Соблазняющий разум. Как выбор сексуального партнера повлиял на эволюцию человеческой природы

Центральный парк разделяет две величайшие сокровищницы Манхэттена. На западе, в Вест-Сайде, расположился Американский музей естественной истории с его окаменелостями динозавров, чучелами африканских слонов, обезьяньими диорамами и останками древних людей. На востоке, в Ист-Сайде, находится Метрополитен-музей, заманивающий посетителей автопортретами Рембрандта, ситаром в форме павлина, золотыми рапирами, фрагментами римского храма, этрусскими зеркалами и картиной “Смерть Сократа” Жака-Луи Давида.

Эти произведения символизируют уникальные свойства человека: способность к занятию искусством и спортом, религиозность, самосознание и моральные добродетели. Все эти материи волнуют меня еще со студенческих времен, когда я изучал биологию в Колумбийском университете. Я мог легко добраться на такси от Западной 79-й улицы (Музей естественной истории) до Восточной 81-й (Метрополитен-музей). Совсем не так легко было нашим предкам перейти из дочеловеческого мира естественной истории в мир человеческой культуры. Как они превратили себя из обезьян в ньюйоркцев? Их эволюционный путь представляется туманным.

Однако мы знаем, что как-то они его преодолели. И вот уже больше столетия ученые задаются вопросом: как именно эволюционировал разум? Большинство людей приравнивает эволюцию к “выживанию наиболее приспособленных” – и действительно, основная часть теорий происхождения человеческого разума стремится приписать всем уникальным человеческим чертам какую-то пользу для выживания. Согласно таким теориям, развитие наших предков направлялось потребностью в создании утилитарных изделий, а никак не жаждой коллекционирования произведений искусства. Быть может, человеческий разум развился ради военных достижений, что ярко иллюстрирует Музей моря, воздуха и космоса на авианосце “Неустрашимый”, пришвартованном к пирсу номер 86? Или же наш разум появился потому, что позволял заключать взаимовыгодные сделки, на что намекают Всемирный торговый центр и Уолл-стрит? А может, ради утоления жажды чистого знания, обитающего ныне в Нью-Йоркской публичной библиотеке? Очевидно, что знания, технологии и торговля полезны для выживания, поэтому многие считают, что эволюция разума просто обязана быть технофильной и сурвивалистской, ориентированной на повышение жизнеспособности.

Со времен дарвиновской революции теорию “разума для выживания” рассматривали как единственный допустимый с научной точки зрения сценарий. И все же ее нельзя назвать убедительной: слишком много загадок она оставляет неразгаданными. Так, человеческий язык намного сложнее, чем того требуют базовые функции, связанные с выживанием. С точки зрения прагматичной биологии музыка и изобразительное искусство – пустая трата энергии. Мораль и чувство юмора вроде бы никак не помогают добывать пищу или спасаться от хищников. И если человеческий интеллект и креативность были так полезны, то очень странно, что они не появились у других обезьян.

Даже если сурвивалистская теория и способна переместить человечество из мира естественной истории в мир изобретений, торговли и накопления знаний, то объяснить появление более “декоративных” и приятных элементов человеческой культуры – изобразительного искусства, музыки, спорта, трагедии, комедии, политических идеалов – она не может. В этом месте, если продолжить метафору, сурвивалистские теории обычно указывают на Учебный центр Центрального парка, стоящий на перекрестке миров естественной истории и искусства. Возможно, вся эта декоративная глазурь на культурном пироге появилась благодаря нашей способности учиться чему-то новому. Вероятно, наш крупный мозг, который развивался технофильно ради повышения эффективности выживания, заодно проявил тягу к искусству. Однако эта идея “побочного эффекта” тоже неубедительна. По сути, она не отражает ничего, кроме презрения трейдера с Уолл-стрит к праздности. С биологической точки зрения эта идея подразумевает, что другие животные с крупным мозгом, такие как слоны и дельфины, должны были бы изобрести свои собственные, близкие к человеческим формы искусства. Если же посмотреть взглядом психолога, то она не может объяснить, почему изучать математику намного сложнее, чем музыку, приобретать хирургические навыки труднее, чем спортивные, а запоминать объективные научные факты тяжелее, чем религиозные мифы.

Мне кажется, мы можем придумать что-нибудь получше. Вовсе не обязательно делать вид, что все интересное и приятное в человеческом поведении – это побочный эффект развития каких-либо утилитарных способностей, нужных для выживания, или же следствие базовой способности к обучению. Я черпаю вдохновение не в Учебном центре Центрального парка, расположенном севернее 79-й улицы, а в лесу Рэмбл, протянувшемся на 15 гектаров к югу от нее. Рэмбл приютил 250 видов птиц, и каждую весну они поют, чтобы привлечь половых партнеров. Их затейливые песни развивались в ходе эволюции для ухаживаний. Так может, эволюционный смысл хотя бы некоторых из загадочных способностей человека состоит в том же?

Разум для ухаживаний

Эта книга посвящена идее, что наш разум развивался в эволюции как инструмент не только выживания, но и соблазнения. Всем нашим предкам удавалось не только пожить какое-то время, но и убедить по меньшей мере одного полового партнера совокупиться достаточное количество раз, чтобы завести детей. Протолюди, которые не возбуждали сексуальный интерес сородичей, не могли стать нашими предками, как бы хорошо у них ни получалось выживать. Дарвин это понимал и утверждал, что эволюция идет не только за счет естественного отбора по критерию жизнеспособности, но и за счет другого, не менее важного процесса, названного им “половой отбор посредством выбора партнера”. Развивая его мысль, я попытаюсь доказать, что все самые примечательные черты нашего ума сформировались в основном благодаря половым предпочтениям наших предков.

Разум человека и хвост павлина могут иметь одинаковые биологические функции. Павлиний хвост – классический пример действия полового отбора посредством выбора партнера. Он стал таким потому, что павы выбирали самцов с хвостами побольше и попестрее. С короткими и тусклыми хвостами самцам было бы легче выживать, но из-за брачных предпочтений самок павлинам пришлось обзавестись огромным разноцветным опахалом. Чтобы его вырастить, нужно много энергии, чтобы почистить – много времени, а чтобы спастись с ним от хищников типа тигров – ну очень много усилий. Хвост стал таким благодаря механизму под названием “выбор партнера”, и его биологическая функция – привлекать самок. Существованию такой громоздкой конструкции из метровых перьев с глазоподобными отметинами, переливающимися синим и бронзовым, и потрясающими движениями, научное объяснение можно дать, лишь выяснив ее функцию. Для выживания павлиний хвост бесполезен, зато это отличное приспособление для ухаживаний.

Самые впечатляющие способности нашего разума подобны павлиньему хвосту: это инструменты для ухаживания, эволюционный смысл которых – вызывать интерес у половых партнеров и развлекать их. Переключая внимание читателей с идеи первостепенности выживания в эволюции на идею первостепенности соблазнения, я постараюсь показать, что именно вторая идея впервые позволила объяснить богатство человеческого искусства и языка, мораль и креативность.

По данным опроса, проведенного Институтом Гэллапа в 1993 году, почти половина американцев согласна с тем, что человек формировался постепенно, в длящемся миллионы лет эволюционном процессе. Но лишь 10 % опрошенных верят, что все удивительные возможности человеческого разума объясняются исключительно действием естественного отбора. Большинство же считает, что развитием ума управляла некая разумная сила, какое-то активное творческое начало. Даже среди британцев – более светской нации – многие хоть и признают, что люди произошли от обезьян, но сомневаются, что естественного отбора достаточно для объяснения особенностей нашего разума.

Будучи убежденным дарвинистом, я все же разделяю эти сомнения. Не думаю, что естественным отбором – отбором на выживание – можно в полной мере объяснить происхождение человеческого разума. Наш разум гораздо развлекательнее, интеллектуальнее, креативнее и яснее, чем это необходимо для выживания на африканских равнинах времен плейстоцена. Я думаю, что это и в самом деле указывает на работу какой-то разумной и творческой силы. Только вот творцами в данном случае были сами наши предки: выбирая пару, они неосознанно определяли, каким будет их потомство. Выбирая пару рационально, с учетом умственных способностей партнера, они стали той самой разумной силой, которая управляла эволюцией человеческого разума.

Эволюционная психология становится дионисийской

Пришло время более смелых теорий человеческой природы. Наш вид никогда не был столь богатым, образованным и многочисленным, как сейчас. Мы знаем больше, чем когда-либо, о нашем общем происхождении и общей планетарной судьбе. Мы стали увереннее в себе и потому меньше нуждаемся в успокоительных мифах. После дарвиновской революции мы осознали, что космос не был создан специально для нас.

Но дарвиновская революция не смогла покорить последнюю цитадель природы – человеческую сущность. В 1990-е эту крепость отважно штурмовала эволюционная психология, которая была тогда еще совсем юной наукой. Эволюционная психология рассматривает человеческую психику как набор биологических адаптаций и стремится вычислить, для решения каких задач, связанных с выживанием и размножением, эти адаптации эволюционировали. По сути, она низводит человеческое поведение до объекта эволюционной биологии.

Некоторые критики считают, что эволюционная психология заходит слишком далеко, пытаясь объяснить слишком многое. Я же думаю, что, наоборот, ее амбиции простираются недостаточно далеко: к некоторым из самых впечатляющих, уникальных возможностей человеческого разума она не подходит с должной серьезностью. Например, Стивен Пинкер в своей книге “Как работает мозг” утверждает, что искусство, музыку, юмор, художественную литературу, религию и философию следует рассматривать не как настоящие адаптации, а как побочные эффекты других способностей, приобретенных человеком в ходе эволюции.

Будучи когнитивистом, Пинкер склонен рассматривать человеческий ум как прагматичный механизм для принятия решений, а вовсе не как великолепное сексуальное украшение: “Разум – это нейронный компьютер, который в результате естественного отбора приобрел комбинаторные алгоритмы для оценки вероятностей и определения причинно-следственных связей между разными явлениями и объектами – растениями, животными, предметами и людьми”.

Хотя Пинкер и знает, что в эволюции первостепенное значение имеет репродуктивный успех, он упускает возможную роль полового отбора в формировании демонстративных элементов поведения, таких как искусство и музыка. Например, он задается таким вопросом: “Если музыка никак не помогает выживать, то откуда она взялась и почему так сильно на нас действует?” Не найдя явной пользы для выживания, Пинкер приходит к выводу, что и музыка, и изобразительное искусство представляют собой что-то вроде чизкейка и порнографии – продукты культуры, которые просто по-новому стимулируют наши чувства и никак не влияют на наш эволюционный успех. Его отношение к искусству как к “биологической пустышке” расстроило многих творческих людей, симпатизировавших эволюционной психологии. На канале BBC после выхода книги “Как работает мозг” состоялись теледебаты, в которых принял участие Джонатан Миллер, театральный режиссер и эрудит. Он отчитал Пинкера за безосновательное обесценивание искусства – ведь тот сделал вывод о его дезадаптивности, даже не рассмотрев все его возможные функции. Одна из целей, которые я преследовал при написании этой книги, – выяснить, способна ли эволюционная психология в равной степени удовлетворить и художника, и ученого-когнитивиста. Вероятно, с экономической точки зрения важно изучать, как работает разум, но не менее важно рассматривать, как разум “спаривается”.

Взгляд на разум как на прагматичного, решающего проблемы насущные “выживальщика” затормозил исследования эволюции человеческой креативности, морали и языка. Кто-то из исследователей-приматологов предположил, что творческий интеллект человека возник исключительно как генератор макиавеллиевских уловок для обмана сородичей и манипулирования ими. Человеческую мораль низвели до уровня счетовода, следящего за тем, сколько кто кому должен. Теории эволюции языка игнорировали способность людей интересно рассказывать, сочинять стихи, петь песни и шутить. Вероятно, читая в популярной прессе заметки на тему эволюционной психологии, вы тоже ощущали, что они упускают что-то важное? Теории, которые ставят во главу угла выживание наиболее приспособленных, позволяют лишь надломить скорлупу желанного плода – тайны человеческой природы. Однако они бессильны помочь нам добраться до сердцевины – человеческого разума.

Кроме того, ритуальная целомудренность сурвивалистских теорий кажется искусственной. Почему нужно исключать сексуальное влечение и выбор партнера из пантеона эволюционных сил, сформировавших человеческий разум, если для биологов объяснение поведенческих особенностей других животных выбором партнера – вполне обычное дело? В действительности эволюционная психология не может не заниматься вопросами пола. Например, Дэвид Басс и Рэнди Торнхилл собрали впечатляющие свидетельства того, что люди развили собственные брачные предпочтения, в числе которых – симпатичное лицо, “фертильная” (говорящая о хорошем репродуктивном потенциале) фигура и высокий социальный статус. Но в целом эволюционная психология все еще рассматривает брачные предпочтения как результат эволюции, а не как ее причину. И даже если эволюционные психологи не отрицают влияния сексуальных предпочтений наших предков на эволюцию разума, они все равно считают, что эффекты этих предпочтений ограничены сексуальными и социальными эмоциями: благодаря им, например, у мужчин выше мотивация рисковать, добиваться высокого социального статуса и демонстрировать физическую силу. Мало кто думает, что механизм выбора партнера глубоко пронизывает человеческое мышление и общение, а сексуальность связана с такими серьезными событиями, как появление человеческого интеллекта и языка.

Эти ограничения эволюционной психологии побудили меня уверовать в то, что дарвиновская революция сможет покорить цитадель человеческой природы, только если она станет в большей степени революцией сексуальной – признает выбор партнера полноценной движущей силой развития разума. Эволюционная психология должна стать менее пуританской и более дионисийской. В то время как другие думали о проблемах выживания, с которыми наши предки сталкивались днем, мне хотелось думать о вопросах ухаживания, которые возникали ночью. Если выразиться поэтично, я размышлял, не под лунным ли светом расцветал человеческий разум. А если научно – мне казалось, что половой отбор путем выбора партнера как фактор эволюции человеческого разума недооценивается совершенно незаслуженно. За десять лет, что я трудился над диссертацией, изучая половой отбор и эволюцию человека, мне стало ясно: теория полового отбора может пролить свет на происхождение важных аспектов нашей природы – тех, что просто кричат о необходимости эволюционного объяснения, но которые долго игнорировали, обесценивали или понимали неправильно.

Пробуем разные подходы

Человеческий ум и его многообразные возможности настолько сложны, а их развитие и поддержание обходятся так дорого, что они просто обязаны быть плодами направленного отбора, поддерживающего некую важную биологическую функцию. Сейчас совершенно ясно, что крайне затруднительно приписать человеческому креативному интеллекту какую-то биологическую функцию, которая подтверждалась бы научными данными. Наш ум представляет собой набор потрясающе сложных адаптаций, но мы до сих пор не знаем, какой биологический смысл несет большинство из них.

Главный принцип эволюционной биологии звучит так: чтобы понять смысл адаптации, нужно установить ее основную функцию. Анализ адаптаций – это нечто большее, чем просто сбор разрозненных свидетельств. Согласно теории эволюции, адаптации могут развиться для выполнения всего двух фундаментальных типов функций: они могут способствовать выживанию (такие адаптации появляются в ходе естественного отбора) или же могут давать репродуктивные преимущества (такие адаптации – результат полового отбора). В общих чертах это так.

Если есть два подхода, один из которых не работает, почему бы не применить второй? Больше столетия наука пыталась объяснить эволюцию разума естественным отбором и искала, чем же разум может быть полезен для выживания. Так удалось объяснить многие человеческие черты – например, пищевые предпочтения и боязнь змей, – но только не способность к изобразительному искусству, мораль и умение вести остроумную беседу. Возникает закономерный вопрос: а могли ли все эти черты возникнуть в ходе полового отбора, то есть не дают ли они каких-нибудь репродуктивных преимуществ? У вас может сложиться впечатление, что половой отбор – этакое универсальное объяснение “на крайний случай”. Это подозрение неоправданно, поскольку половой отбор как движущую силу эволюции несложно распознать по присущим ему специфическим признакам. Как мы увидим, половой отбор работает необычайно быстро, эффективно, разумно и непредсказуемо. Поэтому, если мы видим адаптацию, которая хорошо развита лишь у одного из нескольких близкородственных видов, живущих в сходной среде, высока вероятность, что эта адаптация появилась в ходе полового отбора.

Что делает половой отбор таким особенным?

В 1930-е годы биологи пересмотрели понятие естественного отбора: они включили в него и половой отбор, дабы не преувеличивать значимость последнего. Вслед за ними современные учебники биологии утверждают, что естественный отбор включает все процессы, в результате которых одни гены начинают преобладать над другими по причине их большей пользы для выживания или размножения. Если один биолог говорит “эволюция путем естественного отбора”, другие биологи слышат “эволюция путем отбора признаков, полезных для выживания или размножения”. Но небиологи, включая ученых из других научных областей, до сих пор слышат “выживание наиболее приспособленных”. Даже многие эволюционные психологи, которые, казалось бы, должны хорошо разбираться в предмете, спрашивают, какие преимущества для выживания может давать то или иное из обсуждаемых нами свойств. Из-за этого возникает невероятно много путаницы, и по этой же причине при обсуждении эволюции человека половой отбор продолжают игнорировать.

В этой книге я буду использовать термины “естественный отбор” и “половой отбор” так же, как это делал Дарвин: естественный отбор идет за счет борьбы за выживание, а половой отбор – за счет репродуктивной конкуренции. Я отлично знаю, что сейчас профессиональные биологи применяют эти термины иначе, но мне кажется, здесь важнее дать читателям – особенно небиологам – представление о том, что отбор по жизнеспособности и отбор по способности привлекать половых партнеров – это два самостоятельных процесса, которые способствуют развитию разных категорий биологических признаков. Термины должны быть слугами, а не хозяевами теорий. Рассматривая по примеру Дарвина естественный и половой отборы как отдельные процессы, нам будет удобнее обсуждать их различия.

Одно из различий заключается в том, что половой отбор посредством выбора партнера может действовать гораздо разумнее, чем отбор естественный. Причем в буквальном смысле. Естественный отбор – результат требований, которые предъявляет к животным их среда обитания и экологическая ниша. Среда обитания – это те факторы, на которые обычно обращают внимание фермеры: солнечный свет, ветер, тепло, дождь, качество почвы. Экологическая ниша – это хищники, угрожающие животному, его кормовая база, паразиты, возбудители болезней и конкуренты из числа особей того же вида. Естественный отбор – это побочный продукт влияния перечисленных факторов на шансы организма выжить. Среда обитания – неодушевленная, ей нет дела до тех, на кого она влияет. Конкуренты же заботятся лишь о собственном выживании. Никого из агентов такого отбора (“селекционеров”) не волнует, насколько последовательное, направленное, эффективное и креативное селективное давление они создают. В итоге что отбирается, то отбирается.

Половой отбор – совсем другое дело, потому что животные зачастую очень заинтересованы в эффективном исполнении обязанностей его агентов. Качество генов полового партнера определяет качество примерно половины генов потомства (большинство животных наследует половину генов от матери и половину от отца). Как мы увидим далее, механизм выбора партнера возник не в последнюю очередь потому, что помогал животным обзавестись половым партнером с “хорошими” генами. Половой отбор – профессионал в деле отсева генов, а естественный – скорее любитель. Потому эволюционное давление, создаваемое активным выбором партнера, может быть гораздо более последовательным, точным, эффективным и креативным, чем давление естественного отбора.

Раз активный выбор партнера настолько выгоден, неудивительно, что многим животным свойственна сексуальная избирательность: некоторых претендентов они принимают, других отвергают. Животные применяют свои способности воспринимать, мыслить, запоминать и оценивать, чтобы выбирать для спаривания лучших. Ориентиром при выборе обычно служат те качества потенциальных партнеров, которые говорят об их здоровье и плодовитости.

На самом деле, половой отбор у нашего вида так же умен, как мы сами. Всякий раз, когда мы предпочитаем одному поклоннику другого, мы осуществляем половой отбор. Почти все качества, на которые мы обращаем внимание, наши предки тоже должны были замечать и учитывать при выборе партнера. Например, кто-то из нас влюбляется в людей за их быстрый ум и великодушие. Как эти признаки развивались в ходе эволюции? Теория выбора партнера уверяет, что ответ прямо у нас перед глазами. Эти признаки сексуально привлекательны, и, возможно, их более примитивные формы уже были привлекательны сотни тысяч лет назад. Из поколения в поколение те, чей ум был стремительней, а душа шире, либо привлекали больше половых партнеров, либо качество их партнеров было выше. Поэтому в ходе эволюции умы становились живее, а души – щедрее.

Разумеется, половой отбор путем выбора партнера не может благоприятствовать признакам, недоступным для восприятия. Если животные не видят форму желудочков сердца других особей, половой отбор не сможет напрямую влиять на нее: согласитесь, вивисекция – не самый практичный способ выбора второй половинки. Главная идея этой книги такова: до появления языка нашим предкам было непросто узнать мысли друг друга, а когда он появился, сама мысль стала объектом полового отбора. Благодаря языку и другим новым способам самовыражения – изобразительному искусству и музыке – наши предки стали отчасти психологами, а не только судьями на конкурсе красоты. Похоже, что в ходе эволюции человека фокус полового отбора сместился с первоначальной мишени – тела – на разум.

Эта книга утверждает, что мы не были созданы ни всеведущим божеством, ни слепым и бездумным естественным отбором. Своим развитием мы обязаны существам, по разумности стоящим где-то посередине, – нашим собственным предкам, которые выбирали половых партнеров настолько осмысленно, насколько могли. От них мы унаследовали сексуальные вкусы – тягу к добросердечным, щедрым, креативным, умным спутникам жизни – и часть этих предпочитаемых ими признаков. Мы – результат длившегося миллионы лет генно-инженерного эксперимента, в котором наши предки отбирали генетический материал путем выбора половых партнеров.

Отведение такой значительной роли выбору партнера может создать впечатление, что сфера влияния полового отбора слишком уж велика. Если половой отбор может воздействовать на любой признак, который мы способны заметить у других людей, то его работой могут объясняться все аспекты человеческой природы, которые только могут заметить ученые. Получается, половой отбор действует на все, что относится к сфере психологии? По всей видимости, так оно и есть. Ученые не должны идти против природы. В физике, например, полно теорий с широкой до неприличия областью применения – например, законы Ньютона и общая теория относительности Эйнштейна. Дарвин подарил биологии две настолько же мощные теории – естественного отбора и полового. По сути, эти две теории объясняют происхождение всей сложности, функциональности, разнообразия и красоты органической материи во Вселенной. Психологи обычно думают, что у них до сих пор нет сравнимых по силе теорий. Но ведь теорию полового отбора вполне можно рассматривать и как психологическую, поскольку выбор партнера и ухаживания – активности психологические. Психологи вольны применять теорию полового отбора там, где она особенно необходима, – чтобы объяснить происхождение умственных способностей человека, которые выглядят слишком затратными и избыточными для обеспечения примитивного выживания.

Объясняя происхождение человеческого разума механизмом выбора партнера, мы попадаем в замкнутый круг: разум оказывается в странном положении – и селекционера, и объекта отбора одновременно. Если человеческий разум катализировал свою собственную эволюцию посредством выбора партнеров, получается, что он как бы сам себя создал. Однако цикличными выглядят большинство процессов с положительной обратной связью, и половой отбор как один из таких процессов, возможно, лучше всего объясняет существование уникальных, сложнейших адаптаций типа человеческого разума. Многие теоретики считают, что для объяснения такого значительного увеличения мозга за такое короткое время подошел бы именно процесс с положительной обратной связью. Половой отбор – и особенно его механизм, известный под названием “фишеровское убегание”, – самый проработанный пример такого эволюционного процесса.

Системы с положительной обратной связью очень чувствительны к начальным условиям. Зачастую настолько, что исход их развития невозможно предсказать. Возьмите две с виду идентичные популяции и дайте половому отбору беспрепятственно поработать с ними в течение многих поколений – скорее всего, в итоге эти популяции будут сильно различаться. Возьмите две изначально неразличимые популяции туканов, дайте тысяче поколений этих птиц свободно выбирать половых партнеров – и их клювы приобретут межпопуляционные различия в расцветке и форме. Поступите так же с двумя популяциями приматов – и их волосяной покров станет совершенно разным. Возьмите две популяции гоминид (прямоходящих обезьян) – и, возможно, одна из популяций превратится в нас, а другая – в неандертальцев. Динамика полового отбора, работающего по принципу положительной обратной связи, не позволяет предсказать, каким будет следующий шаг эволюции, зато она объясняет, почему у одной популяции возникло какое-нибудь невообразимое украшение, а у другой подобной – нет.

Половой отбор и другие формы социального отбора

В 1990-х эволюционные психологи пришли к соглашению, что человеческий интеллект развивался главным образом для решения социальных задач, а не экологических или технологических. Приматологи выдвинули гипотезу, что переход от примитивного мозга низших обезьян к мозгу человекообразных направлялся отбором в пользу макиавеллиевского интеллекта – умения перехитрить, ввести в заблуждение социальных конкурентов, манипулировать ими. Антрополог Робин Данбар предположил, что мозг приматов разросся ради поддержания большого количества социальных связей, характерного для мира приматов. Данбар считал, что человеческий язык, а особенно сплетни, которые с его помощью можно передавать, – это следующая ступень развития груминга. Многие исследователи полагают, что обретение способности приписывать другим мысли и желания, то есть появление “теории разума”, – переломный момент в эволюции человека.

