света в одиночку».

Воевода скосил обезумевший взгляд на Мизгиря. Пространство вокруг зазвенело с утроенной силой. Почерневшая рука воеводы дрогнула, поднялась. С каждым хриплым вздохом всё выше и выше, сквозь пылающие киноварью нити света.

– Встань и иди сюда! – воскликнул Мизгирь, обрывая молитвенную тираду Прохора. – Возьми своего воеводу за руки! Живо!

– Господь всемогущий! – Прохор замер на месте.

Мизгирь оглянулся через плечо, продолжая удерживая хлещущие потоки красного света, опутывающие тело воеводы. Опалённый бешенством взгляд устремился на Прохора.

– Вставай, мать твою раз так!

Прохор дёрнулся, как от удара, умолк. Повиновался.

– Хватай его за руки. Держи крепко.

– Ч-что?.. Ч-что происходит? Так значит… оно взаправду? Ты?..

Воевода взметнулся вверх, ринулся на Мизгиря.

– Дер-жи!

Прохор выругался, схватил воеводу за руки. Момент яростной борьбы. Прохор скрутил бредящего больного, прижал всем весом к алтарю.

Мизгирь быстро извлёк из нашитой на груди подкладки мешочек, стряхнул из него на ладонь крохотную багровую жемчужину.

Он до последнего надеялся, что до этого не дойдёт.

«Тень» металась из угла в угол, подскакивала к потолку. Ползала по стенам, хватаясь за выступающие сквозь рвущийся Покров нити. Обрывала их изогнутыми когтями.

– «Слабоумный!» —хохотала «тень», и её пылающий взгляд сливался с мерцанием нитей, опутывающих пространство. – «Что ты задумал?!»

– Держи крепче! – раздирая глотку, завопил Мизгирь.

Быть может, не присоединись он к бегущим торговцам, всё сложилось бы иначе.

Мизгирь с трудом разжал вырывающемуся воеводе челюсть, протолкнул жемчужину тому меж щербатых рядов зубов и накрыл крепко-накрепко сверху ладонью.

Быть может, не раскрой он торговцам, на что способен, они бы не стали сдавать его военным – и всё сложилось бы иначе.

Мизгирь принялся тереть воеводу по шее, сталкивая скормленную жемчужину вглубь глотки. Время тянулось мучительно долго.

Быть может, не укуси того мальчика, слугу одного из торговцев, ядовитая змея, и не стань он исцелять его – всё сложилось бы иначе.

– «ПОГОВОРИ СО МНОЙ!» – вопли «тени» слились в единый шум. – «ПОГОВОРИ СО МНОЙ, ЛЕ-ЕКАРЬ! Что ты задумал? Зачем скармливаешь этому ничтожеству свой шанс на спасение? Только не говори… Ха-ха! Не говори, что ВО СЛАВУ МЕДИЦИНЫ! ВО СЛАВУ НАУЧНЫХ ИЗЫСКАНИЙ! Тебе ведь хочется поглядеть! Хочется, признайся. Что станет с этим человеком… как его разорвёт изнутри от слезы Явиди? О да, я способен согласиться! Признаю! Это – КУДА ЗАНЯТНЕЙ ампутаций!»

Прохор не выдержал первым: весь побледнел, губы его посинели – служилый хворо пошатнулся, сполз с алтаря на пол, как сорванная хоругвь.

Воевода взмахнул высвобожденной рукой, ударил Мизгиря в висок.

Быть может, не нарушь он клятву много лет назад, всё было бы иначе.

Нет. Слишком много в этой цепи «быть может».

– Я сказал тебе держать! – просипел Мизгирь. – Держать, мать твою раз так!

Прохор сплюнул кровь.

– Голова пошла кругом. Мне, кажется, не встать.

– Держи его! Я ещё не закончил.

– На берегу реки, которой нет… дождётся неминуемо, – гораздо тише, чем прежде, застонал воевода. – Четвёртой волной смоет. Восьмым костром изжуёт дотла.

– Молчи, – Мизгирь с досадой поморщился, глядя на воеводу. – Даже знать не желаю, что ты там мелешь. А ты, Прохор, или как тебя там, вставай. Это только начало.

***

Когда свет плетений погас, Мизгирь ещё долго сидел неподвижно, прежде чем глаза его привыкли к тусклому теплу лампадки. Он повернул голову и нашарил рукой тело Прохора. Служилый потерял сознание некоторое время назад и теперь лежал в горячке, тихо постанывая.

Второй рукой Мизгирь дотронулся до своей груди, до того места, где был пришит карман с мешочком. Едва ощутимый кончиками пальцев бугорок – последняя багровая слеза Явиди.

Последняя оставшаяся.

– Что… ты дал ему?

– Ещё живой? Как тебя там… Прохор?

– Ответь. Прошу. Мне ведь недолго осталось. Проклятье… оно сжигает меня заживо.

– Нет никакого проклятья, – Мизгирь устало откинулся спиной к подножью алтаря. – Жуткие видения, обжигающая боль и гангрены. Всё это вызвано отравлением спорыньёй. И началось оно задолго до того, как вы пришли в эту деревню. Просто все вы выбрали этого не замечать. Понадеялись, поди, что само пройдёт.

– Ту вещь, что ты дал воеводе. Это ведь камень из желудка козы? Я слышал, он лечит всё. У тебя найдётся ещё парочка таких камней?

– Нет, это не камень из желудка козы. Но оно было последним.

– Ох… эка досада.

Мизгирь встал на ноги. Бессилие надавило на плечи, отяжелило позвоночник. Он покачнулся, сжал левой рукой правую за предплечье.

– Потерпи до рассвета, – сказал Мизгирь, сглатывая кровь из носа.

Не расслышав ответа, Мизгирь встал и, пошатываясь, поплёлся в кладовую. На ощупь он поставил на полу подсвечник, валяющийся в проходе, зажёг свечи.

«Тень» хранила молчание. Глаза «тени» – два пылающих угля, – пристально смотрели на Мизгиря и ребёнка. Затем, наконец, молвила, тая стылую ненависть:

– «Знаешь, я уж было начал думать, тебе меня не удивить. Сколько лет мы сшиты друг с другом? Девять? Больше? Неважно. Важно то, что я ошибся и готов предстать перед тобой с аплодисментами, хотя, признаюсь, испытываю при этом несомненную долю беспокойства. Что за представление ты устроил, лекарь? Неужто рассудок твой истёрся окончательно? Впрочем, кто я такой, чтобы вмешиваться в твою работу? Давай. Ну же. Продлевай кошмар этого ребёнка, называя это спасением».

– «Каргаш».

– «Да?»

– «Иди на хер».

Каргаш кощунственно рассмеялся.

Мизгирь сел позади юницы, осторожно приподнял её тело. Скрестил ноги поверх девичьих тонких бёдер. Платье священнослужителя сползло на колени. Одной рукой Мизгирь обхватил юницу сзади. Теперь голова её безвольно клонилась ему на предплечье.

Быть может, он снова совершает ошибку.

Второй рукой Мизгирь поднёс к губам юницы последнюю багровую слезу. Сделал глубокий вдох. Когда он начнёт плести плетение, несчастная очнётся. Очнётся от кошмарной боли. Начнёт вырываться. Ему придётся держать её, держать и плести кудеса одновременно. Превозмогая боль от отдачи, разрушая шов Явиди на своём теле. Сокращая себе жизнь.

Приближая тот час, когда Нетленная заберёт его душу.

Но он устал. Невыносимо устал.

Значит, так тому и быть. Выбор сделан. Молочно-белые нити света завьются вдоль тела юницы, окрашиваясь в цвет ядовитой киновари.

3. Благота

Он выразительно замолчал, прервав рассказ. Внезапно налетевший порыв ветра, несущий в себе горечь горных трав, всплеснул подол одежды вилы. В долгих волосах заиграли нити золота.

Сгустилось продолжительное молчание. Благоте оставалось лишь с нарастающей тревогой ждать ответа вилы, усилием воли заставляя себя смотреть в переливающиеся цветом глаза. За время своего рассказа он обнаружил, что глаза вилы меняли цвет в зависимости от положения солнца.

Но не только глаза выдавали замешательство вилы. Она не двигалась с места и даже не пыталась больше слушать его душу, вытаскивая из глубины новые откровения.

И всё же Благота не удивился, когда вила обратилась к нему снова:

«Согласно поверьям, несмотря на свою возможную жестокость вилы дружелюбно относятся к обиженным и сиротам. Человек по имени Благота это знает, хочет этим воспользоваться. Но то, что Благота пытается преподнести виле – всего лишь слова. Далёкие, как звёзды в ночном небе. Не имеющие никакого отношения к нему самому».

– Звёзды и их расположение, – Благота покачал головой, выставляя вперёд флягу, – тебе ли не знать, что они влияют на будущие события. Слова, как и звёзды в созвездия, складываются в единую композицию. Указывают путь. Заставляют идти туда, куда нужно. Не торопись, прошу тебя. Не заглядывай наперёд мне в душу. Позволь мне поделиться ей с тобой самому. Понемногу. Пядь за пядью.

Благота согнул колено, выставив в него локоть. Качнул флягой.

– Или ты не почувствовала, как мои слова заставляют удивительным образом твоё сердце биться чаще? Разве ты не хочешь, чтобы оно билось так дольше?

Он тут же поморщился, рука его дрогнула, едва не выронив флягу.

«Вила, что живёт в этих краях, не любит людей», – таков был ответ. – «В эти дни, когда окрест поселились люди с оружием, нарушая смиренное одиночество вилы – она не любит их особенно сильно. От чувства ненависти сердце бьётся… часто. Этого вполне достаточно».

Благота убрал к поясу флягу, испустив вздох сожаления.

– Говорят, от ненависти до любви один шаг.

«Любви? Человек по имени Благота говорит ради смеха? Благота знает. Вилы – проклятые создания. Если вила полюбит, то любовь её сгинет ужасной смертью. Повстречав вилу – не пытаться ей понравиться. Не распалять её ненависти. Притвориться обездоленным и несчастным. Воспользоваться жалостью вилы против неё самой».

– И в мыслях не было, – с притворством заверил Благота.

«Времена меняются, но поступки людей остаются прежними. И пускай человек по имени Благота воздержится от мнения, что вила сидит на своей горе и ничего не знает».

– И всё-таки я ещё жив. Господица Скалы Слёз не избавилась от меня сразу.

Он ждал, что вила снова ворвётся в его память, сметая остатки стойкости. Но вместо этого она, по-прежнему невозмутимая и безмолвная по внешнему виду, продолжила:

«Человек по имени Благота разрывал ножом могилу», – теперь она разглядывала его всё с той же внимательностью, что он смотрел на неё прежде.

Поток мыслей вилы оборвался. Благота сдержался, чтобы не ответить колкостью, догадываясь, что подобную вольность вила могла счесть за оскорбление. Он попытался сделать глубокий медленный вдох. Долгий выдох.

– Господица вила так и продолжит перебирать всех мёртвых женщин, что я знал? Ах да. Наверное, правдой являются домыслы, что женщины сострадательны к трогательным мужчинам. Скажи, господица, неужто я начинаю располагать к себе? Начинаю нравиться? Ведь я ещё жив.

И тогда с уст вилы слетели следующие слова:

– У человека по имени Благота так мало причин быть уверенным в себе, – голос у неё оказался на удивление мягким, но уверенным. Слова вила произносила с выраженным акцентом. – Чересчур мало. Он трогателен ровно настолько, насколько проблемный. Поэтому ему приходится прибегать к истории о сиротах и обиженных.

4. София

Она кружится в ликующем танце, воздев руки к предзакатному небу. Подставив запястья солнцу. Свет окутывает мир вокруг ярким золотисто-красным цветом, закрадывается под смеженные веки, вызывая блаженное головокружение.

Из груди Софии рвётся волнение:

– И да оросятся слезами счастья ланиты ваши! – она знает сказание о святой Анфии назубок, и она гордится этим, гнёт пальцы от чувства обожания: – И да спадут ваши цепи про-очь!..

София открывает глаза, всё ещё ослепленная лучами солнца. Она ждёт, пока хвойный лес вокруг возвратит свои привычные очертания.

– О! Моя прекрасная сестрица! – смеется Елена, осыпая её ворохом цветных жухлых листьев, изображая поклонение перед святой мученицей: –Даруй нам всем милость Подателя!

– А вот и вы, мои вестницы.

София поворачивается на голос, щурит ослепленные глаза. Она видит перед собой смутно различимую мужскую фигуру в длинном одеянии. Сердце её переполняется звенящей радостью.

– Папа! Папенька!.. – Елена подбегает к отцу и целует его руку.

София и Елена похожи, как два цветка, распустившихся на одном стебле. И София представляет себя рядом с отцом вместо сестры. А ещё они обе были похожи на умершую мать. Так всегда говорит отец.

И всё же София удивлена видеть отца сейчас и здесь, с ними. Чаще он бывал с другими людьми, чем с семьей. Труд священника тяжел и постоянен. Совершение богослужения и помощь людям – первая его обязанность.

От отца зависит многое в деревне. И София знает это.

– Чем вы тут занимаетесь? – деревья отбрасывают тени на землю, движутся под ногами отца.

София опережает сестру, восклицает горделиво:

– Я представлялся себя святой, папенька. Когда я вырасту, хочу быть как святая Анфия!

София умолкает, в надежде услышать от отца слова похвалы. Но отец молчит. Долго, слишком долго. Она не может разглядеть его лица – слабость и усталость в её глазах нарастает каждый раз, стоит начать всматриваться в его черты.

Елена, всё ещё стоя рядом с отцом, вдруг отворачивается. София видит, как её пальцы сжимают края одежды священника.

Гулкий звон сосен, шелест крыльев. Голос отца строг.

—Чтобы стать такой, как она – готова ли ты выдержать все испытания и мучения?

– Я?.. – вторит София.

В свете заходящего солнца стволы мачтовых сосен алеют, покрытые маслянистыми отблесками. Смола стекает по коре, теплится в лучах.

– Бегите через окно в ризнице, – соседский голос доносится до Софии словно сквозь толщу воды. – Не оглядывайтесь, бегите!

София поворачивается к отцу и сестре спиной, в ожидании увидеть, откуда доносится голос. Безмолвный лес отторгает её присутствие, отдаляется, становясь глубоким и бесконечным.

Перед собой София видит вырытые в ряд могилы. Вопли соседей доносятся из-под взрытой земли, осыпающейся у неё под ногами.

София кричит, едва успев отпрянуть.

– Я буду послушной! – из глаз Софии прыщут слёзы, она рвётся прочь, стараясь удержать равновесие на уходящей из-под ног почве. – Только не оставляйте меня! Не оставляй! Папенька! Сестрица! Я не хочу. Я не хочу становиться святой. Не хочу. Мне слишком страшно!

София поворачивается к отцу, надеясь увидеть его защитный образ. Протягивает к нему руку, уверенная, что он успеет вытащить её, не даст провалиться под землю.

Не даст ей быть погребенной заживо.

Мужская фигура в одеянии священника качается в петле.

София перестает кричать, молкнет. Падает на колени. Кто-то цепляется за подол её юбки, тянет вниз – снова, снова вниз, в проваленную могилу, в стылую глубину, пахнущую плесенью. София опускает взгляд от петли и видит Елену. Вместо глаз у сестрицы – колотые глазницы, исходящие кровью.

– Слишком поздно, – трескучим голосом шепчет ослепленная покойница.

Чужие голоса, чужая речь. Чужие руки хватают Софию. Земля, не прекращая осыпаться, уходит из-под ног. Тело Софии взмывает в воздух.

Беспрестанное чувство беспомощности. Холод на губах. София задыхается от боли. Один и тот же повторяющийся кошмар.

Рвущая саму душу боль в левом глазу.

София была послушной. Всегда выполняла указания отца, утром и вечером помогала в церкви. Знала наизусть сложные молитвы. Она молилась. Она так усердно молилась.

Софии с рождения твердили, что бояться стоит Явиди, Сотканной из тысячи лиц.

Стало быть – этот человек, одно из них?

От мужчины со шрамом на лбу пахнет гарью и мочой.

София срывает голос.

Боль в промежности. Отвращение. Под кожей кипит стыд. Её тело ей больше не принадлежит.

София силится кричать. Это её вина. Она пожелала стать святой, стать мученицей. Такой как Анфия. Всё это произошло из-за её гордыни.

Пылающая на лице боль. Боль в левом глазу. Пустота. Кромешная пустота.

***

– Ты должна поесть.

Во рту теплилась похлёбка со вкусом редьки. София моргнула. Раз, другой. Похлёбка вылилась из её рта, запачкала подбородок и грудь. Но вместо того, чтобы подставить ладонь, София продолжила сидеть в неподвижности.

«Как долго я спала? Неужели это был сон?»

– Тьфу ты, чёрт, – тихий незнакомый голос. – Что же мне с тобой делать, грачонок?

Что-то мешало её глазам, закрывало лицо. София сосредоточила внимание на человеке, сидящем напротив. При тускловатом свете костра он казался безликим.

Сердце Софии забилось чаще. Она отпрянула, закрыла голову руками. Из пересохшего горла вырвался кашель.

–Успокойся, – снова незнакомый голос. – Тебя никто не тронет.

«Не тронет?»

Память услужливо подсказывала – ложь. Боль, стыд и отвращение. Вот что теперь было к ней привязано. София закричала, упала на спину. Забилась в судорогах.

«Заткнись!» – голос человека со шрамом на лбу неумолчно звенел в голове колоколом.

В горле стало невыносимо больно. Голова закружилась. Потеряв силы, София изнеможённо распрямилась. Руки и ноги слабо шевельнулись, будто тело не оставило попыток подняться с земли.

– Тише, дыши медленней, – приятное серебристое свечение коснулось лица Софии. – Дыши. Дышать полезно.

Боль в горле отступила, наступило облегчение. София открыла глаза и не смогла им поверить. Над ней кружился целый ворох сияющих светлячков.

– Смотри на свет, – мягко, но требовательно велел незнакомец. – Дыши. Теперь самостоятельно. Ты должна дышать правильно. Положи одну руку себе на живот. Правильно, молодец. Теперь вторую руку положи, как показываю я.

София с усилием перевела взгляд со светлячков на незнакомца. На мгновенье ей показалось, что он – и не человек вовсе. А призрак или лесной дух.

Ей потребовалось время, чтобы догадаться – незнакомец держал руку у себя на груди.

Рядом горел костёр, но тепла она не ощущала вовсе.

– С тобой не имели права так поступать, – стоило незнакомцу склонить голову, как пламя костра осветило его лицо.

София почувствовала укол в сердце, оцепенела.

Незнакомец был умеренного телосложения, сутуловатый. Тёмно-русые с проседью волосы и короткая борода выглядели грязными и спутанными. Под глазами пролегали глубокие тени, заметные даже в полутемноте.

В зелёных глазах отражалось пламя костра. Шрама на его лбу не было.

– Главное, что ты выжила, – незнакомец возвратил свой взгляд на огонь. – И теперь ты в безопасности.

София прервала дыхание, схватила себя за шею. Из глаз заструились невыносимо жгучие слёзы.

– Знаю, – продолжил незнакомец, по-прежнему отказываясь встречаться с ней взглядами. – Знаю. Но если ты хочешь, чтобы тебе стало легче – нужно приложить усилия.

С пальцев незнакомца сорвался ещё один светлячок – крупинка света взмыла вверх, закружилась, не тая, в стылом воздухе. Робко подмигивая, крупинка подлетела и легла на руку Софии.

София ожидала почувствовать жжение на коже, но вместо боли ощутила лишь приятное тепло.

– Послушай меня, грачонок, – повторил незнакомец. – Главное сейчас, что ты выжила. Ты разрешишь мне тебе помочь?

София не шевелилась. Взор её застилали слёзы, с трудом удавалось различать кружащиеся крупинки света, что прежде она приняла за живых светлячков.

– Как тебя зовут?

«София», – мысленно ответила она, но собственный голос её не послушался. – «Меня зовут… звали София. Но больше никого не осталось, кто бы помнил моё имя. Кто бы мог узнать меня. Может так будет лучше. Ведь я не хочу, чтобы кто-то узнал о том, что со мной произошло. Я чувствую страх и стыд. А ещё отвращение. Отвращение к самой себе».

София пришла в себя и поняла, что незнакомец всё это время ждал от неё ответа. Он выглядел задумчивым, может быть даже сердился на неё за её никудышность.

Крупинка света на руке Софии исчезла, обратившись в пепел.

«Он знает обо мне правду, знает, что со мной произошло», – София сцепила ледяные пальцы.

– Мне нужно к тебе как-то обращаться, – вздохнул незнакомец. – С этим ничего не поделаешь. Даже если ты не хочешь называть мне своего имени. Не называть же тебя и дальше грачонком, ведь так?

Незнакомец помолчал, и молчал он долго. София успела испугаться, что он начнёт кричать. Возможно, даже ударит её по лицу.

София вдруг поняла, что лицо её и вправду ощущается тяжело, неправильно. Она коснулась своего лица. Запястье её так и застыло, поднятое.

– Не снимай повязку, – в голосе незнакомца София уловила тревогу. – Ещё рано.

София с трудом присела, ощупала на себе незнакомую одежду и плащ, служивший покрывалом. От плаща пахло конским потом и навозом. Она повернулась и уткнулась носом в стенку шалаша, служившего ей укрытием.

– Теперь это твои вещи. Не бойся их запачкать. Они и без того нуждаются в стирке. Я должен сказать. Должен был сразу, но не хотел пугать тебя. Я знахарь. Зна-харь. Прости, я плохо говорю на твоём языке. Понимаешь, что я говорю? Мне стоило сперва… спросить тебя об этом.

«Знахарь!» – София помертвела, представив, как этот незнакомец притрагивался к её телу, пока она была без сознания.

Притрагивался. Притрагивался. Человек со шрамом на лбу. Запах гари и мочи. И ещё – сладко-приторный. Запах разложения. Она была знакома с этим запахом. Ей часто приходилось видеть мёртвых, провожать их в последний путь вместе с отцом.

Но тот человек со шрамом был живым. И он делал ей больно.

– Нет-нет, – словно прочитав её мысли, незнакомец стал говорить быстрее. – Я не стану дотрагиваться до тебя без твоего разрешения. И никто больше не станет. Не веришь? Разумеется, не веришь. Так даже правильней.

София схватилась за повязку у себя на голове и, прежде чем незнакомец успел её остановить, сорвала, оставив болтаться на шее.

Незнакомец вскочил с места, но тут же замер на полусогнутых ногах, не успев приблизиться. Теперь они смотрели друг на друга, глаза в глаза.

София не двигалась. Теперь, когда левый глаз перестала скрывать повязка, она почувствовала себя немного спокойнее.

Но что-то в поведении незнакомца показалось ей в этот момент неправильным.

– Ты… – незнакомец недоуменно воззрился на неё, будто увидев перед собой нечто неожиданное. – Твой глаз. О, нет! Этого не должно было произойти. Нет-нет! То есть, я хотел сказать… Послушай. Послушай меня, грачонок. Ответь. Ты способна видеть левым глазом?

София заморгала. Нечто и правда мешало ей видеть, как прежде. Она повернулась, села прямо. Сощурилась, силясь разглядеть неясный силуэт, мелькающий за костром.

Силуэт не поддавался, не позволял явить себя. Но и не исчезал.

София вспомнила боль в левом глазу и содрогнулась, испугавшись повторения. Но вместо того, чтобы вновь разрыдаться, она заставила себя приглядеться к неясному силуэту, неисчезающего за костром.

Не до конца осознавая, что делает, София накрыла правый здоровый глаз ладонью, продолжая смотреть только левым.

Сердце пропустило удар.

– «Чтоб мне тело нарастить!» – в голову вполз тягучий голос. – «Она меня видит!»

Из черноты на неё смотрело безмолвное существо. Сквозь пакли волос, больше походящую на свалявшуюся шерсть, горели угольки красных глаз. Вместо морды – улыбка, некогда принадлежащая человеку.

София уже видела такие улыбки. У мертвецов в церкви, когда рот их был набит землёй, а губы – зашиты плотной нитью.

5. Благота

Выглянувшее из-за туч полуденное солнце припекало спину сквозь одежду. Благота с опаской покосился вниз с крутого склона, приседая к влажной земле. Натоптанная звериная тропа давно растаяла в высокой траве. Каждый новый шаг приходилось делать вслепую.

Благота сглотнул от страха, отвернулся. Вила ждала его наверху, в тенистых зарослях. Она в тягостном молчании наблюдала за его неуклюжим подъёмом. Благоте пришло в голову, что виле доставляет удовольствие созерцать его страдания. С каждым разом она выбирала всё более хитрые пути. Сама же вила выглядела решительно не уставшей.

Между тем Благота надеялся, что в случае его падения со скалы господица Скалы Слёз не станет лить горькие слёзы после его смерти, а проявит снисхождение и дарует ему должное исцеление. Благота остановился возле кустов шиповника, выставляя осиновую палку в траву и почёсывая сгоревшую на солнце шею. Что-то привлекло его внимание в зарослях на соседнем хребте.

Три горных серны с тёмными масками шерсти на вытянутых головах пробирались в сторону леса. Последняя из них остановилась, увлеченная побегами шиповника.

В животе у Благоты заурчало. Он тоскливо поморщился, пытаясь вспомнить, когда последний раз ел тёплую пищу.

– То, о чём ты говоришь, – сверху донесся задумчивый голос вилы, – далеко отсюда.

– Верно, – Благота заставил себя продолжить подъём. – Княжество Инверия там, на северо-западе. Два месяца пути. Может, меньше – если будет везти.

– Север, юг. Разницы никакой, если говорить о сделке с божеством. Мизгирь. Ему некуда бежать и прятаться. Явидь станет следовать, станет прятаться в людях. В случайностях.

– Разве я сказал, что он пытался бежать и прятаться? Снова заглядываешь вперёд… господица.

Благота добрался до спасительной тени, встал рядом с вилой. Она не шелохнулась, скрещивая их взгляды. В этот раз её глаза оказались цвета зазеленевшего после дождя хмеля, прорастающего в долине Кантар, откуда он был родом.

– Твои глаза как зеркальца, – вырвалось у него.

– Знаю. Такие же пустые.

– Что? Нет. Я имел в виду вовсе не это. Они сияют, как зеркальце. Причудливо отражают свет. О, солнце! Неужто ты обиделась? Тогда прошу, залезь мне в голову, чтобы убедиться, что я не вру. Только не так сильно, как в прошлый раз.

– Знаю, что не врёшь. Твоё сердце очень громкое.

Вила возобновила молчание, опустив ресницы. Лёгкий ветер качнул её густые спутавшиеся волосы, сплетая золотисто-русые и серебряные пряди. Благота успел заметить обнаженное ухо вилы – маленькое и аккуратное, едва заостренное.

– Как давно ты?.. Кхм. Как давно ты на этой горе?

Вила не отозвалась.

У Благоты возникло ощущение, что она снова отдалилась от их разговора. Он неторопливо отступил и прислонился спиной к дереву. Поморщился с досадой. Его вывихнутая голень болела.

– Тебе известно, зачем Явидь сшивает души? – вдруг спросила вила.

Благота оправил гайтан с серебряной подвеской у себя на шее. Не нашёлся с ответом.

– Зачем?

Он догадывался, что виле будет известно больше о двоедушничестве, нежели ему самому. Не без оснований считалось, что дивьи люди, – вилы, белоглазые, горыни и прочие, – ведали первобытными знаниями.

– Божество никогда не забирает душу полностью, – вила смотрела мимо него. – Что-то всегда остаётся. Поэтому Явидь сшивает души вместе. И ждёт, когда души срастутся в нечто иное. Что легко поглотить. Или…

Вила умолкла на полуслове. Благота проследил за её взглядом, но ничего не увидел. В зарослях было пусто, за исключением вездесущих ящериц.

– Или? – сдался спустя долю тягостного молчания Благота.

– Явидь ждёт, когда рана от её игл… как вы говорите? – вила в глубоком раздумье подбирала слова. – Воспалится. Да. Воспалится. Именно так. Когда происходит расхождение швов – место воспаляется.

Благота изумился той проникнутой радости, что озарилась вила, стоило ей вспомнить подходящее слово.

– Впрочем, – довольная собой вила, будто в усталом танце, развернулась на месте. С волос её слетел яркий цветок. – Не стану заглядывать вперёд.

Вила шагнула вглубь леса, слегка пританцовывая в такт неслышимой музыки.

– Ну же, Благота. Продолжай. Что было потом с той юницей и двоедушником?

Благота вынудил себя отстраниться от ствола дерева и шагнуть следом, оступаясь на больной ноге.

– Потом? Потом миновала зима, прошло лето…

6. Мизгирь

Скоморох выскочил из-за повозки. Пальчиковая кукла на его руке приблизилась к самому носу Грачонка. Юница присела, в испуге закрыла голову руками.

– А-ай! Мальчик! А, мальчик? – пискляво заголосил скоморох. – Не хочешь угостить Петрушку сладостью? Ну же! Не жадничай! Не то Петрушка вцепится тебе в но-ос!

Грачонок дрожала, готовая разреветься.

– Ой-ой! – скоморох оценивающе склонил ухо к плечу. – Что это у тебя на лице? Ты что, настолько непутёвый, что глаз ложкой выбил?

Мизгирь с размаху приложил скомороха тростью по затылку. Скоморох жалобно ойкнул, присел на корточки. В точности как Грачонок.

– Пошёл вон, – Мизгирь едва удавил в себе желание раскровенить скомороху нос. – Иначе я твою пальчиковую куклу тебе в задницу засуну.

– Да ты что, урод? Очумел, что ли?! – голос скомороха перестал быть писклявым.

– «Я бы на это посмотрел», – с деланой весёлостью отозвался Каргаш. – «Эй, коза одноглазая. А ты?»

– Пошёл, – Мизгирь схватил скомороха за грудки одной рукой. – Вон, – оттолкнул прочь.

Проводив удаляющегося скомороха пылающим взглядом, Мизгирь повернулся к сиротке. Грачонок стыдливо отворачивалась, вытирая запястьем нос.

В одежде, которую Мизгирь раздобыл для Грачонка, она действительно походила на мальчика. Мужская рубаха и порты из серого сукна сидели на ней чересчур мешковато. Из-под войлочной шапочки торчал неровный срез белёсых волос. За спиною – плетёный кузовок с купленной на торге утварью.

На правом глазу Грачонка блестели слёзы. Левый глаз был скрыт за чёрной повязкой.

Мизгирь открыл было рот, но сказать ничего так и не успел. В узком проулке между торговыми лавками возник юнак в одежде послушника. Монашеская цепь на его груди мерцала в свете солнца, вышедшего из-за туч.

– Твой вклад в строительство храма, добрый господин! – послушник сунул Мизгирю под нос коробок для пожертвований. – И вот здесь – обязательно поставь подпись. Каждый день мы молимся за благотворителей и украсителей, дабы Податель простил им все грехи!

Поверх коробка лёг запачканный пергамент, испещренный знаками – подобиями подписей, оставленных безграмотными людьми.

Каргаш приблизился и указующе ткнул в пергамент расплывчатым пальцем.

– «Поставь-ка за меня».

***

– «Вставай, сраный ты идиот».

Мизгирь резко просыпается, испытывая необъяснимую тревогу. Садится на лавке. Дрожащими пальцами нащупывает под собой старые кожаные рукавицы.

Вокруг густеет тьма. Мизгирь не в состояние вспомнить, что с ним произошло. Другие органы чувств пытаются заменить зрение: он слышит как за стенкой раздаются всхлипывания.

«Где я, чёрт побери? Почему так холодно?»

Глаза его привыкают к темноте. Мизгирь различает слабый свет в глубине горенки, проникающий из-под дверцы.

Память возвращается, захлёстывает волной. На дворе ночь, он проспал весь день. 

– Мать вашу раз так! – Мизгирь находит в темноте свою трость – мёртвую ветку, обструганную ножом.

В полдень они набрели на заброшенную избу в затопленной деревне. Натопили печь, натаскали воды из пруда… а затем он случайно уснул, присев в сенях, чтобы переодеться с дороги. Теперь подобное происходило с ним чересчур часто – он засыпал на ходу, стоило ему лишь немного позволить себе расслабиться.

Мизгирь выпрямляется, но тут же бьётся головой о полку. Шипит от боли. Затем на ощупь движется к свету, припадая на трость.

В тот день за исцеление воеводы и инверийки он заплатил слишком многим: шов Явиди, скрепляющий его душу с телом, теперь доходил ему под кожей до кончиков пальцев на руках и ногах. Левая же нога и вовсе утратила чувствительность, став при этой чёрной, как от настоящей гангрены. Картину добавляли судороги лица, появляющиеся каждый раз, стоило ему хоть немного начать испытывать волненье.

Но иначе поступить в тот день Мизгирь не мог. Слеза Явиди – всё равно что сильный яд. Без помощи кудес тело Грачонка не способно было бы выдержать изменений.

Как тело Мизгиря оказалось неспособным выдержать сего подвига.

Мизгирь сгибается пополам и начинает кашлять. Чувствует на языке медный вкус крови.

– «Теперь ты один в один злодей из сказок», – вытирая подбородок, Мизгирь вспоминает измывательства над ним Каргаша. – «Дети, завидев тебя, писаются со страху. Иди-ка, подыши на ладан, а то скоро помирать уж пора. И это в твоём-то возрасте, ай-яй-яй».

Не пройдя и трёх шагов, ладонью Мизгирь натыкается на гвоздик, на котором ранее он оставлял свою шапку и сумку с вещами. Гвоздик пуст.

Мизгирь водит носком сапога по полу. Кто-то рылся в его вещах. Сумка валяется под лавкой, вещи разбросаны.

– Грачонок?

Мизгирь цепенеет, горло его сжимает дурное предчувствие.

– Только не вздумай… – спотыкаясь в сенях, Мизгирь спешит к свету. Трость стучит по полу в такт его заходящегося от волнения сердца.

Толкнув плечом дверь, Мизгирь оказывается в горенке. Взгляд его тут же падает на Грачонка, сидящую на полу перед печью. Света от зажженной лучины слишком мало, он едва различает во что она одета. Но Мизгирь знает наверняка, что на ней льняная рубаха и полушерстяная чёрно-красная юбка, подпоясанная цветным пояском. Ведь это ему пришлось отыскивать для неё каждую вещь.

В руках у Грачонка блестит железо.

– Нет, стой! – Мизгирь роняет трость. – Замри, девочка. Очень тебя прошу – замри.

В руках у неё не что иное, как его рунический нож – остро заточенное изогнутое лезвие.

Волосы Грачонка – светлые и расплетённые, – окрашены тусклыми бликами света. Лицо мокрое от слёз.

Мизгирь чувствует себя стоящим на тонком льду. Один неверный шаг, резкое движение – и лёгкие заполнит ледяная муть.

– Грачонок. Посмотри на меня. Ну же. Посмотри, не бойся. Прошу тебя, опусти нож.

Мизгирь делает шаг – тщится сделать. Его злит беспомощность, злит тело, не поддающееся его воле. Но он вынуждает себя двигаться медленно и осторожно, не сводя взгляда с застывшей на полу юницы.

Грачонок оцепенело смотрит в стену перед собой.

Мизгирь падает рядом с ней на одно колено, хватает за предплечье. Тянет к себе нож. Грачонок испуганно дёргается, стоит ему её коснуться.

Застигнутый врасплох, Мизгирь теряет осторожность. Грачонок, так и не выпустив ножа, начинает отбиваться от него, с невероятной силой высвобождаясь из его хватки.

Боль от пореза Мизгирь чувствует не сразу. Жжение возникает лишь тогда, когда Грачонок застывает, удерживая нож на расстоянии вытянутой руки. Она смотрит на то место, что прорезало лезвие.

Мизгирь кладёт ладонь себе на грудь, пальцами чувствуя теплоту крови.

– Всё в порядке, ты не попала в крупный сосуд. А теперь брось мой инструмент. Будь любезна. Я не разрешал тебе его трогать.

Только теперь Мизгирь замечает, что волосы Грачонка обрезаны над ухом.

Перепуганная юница кладёт на пол нож, хватается за юбку, будто желая укрыться подолом.

На ней нет глазной повязки, и в полутемноте перед ним светится, отражая свет, иззелена-синий глаз с узким вытянутым зрачком.

– Вот так, – согласно кивает Мизгирь, убирая нож в сторону. – А теперь давай-ка вспомним, что нужно делать, чтобы успокоиться. Вдох. Давай. Глубокий вдох.

Грачонок привстаёт на коленях, не сводя обеспокоенного взгляда с крови, стекающей между его пальцев. Губы юницы дрожат, будто она вот-вот вымолвит извинение.

Но Грачонок молчит. Молчит по-прежнему, как молчала все эти дни. И лишь виновато посматривает на его несчастное лицо, искажённое судорогой.

– Ты должна упокоиться. Должна научиться. Повторяй за мной. Вдох. Выдох. Ты пыталась отрезать себе волосы? Не самое подходящее время посреди ночи ты выбрала. Давай поднимемся. Помоги калеке встать.

Над юницей возникает размытая тень – сущность, походящая на склонившегося длиннорукого зверя. Тень внимательно смотрит на них с высоты своего роста, спрятав руки за спину.

– «Она злейший враг самой себе», – Каргаш изображает чувство горести. – «Ну же! Если смерть избавит её от страданий – будь мужчиной. Помоги ей покончить со всем этим. Твоя забота нужна ей меньше всего».

– «Забавно выслушивать советы от ничтожества, который даже не может увидеть своего отражения в зеркале», – мысленно отзывается Мизгирь, прерывая разглагольствования беса. – «Хватит привлекать к себе внимание, Каргаш. Я про тебя и без того забыть не в состоянии».

– «На что мне твоё внимание?» – делано обижается Каргаш. – «Пф! Теперь ты не единственный, кто меня видит».

Бес плавно указывает подобием руки на голову Грачонка, сидящей к нему спиной. Зловеще молвит, растягивая слоги:

– «Повторюсь! Интересный глаз тебе удалось сотворить тогда. Впервые вижу такое уродство. Истинно – впервые».

Грачонок затыкает уши, опускает голову. И тогда Мизгирь с ужасом осознаёт. Она не просто видит Каргаша. Она его ещё и слышит.

– «Вот оно – моё зеркальце», – усмехается бес, воздевая лапы в стороны. – «И всё благодаря тебе, слабоумный ты лекарь! Благодаря тебе!»

***

Грачонок могла видеть обратную сторону Покрова глазом, скрывающимся под повязкой. Глазом, созданным искуснейшим плетением кудесовых нитей. Искуснейшим настолько, что Мизгирь был не способен сплести его самостоятельно.

Слеза Явиди, что он отдал Грачонку в тот день, выполнила своё предназначение сполна.

Однако всё же оставалось нечто, что даже слеза была не в силах исправить.

Со дня пробуждения Грачонок не произнесла ни слова. Сложно было выделить из её тягостного молчания какие бы то ни было достоинства. Хотя одно всё же имелось. В Савении успешно торговали инверийцами, называя их «исчадиями, сношающимися с белоглазыми». Услышь кто-то, как Грачонок говорит с заметным инверийским говором, неприятностей в дороге могло стать в разы больше.

Но «инверийское исчадие» оставалась немой, умалчивая о дикости и звериной лютости самих савенов. Грачонок не просто отказывалась говорить на языке убивцев, но и на родную речь не откликалась вовсе.

– Мне жаль, но из-за войны все пути до Бравена закрыты. Нам остаётся бежать на юг.

Мизгирь не мог вынести отчуждения в её взгляде. То было год назад, когда они были вынуждены искать способ переправиться через реку Ярынь, отделяющую старую границу Инверии и Савении.

– Мы должны отступить на земли Савении, грачонок. Мне жаль.

Первое время их совместной жизни Грачонок избегала прикосновений, редко поднимала взгляд. Подолгу сидела в одиночестве, забиваясь в углы и поджимая ноги. Мизгирь споил ей огромное количество успокаивающих зелий и отваров.

– «Как только ты её пьяницей не сделал», – дивился Каргаш.

Вскоре Мизгирь стал замечать, что Грачонок подкармливает мышей. Она могла сидеть подолгу, не шевелясь, наблюдая, как зверьки заходят к ней на ладонь.

Мизгирь не вмешивался. Первая её улыбка с тех пор, как они стали скитаться вместе – заслуга этих треклятых грызунов, гадящих в его вещи.

7. Благота

Ноги онемели, утратили чувствительность в ледяной воде ручья. Благота встал на скользкий валун, дожидаясь, пока зябкость отступит. Краем уха он услышал шелест, повернулся. Чёрно-жёлтая саламандра скрылась в густой зелени на берегу.

Вила со свойственной ей лёгкостью выбралась из воды чуть выше против течения и теперь ждала его, облюбовав мшистую кочку, сочащуюся водой.

– Твоя история изобилует деталями, – с обвинением высказалась она, когда Благота с трудом выбрался из ручья.

Тяжело дыша, Благота выпрямился. Взгляд его зацепился за жёлто-бурую бабочку, садящуюся на волосы вилы.

Благота тихо кашлянул, прочищая горло.

– Я здесь ни при чём, – он выставил в землю палку и протянул согнутый палец к виску вилы, надеясь переманить бабочку к себе. – Жизнь так устроена.

Благота ожидал, что вила отстранится, но она не двинулась с места, прожигая его сверкающим взглядом. Бабочка вспорхнула, не возжелав прикосновения, и закружилась в тревожном танце вокруг них.

От вилы пахло терпко-горьким разнотравьем.

– У тебя есть имя? – Благоте не хватило духу коснуться её волос, и он опустил руку. Неуклюже оступился на больной ноге. – Не обязательно настоящее.

Благоте показалось, что вила борется с желанием вновь залезть ему в голову. Как маленькая девочка при виде куля со сладостями.

– Смильяна, – дремотно ответила она, и глаза её стали синими, как вода в ручье. – Называй меня так.

– Прекрасное имя. Годится для героини лирических песен.

Благота ещё раз оступился, в этот раз показательно. Леляя надежду, что вила смилуется и явит ему свое целительское умение. Но Смильяна не обратила на его потугу ни малейшего внимания.