Ученые вдохновились идеей социальной конкуренции: они осознали, что такая конкуренция должна была стать бесконечной гонкой вооружений, требовавшей все более и более развитого ума – того, что способен понимать другие умы и влиять на них. Гонка вооружений в ходе совершенствования социального интеллекта – неплохое объяснение быстрого увеличения мозга и быстрой эволюции разума.

Наш разум явно ориентирован на жизнь в обществе и, скорее всего, появился под влиянием одной из форм социального отбора. Но какой именно? Половой отбор – самая изученная, мощная и креативная, самая прямая и фундаментальная форма социального отбора. Если рассматривать вопрос с эволюционной точки зрения, то социальное соперничество просто обязано быть “репродуктивно-центричным”. Особи конкурируют друг с другом за пищу, территорию, полезные союзы и статус – все то, что нужно для размножения. Половой отбор – наиболее прямая форма социального отбора, поскольку при выборе партнера животные напрямую отбирают одни признаки, отсеивая другие, и сразу производят потомство, которое с высокой вероятностью наследует желаемые черты.

В других формах социального отбора связь между поведением и размножением не такая прямая. Например, умение формировать и поддерживать дружеские союзы может оказаться полезным для поиска пищи, защиты от хищников и организации доступа к желаемым половым партнерам. И если последние заинтересуются, это умение будет способствовать репродуктивному успеху. Другие формы социального отбора, помимо полового, тоже важны, но главным образом как творцы социального ландшафта – этакой сцены для полового отбора. Социальный отбор – нечто вроде политической напряженности между Монтекки и Капулетти: она имеет значение лишь постольку, поскольку влияет на сексуальные перспективы Ромео и Джульетты.

Половой отбор – самая важная форма социального отбора, а ухаживания – самая важная форма социального поведения. Теории эволюции человека, которые признают роль социального отбора, но не уделяют должного внимания половому отбору, подобны драмам без любовной линии. Доисторическая социальная конкуренция не походила ни на борьбу коварных китайских евнухов за влияние при дворе, ни на соревнование усердных монашек в земледелии. Это была сложная социальная игра для настоящих самцов и настоящих самок, где на кону стоял репродуктивный успех. Кто-то из игроков был алчен, жесток и сеял кругом смерть, кто-то с макиавеллиевской хитростью обводил соперников вокруг пальца, но чаще всего в ход шло оружие психологическое – диалог, обаяние и остроумие, до той поры природе не знакомые.

Что делает признаки, сформированные половым отбором, такими особенными?

Половой отбор – совершенно особенный эволюционный процесс, и приспособления, которые он формирует, тоже имеют особые свойства. Так, приспособления для ухаживаний обычно хорошо развиты у половозрелых особей, но не у молодняка. Самцы демонстрируют их ярче и громче, чем самки. Такие приспособления выглядят или звучат привлекательно для особей противоположного пола. Как правило, они свидетельствуют о хорошем здоровье своего обладателя, потому что вряд ли их бремя осилит особь больная, истощенная, раненая или наводненная вредными мутациями. Качество этих приспособлений сильно различается у разных особей, и различия эти часто наследуются (это значит, что какая-то часть индивидуальных различий по определенному признаку связана с генетическими различиями между особями). Вскоре мы увидим, что все самые яркие возможности человеческого ума – способности к овладению языком, занятиям искусством, построению мировоззрения, развитию чувства юмора и креативного интеллекта – вполне подходят под это описание.

Однако не все признают приспособления с перечисленными признаками настоящими биологическими адаптациями. Эволюционные психологи Стивен Пинкер и Джон Туби считают, что наша наука должна фокусироваться на человеческих универсалиях – уже оптимизированных эволюцией свойствах, которые больше не обнаруживают значимых индивидуальных различий и их наследуемости. Это действительно практичный способ выявления приспособлений для выживания. Но, как мы увидим, он отметает все адаптации, развившиеся в ходе полового отбора специально для того, чтобы во время ухаживаний подчеркивать индивидуальные различия особей по здоровью, интеллекту и приспособленности. Половой отбор склонен усугублять индивидуальные различия, так что их становится легче оценивать при выборе партнера. Кроме того, половой отбор делает некоторые элементы брачного поведения такими сложными и дорогостоящими, что не слишком “качественные” особи о них не могут даже помышлять. Чтобы искусство можно было классифицировать как эволюционную адаптацию человека, вовсе не обязательно, чтобы все люди занимались им и делали это одинаково успешно. Напротив, если бы художественные способности были в равной степени выражены у всех, наши предки не смогли бы использовать их как критерий при выборе партнера. Тем же можно объяснить и огромные различия между людьми по интеллекту, языковым способностям и моральным качествам.

При взгляде извне не так сложно отличить приспособления, выработанные в ходе полового отбора, от приспособлений для выживания. Но изнутри может не чувствоваться никакой разницы. Сталкиваясь с первыми, мы вовсе не обязаны считать их сексуально привлекательными. Половой отбор – это теория эволюционных функций, а не бессознательных мотивов. Говоря, что какое-нибудь человеческое свойство возникло для привлечения половых партнеров, я не подразумеваю существование некой фрейдистской силы наподобие неосознанных сексуальных желаний, которая незаметно дергает ниточки за сценой. Хвост павлина не должен вызывать бессознательное сексуальное возбуждение, чтобы привлекать противоположный пол, как и наши художественные способности, великодушие и креативность.

Почему именно сейчас?

Если значение полового отбора так велико, то почему же происхождение отличительных черт человеческой натуры не пытались объяснить его действием раньше? В следующей главе я разберу причины, по которым теорию полового отбора после Дарвина игнорировали целое столетие и воскресили только в 1980-е. Целый век пренебрежения – это важно, поскольку на протяжении почти всего XX столетия ученые пытались объяснить происхождение человеческого разума с помощью одной лишь теории естественного отбора. Даже сейчас к теории полового отбора обычно обращаются, чтобы объяснить различия между мужчинами и женщинами, но не между людьми и другими приматами. Хотя и эволюционные биологи, и эволюционные психологи знают о существовании полового отбора, его сила, изящество и потенциал в объяснении особенностей человеческого разума остаются недооцененными.

Идея, что выбор полового партнера – значимый фактор эволюции человеческого разума, может показаться слишком радикальной, однако она прочно укоренена в современной биологии. Еще лет двадцать назад эта книга не могла быть написана. Только потом ученые осознали, каким глубоким может быть влияние выбора партнера на эволюцию. Началось возрождение интереса к половому отбору, полились новые идеи и факты. Сегодня ведущие мировые биологические журналы наводнены теоретическими статьями о половом отборе и описаниями экспериментов, посвященных брачному выбору у животных. Но это возрождение было тайным, скрытым от широкой общественности и даже от большинства ученых, работающих в области психологии и гуманитарных наук.

Игнорирование полового отбора объясняется в том числе и ханжеством: ведь в конечном счете половой отбор – это про секс. Многие люди, и ученые в особенности, испытывают противоречивые чувства по отношению к сексу: кого-то эта тема одновременно привлекает и смущает, кто-то одержим сексом и оттого испытывает чувство вины, кем-то попеременно овладевают пуританские и непристойные мысли. Ученые до сих пор чувствуют себя неловко, когда преподают теорию полового отбора студентам, беседуют о ней с журналистами и пишут тексты для широкой публики. Наука в этом отношении не слишком отличается от массовой культуры. Насколько мало хороших фильмов, где было бы в явном виде показано проникновение, настолько же мало хороших теорий эволюции разума, которые представляют наших предков сексуально полноценными существами, способными разумно выбирать партнера.

Идея важности полового отбора своевременна еще и потому, что служит аргументом в защиту эволюционной психологии, которую обвиняют в “биологическом редукционизме” и “генетическом детерминизме”. Многие критики утверждают, будто эволюционная психология стремится свести всю психологию к биологии и объяснить все тонкости разума примитивной репликацией генов. Вообще говоря, в редукционизме нет ничего плохого: это плодотворный способ познания мира, краеугольный камень научной методологии. Но если пытаться рассматривать всю природу человека с позиций биологического редукционизма – в терминах выживания наиболее приспособленных, – начинаются серьезные проблемы. Обычно это приводит к тому, что ученые просто избегают рассматривать такие важные человеческие феномены, как креативность, благотворительность, искусство. Работая над книгой, я изо всех сил старался не впадать в такого рода редукционизм. Моя теория предполагает, что все самые необыкновенные наши черты были взлелеяны самым сложным и высокоразвитым разумом, который существовал на планете до появления современных людей, – разумом наших предков. Она не сводит психологию к биологии, но рассматривает психологию как движущую силу биологической эволюции. Умы наших предков предстают в этой теории одновременно и потребителями товара, и самим товаром на свободном брачном рынке. Метафоры, к которым я буду прибегать для наглядности, скорее из области маркетинга, рекламы и индустрии развлечений, чем из области физики или генетики. Вероятно, это наименее редукционистская теория эволюции разума, которую только можно придумать, придерживаясь рамок современной биологии.

Три хулигана

Теория выбора партнера изначально разрабатывалась не как способ дарвинизации гуманитарных наук или объяснения свойственной людям креативности. Она родилась в попытке решить три основные проблемы, связанные с эволюцией человеческого ума. С этими проблемами мы сталкиваемся всякий раз, когда задаемся вопросом, почему какие-то способности развились у нас и не развились у других видов.

Первая проблема заключается в том, что действительно крупный мозг и высокоразвитый ум появились в ходе эволюции очень поздно и лишь у небольшого числа видов. После того как Земля остыла, превратившись из расплавленного сгустка в планету с твердой поверхностью и водоемами, жизнь на ней возникла довольно быстро. Но лишь через три миллиарда лет появилось первое животное с мозгом тяжелее полкило. И даже при таком длительном эволюционном раздумье подобный мозг развился только у высших обезьян, некоторых видов слонов и мамонтов и нескольких десятков видов дельфинов и китов. Мозг шимпанзе весит 0,5 кг, наш мозг – 1,4 кг, мозг дельфина афалины – 1,8 кг, слона – 5 кг, кашалота – 8 кг. Однако более 99 % видов животных прекрасно обходятся мозгом намного меньших размеров, чем мозг шимпанзе. Эволюция настолько не благоволит большому мозгу с гиперинтеллектом, что кажется даже, будто она ненавидит нашу разновидность разума и избегает его возникновения там, где только это возможно. Так почему же эволюция все-таки наделила наш вид огромным мозгом, для работы которого нужно так много энергии, тогда как большинство успешных видов превосходно выживает с крошечными мозгами?

Вторая проблема связана с еще одной эволюционной задержкой: с момента увеличения мозга до того момента в человеческой эволюции, когда оно начало приносить дивиденды, прошло очень много времени. Мозг наших предков утроился в размерах в период от 2,5 миллионов до 100 тысяч лет назад. Однако бо́льшую часть этого времени люди продолжали изготавливать одни и те же каменные рубила. Технический прогресс стоял на месте почти все время, пока человеческий мозг эволюционировал. И даже после прекращения роста нашего мозга он запустился не сразу; прошло много времени, прежде чем возникла традиция накопления технических знаний, началось расселение людей за пределы средних широт, а численность их популяции превысила несколько миллионов. Пожалуй, трудно найти худшую корреляцию размера органа с его пользой для выживания, чем в случае с мозгом. Наши предки были анатомически современными людьми с такими же телом и мозгом, как у нас, уже 100 тысяч лет назад. Однако они начали заниматься земледелием лишь 10 тысяч лет назад, а городская цивилизация возникла еще на 5 тысяч лет позднее. Как же эволюция могла вырастить такой дорогостоящий орган, как мозг, если он и после прекращения роста долго не давал явных преимуществ для выживания?

И наконец, третья проблема: никому так и не удалось правдоподобно объяснить, чем полезна для выживания бо́льшая часть уникальных способностей нашего мозга – юмор, сочинительство[5], сплетни, искусство, самосознание, витиеватый язык, образное мышление, религия и мораль. Как эволюция могла поддержать такое, казалось бы, бесполезное украшательство? Почему до сих пор нет приличных теорий, объясняющих происхождение этих адаптаций, – одна из загадок науки. В учебниках по лингвистике вы не найдете ни одной правдоподобной теории происхождения языка – просто потому, что их нет. Учебники по культурной антропологии не предложат вам убедительных эволюционных теорий изобразительного искусства, музыки или религии, поскольку о таких никто не слышал. По той же причине в учебниках по психологии нет достойных теорий эволюции человеческого интеллекта, креативности и сознания. Те феномены, которым нам больше всего хотелось бы дать эволюционное объяснение, кажется, сильнее всего сопротивляются нашему познанию. Это одно из величайших препятствий на пути достижения единства человеческого знания, построения сколько-нибудь надежных мостов между естественными, социальными и гуманитарными науками.

Эти три проблемы тесно взаимосвязаны. Подобно шайке из трех хулиганов, они слоняются повсюду и, наткнувшись на любую невинную юную теорию, набрасываются на нее и выколачивают из бедняжки остатки смысла. Если новая теория справляется с проблемой номер три, предлагая доселе нераспознанное преимущество искусства или языка для выживания, – тут как тут первая проблема: а где же тогда сотни видов, которые воспользовались этим преимуществом и приобрели такой полезный крупный мозг? Или, скажем, теория обходит вторую проблему, упирая на то, что наши ранние предки, Homo erectus, успешно мигрировали из Экваториальной Африки в Азию примерно тех же широт. Но здесь выскакивает третья проблема и издевательски напоминает, что многие млекопитающие с менее крупным мозгом – обезьяны попримитивнее или даже кошки – расселились теми же путями не менее успешно, сэкономив притом на совершенствовании умственных способностей.

Большинство теорий эволюции человека претендует на решение лишь одной проблемы из трех. Некоторые – двух. И ни одна не в силах справиться со всеми тремя. Дело в том, что вместе эти три проблемы создают парадокс, который нельзя разрешить, если мыслить в терминах выживания. Многие возможности человеческого разума уникальны, но эволюция беспристрастна и прагматична. Она не делает различий между видами. Когда мы пытаемся объяснить наши уникальные свойства пользой для выживания, всегда встает вопрос: почему эволюция не наделила такими же свойствами другие виды? Приспособления, значительно повышающие выживаемость, возникают, как правило, неоднократно и в неродственных группах – это явление называется конвергенцией. Глаза, уши, когти, крылья формировались много раз у генетически далеких друг от друга организмов в разные моменты эволюционной истории. Если наш разум – это приспособление для выживания, можно было бы ожидать, что разум человеческого типа многократно развивался у разных животных в результате конвергенции. Но, увы, нет ни намека на конвергентное развитие языков, напоминающих человеческий, нравственного идеализма, юмора или изобразительного искусства.

В своей книге “Язык как инстинкт” (The Language Instinct) Стивен Пинкер утверждает, что хобот слона вызывает отчасти те же вопросы, что и человеческий язык: это тоже громоздкое, сложное приспособление, которое появилось в эволюции сравнительно недавно и у единственной группы млекопитающих. Но все-таки слоновий хобот по-настоящему не сталкивает нас ни с одной из трех описанных выше проблем. В результате конвергентной эволюции похожие щупальцеобразные конструкции, предназначенные для хватания, развились у осьминогов и кальмаров. Появление хобота позволило предковой группе очень быстро разделиться на десятки видов мамонтов, мастодонтов и слонов в ходе эволюционного процесса под названием “адаптивная радиация”. Все виды, имевшие хобот, успешно расселялись по земному шару, пока наши предки не истребили большинство из них. Слон ежедневно пользуется хоботом для доставки в рот листьев с деревьев, то есть хобот помогает слону прокормиться, чем приносит очевидную пользу для выживания. Проблема с уникальными качествами человека заключается в том, что они не демонстрируют характерных признаков приспособлений для выживания: конвергентной эволюции, адаптивной радиации, очевидной пользы, – так что их появление сложно объяснить естественным отбором.

Половой отбор позволяет разрубить этот гордиев узел. Биологи знают, что половой отбор посредством выбора партнера – это непостоянный, непредсказуемый процесс, способствующий увеличению разнообразия. Если половой отбор будет действовать у двух видов с примерно одинаковым образом жизни, в конце концов эти виды приобретут абсолютно разный декор для привлечения противоположного пола. Этот вид отбора не идет по одному и тому же пути дважды и обеспечивает скорее дивергентную, чем конвергентную эволюцию. Существует примерно полмиллиона видов жуков, но среди них не найдется и двух с одинаковыми украшениями. Приматов – более трехсот видов, и у всех разная форма и окраска волосяного покрова на лицах. Если необыкновенные способности нашего ума исходно развивались как брачные украшения, в их уникальности нет ничего удивительного. То, что трехкратное увеличение мозга не давало никаких преимуществ для выживания, тоже не должно нас удивлять: преимущества ведь были главным образом репродуктивными.

Вопрос о биологических функциях человеческого разума нас сбивает с толку по причине одной исторической случайности – истории человечества. Украшения, развившиеся у нашего вида для привлечения партнеров, такие как язык и креативность, в последние несколько тысяч лет совершенно неожиданно стали полезны для выживания: земледелие, архитектура, письменность, обработка металлов, огнестрельное оружие, медицина, микрочипы… Зная, как полезны эти недавние изобретения, мы очень хотим приписать нашему разуму общие преимущества для выживания. На основе специфической пользы специфических изобретений мы стремимся провозгласить глобальную биологическую ценность “склонности к культуре”, которой обладает наш разум. Нам представляется, что эволюция миллионы лет трудилась в поте лица, мечтая создать человеческую культуру и свято веря, что большие энергетические затраты, которых требует крупный мозг, однажды окупятся развитием цивилизации. Такой ход мысли – ужасная ошибка. Эволюция не придерживается протестантской трудовой этики. Она не получает налоговые скидки на научные исследования и разработки. Эволюция не способна осознать, что культурные богатства завтра могут оправдать дорогостоящие вложения в большой мозг сегодня.

Вероятно, чтобы лучше понять эволюцию человеческого ума, стоит забыть все, что известно о человеческой истории и цивилизации. Представьте, что последних 10 тысяч лет вообще не было. Попробуйте увидеть наших предков такими, какими они были 100 тысяч лет назад. Со стороны представители нашего вида будут выглядеть так же, как и любые другие крупные приматы, которые кормятся на просторах Африки, живут малочисленными группами и используют небольшое количество примитивных орудий. Даже их ухаживания не кажутся чем-то примечательным: самец и самка просто сидят рядом, их глаза встречаются, они начинают поочередно дышать друг на друга в ритме стаккато[6] – и спустя несколько часов начинают целоваться или же один из них не выдерживает и уходит. Но если кто-то догадается, что означают их тихие, сложно структурированные выдохи, он поймет, что происходит: между их яйцевидными черепами идет обмен уникальными сигналами ухаживания. Мы наблюдаем работу новой коммуникационной системы, не похожей ни на что другое на этой планете. Это язык. Вместо того чтобы танцевать в физическом пространстве, как все нормальные животные, эти приматы при помощи языка танцуют в пространстве воображаемом, которое создают сами, играя мыслями.

Способность рассказывать о себе открыла нашим предкам уникальное окно в мысли и чувства друг друга, прошлое и планы на будущее. Отдельно взятая беседа самца и самки может казаться тривиальной, но вообразите кумулятивный эффект миллионов таких бесед на протяжении тысяч поколений. Гены лучших способностей к общению, интересному мышлению и привлекательному проявлению чувств будут распространяться, потому что им благоприятствует половой отбор путем выбора партнера. Эволюция нашла способ целенаправленно усложнять разум этих приматов, и заключался он не в подбрасывании уникальных комбинаций задач на выживание, а в необычной игре, затеянной самими приматами, – игре, где победитель награждается репродуктивным успехом. Эти приматы стали выбирать партнеров, ориентируясь на их мозг. Еще 100 тысяч лет этот мозг не изобретет ни литературы, ни телевидения. Но нашим предкам было хорошо и без этого: им хватало друг друга.

Интеллектуальными и техническими достижениями последних нескольких тысяч лет мы обязаны умственным способностям и мотивам, которые сформировались у нашего вида в ходе полового отбора. Натренированный годами обучения, побуждаемый к работе сложными статусными играми, вооруженный средствами передачи информации, которые позволяют накапливать знания многих поколений, наш выпестованный половым отбором разум способен создавать невероятные вещи типа греческой математики, буддистской мудрости, британской эволюционной биологии и калифорнийских компьютерных игр. Эти изобретения – побочные эффекты не крупного мозга, способного обучаться чему угодно, а мозга, набитого разными брачными адаптациями, которые могут перенастраиваться на производство новых идей, даже если мы не влюблены.

Окаменелости, истории и теории

От каждой новой теории эволюции человеческого ума обычно ждут гипотетической хронологии событий – рассказа о том, в каком порядке что появилось, – и археологических данных, которые бы ее подтверждали. Я не буду приводить ни того, ни другого: мне кажется, что в стремлении соответствовать этим ожиданиям теоретики слишком часто перестают видеть лес за деревьями. Человеческий разум – это набор биологических адаптаций. Эволюционная теория разума должна, помимо прочего, объяснять, какие селективные факторы участвовали в формировании этих адаптаций. Польза от хронологии весьма ограниченна: знание о том, когда возникло приспособление, обычно не помогает понять, для чего оно возникло. Окаменелости и археологические свидетельства были крайне важны для формирования представлений о том, как эволюционировали дочеловеческие виды: сколько их было, когда они возникли, где жили и какие орудия изготавливали. Такие свидетельства необходимы, чтобы определить биологический и геологический контекст эволюции человека. Но почему мы обладаем такими особенными умственными приспособлениями, они вряд ли помогают объяснить, а в некоторых случаях могут даже сбивать с толку.

Излишнее доверие к археологическим данным может, например, привести к недооценке древности некоторых уникальных ментальных свойств нашего вида. Многие считают, что если не обнаружено археологических свидетельств существования музыки, изобразительного искусства или языка, относящихся к определенному периоду, то этих явлений тогда просто не могло быть. Исторически сложилось, что европейские археологи проводили раскопки главным образом на территории Европы; однако мы знаем, что от момента появления наших предков в Африке до колонизации ими Европы прошли десятки тысяч лет. Такой европоцентризм породил уверенность, что искусство и язык появились не более 35 тысяч лет назад. Некоторые археологи – например, Джон Пфайффер – считают, что в то время произошла “позднепалеолитическая символическая революция”: люди научились абстрактно и символически мыслить, что привело к быстрому развитию искусства, языка, ритуалов, религии и технологических новшеств. Если все эти способности появились так недавно в Европе, не стоило бы ожидать их встретить у африканцев или австралийцев; однако существует множество антропологических свидетельств того, что люди во всем мире способны к одним и тем же базовым проявлениям человеческой натуры – художественным, музыкальным, лингвистическим, религиозным и интеллектуальным. Так же и с языком: возраст самых ранних археологических свидетельств существования письменности – четыре тысячи лет, и консервативные суждения приведут нас к заключению, что до тех пор у людей языка не было.

Кроме того, палеонтологические и археологические данные весьма фрагментарны и быстро накапливаются, и часто новые находки заставляют пересматривать интерпретацию предыдущих. Кажется, что при построении теории эволюции человека надежнее всего отталкиваться от объективных данных, то есть материальных следов, оставленных нашими предками. Но эта надежность по большей части иллюзорна. С 1994 года было открыто как минимум четыре новых вида гоминид. И каждый год приносит всё новые кости или камни, которые требуют глобального переосмысления времени и места происхождения человека, а заодно и роли связанных с этим предметов. В итоге теории зачастую оказываются столь же эфемерны, как и доказательства, на которые они опираются. Большинство теорий эволюции человека 20–50-летней давности сейчас едва ли заслуживают внимания: они так стремились соответствовать актуальным тогда эмпирическим данным, что это пошло в ущерб их связности и логичности. В основе тех теорий, которые представляют ценность до сих пор, лежат фундаментальные принципы эволюционной биологии и беспристрастное наблюдение за работой человеческого ума. Мысли на тему эволюции разума, высказанные Дарвином в книге “Происхождение человека и половой отбор”, ценны и сейчас, поскольку тогда он спокойно отнесся к находкам живых горилл и черепов неандертальцев, по которым сходил с ума весь викторианский Лондон. Дело в том, что классические факторы давления отбора важнее классических окаменелостей.

И наконец, применение палеонтологических и археологических данных ограничено тем, что они гораздо лучше отвечают на вопрос, как нашим предкам удавалось снабжать энергией такой большой мозг, чем на вопрос, как же они им пользовались. Открытия конца XX века пролили свет на то, как в рацион наших предков вошла богатая энергией пища – дикие животные, на которых они охотились, и клубни, которые они выкапывали и готовили. Для переваривания такой калорийной пищи было достаточно более короткого, чем у других обезьян, кишечника. Антрополог Лесли Айелло предположил, что поскольку кишечник потребляет много энергии, его укорочение у наших предков повысило их энергетический бюджет. Возможно, именно освоение новых источников пищи, сопряженное со снижением энергозатрат на работу кишечника, позволило нашим предкам наращивать размеры тела и мозга, производить больше молока и обзаводиться любыми другими дорогостоящими приспособлениями, которым благоприятствовала эволюция. Но само по себе увеличение энергетического бюджета не объясняет, почему настолько развился наш мозг или возникли уникальные возможности человеческого разума. Только принципы полового отбора, а не данные палеонтологии, могут объяснить, почему мы потратили уйму энергии на такую биологически бесполезную роскошь, как разговоры, танцы, рисование, смех, спорт и ритуалы.

Восстановить траекторию эволюции человеческого ума исключительно по костным и каменным артефактам невозможно. Как писал археолог Стивен Митен в своей вдумчивой книге “Предыстория разума” (The Prehistory of the Mind), все материальные свидетельства нашей предыстории нуждаются в гораздо более глубоком анализе с позиций эволюционной психологии. И все же по сей день многие ученые испытывают благоговение перед археологическими данными, абсолютно несоразмерное их реальной пользе для понимания эволюции разума. Окаменелости действительно были важнейшим инструментом убеждения людей в том, что мы сформировались в несколько стадий из предков-приматов – и сегодня почти 50 % американцев признают археологические доказательства эволюции человека. Но данные, подтверждающие сам факт эволюции, не всегда способны наилучшим образом объяснить ее механизм. Более плодотворный путь построения теорий о прошлом начинается в настоящем: его нулевой километр символизируют сегодняшние возможности человеческого ума (приспособления, смысл которых мы пытаемся объяснить) и принципы современной эволюционной биологии (факторы давления отбора, которые могли бы служить объяснением). Кости и камни могут быть ценным источником информации, но полезнее всего их сочетание с психологическими экспериментами, исследованием других приматов и людей в племенных и современных обществах.

Может показаться, что я ратую за радикальные изменения в научном методе, но это не так. Предлагая расширить фокус внимания с камней и костей до сравнительного анализа ныне существующих приспособлений, я держу в уме нечто скорее консервативное – предположение о способности эволюционной психологии играть по тем же научным правилам при изучении человеческого разума, по которым эволюционная биология играет при изучении любой адаптации любого другого вида. Так можно выстроить смелую теорию о функции приспособления и сформировавших его селективных факторах, а заодно и понять, есть ли у него специальные свойства, подтверждающие эту функцию и происхождение. Палеонтология помогает в таких исканиях, но это не самый важный поставщик данных об устройстве и функциях биологических приспособлений. Часто оказывается полезнее изучать детали приспособления в его сегодняшнем виде, чем окаменевшие остатки более ранних его форм. В этой книге я буду ссылаться на потрясающие открытия охотников за окаменелостями и археологов там, где это уместно, но я искренне верю, что ключ к происхождению человеческого ума следует искать в его современных свойствах.

Покажи мне свои гены

В 1980-х молекулярно-биологические исследования почти приблизились по важности для понимания эволюции человека к данным палеонтологии и археологии, а в ближайшие десятилетия, скорее всего, оставят их далеко позади, особенно в изучении происхождения человеческого ума. Это связано с тем, что развившиеся у нас умственные способности зависят от генов, даже если они не оставляют окаменелостей и следов в археологической летописи. После того как в ближайшие пару лет проект “Геном человека” завершится и все 80 тысяч или около того человеческих генов будут прочитаны[7], можно будет ожидать развития трех направлений, которые позволят проверить правильность моей и других теорий эволюции разума.

Нейробиологи приступят к идентификации генов, лежащих в основе разнообразных возможностей ума, анализируя кодируемые генами белки и их роль в развитии и работе мозга. (Конечно, “гена языка” или “гена искусства” не существует: эти сложные человеческие способности зависят от сотен, если не тысяч генов.) Генетики поведения будут искать варианты (полиморфизмы) конкретных генов, которыми определяется индивидуальная изменчивость по умственным качествам – способности к искусству, чувству юмора, креативности. Психолог Роберт Пломин и его коллеги уже обнаружили первый специфический ген, ассоциированный с чрезвычайно высоким уровнем интеллекта, а точнее – определенный вариант гена IGF2R, расположенного на хромосоме 6. Пока что таких исследований очень мало, но рано или поздно гены, лежащие в основе уникальных возможностей нашего ума, будут найдены, и эволюционная психология выйдет на новый этап развития.

Кроме того, генетики сравнят геномы человека и других обезьян. Исследовательские центры Атланты и Лейпцига сейчас активно работают над проектом “Геном шимпанзе”. Метод гибридизации ДНК, пополнивший арсенал генетиков в 1975 году, показал, что наша ДНК на 98 % совпадает с ДНК шимпанзе (и только на 93 % – с ДНК большинства обезьян). Но это довольно грубый метод, и мы не узнаем в точности, какие из наших генов уникальны, пока не завершится проект “Геном шимпанзе” и мы не сможем сопоставить геномы шимпанзе и человека. Однако несколько существенных различий генетики уже обнаружили: у человека 23 пары хромосом, а у других обезьян – 24; кроме того, у человека и шимпанзе довольно сильно различается расположение генов на хромосомах 4, 9 и 12. Генетических различий, определяющих особенности человеческого разума, – множество, и чем больше мы узнаем об уникальных генах человека, тем больше сможем сказать об их эволюционном происхождении и функциях.

Наконец, станет возможным извлекать больше ДНК из окаменевших останков наших вымерших родственников. ДНК распадается довольно быстро, и выделить ее из останков старше 50 тысяч лет очень сложно (“Парк юрского периода” – художественный вымысел). Но неандертальцы еще жили 30 тысяч лет назад, и команде ученых из Германии под руководством Сванте Паабо удалось выделить фрагмент ДНК из плечевой кости неандертальца. В этом фрагменте длиной всего лишь 379 пар оснований обнаружили 27 различий с ДНК современного человека и 55 различий с ДНК шимпанзе. Столь существенная разница между современными людьми и неандертальцами говорит о том, что наши линии разошлись как минимум 600 тысяч лет назад, то есть гораздо раньше, чем считалось до этого исследования. Проведенное группой Паабо сравнение показало и то, что мы не произошли от неандертальцев[8]. Теоретически тот же метод можно применить к образцам ДНК Homo erectus из Азии: эти гоминиды отделились от наших предков раньше неандертальцев и 30 тысяч лет назад тоже еще не вымерли. Быть может, в будущем мы узнаем, у каких еще гоминид были гены, определяющие наши на первый взгляд уникальные умственные способности. Если у неандертальцев, например, обнаружится часть наших генов, отвечающих за язык, интеллект и тягу к искусству, можно будет предположить, что эти способности развились как минимум 600 тысяч лет назад. Да, поведение не каменеет, но вот ДНК, лежащая в его основе, иногда сохраняется в окаменелостях так долго, что мы можем ее анализировать.

ДНК-революция должна пролить свет еще на многие аспекты эволюции и психологии человека. Пока я не могу предъявить вам всего многообразия генов, которые должны определять свойства нашего ума, обсуждаемые в этой книге. Но достижения генетики, вероятно, уже в ближайшие годы сделают даже самые спекулятивные из моих идей вполне пригодными для тестирования методами, которые мне сейчас сложно представить. Местами может создаваться впечатление, что моя теория выбора партнера стремится объяснить все и потому не объясняет ничего. Но нужно учесть, что биологи сейчас разрабатывают методы небывалой изощренности. Они позволят выяснить, какие приспособления развились именно в ходе полового отбора. Многие из этих методов, включая новые разновидности генетического анализа, подойдут и для изучения свойств человеческого разума. На самом деле, одна из целей этой книги – вдохновить других ученых на проверку представленных в ней идей.

Чего мы хотим от теории эволюции человеческого разума?

Думаю, любая теория эволюции человеческого разума должна стремиться соответствовать трем критериям: эволюционному, психологическому и личному. Эволюционный критерий – самый главный. Теория должна соблюдать законы эволюционной биологии, применяя общепринятые принципы генетики, наследственности, изменчивости, отбора и приспособления. Лучше не включать в теорию гипотетические явления сомнительной природы, чем грешили еще недавно популярные теории “генно-культурной коэволюции”, “когнитивной пластичности как побочного эффекта большого мозга” или “квантовой природы сознания”. Происхождение таких сложных адаптаций, как умственные способности, необходимо объяснять накопительным отбором в пользу функций, способствующих выживанию или размножению.

Поскольку эволюционный критерий первостепенен, намного важнее определить, какие селективные факторы формировали конкретную адаптацию, чем проследить всю цепочку ее структурных изменений начиная с самого примитивного состояния. Сложные адаптации объясняют только в биологическом контексте: устанавливают их функции и “рентабельность” (влияние на приспособленность). Главные вопросы – что и почему; как, когда и где – не столь важно. От любой теории любой биологической адаптации современные биологи требуют одного: показать, как эта адаптация повышает приспособленность, то есть способствует выживанию или размножению.

Психологический критерий заключается в следующем: человеческий разум, каким он представлен в теории, должен походить на разум обыкновенных, знакомых нам мужчин и женщин. Описанные в теории ментальные адаптации должны соответствовать нашему представлению о стандартных человеческих чертах и способностях. Если вы женаты, вспомните родителей вашего супруга. Если вы пользуетесь общественным транспортом, представьте ваших попутчиков. Именно их разум должна описывать теория – разум обычных людей во всем их многообразии. Нас не должны слишком заботить умы гениев, будь то физики-теоретики или бизнес-консультанты. В действительности мы пытаемся понять не “человеческий разум” как единое униформное свойство, а человеческие умы как наборы приспособлений, детали которых меняются в зависимости от возраста, пола, личности, культуры, рода занятий и так далее. Однако различия внутри нашего вида все же незначительны по сравнению с межвидовыми, и бывает полезно анализировать “человеческий разум” как отличный от “разума шимпанзе” или “разума голубоногой олуши”.

Наконец, любая теория происхождения человека должна удовлетворять персональные запросы. Она должна помогать проникнуть в суть нашего сознания – и такого, каким оно бывает в редкие моменты кристальной внутренней ясности, и такого, когда мы увязаем в трясине привычек, самообмана, кофеина и телевидения – в том, что сейчас принято называть бытовым сознанием. Углубившись в абстрактное теоретизирование на тему эволюции разума, легко забыть, что мы говорим о происхождении наших собственных генов, унаследованных от наших собственных родителей и выстраивающих наш собственный ум всю нашу жизнь. Кроме того, мы говорим о генах, которые сформировали разум и тело человека, бывшего вашей первой любовью, и того, кто был последней, и всех между ними. Теорию, малоприменимую к вашему разуму и разуму ваших любимых, никогда не примут как научное объяснение природы остальных шести миллиардов умов на этой планете. Теории, не утоляющие человеческую жажду самопознания, могут покорить умы людей, но не их сердца. До сих пор 47 % американцев считают, что люди были созданы Богом в последние 10 тысяч лет. Это означает, что эволюционные теории происхождения человека, пусть и неотразимые на рациональном уровне, многих людей не устроили. Думаю, стоит признать, что этот третий, личный, критерий возлагает на теорию серьезные ожидания, и она должна их как-то оправдывать. Конечно, этому критерию не стоит придавать больше значения, чем эволюционным принципам или данным психологии, но мне кажется, что он может служить хорошим ориентиром при разработке новых проверяемых гипотез. Если бы личный критерий ничего для нас не значил, мы, вероятно, должны были бы жить в состоянии экзистенциальной неукорененности, которую Жан-Поль Сартр считал неотъемлемой частью человеческого бытия.

Работая вместе

Натолкнувшись при разработке теории на три описанных выше вызова, я обнаружил, что моя профессиональная подготовка как экспериментального когнитивного психолога имеет довольно ограниченную ценность. Знания в области психологии оценки и принятия решений пригодились, когда я размышлял на тему выбора партнера. Но в большинстве случаев экспериментальная психология видит в человеческом разуме компьютер, который обучается решать проблемы, а не развлекательную систему, главная функция которой – привлекать половых партнеров. Кроме того, в психологических экспериментах обычно оценивается, насколько ловко и эффективно испытуемые управляются с компьютером, а не их остроумие и нежность в общении с потенциальным супругом. И новые модные направления вроде когнитивной нейронауки унаследовали этот подход.

Поскольку психология и нейронаука обычно обходят стороной брачное поведение человека, в этой книге я уделяю мало внимания областям исследований, соответствующим моей специальности. Эти области изучают, как человеческий разум обрабатывает информацию. Но эволюции нет дела до обработки информации как таковой, для нее важна приспособленность – перспективы в плане выживания и размножения. Эксперименты, проясняющие механизмы обработки мозгом произвольной визуальной и вербальной информации, не сильно помогают понять, дорого ли обходятся и как повышают нашу приспособленность занятия искусством, юмор и прочие человеческие возможности, требующие эволюционного объяснения. В то же время некоторые хуже финансируемые исследования – те, что посвящены индивидуальным различиям, личности, интеллекту, генетике поведения, – оказались для меня неожиданно полезными. Эти исследования направлены как раз таки на решение ключевых вопросов полового отбора: как различаются признаки у разных особей, как эти различия оцениваются в ходе выбора партнера, как наследуются и как соотносятся с общей приспособленностью. Выводы таких работ не всегда, как это сейчас называется, политкорректны. Мне было бы комфортнее совмещать эволюционную биологию с политкорректной нейронаукой, которая игнорирует человеческую сексуальность, индивидуальные различия и гены. Но в эволюционной психологии приходится иметь дело с эволюцией, а значит, обращать внимание на генетически обусловленные индивидуальные различия, которые дают преимущества одним особям перед другими в выживании или размножении.

Многие из новых книг, посвященных эволюции человеческого разума, предлагают радикально новые идеи относительно механизма эволюции, зато очень консервативно описывают возможности разума. Такой подход предполагает, что современная эволюционная теория – это замок из песка, а современная психология – по меньшей мере Гибралтарская скала. Я придерживаюсь противоположной точки зрения. Моя теория выбора партнера опирается по большей части на консервативные, твердо установленные принципы эволюции, в вопросах же человеческого поведения она скорее игрива и непочтительна.

При написании этой книги я полагался на данные многих областей науки: психологии, антропологии, теории эволюции, приматологии, археологии, когнитивистики, теории игр и генетики поведения. Многие идеи я почерпнул в культурологии и современном феминизме, некоторые – у моих интеллектуальных кумиров, таких как Фридрих Ницше и Торстейн Веблен. Я не претендую на звание эксперта во всех указанных областях. О том, что происходит за пределами нашей сферы исследований, мы, ученые, узнаем, читая те же самые научно-популярные книги и журнальные статьи, что и другие люди. Поэтому мы тоже попадаем под влияние интеллектуальных поветрий в академической и популярной культуре и зависим от популяризаторов других наук, которые порой имеют весьма специфические взгляды. Я попытался минимизировать подобные искажения тщательным выбором идей и сведений, на которые мне предстояло опираться. Я старался отделять свои суждения, которые подтверждаются современными данными (как я их понимаю), от тех, что еще нуждаются в проверке.

Другие искажения могут быть связаны с моим ограниченным практическим пониманием адаптаций нашего разума. Я знаю об искусстве меньше, чем большинство художников, о языке – меньше, чем политические спичрайтеры, а в познаниях о комедии мне не сравниться с Мэттом Гроунингом, создателем “Симпсонов”. Если вы поймете, что лучше меня разбираетесь в каком-нибудь аспекте человеческого разума, можете воспользоваться моими ошибками и упущениями: эволюционная психология ждет вклада от специалистов в любых областях.

Эта книга описывает лишь один способ применения теории полового отбора к эволюционной психологии, а таких способов – бесчисленное множество. Я не претендую на то, чтобы представить здесь полную, законченную теорию человеческого разума, человеческой эволюции или человеческих сексуальных связей. Эта книга – лишь мгновенный снимок предварительной теории, которая все еще находится в разработке. Моя цель – стимулировать обсуждение, споры и дальнейшие исследования, а не задавить читателей доктриной, высеченной в камне.

Древняя романтика

Самая необычная задача из тех, которые ставит перед читателем эта книга, – периодически представлять, каково было нашим предкам влюбляться в существ, гораздо более мохнатых, низкорослых и бедных, говорящих менее внятно и обладающих менее развитым самосознанием, чем мы. Но лучше не представлять себе этих существ слишком уж детально. У меня, например, никогда не получалось ощутить истинное влечение ни к одной музейной модели самки австралопитека, какими бы реалистичными ни были их покатые лбы, толстые талии и мохнатые ягодицы. И мне не кажется таким уж плевым делом почувствовать истинную любовь, глядя в глаза, созерцавшие мир три миллиона лет назад. Похоже, наши сексуальные предпочтения слишком жестко закреплены, чтобы воображение могло совершать подобные скачки. Ограниченность сексуальных фантазий современного человека всегда была препятствием на пути к пониманию роли выбора партнера в человеческой эволюции.

С другой стороны, романтику наших предков не так трудно понять на чуть более абстрактном уровне. На самом деле, эволюция человека может оказаться интуитивно понятнее, если рассматривать ее с точки зрения полового отбора, а не естественного. Проблемы выживания, с которыми сталкивались наши предки, сильно отличались от наших, зато проблемы отказа в сексе, боли при расставании, ревности и соперничества за партнеров остались почти неизменными. Не многим из нас доводилось выкапывать коренья, разделывать животных, спасаться от львов или устраивать набеги на соседние племена. Зато у нас есть опыт сексуальных отношений, и он помогает понять, как выбор партнеров из поколения в поколение формировал наш вид.

Любая из наших романтических историй длится всего несколько лет, а любовная история наших генов – миллионы. Мы здесь лишь потому, что нашим генам посчастливилось пройти череду удачных сексуальных союзов, которые заключались с тех пор, как полмиллиарда лет назад появились животные с глазами и мозгом. В каждом поколении наши гены должны были проходить через ворота под названием “выбор партнера”. Человеческая эволюция – это история о том, как эти ворота обзаводились новыми охранными системами, а наш разум – обольстительными ухищрениями, позволяющими обходить самых строгих на свете стражей.

У идеи полового отбора удивительная история. В ней нашлось место проявлениям как самых светлых, так и самых неприглядных сторон науки. Самое прекрасное в этой истории – классический образ героя, воплощенный в создателе идеи. Одинокий гений (Чарльз Дарвин), работая в своем загородном доме, не имея официальной научной должности, вдруг предлагает смелую теорию, объясняющую разрозненные, ранее непостижимые факты. Несмотря на то что Дарвин представил ее в доступной и увлекательной форме – в виде прекрасно проиллюстрированной книги “Происхождение человека и половой отбор”, которая завоевала большую популярность, – теория сразу же подверглась нападкам, оскорблениям и насмешкам со стороны узколобых коллег Дарвина и была ими отвергнута. О ней почти забыли, но шли десятилетия, и накапливалось все больше свидетельств в ее пользу – причем таких, о которых не подозревал и сам Дарвин. В конце концов вклад Дарвина в науку был оценен по достоинству: через 100 лет после своего рождения теория стала общепризнанной. Блудное дитя Дарвина – теория полового отбора – вернулось, и наука в очередной раз показала, как правда преодолевает превратности истории и идеологическое сопротивление.

Но в этой истории наука показала себя и с дурной стороны. Понадобился целый век, чтобы биологи приняли всерьез идеи о выборе полового партнера – несомненно, самые провокационные из всех идей Дарвина. Причиной такой задержки был не столько разумный скептицизм, сколько смесь темных предрассудков – сексизма, антропоцентризма и ошибочного редукционизма. Эти предрассудки были столь сильны, что после Дарвина ни один биолог или психолог за 50 лет не озаботился экспериментальной проверкой его идей о выборе полового партнера (хотя впоследствии оказалось, что такие эксперименты провести несложно, и обычно они дают положительный результат).

В этой главе мы подойдем к базовым идеям теории полового отбора через историю публикаций. Исторический контекст имеет большое значение, поскольку в те 100 лет, когда половой отбор был предан забвению, до раскрытия загадки происхождения человека было дальше, чем когда-либо. До Дарвина источником знаний о нашем происхождении были религиозные мифы; после Дарвина эволюцией стали объяснять особенности нашего тела – но не разума. В XX веке уникальное научное очарование психологией сосуществовало с беспримерной пустотой на поле идей происхождения человеческой психики. Изучив истоки теории полового отбора, зародившейся в XIX веке, мы сможем лучше понять те аспекты человеческой природы, которые бо́льшую часть XX века старались не замечать.

Золотые украшения

Маленький Чарльз Дарвин обожал природу. Мальчик страстно увлекался коллекционированием жуков; однажды, поймав одного, он хотел отнести его домой, но руки были заняты. Это его не остановило: он сунул жука себе в рот. В награду за свою целеустремленность Дарвин получил полный рот едкой кислоты, но его энтузиазм нисколько не угас. В его родовом поместье Гора (The Mount) в Шрусбери была превосходная библиотека с коллекцией книг по естественной истории, которая принадлежала его отцу, оранжерея с экзотическими растениями, голубятня, в которой его мать держала декоративных голубей, а также выход к берегу реки Северн. Маленькому Чарльзу куда больше нравилось любоваться природой и слушать ее звуки, чем зубрить латынь в местной школе.

Когда Дарвину исполнилось 23 года, он оставил родной Шрусбери ради красот Южной Америки. Во время своего кругосветного путешествия на “Бигле” он увидел невероятное множество самых разнообразных примеров природного декора. Хотя в Англии Дарвину доводилось наблюдать воробьинообразных птиц с причудливыми трелями и величавых фазанов с пестрым оперением, но к встрече с такими вычурными флорой и фауной, как в тропиках, юный натуралист готов не был. Диковинные цветы, вокруг которых снуют колибри с перышками, переливающимися всеми цветами радуги. Жуки, закованные в панцири цвета золота, сапфиров и рубинов. Таинственные орхидеи. Пронзительно кричащие попугаи. Бабочки, крылья которых напоминают пару синих хлопающих ладоней. Обезьяны с рыжими, белыми, черными и коричневыми мордочками. Экзотические фрукты, от которых ломятся прилавки бразильских рынков. За один день во время вылазки из Рио Дарвин поймал не менее 68 видов экзотических жуков. Дневниковые записи Дарвина сообщают о “потоках удовольствия” и “хаосе наслаждения” – таковы были его впечатления от барочных красот джунглей, “будто бы сошедших со страниц “Тысячи и одной ночи”.

Но Дарвин жаждал объяснения увиденного разнообразия. За 20 лет до его путешествия Уильям Пейли и другие богословы высказались, что Бог создал все красоты мира лишь для того, чтобы человек восхитился и преклонился перед Ним. Дарвин просто не мог не удивиться, почему это Бог решил забросить крошечных золотых жучков в самое сердце непроходимых и безлюдных джунглей, за тысячу миль от ближайшей церкви. Так действительно ли все природные красоты существуют лишь для нашего ублажения? Принципы теории эволюции путем естественного отбора Дарвин разработал в период после плавания на “Бигле” и до создания дневниковых записей 1838 года. Он осознал, что золотой панцирь требуется жукам для их собственных целей, а не для услады человеческого взора или рекламирования божественного промысла.

Украшения должны были появиться для чего-то, но Дарвин не понимал, как его новая теория могла бы объяснить такую на первый взгляд бесполезную роскошь. Он заметил, что многие животные, в особенности самцы, ярко окрашены и мелодично поют. Такие приспособления часто очень сложны, дорогостоящи и, как правило, никак не востребованы в рутинных занятиях типа питания, бегства или сражения. Животные не стремятся демонстрировать свою красоту людям, когда те нуждаются в духовном подъеме. Вместо этого они красуются перед противоположным полом. Причем самцы – чаще. Павлины разворачивают свои хвосты перед павами; в любом европейском городе надутые голуби, воркуя и хлопая крыльями, преследуют голубок. Если самки уходят, самцы прекращают свое представление. Но если те возвращаются, все начинается сначала. Почему они так поступают?

После того как в своем путешествии Дарвин столкнулся с загадкой природных украшений, он больше не мог принимать их как должное. Вернувшись в Англию, ученый обнаружил, что викторианские сады прямо-таки кишат павлинами. Их хвосты постоянно будоражили его сознание, напоминая о нерешенной проблеме и вызывая приступы тошноты. Однажды Дарвин пожаловался своему сыну Фрэнсису: “Вид пера в павлиньем хвосте… Всякий раз, когда я смотрю на него, мне становится дурно!” Павлины будто бы насмехались над его теорией естественного отбора, гласящей, что каждый признак служит определенной цели.

Научная хитрость

Дарвин вылечил свою павлинью тошноту, разработав теорию полового отбора. Мы не знаем точно, когда и как он над ней работал, поскольку историки науки не перетрудились в поисках информации об этом. Об открытии естественного отбора они написали примерно в тысячу раз больше, чем об открытии полового. Мне известна лишь одна хорошая книга, посвященная истории теории полового отбора, – “Муравей и павлин” (The Ant and the Peacock) Хелены Кронин. Но мы знаем вот что: в какой-то момент между путешествием на “Бигле” в 1830-х и выходом “Происхождения видов путем естественного отбора” в 1859-м Дарвин начал понимать, зачем животным нужны украшения. Работая над “Происхождением видов…”, он был уверен в теории полового отбора настолько, чтобы уделить ей в этой эпохальной книге три страницы – наскрести уверенности на целую главу не удалось.

Из этого желудя впоследствии вырос могучий дуб – девятисотстраничный труд “Происхождение человека и половой отбор”, вышедший в двух томах в 1871 году. Заголовок вводит нас в заблуждение: происхождению человека от обезьяноподобных предков отведено меньше трети книги, всего 250 страниц. Оставшаяся часть посвящена половому отбору: 70 страниц – роли полового отбора в эволюции человека, 500 страниц – половому отбору у других животных. Дарвина больше не озадачивали золотые жучки и павлиньи перья. Он счел половой отбор столь важным, что решил написать о нем в книге, в будущей популярности которой он не сомневался – ведь она доказывала факт эволюции человека.