– Я желаю слушать о юнице и двоедушнике, – потребовала Смильяна, брови её не дрогнули. Однако по голосу Благота догадался, что она не собирается торговаться. – Впредь не отвлекайся.

– Горы нагоняют сонную усталость. Постоянно тянет прерваться. Но сильней усталости меня терзает любопытство. Поэтому позволь ещё один вопрос. Куда мы идём? Молю, только не заводи меня в пещеру на съедение бескудам.

Смильяна склонила голову к плечу – это её движение каждый раз вызывало у Благоты тягостное чувство.

– Лекарь пожертвовал собой, но спас только тело несчастной, совсем забыв про душу, – взыскала она, перешагивая через его вопрос. – Имеет ли смысл такое спасение за столь большую цену?

Благота слегка склонил голову, будто признавая справедливость замечания.

– Уверен остаюсь я лишь в одном, – он снова выставил в мягкую землю осиновую палку. – Лекарь придерживался убеждения, что мы не несём ответственности за чужие поступки. Но несём за свои.

8. Мизгирь

– Пойдём, Грачонок, – отбрехавшись от послушника и его благотворительности, Мизгирь громко шмыгнул. Нос нещадно саднило из-за пыли. – Пойдём, купим тебе крендель.

Грачонок покачала головой, не смея поднять взгляда на его дергающееся от волнения лицо.

– Не хочешь? Ишь ты! Ещё и уговаривать её надо, гляньте-ка. Последний раз предлагаю. Пойдём. Хочешь тебе крендель, хочешь – петушок на палочке. Так уж и быть. Можешь взять побольше. Угощай своих мышей, сколько в них влезет. Хоть в колобков их преврати. Ты же знаешь, что такое «колобок»?

Грачонок кивнула и попробовала изобразить благодарную улыбку – вышло это у неё печальней некуда.

Яркое теплое солнце отражалось в золоченых куполах церкви, возвышающейся над ярморочными сооружениями. Площадь перед церковью гудела с самого утра. Торговцы ютились в шалашах, крытых рогожами, толпились возле телег и возов с самыми различными товарами. Воздух был наполнен сотней свистов. Праздношатающиеся скоморохи и зазывалы стреляли в прохожих прибаутками, играли на дудках и балалайках.

Шумно и грязно. Всё, как Мизгирь не любил.

Они шли вдоль ряда с украшениями. Грачонок, опасливо озираясь по сторонам, придерживала Мизгиря за край накидки. Первое время Грачонок сильно пугалась, видя проходящих мимо женщин в рогатых киках и нарядных понёвах, украшенных бубенцами. Теперь же она шла уверенней, и во взгляде её взамен страха вспыхивало восхищение. На севере, откуда они пришли, женщины предпочитали носить сарафаны и расшитые венцы. Неудивительно, что юницу притягивала таинственность чужеродной красоты.

«Бродить по дорогам в одежде мальчишки безопасней», – думал Мизгирь, припадая на трость. – «И всё же подрастающей девушке нужен женский наряд. Может быть, наглядевшись на праздничные одежды, она наконец-то захочет и сама примерить…»

Громкое биение сердца. В правую руку Мизгиря вгрызлась свирепая боль. Он остановился как вкопанный, и Грачонок налетела на него со спины. Подняла свой вопрошающий взгляд.

Мизгирь попытался сокрыть своё волненье. Он криво улыбнулся, чувствуя, как сводит скулы.

– Ну вот. Давай-ка глянем, что тут…

Мизгирь, представляя себя полным недотёпой, подковылял к первому подвернувшемуся столу с разложенным товаром. Скользнул взглядом по перстням и браслетам – витым и плетёным.

Грачонок робко подошла к столу вслед за ним и, затаив дыханье, стала разглядывать поясные подвески. Пока Грачонок отвлеклась, Мизгирь зашёл ей за спину, хворо припав на трость. Он позволил себе покривиться от боли, пока выдалась возможность. Вытер плечом стылый пот с шеи.

Тело его держалось на одном лишь честном слове – шов Явиди распадался стежок за стежком.

– «А ведь слеза Явиди пришлась бы очень кстати», – Каргаш вместе с Грачонком разглядывал товары у прилавка. – «Но как быть? Ведь ты истратил все, что имел. Но стоило ли оно того? Даже если она вырежет себе бесовской глаз, после того, как ты исколол её руки иглой, люди продолжат шарахаться от неё в ужасе…»

Голоса торговок и шум ярмарки слились в единый гул. Мизгирь застыл, тупо уставившись на свою правую недействующую руку. В голове его и без Каргаша царила неразбериха. В груди бушевала буря из противоречащих друг другу чувств.

– Никак сестрице родимой подарок присматриваешь, сынок? – одна из торговок вытянула шею, разглядывая тощую Грачонка у прилавка.

Грачонок, склонившаяся над прилавком и бережно поглаживающая височные подвески из латуни, вздрогнула, отдёрнула руку. Заметно погрустнела.

– Ну? Чего молчишь? – удивилась торговка. – Экий ты малословный. А чего это у тебя на лице? Ой, матушки святые! Ты где глаза-то лишился, голубчик?

Грачонок резко отвернулась и зашагала прочь.

Торговка в недоумении глянула на Мизгиря.

– Чего это с ним?

– Чтоб тебя, женщина, – процедил сквозь стиснутые зубы Мизгирь.

Грачонок не думала останавливаться, теряясь в толпе. Мизгирь решил, что ещё мгновенье, и она сорвётся на бег – тогда пиши пропало. На погоню у него не хватало сил.

– Тише, стой! – он торопливо заковылял следом.

Грачонок, к его счастью, послушалась, остановилась. Она была готова разреветься.

– Ну и что ты, расстроилась? – с тоскливой весёлостью спросил Мизгирь, перебарывая собственную боль. – Из-за цацек этих никчемных? Или из-за слов торговки? Посмотри на меня. Посмотри, сказал.

Грачонок упрямо поджала губы. Стараясь не плакать, покачала головой.

Мизгирь тяжело вздохнул.

– Красота девичья она не в серьгах, а в кротости характера и речи. С речью у тебя выходит недурно. Даже слишком, я бы сказал.

Грачонок вскинула взгляд, и Мизгирь догадался – она рассержена. Глубоко посаженные глаза девчонки выражали обиду. Вернее, один глаз.

– Горделивость в женщинах прекрасна, – Мизгирь не смог сдержать косой улыбки. – Но не когда она перерастает в дурь.

Грачонок обиженно прикусила губу.

Мизгирь с трудом наклонился и с деланым интересом заглянул ей в лицо.

– Не переживай по этому поводу, грачонок. До конца жизни ты будешь женщиной. И женщиной вполне красивой. Твою красоту не испортить глазной повязкой. А теперь дай руку.

Грачонок, всхлипнув носом, опустила плечи и робко протянула ему ладонь. Мизгирь осторожно закатал Грачонку рукав, обнажая край татуировки на внешней стороне её руки. Он сам наколол обережь грубой иглой смесью из древесного угля.

– Что же касается знаков на твоём теле, – он огладил лунарный символ на её коже большим пальцем. – Ты сама знаешь. Не стоит стыдиться собственной защиты.

– «Ты её ещё тут на людях трахать начни», – Каргаш скучающе валандался из стороны в сторону, вынюхивая что-то в воздухе. – «Ах да, сперва только попей нужных… восстанавливающих лекарств. Ну или возымей должную храбрость взглянуть ей на титьки, их уже вон, не спрятать. Да на титьки смотри, не на меня!»

Мизгирь потерял терпение, стоило Грачонку от услышанного панически уставиться на него самого впритык, будто в страхе, что он всё-таки воспользуется советом беса.

– «Да заткнись ты хоть на минуту!» – мысленно обозлился Мизгирь. – «Она же ещё ребёнок, пропащая ты мразь».

– «Успеет вырасти, пока ты снимаешь с себя пояс».

На церкви забили колокола, призывая к молитве.

Мизгирь шумно выдохнул и согнулся пополам, сгребая здоровой рукой больную. Трость его упала на землю. Боль вспыхнула яростней, парализовала.

Грачонок в недоумении поглядела на оброненную трость, затем на Мизгиря.

Прохожие из ярмарочной толпы не обращали на них внимания. Кто-то толкнул Мизгиря в плечо, и он злобно осклабился.

– Погляди, до чего ты довела больного человека, – Мизгирь не хотел звучать кощунственно, но голос его подвёл. – Давай-ка отойдём. Мне нужно присесть.

Они сошли с дороги, и Мизгирь сел в тени на землю возле одного из шалашей.

Грачонок, оцепенев от ужаса, стояла рядом, беспомощно хлопала глазами.

– Дай руку.

Мизгирь ссыпал в ладонь юнице пару монет.

– Видишь, вон? Где скоморохи скачут.

Он указал на толпу, собравшуюся вокруг разыгрываемого под открытым небом представления.

– Там разносчик кваса. Сходи-ка да принеси нам с тобой по чарочке. И возьми мне ещё один сахарный крендель. Что ты на меня так смотришь? Я, чёрт подери, хочу крендель. Иди. Нужно же тебе учиться общению с людьми. Как станешь себя вести, когда меня не станет? О, нет-нет. Только не плачь. А то я точно умру.

Дождавшись, пока юница отойдёт на безопасное расстояние, Мизгирь задрал рукав на больной руке.

Предплечье обвивал шов Явиди – клеймо в виде паучьей тенёты. За последнюю седьмицу дней шов увеличился в размере. Чёрные нити расползались на глазах – шевелились, как живые, под кожей.

Когда шов разрастётся на всё тело – ему придёт конец.

– Гангрена вас всех подери, – прорычал Мизгирь, сдавливая пальцем извивающиеся «ростки» расползающегося шва.

Пока никто из прохожих не заметил, Мизгирь опустил рукав и повязал его тесьмой. Затем согнулся, закрыл лицо ладонью, стараясь справиться с чувствами. Если бы только он не скормил последнюю слезу тому воеводе… или, может быть, этой инверийке?

Этой сероглазой и белокурой инверийке с курносым носиком, чьей улыбки он так старательно добивался. А ведь она ему даже имени своего не доверила. И всё же, глядя на Грачонка, Мизгирь с тоской вспоминал своих младших сестёр. А порой и вовсе представлял, что его единственная убитая в младенчестве дочь могла бы быть чем-то на неё похожей. Ей бы было вполовину меньше лет, чем Грачонку сейчас. Хотя сколько Грачонку самой лет? Тринадцать? Четырнадцать? Он даже этого о ней не знал. А ведь они уже год странствовали вместе.

Колокола смокли, боль утихла. Мизгирь отнял ладонь от глаз и взглянул на людей возле представления. Грачонок затерялась в толпе. Время шло, но её белокурая голова так и не появлялась, ни разу не вынырнув из толчеи.

Мизгирь встал, опёрся на трость. Он начинал нервничать. Когда на глаза ему попался продавец кваса, Мизгирь решил, что ждать больше не стоит. Чертыхаясь вполголоса, он захромал в толпу.

– Эй ты, рыло скоблёное! Куда лезешь?

Мизгирь отступил, получив толчок пятернёй в грудь. Начиная чувствовать подкатывающую злость, он поднял сердитый взгляд. Путь ему преграждал высокий крепкий юнец, со смаком посасывающий расползшегося петушка на палочке. Красные тяжёлые щёки юнца двигались вверх-вниз, продолжая глодать угощение.

– Не ворчи, злыдарь, – одёрнул юнца близстоящий лавочник. – Пропусти несчастного. Не видишь, что ли, калека стоит?

– Поглядите-ка, братцы! – из толпы донесся чей-то восторженный молодцеватый крик. – Как скоморохи кудесничают!

Мизгирь стыло усмехнулся. За годы, проведенные в Инверии, он и думать забыл, что в Савении слова «кудесничать» и «проказничать» имели один смысл. Для людей на этой земле, что истовые кудесники, что шумные скоморохи – все были приравнены к ходящим с нечистой силой.

Мизгирь двинулся в толпу. Когда ему уже стало казаться, что продвинуться дальше в толчее невозможно, головы перед его носом вдруг исчезли. Мизгирь увидел само представление.

Один из скоморохов, рыжеволосый поджарый середович, по-видимому, изображал… пьяного человека. Шатаясь из стороны в сторону, рыжеволосый то и дело прикладывался губами к фляге. Заложив одну руку под шерстяной пояс, он глупо сипло посмеивался, и взгляд его отвлеченно блуждал между собравшихся.

На лице рыжеволосого была вздета тряпичная маска.

– Кто ты таков будешь, добрый молодец? – вопрошал пьяница, красуясь перед толпой.

Второй скоморох в волчьей маске, измазанной сажей, взмахнул деревянным мечом.

– Я – Федка, Волчья Пасть! Верный слуга царя нашего, Александра Борисовича!

– Федка! Да неужто?! – рыжеволосый в маске заливисто расхохотался, на полусогнутых ногах поворачиваясь к «Волчьей Пасти» спиной. – Тот самый, что гнёт сковородки и одной левой побарывает медведей? Ах, нет. Тот, что с одного лёгкого движения рвёт юбки на бабах! Ну и что же тебе от меня нужно? Портки на мне решил порвать?

Толпа отозвалась дружным смехом.

«Волчья Пасть» набросился на рыжеволосого со спины, но в последний момент промахнулся. Рыжеволосый чудным образом увернулся от рубящего сверху удара, нагнулся, выпрямился. Снова покачнулся на нетвердых ногах.

– Тише-тише, друже, не горячись, – посерьезнел рыжеволосый скоморох, с опаскою отводя флягу в сторону, будто боясь, что её выбьют из его руки. – Дай сперва… Эх, бесовщина! Закончилось. Ты всю брагу выхлебал, друже?

Рыжеволосый угрюмо потряс перевёрнутой флягой. Лица его было не разглядеть за маской, но голос его явственно выдавал неподдельную тоску.

– Конец тебе пришёл, Роздай Беда! – вскричал «Волчья Пасть».

Рыжеволосый скоморох, изображающий «Роздай Беду», горестно вздохнул. А затем оба пустились вскачь, изображая жалкое подобие то ли танца, то ли сражения.

Мизгирь внимательно огляделся по сторонам. Грачонок стояла в окружение детей, открыв рот от удивления.

– «Какой же тупой она выглядит», – вздохнул Каргаш. – «Лучше б ты её учил, а не жалел».

Мизгирь окликнул девчонку, но его голос заглушила скоморошья музыка: ряженые с барабанами и дудками принялись водить хоровод вокруг тесно сплетенных «Роздай Беда» и «Волчьей Пасти».

Мизгирь стал с трудом пробираться в нужную ему сторону. Толпа зрителей сомкнулась теснее, люди в ряду перемешались, как семена в ступке. Мизгирь на мгновенье потерял Грачонка из виду.

Грянуло всеобщее ликование. «Волчья Пасть» вынырнул из круга музыкантов, толкая перед собой заплетающегося в ногах «Роздай Беду». Раздался смачный звук удара: скоморох, изображающий «Волчью Пасть», неподдельно влепил «Роздай Беде» кулаком по морде. Рыжеволосый повалился на землю, раскидав руки и ноги в стороны.

– Не тебе, гнида, тягаться с царской волей! – «Волчья Пасть» пустился в победный пляс.

Мизгирь толкнул Грачонка в спину. Она испуганно завертелась на месте.

– Чего застыла сургучом? – обозлился внезапно Мизгирь. – Вот ведь дурёха! Тебя только за смертью посылать…

В представление вмешался ещё один скоморох. Скача в тряпичной маске, он тщился изображать священника – кадилом ему служил подвешенный на верёвке лапоть.

– Чур тебя, названный! Чур! – «священник» принялся палить знаменьем лежащего на земле «Роздай Беда».

– Живей, уходим, – Мизгирь подтолкнул Грачонка в сторону. – Я уже вижу, как сюда приближается стража. Сейчас начнут лупить всех направо и налево. Живей, сказал.

Грачонок засуетилась, но спорить не стала. Лишь последний раз бросила зачарованный взгляд за спину, на «Волчью Пасть».

– «Дерьмо, а не представление», – проворчал Каргаш, когда они оторвались от толпы зрителей.

Грачонок с горячностью забежала вперёд и проделала руками два замысловатых жеста.

– Что значит «найти представление»? – с негодованием ответил Мизгирь.

– Смотреть представление, – жестом показала Грачонок.

Каргаш хмыкнул:

– «Что ж, а неплохая была задумка приспособить девку крутить пальцами. Вон как разговорилась, не заткнуть».

Мизгирь тяжело вздохнул.

– Послушай меня внимательно, – обратился он к Грачонку, заметно погрустневшей. – Предупреждай, ежели тебе в голову взбредёт отвлечься. Где монеты, которые я тебе дал? Ага. Славно. Я уж было подумал, что ты отдала их тем бродячим шутам.

Они подошли к краю площади, где их ждала телега. Возница, он же горшечник, привезший товар на продажу, отсутствовал. Жена его, полнотелая середовка, варила в котле похлёбку. Дождавшись момента, когда женщина отойдёт в отхожее место, Мизгирь обратился к Грачонку:

– Ты же помнишь, что мне нужно попасть в монастырь?

Грачонок кивнула, будучи увлеченной тем, что ковыряла ногти.

– Монастырь мужской, в нём строгие правила, – Мизгирь сжал предплечье, на котором под рукавом чернело клеймо. – Если пойдешь со мной, придётся быть ниже травы тише воды.

Грачонок кивнула в такт собственным мыслям. Выглядела она отстраненно. Не иначе сердилась из-за представления.

– В этом монастыре, – Мизгирь помолчал, взвешивая слова. – В монастыре хранится одна святыня. Мне нужно до неё добраться.

Снова кивнула.

Мизгирь кашлянул, опустил взгляд.

– Если ты не хочешь, я не стану тебя заставлять. Могу сперва пристроить тебя при одном женском монастыре. Здесь, неподалеку. Там тебе не придётся…

Грачонок подскочила на ноги, быстро-быстро завертела головой.

Мизгирь стыло усмехнулся. Он не знал, радоваться или горевать.

– Ладно. Я тебя понял.

– «Ты ей неважен», – Каргаш стоял за спиной у Грачонка. – «Она хочет силы. Хочет знаний, что ты способен ей дать».

Грачонок выдернула из кузовка прутик и принялась чертить им по земле. Мизгирь свёл брови, пригляделся. Грачонок нарисовала человечков, идущих по дороге.

9. Благота

– Что это за место?

– Руины церкви. Здесь люди поклонялись Подателю. Совсем как в твоей истории.

На склоне горы, среди буково-грабового леса, таилась однонефная каменная церквушка. Небольшая звонница над входом, лишенная колокола, поросла мхом и теперь служила гнездовьем для мухоловок.

– О, солнце! – выразился Благота, старательно задирая ноги и обступая две поросшие высокой травой старинные могильные плиты. – Я вижу собственными глазами. Просто удивлен. Мы шли в это место?

– Да, – невозмутимо отозвалась Смильяна, ступая за ним следом.

Благота наклонился возле одной из плит. Отставив осиновую палку к камню, он принялся слабо очищать её от поросшего бурьяна, вчитываясь в проявляющиеся выбитые руны. Пробивающиеся сквозь густую листву над головой солнечные лучи легли ему на тыл ладони, обжигая кожу теплом.

Подобные руны Благота видел впервые в своей жизни.

– Полагаю, это могилы монахов-отшельников.

– Только одна.

Только теперь Благота обратил внимание, что нетронутой оставалась одна из могил. Вторая плита со скошенными углами, невообразимым чудом пронизанная пурпурными соцветиями, сияла на солнце следами свежей краски в углублениях рун.

– Ты ухаживаешь за этим местом, – догадался Благота, оборачиваясь через плечо, в попытке обнаружить отражение переживаний на её замкнутом лице.

Смильяна не дрогнула, не изменила своему ледяному виду. Но взор из-под полуопущенных ресниц вилы теперь был прикован к могильному камню, из которого прорастали цветы.

– Чуть выше по склону – тёплый источник, – отозвалась она, пропуская его замечание мимо ушей. – Можешь утолить в нём жажду. Умыться, если пожелаешь. Вода здесь лечебная.

– Не желаешь мне говорить, – протянул Благота, выпрямляясь и утирая ладонь об одежду. – Воля твоя, господица Смильяна. Кто я такой, чтобы настаивать?

– Сперва заверши свою историю.

Благота утомлённо выдохнул.

– Можно я осмотрюсь?

Смильяна промолчала. Благота осторожно подошёл к церкви, оглядывая поросший фасад. Надпись над входом – дата строительства. Совсем новая. Не прошло и полвека. И ни единой руны, что он видел на могильных плитах.

«Церковь построена человеком, в отличие от захоронений», – предугадал Благота.

Возле круглого оконца располагался каменный барельеф.

– Походит на семейный герб, – выразился себе под нос Благота, перешагивая порог церкви.

Внутри его встретили пустой очаг и алтарь со свежими подношениями: сплетенными оберегами в виде венков из полыни, ячменными лепёшками и деревянной бутылью. Благота подошёл к алтарю, отставил осиновую палку и взял бутыль. Откупорил, поднёс к носу.