Тем не менее Дарвин был искусным и дальновидным писателем и часто скрывал свои истинные намерения. Во введении к “Происхождению человека…” он пишет: “Основная цель этого сочинения заключается в том, чтобы, во-первых, рассмотреть, произошел ли человек, подобно другим видам, от какой-либо ранее существовавшей формы; во-вторых, проследить способ его развития и, в-третьих, оценить значение различий между так называемыми человеческими расами”[9]. Далее в том же введении он заявляет, будто рассматривает половой отбор по одной-единственной причине: эта теория хорошо объясняет различия между расами. Он приносит извинения за то, что “вторая часть предлагаемого сочинения, посвященная половому отбору, растянулась до огромных размеров сравнительно с первой частью. Но этого нельзя было избежать”[10]. Сразу же после покаяния в нехватке самодисциплины, не позволившей ему вынести теорию полового отбора в отдельную книгу, он жалуется, что нехватка места заставляет его опубликовать отдельно сочинение “Выражение эмоций у человека и животных”. Какую же цель преследовал Дарвин? “Выражение эмоций…” содержит прямые свидетельства сходства психики человека и других животных. Казалось бы, это сочинение просто обязано быть частью “Происхождения человека…”, если цель этой книги – обсудить биологическое сходство человека с другими животными. Но самое убедительное свидетельство этого сходства Дарвин почему-то вынес в отдельную книгу, а вместо него включил почти 600 страниц текста о половом отборе. Я подозреваю, что это была сознательная научная хитрость. Дарвин таким образом хотел незаметно вбросить в общественное сознание свою кощунственную идею о том, что выбор партнера направляет эволюционный процесс, в то время как основной поток критики выльется на его относительно предсказуемую трактовку происхождения человека. Но, как мы скоро убедимся, эта хитроумная затея удалась не в полной мере.

Великие врата секса

Так как же половой отбор объясняет декоративность? Как мы уже знаем, камнем преткновения для Дарвина поначалу было обилие дорогостоящих и сложных украшений вроде павлиньих хвостов, которые кажутся совершенно бесполезными для выживания. Естественный отбор, согласно определению Дарвина, работает с индивидуальными различиями в жизнеспособности. Он не может поддерживать признаки, препятствующие выживанию. Поскольку большинство украшений как раз таки снижает жизнеспособность, они не могли развиться в результате естественного отбора.

Это означает, что среди эволюционных процессов должна быть и другая созидательная разновидность отбора, тоже способная формировать новые признаки. Дарвин предположил, что у организмов, которые размножаются половым путем, любые признаки, дающие преимущество в конкуренции за половых партнеров, будут распространяться в популяции. Они будут закрепляться, даже если снижают жизнеспособность носителей. В результате естественного отбора вид приспосабливается к своей среде обитания, а в результате полового отбора один пол приспосабливается к предпочтениям другого. В “Происхождении видов…” Дарвин писал, что половой отбор “определяется не борьбой за существование органических существ между собой или с внешними условиями, но борьбой между особями одного пола, обычно самцами за обладание особями другого пола. В результате получается не смерть неуспешного соперника, а ограничение или полное отсутствие у него потомства”[11].

Дарвин ничего не знал о генах и ДНК. Но он понимал, что для организмов, размножающихся половым путем, единственный способ передать свои признаки потомкам – это половой процесс. Если животное ни с кем не спарится, все его наследуемые признаки исчезнут вместе с ним и не будут переданы следующим поколениям. Для эволюции это равнозначно смерти во младенчестве. Выживание без размножения – это эволюционное забвение. С другой стороны, размножение, за которым следует гибель, все же может вылиться в эволюционный успех. Наследование признаков в ходе полового размножения делает секс ключевым элементом эволюционного процесса. Концепция полового отбора – просто-напросто способ описания того, как индивидуальные различия в репродуктивном успехе приводят к эволюционным изменениям.

Половой, естественный и искусственный

Чтобы объяснить механизмы полового отбора, Дарвин сопоставил его с уже знакомым читателю искусственным отбором. Викторианская Англия была преимущественно аграрной страной с развитым животноводством. Люди знали, что такое искусственный отбор – подход, с помощью которого фермеры выводили культурные растения и домашних животных, одним особям позволяя скрещиваться, а другим – нет. Дарвин уже использовал скотоводческий искусственный отбор для объяснения работы отбора естественного. Для полового отбора он подобрал немного другую, более понятную английскому “праздному классу” аналогию, связанную с пышностью убранства, – выведение декоративных птиц необычной, привлекательной наружности. В “Происхождении видов…” Дарвин пишет: “… если человек может в короткое время придать красоту и элегантность своим бантамкам[12] соответственно своему идеалу красоты, то я не вижу причины сомневаться в том, что самки птиц, выбирая в течение тысяч поколений самых мелодичных и красивых самцов, согласно своему идеалу красоты, могут также достигнуть очевидных результатов”[13].

Параллель между искусственным отбором, который производит селекционер, и половым отбором, который производят самки, может показаться немного смелой. Но для Дарвина разница между умом человека и умом другого животного была несущественной, ведь оба они могут выступать силами отбора в эволюции. Будучи любителем собак и опытным всадником, Дарвин совершенно не стеснялся приписывать животным наличие разума. Он рассуждал примерно так: если люди могут выводить породы собак, кошек и птиц, скрещивая понравившихся особей, то что мешает этим животным самим спариваться в соответствии со своими сексуальными предпочтениями?

Нынешних студентов-биологов, как правило, учат, что половой отбор – это разновидность естественного, а естественный отбор лишь в общих чертах похож на искусственный, который осуществляют селекционеры. Это не совпадает с позицией Дарвина: он считал половой отбор самостоятельным процессом, этаким промежуточным звеном между естественным и искусственным отборами. Дарвин вообще был очень аккуратен с терминами. По его мнению, искусственный отбор – это выборочное скрещивание одомашненных видов, которое производят люди ради выведения пород, представляющих экономическую, эстетическую или пищевую ценность. Естественный отбор представляет собой внутри- или межвидовое соревнование, влияющее на относительную выживаемость организмов. Половой же отбор – это внутривидовая конкуренция за половых партнеров, определяющая относительные скорости размножения. Дарвин знал, что утверждение Герберта Спенсера “выживает наиболее приспособленный” может вводить в заблуждение. Наследуемые различия в способности к размножению столь же важны в эволюции, как наследуемые различия в жизнеспособности.

Но если естественный и искусственный отборы могут работать и на грибах, и на лимонных деревьях, и на устрицах, то половой отбор, по мнению Дарвина, характерен главным образом для высших животных. Объясняется это тем, что активные ухаживания и выбор полового партнера лучше всего удаются подвижным животным с глазами, ушами и нервной системой. Механизмы выбора полового партнера, обеспечивающие половой отбор, гораздо больше напоминают искусственный отбор, производимый людьми, чем “слепой” естественный отбор физическими или экологическими факторами среды. Дарвин понимал, что зависимость полового отбора от активного выбора может объяснять разные эволюционные феномены – от цикличности в моде до быстрого расхождения близкородственных видов.

Самцы ухаживают, самки выбирают

Дарвина больше интересовала природа декоративности животных, чем объяснение их межполовых различий. Но он не мог не обратить внимания на то, что самцы, как правило, украшены намного богаче самок. Кроме того, он заметил, что большинство различий между самцами и самками относятся либо к приспособлениям для производства яиц или спермы, либо к вооружению и украшениям, используемым в конкурентной борьбе за половых партнеров. Теория полового отбора позволяет объяснить не только существование броских внешних черт у животных, в чем бессилен естественный отбор, – она способна объяснить практически все межполовые различия.

Получается довольно складная история. Самцы соревнуются за право оплодотворять самок. Соревнуясь, они запугивают других самцов своим вооружением, а самок стараются соблазнить украшениями. Самки выбирают партнеров, предпочитая сильных и привлекательных самцов слабым и некрасивым. Через несколько поколений боевые приспособления самцов становятся более устрашающими, а украшения – более впечатляющими. Это приводит вот к чему. Во-первых, у видов, размножающихся половым путем, самцы начинают внешне отличаться от самок, то есть от “стандартной” формы. Половозрелые самцы становятся все менее похожими на самок, молодых особей и собственных предков. Во-вторых, виды дивергируют (расходятся) очень быстро. Вооружение и украшения у одного вида могут сильно измениться по сравнению с аксессуарами близкородственных видов. Таким образом, дарвиновская теория полового отбора способна объяснить три загадки: широкое распространение бесполезных для выживания декоративных элементов, межполовые различия внутри вида и быстрое эволюционное расхождение видов.

У Дарвина не было четкого ответа на вопрос, почему ухаживают самцы, а выбирают самки. Почему самцы не столь избирательны? Почему самки не обзаводятся такими же украшениями и вооружением, как самцы? Этого просто не происходит, а почему – не ясно. Дарвин чувствовал, что обязан опубликовать свои открытия, хотя и считал теорию полового отбора недоработанной. “Происхождение человека…” в основном представляет собой описание различий женских и мужских декоративных элементов у разных видов животных. Дарвин привел сотни примеров, когда самцы декорированы сильнее, чем самки, и борются между собой за право совокупляться с ними. Словом, он собрал огромное количество доказательств, что половой диморфизм такого рода характерен для очень многих животных – от насекомых до людей. Однако, как мы увидим позднее, критики предпочитали игнорировать доказательства, приведенные Дарвином, уделяя основное внимание пробелам в его теории.

Чего хотят самки

Дарвин считал, что половой отбор включает два основных процесса: соревнование между самцами за право “обладать” самками и придирчивый отбор партнеров самими самками. Вооружение самцов и их воинственность появились в эволюции для соперничества с другими самцами, а украшения и брачные ухаживания – для привлечения самок. Второй процесс – половой отбор, обусловленный выбором партнеров самками, – интересовал Дарвина намного больше, чем силовые соревнования самцов. Гипотеза выбора партнера самками была, по мнению Дарвина, одной из самых смелых и неожиданных его идей. Как мы знаем, уже сама по себе теория полового отбора была как гром среди ясного неба, а идея, будто самки играют в половом отборе ведущую роль, шокировала еще сильнее. Дарвин прекрасно понимал, что его гипотеза выбора партнера самками идет вразрез с нравами викторианского общества.

В “Происхождении человека…” Дарвин, доказывая состоятельность этой гипотезы, полагался главным образом на аналогию с искусственным отбором. Его двухтомный труд на тему одомашнивания, изданный в 1868 году, рассказывал, как заводчики кур, лошадей и собак могут на протяжении жизни многих поколений животных осуществлять отбор, направленный на увеличение яйценоскости, быстроты бега или эмоциональной стабильности. А раз выбор человека может оказывать такое драматическое влияние на эволюцию, то, несомненно, и самки своим выбором партнера могут неосознанно вести отбор в сторону увеличения длины хвоста у самцов, громкости их пения или яркости окраски. В “Происхождении человека…” Дарвин утверждал, что такой “женский” половой отбор может формировать не менее экстравагантные признаки, чем отбор искусственный:

Все животные представляют индивидуальные различия, и подобно тому как человек может видоизменять своих домашних птиц, подбирая особей, которые кажутся ему наиболее красивыми, точно так же обычное или даже случайное предпочтение, оказываемое самкой наиболее привлекательным самцам, почти наверное должно было повести к их видоизменению, а такие видоизменения с течением времени могут усилиться почти до любой степени, совместимой с существованием вида[14].

Дарвин продвигал смелую идею, что даже без прочих эволюционных механизмов половой отбор, проводимый самками в соответствии с их эстетическими предпочтениями, способен обеспечить очень высокую степень развития признаков.

Единственным ограничивающим фактором здесь может быть лишь угроза исчезновения вида. Если приспособление для ухаживания становится настолько дорогостоящим, что ставит под угрозу выживание критического числа особей, вид может просто вымереть. Дарвин преподносит это заключение с восхитительным хладнокровием: мол, что тут поделаешь. Да, половой отбор может вести к исчезновению видов, но это не повод отрицать его существование. Виды в действительности очень часто вымирают. Вероятно, большерогий олень вымер как раз из-за неумеренности в украшательстве: шестифутовые[15] рога оказались слишком обременительными. В природе нет механизма, который предотвращал бы такие исходы. Можно лишь предполагать, что брачное убранство еще не вымерших видов пока не стало настолько затратным, чтобы доводить до гибели почти каждого самца в каждом поколении. Проблемы с поддержанием численности вида возникают только тогда, когда из-за дорогостоящего декора умирает большинство самцов.

Дарвин не рассматривал вопрос происхождения брачных предпочтений самок, но много внимания уделил механизмам их работы при выборе партнера. Яркий пример тому – анализ оперения фазана аргуса, занявший в “Происхождении человека…” почти 10 страниц. Самцы аргусов имеют веерообразные хвосты с пятнами, похожими на “глаза” на хвостах павлинов. Но каждое пятно аргуса оттенено так, что кажется выпуклым объектом, освещенным сверху, хоть эти пятна и разбросаны по вееру хвостовых перьев. Положение тени на каждом пятне относительно оси пера зависит от того, под каким углом это перо обычно встает в распущенном хвосте. Дарвин считал, что возникновение в эволюции такой совершенной оптической иллюзии – случай исключительный, но тоже вполне объяснимый селекционной работой многих поколений самок:

Случай самца фазана-аргуса в высшей степени интересен, так как он служит ясным доказательством, что самая утонченная красота может служить половыми чарами и ни для какой другой цели… Многие признают совершенно невероятным, чтобы самки птиц были способны ценить тонкость оттенков и изящество узоров. Обладание такой почти человеческой степенью вкуса представляет, без сомнения, удивительный факт. Если кто думает, что он может с уверенностью измерить у низших животных способность различения и вкуса, тот должен отрицать и способность самки фазана-аргуса ценить столь утонченную красоту; но тогда он должен будет допустить бесцельность тех необыкновенных поз, принимаемых самцом во время ухаживания, посредством которых выказывается во всем блеске удивительная красота его оперения, а с таким заключением я, по крайней мере, никогда не соглашусь[16].

Дарвин оставался верен своим взглядам. Несмотря на сильное сопротивление коллег-ученых идее женского выбора, Дарвин настаивал, что такой половой отбор подтверждается массой примеров из биологии. Он описал несколько сотен свойственных самцам признаков, возникновение которых никак иначе объяснить нельзя. Ученый пришел к мысли, что назначение возникшего в ходе эволюции признака часто можно выяснить, наблюдая, как это приобретение в норме используется организмом. Если животное эксплуатирует глаз исключительно для того, чтобы видеть предметы, то этот орган, вероятнее всего, сформировался для выполнения зрительной функции. Если самцы пользуются рогами только в схватках с другими самцами, это означает, что рога, по всей видимости, развивались как приспособление для соперничества между самцами. Если самец машет хвостом, всячески привлекая к нему внимание, только во время ухаживаний, и при этом его хвост выглядит впечатляюще (велик, ярко окрашен, покрыт затейливыми узорами), а самки этого вида предпочитают самцов с самыми эффектными хвостами, то хвост скорее всего появился для привлечения партнерш. Во всех приведенных примерах применена одна и та же адаптационистская логика. Но когда Дарвин решил применить к приспособлениям для ухаживания ту же логику доказательств, что и к другим эволюционным адаптациям, его скептически настроенные коллеги затребовали для подтверждения полового отбора самками куда более весомые доказательства, чем в случае отбора естественного.

Доказательства, приведенные Дарвином в пользу выбора партнеров самками, были косвенными, поскольку биология викторианской эпохи еще не располагала экспериментальными методами определения предпочтений животных. Первую в мире лабораторию экспериментальной психологии Вильгельм Вундт организовал в Лейпциге всего за три года до смерти Дарвина. В качестве косвенных свидетельств выбора партнеров самками Дарвин вынужден был изучать следы, оставленные им в облике самцов. Он проанализировал телесные и поведенческие “украшения”, которые могли развиться у самцов именно в результате выбора партнеров самками, у нескольких сотен видов. В “Происхождении человека…” приведено столько примеров использования самцами декоративных элементов во время ухаживаний, что кажется поразительным, как это коллеги Дарвина могли сомневаться в значимости выбора партнеров самками. После Дарвина в биологии должны были выйти на первый план следующие вопросы: почему возник выбор партнера? почему самки более избирательны, чем самцы? какие адаптации могут появляться в результате полового отбора? А главным вопросом психологии должен был стать такой: какую роль играл половой отбор в эволюции человеческого разума? Но вместо этого большинство биологов вопрошало, как вообще можно верить в то, что животные женского пола выбирают, с кем им спариваться?! Подобное недоверие сопровождало теорию полового отбора на протяжении почти всей ее истории.

Этот скептицизм по отношению к идее выбора партнеров самками выглядит вдвойне странным, если принять во внимание, сколько усилий приложил Дарвин, чтобы объяснить, что он подразумевает под этим понятием. В “Происхождении человека…” он снова и снова повторял, что выбор партнера не обязан быть сознательным и обдуманным, но при этом может отличаться точностью, чувствительностью к деталям и отлаженностью. Редкий биолог не согласится с тем, что хищники выбирают, какую жертву преследовать, птицы выбирают место для гнездования, а обезьяны – для поиска пищи. Можно ли считать такие решения осознанными? На самом деле, не так уж важно, как их называть. Важно то, как выбор животного сказывается на его собственной приспособленности и на репродуктивном успехе других особей. Отбросив предрассудки об осознанном принятии решений, Дарвин смог увидеть, что отбор способны осуществлять самки любых животных с достаточно сложной нервной системой. Например, он описал, как выбирают партнеров самки ракообразных, пауков и насекомых. Весь смысл обладания нервной системой сводится к принятию важных решений, способствующих адаптации. А что может быть важнее выбора партнера – того, с кем предстоит объединить свой наследственный материал ради производства потомства?

Возможности выбора партнера ограничены возможностями органов чувств животного. Дарвин знал, что сенсорные системы некоторых видов очень сильно отличаются от наших. Чтобы оценить брачное убранство таких животных, подчас приходится отбрасывать привычные представления о том, что привлекательно и на что следует обращать внимание. Как правило, мы способны оценить по достоинству красоту животного другого вида, только если наши органы чувств реагируют хотя бы на часть стимулов, воспринимаемых органами чувств этого вида. Спектр цветового зрения приматов, в том числе и нашего, перекрывается с таковым многих птиц, поэтому мы способны оценить окраску и форму птичьего оперения. Но наше обоняние, как заметил Дарвин, может быть нечувствительно к запахам, которые половой отбор у других млекопитающих наделил функцией привлечения партнеров. Очевидно, и наше мнение о том, что облик большинства млекопитающих довольно скромен, ошибочно.

Даже если спектр чувствительности сенсорных систем некоторых других животных совпадает с нашим, их эстетические предпочтения могут сильно отличаться от человеческих. Вот пример из книги Дарвина: песни некоторых птиц кажутся нам ужасно грубыми и немелодичными, в то время как самки этих видов находят их очень привлекательными. Так, брачные песни самцов выпи (родственников цапли) напоминают нам одновременно и утробное бульканье, и отрыжку, и рев с рокотом, из-за чего в народе выпь прозвали “громовой насос” и “забиватель свай”. Люди не получают удовольствия от прослушивания выпей, но Дарвин понимал, что в эволюции брачных песен этих птиц имели значение эстетические предпочтения не людей, а самок выпей. Именно из-за этих предпочтений пищевод самцов, с помощью которого они и издают характерные утробные звуки, приобрел способность утолщаться каждую весну исключительно на время брачного сезона.

Дарвин – радикальный психолог

Теория полового отбора стала революционной во многих отношениях. Во-первых, эта концепция была действительно нова, чего нельзя сказать, например, об идее эволюционирования видов, которую до Дарвина в разной форме высказывали многие мыслители XVIII–XIX веков, такие как Жан-Батист Ламарк, Этьенн Жоффруа Сент-Илер, Фредерик Кювье и Роберт Чемберс. Даже дед Чарльза Дарвина, Эразм Дарвин, в свое время написал весьма фривольную поэму на тему происхождения цветов. А к теории естественного отбора независимо пришел Альфред Рассел Уоллес. Дарвиновская теория полового отбора в этом отношении стоит особняком: идея о том, что выбор партнера может модифицировать организмы, в науке еще не звучала.

Во-вторых, в концепции полового отбора воплотилось убеждение Дарвина, что для эволюции первостепенны различия в репродуктивном успехе, а не в жизнеспособности. Вопреки представлениям богословов, животные тратят всю свою жизнь на то, чтобы найти партнера. Увы, Природа совсем не похожа на всеблагого Творца: он не стал бы обрекать свои создания на изнурительное состязание за право спариться – состязание, которое может не приносить никакой пользы виду в целом.

В конце концов Дарвин пришел к мысли, что агентами полового отбора следует считать тело и мозг потенциальных партнеров и конкурентов, а не бездумное давление физических факторов среды или экологической ниши. В этой точке психология и биология сливаются воедино: выбор партнера, пусть и полубессознательный, направляет эволюцию, без него идущую слепо. Такое одушевление эволюции стало самой вопиющей ересью Дарвина. Одно дело передать полномочия Творца от Бога абстрактной Природе – это еще можно стерпеть. Но Дарвин зашел намного дальше: волю всеведущего Творца он заменил крошечным мозгом низших животных, постоянно вожделеющих друг друга. Без сомнения, теория полового отбора являла собой образец не просто атеизма, а атеизма вульгарного, бесстыдного.

Пожалуй, наименее объяснимой иронией жизни Дарвина можно назвать то, что Дарвин, признанный главным защитником теории естественного отбора, по всей видимости, утратил к ней интерес после выхода в 1859 году “Происхождения видов…”. Быть может, причиной охлаждения Дарвина к своему знаменитому детищу стала та легкость, с которой молодой натуралист Альфред Рассел Уоллес независимо пришел к идее естественного отбора, пока страдал от малярии в Малайзии, а также необходимость признать Уоллеса сооткрывателем. Как бы то ни было, за “Происхождением видов…”, вопреки ожиданиям викторианских коллег, работ на ту же тему не последовало. Дарвин не стал подробно изучать разные случаи действия естественного отбора, иллюстрирующие, как внешние условия направляют формирование адаптаций у животных и растений.

Вместо этого он переключился на решение другой, странной на первый взгляд, задачи. Дарвин решил разобраться в том, как органы чувств, разум и поведение организмов влияют на ход эволюции. В книге “Опыление орхидей насекомыми” 1862 года он показал, как особенности восприятия и поведения опылителей отражаются на эволюции окраски и формы цветков. В 1868 году вышел его большой двухтомный труд “Изменение животных и растений в домашнем состоянии”, где Дарвин подробно описал, как человеческие нужды и вкусы участвуют в формировании декоративных и утилитарных признаков у одомашненных видов. Ну а самой провокационной из всех стала знаменитая двухтомная работа “Происхождение человека и половой отбор”, где автор связал секс с разумом и тайной происхождения человека. Те же идеи Дарвин развивал в последующих трудах на тему эмоций животных (1872) и поведения лазающих растений (1875). Даже последняя работа Дарвина (1881) – злая насмешка над идеей воскрешения тела, в которой описывалось, как черви пожирают мертвецов, превращая их в плодородную почву, – была пронизана идеей влияния поведения животных на эволюцию и экологию.

С момента выхода “Происхождения видов…” и до самой своей смерти Дарвин был в не меньшей степени эволюционным психологом, чем эволюционным биологом. Естественного отбора он уже почти не касался, если не считать работы над семью редакциями “Происхождения видов…”. Примечательно, что в каждом новом издании естественному отбору в эволюции отводилась все меньшая роль. Ученый был уверен, что доказал факт эволюции (происхождения видов от общего предка) и установил механизм возникновения адаптаций (накопительный отбор небольших наследственных изменений). Кроме того, он не сомневался, что его исследования естественного отбора продолжат другие биологи. Поэтому Дарвин обратился к действительно сложному вопросу – как взаимодействие разума и материи в ходе эволюции породило изумительной красоты явления, такие как цветы, декор животных и человеческая музыка?

Дарвиновская теория полового отбора путем выбора партнеров была венцом этих изысканий – но ни одну из его идей современники не отвергали так яростно, как эту. В последней главе книги “Происхождение человека…” Дарвин пишет о половом отборе как о психологическом процессе, направляющем эволюцию живых организмов:

Тот, кто признает принцип полового отбора, должен будет прийти к любопытному заключению, что нервная система не только управляет большинством существующих отправлений тела, но имела косвенное влияние и на прогрессивное развитие различных телесных структур и некоторых умственных качеств. Смелость, воинственность, настойчивость, сила и величина тела, оружие всякого рода, музыкальные органы как голосовые, так и инструментальные, яркие окраски и украшающие придатки – все это было приобретено одним или другим из полов косвенно, благодаря свободе выбора, под влиянием любви и ревности, вследствие умения ценить прекрасное в звуках, цветах или форме. Все же эти способности ума, очевидно, зависят от развития мозга[17].

Современные критики, обвиняющие Дарвина в том, что он свел всю красоту природы к действию слепого, бездумного естественного отбора, до этого места книги, судя по всему, не дочитали. Дарвин десятилетиями размышлял о красоте природных форм и пришел к выводу, что благодарить за нее один лишь естественный отбор нельзя; теорию полового отбора он разработал специально для того, чтобы объяснить, как психика животных обеспечивает возникновение у них декоративных элементов.