– Крестьяне очень стараются тебя задобрить, – усмехнулся Благота, возвращая полынное вино на алтарь.

Смильяна, вошедшая за ним следом, без особого любопытства проследила за его действиями.

– По ту сторону горы живут люди. Их женщины боятся, я стану похищать мужчин.

– Мужчин? Так значит, вилы всё же совокупляются с людьми?

– Если бы не совокуплялись, их бы не было.

– Хм.

Благота снял со спины дорожный мешок и поставил рядом с алтарем. Принялся расстёгивать на груди плащ.

– Тебя отвести к источнику?

– К источнику? – Благота растерянно размял затёкшие пальцы. – Ах, да. Прошу, отведи.

Они вышли из церкви. Благота вытер вспотевшие усы, шмыгнул забитым пылью носом. С готовностью посмотрел на едва заметную тропку, ведущую вверх по склону.

– Полагаю, нам предстоит подняться туда?

– Верно.

– Тогда… на чём я остановился?

10. Грачонок

Теперь Грачонок знала – всему необходима плата. Поэтому важно знать, кому и за что ты в итоге останешься должен.

Потому что так говорил Мизгирь.

Повозка стояла на краю пыльной дороги. Извозчик, высокий старик с рыхлым носом, вонял. И вонял отвратительно. Запах его пота казался на удивление сильным в предгрозовой духоте.

– Сколько я тебе должен, господин лекарь?

– Нисколько, – Мизгирь слез на землю. – Благодарен за дорогу.

– Ерунда. По твоей милости жёнка моя оправилась после родов. Покорнейше благодарю.

Дышать по-прежнему удавалось с трудом: воздух замер в ожидании подступающей бури. С юго-запада можно было разглядеть заражающую небо темноту.

Извозчик виновато развёл руками.

– Дальше не проехать, не обессудь. Погляди-ка, народу-то столпилось! Любопытно, чего это у них стряслось.

На очищенной поляне лежали поваленные стволы сосен. На несколько вёрст тянулись следы лесорубочных работ. Умятый слой земли дорогой вёл вдоль заготовленной древесины и опустелой порубки.

Место это Грачонку не нравилось. Большое скопление поваленных живых деревьев навевало нехорошее предчувствие.

– «Надеюсь, у них кто-то умер», – не преминул высказаться Каргаш, спрыгивая с телеги вслед за ней.

Привыкнуть к бесу не удавалось, в особенности к его назойливым прикосновениям. Они не были физическими, но вызывали чувства напряжения и холода.

Первое время Грачонок пыталась подружиться с бесом, прощала ему маленькие шалости. Но в ответ на её слабые потуги в попытках наладить с ним общение он вёл себя некрасиво, на грани мерзости. Каргаш постоянно на неё глазел. Подсматривал, когда она переодевалась, называл «страшненькой» и «тощей, как коза», доводя до слёз. Корчил рожи, будил посреди ночи громким хрюканьем или карканьем. Грачонок больше не сомневалась – будь у беса телесная оболочка, он бы в довесок толкался и дёргал за волосы.

В присутствии Мизгиря бес вёл себя сдержанней, но от словесных нападок воздержаться не мог ни при каких условиях.

Однажды, когда Мизгирь снова провалился в глубокий сон, бес привычно пристал к ней с унижениями. Тогда Грачонок, набравшись храбрости, мысленно заявила:

– «Ты клякса и урод! Лучше бы ты исчез!»

– «Ты совсем страх потеряла, коза тупорылая?» – ожесточился Каргаш. – «Знай своё место».

– «Нет, это ты знай своё!»

И тогда бес сделал то, чего Грачонок простить была не в силах. Каргаш принял обличье человека со шрамом на лбу, надругавшегося над ней в церкви. Лишившего левого глаза.

– «Заткнись», – бес подражал голосу её мучителя. – «Заткнись, сраная уродина. Не то я ударю тебя в челюсть, а затем начну срывать с тебя одежду».

В ответ на это Грачонок забилась в припадке паники, закричала так громко, что Мизгирь был вынужден очнуться. После этого Каргаш заявил, что больше не станет принимать это обличье, но вовсе не из-за бережности к её чувствам.

– «Слишком скучно становится, когда ты так себя ведёшь. Лучше-ка вот, опробуем это», – бес стал оборачиваться Мизгирем. – «Ой, да! Да, так куда веселее! Похож? Как это нет? Врёшь, дрянь. Похож. Я с этим идиотом дольше тебя хожу, мне видней».

И вот они стояли на дороге, ведущей к мужскому Хвальницкому монастырю. Около съезжей избы толпился народ. Крестьяне сходились на поляну, будто желая разглядеть нечто небывалое.

– Пойдём, Грачонок, – Мизгирь горестно вздохнул, предвидя новые трудности.

Грачонок коснулась кончиками пальцем своей глазной повязки. Словно убеждая себя, что ей ничего не грозило.

Собравшихся крестьян появление чужаков никак не взволновало. Паломников в этих краях было в избытке.

– Да пребудет с тобой господня благодать, добрый человек, – припав на трость, Мизгирь обратился к одному из крестьян, стоявшему возле гружённой древесиной повозки. – Скажи на милость, что здесь происходит?

Крестьянин продолжил тянуть узкое лицо и таращить блестящие глаза.

Грачонок подумала, что мужчина во многом походил на щуку.

– А? – щучье лицо дернулось, широкий рот глотнул воздуха. – Да, добрый человек, да призрит и тебя Податель! Взгляни-ка, вон там. Сам настоятель Савва стоит!

– Ну и ну, – делано восхитился Мизгирь. – И чего ради стоит?

– Так Илюшки не стало!

– Какого Илюшки?

– Лесоруба Илюшки.

– Убило при рубке пару дней назад, – подсказал другой крестьянин, середович с крупнорубленым лицом. – Ветка сломалась, упала на голову. Свернуло шею насмерть.

Мизгирь помолчал, взвешивая сказанное.

– Стало быть, хорошим человеком был этот ваш Илюшка, раз сам настоятель здесь.

– Заблуждаешься, братец! – возразило щучье лицо. – Дело тут нечистое. Иначе стали бы настоятеля беспокоить? А всё из-за того, что над Илюшкой свеча не зажглась при отпевании.

– Ещё глаз… глаз! После смерти один глаз остался открытым. Хочет, стало быть, ещё посмотреть на этот мир. Примета неоспоримая. Упырем возродится! Кровопийцей.

– Неоспоримей некуда, – последнее Мизгирь проворчал себе под нос. – Грачонок, дай руку. Пойдём.

Грачонок затаила дыхание. В детстве ей доводилось слышать множество быличек про упырей и людей, способными ими стать. Но теперь всё было иначе.

Теперь она сама была иной.

Духовидица, способная видеть сквозь Покров. Так назвал её Мизгирь, в надежде утешить и скрасить доставшееся ей уродство.

Обычно умение видеть царство потустороннего передавалось по наследству. Остаточный признак, указывающий на кудесника в роду. Кто-то когда-то уплатил некому богу сполна.

Её случай во многом был с этим схож. Мизгирь заплатил за её спасение Явиди. Грачонок догадывалась об этом со слов Каргаша. Бес болтал без умолку. В противовес Мизгирю. Мизгирь вечно от неё что-то утаивал.

«Он мне не доверяет», – думала Грачонок. – «Считает, что я слишком бестолкова. И, наверное, он прав. Он всегда оказывается прав».

Одной рукой Грачонок послушно взялась за протянутый рукав, второй – поспешно оправила повязку на лбу. Поднявшийся ветер ерошил отрастающие волосы.

Грачонок чувствовала страх. Волнение. Ей не хотелось приближаться к избе, не хотелось оказываться на виду у всех этих страшных людей. Но Мизгирю надо было увидеть настоятеля, чтобы вызнать о святыне, затаенной в храме. Мизгирь считал, что эта святыня могла помочь против шва Явиди и бесовского глаза Грачонка.

Пройдя за Мизгирем сквозь толпу столпившихся крестьян, Грачонок уставилась на носилки, на которых лежал покойник. Даже присутствие настоятеля не столь притягивало взгляд, как восковое неподвижное тело, завёрнутое в простыню.

– Не годится так, господин! – выкрикивал кучерявый середович, указывая на покойника. – Нельзя эдак в гроб класть!

Над носилками стоял сутулый старец. Одет он был в бедные монашеские одежды, на груди висела перевитая цепь с чернением. Старик, словно не слыша обращений, оставался безмолвным, точно могильная плита. В руке его, костлявой и сморщенной, как птичья лапа, застыли чётки.

– Замолчи, невежа! – полнотелый монах, стоящий рядом с настоятелем, воинственно потрясал увесистыми ладонями. – В присутствии настоятеля веди себя подобающе! Не то велю выпороть!..

– Нельзя! Неправильно! – не унимался смутьян. – Нужно резать покойника! Резать пальцы и ступни… Голову! Неужто мало нам серого пса, являющегося по ночам?

– Верно Зот говорит! – подхватили из толпы. – Резать надобно, не то из могилы вылезать повадится!

– Вон, в Подгорке! – ещё громче воскликнул Зот. – Захоронили покойного не глядя, так после в домах рядом с кладбищем люди повымирали!..

Грачонок поёжилась от холодного ветра, ставшего невыносимым.

– «Злоба человеческая кипит», – голос Каргаша, не заглушаемый даже роптанием собравшихся, донёсся у Грачонка над головой. – «Её нужно излить… ошпарить других. Превосходно для этого подойдут те, кто отличаются. Отличаются от остальных хоть чем-то…»

Руки Грачонка мелко затряслись. Желудок сжался узлом.

– «А теперь представь», – Каргаш в предвкушении сбавил голос, – «что станет после смерти с телом человека, у которого обнаружится бесовской глаз. Смотри-ка. Они готовы разорвать этого бедолагу в клочья – а ведь его всего-навсего слегка перекосило после смерти».

Грачонок заставила себя опустить руку, тянущуюся к глазной повязке.

– «Железное копьё в сердце – меньшее, чего тебе стоит ожидать. О нет, такого будет явно недостаточно».

– Упокой, Податель, душу усопшего, – голос подал настоятель Савва.

Все умолкли, наступила тишина. Стало слышно, как ветер бьёт по крыше избы.

– Как имя будет? – спросил настоятель голосом мягким и мелодичным.

– Ч-что?.. – полнотелый монах растерянно согнулся, будто не расслышав вопроса.

– Имя, – терпеливо повторил настоятель.

– Илюшкой звали, досточтимый отец, – выкрикнул кто-то из собравшихся. – Илюшка Микитин.

Настоятель Савва кивнул.

– Податель, отец милости и щедрот. Услышь звон цепей наших, за упокой души раба твоего Илюшки. Без покаяния внезапно скончавшегося…

Закончив молитву, старец вдруг стал оседать на землю. Полнотелый монах бросился было настоятелю на помощь, испугавшись, что старцу в силу возраста стало невмоготу стоять на ногах. Но настоятель отринул помощь. На глазах у собравшихся, старец взял горсть земли, поднялся, с трудом опираясь на трость.

– Мне ли не знать, что среди даже самых ярых приверженцев Благой Веры и по сей день существуют расхожие представления о погребальных обрядах, – встав вровень с носилками, старец положил на грудь покойника горсть земли. – Но этот мир не обязательно должен быть уродлив. Есть способы иные. Чем плохо доброе пожелание напоследок? Чем уступит оно искусству уродовать тело?

Старец коснулся ног покойного.

– Да будет тебе земля лёгкой, что ком на твоей груди. И да не станешь ты бесцельно блуждать во смерти…

– «Ты погляди-ка», – Каргаш усмехнулся. – «Кажется кто-то места себе не находит».

Грачонок обвела взглядом чернецов и крестьян, стоявших возле настоятеля. Все, казалось, внимательно слушали старца. За исключением кучерявого середовича по имени Зот, рьяно выступающего за искалечивание покойника.

– «Боится», – не тая весёлости зашипел Каргаш. – «Боится так, что аж поджилки трясутся».

Бес оказался прав. Зот вёл себя необычно. Взгляд его на застывшем бледном как пепел лице был поддёрнут кровью. Косматая борода дрожала. Грачонку казалось, что середович способен был ринуться на чернецов с кулачьями, отбросить настоятеля в сторону.

Грачонок затаила дыхание. Хор призрачных голосов запружал её разум. Такое стало происходить с ней довольно часто с тех пор, как у неё появился бесовской глаз. Но каждый раз Грачонок не то что расслышать, узнать шепчущих была не в состоянии.

В области лба и висков возникла привычная боль, и Грачонок была вынуждена страдальчески поморщиться.

– «Кто же-кто же», – растягивая слова в ухмылке, повторил Каргаш. – «Кто же станет бояться покойника? Бояться его возвращения».

В это самое мгновение Зот поймал на себе её внимательный взгляд. Грачонок дёрнулась, опустила подбородок. Кровь тут же застыла в жилах, отяжелила тело.

Зот заметил её. Заметил.

Каргаш тихо посмеивался, шатаясь из стороны в сторону. Довольный тем, что сумел её снова напугать. Мизгирь по-прежнему стоял неподвижно, не обращал на беса внимания. Порой Грачонку казалось, что за долгие года Мизгирь научился воспринимать трёп Каргаша за куриное квохтанье.

До его умения слышать, но не вслушиваться, самой ей было далеко.

Распорядившись осыпать могилу покойного льном и маком, настоятель Савва отступил. Толстотелый монах помог старцу опереться о свою руку и, обернувшись к собравшимся, громко распорядился:

– Святому отцу надлежит отдых! Покойного можете относить на кладбище.

Настоятель, с ним толстотелый монах и несколько послушников двинулись к избе. Мизгирь без промедлений последовал за ними.

Грачонок замешкалась. Ей не хотелось отставать, но страх толкнул её обернуться.

– Чего уставился?

Она отступила. На неё глядел Зот, не находящий себе места возле покойного. В глазах середовича клубилась ненависть.

– Тебя спрашиваю, уродец, – прорычал Зот, нависая над Грачонком. – Неприятностей захотелось? А ну пошёл отсюда. Пока шею не свернул.

Глаза Зота, залитые кровью, следили за каждым её движением. Тяжёлое смурое лицо, искаженное потаенным страхом, застыло глиной. Грачонок содрогнулась, вспомнив сказанное Каргашем: «Кто станет бояться покойника?».

У Грачонка больше не оставалось сомнений. Она тут же бросилась прочь с места, чувствуя, как взгляд Зота продолжал буравить её затылок.

– Счастлив тот, с кем прощаются мудро! – окликнул чернецов Мизгирь, опираясь на трость.

Толстотелый монах обернулся и, смерив Мизгиря недовольным взглядом, улыбнулся. Но улыбкой некрепкой, поддельной.

– Мы рады паломникам в нашей обители. Однако тебе, добрый человек, сейчас не стоит отвлекать настоятеля.

– Я не паломник. Увы.

Чернец недовольно огладил короткими пальцами жиденькую бородку, едва прикрывающую толстую шею.

– Что же тогда тебя привело к нашему порогу?

Мизгирь остановился, сгорбил плечи. Украдкой глянул на старца, глядящего вдаль.

– Господь, – Мизгирь не смог сдержать усмешки.

Толстотелый монах с досадой поморщился.

– Далеко не всё разумно приписывать воле господней.

– Так стало быть – господне попущение?

Толстяк состроил надутую гримасу, однако ответить не успел.

– Я думал, что не доживу до нашей встречи, – морщинистое лицо настоятеля озарилось улыбкой. – И, если взаправду попущение, как дивно проявляет себя оно! Ну же, мальчик мой. Виктор! Подойди. Дай мне взглянуть на тебя ещё раз. Прошло так много лет с нашей последней встречи.

Грачонок покосилась на Мизгиря, гадая, почему настоятель обратился к нему как к Виктору. Она никогда прежде не слышала, чтобы Мизгирь себя так называл.

– Святой отец! – толстотелый монах изумлённо воззрился на старика. – Ты знаком с этим?..

Мизгирь сделал шаг. Старик поднял голову, щурясь на солнце. Увидев перед собой Мизгиря – худого и измученного, опирающегося на трость, – вместо улыбки старик сделался грустным.

– Ты повзрослел.

– Куда было деваться?

Помолчали.

Настоятель Савва переступил на месте, оглянулся на покойного. Сухой скрюченный палец настоятеля указал на носилки.

– Боюсь, горсти земли будет недостаточно. Тело так или иначе изуродуют. А затем сплетут быличку о кровожадном чудище, поверженном в прах.

– Чего ради тогда ты тратил на них своё время, святой отец? – сочувственно спросил Мизгирь.

Настоятель коснулся дрожащей рукой его руки.

– Сие надлежало сделать. Не оставлять попыток к вразумлению.

– А ты всё такой же упрямец, святой отец.

– А ты всё столь же ответственен, – теперь старец с улыбкой смотрел на Грачонка. – Как и шесть лет назад. Когда ты спас меня от хвори.

***

В избе было тепло и сухо. Грачонок сидела на лавке, то и дело ёрзая на месте. Иногда, стоило ей повернуться, чтобы посмотреть украдкой на спящую на печке кошку, она чувствовала запах сидящего рядом Мизгиря. От него пахло потом, сермягой и сушёными травами. От него всегда пахло травами, будто листья были вшиты ему в одежду.

– Значит, ты всё-таки вернулся в эти края, – вздохнул настоятель.

– Вернулся спросить, как правильно молиться. Так, чтобы Податель наверняка услышал.

Настоятель, которого слова Мизгиря позабавили, позволил себе тихо посмеяться. Посмеяться натужно, по-стариковски.

– Вижу, теперь ты не один.

Почувствовав на себе взгляд настоятеля, Грачонок выпрямилась, сложила руки на коленях. Поправила волосы на лбу.

– Это Грачонок, – представил её Мизгирь.

– Рад нашему знакомству, – настоятель слегка склонил голову, будто бы вовсе не удивившись её странному прозвищу. – Скажи-ка, Грачонок, нет ли у тебя желания остаться при монастыре? На дорогах неспокойно, а мы всегда готовы предложить крышу над головой и хлеб. И рыбу. Представить себе не можешь, как превосходна на вкус рыба с перцем с нашей кухни. Тебе когда-нибудь приходилось пробовать перец?

Мизгирь кашлянул.

– Грачонок… Он немой. Так что, боюсь, проку от него здесь будет, как от козла молока.

Грачонок уже давно привыкла представляться на людях юношей. Но отчего-то ждала, что, сидя наедине с настоятелем, Мизгирь захочет рассказать правду. Настоятель Савва казался ей добрым человеком. Поэтому Грачонок немного расстроилась, осознав, что ей снова придётся представляться мужчиной.

– Молятся не устами, а сердцем, – настоятель весело прищурился, указал Мизгирю на грудь. – Вот, собственно, и ответ на твой вопрос.

– Боюсь всё же…

– Не надо бояться, мальчик мой, – отмахнулся настоятель. Ну-ка, Грачонок, а ты? Скажи-ка, хочешь ли остаться при монастыре?

Грачонок украдкой глянула на Мизгиря и, немного помедлив, сцепила руки в выученном жесте.

– «Пёс», – она складывала выученные жесты, что придумал для них двоих Мизгирь. – «Здесь живёт пёс?»

Настоятель в недоумении вытянул лицо.

– Чего это с ним?

– Спрашивает про какого-то пса, – недоверчиво растолковал её жесты Мизгирь.

– Пса?

Мизгирь пожал плечами.

– Ах пса-а!.. – настоятель вкрадчиво рассмеялся. Казалось, сама старость мешает ему смеяться во весь голос. – Поговаривают, в округе завёлся человек, принимающий обличье большого серого пса. Мол, бродит по кладбищам ночью. Иногда заглядывает в окна…

Грачонок подивилась тому, с какой лёгкостью настоятель рассказывал им об оборотне. Ведь в оборотнях было много чего дурного. В отличие от духов, оборотни обитали по эту сторону Покрова и были способны грызть скот и портить посевы.

За способности оборотню приходилось расплачиваться своим рассудком. Каждое превращение наносило вред телу, искажая органы и раскраивая сознание.

Так говорил Мизгирь.

– Тому есть подтверждения? – спросил он.

– Бесчисленное множество!

– А жертвы?..

– Ни одной.

– Да я погляжу, здесь у вас целое стойбище нечисти, – фыркнул Мизгирь, и по его голосу Грачонок поняла, что он не верит словам настоятеля. – Упыри, оборотни… водяницы не беспокоят?

– Бывает крадут холсты и пряжу, а в остальном…

– Как же ваша хваленая святыня? – Мизгирь изобразил свойственную ему ухмылку. – Как вы её называете, запамятовал. Безымянная икона? Неужто ваша Безымянка действовать перестала?

Настоятель рассеянно ущипнул себя за рукав.

– В чём дело? – ухмылка сползла с губ Мизгиря.

– Проделки духов мелкие, несуразные, она всегда допускала, – глухо заговорил настоятель, подбирая слова. – Потому-то мы не сразу заметили, как… как исчезла.

– Исчезла? – Мизгирь сделался строгим. – Кто исчезла? Только не говори, что…

Настоятель вздохнул печально, будто речь шла о житейских хлопотах.

– Икона Безымянная. Одна из старейших святынь нашего монастыря.