Уоллес против “женского” полового отбора

Меньше всего можно было ожидать, что дарвиновскую теорию полового отбора станет критиковать Альфред Уоллес. Ведь он независимо пришел к идее естественного отбора, пока Дарвин тянул с публикацией своей работы, и был даже более закоренелым адаптационистом, чем Дарвин: постоянно подчеркивал, что происхождение некоторых биологических структур ничем иным, кроме естественного отбора, объяснить нельзя. Уоллес был одним из самых авторитетных специалистов в области окраски животных: его теории камуфляжа, предупреждающей окраски и мимикрии были известными и, можно сказать, общепризнанными. Он был великодушнее Дарвина в вопросе интеллекта “дикарей” и не отказывал им в высокой степени умственного развития. Дарвин происходил из поместного дворянства, поэтому без особых проблем вступил в брак со своей богатой кузиной; Уоллесу же – представителю рабочего класса – в молодости пришлось много трудиться, чтобы добиться приемлемого для женитьбы положения. Казалось бы, Уоллес должен был на собственном опыте убедиться в том, какую важную роль в жизни людей играют конкуренция за полового партнера и выбор, который осуществляют женщины. И логично было бы ожидать, что Уоллес, получив такие познания о человеческой сексуальности, оценит значимость выбора партнера самками в развитии декора у животных. Но нет – к этой дарвиновской концепции Уоллес относился крайне враждебно.

Аргументы Уоллеса, несмотря на их ошибочность, заслуживают внимания, поскольку те же самые доводы звучат время от времени и сейчас. Уоллес делил украшения животных на две группы: свойственные обоим полам и исключительно мужские. Первые он считал опознавательными знаками, по которым животные определяют видовую принадлежность друг друга, и большинство биологов до сих пор поддерживает эту точку зрения. Но при этом Уоллес не признавал украшения самцов адаптациями, развившимися в эволюции для какой-то определенной цели. Напротив – он рассматривал их как не вычищенные естественным отбором побочные эффекты “избыточной” физиологии животных. Эта гипотеза основывалась на представлении ученого о склонности физиологии животных к излишествам вроде ярких цветов и громких песен, которую держит в узде чуткая рука естественного отбора.

Если мы случайным образом выберем какое-то животное и вскроем его, то внутри увидим ярко окрашенные органы. Уоллес отмечал, что яркая окраска внутренностей не может быть результатом полового отбора, потому что внутренности скрыты под кожей, которая обычно непрозрачна. Он утверждал, что органы склонны к яркой окраске от природы, просто за счет своих химических и физиологических особенностей. Что касается цвета наружных покровов, естественный отбор обычно поддерживает покровительственную окраску (камуфляж), поэтому животные чаще всего выглядят невзрачно.

Кроме того, Уоллес считал, что чем активнее используется орган, тем ярче он окрашен. Ученый заметил, что самцы в целом энергичнее самок, и, очевидно, путая корреляцию с причинно-следственной связью, предположил, что самцы окрашены ярче именно по этой причине. В декоре самцов Уоллес видел физиологическое следствие того, что они по природе своей здоровее и активнее. Об этом он пишет в своей книге “Дарвинизм” (1889): “…необычайно удлиненные перья райских птиц и павлина <…> скорее должны быть вредными, нежели полезными в обыкновенных условиях жизни птиц. То, что они развились до такой степени только у немногих видов, указывает на такое удивительное приспособление последних к условиям существования, на такой успех в борьбе за жизнь, что избыток силы, жизненности и способности роста, особенно у взрослых самцов, может проявляться здесь без вреда”[18]. В брачный период самцы становятся еще энергичнее. Уоллес думал, что этим можно объяснить особую красочность самцов именно в то время, когда самки обращают на них внимание. Накапливаемый в сезон размножения избыток энергии, по мнению ученого, находит выход в форме страстных песен и причудливых танцев.

Уоллес предполагал, что на самок отбор в сторону развития маскировочной окраски действует сильнее, поскольку они чаще самцов пребывают с уязвимыми детенышами. В пример Уоллес приводил птиц: самки тех видов, что строят открытые гнезда, обычно окрашены невзрачно, а самки видов с закрытыми гнездами такие же яркие, как самцы. Словом, Уоллес придерживался точки зрения, что ухаживание за самками – одна из самых рискованных, изнурительных и сложных задач в мире животных – выполняется “по умолчанию”, а вот не требующая особых усилий маскировка детенышей, самок и самцов вне брачного периода поддерживается естественным отбором. Складывается впечатление, что все живые организмы представлялись Уоллесу кем-то вроде непослушных детей – ярко раскрашенных, безудержно пляшущих и поющих, самовыражающихся всеми возможными способами, а естественный отбор – строгой воспитательницей, обязанной держать все это безумие под контролем.

Уоллес понимал, зачем нужна маскировочная либо предупреждающая окраска. Он знал, что особенности восприятия хищников могут влиять на эволюцию внешнего вида их жертв. Так почему же он с такой неприязнью относился к идее выбора партнеров самками, согласно которой восприятие самок влияет на эволюцию внешнего вида самцов? Похоже, он просто забыл, что половина всех хищников – самки. Если самка-хищница может отказаться от погони за животным из-за его яркой предупреждающей окраски, почему она не может ориентироваться на окраску в выборе полового партнера?

Гипотеза Уоллеса вызывает много вопросов. Почему самцы априори должны быть сильнее и энергичнее самок? Почему избыток энергии самцы расходуют именно на самоукрашательство и позерство? Уоллес приводил слишком частные, сомнительные и непроверенные аргументы. Тем не менее многим биологам викторианской Англии рассуждения Уоллеса казались чуть ли не более правдоподобными, чем дарвиновская концепция выбора партнера. Что еще удивительней, концепция избытка энергии, предложенная Уоллесом, предвосхитила славные идеи Зигмунда Фрейда и Стивена Джея Гулда. Первый утверждал, что самовыражение человека через искусство – это сублимация избыточной сексуальной энергии. Второй считал творческий интеллект человека побочным эффектом избыточного размера мозга; впервые Гулд высказал эту идею в книге “Онтогенез и филогенез” в 1977 году. Однако с эволюционной точки зрения все эти идеи, связанные с избытком энергии, имеют мало смысла. У большинства видов лишняя энергия сублимируется не в искусство, а в жировые запасы. И если бы избыточный размер мозга не давал преимуществ для выживания или размножения, то такой признак быстро исчез бы под действием естественного отбора.

Интересно, а если бы Дарвин заявил, что партнеров выбирают не самки, а самцы, и что броские детали в облике самок многих видов предназначены для привлечения мужского внимания, Уоллес и другие его современники приняли бы теорию полового отбора с таким же недоверием? Я думаю, что нет. Ученым мужам викторианской Англии казалось самоочевидным, что для привлечения внимания подходящих кавалеров молодые незамужние женщины носят яркие платья и украшения. Мужчины того времени имели свою точку зрения на выбор партнера: они не сомневались, что активная роль в нем принадлежит им. Если бы Дарвин сказал, что это самцы выбирают самок, ученые, отождествлявшие себя с самцами, скорее всего, отнеслись бы к этой идее благосклонно. Они, несомненно, сочувствовали самцам, вынужденным участвовать в жестоких силовых состязаниях за право “обладания” самками, и, вероятно, вполне могли бы согласиться с мыслью, что вооружение самцов формировалось для такой борьбы. Однако им не нравилось думать о самцах как о сексуальных объектах, которых самки запросто могут выбирать или отвергать. (Феминисты часто игнорируют этот момент, несправедливо выставляя Дарвина носителем полного набора социальных предрассудков викторианской эпохи.)

Я думаю, что негативная реакция на дарвиновскую теорию полового отбора была связана главным образом с идеологическими предрассудками XIX века, и особенно с бездумным сексизмом, которым грешила бо́льшая часть биологов (Дарвин, однако, в их число не входил). Хотя неприятие этой теории прикрывалось научными аргументами, истинные причины этого неприятия не имели к науке никакого отношения. В работах многих мужчин-ученых тогда сквозила мысль, что женщины едва ли способны к познанию и принятию решений в каких бы то ни было сферах жизни. А уж самки животных в глазах ученых были еще более презренными созданиями, этакими живыми инкубаторами, за право воспользоваться которыми сражаются самцы. Эти ученые мужи желали верить, что борьба между самцами, представляющаяся им чем-то вроде карьерного состязания в капиталистическом обществе, объясняет многие физиологические и поведенческие особенности животных мужского пола. Но они никак не могли допустить, что величественный ход эволюции подчиняется в том числе и любовным прихотям самок.

Уоллесу пришлось дорого заплатить за то, что он отверг теорию полового отбора. В какой-то момент он признал, что появление многих адаптивных черт человеческого разума, таких как сложный язык, музыка и прочие виды искусства, невозможно объяснить естественным отбором – процессом, закрепляющим признаки, ценные для выживания. Получив гораздо больший опыт общения с первобытными племенами Океании, чем мог это сделать Дарвин в своем путешествии на «Бигле», он намного сильнее прочувствовал, насколько поразительны эти человеческие черты. Уоллес высоко оценил музыкальные таланты племен Африки и островов Тихого океана, но отчаялся понять, чем же эти песни и танцы полезны для выживания. Отвергнув концепцию полового отбора, поддерживающего подобное «украшательство», Уоллес отказался от единственно возможного объяснения развития подобных адаптаций. В итоге он пополнил ряды антидарвинистов, заявлявших, что происхождение человеческого сознания, интеллекта и креативности никак нельзя объяснить эволюцией. Хотя в прочих вопросах Уоллес оставался эволюционистом, человеческую душу он стал считать результатом разумного творения. Ученый заинтересовался шарлатанскими практиками типа месмеризма и спиритизма и до самой смерти пребывал в уверенности, что наука никогда не сможет пролить свет на природу человеческого разума.

Менделевское изгнание

Годы с 1871-го по 1930-й были тяжелым временем для теории полового отбора. Особенно сильным ударом для нее стала критика Уоллеса, заметно подпортившая теории репутацию. В течение нескольких лет после смерти Дарвина в 1882 году большинство биологов видело в теории полового отбора лишь исторический казус. Пожалуй, самым труднопостижимым было заявление Дарвина о первостепенности роли выбора половых партнеров в эволюции человека. Эдвард Вестермарк в своей книге “История человеческого брака” (1894) посвятил несколько сотен страниц критике идеи, что древние люди могли свободно выбирать половых партнеров. Он считал, что существующие испокон веков браки по договоренности сделали половой отбор невозможным. Как и большинство антропологов того времени, он был убежден, что женщины – лишь пешки в мужских состязаниях и вообще любовные порывы молодых людей всегда подавляются родительским сводничеством. Вестермарк сильно поспособствовал распространению взгляда на брак как на способ цементирования союзов между семьями – взгляда, доминировавшего в антропологии вплоть до конца XX века.

Но не все биологи относились к теории полового отбора так враждебно. Так, Август Вейсман, главный дарвинист Фрайбургского университета, посвятил этой теории целую главу в своей книге “Лекции по эволюционной теории” 1904 года, где отзывался о ней в положительном ключе. В этой главе Вейсман сначала разносит в пух и прах уоллесовскую идею избытка энергии, затем приводит собственные примеры брачных украшений, которые могли развиться в ходе полового отбора, и наконец заключает, что “половой отбор – гораздо более мощный фактор изменения видов, чем мы были склонны считать поначалу”. Далее он пишет: “Дарвин убедительно показал, что у животных, стоящих выше червей, удивительно большое число признаков развилось в ходе полового отбора, и предположил, что этот процесс мог сыграть важную роль в формировании человеческих рас”. Но взвешенное мнение Вейсмана вскоре было погребено под лавиной данных тогда еще молодой генетики.

В 1900 году переоткрытие законов Менделя отвлекло внимание ученых от идей Дарвина. На рубеже веков в представлении молодых биологов гены были дорогой вперед. Теория полового отбора канула в небытие, и даже теория естественного отбора превратилась в старомодное увлечение старшего поколения. Биология вступила в редукционистскую фазу эмпиризма. Лабораторные эксперименты по мутагенезу вызывали больше интереса и уважения, чем великие теории естественной истории. Одним из ведущих генетиков того времени был Томас Хант Морган, получивший Нобелевскую премию за исследование мутаций дрозофил. В своей книге “Эволюция и адаптация” (Evolution and Adaptation) 1903 года Морган раскритиковал теорию полового отбора и заключил, что “эта теория на каждом шагу сталкивается с неопровержимыми возражениями”. Он полагал, что все межполовые различия в декоре объясняются половыми гормонами, забывая при этом, что сами половые гормоны и их специфичные эффекты требуют эволюционного объяснения. Моргановский дивный новый мир мух-мутантов, плодящихся в пробирках, одержал верх над дарвиновским миром пестрых бабочек, размножающихся в дикой природе.

Король Фишер[19]

Несколько десятилетий спустя ажиотаж вокруг скрещивания мутантных дрозофил поутих, и часть биологов переоткрыла для себя идеи Дарвина. Среди них был юный мыслитель Рональд Фишер, научная карьера которого развивалась в первой половине XX века. Фишер был чрезвычайно эрудированным и многосторонним исследователем, и его идеи легли в основу целых научных направлений. Биологам он известен как создатель синтетической теории эволюции: при помощи математических моделей она связала менделевскую генетику с дарвиновскими отборами. Психологи знают Фишера как автора статистических критериев, которые упоминаются в любом научном психологическом журнале. Для фермеров Фишер – основоположник экспериментального подхода в сельском хозяйстве, спасшего от голода миллионы людей с помощью рациональных программ селекции. Во всех этих областях блестящий математический ум Фишера оказался незаменимым для исследования вопросов, которые тогда и формулировались-то невнятно.

Фишер видел в дарвиновской теории полового отбора одну из таких расплывчатых идей, требующих формализации. В своей первой статье о механизме выбора партнера, вышедшей в 1915 году, Фишер воодушевленно пишет: “Из всех направлений биологии, к которым Дарвин дал нам ключ своим эпохальным трудом, мало что представляется более привлекательным, чем половой отбор”. Фишер понимал: чтобы сделать теорию полового отбора научно обоснованной и уважаемой, нужно объяснить происхождение брачных предпочтений. Дарвину, например, это не удалось. С чего бы это вдруг самки решили выбирать себе партнеров по их украшениям? Революционная идея Фишера заключалась в том, что брачные предпочтения нужно рассматривать как все нормальные биологические признаки, которые могут демонстрировать индивидуальную изменчивость, наследоваться и эволюционировать. В своей статье 1915 года Фишер формулирует проблему прямо: “Вопрос, на который нужно ответить: почему у самок именно такие брачные предпочтения? В чем польза для вида от того, что самки выбирают этот, казалось бы, бесполезный декор?” Позднее, в своей книге 1930 года, Фишер подчеркивает, что “предпочтения организмов, равно как их органы и способности, следует рассматривать как продукты эволюционных изменений, движимых относительными преимуществами, которые эти предпочтения дают”. Дарвин объявил причиной полового отбора таинственные брачные предпочтения, Фишер же задался вопросом, как сами они возникли.

Размышляя над происхождением брачных предпочтений, Фишер вывел два основных положения современной теории полового отбора. Первая его идея, интуитивно понятная, касается информации, которую могут нести украшения. В своей статье 1915 года Фишер рассуждает:

Представим, что будет, если заметный узор ярких перьев <…> служит достаточно хорошим показателем природного превосходства. В таком случае стремление самок выбирать кавалеров, у которых этот признак наиболее развит, становится выгодным, и такое предпочтение закрепляется. <…> Предположим, что рассматриваемый признак сам по себе бесполезен и имеет значение только потому, что связан с общей жизнеспособностью и приспособленностью организма, грубым показателем которых он служит.

Фишер предположил, что многие брачные украшения эволюционировали как индикаторы приспособленности, здоровья и энергии. Как же это происходило? Допустим, более здоровые самцы отличаются более ярким оперением. Когда самки спариваются с такими самцами, они производят более здоровое и многочисленное потомство. Значит, если самки по каким-то причинам предпочитают самцов с ярким оперением, их потомки автоматически наследуют крепкое здоровье своих отцов. Со временем такое предпочтение распространяется, потому что дает репродуктивные преимущества. Ярких самцов становится больше, поскольку именно таких предпочитают самки – даже если во всех других отношениях яркое оперение совершенно бесполезно. Фишер понял, что брачные предпочтения, основанные на оценке индикаторов приспособленности, могут повышать эффективность естественного отбора и влиять на эволюцию обоих полов. К сожалению, фишеровская идея об индикаторах приспособленности была забыта до 1960-х.

Другая идея Фишера – концепция “убегания”, или “убегающего” полового отбора – вызвала больше интереса за счет своей необычности. Эта идея выглядела странной настолько, что Томас Морган в 1903 году впервые озвучил ее как аргумент против теории полового отбора. Морган задумался, что произойдет, если самки птиц начнут отдавать предпочтение партнерам с чуть более ярким, чем в среднем характерно для самцов этого вида, оперением. Он пришел к выводу, что под действием отбора со стороны самок оперение самцов станет ярче, но самки этим не удовлетворятся. Они будут постоянно поднимать планку требований и выбирать все более и более нарядных самцов. Морган ерничал: “Должны ли мы полагать, что <…> пара продолжает обрастать украшениями, с одной стороны, а с другой – все строже и строже их оценивать? Без сомнения, вокруг этой линии можно было бы выстроить сюжет увлекательного фантастического рассказа, но кто же поверит в такое, а если и поверит, то как сможет доказать?” По мнению Моргана, бесконечная “гонка вооружений” между украшениями самцов и предпочтениями самок в эволюции просто невозможна, и такое несуразное предположение говорит об ошибочности теории полового отбора в целом. Фишер же привык интегрировать уравнения экспоненциального роста и прекрасно представлял, насколько быстрыми и мощными могут быть процессы с положительной обратной связью. Он понял, что идея “гонки вооружений” между предпочтениями самок и украшениями самцов вовсе не подрывает теорию полового отбора, а напротив, может отлично объяснить происхождение украшений.

Концепцию убегания Фишер описал в книге “Генетическая теория естественного отбора” (The Genetical Theory of Natural Selection), которая была опубликована в 1930 году и стала главным трудом его жизни. Если привлекательные самцы имеют возможность спариваться со многими самками и производить многочисленное потомство, под влиянием брачных предпочтений самок украшения самцов могут достигать экстремальной выраженности. Фишер предположил, что при этом предпочтения самок тоже эволюционируют, становясь еще более взыскательными. Это происходит потому, что у самок, которые выбирают самых “разряженных” самцов, рождаются сыновья, как правило, так же богато украшенные, а значит, очень привлекательные для других самок и потому способные наплодить больше внуков. Именно по этой причине эволюция будет благоволить сверхизбирательным самкам. Как только самки становятся разборчивее, самцы в ответ являют еще более вычурное убранство. Так оба пола вовлекаются в бесконечную эволюционную гонку. Эволюция украшений самцов и брачных предпочтений самок замыкается в самоподстегивающийся цикл – процесс с положительной обратной связью.

Фишер предполагал, что в любой ситуации, когда особи с наиболее развитыми декоративными элементами имеют значительное репродуктивное преимущество, “есть вероятность запуска процесса убегания, который, каким бы зачаточным ни было исходное состояние признака, должен, если нет помех, привести к высочайшей степени его развития, на поздних стадиях действуя с огромной скоростью”. Фишер утверждал, что в ходе убегания скорость развития признака будет экспоненциально возрастать. Украшения будут совершенствоваться до тех пор, пока не станут громоздкими настолько, что их негативное влияние на выживаемость начнет перевешивать репродуктивную выгоду: “Как предпочитаемый признак, так и выраженность предпочтения будут развиваться с возрастающей скоростью, взаимно стимулируя друг друга. Быстрое и сильное развитие признаков будет идти до тех пор, пока ему не воспрепятствуют прямые или косвенные эффекты естественного отбора”. Подробнее процесс убегания мы обсудим в следующей главе.

Как это часто бывает с математическими гениями, представляющими на суд общественности свои потрясающие идеи, Фишер настолько не сомневался в очевидности убегающего полового отбора, что не посчитал нужным предоставить детальные доказательства его существования. Эту задачу он оставил читателям. Но, по всей видимости, в 1930-х бо́льшая часть математически одаренных ученых предпочитала решать задачи квантовой физики, а не эволюционной биологии; те же, что все-таки ушли в биологию, вызов Фишера не приняли.

Новое изгнание

На теорию полового отбора обрушивались тонны неконструктивной критики. Всякий раз, когда новая мысль о половом отборе поднимала голову, находился какой-нибудь маститый биолог, готовый отправить ее в нокдаун. Уоллес атаковал выбор партнера самками у животных, Вестермарк – у людей. Когда Фишер высказал соображения об индикаторах приспособленности и убегании, нашелся именитый критик и для них: биолог Джулиан Хаксли в 1938 году раскритиковал обе идеи и теорию полового отбора в целом в двух статьях, сильно повлиявших на мнение научного сообщества.

Всего на нескольких страницах Хаксли умудрился спутать половой отбор с естественным и не смог разделить две разновидности естественного отбора – на основе межвидовой и внутривидовой конкуренции. Ученый заявил, что брачные украшения аморальны, поскольку вредны для вида в целом; а раз они аморальны, то не могут привлекать партнеров и быть брачными украшениями в принципе. Вероятно, они нужны для устрашающих демонстраций, или для сигнализации, предотвращающей межвидовое скрещивание, или для чего-то другого. Еще более сильным ударом для теории полового отбора стала популярная книга Хаксли “Эволюция: синтетическая теория” (Evolution: The Modern Synthesis), вышедшая в 1942 году. В ней Хаксли отводит половому отбору маргинальную, если не сказать преступную, роль в эволюции. Хаксли упоминает, что раньше биологи полагали, будто яркая расцветка, которую животные демонстрируют при ухаживании, сформировалась в ходе полового отбора. По мнению Хаксли, “это противоречило предусмотренной британским законодательством презумпции невиновности, согласно которой заключенный считается невиновным до тех пор, пока не доказано обратное”. Судя по всему, Хаксли так презирал половой отбор потому, что тот, как ему казалось, наносит ущерб виду, а эволюция может работать только на благо видов. Он определял эволюционный процесс как “повышение эффективности выживания” и “укрепление контроля над окружающей средой и независимости от нее”. Поскольку из-за высокой затратности брачные украшения снижают шансы животного на выживание и никак не помогают приспособиться к враждебной внешней среде, Хаксли считал их антипрогрессивными капризами природы, знаками вырождения и упадка. Его неприятие теории полового отбора подпитывалось пуританским ханжеством, социалистическим идеализмом и беспокойством о возможном вырождении североевропейской расы – идеологическим коктейлем, весьма популярным среди биологов того времени.

После Хаксли теория полового отбора снова сошла со сцены. С 1930-х до 1980-х она прозябала где-то на задворках науки. Но новое изгнание не было связано с неприятием эволюционной теории в целом (как это было на рубеже веков). Наоборот, синтетическая теория эволюции, разработанная в 1930–1940-х, вдохнула новую жизнь в дарвиновские идеи отбора, показав, как их можно согласовать с менделевской генетикой. Во многих отношениях этот период был золотым веком для эволюционной теории. У биологов наконец появились доказательства эволюции и математические выкладки – почти как у физиков. Процветала теоретическая генетика популяций. Дарвин вновь стал героем всех биологов – героем, которому прощали склонность к милым заблуждениям типа идеи, что самки выбирают партнеров, руководствуясь эстетическими критериями.

Наука озадачена выбором партнера

Биологи могли бы возродить теорию полового отбора еще в 1930-х, опираясь на работы Фишера. Это, несомненно, пошло бы на пользу наукам о поведении. Антропологи, возможно, занялись бы исследованием механизмов выбора партнера в примитивных культурах, а не уделяли бы все внимание табуированию инцеста и межродовым бракам. Психотерапевты отказались бы от ламаркистских теорий Фрейда о наследовании приобретенных предками воспоминаний об отцеубийстве на почве сексуальной конкуренции за обладание матерью. Психологи освободились бы от бихевиористской одержимости обучением крыс в лабиринте и нашли более плодотворные способы изучения человеческой психики. Альфред Кинси, Уильям Мастерс и Вирджиния Джонсон – первые исследователи-сексологи – могли бы анализировать результаты своих опросов в более широком эволюционном контексте. Археологи, интересующиеся человеческой эволюцией, не зацикливались бы так на охоте и войнах, а наскальная живопись и палеолитические Венеры не вызывали бы у них такого недоумения. Но увы – ничего из этого не случилось.

В наши дни теорию полового отбора игнорируют скорее из-за проблем научного характера, чем идеологического. Например, половой отбор очень плохо поддается математическому моделированию. В ходе естественного отбора виды приспосабливаются к постоянным условиям внешней среды, и мы можем предсказать, как будет распространяться по популяции тот или иной ген, определенным образом влияющий на приспособленность. Но в случае полового отбора селективное давление создают другие особи того же вида, которые и сами изменяются в процессе эволюции. Неясно, с какого конца подступиться к изучению механизмов полового отбора: из-за петель положительной обратной связи между украшениями и брачными предпочтениями ход такого эволюционного процесса трудно предсказать или смоделировать. Только в 1980-х отдельным блистательным ученым, которые хорошо разбирались и в биологии, и в математике, удалось приступить к созданию реально работающих моделей полового отбора.

Кроме того, биологов времен расцвета синтетической теории эволюции больше всего занимала проблема видообразования: как одна линия расщепляется на два разных, более не скрещивающихся вида. В половом отборе биологи видели скорее возможный механизм видообразования, чем объяснение происхождения брачного декора. Они считали, что единственная задача брачных предпочтений – предотвращать межвидовое скрещивание. Ориентируясь на брачные предпочтения животных, биологи проводили границы между видами, но не рассматривали эти предпочтения как инструмент внутривидового ранжирования особей по привлекательности. Поэтому Эрнст Майр и многие другие биологи видели в большинстве брачных украшений лишь метки, показывающие, к какому виду принадлежит животное. То есть биологи того времени мыслили в духе Уоллеса, относя украшения к “сигналам видовой принадлежности”.

Теория полового отбора пострадала от бихевиоризма, который главенствовал в психологии XX века, и в целом от редукционистского подхода в науке. Этот подход не позволял приписывать животным умственные способности, поэтому обсуждать эволюцию брачных предпочтений самок биологам было очень неудобно. Даже такие исследователи поведения животных, как Конрад Лоренц и Нико Тинберген, видели в совокуплении лишь стереотипный поведенческий акт, запускаемый парочкой простых стимулов. Им была чужда мысль, что выбор партнера – это сложное стратегическое решение с высокими ставками. Психологи-бихевиористы даже людей не хотели наделять свободой воли и способностью выбирать; тем более ненаучным им казалось говорить о “выборе партнера” у животных, а не о “сексуальных стимулах”. Середину XX века можно назвать эрой манифеста Берреса Скиннера “Наука и поведение человека”, представившего людей роботами, которыми управляют условные рефлексы. И только в 1970-х, с развитием когнитивной психологии, снова стало допустимым рассуждать о принятии решений у людей и животных. Однако к этому времени большинство психологов совсем забыло Дарвина. Говоря о сексе, они в первую очередь вспоминали Фрейда и его теории бессознательных мотивов и невротических комплексов. Человеческую сексуальность с ее мнимыми экзистенциальными лабиринтами рассматривали отдельно от сексуальности животных, которая, как предполагалось, исчерпывается набором стереотипных половых рефлексов. Возможность существования теории выбора партнера, применимой и к людям, и к животным, всем казалась абсурдной.

Более того, до 1970-х большинство эволюционных биологов понимало адаптацию очень узко. Ученые были убеждены, что эволюционный процесс направлен на решение связанных с выживанием задач, которые ставят перед организмами условия внешней среды. Считалось, что в ходе эволюции выживают наиболее приспособленные особи и повышается приспособленность вида в целом. В этом свете половой отбор выглядел как минимум бесполезным. Безусловно, существование фишеровского убегания в теории биологи допускали, но никто не считал причудливые украшения настоящими адаптациями, поскольку они могут снижать индивидуальную приспособленность и даже приводить к вымиранию целых видов. Никто не верил, что настоящие эволюционные приспособления могут выполнять исключительно декоративную функцию.

Вероятно, такому узкому пониманию адаптаций способствовали эстетические представления, господствовавшие в XX веке: броский, дорогой декор утратил былую значимость. Модернистское неприятие викторианской пышности могло вылиться и в отрицание дарвиновской теории полового отбора. В эпоху синтетической теории эволюции на пике популярности была аскетичная машинная эстетика. В Германии в 1920 году Вальтер Гропиус и другие теоретики движения “Баухаус” заявили, что в идеальном мире победившего социализма рабочие не будут тратить время и силы, вручную декорируя вещи лишь для того, чтобы богатые могли демонстрировать, какую уйму бессмысленной роскоши они могут себе позволить. Форму должна диктовать функция. Украшения ассоциировались с моральным разложением и политической реакционностью, в то время как простота и функциональность считались прогрессивными. Похоже, что эта строгая, антидекоративная эстетика перетекла из области культуры в естественные науки и заставила биологов 1930-х презирать барочные излишества полового отбора. К примеру, Джон Холдейн, биолог с социалистическими взглядами, предположил, что “результаты полового отбора могут быть выгодными для отдельных особей, но в конечном счете губительными для вида”. В одной из своих статей 1938 года Джулиан Хаксли назвал половой отбор “эгоистичным”, поскольку он может “способствовать развитию свойств, бесполезных или даже вредных для вида в целом”. Подобных взглядов придерживались ведущие биологи, включая Конрада Лоренца, Джорджа Симпсона и Эрнста Майра, вплоть до 1960-х годов. Они считали, что конструируемые эволюцией адаптации должны быть по-баухаусовски простыми, функциональными и понятными. Какую полезную для вида функцию могут выполнять украшения, было неясно, поэтому их следовало презирать.

Дарвиновская теория полового отбора оставалась в тени по пяти причинам. Первая из них – сложность математических моделей, описывающих половой отбор. Вторая – всеобщая убежденность в том, что основная функция украшений – обозначение границ между видами. Третья причина – механистические представления о психике животных. Четвертая – слишком узкое понимание биологических адаптаций. Ну а пятая – популярность аскетичной модернистской эстетики. Иными словами, любимую идею Дарвина игнорировали вовсе не из-за того, что нашлись какие-то опровергающие ее данные. Напротив, огромную массу доказательств, приведенных в “Происхождении человека…”, никто никогда не оспаривал всерьез. Теория полового отбора оставалась в изгнании потому, что биологическая наука еще не была идеологически, концептуально и методологически готова ее принять.

Второй шанс

Иногда одну и ту же идею нужно опубликовать дважды, чтобы уже другое поколение исследователей смогло оценить, есть ли в ней смысл. В 1958 году, почти через 30 лет после первой публикации, вторично издали “Генетическую теорию естественного отбора” Фишера. На этот раз его идеи нашли отклик в умах молодых, более подкованных математически биологов, таких как Джон Мейнард Смит и Питер О’Дональд. Они поняли, чего добивался Фишер: чтобы кто-то всерьез поразмыслил над вопросами происхождения брачных предпочтений и их влияния на эволюционный процесс. Мейнард Смит начал исследовать брачные танцы плодовых мушек. Он обнаружил, что слабые инбредные[20] самцы не поспевают за здоровыми самками и последние отказываются с ними спариваться. В итоге Смит пришел к выводу, что самки выбирают партнеров, оценивая уровень их приспособленности по умению танцевать. Кроме того, ученый посвятил несколько десятилетий изучению причин возникновения полового размножения. О’Дональд же в 1960–1970-х исследовал математические закономерности полового отбора, пытаясь найти подтверждение интуитивным догадкам Фишера.

Ручеек интереса к половому отбору наконец заструился в умах ведущих биологов. Молодой теоретик Джордж Уильямс в своей известной книге “Адаптация и естественный отбор” (Adaptation and Natural Selection) 1966 года обратился к фишеровским мыслям о половом отборе, чтобы пересмотреть определение эволюционных адаптаций. Половой отбор был признан невиновным в извращении эволюционного процесса и вырождении видов. Уильямс поставил украшения в один ряд с другими адаптациями, признав половой отбор не менее значимым, чем отбор на выживание. Расширив и уточнив определение биологической адаптации, Уильямс помог научному сообществу преодолеть утилитаризм, свойственный синтетической теории эволюции, и отвлечься от функции демонстрации видовой принадлежности при объяснении смысла украшений.

В 1970-х редукционистский бихевиоризм предшествовавших десятилетий наконец уступил место когнитивной психологии, и в научном сообществе вновь открыто заговорили о разуме. Мышление, совершение выбора, суждения, принятие решений, планирование – эти понятия вернулись в психологию, став первыми кирпичиками в фундаменте современного понимания механизма выбора партнера.

Важность роли выбора партнеров самками стали признавать шире в том числе благодаря процессам, происходившим тогда в обществе. Сексуальная революция 1960-х и подъем феминизма привели к тому, что среди биологов появилось больше женщин и началось переосмысление роли женского выбора в социальной, сексуальной и политической сферах жизни. Женатые биологи-мужчины больше не могли воспринимать как должное покорность своих жен. Они столкнулись с другой реальностью, в которой женщины совершают намного более осознанный выбор и свободнее распоряжаются своей жизнью. И хотя эволюционная теория все еще оставалась направлением биологии с тотальным мужским доминированием, отдельные мужчины ощутили на себе давление женского выбора. Женщины-биологи, занимавшиеся полевыми исследованиями, стали обращать больше внимания на выбор партнера самками животных, которых они изучали. Эти знания были особенно ценны для приматологии, поэтому такие женщины, как Джейн Гудолл, Дайан Фосси, Сара Хрди, Джоан Альтман, Элисон Джолли и Барбара Смутс, погрузились в исследование сексуальных и социальных стратегий приматов. Отрицание влияния на ход эволюции выбора партнеров самками стало считаться ненаучным и сексистским. Социобиология 1970-х, сосредоточившись на эволюции социального и сексуального поведения животных, повлияла на изучение сексуальности животных не менее благотворно, чем феминизм повлиял на исследование сексуальности человека. Социобиология заставила людей задаться вопросом: почему же секс именно таков?

Принцип гандикапа повышает ставки

Последним препятствием на пути признания реальности полового отбора было то, что этот процесс очень трудно описать математически. В 1975 году израильский биолог Амоц Захави заинтересовался теорией полового отбора и предложил новую странную гипотезу – о феномене, который он назвал “принцип гандикапа”. Эта гипотеза напоминала идею индикаторов приспособленности Фишера, но подходила к проблеме с другой стороны. Захави предположил, что за счет своей высокой стоимости многие брачные украшения могут быть надежными показателями приспособленности. Так, павлину нужно много энергии, чтобы отрастить пышное оперение, чтобы чистить его и просто носить на себе. Слабые, больные, плохо приспособленные павлины не могут позволить себе большой и яркий хвост. Высокая стоимость украшений служит гарантией высокой приспособленности их обладателя – в этом и заключается их эволюционная функция.

Захави активно и смело продвигал свою идею, предполагая, что принцип гандикапа применим не только к брачным украшениям, но и к предупреждающей окраске, оборонительному поведению и многим явлениям человеческой культуры. Не прошло и года с момента выхода первой статьи Захави, как его гипотеза попала в поле зрения Ричарда Докинза, который оценил ее по достоинству и обсудил в своем бестселлере “Эгоистичный ген” (1976). Но другим биологам, в том числе Джону Мейнарду Смиту, принцип гандикапа казался слишком запутанным для того, чтобы им можно было объяснить происхождение брачных украшений. Биологи, хорошо знакомые с математикой, считали идею Захави уязвимой и яростно ее атаковали.

Споры о принципе гандикапа ознаменовали собой возрождение теории полового отбора. За 10 лет с момента выхода концептуальной статьи Захави было опубликовано больше работ о половом отборе, чем за предыдущие 100 лет. Фишеровская идея индикаторов приспособленности благодаря Захави обрела новую жизнь и наконец оказалась в игре. Вскоре научное сообщество обратило внимание и на вторую идею Фишера – концепцию убегания. В 1980 году Питер О’Дональд опубликовал книгу “Генетические модели полового отбора” (Genetic Models of Sexual Selection) – плод двадцатилетних размышлений над математикой полового отбора. Эта книга вдохновила многих ученых на создание новых математических моделей. В начале 1980-х Расселл Ланде и Марк Киркпатрик показали, что фишеровское убегание действительно может происходить в природе. Между генами, определяющими брачные предпочтения самок, и генами брачных украшений самцов действительно формируется “петля положительной обратной связи”. Более того, внутривидовое расхождение брачных предпочтений может приводить даже к разделению вида на несколько новых. Критики активно атаковали предлагаемые модели убегания, а те в ответ подвергались невероятно быстрому переосмыслению и улучшению – в общем, происходило все то, что знаменует самые плодотворные научные эпохи.

Если споры об эволюционных механизмах не утихают, для биологов-экспериментаторов это отличный повод заняться проверкой разных гипотез на практике. На самом деле уже в начале XX века появились экспериментальные методы, позволяющие проверить главную идею Дарвина – о том, что самки выбирают партнеров по их декоративности. Экспериментальные психологи разработали множество изящных методов и статистических тестов, направленных на изучение совершения выбора людьми. Их легко можно было применить и к животным, но никто из биологов этого не сделал, потому что именитые теоретики отрицали существование полового отбора. Но когда теоретики реабилитировали концепцию убегания и идею индикаторов приспособленности, экспериментаторы посмотрели на проблему выбора партнера свежим взглядом. Они изучали один вид за другим, и каждый раз оказывалось, что самки в эксперименте предпочитают одних самцов другим: самцов с красивыми, четкими узорами – тем, чьи украшения были выпачканы, хорошо приспособленных самцов – менее приспособленным. Линда Партридж выявила механизм выбора партнеров самками у плодовых мушек, Мальте Андерссон – у длиннохвостых бархатных ткачей, Майкл Райан – у тунгарских лягушек, а Дэвид Басс даже представил экспериментальные свидетельства выбора партнера у людей. Биологи убедились: если у самцов есть брачные украшения, то у самок этого вида есть брачные предпочтения – как и предсказывал Дарвин.

Половой отбор Торжествующий[21]

За несколько лет половой отбор стал самой горячей темой эволюционной биологии и этологии. До этого воскрешения половой отбор был зажат в двойном капкане: с одной стороны, никто не занимался экспериментальными исследованиями механизма выбора партнера, поскольку ведущие теоретики сомневались в его существовании. С другой стороны, никто не занимался теорией полового отбора, так как не было экспериментальных доказательств существования выбора партнера. Но как только этот порочный круг разомкнули работы Джона Мейнарда Смита, Джорджа Уильямса, Амоца Захави, Роберта Триверса и других первопроходцев, любимое детище Дарвина смогло вздохнуть свободно и даже преуспеть.

Возрождение теории полового отбора было стремительным и ярким. Пожалуй, это единственный случай реабилитации крупной научной теории после целого столетия осуждения, пренебрежения и неверного толкования. В 1990-х половой отбор стал одной из самых плодотворных и привлекательных тем биологии: он безраздельно царствовал в ведущих научных журналах по эволюционной биологии и на этологических конференциях. Хелена Кронин в книге “Муравей и павлин” поместила теорию полового отбора в ее исторический контекст, напомнив биологам, откуда эта теория взялась, и описав перспективы ее развития. В своем учебнике 1994 года Мальте Андерссон собрал для нового поколения ученых все самые современные сведения о половом отборе. Теория полового отбора стала самой плодотворной из идей в зарождавшейся тогда эволюционной психологии. Целый век о “Происхождении человека…” почти никто не вспоминал, и вот его снова читают – и не только ради знакомства с дарвиновскими мыслями о человеческой эволюции.

Сколько стоило науке невнимание к половому отбору?

Вековое изгнание полового отбора из биологии обошлось недешево многим наукам. Антропологи уделяли мало внимания выбору партнера в изучаемых племенах, а к тому моменту, когда выбор партнера признали важным эволюционным фактором, эти племена в большинстве своем уже исчезли или ассимилировались. Психологи не имели возможности представить человеческую сексуальность в эволюционном контексте: десятки лет над ними довлели догматы фрейдизма. На протяжении почти всего XX века психология развивалась без учета возможности, что половой отбор посредством выбора партнера играет какую-то роль в эволюции нашего поведения, нашего разума, наших культуры и общества. Следуя заветам Карла Маркса, общественные науки на первое место среди аспектов человеческой культуры ставили способы производства благ, но никак не потомства. Экономисты никак не могли объяснить, почему так важны “позиционные блага” – вещи, демонстрирующие богатство и положение их владельца относительно соперников. Слепое пятно на месте теории полового отбора было и в других науках: археологии, политологии, социологии, лингвистике, когнитивистике, нейробиологии, образовании и социальной политике.

Когда эти науки все-таки пытались выстроить теорию эволюционного происхождения человеческого поведения, всякий раз выходило нечто замешанное на “выживании наиболее приспособленных” и “пользе для вида в целом”. Выбор партнера просто не рассматривали как движущую силу эволюции. Идею Дарвина о том, что происхождение большей части декоративных элементов в природе связано с сексуальными отношениями, никому не приходило в голову применить к декоративным аспектам поведения и культуры людей.

Без теории полового отбора ученым XX века было очень трудно найти объяснение аспектам человеческого поведения, связанным, например, с имиджем и демонстрацией статуса. Экономистам казалась необъяснимой тяга людей к роскоши и демонстративному потреблению. Для социологов было загадкой, почему у мужчин стремление к богатству и власти выражено сильнее, чем у женщин. Педагоги-психологи не могли сказать, почему школьники после полового созревания становятся бунтарями и начинают следить за модой. Когнитивисты не понимали, почему и зачем люди обрели способность к творчеству. Все эти элементы поведения не несут явной пользы для выживания, поэтому выглядят иррациональными и дезадаптивными.

Вообще говоря, все науки, так или иначе изучающие человеческую природу, вечно сетовали на фрагментарность знаний и изолированность друг от друга. Конечно, человек – очень сложный объект для изучения, однако другие науки – например, органическая химия, моделирование климата и информатика – как-то смогли совладать с высокими уровнями сложности. Быть может, прогресс в науках о человеке не так велик, как хотелось бы, не из-за сложности человеческого поведения, а из-за невнимания к ключевой догадке Дарвина о важности соперничества, ухаживаний и выбора партнера в жизни людей?

Сегодня эволюционные биологи заявляют, что старые эволюционные карты неверны: слишком большое значение раньше придавали выживанию наиболее приспособленных и вплоть до 1980-х полностью игнорировали половой отбор посредством выбора партнера. Но в науках о человеке мы до сих пор пользуемся старыми картами. Мы до сих пор не знаем, откуда мы и куда идем. В следующих главах я представлю новую карту эволюции, которая, возможно, поможет нам отыскать наш эволюционный путь.

Миры академической науки, высокой моды, религии и современного искусства иногда порождают великие чудеса, а иногда – чудовищную чепуху. Такая свобода творчества возможна в них благодаря внутренним системам самоподдержания и саморегуляции, которые не подчиняются унылой прагматике внешнего мира. Автономия дает этим мирам творческую мощь и свободу. Они могут беспрепятственно развиваться, движимые собственными импульсами, по траекториям, которые выбирают сами; им не нужно сверять каждый шаг с предписаниями внешних критиков.

Половой отбор может работать так же. Один из основных его механизмов позволяет видам эволюционировать в произвольных направлениях под действием собственных внутренних импульсов. Скоро мы увидим, что на основе этого механизма – фишеровского убегания – можно построить хорошую модель возникновения человеческого разума.

Эволюционный самодержец

Под действием естественного отбора виды приспосабливаются к среде, в которой живут. Если под средой понимать место обитания, то все довольно просто: например, животному, которое обитает в Арктике, стоило бы обзавестись теплым мехом. Под действием полового отбора виды тоже приспосабливаются, но приспосабливаются сами к себе: самки приспосабливаются к самцам, самцы – к самкам. Брачные предпочтения подстраиваются под украшения противоположного пола, а украшения меняются, чтобы соответствовать брачным предпочтениям.

Из-за этого может возникать путаница. Гены, на которые действует половой отбор, кодируют не только приспособления для ухаживаний (брачные украшения), но и приспособления для выбора партнера (сами половые предпочтения). Предпочтения играют в половом отборе ту же роль, что в естественном отборе – среда обитания. Это не просто вкусы, которым обязан следовать декор, – это среда, к которой он должен приспосабливаться.

В рамках полового отбора гены – это и модели, демонстрирующие наряды, и модные критики, и еретики, и инквизиторы. За счет этого могут возникать петли обратной связи наподобие тех, что обеспечивают прогресс в сферах высокой моды и современной теологии. Половой отбор обязан своей скоростью, творческой силой и непредсказуемостью именно таким петлям. Но они же создают и классическую проблему неконтролируемой коррупции в автократиях: кто будет следить за надзирателем? Как можно каким-то генам доверять роль и субъектов, и объектов полового отбора? Механизм выбора партнеров работает по своим, особым правилам, и хотя выживание – это обязательное условие для спаривания (как и для обучения, веры или моды), принципы полового отбора нельзя свести к принципам выживания. Казалось бы, биологу никак не найти места входа в эту изменчивую страну чудес, где гены строят тела и мозги организмов, которые затем отбирают гены, которые будут строить тела и мозги следующего поколения, которое тоже будет отбирать гены, а эти гены будут отбирать другие гены, и так далее, и так далее…

Представьте, сколько было бы проблем, если бы таким образом работал естественный отбор. Живые организмы выбирали бы, каким средам существовать, а среды выбирали бы, каким организмам выживать. Это породило бы запутанные, непредсказуемые петли обратной связи. Приведет ли такая петля, связывающая полярных медведей и арктическую тундру, к тому, что в тундре воцарится нептунианский холод, а толщина мехового покрова медведей достигнет трех метров? Или медведи будут бегать голыми по тундре, жаркой, как Бразилия? А перелетные птицы? Наверное, они уменьшили бы силу тяжести, избавились от ненужных ветров и оставили бы на небе только самые яркие созвездия, по которым удобно ориентироваться. А может, оставили бы одну только вечно полную луну, которая так приятно напоминает яйцо? Предсказать ход эволюции при таких условиях кажется невозможным. Но половой отбор работает именно так: виды меняются, как хотят, превращая себя в собственную сексуальную забаву.

Представляя половой отбор в таком виде, я добиваюсь не только и не столько того, чтобы вы прониклись моим убеждением, что это одно из самых странных и чудесных явлений природы. Этой цели я могу легко достичь, просто предъявив стандартный список “величайших хитов” полового отбора: хвост павлина, песня соловья, гнездо шалашника, крылья бабочки, рога большерогого оленя, зад бабуина и первые три альбома Led Zeppelin. Описывая половой отбор как странный мир, где одни гены производят отбор других генов, я хотел, чтобы вы задались другим вопросом: как вообще кто-то мог заниматься наукой, не учитывая половой отбор? Дарвин показал, что половой отбор существует, и описал его эффекты. Но прошло целое столетие, прежде чем у биологов появились научные инструменты, позволяющие выяснить, почему в ходе полового отбора развиваются одни признаки и не развиваются другие. Чтобы понять, как половой отбор направлял эволюцию человеческого разума, нужно ознакомиться с этим новым инструментарием – идеями и моделями. В первую очередь обсудим фишеровское убегание. Этот процесс служит лучшим примером того, как в ходе полового отбора могут рождаться вещи, которые естественный отбор произвести не способен.

Как происходит убегание

Когда Фишер в 1930 году опубликовал свою концепцию убегания, научное сообщество встретило ее с недоверием. Убегание противоречило господствующей в то время идее пользы для вида, шло вразрез с машинной эстетикой модерна, плоды убегания казались странными и бесполезными на фоне утилитарных приспособлений для выживания. Но несмотря на холодный прием, убеганию в конце концов отвели одну из главных ролей на эволюционной сцене. В 1980-х биологи-теоретики доказали, что Фишер был прав: описанный им процесс возможен. Более того, при половом отборе его сложно избежать. Поскольку убегание могло играть важную роль в эволюции нашего разума, его механизм нужно понять как можно лучше. Ниже я приведу самый простой пример убегания, который только могу придумать, однако эта теория достаточно сложна и от желающих в ней разобраться требует сосредоточения внимания.

Представьте себе популяцию птиц с короткими хвостами, в которой самцы никак не участвуют в выращивании потомства. Хотя это и усложняет самкам жизнь после спаривания, они имеют возможность выбирать любого партнера, какого пожелают, даже если раньше его уже многократно выбирали другие самки. Самый привлекательный самец может спариться с огромным количеством самок. У него нет причин отказываться от приглашения к спариванию, от какой бы самки оно ни поступило, ведь совокупление не требует много времени и энергии.

Самцы в этой популяции обязательно различаются по длине хвоста, как и по длине ног и размаху крыльев, поскольку для всех биологических признаков характерна вариабельность. Многие из этих вариаций имеют наследственную природу, то есть обусловлены генетическими различиями между особями, и поэтому потомство самцов с длинным хвостом с высокой вероятностью тоже будет длиннохвостым. Таким образом, признак “длина хвоста” наследуется, и для него характерны индивидуальные различия – а это, по Дарвину, два из трех условий эволюции.

Теперь предположим, что некоторых самок начинают сексуально привлекать хвосты длиннее, чем в среднем по популяции. (При этом неважно, как у них появилось такое предпочтение: возможно, какая-то мутация повлияла на их вкусы или же их зрительная система стала позитивнее воспринимать крупные объекты, чем мелкие.) Как только у самок возникает склонность к длинным хвостам, начинает выполняться третье условие для эволюции – отбор. В данном случае – половой отбор путем выбора партнера. Разборчивые самки, которым нравятся хвосты подлиннее, предпочтут спариваться с длиннохвостыми самцами, а те будут рады совокупиться с любой самкой, которой пришлись по душе. Неразборчивые самки будут выбирать партнеров случайным образом, и по большей части ими окажутся самцы с хвостами-середнячками.

Спарившись, самки начинают производить потомство. Сыновья разборчивых самок наследуют от отцов длинные хвосты. (Кстати, дочери тоже могут наследовать увеличенную длину хвоста – это явление мы обсудим позже.) У сыновей неразборчивых самок длина хвоста будет примерно такой же, как у их отцов, но ее уже нельзя будет назвать средней по популяции. Она будет уже меньше среднего, потому что в этом поколении среднее значение возросло благодаря половому отбору, затеянному разборчивыми самками и распространившему гены “длиннохвостости”.