Каргаш, раскачивающийся под потолком меж стропил, развязно бормотал:

– «Сворачиваем наше дружное паломничество. Эти идиоты умудрились похерить драгоценнейшую вещь, что им доверили».

Грачонок повернулась к Мизгирю. Ожидая, что он посмотрит на неё в ответ, погладит по голове и скажет, что это – пустяк. Но тот сидел неподвижно, отрешённо глядя перед собой мимо настоятеля.

Каждому приходилось платить. В особенности, когда речь заходила о кудовстве.

Но больше всего платить вынужден был вырь-двоедушник, воссозданный Явидью. За возможность плести кудеса с быстротой и умением, недоступной прочим, вырь платил после смерти. Всем без остатка.

Так говорил Мизгирь.

11. Благота

Тёплая вода, бьющая из скалы, имела светло-бирюзовый цвет.

Благота принялся умывать лицо и шею, размазывая безжалостную летнюю пыль. Затем набрал в ладонь воды и стал жадно пить, снова и снова подставляя пальцы под переливающиеся, словно сплетенный бисер, струи родника.

– Спасибо, – выдохнул он в поклоне, отступая и прижимаясь рукой о поросшую мхом отвесную скалу.

– Что ты делаешь?

– Кого вода запомнит на источнике, тот никогда не утонет ни в реке, ни в море, – Благота сделал осторожный шаг, стараясь не поскользнуться и не упасть в неглубокий водоём, образовавшийся под родником на камнях.

– Почему ты так в этом уверен?

Сдерживая тоскливую улыбку, Благота указал в сторону каменных ступеней, ведущих вниз, к каскадному водопаду.

– Вода из источника попадает в реку. А из реки дальше в море.

– Люди усиливают свою защиту такими странными способами.

– Разве есть в этом что-то удивительное? Мы хрупкие создания.

– Волчий корень.

– Прости, что?

– Волчий корень, легко сорвать. Но ядовита каждая часть.

Благота растерянно помолчал, подбирая слова.

– Конечно. Таким способом растение защищает свою жизнь от поедания животными и насекомыми. Прости, я слишком устал. Потерял нить разговора. Так о чём мы? О растениях?..

Он бросил взгляд на воду, ловя присутствие своего отражения. Согнулся, всматриваясь в ответное приближение мутного двойника. Провёл большим пальцем по усам, с негодованием кривя рот. Поскрёб растущую неровными островками бороду. Благоте не нравилось увиденное в воде, ведь он помнил себя не таким. Стоило привести себя в порядок. Правда избавиться от чудовищных мешков под глазами и мутного взгляда являлось делом непростым, даже если невыполнимым вовсе.

Смильяна сидела на камнях возле воды, подогнув ноги, наблюдая за его жалкими потугами растереть своё отекшее лицо и пригладить сальные волосы, топорщащиеся в разные стороны, как потрепанный веник.

– Желаешь искупаться? Или ты закончил?

– Ты останешься со мной? Только не говори, что собираешься подглядывать.

Она не ответила. Снова упорхнула своими мыслями куда-то в поднебесье.

Благота ещё раз оглядел затерянный в глухом лесу источник. Птицы, захлёбываясь пением, метались среди изумрудного томления листвы. До вечера ещё оставалось время.

Он коротко вздохнул и принялся стягивать безрукавку.

– Ты сказала, родник обладает целебными свойствами, – сняв обувь и штаны, Благота с насмешкой указал на свою культю и болтающийся рукав. – А рука отрастёт?

Благота догадывался, что тогда в его памяти вила успела вызнать про руку. О том, как он потерял её в бою в ходе рукопашной схватки. Наверняка выхватила воспоминания и о том, как лекарь усекал ему остатки выше локтя, а Благота рыдал и выл, как несправедливо обиженный ребёнок.

– Нет, – ответила Смильяна.

Благота задержал взгляд на её узких щиколотках и маленьких босых ступнях, на которых темнела прилипшая грязь. Сказание о козьих ногах с копытами у вил оказалось только выдумкой.

– Кто-то уже пытался здесь такое делать? Ну, руку или ногу прирастить обратно? Голову?..

– Нет.

– Тогда мне стоило прихватить остатки руки с собой, – он нагнулся, кладя шерстяные носки на камень. – Кто знает, может, и вышел бы толк.

Благота выпрямился. Теперь он оставался стоять в одной рубахе и подштанниках.

– Ты бы ей понравился, – внезапно сказала Смильяна.

Благота в растерянности замер, отвлекшись от разглядывания воды. Он принялся перебирать пальцами шнурок на талии.

– Не знаю, о ком ты, но любопытно узнать – что сподвигло тебя на сравнение?

Он попробовал снова вчитаться в её позу и движения, разглядеть отголоски чувств, отражающиеся на бледном лице. Впусте. Смильяна сидела неподвижно, отстранённая и недосягаемая.

От созерцания вилы Благоту отвлёк глухой шелест. Он порывисто повернулся на месте, чувствуя затылком приближающуюся опасность, да так и замер. Кишки свернулись в узел от недоброго предчувствия.

Возле каменных ступеней стоял, – Благота мог покляться в первое мгновение, – зверь, неправильный в своих очертаниях, но не менее от этого опасный. Но затем Благота разглядел в его руке сжатый обух топора, и морок рассеялся, позволяя разглядеть новоприбывшего к источнику.

Вопреки своему диковатому облику пришелец оказался человеком – во всяком случае он показался Благоте таковым, – а именно мужчиной, носящим поверх рубахи с ременным поясом медвежью шкуру. Круглая чёрно-бурая морда с подпалиной лежала вплотную к спадающим на лоб русым волосам, кривя беззубую пасть. Верхняя часть лица мужчины грязно-бронзового цвета с горбатым носом выражала зверскую угрюмость. Нижняя часть, а именно подбородок, выглядела сильно изуродованной шрамом и краем изорванных губ.

Мужчина перевёл тёмные глаза с Благоты на вилу, с вилы снова на Благоту. Благоте крайне не понравилось, как пришелец это сделал. И без того звериное выражение лица мужчины сделалось ещё враждебней.

Благота похолодел. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы объяснить недовольство новоприбывшего. Благоте оставалось только гадать, что изберёт пришелец в медвежьей шкуре – расколет ему череп или отсечет оставшуюся руку?

Но вдруг мужчина развернулся и зашагал прочь, сердито угнув голову. Когда силуэт его скрылся за скалой, Благота ошеломленно повернулся к виле. Но из-за охватившего его вдруг волнения так и не смог ничего сказать.

– Это Горан, – спокойно отозвалась Смильяна, опережая его вопрос. – Он вернулся. Его давно не было.

– Ага. Дай-ка угадаю. Муж одной из тех женщин, что приносит тебе подношения?

Смильяна помолчала, и Благоте показалось, что она пытается что-то вспомнить.

– У Горана никогда не было жены.

– И почему я не удивлен…

– Была одна вдова. Но он так часто называл её моим именем во время занятий любовью, что однажды она утратила терпение и прогнала его. Ещё была жена мельника…

– С которой, полагаю, тоже почему-то не сложилось. Впрочем, меня такие подробности уже касаться не должны. Меня волнует другое. Он вернётся? Сюда? Выглядел твой Горан не очень гостеприимным. Мне начинать его бояться?

– Ты можешь продолжать свой рассказ. Я велела ему тебя не трогать.

– Велела? Ах да… Чуть не забыл. Ты ведь умеешь залезать в голову.

Благота отвернулся к воде и стал осторожно, на дрожащих ногах, спускаться по камням.

Настроение его было окончательно испорчено.

12. Мизгирь

Он снова маленький. Сапожки из жёлтого лёгкого сафьяна не достают до пола, ведь лавка, на которой он сидит, слишком высокая. Кафтан в плечах широк, и ладони его теряются в длинных тяжёлых рукавах.

Солнце колотится в мутные оконца. Воздух, пронизанный косыми лучами, переполнен запахом древесной коры. Вокруг носятся посверкивающие золотистые пылинки. Виктор высвобождает руку из-под тяжёлого рукава и пытается схватить одну из пылинок. Ему блазнится, что он способен поймать хотя бы одну. Виктор хватает воздух, смотрит на ладонь, – маленькую и детскую, – но она остаётся пуста.

– Ты хорошо постарался, – глубокое бархатное звучание чьего-то голоса заставляет Виктора вздрогнуть и вскинуть прищуренный на солнце взгляд.

Ослепленный ярким светом, Виктор видит фигуру сидящего рядом мужчины в долговатой тёмно-зелёной одежде без ворота, с суживающимися к запястью рукавами. На груди его блестят пуговицы с длинными петлицами.

– Ч-что? – от волнения у Виктора перехватывает дыхание.

Мужчина пояснительно кладёт ладонь на рукопись, покоящуюся у него на коленях. И Виктор вспоминает – ведь он и вправду выучил все медицинские сочинения, что отец привёз из монастыря.

– Отец?..

Виктор не может вспомнить его лица, поэтому старательно щурится, вглядываясь против яркого солнца. Но видит лишь тёплую и искреннюю улыбку, обращенную к нему.

Отец всегда улыбался, когда смотрел на него.

– Я горжусь тобой, сын, – твёрдо произносит Андор Гросс, иноземец, некогда принятый на службу лекарем при царском дворе. – Буду молить всех святых, чтобы твоя доля была легче… насколько возможно.

Виктор хочет вскочить, броситься на руки к отцу. Но не может пошевелить и пальцем. Тело его не слушается. Только подбородок продолжает дрожать, а глаза – наполняться слезами.

– Прости меня, отец… я подвёл тебя. Это из-за меня. Всё случилось из-за меня.

Андор Гросс, прозванный «злым волхвом Бравена», и, по приказу царя сожжённый на площади в 7012 году, молчит, не глядя на своего плачущего сына.

Как не глядел и в день своей казни.

***

Грачонок споткнулась о ночной горшок, и Мизгирь проснулся. Скинул со лба руку, повернул голову набок, вперив взгляд в темноту. На холщевую ткань мешка под головой капнула слеза, и он с удивлением утер край глаза пальцем.

– Что за?.. – он заворошился на месте. – Грачонок, это ты гремишь?

В ответ молчание, шорох и сопение на полу. Синий отблеск бесовского глаза. Разумеется, это она.

– «Это святой отец шумит», – нудясь от скуки, подсказал Каргаш. – «Явился сюда под покровом ночи, чтобы хуй об тебя вытереть. А как ты проснулся – побежал к себе».

Ворча себе под нос, Мизгирь сел на разложенной на полу лежанке, вытягивая ноги в шерстяных носках на пыльный пол. Принялся разыскивать свои сапоги.

– Грачонок, зажги свечу. Очень тебя прошу. Что на этот раз? Ты ударилась? Всё, ни шагу больше. Хватит ронять вещи.

Мизгирь усиленно сосредоточился. С каждым днём становилось всё труднее чувствовать нити кудес, пронизывающие пространство.

«Неудивительно, зная, что моя жизнь на исходе. Дошло до того, что мне снится покойный отец – серьезный повод, чтобы начать рыть себе могилу. В одиночку Грачонок не справится. У неё силы, как у комара».

Наконец Мизгирь поднял руку, проникая сквозь призрачный Покров и отщипывая, будто крошку от хлеба, крупицу от кудесовой нити. Вопреки тому, что вблизи монастыря Покров, – невидимый рубеж, отделяющий царство живых от предцарствия мёртвых, – обветшал и явственно местами пришёл в абсолютнейшую негодность, собственные силы подводили его до крайности. И всё же Мизгирь совладал и вытянул крупицу света на свою сторону. Затем ещё одну, и ещё.

Крохотная монашеская келья озарилась призрачным белым свечением.

Мизгирь нахмурился. Страшно было думать, как тяжело придётся в случае, если обстоятельства вынудят его прибегнуть к плетению. Он мог биться об заклад, что стоило ему начать сплетать между собой нити кудес, как всё тело его посыплется, подобно сгоревшей в пепел головешке.

Мизгирь подошёл к окну, отворил деревянные ставни. Стоял ясный вечер. Он проспал всю ночь, утро и добрую половину дня.

– Тебя кормили? – мрачным тоном обратился он к Грачонку, смущенно топчущейся возле стола.

Она кивнула.

– Хорошо, тогда я ненадолго уйду. Пока меня нет, оставайся в келье. Скоро начнёт темнеть.

Грачонок хотела было что-то ему поведать, но вдруг огорченно поникла. Не будь Мизгирь в этот момент захвачен врасплох собственным бессилием, он наверняка бы вынудил себя расспросить Грачонка о её выраженном поведении. Но в итоге он счёл, что юница просто хотела воспользоваться ночным горшком без свидетеля, и теперь ей не терпелось дождаться, когда он уйдёт.

– У нас достаточно свечей, – прежде чем покинуть келью, Мизгирь последний раз взглянул на Грачонка. – Если снова начнёшь бояться темноты, просто зажги. Не нужно терпеть.

Грачонок робко кивнула, присаживаясь обратно на край своего соломенного тюфяка, накрытого подстилкой из овчины. Руки Грачонок украдкой сложила у себя внизу живота.

«Она до сих пор не высыпается из-за мучащих её кошмаров», – изможденно подумал Мизгирь. – «Но я настолько бездарен, что себе не могу помочь в этом вопросе».

– Понос после пищи? – пытаясь разбавить их беседу, спросил Мизгирь, чувствуя себя при этом до чудовищности халтурно.

Не зная, как иначе проявить свою заботу, он зацепился за движение её рук. Но после его вопроса Грачонок тут же переместила их себе за спину, будто он уличил её в нечто очень постыдном. Девочка быстро-быстро замотала головой.

– Все вещи останутся с тобой. В случае чего, ты знаешь, что использовать.

Грачонок отвернулась к нему спиной, кивнула.

– «Омерзительно», – ворчал Каргаш. – «С ума сойти можно».

Мизгирь угрюмо поразмышлял над бессвязным бормотанием беса, но без особого усилия. Настоятель Савва, руководствуясь рассуждением, что их присутствие станет служить пользе монастыря, поселил их в каменной келье подле монастырской кухни. В подклетах поблизости били конопляное масло, и днём оттуда то и дело доносился густой запах.

Решив, что бес не переносит запаха масла, Мизгирь тут же выкинул из головы последние размышления на этот счёт.

Он вышел под ясное вечернее небо и медленно двинулся в лабиринт узких улочек каменных задворок. До основания монастыря пришлось идти недолго. Совсем скоро Мизгирь достиг тесного четырехугольника из деревянных келий и служебных построек. В центре четырехугольника вздымалась тяжёлая каменная церковь из красного кирпича и белого камня.

«Почему я не догадался обследовать это место сразу?» – Мизгирь принялся обходить кругом церковь под пристальными взглядами прохожих монахов. – «Впрочем, это так или иначе бесполезно».

Поблизости не оказалось никакой охраны, но церковь выглядела наглухо запертой. Решив поберечь силы, Мизгирь двинулся дальше по дороге, уводящей к восточной стене монастыря. Миновав колодец с журавлем, возле которого на него покосились с любопытством послушники, он вышел к воротам.

Требовалось дождаться утра, чтобы выйти за территорию монастыря – о чём недовольный монах-вратарь не преминул ему сообщить. С заходом солнца ворота окажутся заперты и будут оставаться оными даже в случае приезда самого государя. Попасть на территорию монастыря не предвиделось возможным до самого утра.

Мизгирь вышел за ворота, согласившись с условиями. И дело было даже не в том, что он успел выспаться за минувший день. И даже не в клопах, выплясывающих вокруг его лежанки хоровод. Напавшая на него с недавней поры тревога грызла и кусалась больнее всякого клопа. Он инстинктивно чувствовал необходимость совершить над собой последнее усилие.

За воротами располагалась конюшня и скотный двор. На скамье возле торца конюшни отдыхали конюхи. Они вели весёлый разговор о некой молодой снохе, которая часто наведывалась к монаху Филипу. По словам самой женщины, молитвы Филипа хорошо справлялись с её головными болями.

Мизгирь мысленно подчеркнул для себя святое великодушие монаха и его несомненно глубокие познания в области современной медицины. Уж кому, как не ему самому, было не знать, как тяжело порой приходилось справляться с подобными женскими просьбами о помощи.

Мизгирь вышел из-за телеги, представился. Конюхи, признав в пришельце недавнего гостя самого настоятеля, потеплели в отношении и совсем скоро свернули на нужный ему разговор.

– Слышал, – с напускным безразличием начал Мизгирь, – водяницы людей в этих местах беспокоят?

– А то как же! – согласился один из конюхов, рябой от следов оспы. – Вон там. Прямёхонько за садом с лекарственными травами, где лесочек. Шишига, пруд то бишь. Оттуда лезут.

– Полотно и холсты, говорят, у баб крадут, – уныло поддакнул старик с отвислыми усами.

– И всё?

– На поленницу мочатся, а так всё.

– Никого до смерти не зацеловывали?

– У нас тут монахи живут, практикующие целибат, – усмехнулся третий всклокоченный конюх. – Так что тут кто кого до смерти зацелует – ещё поди угадай.

– А если серьёзно. Людей не трогают? Никто не пропадал? Не гиб?

– В том году Желька пропала. Годков семь ей было, может чуть больше. Но поговаривают, она сама сбежала. Приёмный отец насильничал.

– Желька, значит?

– Ага.

– Скверная история.

– Да уж какая водится.

Сославшись на интерес к лекарственному саду, Мизгирь направился к Шишиге. Скрывшись от глаз конюхов, он свернул возле ограждения пастбища к сосново-еловому лесу, углубляясь по едва уловимой тропке в густые заросли.

Смеркалось, солнце бросало последние лучи на деревья. Мизгирь без спешки следовал тропке, занятый скорбными мыслями, когда из ниоткуда возник Каргаш. Обычно бес не мог отходить от него дальше, чем на милю. Но только сейчас Мизгирь понял, что Каргаша не было поблизости всё это время.

– «Снова приставал к ребёнку», – догадался Мизгирь. – «Я думал, мы условились, что ты не будешь усердствовать».

– «Она больше не ребёнок», – гадливо осклабился бес, затем добавил с долей сомнения. – «Интеллект у неё, как у пятилетней, но в остальном…»

– «Чего ты наговорил ей в этот раз?»

– «Ничего не наговорил. Мы заранее молимся вместе за твой упокой. Тебе ведь недолго осталось, так чего зря время терять? Ещё спасибо нам потом скажешь. Ну а ты тут чего удумал? Ага, чудишь на закате дней, я понял. Строишь из себя сыщика».

– «Безымянная икона пропала не так давно», – не желая думать о Грачонке, ответил Мизгирь. – «Из монастыря никто не сбегал. Значит, икону похитил не насельник. За мирянами и гостями тщательно следят. Кто остаётся?»

– «Бах!» – Каргаш вновь сгримасничал. – «Безымянная взлетела в воздух и упорхнула через окно!»

– «Такое вряд ли бы осталось незамеченным».

– «Стало быть, кто-то из монахов забрал и спрятал себе под кровать. А по ночам любуется ей, постанывая от наслаждения. Всё эта ваша человеческая жадность».

– «Если не человек, тогда – кто? Нечисть неспособна была бы притронуться к…»

– «Эй».

– «… и всё-таки существует немало способов, чтобы нечисть смогла…»

– «Ау».

– «Ладно. Зубоскаль, раз тебе так не терпится. Ну?»

– «Я и не собирался. Впрочем, какая разница. Это ведь ты, а не я глух к зову о помощи».

Мизгирь резко остановился, вытягивая шею и вклиниваясь горячим взглядом в заросли. Теперь он действительно слышал чей-то жалобный крик.

Сцепив зубы от натуги, Мизгирь быстрее заковылял по тропке. Что бы ни ждало его в конце пути, всё, на что он был способен – так это махать своей чёртовой палкой-тростью. Оставалось надеяться, что кого-то там всего лишь зацеловывали до смерти.

Мизгирь выскочил перед старым заросшим прудом, остановился в высокой траве.

Не сказать, что он полностью ошибся.

Барахтаясь в воде, молодой рыжеволосый юноша в чёрной одежде послушника звал о помощи. На нём, хохоча своим колеблющимся звенящим смехом, повисло сразу три водяницы. Две держали послушника за руки, третья обнимала со спины, возвращая его обратно в воду с головой. Водяницы то и дело выпускали юношу, давая ему возможность подползти к берегу, а затем снова набрасывались, уволакивая на глубину. Отчаяние юноши вызывало у них дикий восторг.

Водяницы, – или иначе говоря воскресшие утопленницы, – выглядели такими, какими Мизгирь привык их видеть. Бледнолицые и простоволосые, полуголые, в краденных у людей одеждах, они цеплялись за послушника своими худыми покрытыми бесцветной ядовитой слизью руками с отросшими ногтями.

Восковые с чёрными прожилками лица водяниц морщились от смеха.

– «Ну ты погляди на этого олуха, сама невинность», – растрогался Каргаш. – «Им стоило быть с ним бережней, но все женщины одинаковые. Только одно от мужчин и нужно».

– Ты ещё кто такой? – разочарованно выдал Мизгирь, обозленный тем, что спешил без веской надобности.