Но вопрос – будут ли эти гены распространяться дальше? Главным прозрением Фишера стала гипотеза о том, что потомство разборчивых самок унаследует не только гены “длиннохвостости”, но и гены, определяющие их сексуальные предпочтения – влечение к длинным хвостам. Таким образом, у потомства этих самок будут одновременно гены самого признака, поддерживаемого половым отбором, и гены предпочтения к этому признаку. Когда гены, кодирующие разные признаки, раз за разом оказываются вместе в одних и тех же организмах, биологи говорят, что между признаками установилась генетическая корреляция. Фишеровское убегание происходит именно за счет такой генетической корреляции между брачными украшениями и брачными предпочтениями потомков, которые формируются в результате выбора партнера, совершенного их родителями. Эффект генетической корреляции контринтуитивен, и его трудно выявить; в том числе поэтому биологам понадобилось 50 лет, чтобы доказать состоятельность гипотезы Фишера.

Конечно, сыновья разборчивых самок, унаследовав их гены влечения к длинным хвостам, могут не проявлять той же склонности при выборе собственного партнера. Но они могут передать материнское предпочтение своим дочерям. Поскольку длинные хвосты делают таких самцов привлекательными, они, скорее всего, произведут не только больше сыновей, чем в среднем по популяции, но и больше дочерей. Таким образом, предпочтение к какому-то признаку оказывается сцепленным с самим признаком. Благодаря этому убегание обретает мощь процесса с положительной обратной связью, собственный эволюционный момент.

Убегающий мозг

Играло ли убегание какую-то роль в эволюции человеческого разума? Чтобы представить, как оно могло происходить, возьмем предыдущий пример и просто заменим в нем понятия: “птицы” на “гоминиды” – кто-то из наших обезьяноподобных прямоходящих предков, – а “длинный хвост” на “творческий интеллект”. Если самцы гоминид различаются по творческому интеллекту и если это качество наследуется генетически, то выполняются два из трех условий для полового отбора.

Остается последнее условие: самки гоминид по какой-то причине должны начать предпочитать более креативных партнеров. Если это произойдет, самцы с более развитым творческим интеллектом начнут спариваться с бо́льшим числом самок и производить больше потомства – при условии, что наши предки не были строго моногамны. Это потомство унаследует развитый лучше, чем в среднем, творческий интеллект, а также слабость к креативным партнерам. Интеллект приобретет генетическую корреляцию с предпочтением к интеллекту, и в итоге за счет эволюционного успеха самого признака в популяции распространится и предпочтение к нему. Гоминиды станут более креативными и будут требовать больше творческих способностей от половых партнеров. Ключевой момент здесь в том, что творческий интеллект мог не давать вообще никаких преимуществ для выживания, а развиться в результате фишеровского убегания исключительно как украшение для привлечения партнеров.

В начале 1990-х убегание казалось мне идеальным ответом на вопрос, почему человеческий мозг так стремительно развился и так сильно увеличился в размерах в период, когда это никак не помогало нашим предкам ни изготавливать более качественные орудия, ни эффективнее сражаться с другими видами африканских гоминид. Фишеровское убегание стало предметом моих исследований и темой моей диссертации, которую я защитил в Стэнфордском университете в 1993 году. Диссертация была озаглавлена так: “Эволюция человеческого мозга посредством убегающего полового отбора”. У меня не было сомнений, что развитием нашего мозга управлял какой-то процесс с положительной обратной связью. Но какой именно? К тому времени гипотез на сей счет было несколько. В 1981 году Эдвард Уилсон предположил, что крупный мозг позволяет развивать сложную культуру, которая, в свою очередь, требует дальнейшего увеличения размеров мозга. Так могла возникнуть эволюционная петля обратной связи между размером мозга и уровнем сложности культуры. Эту точку зрения поддержал Ричард Докинз, рассматривая человеческий мозг как хранилище “мемов” – усвоенных единиц культурной информации[22]. Чем больше мозг, тем больше мемов он может вместить, а чем больше мемов, тем более крупный мозг требуется для их хранения.

Две другие гипотезы, учитывающие положительную обратную связь, оказали большое влияние на эволюционную психологию. В 1976 году Николас Хамфри предположил, что такой процесс в эволюции человеческого мозга могло запустить давление отбора в сторону развития социального интеллекта. В 1988 году Энди Уайтен и Ричард Бирн развили эту идею, сосредоточившись на преимуществах для выживания, которые дают мошенничество и манипуляции. Их гипотезу о макиавеллиевском интеллекте одобрили многие приматологи и психологи, специализирующиеся на социальном интеллекте. Но в основе процесса с положительной обратной связью могла лежать не только внутригрупповая, но и межгрупповая конкуренция. В 1989 году Ричард Александер высказал идею, что провоцируемая враждой племен гонка вооружений стимулировала развитие технического и стратегического мышления у всех враждующих сторон. Иными словами, увеличению мозга и повышению интеллекта могло способствовать военное противостояние.

Во всех этих теориях есть зерно истины. Вероятно, какое-то значение имели все эти селективные факторы: культурный, социальный, военный. Но все-таки эти гипотезы о природе петли положительной обратной связи слишком спекулятивны. Эти механизмы не входят в признанный биологами пантеон эволюционных сил, их обычно не используют для объяснения развития интересных признаков у других видов. То есть это были своего рода гипотезы ad hoc[23], применимые только при рассмотрении эволюции людей и других приматов. Фишеровское убегание – совсем другое дело: это часть общепризнанной эволюционной теории и одно из самых частых объяснений происхождения сложных, дорогостоящих декоративных признаков у других видов животных. Но почему-то этот процесс никогда не рассматривали как движущую силу эволюции человеческого мозга.

Это казалось мне чудовищным упущением, которое необходимо немедленно исправить; несколько лет я всюду рассказывал, что эволюцию человеческого разума направлял убегающий половой отбор. Мэтт Ридли любезно уделил этой идее немного внимания в последней главе своей книги “Секс и эволюция человеческой природы”. Правда, теперь я считаю, что идея убегающего мозга хороша лишь отчасти. У нее есть свои сильные стороны, которые могут помочь объяснить некоторые различия в поведении мужчин и женщин, а также кое-какие различия между нашим видом и другими приматами. Но эта идея не лишена и серьезных проблем, так что она составит лишь небольшую часть моей общей теории.

Условия для фишеровского убегания

Одна из возможных проблем теории убегания заключается в том, что для него нужна полигиния – такая форма межполовых отношений, при которой часть самцов спаривается с двумя и более самками. Чтобы процесс убегания запустился, какие-то самцы должны оказаться привлекательными настолько, чтобы спариться с несколькими самками и произвести несколько пометов. Самые непривлекательные самцы, как правило, остаются одинокими, разочарованными и бездетными. Можно сказать, что конкуренция за половых партнеров следует правилу “победитель получает всё”. К примеру, в “послужном списке” одного доминантного морского слона может быть до 80 % всех совокуплений с самками на его побережье и почти такая же доля потомства. (Полигиния не означает, что каждый самец становится отцом детей множества самок: это математически невозможно при равном соотношении полов. Полигиния – это ситуация, когда небольшая доля самцов спаривается часто и производит много потомства, тогда как большинство самцов спаривается редко и потомства производит очень мало.)

Если бы наши предки были строго моногамными, убегающий половой отбор не мог бы способствовать появлению ни крупного мозга, ни творческого интеллекта, ни чего-либо другого. Убегание никогда бы не началось. Все зависит от того, насколько сильно у наших предков была выражена полигиния. Чем сильнее, тем мощнее мог быть убегающий отбор. Согласно современным представлениям об эволюции человека, полигиния у наших предков была умеренной: не такой масштабной, как у морских слонов, горилл и павлинов, но и абсолютно моногамными, как альбатросы, наши предки не были. Тому есть много свидетельств, но я упомяну только два – различия в размерах тела и некоторые данные антропологии. Среди приматов те виды, у которых самцы намного крупнее самок, как правило, в высокой степени полигинны. Это связано с тем, что у полигинных видов конкуренция между самцами жестче и интенсивнее из-за более высоких ставок; в результате такой конкуренции самцы становятся крупнее и сильнее. Как правило, чем больше самцы и самки различаются по размерам, тем сильнее выражена у этого вида полигиния. Мужчины в среднем на 10 % выше и на 20 % тяжелее женщин; мышцы верхней части тела у среднего мужчины на 50 % мощнее, а сила сжатия кисти на 100 % больше, чем у средней женщины. Для приматов это умеренные межполовые различия, что говорит об умеренной полигинии.

Другие свидетельства полигинии, антропологические, поступают из исследований человеческой культуры и истории. В большинстве культур испокон веков открыто практиковалась полигиния. В обществах охотников-собирателей самые обаятельные, самые умные и уважаемые, самые удачливые в охоте мужчины пользовались бо́льшим женским расположением, чем приходилось бы на их долю при “дележке поровну”. Они могли иметь в два, в три раза больше детей, чем их менее привлекательные конкуренты. В животноводческих культурах самыми привлекательными мужчинами считались те, что владели большим поголовьем скота. В земледельческих – обладатели самых обширных земель, крупных состояний и арсеналов. До наступления Средневековья в городских цивилизациях с высокой плотностью населения у мужчин, находящихся на вершине иерархии, почти всегда были гаремы из сотен женщин, которые рожали сотни детей. Полагают, что в гареме первого императора Китая было 5000 жен, а правитель Марокко Мулай Исмаил благодаря своему гарему произвел на свет не менее 600 сыновей. Со Средних веков в европейских христианских обществах религиозной и правовой нормой стали моногамные браки, однако самые могущественные мужчины по-прежнему имели больше одной возлюбленной и, если первая жена умирала, женились повторно быстрее других. К примеру, антрополог Лаура Бетциг показала, что в истории Америки президенты, как правило, были полигиннее политиков на более низких постах. (Это слабое утешение для политиков с посредственными музыкальными способностями, поскольку популярные музыканты типа Боба Марли и Мика Джаггера, по слухам, обошли в этом деле даже президентов.)

Те из нас, кто вырос в культуре европейского типа, склонны думать, что люди моногамны; но на самом деле межполовые отношения внутри нашего вида почти всегда были умеренно полигинными. Миллионы лет у мужчин существовала достаточная вариабельность по репродуктивному успеху, чтобы питать убегающий половой отбор.

Убегание непредсказуемо

Процесс убегания очень чувствителен к исходным условиям и случайным событиям. Изначальное направление убеганию задают предпочтения самок и признаки самцов, существующие в популяции в тот момент. Ход убегания зависит от случайных генетических событий нескольких типов: во-первых, это половая рекомбинация, которая перемешивает гены случайным образом всякий раз, когда родители производят потомство; во-вторых, это дрейф генов[24], случайно вытесняющий какие-то гены из небольших популяций в результате ошибки выборки. Поскольку убегание – это процесс с положительной обратной связью, его чувствительность к начальным условиям и случайным событиям многократно возрастает с ходом эволюционного времени. Из-за этого предугадать результат убегания невозможно, и оно никогда не развивается дважды по одному и тому же пути.

Непредсказуемость убегания становится очевидной, если посмотреть на брачные украшения близкородственных видов. Среди пары десятков видов шалашников не найдется и двух, которые оформляли бы шалаши для спаривания в одном стиле. Все 300 видов приматов различаются по форме и окраске лицевого волосяного покрова. Такие различия нельзя объяснить приспособлением к разным средам – это затейливые творения полового отбора.

Компьютерные модели подтверждают непредсказуемость процесса убегания. В начале 1990-х, когда мы заканчивали обучение в Стэнфорде, Питер Тодд и я провели месяцы, запуская симуляции убегающего полового отбора. Мы запускали раз за разом одну и ту же программу, немного меняя начальные условия или те случайные числа, которые компьютер использовал для моделирования случайных событий вроде мутаций. Результаты были весьма многообразны и причудливы. Две популяции изначально могли почти не различаться, потом небольшое расхождение брачных предпочтений вело к тому, что их брачные украшения начинали развиваться в немного разных направлениях, а это, в свою очередь, заставляло предпочтения меняться еще чуть-чуть, и так далее. В итоге и украшения, и предпочтения в этих популяциях становились совершенно разными. А если вы запустите симуляцию снова, лишь слегка изменив значения случайных чисел, траектории развития этих популяций станут совсем другими. Одна популяция может спонтанно разделиться на две репродуктивно изолированные группы, из которых разовьются новые виды. Если вы отойдете на 10 минут выпить кофе, пока симуляция работает, по возвращении вы наверняка обнаружите, что популяции пошли по самому неожиданному для вас пути – пути не в смысле физического пространства смоделированного программой местообитания, а в смысле абстрактного пространства возможных декоративных решений.

А теперь представьте себе дюжину видов обезьян, живших группами в Африке примерно 10 миллионов лет назад. Думайте об этих видах как о соседних областях в пространстве всех возможных украшений и способов ухаживания. А теперь пусть на каждый вид начнет свободно действовать убегающий половой отбор. Среди особей одного вида может распространиться предпочтение к мощным мускулам, и такие обезьяны превратятся в горилл. У другого вида может появиться пристрастие к постоянному сексу – так появятся бонобо (раньше их называли карликовыми шимпанзе). Третий вид обезьян обратит внимание на развитый творческий интеллект – и превратится в нас.

В зависимости от вашей научной философии вы сочтете непредсказуемость убегания либо его сильной стороной, либо его недостатком. Сильной стороной – если вы ищете эволюционный процесс, который мог бы объяснить, почему развитие близкородственных видов может пойти по абсолютно разным путям. Недостатком – если вы ждете от эволюции предсказуемости и предопределенности, если вы хотите получить от нее точные объяснения, почему у одного вида обезьян развился творческий интеллект, а у других – нет. Конечно, если вы считаете, что эволюцию нашего разума направлял лишь естественный отбор – отбор, нацеленный на повышение способности вида к выживанию, – детерминистская позиция понятна и уместна. Но если вы допускаете, что на эволюцию разума мог влиять убегающий половой отбор, не стоит ждать от нее предсказуемости и предопределенности.

Если движущей силой нашей эволюции был такой непредсказуемый процесс, как убегание, можно даже не надеяться получить однозначные ответы на вопросы в духе “почему мы, в отличие от шимпанзе, приобрели творческий интеллект и язык?” или “почему мы первый вид на Земле, обладающий высокоразвитым сознанием?”. Это как если бы победитель лотереи спрашивал, почему он выиграл. Зато мы можем спросить: “каковы адаптивные функции человеческого творческого интеллекта, языка и морали?” и “они появились в результате отбора на выживание, полового отбора или как-то иначе?”. Рассматривая приспособление, мы все же можем пытаться объяснить, почему оно приобрело в ходе эволюции те свойства и функции, которыми обладает сейчас. Но объяснить, почему оно возникло именно там и тогда, в той линии, а не в другой, нам вряд ли удастся.

Почему убеганием нельзя в полной мере объяснить происхождение человеческого ума

На первый взгляд кажется, что скорость и творческий потенциал процесса убегания – именно то, что нужно для объяснения эволюции человеческого разума. Объем мозга наших предков увеличился в три раза всего за два миллиона лет. С точки зрения макроэволюции это очень быстро – гораздо быстрее, чем в любой другой линии. Музыка, изобразительное искусство, язык, юмор, интеллект – все появилось в этот период взрывного роста. В геологических масштабах наш ум развился стремительнее, чем свечение от ядерного взрыва в масштабах человеческих.

Однако понятие скорости в эволюции относительно. На самом деле развитие нашего разума шло слишком медленно, чтобы его можно было объяснить единственным эпизодом убегания. Два миллиона лет – все-таки очень долгий срок; за это время даже у таких медленно размножающихся обезьян, как мы, успевает смениться 100 тысяч поколений. За весь этот срок масса нашего мозгового вещества увеличилась почти на килограмм, то есть мозг прибавлял примерно по одной сотой грамма за поколение. Убегание, будь оно устойчивым и продолжительным, действовало бы гораздо мощнее. Если предположить, что наследуемость и изменчивость размеров мозга умеренны, убегание увеличивало бы массу мозга, по моим подсчетам, как минимум на один грамм за каждое поколение. Причем эта грубая оценка предполагала самое слабое давление полового отбора из отмеченных у других видов в дикой природе. Если эта оценка верна, тогда единственный случай устойчивого убегания обеспечил бы в 100 раз более быстрое развитие мозга, чем наблюдалось в нашей эволюции. Размер мозга утроился бы за 20 тысяч лет, а не за два миллиона.

Как прямоточный воздушно-реактивный двигатель, убегающий половой отбор стремится развить скорее максимальную, чем минимальную скорость. Он просто не может идти медленно. Это одна из причин, почему простое убегание плохо объясняет эволюцию человеческого мозга. По сравнению со сверхзвуковой скоростью убегания, эволюция нашего мозга – это послеобеденная прогулка по парку воскресным днем. Если “скоростной” аргумент подрывает теорию убегающего мозга, то он подрывает и все остальные теории, в основе которых лежит идея положительной обратной связи. Процессы, которыми пытались объяснить происхождение разума Уилсон, Докинз, Хамфри, Уайтен и Александер, тоже идут слишком быстро.

Проблема скорости решается, если предположить, что эволюция человеческого мозга, как эволюция практически всего, шла рывками, с непостоянной скоростью. Были короткие периоды относительно быстрого развития, когда факторы давления отбора направляли его в определенную сторону, и были длинные периоды покоя, когда отбор лишь поддерживал текущее состояние, отсеивая мутации. Судя по ископаемым находкам, мозг увеличивался несколькими стремительными рывками. Переход от 450-граммового мозга австралопитека к 600-граммовому мозгу Homo habilis был одним из таких рывков (хотя Homo habilis уже не считается нашим прямым предком). Итогом другого рывка 1,7 миллиона лет назад стал 800-граммовый мозг раннего Homo erectus. Еще несколько рывков, вероятно, произошло в течение следующего миллиона лет. Благодаря очередному рывку появился 1200-граммовый мозг архаичного Homo sapiens, а в результате последнего, примерно 100 тысяч лет назад, мозг набрал современные 1300 граммов. Каждый рывок кажется очень быстрым в масштабе геологического времени, однако за один такой период успевали смениться сотни и тысячи поколений – этого более чем достаточно для формирования признаков под давлением стандартных факторов отбора. Пока у нас недостаточно палеонтологических данных, чтобы сказать, что лежало в основе этих преобразований – стремительный процесс, подобный убеганию, или же обыкновенный отбор на выживание.

Итак, что мы имеем? Единственный эпизод убегания не может объяснить два миллиона лет эволюции человеческого мозга, потому что такой процесс был бы слишком быстрым и кратковременным. Взамен мы можем предположить, что это был многошаговый процесс, где каждый этап взрывного увеличения мозга был связан с отдельным эпизодом убегания. Правда, возникает вопрос, почему в ходе всех таких эпизодов мозг увеличивался, а не уменьшался. Ведь бывает так, что убегающий половой отбор поддерживает наиглупейшее поведение, которое только может обеспечить самый крошечный мозг. Несмотря на то что глупость мешает выживанию, эволюция может порождать очень неуклюжих и тупых животных – лишь бы эти черты были привлекательны для противоположного пола. Убегание не обязательно должно действовать в каком-то определенном эволюционном направлении, оно может как повышать, так и понижать степень выраженности признака. Поэтому оно мало подходит для объяснения многоэтапного прогрессивного развития.

Другое возможное решение проблемы скорости – забыть об ископаемых мозгах и сосредоточиться на умственных способностях современных людей. Мы не знаем, когда появились творческие способности, искусство и язык. Возможно, все это возникло одновременно около 100 тысяч лет назад, вместе с появлением современных Homo sapiens. Некоторые археологи даже считают, что все эти способности развились 35 тысяч лет назад в результате одного эпизода взрывного развития, который получил название “верхнепалеолитическая революция”. Эта вспышка могла быть связана с единственным случаем убегания, который затронул несколько тысяч поколений и превратил гоминид с крупным мозгом, но не слишком развитым интеллектом, в умных и разговорчивых людей. Более ранние эпизоды увеличения мозга могли происходить по другим причинам. Возможно, ключевым событием перехода разума к современному состоянию была реорганизация мозга, а не простое увеличение его размера. Хотя перестройку мозга особо не отследить по ископаемым черепам, она могла значить для человеческой психики гораздо больше, чем все предыдущие эпизоды роста мозга. Возможно, эта перестройка произошла в результате убегающего полового отбора на относительно поздних этапах человеческой эволюции.

Однако эта теория не объясняет, почему мозг наших предков несколько раз увеличивался еще до того, как появился наш вид. Мне кажется, что это ступенчатое развитие не случайно, и его лучше объяснить, чем игнорировать. Обычное убегание в качестве объяснения не подходит, поскольку для него не характерно однонаправленное движение в сторону увеличения размеров украшения, его затратности и сложности. Проблемы с убеганием не ограничиваются его космической скоростью, гораздо более фундаментальное затруднение – его нейтральность: вряд ли убеганием можно объяснить многоэтапный однонаправленный процесс, длящийся миллионы лет. В следующей главе я расскажу о другом механизме полового отбора, который гораздо лучше подходит для обеспечения подобного устойчивого прогресса в одном направлении.

Убегание порождает большие межполовые различия

Есть у теории убегающего мозга и другая проблема: убегание по любому признаку, на который действует половой отбор, должно порождать ярко выраженные межполовые различия. Хвосты павлинов гораздо пышнее, чем хвосты пав. Если человеческий мозг утроился в размерах в ходе убегающего полового отбора, это должно было коснуться только мужчин. Масса мужского мозга достигла бы 1400 г, а женщинам приходилось бы довольствоваться 500 г – как человекообразным обезьянам. Но ведь это не так. Средняя масса мужского мозга – 1440 г, а женского – 1250 г. Если оценивать размер мозга относительно размеров тела, разница между мужчинами и женщинами сократится до 100 г. Разница в 8 % – это больше, чем предсказывают теории, вообще не учитывающие межполовые отношения, – например, уилсоновская теория петли положительной обратной связи между мозгом и культурой или теория макиавеллиевского интеллекта. Но эта разница гораздо меньше, чем предсказывает теория убегающего мозга.

То же и с творческим интеллектом: если он появился в результате убегающего полового отбора, IQ у мужчин должен быть намного выше, чем у женщин. Кое-какие различия по некоторым когнитивным способностям между мужчинами и женщинами действительно наблюдают, но они очень небольшие, и некоторые из них – в пользу мужчин, а некоторые – в пользу женщин. Но нет никаких межполовых различий по общему интеллекту (в оценочных методиках фигурирует как “фактор общего интеллекта”, g), под измерение которого заточены IQ-тесты. Наиболее полный и качественный анализ этой темы можно найти в книге Артура Дженсена “Фактор g” (The G Factor), которая вышла в 1998 году. Дженсен приходит к такому заключению: “Разница между полами по психометрическому показателю g либо вообще не выявляется, либо не имеет выраженного направления, либо она несущественна”. Мужчины и женщины в среднем одинаково успешно справляются с самыми надежными из IQ-тестов, разработанными специально для оценки g-фактора: к ним относятся, например, стандартные прогрессивные матрицы Рейвена – тест на абстрактное символическое мышление. У мужчин регистрируется чуть большее разнообразие по IQ: среди них больше как гениев, так и идиотов. Однако эта вариабельность в тестовых баллах, судя по всему, не свидетельствует о реальных различиях по g-фактору. Отсутствие межполовых различий по общему интеллекту противоречит теории убегающего мозга, согласно которой человеческий разум развился в результате полового отбора, действующего на самцов.

Тем не менее межполовые различия могут проявляться на разных уровнях. Можно предположить, что убегающий половой отбор не напрямую способствовал увеличению мозга или развитию интеллекта, а поддерживал элементы поведения, демонстрирующие высокоразвитый творческий интеллект. Тогда на убегание можно было бы возложить хотя бы часть ответственности за повышенную склонность мужчин рекламировать свой творческий интеллект созданием картин, музыки и литературных произведений, накоплением состояний и занятием высоких политических постов. Если развить эту идею до крайности, то мужское засилье в человеческой культуре можно объяснить тем, что культура – это по большей части ухаживания, а самцы всех млекопитающих вкладывают в ухаживания больше энергии, чем самки. Мужчины рисуют больше картин, записывают больше джазовых альбомов, пишут больше книг, чаще становятся убийцами и совершают больше странных вещей, чтобы попасть в Книгу рекордов Гиннесса.

Демографические данные указывают не только на то, что мужчины больше женщин склонны к демонстративному поведению, но и на то, что пик этой активности приходится на период между 20 и 30 годами – возраст, когда конкуренция с другими мужчинами и стремление ухаживать за женщинами выражены сильнее всего. Это можно наблюдать на каждом углу в любом городе мира: если мимо проезжает машина, оглушая вас музыкой, за рулем наверняка окажется молодой самец, демонстрирующий таким образом свою сексуальную мощь.