Яд с кожи водяниц, оставленный на послушнике, вероятно уже действовал. Мизгирь разглядел, что юноша был не способен двигать ногами.

– Помоги! – завидев возникшего на берегу человека, возопил послушник. – Арсений я!.. Книжный переплётчик! Из монастыря! Помо!..

Одна из водяниц, вжавшись худой грудью к виску юноши, вдавила его под толщу воды. Однако в намерения утопленницы явно не входило убийство книжного переплетчика. Выждав долю времени, водяница позволила Арсению вынырнуть и тут же лизнула его заросшую короткой рыжей бородой щёку своим бледным языком.

Мизгирь тяжело вдохнул, наблюдая за потугами Арсения выкашлять набежавшую в рот и нос воду. После контакта со слюней водяницы у попавшего впросак переплётчика совсем скоро должны были начаться паралич и помрачнение сознания.

Мизгирь скосил взгляд и строго глянул на четвертую водяницу, крадущуюся к нему по зарослям, растущим вдоль берега. На ней была одна лишь шерстяная юбка. Лицо трещало в улыбке от распирающей её весёлости. Чёрные глаза, будто залитые дёгтем, жадно блестели.

– Не советую, – предостерёг водяницу Мизгирь.

13. Благота

Первое, что увидел в предрассветных сумерках Благота, проснувшись, был медведь, держащий в пасти оторванную человеческую голову. Так ему сперва показалось. Но стоило зажмуриться и снова открыть глаза, как морок рассеялся. Над ним было всего лишь угрюмое лицо Горана, изуродованное чудовищным шрамом с левой нижней стороны. Горан стоял над тем местом, где Благота заснул в руинах церкви. Спиной в медвежьей шкуре к дверному проёму.

Рядом на земле остывал потухший костёр. Лежала порожняя деревянная бутылка. Остатки вина впитались в землю, когда он заснул. Какое расточительство.

Благота вскочил, заворошился на месте, чувствуя угнетающую тошноту с похмелья. Прошлым вечером они вдвоём с вилой вернулись с источника в церковь, и он развёл огонь, чтобы высушить вещи. Смильяна позволила ему взять подношения с алтаря, и он скоропалительно воспользовался оказией.

Теперь Благота понимал, что не стоило ему так поступать. Ведь наутро он оставался один в руинах, и над ним стоял этот сердитый пришелец. Благота захотел было выразительно выругаться, однако сдержался. Горан не двигался и будто не собирался его трогать. Просто стоял, давя Благоту своим тяжёлым взглядом, как насекомое.

– Что с рукой? – низким хрипловатым голосом спросил вдруг Горан.

– Сам отсёк, чтобы не искушала, – недовольно проворчал Благота, с подозрением косясь на топор, висящий у того на поясе.

Горан шутки не принял. Схватив Благоту за грудки, единым махом поднял того с места.

– Подымайся.

– Какого хрена? Отпусти! Где Смильяна?

Лицо Горана передёрнулось в гримасе злобы.

– Тебе известно имя?

– И что теперь? С костями меня сжуешь или без?

Благота едва устоял на ногах, стоило Горану грубо толкнуть его от себя. Помолчали, рассерженно поглядывая друг на друга. Горан чего-то ждал. Благоте потребовалось догадаться самому, прежде чем тот наконец сдвинулся с места. Горан ждал, пока он соберёт свои вещи.

– Что с лицом? – Благоту начинала злить неразговорчивость местных обитателей. – Дай угадаю. Повздорил с барсуком?

Горан издал короткий рык, сделал быстрый шаг. Благота попытался отбиться осиновой палкой, но Горан выбил её одним коротким ударом и отшвырнул в сторону, к алтарю. Схватив Благоту за шиворот, Горан поволок его к выходу. Толкнул в дверной проём, вышвыривая первым наружу.

Благота начинал нервничать.

– Брат, слушай, давай не будем горячиться…

– Я тебе не брат.

– Не нервничай, дело в том, что «брат» – это общепринятое выражение.

– В следующий раз, когда захочешь использовать что-то общепринятое – подумай тщательней.

– Отрицаешь общественные ценности?

Благота приготовился схлопотать по лицу, но Горан молча прошёл мимо, решительно устремляясь сквозь высокую траву.

Медвежья шкура остановилась под сенью раскидистых сосен.

– Следуй за мной.

– Не обижайся, но у меня нет желания составлять тебе компанию.

– Взаимно. Но она ждёт.

– Ты про?.. Ладно. Понял.

Благота подумал было вернуться в церковь за осиновой палкой, но в конце концов заколебался. Горан без лишних предупреждений продолжил путь, и Благота, решив не терять его из вида, торопливо устремился за ним следом.

***

Благота потерял счёт подъёмам и спускам. Найденная в лесу сухая ветка вместо оставленной в церкви успела обломиться, и теперь он шёл, тяжело дыша и глядя исподлобья на медвежью шкуру, маячившую впереди. Горан шёл быстро, без остановок. Они возвращались к Скале Слёз.

Благота чувствовал себя расколото после вечерней попойки. Во рту пересохло, желудок горел огнем. Сумеречный лес вокруг казался нереальным сном.

– По-моему, мы идём не той дорогой, – ворчал Благота. – И вообще, кажется, мы ходим кругами. Вижу, ты человек задумчивый. Вероятно, всё больше уходишь в себя, вот и сбился с пути… Эй, ты меня слышишь? Отвлекись ненадолго от своего избегания неопределенности, давай поговорим. Нет? Ну что ж. Видят боги – я пытался найти общий язык. Приложил для этого все свои усилия. Но ты всё равно ведёшь себя так, будто между нами кровная вражда.

Горан держал язык за зубами, и Благота принялся воссоздавать в памяти последний разговор с вилой. Он прекрасно помнил, как Смильяна сидела напротив костра, слушая его историю и вглядываясь в пляшущие языки пламени. Её тень на каменной стене позади танцевала, словно уповая на предстоящую ночь.

14. Грачонок

Низ живота сводило чудовищной болью.

«Неужели я взаправду чем-то отравилась?»

– «Бу»!

Грачонок вздрогнула, распахнула глаза. Увидев перед собой Каргаша в свете кудесовых нитей, горестно вздохнула. Говорят, человек привыкает ко всему – как видимо, зря говорят.

Бес с чрезмерно длинными руками навис над соломенным тюфяком, выставив локти в стороны как паук. В подмышках его зияли отверстия.

– «Скукотища», – Каргаш гадливо фыркнул. – «Ты, коза, с каждым днём становишься всё большей скукотищей. Даже когда я грожу оторвать тебе пальцы. Или вставить подсвечник тебе в…»

– «Нет, это ты скучный», – Грачонок попыталась сосредоточиться, как учил Мизгирь. Нужно было дышать, и дышать глубоко. – «Хоть разочек сказал бы мне что-нибудь доброе. Вот тогда бы я точно испугалась. А сейчас – оставь меня в покое. Не хочу сейчас тебя ни видеть, ни слышать».

– «Давай же, рань, жги остатки моей души своей беспощадностью!» – Каргаш драматично вскинулся. – «Ведь за всё это время я так и остался для тебя никем!»

– «Нет у тебя никаких остатков», – дрожа от боли и чувства холода, отозвалась Грачонок. – «Твоя душа уже давным-давно сгинула».

– «Ну вот опять! Мне ни одной обиды не прощаешь, когда этому лекарю всё с рук сходит», – бес снова согнул шею, пристально всматриваясь в её левый глаз, лишённый защитной повязки. – «Что же остаётся делать?»

Звероподобное обличье беса взбаламутилось, задрожало, утратило чёткость очертаний – будто рябь от удара по воде. А затем вместо Каргаша возник Мизгирь. Бес осклабился в обличье человека, начал хохотать, видя изменившееся от ужаса лицо Грачонка.

– «Ведь я-то вижу, как ты с его волчьей морды глаз не сводишь», – бес в чужом обличье пощупал себя за подбородок, поморщился. – «Как по мне он урод уродом. Однако кто я такой, чтобы с соплячкой спорить? И всё же это поразительно. У него ведь морда то и дело дёргается, а тебе хоть бы хны».

Бес принялся старательно корчить перед ней рожи. Грачонок сползла с соломенного тюфяка на пол.

– «Он творит святые дела для людей…» – она попробовала встать, перебарывая боль.

Каргаш в обличье Мизгиря сделал вид, что ложится на тюфяк. Заложил под голову руки, согнул ногу. Его глаза с вертикальным зрачком отражали слабый свет.

– «Ещё скажи, что это Податель через него творит чудеса», – нудясь от скуки, продолжал бес.

– «Как же иначе?»

– «Он творит не чудеса, а несусветные глупости».

– «Неправда».

– «Раз то, чем он занимается, угодно Подателю, стало быть… лекарь твой настолько жадный, что утаивает от тебя знания господни?»

Грачонок сцепила пальцы в замок, закусила губу. Мизгирь и правда запрещал ей взаимодействовать с кудесами, отказывался учить. Но дело было не в жадности, как придумывал бес. Мизгирь хотел уберечь её от опасности, таящейся в освоении этих знаний. Он сам так говорил и не раз.

Грачонок не могла подвергать сомнению решения этого человека. Ведь он казался ей невероятным. Сам нуждаясь в помощи, Мизгирь исцелял других, демонстрируя поразительные знания медицины или подчиняя своей власти опасные кудеса. А ещё этот ужасный Каргаш, грузом висящий на его шее – даже вопреки его истязаниям Мизгирь оставался стойким. Его можно было назвать святым при жизни, совсем как Мавсима Чудесника.

Со временем преданное восхищение Грачонка к Мизгирю переросло всякие границы. Больше она не сомневалась – этого мужчину к ней направил сам Податель. И то, что он делал, было правильным. Как и её способность видеть сквозь Покров.

И если Мизгирь ей что-то запрещал, значит, так было нужно.

– «Эти знания могут принести как благо, так и большую опасность».

– «Поёшь одну и ту же песню, что тебя заставляют петь. Ну же, давай. Поройся в своей голове. Хоть раз воспользуйся собственным умом, а не чужим. Твой лекарь жесток, к тебе в особенности. Вместо абстрактных моральных наставлений он мог бы дать тебе практичные знания».

Грачонок охнула от боли внизу живота, поджала ноги. Осталась сидеть на полу, старательно перебирая в мыслях возможные лекарства, что она успела перепробовать из дорожной сумки. Ничего не помогало. Грачонок по-прежнему не понимала, что с ней происходило, и была готова расхныкаться как дитя.

– «Мне хватает практичных знаний о лекарственных растениях и работе человеческого организма. Он уже научил меня многому… совсем скоро я смогу помогать людям. Помогать ему».

Голос Каргаша переместился. Бес встал с тюфяка, зашёл ей за спину. Навис давящей тенью.

– «Помогать людям? Не смеши! Ты себе помочь не в состоянии. Без лекаря и его кудесничества ты сдохнешь сразу, ведь даже не можешь себя защитить. Ни от духов, ни от людей. А уж мы-то с тобой знаем, люди куда опасней».

Грачонок сложила руки в молитвенном жесте. Закрыла глаза.

– «Оставь меня в покое, Каргаш. Просто оставь».

– «Я могу научить тебя ведать кудеса».

Сердце пропустило удар. Грачонок заломила пальцы.

– «Ведать?»

– «Ты знаешь, как я ненавижу повторять, но ты настолько тупая, что приходится. Вынуждаешь меня на тебя злиться, вонючая ты коза. И всё-таки я чудовищно великодушен. Я. Могу. Тебя. Научить. Только попроси. Попроси как следует. Как просишь своих нарисованных кумиров. Уже даже на коленях сидишь, остаётся только…»

Грачонок качнула головой, продолжая удерживать глаза закрытыми. Доставало слышать беса, видеть в обличье Мизгиря было бы вовсе невыносимо.

– «Мораль и нравственность первичны, так молвит пророк Мосхиан. Их отсутствие ведёт к краху. А ты этих качеств лишён. Мне ничего от тебя не нужно, Каргаш. Я тебе не верю и никогда не поверю».

Бес зашипел от притворного возмущения.

– «Я предлагаю тебе немыслимую возможность, а ты выбираешь молиться мёртвым людям, которым до тебя нет дела? Ярая верующая! Тебя ничем не прошибить! Даже спустя всё, что ты прошла, продолжаешь верить и молиться этим своим рисованным скоморохам. Но не кажется ли тебе, что чем чаще ты молишься, тем больше неприятностей?»

– «Тебе не дано постичь Благой веры, вот ты и злишься».

– «Молись сколько угодно, святым нет до тебя дела. Хотя, знаешь… что толку говорить? Нужно показывать на деле».

Грачонок изо всех сил старалась не отвлекаться от мысленной молитвы, но стоило холоду коснуться плеч, как она сбилась, спутала слова.

– «Я помолюсь с тобой», – непринуждённо звучал бес. – «Но только затем, чтобы доказать, что я был прав. Так кому ты там молишься на этот раз? Преподобному Евфимию? Блаженной Анастасии? А, видать Мавсиму Чудеснику, он твой любимчик! Видишь, какой я к тебе внимательный? Выучил всех твоих кумиров».

Грачонок ревностно прижала руки к груди.

– «Я молюсь не ему».

– «Так кому же? Кому? Отвечай, коза ты драная, не вынуждая меня быть строгим».

– «Я молюсь своему отцу».

***

Первую седьмицу дней она боялась их. Боялась Мизгиря, боялась беса, привязанного к нему. Боялась до безумия.

Скорбь смешивала кошмары. Созидала образы, насаждала идеи.

В видениях, истязающих её денно и нощно, вместо человека со шрамом на лбу зло совершал Мизгирь. В какой-то момент Грачонок, утратив всякую связь с настоящим, начала в это верить.

Это Мизгирь накидывал её отцу на шею верёвку. Мизгирь убивал маму. Мизгирь удерживал её и делал больно.

И тогда она решается покончить со всем сама.

– «О, ты снова решила попытаться его зарезать?» – вопрошает бес, указывая на спящего Мизгиря из-за спины Грачонка. – «Давай в этот раз резче. Я-то знаю, ты один раз уже хотела попробовать. А этот идиот даже не понял… Жалкая была попытка, я чуть не лопнул от смеха».

Грачонок сомневается, но прекратить череду одних и тех же видений – вот чего она жаждет.

Она подходит к сумке, висящей на гвозде. Осторожно, стараясь не издать ни звука, с замершим сердцем, снимает её, тянет вниз. Запустив руку в сумку, сразу же находит искомое – ранит палец о лезвие ножа, замотанное в тряпицу из крапивы.

Бес молчит, но она знает – он следит за каждым её движением. За каждой мыслью.

Грачонок заносит лезвие над головой спящего Мизгиря. Замирает. Её начинает мутить. Вот-вот она рухнет без чувств.

Лекарь не просыпается. Вопреки тому, что во сне напряжение с его лица спало, а морщины на лбу разгладились, выглядит он истерзанным усталостью. И всё-таки теперь Грачонок видит, что лекарь гораздо моложе, чем ей казалось. И в беззащитном положении уже не выглядит столь опасным.

Высокий, но щуплый из-за мучащей его неведомой болезни. В выстиранной тёмной рубахе, всегда с застёгнутым на все пуговицы воротом. Нет, то был не мужчина из её кошмаров. То был всего лишь добрый человек, пожелавший помочь ей.

Теперь Грачонок помнит и осознаёт. Обманчивая улыбка лекаря на тонких губах не выражает к ней презрения, а глаза – пронзительные, с прищуром, – вовсе не жестоки.

Жестоко её прошлое, жестока она сама.

Тяжело дыша, Грачонок бежит в горенку. Падает на пол возле печи. Руки её холодны и едва слушаются. Пальцы не гнутся вовсе.

Каргаш рядом, наводит страх одним своим присутствием. Грачонок пытается прятать взгляд за волосами, в надежде не видеть его, не замечать. Тщетно.

Грачонок подносит лезвие к запястью, царапает кожу.

– «Ты делаешь это вовсе не так, как следует», – по голосу беса она не может догадаться, злится он или равнодушен. – «Твои порезы на руках – баловство. Показать тебе, как надо?»

Зубы стучат так громко, что Грачонку кажется, они вот-вот раскрошатся у неё во рту.

Грачонок подставила нож к своему горлу.

– «София?»

И тогда она видит перед собой отца. Его призрачный силуэт дрожит, будто сотканный из дыма. Но Грачонок узнаёт одежду священника, долгие спутанные тёмные волосы и бороду.

Голос отца переполнен гневом.

– «Хватит, София. Опусти нож».

Она повинуется, застигнутая врасплох.

– «Папенька?..»

– «Мы на тебя жизнь положили, а ты смеешь это не ценить? Даже думать об этом не смей, наглая ты коз… девчонка».

Она начинает плакать.

– «Забери меня с собой… я хочу уйти вслед за вами».

– «Рано», – голос его непривычно жесток.

– «Почему я всё ещё жива? Почему, папенька?»

Отец молчит, но Грачонок чувствует на себе его строгий тяжёлый взгляд. Тогда она вскидывает нож и начинает кромсать свои волосы, в надежде срезать раз и навсегда с себя гнилую память.

***

– «Я молюсь своему отцу».

Каргаш расхохотался так громко и неприятно, что ни о какой молитве и речи быть не могло. Грачонок разозлилась, повернулась, смело воззрясь на «краденное» лицо беса.

– «Отцу?!» – не унимался Каргаш, стоя над ней. – «Ну насмешила! Ничего глупей придумать не смогла? Хотя зачем. Ты достигла апогея! Нарекаешь святым каждого второго с улицы! Видать подчинение у тебя в крови, не только в мозгах!»

– «Верно, отцу. Своему отцу. У меня есть он, есть Мизгирь. Мне достаточно учителей. А ты оставь меня в покое. Тебя я ни о чём просить не стану».

Бес в обличье Мизгиря хлопнул себя ладонью по лбу, с безумным восхищением глядя на неё сверху вниз.

– «Какая ж ты всё-таки тупая! Восхищаться или плакать, глядя на тебя?»

– «Почему ты сейчас здесь, Каргаш?»

– «Как ты могла заметить… хотя нет, стой. Ты ж тупая. Придётся разжевать. Мне нечем больше заняться, коза ты обсиканная!»

– «А я думаю, что ты здесь, потому что тебе страшно».

Каргаш заткнулся, с любопытством прищурился.

– «Страшно? Это почему это мне должно быть по-твоему страшно?»

– «Ты не помнишь себя», – мысли Грачонка лились одна за другой, она не могла себя остановить. – «Поэтому ты заглядываешь мне в левый глаз. Пытаешься увидеть своё отражение. Вспомнить, каким ты был при жизни. Я догадалась ещё давным-давно».

Гримаса злости исказила морду беса. Но Грачонок увидела, – успела увидеть, прежде чем Каргаш смог это скрыть, – внимание беса к чему-то внезапному, неожиданному. Углы рта беса оттянулись, взгляд сделался тусклым.

– «Ты боишься, Каргаш», – повторила Грачонок, не вставая с колен.

Обличье Мизгиря дрогнуло.

– «Боюсь?» – рявкнул бес. – «Нет, тупорылая ты уродина. Вовсе нет. Боятся люди, такие жалкие ничтожества, как ты, как твой калека-лекарь… я же есть нечто большее».

– «Ты нечто меньшее», – она выплёскивала в него все свои потаённые домыслы. – «Ведь Явидь выбрала не тебя. Она выбрала его за главного. А ты – всего лишь имя. Или оно, как и моё теперь – ненастоящее?»

Грачонок ожидала, что бес рассвирепеет. Снова примет обличье её мучителя или того хуже – попробует сцапать сквозь Покров, оставит рану на шее, как однажды уже случилось. Но Каргаш вдруг сделался странно неподвижным, и только его сверкающий в полутемноте взгляд продолжал жечь кожу. Жестокое спокойствие беса пробуждало предчувствие опасности.

Грачонок заставила себя выпрямиться, перебарывая боль.

– «Знаешь, почему лекарю плевать на твоё имя?» – строго спросил Каргаш, становясь в это мгновение до жути похожим на настоящего Мизгиря.

– «Ему не плевать, ты снова меня обманываешь…»

– «Ты представляешь себе, как выглядит детёныш грача? Слепой и беспомощный. А ещё до невообразимости уродливый».

Грачонок едва держалась, чтобы не разреветься. Тяжело дыша, она опустила голову. Зацепилась ледяными пальцами за пуговицы на воротнике.

– «Так значит я права, раз ты так себя ведёшь? Твоё имя ненастоящее. И сам ты ненастоящий. Тебя не существует больше, Каргаш. Ты давно мёртв. И раз ты здесь, никому не нужный, значит никто, НИКТО за тебя не молится. А впрочем какой смысл молиться за того, кто не ведает вины?»

– «А кто помолится за тебя? Или ты ещё этого не поняла, гнойная ты пустула?»

Губы Грачонка задрожали, в глазах затеплились слёзы. Каргаш видел это, поэтому продолжал, становясь радостней с каждым ударом её сердца, звенящим болью.

– «Ни один мужчина в целом свете не ляжет с тобой в постель. Не возьмёт замуж. Потому что ты осквернённая. И как бы ты старательно ни молилась, тебе этой скверны не смыть. Одной тебе жить, одной сдохнуть и одной лежать в могиле».

Бес громко и неприятно расхохотался ей в лицо, старательно делая вид, что надрывает кишки со смеху.

– «Мне больше не жаль тебя, Каргаш. Больше нет. Ведь быть несчастным не даёт никому права делать больно другим».

– «Жаль? Несчастным?» – бес в обличие лекаря клонил голову, заглядывая Грачонку в опущенное зарёванное лицо. – «Не придумывай и не строй из себя святую, а из меня мученика. Ведь ты не знаешь даже…»

Каргаша оттолкнуло, будто кто-то невидимой рукой ударил его в грудь. Бес неприятно поморщился, а затем стёр с себя обличье Мизгиря, вновь став покойником, по чьему внешнему виду трудно было представить, каким он был при жизни.

– «А, срань господня! Этот идиот заходит на вторую милю. Вынужден откланяться, уж прости. Продолжим нашу совместную молитву как-нибудь в другой раз. Ах да… чуть не забыл».

Грачонок сердито отворачивалась от него, зажимала ладонями уши. Но голос беса продолжал лезть ей в мысли.

– «Сотри кровь со своих бёдер, тупая ты кобыла. Или тебя и этому нужно учить?»

Каргаш растворился в воздухе, словно ночной кошмар. Оставив после себя липкое противное чувство.

Грачонок сжалась, обнимая себя руками. Боль внизу живота не исчезла, наоборот – возросла. Увидев мокрое пятно на исподней, Грачонок заплакала.

Перебарывая боль, Грачонок медленно встала, взяла со стола зажженную свечу. Она не переставала хныкать. Ей было стыдно – очень. И страшно, что Мизгирь мог вернуться в любой момент и застать её в таком виде.

Грачонок посветила на себя свечей. Исподняя её была испачкана тёмным.

Кровь. Грачонок чуть не выронила свечу. У неё впервые пошла кровь. В этом не было ничего удивительного, ведь ей уже исполнилось четырнадцать. И всё же…

Грачонок разрыдалась ещё сильнее. Стянула с себя исподнюю и попыталась затолкать её в свой дорожный мешок, в надежде поскорее спрятать постыдное доказательство своего взросления. Грудь распирали рыдания.

Грачонок упала на колени, стаскивая следом за собой шерстяное одеяло, в надежде успеть и накинуть его себе на нагие плечи. Но дрожащие пальцы не слушались. Она начинала задыхаться. Сердце билось так часто, что Грачонок была готова покляться – оно вот-вот остановится.

Неужели теперь ей всю ночь предстоит простоять на ногах? Что же Мизгирь? Он наверняка догадался обо всём перед уходом. Поэтому спешил уйти и оставить её одну. Ему стало противно и гадко.

Когда приступ тяжёлой тревоги отступил, Грачонок откинула голову на соломенный тюфяк. Ей завладело чудовищное желание провалиться в сон. Но она не могла оставлять себя в таком виде.

– «Нужно разрезать исподнюю рубаху», – Грачонок снова развязала мешок непослушными пальцами. – «И потом ещё подстилку из овчины порезать. Никто из монахов не заметит, не должен».

Сидя на полу с лезвием в одной руке и измаранной кровью исподней в другой, Грачонок оцепенела, уставившись на свои предплечья. По словам Мизгиря духовидцев часто преследуют духи, сводя с ума своим постылым присутствием. Защитные узоры, что оставил на её руках Мизгирь, должны были служить Грачонку от них оберегом. И всё-таки Грачонок в очередной раз с сожалением подумала о том, насколько бесполезными они оказывались, когда дело доходило до Каргаша.

И теперь, сидя в одиночестве в тёмной келье, Грачонок впервые задумалась – что если татуировки виной тому, что отец являлся к ней столь редко? А остальные умершие не являлись вовсе.

Грачонок поднесла к защитным знакам край лезвия. В памяти вспыхивали, обжигая нутро, резкие моменты из прошлого. Она хорошо помнила, как лекарь прокалывал её руки иглой. Как опухала и кровоточила кожа, и то, как его тёплые пальцы уверенно и бережно скользили по покрасневшим участкам. Как он таил от неё виноватое выражение лица.

Сложно было угадать, кто из них двоих был напуган сильней. Она, страшащаяся мужских прикосновений, или он, знающий об этом и изо всех сил старающийся не сделать хуже.

Грачонок положила на пол нож, исподнюю. Привстала на коленях, протягивая руку к догорающей свече, оставленной на столе. Долго сидела неподвижно, набираясь смелости, не сводя мокрого от слёз взгляда с крохотного пламени. Затем задержала дыхание и поднесла пламя к коже на предплечье, стараясь нарушить целостность обережного узора.

15. Благота

Благота остановился как вкопанный.

– Началось, – упавшим голосом проговорил он. – Стоило догадаться, когда умолкли птицы.

Хруст и скрежет распиливаемой кости становились всё громче. Благота напрягся, отступил, шаря взглядом между мачтовых стволов сосен. Нет, он не испугался. Скорее, ожидал подвоха.

С тех пор как Благота ступил на территорию Змаевой Гряды, его припадки участились. Повезло, теперь с ним был Горан, и он был не один. Или наоборот. Благота с досадой помнил, как один раз желающий помочь незнакомец во время припадка сунул ему в зубы ложку, тем самым чуть не переломав зубы и не повредив гортань. Так что лучшим выходом для Горана было перевернуть тело Благоты на бок и, по желанию, взять за руку в подбадривающем жесте.

Сумеречный лес откликнулся заунывным эхом. Права была Смильяна – сердце его в груди звучало громко. Очень громко. Оно будто привлекало к себе внимание посреди мертвенного безмолвия.

Наконец звуки распиливаемой кости смолкли. Растворились в мыслях, будто по щелчку пальцев. Благота терпеть не мог этот звук, как не переносил и воспоминаний о том дне, когда лишился руки. Но эти мерзостные хруст и скрежет служили сигналом к началу представления.

Благота вытянул перед собой ладонь. Сухой кожи с прочерками въевшейся в линии его судьбы грязи коснулась призрачная крупица. Сперва Благота принял её за пепел, но, почувствовав холод и влагу, понял, что ошибся. Слабый снег. Он поднял лицо, щурясь от трогающих ресницы снежинок. Их становилось всё больше, теперь они опускались ему на одежду и волосы, быстро превращаясь в щекочущие лужицы.

Благота обернулся. Сквозь синюю мглу пробирались двое. Мужчина вёл за руку маленькую девочку. Девочка не успевала за шагом взрослого, то и дело оседала на землю, в промёрзлую грязь. Оба, – и ребёнок, и взрослый, – хранили скорбное молчание.

Когда мужчина с ребёнком приблизились, Благота смог разглядеть их одежду. Крестьяне. На девочке недоставало одежды для такого времени года. Неудивительно, что она была не в состоянии вымолвить ни звука. Она выглядела настолько худой и хрупкой, будто сложенной из птичьих косточек. Едва ли она могла понимать, что с ней происходило.

Неожиданно девочка обессиленно осела на землю. Мужчина дёрнул её за руку с такой силой, что казалось, мог покалечить. Девочка слабо захныкала.

Благота попытался сглотнуть ком в горле. Он знал на своём горьком опыте, что всё происходящее с ним в такие моменты – всего лишь морок. Сон. И всё же порой сдерживать себя не удавалось. Он начинал верить в то, что происходило перед его глазами.

– Заканчивайте уже, – вздохнул Благота, не отрывая взгляда от девочки, раздирающей колени о ветви и смёрзшуюся траву.

– Папенька…

– Заткнись, – мужчина отпустил руку ребёнка. – Ни черта я тебе не папенька. Твоя мать, змея подколодная, нагуляла тебя по глупости.

– Мне страшно, – простуженным голосом заплакала девочка. – Пойдём домой.

Мужчина отступил от ребёнка, покачнулся, схватился за шапку на голове, будто в пьяном бреду.

– Ну уж нет, – дыхание его становилось всё тяжелее с каждым оброненным словом. – Довольно мы тебя терпели. В голодную пору и подавно.

– Папенька.

– Заткнись. Нам нечего есть. А ты – ты не моя дочь. Значит, я не твой отец. Ты всего лишь жалкий выродок. Грех своей матери! И это, стало быть, твоё наказание.

Девочка подняла на мужчину взгляд из-под спутанных волос.

– Прости… прости, папенька. Я больше не буду.

– Заткнись, – мужчина оскалил зубы.

– Я обещаю быть послушной…

– Заткнись, – он с готовностью сжал кулак.

Благота отвернулся, но мужчина орал так истошно, а девочка плакала так тихо, что он догадался – ему никуда не деться от этого видения. Когда Благота снова взглянул в их сторону, мужчина вставал с земли, тяжело опираясь на колено. Костяшки пальцев его были раскрашены кровью.

Девочка не шевелилась, лежала как изломанная иконка в замёрзшей грязи, спрятав лицо за мокрыми от идущего снега волосами.

– Не смей… – пропыхтел мужчина. – Не смей больше возвращаться… И не смей глядеть на меня своими жалобными глазами, будто во всём виноват я!

Благоте казалось, прошла целая вечность, прежде чем мужчина вскинул тревожный взгляд и уставился в его сторону. Благота нахмурился. Обычно видения не способны были заметить его присутствия. Он всегда оставался лишь сторонним наблюдателем. Неужели в этот раз всё могло быть иначе?

Но тут произошло то, чего Благота ожидать не мог. Мужчина страшно закричал, схватился за голову. Глаза его закатились под лоб, рот перекосило в страдальческом стоне. Из носа пошла кровь.

– Умоляю! – опадая на колени, вскричал мужчина. – Нет!.. Прекрати! Кто-нибудь! На помощь! Помогите… мне!

Благота кашлянул. Его собственное дыхание сковало вслед за дыханием просящего пощады мужчины. Благота прислонил руку к виску, согнулся пополам. Его начинало трясти, ломать изнутри.

Благота догадался обернуться себе за спину. Ведь мужчина, прежде чем с ним стало происходить немыслимое, смотрел именно в ту сторону, а вовсе не на него.

Смильяна выглядела иначе. В волосах вилы не было синих цветов, локоны казались тёмными в сумерках и были собраны в причудливое плетение, скрепленное сухими лозами. Из одежды она носила белый саван вместо цветной ткани.

Выглядела Смильяна как явившаяся перед рассветом покойница. Чудовищней было наблюдать вилу в столь лёгкой одежде и босиком на мёрзлой земле.

Благота закричал, когда поток сознания Смильяны ворвался в его голову, – в этот раз сильнее, беспощадней, нежели во время их первой встречи.

– «Человек. Человек. Почему ты причиняешь боль? Вила чувствует боль. Она чувствует ярость. Человек. Человек. Вила хочет человеку смерти. Вила не понимает. Вила хочет человеку смерти».

Благота рухнул, ударился лбом о землю, словно так был способен воспрепятствовать мучению. Затем ударил снова, слыша зубовный скрежет у себя во рту. Ощущая железный привкус крови.

– Смильяна, хватит! – Благота попытался воззвать к видению, но всё было напрасно.

Мужчина рядом с телом девочки вопил, царапал себе горло ногтями.

– Нет… я должен был! Должен был это сделать!

– «Должен?»

Взгляд Смильяны – зеркало, отражающее действительность. Стылый тёмный лес, кровь на мёрзлой траве. Тело маленькой девочки, шевелящей изломанными пальцами. Выражение ужаса на лице человека, глядящему в глаза собственной смерти.

– Она должна умереть! – хрипел мужчина. – От голода умрут мои дети! Она не моя дочь!

– «Ложь», – Смильяна сделала шаг.

– Я не хотел… Пощади!

«Ещё одна ложь».

– Умоляю!.. Это всё она! Она виновата во всём!

Смильяна остановилась, будто пронзённая.

Благота смог выпрямиться, сесть. Его била крупная дрожь, но теперь он мог двигаться и дышать. Мужчина рядом с телом девочки прекратил вопить и теперь ползал перед вилой на земле, изображая из себя побитого пса.

– «Человек солгал три раза», – Смильяна глядела на него широко раскрытыми глазами. – «Теперь человек должен умереть».

– Нет, – Благота пополз к ним на коленях, припадая на руку. – Нет-нет, стой! Смиль!..

Его отшвырнуло прочь. Благота физически ощутил, как вила ввинчивается в его череп, раскалывая его пополам. Благота снова упал на землю.

Как и мужчина у ног вилы. Замертво.

***

И снова склонившееся над ним лицо Горана.

– Ого, – выдохнул с трудом Благота. – Рад тебя видеть, представляешь? Тебя. С твоей-то кислой рожей.

Горан выпустил его голову. Благота ударился затылком о землю.

– Ай! – Благота поморщился, с трудом двигая рукой. – Осторожней, эй…

Горан встал. Благоте показалось, что тот способен пнуть его ногой под рёбра, подсказывая эдаким способом, что хватит валять дурака, нужно ускориться. Но Горан не нападал. Горан ждал объяснений случившемуся.

– Знаешь, я видел чертовски занимательный сон, – медленно присаживаясь, начал Благота. – Со мной часто такое случается. Надеюсь, я не обмочился, как в прошлый раз… нет, всё чисто. Повезло, представляешь?

– Значит, вот зачем ты здесь, – прервал его Горан.

– Ну, это только малая часть проблемы. Мочить себе штаны на людях. А ещё все эти припадки, конвульсии… Корень зла, вот здесь, – Благота постучал себя пальцем по виску. – В моей голове. Понимаешь? Меня преследуют видения, и когда они начинаются, я вот так вот падаю и…

– Вставай. Нужно идти.

– Тебе разве не интересно узнать, что?..

– Нет.

– Хм. Да, ладно. Сейчас. Мне требуется передышка. Просто… не так-то просто воскреснуть после того, как вила взорвала тебе голову.

Горан дёрнул глазом, но воздержался от расспросов.

– Мы уже близко. Надо ускориться.

– Да, погоди… сейчас.

Благота посидел на земле какое-то время, приложился к опустевшей фляге. Уныло провёл рукой по лицу, стирая остатки видения перед глазами.

– Что стало с тем ребёнком? – поднимаясь на ноги, спросил Благота.

Горан как-то странно покосился в его сторону. Разумеется, он не догадывался ни о какой девочке и ни о каком мёртвом несостоявшемся отце.

– А впрочем, молчи, не надо лишних слов, – Благота вытер испачканную ладонь, – скоро сам узнаю.

16. Мизгирь

Водяница в одной юбке злобно зашипела, отскакивая и обнажая зубы в хищном оскале.

– Ты – один из нас!

– Не припомню, чтобы когда-нибудь мне приходилось нападать на людей с помощью языка.

Мизгирь приподнялся, лёжа в высокой влажной траве. Боль от удара о землю давала о себе знать – спину сковало напряжением. Он презрительно скривил губы, вытирая плечом мокрую от слюны водяницы шею. Ему оставалось только сожалеть, что он не воспользовался кудовством или не прибег к запугиванию руническим ножом с деревянной ручкой. Водяница в юбке оказалась слишком настойчивой. Она повалила его на лопатки и со знанием дела вылизала, как петушка на палочке.

– А ты? – водяница бросила на Каргаша свирепый взгляд. – Тебя сперва я приняла за прицепившуюся лярву!

Силуэт Каргаша равнодушно пожал плечами.

– «Зря пытаешься меня спровоцировать, вонючая стерва. Я давно перестал переживать по поводу того, что другие обо мне думают».

Мизгирь знал, что яд водяницы вызовет галлюцинации. И учитывая его ослабленную сопротивляемость организма – довольно яркие. По скромным расчётам, у него оставались считаные секунды.

– Я пришёл поговорить, хотел…

Водяницы в воде прекратили забавляться с послушником и, явно недовольные, застыли, вслушиваясь в их разговор. Арсений пребывал в беспамятстве. Уставшие глаза послушника смотрели в никуда, из приоткрытой нижней челюсти капала слюна. Кажется, он бормотал что-то про господа и святую Анастасию.

– Неужели такой, как ты, снизошёл до таких как мы? – с неприязнью усомнилась водяница в юбке, припадая к земле как камышовая кошка, готовая к нападению. – Или думаешь, защита твоей богини даёт тебе право портить нам веселье?

– С чего такое мнение? – с пыхтением отозвался Мизгирь. – Послушайте. Я хотел задать вопросы. Предложить обмен или услугу, но теперь…

Водяница в юбке настороженно прищурилась, не сводя с него своих чёрных глаз.

– Но теперь «что»? – опасно тихим голосом спросила она.

Мизгирь лёг обратно на траву, устремляя плывущий взгляд на вечернее небо, затянутое разноцветными облаками. Он сделал глубокий вдох, втягивая в лёгкие стылый сырой воздух. Скользящий над травой ветер приволок запах пряного леса, немного перебивающего запах тины из пруда.

Огромные мухи с надоедливым жужжанием вихрились над головой.

– Теперь я чувствую себя идиотом.

Мизгирь полежал в неподвижности какое-то время, прежде чем ощутил рядом лёгкие шаги. Водяница в одной юбке отогнала от него мух, склонилась. С тёмных от воды волос с запутавшейся в них зелёной тиной закапали ему на лицо редкие капли. По ключицам водяницы и небольшим девичьим грудям сползали ручейки воды.

– А ведь верно, на идиота похож, – глумливо проворковала водяница, садясь на него сверху. – Ох, бедный двоедушник. Не огорчайся. Мы о тебе позаботимся.

Мизгирь перевёл взгляд от лица утопленницы с чёрными прожилками на размытый силуэт Каргаша. Бес тоже слонялся над ним, кощунственно усмехаясь – ему было до крайности весело.

– Может, всё-таки обойдёмся… без этих ваших? – Мизгирь попробовал сконцентрироваться и сосредоточить взгляд на водянице.

Возникшее резкое головокружение заставило его желудок неприятно съёжиться.

– Сапоги, – успел выдавить Мизгирь, прежде чем сознание его уволоклось прочь. – Сапоги не трогайте, они новые. Очень прошу.

А затем вместо водяницы он увидел образ женщины из своего прошлого, которую страстно ненавидел с такой же силой, как и любил.

***

– Он же здесь не останется? – сердито восклицает девушка, скрещивая руки на груди.

Виктор сидит за столом, водит указательным пальцем по краю деревянной кружки. Хмурится, чувствуя растущее в нём недовольство. Первое его впечатление об этой незамужней красавице оказалось ложным. И как бы ему ни нравились её чёрная коса и поразительно тёмно-синие глаза, глядящие на него, как на незнакомца, столь дерзко, смириться с открытым пренебрежением в его сторону он уже не мог.

– Инесь, помолчи, – старик, приведший Виктора в дом, садится за стол.

Старика зовут Сурай, он колченогий, но крепкий. Похож на внучку, с таким же узким лицом, ярко выраженными скулами и прямым носом. В чёрной густой гриве волос замешан пепел седины.

– Прости, сынок, – Сурай переводит с девушки на Виктора тяжёлый серый взгляд из-под нависших бровей. – Она у меня одна осталась, больше никто не выжил. В ту ночь, когда в наше поселение пришли Изумха, они перебили даже женщин и детей. Для них мы были порченым товаром.

– Какой он тебе сынок, старый? – шипит Инесь на деда. – Зачем ты притащил его к нам в дом?

Больше Виктор не задаётся вопросом, почему она ещё не замужем и без детей. По возрасту Инесь выглядит его ровесницей, если не старше. Хотя, возможно, дело в суровом выражении лица и тонких сжатых губах, скривлённых в неприязненной гримасе.

Никакая красота не сможет компенсировать дурноту характера.

Виктор молчит, проглатывает обиду. Бросает на старика ожидающие взгляды, ждёт от него объяснений.

Сурай действительно «притащил» его к себе в избу, запрятанную в непролазной глуши. Радовался встрече, как с долгожданным гостем. Но вот теперь внучка его шипит как кошка и требует сейчас же изгнать обратно на большак.

Сурай сразу понял, кем был Виктор. Признал в нём выря-двоедушника, стоило Каргашу вылезть и начать сквернословить у них под носом. Сурай видел беса и слышал, а ещё – не боялся. Разглядывал со знающим интересом, заставляя того лютовать от возмущения.

– Наш род испокон веков служил Явиди, Кощной Матери Ткачихе, – объяснил старик. – Не признать в вас её достойного творения было бы позором. И всё же любопытно. Какой редкостный образец.

Инесь тоже хватило одного лишь взгляда, чтобы всё понять. Но не на Каргаша, а на Виктора.

– Пусть он уйдёт, – девушка со злостью щурит свои тёмно-синие глаза.

Сурай не обращает на внучку внимания, потирает бороду, задумчиво разглядывая Каргаша, ползающего по потолку горницы.

– Лишённый определённости… – бормочет Сурай, с преувеличенным вниманием оценивая беса. – Не проявляет своего отдельного существа. Заимствует поведение и наружность. Взаимодействует с нитями, но подчинять их по ту сторону Покрова не способен…

– «Я тебе не жук для изучения, хер ты ослиный», – ерепенится Каргаш. – «Ещё хоть слово в мою сторону, и я затолкаю твои гнилые зубы тебе в глотку».

Виктор натужно вздыхает. Потирает пальцы друг об друга. Затем обращается к старику, пытаясь звучать сдержанно.

– Так значит, ты духовидец и способен на кудовство. И при этом не вырь. Как такое возможно?

– Верно. Я не ведал смерти, но служу орудием Матери Ткачихе, – Сурай не сводит внимательного взгляда с беса. – А вот она ведает.

Виктор с непониманием качает головой.

– Она?..

– Моя внучка. Вырица. Как ты.

Инесь притопывает ногой, умолкает, ярясь на старика. Но всё ещё стоит рядом, слушая разговор. Не собирается уходить. Скорее ждёт, что уйдёт Виктор.

Виктор снова косится на девушку с мрачным подозрением. Быстро оглядывает с ног до головы, распаляя тем самым её лютое недовольство.

Инесь носит рубашку, расцвеченную черным с синим, поддёрнутую у пояса. Ноги обёрнуты белыми и чёрными онучами. На медных пуговицах и снизках бус, подвешенных к шерстяному поясу, играют тусклые лучи солнца, просвечивающие сквозь оконца.

Застёжка в виде змеиной головки закалывает ворот рубахи. Из-под ворота, теперь вблизи Виктор видит это наверняка, виднеется чёрный узор, вшитый под кожу.

В точности такой же узор, как у него самого в области живота. И Каргаш – часть этого узора. Точнее его составляющая.

Шов Явиди.

– «Ей перерезали глотку», – догадывается Каргаш с гнусным довольством.

– И с кем тебя сшили? – спрашивает у девушки Виктор, тщась заглушить замечание беса.

Инесь с деланым удивлением вскидывает брови.

– Мы с тобой даже не знакомы, а ты смеешь задавать мне такие вопросы?

Она продолжает смотреть на него, как на коровий навоз.

Каргаш, ползающий по потолку, гнусно смеётся:

– «Колючая, как шиповник! Не гляди на неё подолгу, не то зенки поцарапаются!»

– «А ты заткнись», – велит бесу Инесь. – «Иначе просуну тебя в веретенице и заставляю крутиться до заговенья».

– «Ну попробуй!» – смеётся бес. – «Попробуй!»

– Видишь, старый? – Инесь указывает пальцем на потолок. – Они ходят так уже больше пяти лет и до сих пор не могут срастись! И никто не может взять над другим верх. И при этом тело их ещё живо. Так быть не должно. Он принесёт нам беду, помяни моё слово!

– Ну а ты сама? – теряя терпение, спрашивает у неё Виктор. – Сколько тебе потребовалось времени, чтобы «срастись» или как ты там выразилась?

Инесь не отвечает, даже не смотрит в его сторону, будто Виктор, а не бес над ним, – пустое место. Но стоит Виктору отвернуться, как он снова начинает чувствовать на себе её въедливый взгляд – от него внутри разливается терпкая горечь.

– Меньше года, – отвечает Сурай заместо внучки, наконец отвлекаясь от разглядывания беса и беря со стола кувшин с хлебным квасом. – Что вовсе не странно, если знать, что душа Инесь была сшита в детстве с душой сестры. В вашем же случае всё куда сложней. Двое взрослых мужчин, каждый со своей судьбой за плечами. Ты ведь был мужчиной, Каргаш?

– «Зря надеешься, что я ничего тебе не сделаю», – отзывается с потолка бес.

– Каргаш, – пропуская его угрозу мимо ушей, вторит старик. – Если твоё имя настоящее, смею предположить, ты был из нашего народа. Из народа вайга. Тебе известны земли близ Каменного пояса?

– «Мне известно, где окажется твоя оторванная голова, когда я спущусь, старая ты образина».

Инесь подходит ближе к столу, нагибается, выставляя в край вывернутые ладони. Виктор старается не смотреть на неё, но чувствует исходящий от девушки смолисто-дымный аромат ладана. Виктор нервно ставит локти в край стола, сцепляет ладони в замок перед своим лицом, догадываясь, какую смесь запахов ощущает при этом сама Инесь. Он уже больше трёх дней не стирал ни носков, ни даже портков.

– Даже перевёртыши, кого сшивают со зверьми, не так опасны, как он, – строго внушает Инесь старику. – А эта тварь, что ползает у нас над головами. Нет, это не душа вовсе. У неё нет обличья, нет памяти. Но при этом она смеет нам угрожать. Ты действительно обнищал зрением и слухом, старик, что не можешь отличить перед собой волка от пса?

Каргаш вскакивает на пол с потолка, выпрямляется, вырастая за спиной сидящего Виктора мутной тенью.

– «О, дорогуля», – усмехается бес. – «Я с радостью буду тем злодеем, которым ты хочешь меня видеть».

– Они творение Явиди, и это она привела их к нам на порог, – Сурай делает глоток из кружки. – Стало быть, они получат от нас должную помощь.

– Не нужно, – Виктор с раздраженьем поворачивается, скользит взглядом по запястьям Инесь. – Мы не станем злоупотреблять гостеприимством. Уйдём завтра утром.

Тонкие запястья Инесь унизаны браслетами, ровные пальцы обвешаны перстнями и кольцами. Виктор поднимает взгляд ей на лицо, встречаясь с пылающим враждой взглядом. Инесь смотрит на него пристально, не верит ни единому его слову.

Того гляди плюнет.

– Вы останетесь, – с упором повторяет Сурай. – Это решено.

Инесь резко ударяет ладонями по столу, затем отворачивается и идёт в угол. Встаёт возле печи, нервно сцепляя руки на груди.

– Приди, Матерь искусная, да не с горями, – вполголоса молвит она.

Сурай тяжело встаёт со скамьи, огибает стол. Нависает над Виктором. Смотрит неотрывно и словно как на нечто неживое. Теперь Виктор понимает недовольство Каргаша.

– Взгляни-ка, Инесь, – с мрачным любопытством обращается к внучке Сурай. – Я не заметил этого сразу. А ты?

Инесь раздражённо дёргает плечом.

– Ты про то, что он слеп как летучая мышь?

Виктор старательно изображает выдержку.

– С моим зрением всё в порядке.

Инесь презрительно фыркает.

– В тебе не прижились физические изменения, зрачки лишены приобретённых особенностей, – утверждает Сурай. – Скажи, ты способен видеть сквозь Покров?

Виктор старательно пытается вникнуть в разговор.

– Покров? Что ещё за Покров? Впервые слышу.

– Выражусь иначе, чтобы тебе было проще понять. Что видишь ты на месте второй души, зовущей себя Каргашем?

Словно желая удостовериться, Виктор косится на Каргаша, блуждающего по горнице.

– Не знаю. Тень?

– Поразительно, – без особого восхищения отвечает Сурай.

– А что? Что я должен видеть?

– Уродливую тварь, – с омерзением отзывается со своего места Инесь.

– «Так красиво меня ещё никто не называл», – ерепенится Каргаш, усаживаясь на стол и сгибая локти.

– О! – Виктор не способен сдержать косой усмешки. – Так ты не просто нытик и брюзга, но и урод вдобавок ко всему?

Бес нарочито громко гогочет.

– «А ты и расстроился? Представлял меня чернявой бабёнкой с огромными дойками?»

Виктор невозмутимо пожимает плечами:

– «Почему же сразу чернявой? Светленькой».

Инесь указующе машет в их сторону рукой.

– Ты слышишь? Изощряются в остроумии! Да он с этой тварью не разлей вода! С тварью, что смеет угрожать нам с тобой в нашем же доме!

Виктор стирает ухмылку, пристыженный замечанием. Каргаш это чувствует, распаляется ещё громче.

– «Нет-нет, дорогуля. Я не угрожаю. Я ставлю вас в известность, что вас ждёт, когда…»

– От меня что-то требуется? – с напускным серьёзным видом вопрошает Виктор, обращаясь к старику.

Сурай долго молчит, о чём-то размышляя.

– Для начала выберите имя.

– Чего? Имя? Какое ещё?..

– Выберите имя, под которым вы будете существовать вместе.

***

Мизгирь с трудом перевернулся на бок, цепляясь за траву в темноте.

– «Тебя ободрали как липку», – поспешил уведомить Каргаш.

– Что? Какого лешего?.. Где я? Ни зги не вижу.

Мизгирь скатился в холодную воду, перепачкался в тине. Встал на четвереньки, бранясь и нарекая водяниц последними потаскухами. Выполз на траву, представляя, в какой чертовски неприятной ситуации он оказался.

У него забрали все вещи. Наверняка кто-то из водяниц сейчас щеголяла в его перештопанных портках по своим заводям, вызывая зависть у пропахших рыбой подруг. Если, конечно, она не выбрала намотать их себе на голову, изображая таким способом косынку.

– «А чего собственно ты ожидал?» – со знанием дела вопрошал Каргаш, мрея при слабом свете луны. – «Будто в прошлые разы ты достигал успеха. В твоем случае успех – это что-то недосягаемое. Впрочем, продолжай в том же духе. Будь у меня живот, я бы точно надорвал его от смеха, наблюдая за разыгравшимся представлением. Если бы только та пахнущая рыбой сука не сравнила меня с лярвой, то, возможно, я мог бы по достоинству оценить их старания. Но подумать только! Сравнить меня с какой-то жалкой лярвой?..»

– Заткнись! – вслух обозлился Мизгирь, пытаясь встать на одной ноге. – Такое со мной в первый раз! Чтобы настолько в наглую обокрасть. Чтобы с голым задом оставить! Нахальства здешней нечисти не занимать. А ещё монастырь называется.

Мизгирь ощупал недействующую ногу. В горячем настое мыслей всплыла идея исправить на себе шов Явиди. Это помогло бы ослабить заболевание. Он думал об этом каждый день, не в состоянии больше выносить бесполезности своего тела, подвергнутого гноению проклятого шва.

Голос Каргаша напомнил, почему этого делать не стоило.

– «По-твоему, это «монастырь» виноват в том, что ты сунулся в ночь абсолютно беспомощный к утопленницам и дал им выставить себя полным идиотом?»

Мизгирь вспомнил о заговорённом веретенице, что использовала в прошлом Инесь. С его помощью вырица могла заставить Каргаша заткнуться, а то и вовсе исчезнуть на короткий срок. Но существовало одно «но». Каргаш такого не прощал.

Они с Каргашем слишком долго прожили сшитыми вместе. Ненавидеть и срываться на бесе было всё равно, что ненавидеть самого себя. Долго так было не прожить, и каждый раз он, а не Каргаш, начинал сходить от этого с ума.

– Гангрена! Где моя трость? Я не могу встать!

– «Осталась там, где ты рухнул».

– «Там» это где? Мы разве не на том же месте?

– «Тебя отволокли в болото поблизости».

Мизгирь схватился за волосы на висках и издал громкое и выразительное рычание. После этого ему потребовалось немало времени, чтобы уравновесить свои чувства и наконец-таки отыскать подходящую палку, на которую он смог бы опереться. Не прекращая сыпать бранью себе под нос, Мизгирь принялся всматриваться в небо, пытаясь определить своё местоположение.

– «Нужна помощь?» – учтиво интересовался бес.

– Не лезь.

– «Всё никак не пойму. Ты действительно настолько жалкий или просто не знаешь, как изящней себя наказать?»

– Заткнись, Каргаш. Я начинаю злиться.

– «Давай меняться, лекарь. Тебе ведь самому опостылело влачить столь жалкое существование».

Мизгирь усмехнулся, но вовсе не из-за весёлости.

– О, нет, не думай, что из-за того, что какие-то болотные девки украли у меня портки, я сдвину шов. Я без ноги обхожусь целый год, чтобы шва не трогать, а тут, думаешь, сдамся? Этому никогда больше не бывать. Никогда. Даже если подыхать буду в выгребной яме.

Каргаш изобразил, что подпирает указательным пальцем щёку.

– «А если в выгребной яме станет подыхать твоя одноглазая девка? Тогда?»

– Тогда ей лучше оставаться в яме. Лишь бы не с тобой.

– «Ты преувеличиваешь мои достоинства!»

Мизгирь повернулся к бесу, попробовал сосредоточиться на его расплывающемся обличье. Сказал, не тая ненависти:

– Клянусь, если до этого дойдёт, я не колеблясь вспорю этому телу живот прежде, чем ты вспомнишь, как чувствовать и управлять мышцами. И последний раз повторяю. Последний. Даже думать о ней не смей. Она всего лишь ребёнок.

Каргаш с досадой всплеснул подобием рук.

– «В этом как раз вся прелесть, идиот! Из такой можно вырастить всё, что угодно. Я говорю тебе о нечто большем, а ты воспринимаешь всё через призму своих испорченных мыслей. Затащить девчонку в кусты и раздвинуть ей там ноги – дело одной минуты. Ладно, в твоём плачевном случае дольше. А вот придать её уму и сердцу нужное состояние, научить собачьей покорности – тут такой идиот, как ты, не справится. Твоя холодность уже ранит её сильней, чем любые мои высказывания».

Мизгирь вновь был вынужден отвлечься от поиска созвездий на облачном небе. Слишком сильно надавив на палку, он чуть не переломил ту пополам.

– Ах, простите великодушно! – язвительно отозвался он, парадируя беса. – Какой я, оказывается, мерзавец! Что ты вообще мелишь? Какая ещё холодность? Я делаю для неё всё! Из кожи вон лезу, чтобы успеть найти способ избавить её от этого проклятого глаза, прежде чем сдохну сам. А я обязательно сдохну, уже совсем скоро. И утащу тебя с собой. Гореть нам в обнимку с тобой, подлая ты тварь.

Мизгирь отвернулся и осторожно, но вполне сердито двинулся вдоль кромки воды. Нужно было спешить, чтобы вернуть вещи до восхода солнца. Выйти к людям в чём мать родила – полбеды. Показать всем шов Явиди, чёрной паутиной виднеющийся под его кожей по всему телу – вот настоящая катастрофа. Ему выстрелят в голову и вобьют кол в сердце прежде, чем он скажет: «Доброго всем утра!»

Каргаш неотступно следовал за ним.

– «Ты из кожи вон лезешь, чтобы оставаться и дальше двуличным лицемером. Раздаёшь указания направо и налево, когда сам… О, да, те мысли даже не вызывают у тебя страха и отвращения».

Мизгирь соскользнул ногой в воду, но не смог издать ни звука. В горло ему будто затолкали булыжник. Каргаш тем временем продолжал, лез ему в голову со своей ненужной правдой.

– «Ты представлял, как бьёшь эту одноглазую дуру, когда она не слушалась. Представлял, как убиваешь, когда уставал возиться с её подавленностью и безразличием».

– Это был всего лишь сигнал о моей усталости. Думать, не значит совершать. В этом вся разница между тобой и мной.

– «Разумеется, ты устал. Устал сдерживаться. Устал настолько, что уже в деталях представляешь себе, как бьёшь эту соплячку ножом в шею. Даже размышлял, как будешь отмывать набежавшую кровь…»

– Ты отвлекаешь меня, заткнись. Мы оба знаем, что всё это чушь полнейшая.

– «Поэтому ты не учишь её кудовству. Боишься, что она поступит с тобой так же, как ты поступил со своим отцом. Боишься предательства».

– Ещё одна чушь. Я ей не отец. Но из-за меня она вынуждена носить на лице повязку и чураться людей. Поэтому я пытаюсь найти способ всё исправить.

– «Ты думал убить её, если не справишься. Чтобы не оставлять одну наедине с людьми. Забота или жестокость, что слаще?»

– Слаще только тишина, Каргаш. Из-за тебя я снова сбился с пути. Проклятье, если ты наговорил ей всю эту чушь у меня за спиной, теперь я понимаю, откуда у неё снова взялись проблемы со сном и аппетитом, и почему она смотрит на меня с такой тревогой.

Каргаш расхохотался.

– «С тревогой в кишечнике, да уж! Тут ты прав. Бабочки в животе успели расцарапать ей всё нутро».

Мизгирь не слушал. Чувствуя, как дёргаются мышцы, он остановился, схватился за лицо, закрутил головой. Он старательно пытался не думать о Грачонке, сейчас ему было не до неё. Но Каргаш расковырял своими словами в нём самое больное.

В первые месяцы Мизгирь вложил в Грачонка столько заботы, сколько не вкладывал никогда и ни в кого в своей жизни. И дело было не в самой девочке. Дело было в свалившейся ответственности, которая сводила его с ума. Каждую ночь Мизгирю снилось, что он не доглядел, что она умерла. Каждое утро задолго до рассвета просыпался в страхе, мысля, что он не справился, что оказался бездарем. Трясся от ужаса, проверяя её дыхание во сне. Но девочка продолжала жить, заставляя его и дальше переживать за каждый свой вздох. Он уже начинал думать, что трогается рассудком.

Мизгирь выгорел настолько, что когда настал черёд беспокоиться о собственном здоровье, сил у него не осталось вовсе. Он буквально выживал на притупляющих боль и туманящих голову бесовской травке и маковом молоке. Порой, когда Грачонок к нему обращалась, он был настолько вялым и замедленным, что ей приходилось по несколько раз втолковывать ему одно и то же.

Каргаш за его спиной не унимался.

– «Ах да, между прочим… остатки бесовской трави у тебя тоже украли. Когда ты последний раз её глотал? Ой, вчера. Какая жалость. Кажется, у тебя вот-вот должна начаться ломка. Обожаю, когда у тебя ломка. Ты становишься в разы веселее! Голозадый вырь без бесовской травки! Срань господня! Вот умора!»

Мизгирь зарычал так яростно и громко, что в кустах поблизости кто-то зашуршал. Он умолк, обернулся, надеясь услышать последующее хихиканье водяниц. Но смог заметить лишь улепетывающую впопыхах фигуру, очень смахивающую на голозадого мужчину.

– А ну стоять! – крикнул тому вслед Мизгирь. – Стой на месте, мать твою раз так!

– Помогите! – прозвучал знакомый голос из темноты. – На помощь! Кто-нибудь! Убивают!..

– Эй, ты!.. Стой! Стой, Арсений, или как тебя там!..

Арсений был вынужден остановиться, но не потому, что кто-то позвал его по имени. Послушник увяз в мокрой земле и тут же принялся истошно вопить, размахивая руками как пугало на ветру.

Мизгирь с трудом подковылял ближе, встал, переводя дыхание. Оставалось надеяться, в темноте послушник мог принять шов Явиди за следы грязи и налипшую тину.

– Эй, парень… а, проклятье! – Мизгирь скверно выругался, напоровшись голой ступней на острый сучок.

– Помогите! Чудище! Оно здесь! Оно меня сожрёт!..

– Да что б тебя, хватит орать!

Арсений быстро развернулся туловищем, – ноги его всё ещё были погружены в болото, – и попытался разглядеть Мизгиря.

– Кто здесь? Кто ты?! Не подходи! Откуда тебе известно моё имя?

– Ты сам мне его назвал. Эй, хватит. Угомонись. Не то и вправду сюда сбегутся твари пострашнее тех, что раздели нас с тобой догола. Я хреново вижу в темноте, но что-то мне подсказывает, водяницы обделили тебя своим состраданием.

– Д-да, верно, – растерянно подтвердил послушник. – Те чудовища, они… я не мог пошевелиться! А потом я начал видеть отвратительные вещи и… когда проснулся – вся моя одежда была украдена! Такого не должно было произойти! Как теперь я вернусь в таком виде в монастырь? Да меня запрут на хлебе и воде или того хуже!

– Сказал же – не кричи. Иди на мой голос. Давай, парень. Вылазь. Зачем ты вообще к ним сунулся? Обрыдла монашеская жизнь?

– Всё не так! – плаксивый голос Арсения вместе с хлюпаньем его шагов приблизились. – Дело в том…

– Сбавь голос.

– Дело в том, – сглотнув, продолжил послушник, – что эти твари украли у моей беременной сестры кое-что ценное. Она живёт в селе неподалёку, но часто привозит мне гостинцы. И вот как-то раз… эти твари напали на неё и украли кольцо. Напали на беременную женщину, понимаешь?

– Понимаю.

– Кольцо принадлежало нашей покойной матушке, оно не просто… не просто украшение. Это частичка памяти! Вот я и решил, что смогу… смогу с помощью молитвы одолеть этих людоедов и вернуть кольцо! Сделать сестре подарок, как только она разродится. Но, господь! Я осрамлен! Как мне теперь быть? Я правда ничего не мог им противопоставить! Эти твари смеялись мне в лицо!

Арсений вздрогнул от холода, когда Каргаш ткнул его подобием пальца в ухо.

Мизгирь удрученно помолчал. Ему вдруг вспомнилось жена извозчика, которой он помог оправиться после родов. Сам извозчик циклично жаловался на украденное кольцо, из-за которого жене пришлось разродиться раньше срока.

– Да, я успел заметить, – протянул Мизгирь. – Ладно, пойдём. Только в этот раз постарайся избежать контакта с их слюнями. Они мощный галлюциноген.

– Галлю… что? Куда? Куда мы можем пойти в таком виде? О, господь! Я гол как младенец!

– «И так же криклив», – согласился Каргаш.

– Так, – Мизгирь помассировал лоб. – Я начинаю злиться. Поэтому заткнись. Пойдём скорей возвращать наши вещи.

Арсений ошеломленно умолк, обмозговывая услышанное.