Разумеется, поведенческие различия между мужчинами и женщинами могут быть во многом культурно обусловленными. Но чтобы объявить причиной всех этих различий социализацию в сексистском обществе, придется отвергнуть все культурные и исторические свидетельства большей склонности мужчин к шумным, красочным и дорогостоящим демонстрациям. Теория убегающего мозга просто предполагает, что развившаяся в ходе эволюции разница в репродуктивных стратегиях и потребностях в самопрезентации могла способствовать преобладанию мужского культурного продукта. Несомненно, эволюция – не единственный фактор; в пользу этого говорит то, что за последнее столетие вклад женщин в культуру значительно возрос – наряду с экономической продуктивностью и политическим влиянием. Женщины до сих пор освобождаются от кошмара патриархата благодаря культурным изменениям, и генетическая эволюция тут ни при чем. Дарвин, вероятно, был бы поражен мастерством политического руководства Маргарет Тэтчер и музыкальным гением Тори Эймос.

Однако здесь возникают серьезные проблемы уже с научным методом. Теория убегающего мозга предсказывает, что у мужчин должна быть более высокая мотивация демонстрировать свой творческий интеллект всеми возможными способами – точно так же, как самцы птиц более мотивированы петь. Человеческая история показывает, что основной вклад в культуру многих обществ вносили мужчины репродуктивного возраста. Но долгое время культурные традиции этих обществ пронизывало угнетение женщин, и из-за этого в том числе искажались исторические записи. (Возможно, эволюционно эти традиции связаны со склонностью мужчин к жесткому контролю партнера, но эту склонность нужно отделять от склонности к творческой самопрезентации.) Честно говоря, я не знаю, насколько можно доверять культурной летописи, которая свидетельствует о гораздо большей склонности мужчин к творческим демонстрациям и тем самым вроде бы подтверждает теорию убегающего мозга. Разумеется, не надо думать, что такая летопись напрямую отражает развившиеся в ходе эволюции различия между мужчинами и женщинами. Но если мы решим совсем ее игнорировать, то это будет связано с предполагаемой научной недостоверностью источника информации или же с тем, что его содержание кажется нам неполиткорректным? Должны ли мы отказаться от теории эволюции разума, которая хорошо предсказывает наблюдаемые межполовые различия, в пользу какой-то другой, слепой по отношению к полу, теории, которая предсказывает вожделенное равенство полов по культурному вкладу, чего никогда не было ни в одном человеческом обществе?

Соловьи-самцы больше поют, а павлины демонстрируют более впечатляющие узоры, чем самки. Человеческие самцы тоже больше поют и говорят на общественных сборищах, создают больше картин и архитектурных сооружений. Возможно, нам следует считать сходство между павлинами и мужчинами чистой случайностью: павлины приобрели эти черты в результате полового отбора, а мужчины – в результате многовекового давления патриархата, эффект которого просто совпал с эффектом убегающего полового отбора. Этот вопрос настолько сложен с научной точки зрения и настолько политически деликатен, что мы едва ли сможем получить на него ответ до тех пор, пока эволюционные психологи, историки культуры и ученые-феминисты не научатся сотрудничать, соблюдая взаимное уважение, забыв о предвзятости и поставив во главу угла поиск правды. Лично я считаю, что на основе доступных к этому моменту данных можно сделать два предварительных вывода: во-первых, теория полового отбора объясняет многие различия между мужчинами и женщинами (включая разницу в склонности к публичным творческим самопрезентациям), а во-вторых, творческое самовыражение женщин последние несколько тысяч лет подавляли нездоровые традиции. Кто-то скажет, что это взаимоисключающие выводы, но я не вижу здесь никакого противоречия – ну разве что на уровне идеологической моды, подобно тому, как конфликтуют лаймовый зеленый и синий электрик.

Итак, подведем итог. При совмещении всех имеющихся данных о межполовых различиях получается неоднозначная, запутанная картина. На уровне размеров мозга и общего интеллекта различия слишком малы, чтобы их могла объяснить теория убегающего мозга. Несмотря на то что размер мозга у обоих полов примерно на 40 % коррелирует с общим интеллектом, мозг мужчин, в среднем чуть более крупный, не дает им интеллектуального преимущества. На уровне же полового поведения и вклада в культуру разрыв между полами огромен – но, во-первых, он быстро сокращается, а во-вторых, он неразрывно связан с патриархальными культурными традициями. В целом складывающаяся картина не подтверждает теорию убегающего мозга в ее предельной форме, как и любую другую теорию, где главная движущая сила эволюции разума – конкуренция самцов за самок посредством изготовления инструментов, охоты и групповых стычек. Если половой отбор действительно играл важную роль в эволюции разума, это должен был быть не тот отбор, что порождает ярко выраженные межполовые различия по размеру мозга и общему интеллекту. И здесь может быть полезно отойти от теории убегающего мозга и рассмотреть межполовые различия в более глобальном эволюционном контексте.

Яйцеклетки и сперматозоиды

Для полового отбора необходимо половое размножение, но не разделение по полам. Если выбор партнера будут осуществлять гермафродиты, они тоже смогут обрести брачный декор, привлекательный для других особей своего вида. Гермафродиты встречаются среди животных, их много среди цветковых растений. Поскольку они тоже конкурируют за партнеров, у них тоже развиваются украшения. Половой отбор не требует для своей работы различий между полами и не всегда их производит.

Однако у большинства животных разделение по полам в эволюции все же возникло. По сути, такие животные просто специализировались на изготовлении разноразмерной упаковки для ДНК. Женский пол пошел по пути производства больших упаковок, наполненных помимо ДНК питательными веществами, которые должны давать будущему потомству толчок к развитию. Мужской пол приспособился производить самые маленькие из возможных упаковок, оставляя ДНК практически голой и не передавая потомству никаких питательных веществ. Иными словами, самки производят яйцеклетки, самцы – сперматозоиды. Фундаментальное различие между полами заключается в том, что самки вкладывают в потомство больше энергии в виде питательных веществ.

В начале 1970-х биолог Роберт Триверс пришел к выводу, что именно из разницы в “родительском вкладе” следует все остальное. Поскольку яйцеклетки обходятся женскому полу дороже, чем мужскому – сперматозоиды, самки производят меньше половых клеток, чем самцы. Но для зачатия требуются одна яйцеклетка и один сперматозоид, а значит, яйцеклетки – это ограниченный ресурс. Тогда, по мнению Триверса, вполне логично, что конкуренция среди самцов за возможность оплодотворить яйцеклетку должна быть выше, чем среди самок за порцию спермы, и что самки должны быть избирательнее самцов. Самцы соревнуются за количество самок, а самки – за качество самцов. Логика спроса и предложения, которую предложил Триверс, объяснила, почему у большинства видов самцы ухаживают, а самки выбирают.

Особенно велик вклад в потомство у самок млекопитающих: длительное вынашивание плода и выработка молока очень затратны. Это многократно усиливает контраст между мужской конкуренцией и женской разборчивостью. Например, минимальный вклад в потомство у наших далеких праматерей заключался в том, что они девять месяцев вынашивали плод и еще по меньшей мере пару лет кормили грудью. Минимальный вклад со стороны наших праотцов заключался в совокуплении продолжительностью несколько минут и чайной ложке спермы. (Для большинства самцов приматов это даже не минимальный, а стандартный вклад.) Самки могли рожать детеныша каждые три года или около того. Самцы имели возможность зачинать очередного потомка хоть каждую ночь, если удавалось найти самку, которая была не против. Это теоретическое различие имеет много подтверждений на практике. В обществах охотников-собирателей почти нет женщин, у которых больше восьми детей, тогда как самые привлекательные мужчины зачастую имеют более двух дюжин детей от разных женщин.

До появления контрацепции репродуктивный успех мужчины рос по мере увеличения числа его половых партнеров и ничем не ограничивался. Каждая способная к деторождению женщина, которую мужчине удавалось соблазнить, означала еще одного потенциального ребенка, несущего его гены. Репродуктивный же успех женщины достигал своего предела гораздо быстрее. Зачатия от одного партнера было достаточно, чтобы обеспечить женщине репродуктивную “занятость” на ближайшие три года. Кто-то скажет, что двух детей одному мужчине вполне достаточно – так численность популяции можно поддерживать на постоянном уровне. Но эта идея подразумевает, что эволюция действует на благо видов, а это не так. При таком раскладе гены сексуально амбициозных мужчин быстро вытеснят гены тех мужчин, которым хватает одного полового партнера и двух детей.

Для эволюции межполовые различия в репродуктивном потенциале имеют значение потому, что они переходят в межполовые различия в репродуктивном разнообразии. Среди самцов разнообразие по количеству потомков очень велико, и поэтому для самцов половое размножение – это рискованная игра с очень высокими ставками. У самок различия по количеству детей не столь значительны, поэтому они больше заботятся об их качестве. Как же распоряжаются самцы тем избытком энергии, который самки вкладывают в выращивание яйцеклеток, беременность и производство молока? Они тратят ее на соревнования с другими самцами и обольщение самок. Существует фундаментальный компромисс между усилиями, затрачиваемыми на ухаживания, и родительскими усилиями. Чем больше времени и энергии вы потратили на выращивание и воспитание детей, тем меньше времени и энергии вы сможете уделить соблазнению партнеров и устранению конкурентов.

Бегущие с корабля

С точки зрения генов любого организма мужского пола тело – это корабль-тюрьма, идущий ко дну. Рано или поздно все тела умирают. Даже если самец направит на выживание всю свою энергию, обзаведется большими запасами жира и будет прятаться в бронированном подземном бункере, статистика гарантирует, что однажды какой-нибудь несчастный случай его таки убьет. Параноидальная стратегия выживальщика никак не поможет распространить свои гены по популяции. Единственное спасение для генов самца – переправиться в защитной капсуле в женское тело, хранящее фертильную яйцеклетку. Гены могут жить долго, только “сбегая с корабля” – переходя в потомство. Для видов, размножающихся половым путем, единственный способ произвести потомство – объединить свои гены с генами другой особи. И для этого самцам необходимо привлечь самок своего вида с помощью ухаживаний. Поэтому самцы большинства видов животных ведут себя так, будто совокупление – это их главная цель в жизни. И действительно, для мужских генов совокупление – это врата в бессмертие. Поэтому самцы рискуют своей жизнью ради возможности совокупиться, а богомол продолжает спариваться даже после того, как самка съест его голову.

Для генов самки ее тело – тоже тонущий корабль, но зато в нем есть все необходимое для построения других тел: яйцеклетки, матка, молоко. Не хватает только упаковки ДНК от самца. Но вокруг полно желающих поделиться своими генами, и найти партнера обычно не составляет труда. Желающих бывает настолько много, что самка может себе позволить быть разборчивой. На первый план выходит качество партнера. Любой детеныш самки наследует половину генов от выбранного ею партнера. Если она выбирает самца качеством выше среднего, ее потомство получает качественные гены, а потому с большей вероятностью выживает и размножается. В этом и заключается эволюционный смысл выбора партнера самками.

Поскольку самки могут себе позволить разборчивость и тщательный выбор партнера им выгоден, в ходе эволюции у них обычно формируются брачные предпочтения. У самцов же, поскольку их родительский вклад невелик, нет причин отказываться от совокупления с кем попало. Поэтому мужской выбор партнера в природе встречается реже, и самцы даже тех видов, для которых он характерен, не так придирчивы, как самки. Пока самцы остаются не слишком разборчивыми, самкам не надо заботиться о брачных украшениях. Потому в результате полового отбора и развиваются те межполовые различия, которые мы наблюдаем у большинства видов животных: пылкие нарядные самцы, ухаживающие за невзрачными самками. (Иногда это неверно понимают так, будто самцы более “активны”, а самки – более “пассивны”. И Дарвин никогда не предлагал такого бессмысленно упрощенного деления на пассивных и активных, и современные биологи его тоже не принимают. В поисках подходящего партнера самки могут проявлять даже большую активность, чем самцы, а найдя его – настойчиво выпрашивать секс.)

Если человеческий мозг развивался в ходе полового отбора по его обычной схеме, у людей стоит ожидать таких же межполовых различий – не только в поведении, но и в психологии. Стандартная биологическая схема, приведенная выше, в первом приближении хорошо описывает наше половое поведение. В целом мужчины вкладывают больше времени и энергии в ухаживания и при этом больше рискуют; они меньше инвестируют в заботу о потомстве, сильнее стремятся заняться сексом в начале отношений с большим числом партнеров, при выборе которых они не так разборчивы, как женщины – по крайней мере в случае краткосрочных отношений. Женщины, как правило, меньше ресурсов тратят на ухаживания и гораздо больше вкладываются в потомство, меньше хотят секса в начале знакомства с многочисленными партнерами и более разборчивы. Дэвид Басс, Дон Саймонс, Марго Уилсон, Мартин Дэйли, Лаура Бетциг и другие эволюционные психологи собрали огромный массив данных о том, как проявляются эти межполовые различия в разных культурах, и показали, как их можно объяснить дарвиновским половым отбором. В 1990-х эти исследования широко освещались в прессе, и им удалось разрушить доверие к постулату, что человеческую сексуальность и межполовые различия формируют исключительно культура и социализация.

Однако обнаружение у людей типичных межполовых различий на самом-то деле заставляет усомниться в том, что половой отбор сильно повлиял на эволюцию человеческого разума. Дело в том, что типичная схема, где самцы ухаживают, а самки выбирают, производит намного более выраженные межполовые различия в размере мозга, интеллекте и психологии, чем мы имеем сейчас. Теперь, когда мы понимаем происхождение различий между полами, как мы сможем объяснить то, что дифференцированная по полу схема брачного поведения человека могла породить не дифференцированный по полу разум?

Я не говорю, что у меня есть простой ответ, объясняющий все различия и сходства мужчин и женщин. Я лишь предлагаю вам поразмыслить вместе со мной над некоторыми возможностями. И помните: почти каждая теория эволюции человеческого разума поднимает те же самые сложные вопросы о межполовых различиях, поскольку почти каждая теория опирается на факторы селективного давления, по-разному влияющие на самцов и самок.

Делящие общие гены

Сходство разума женщин и мужчин, несмотря на мощь полового отбора, способны поддерживать три фактора. Первый фактор – генетическая корреляция между полами. Гены у самцов и самок любого вида почти одинаковые. Это означает, что генетическая корреляция между полами высока. Например, у мужчин и женщин 22 пары хромосом общие, различаются они лишь одной из двух половых хромосом – X и Y.

Генетическая корреляция между полами препятствует появлению межполовых различий – по крайней мере в краткосрочной перспективе. Различия между полами не развиваются автоматически только потому, что работает половой отбор. Они должны развиваться постепенно, как и все остальное. Обратимся снова к примеру с убегающим половым отбором в пользу длинных птичьих хвостов. Мы предполагали, что длинные хвосты будут наследоваться только сыновьями от отцов. Спустя многие поколения, возможно, так и будет, однако вряд ли с самого начала. Намного вероятнее, что мутация, увеличивающая длину хвоста, будет передаваться всем полам. Потомство как женского, так и мужского пола будет наследовать удлиненный хвост от своих привлекательных отцов. Вначале длина хвоста будет увеличиваться у них с равной скоростью. Кроме того, и самки, и самцы будут получать в наследство от матерей предпочтение к длинным хвостам. Таким образом, длина хвоста самок будет увеличиваться вместе с длиной хвоста самцов, а у самцов будут формироваться такие же брачные предпочтения, как у самок.

Дарвин в общих чертах понимал, что такое генетическая корреляция между полами – он называл это законом равного переноса. В “Происхождении человека…” он утверждал, что интеллект и воображение появились у мужчин главным образом благодаря конкуренции за женщин. А еще он писал: “В самом деле, хорошо, что закон одинаковой наследственной передачи признаков обоим полам преобладает у всех млекопитающих, – иначе мужчина, вероятно, превосходил бы женщину по умственным дарованиям настолько же, насколько павлин превосходит паву по красоте оперения”[25]. По сути, Дарвин считал, что усложнение женского мозга происходило благодаря усложнению мужского в ходе полового отбора.

Генетическую корреляцию между полами можно измерить, и часто она оказывается высокой. Так, антрополог Алан Роджерс обнаружил, что между ростом мужчин и женщин существует высокая корреляция, которую он описал в своей статье 1992 года. Высокая корреляция не означает, что у мужчин и женщин одинаковый средний рост. Нельзя ее упростить и до того, что у высоких отцов рождаются высокие дочери, а у высоких матерей – высокие сыновья. Она говорит о том, что у высокого родителя дети противоположного пола рождаются настолько же высокими по сравнению с другими особями своего пола, насколько высоки дети того же пола по сравнению с прочими представителями своего пола. Роджерс увидел в этом последствия полового отбора. Если самки отдают предпочтение самцам ростом выше среднего, под действием полового отбора самцы, разумеется, будут становиться выше. Но Роджерс рассчитал, что рост самок тоже будет увеличиваться, поскольку он генетически связан с ростом самцов. Если точнее, рост самок будет увеличиваться со скоростью, равной 98 % от скорости увеличения роста самцов. Как вы видите, действие абсолютно непохожих селективных факторов может привести к почти одинаковому результату.

Однако эти эффекты генетической корреляции временны. Самцы в итоге станут менее разборчивыми, самкам будет невыгодно обзаводиться украшениями, и это разрушит генетическую корреляцию. Вероятно, в первую очередь исчезнет избирательность самцов. Возвращаясь к примеру птиц с длинными хвостами, самец, отвергший короткохвостую самку, произведет меньше потомства, чем не особо разборчивый самец. У большинства видов действует жесткий отбор против избирательности самцов, и из-за этого межполовые различия в разборчивости развиваются довольно быстро. На приобретение различий в декоре требуется чуть больше времени. Длинные хвосты начнут причинять самкам неудобства своей затратностью, и если самцы не будут уделять их обладательницам повышенного внимания, у самок появятся механизмы, подавляющие формирование “убежавших” мужских украшений. (Как правило, это обеспечивается чувствительностью экспрессии определенных генов к половым гормонам: благодаря ей гены длиннохвостости просто не включаются в телах самок.)

Если бы генетические корреляции признаков у разных полов не были временными, мы бы никогда не наблюдали в природе радикальных межполовых различий. Хвосты у пав были бы такие же, как у павлинов. Соловьихи пели бы не хуже соловьев. Клитор был бы размером с пенис. Гипотеза Дарвина о сопряжении эволюции женского мозга с мужским могла бы быть пригодной разве что для коротких временных отрезков: различия между полами все равно когда-то разовьются, если самцы и самки получают разную выгоду от украшений и выбора партнеров. Генетическая корреляция между полами может объяснить временные всплески повышения декоративности самок и разборчивости самцов, но такие тенденции эволюционно нестабильны. К счастью, есть и второй фактор, гораздо более преуспевший в долгосрочном поддержании сходства между полами.

Ментальные механизмы ухаживания и выбора партнера перекрываются

Глаз павы имеет мало общего с хвостом павлина. Глаза и хвост находятся на противоположных концах тела, состоят из разных тканей и их развитием управляют разные гены. В ходе убегания гены признака, на который действует половой отбор (хвост), могут приобрести корреляцию с генами, лежащими в основе выбора партнера (глаз), – но это максимальная близость, на которую эти признаки способны.

Совсем иначе дело обстоит с умственными способностями, которые мы задействуем при ухаживаниях, – таких как творческий интеллект. Мозговые механизмы, которые отвечают за привлекательное для потенциальных партнеров поведение, и механизмы, позволяющие воспринимать и оценивать такое поведение, связаны гораздо теснее, чем глаза и хвост. Многие нейронные пути, связанные с языком, обеспечивают одновременно и речь, и восприятие речи. За создание и восприятие произведений искусства тоже может отвечать одна и та же эстетическая схема. Чтобы оценить чужое чувство юмора, нужно иметь свое. Без развитого интеллекта судить об интеллекте другого человека трудно. Чем психологически тоньше брачная демонстрация, тем сильнее могут перекрываться психологические схемы, ответственные за ее исполнение и восприятие.

Это перекрытие означает, что в результате убегающего полового отбора, действующего на “психологические” ухаживания, будут развиваться намного менее выраженные межполовые различия, чем в случае отбора по длине хвоста у птиц. Возьмем, к примеру, человеческий язык. Предположим, что он развился в результате классического убегания. Будем считать, что самцы говорили, а самки слушали, и так случилось, что последние стали предпочитать бормочущим мямлям собеседников с внятной и четкой речью. В результате полового отбора языковые способности самцов должны были бы улучшиться: словарный запас возрос бы, синтаксис усложнился, сюжеты историй стали бы затейливее, а идеи – оригинальнее. Но чтобы убегание работало, разборчивость самок тоже должна была повышаться. Как это могло происходить? Самки по мастерству владения языком всегда должны были быть на шаг впереди, чтобы сохранять способность оценивать самцов. Самкам необходимо было понимать, правильно ли самцы используют слова, и поэтому их словарный запас тоже расширялся. Им нужно было уметь замечать грамматические ошибки, и поэтому самки осваивали синтаксис наравне с самцами. И что важнее всего, самки должны были понимать, о чем говорят самцы, чтобы оценивать содержание их высказываний. Даже если бы самцы при выборе партнера не обращали внимания на женские языковые способности, эти способности все равно должны были развиться у самок как часть механизма выбора партнера.

Для психолога вроде меня идея перекрывания выглядит куда более многообещающей, чем простая генетическая корреляция между полами. Она указывает на глубинную функциональную причину того, почему психика самцов и самок начинает развиваться одинаково, если ухаживания становятся психологическими: оба пола используют одни и те же ментальные механизмы и для исполнения своих демонстраций, и для оценки чужих.

Есть еще две причины для перекрывания механизмов исполнения и оценки. Чтобы произвести действительно эффектную демонстрацию, полезно прикинуть, как ее могут оценить. Перед тем как рассказать шутку, хорошо бы ее прокрутить в голове и решить, правда ли она смешная, и если нет – выбрать другую. Художнику лучше бы посматривать на картину, пока он ее рисует, чтобы не сомневаться в ее красоте, а музыканту – слушать исполняемую мелодию, чтобы убедиться в ее гармоничности. Пытаясь впечатлить кого-то ухаживаниями, мы постоянно фильтруем и корректируем свои действия в соответствии с предполагаемой реакцией адресата. Даже если брачные демонстрации устраивают только самцы, они сильно выиграют, создав доступ к психологическому механизму, который используют самки для оценки этих демонстраций.

И наоборот, чтобы судить о чем-то, лучше уметь это делать самому. Женщинам легче выбрать самого остроумного шутника, если они и сами умеют хорошо шутить. Как мы увидим позже, способность предугадывать реакции тесно связана с креативностью. Чтобы оценить креативность другого человека, судья должен сформировать ожидания относительно его поведения. Без ожиданий, которые не всегда оправдываются, половой отбор в пользу новизны и креативности был бы невозможен. Ментальные механизмы, формирующие ожидания по поводу чьих-то рассказов, шуток или музыки, могут в значительной степени перекрываться с механизмами, создающими эту рекламную продукцию.

Таким образом, даже в условиях обычного убегания, построенного на мужских ухаживаниях и женской избирательности, мозги самцов будут стремиться к усвоению брачных предпочтений самок, чтобы повысить эффективность демонстраций. А мозги самок будут стремиться к встраиванию демонстрационных способностей самцов в свой механизм выбора партнера, чтобы точнее оценивать демонстрации. В результате многие умственные способности станут общими для двух полов, даже если самцы и будут их чаще использовать для громких публичных демонстраций. Пока что это рассуждение спекулятивно, но оно получит прочное обоснование, если нейробиологи найдут реальное перекрытие зон мозга, отвечающих за конкретные формы ухаживаний и за их оценку, и если генетики поведения обнаружат у всех полов гены, отвечающие одновременно за производство культурного продукта и за суждения о нем.

Взаимный выбор

Идеи генетического и психологического перекрывания полов хороши лишь до определенных пределов. С их помощью можно объяснить некоторые общие свойства разума мужчин и женщин, даже если теория убегающего мозга верна в чистом виде. Однако к ним есть некоторые вопросы. Например, они предполагают, что развитие женского интеллекта – лишь побочный эффект эволюции интеллекта самцов. Теория же убегающего мозга отводит женскому мозгу место у руля эволюции, ведь именно самки выбирают партнеров, определяя тем самым направление убегающего полового отбора. Но все самое интересное почему-то выпадает на долю самцов: брачные демонстрации, разного рода сочинительство, творческие идеи… Короче говоря, теория убегающего мозга отдает сексизмом.

Тем не менее в науке не принято отвергать теории только потому, что они кажутся сексистскими. Наука – единственная область человеческого мышления, где совершенно недопустимо влияние идеологических предпочтений на оценку идей и данных. Человеческая эволюция шла по какому-то пути, и этот путь не обязан был соответствовать нашим представлениям о правильном и неправильном. Обычно я быстро теряю терпение, когда в обсуждение человеческой эволюции впрыскивают идеологию. Однако некоторые возражения, высказываемые идеологическими терминами, на самом деле возражения эмпирические, а значит, не лишенные научной ценности. Именно таков в нашем случае аргумент против теории убегающего мозга: она действительно игнорирует выбор партнера самцами и конкуренцию между самками, хотя оба процесса весьма значимы для нашего вида. Женщины чаще указывают на этот недостаток, поскольку лучше осведомлены о своих соревновательных стратегиях, как и мужчины – о своих.

Так мы подошли к третьему фактору сохранения сходства полов – взаимности в выборе партнера. И мужчины, и женщины очень разборчивы при выборе пары для долгосрочных отношений. И те и другие соревнуются за сексуальный статус, стремятся показать свои интеллект и привлекательность, одинаково остро чувствуют и восторг романтической любви, и боль расставания. Теория классического убегания, где самцы ухаживают, а самки выбирают, не отражает в полной мере наших брачных игр.

Эволюционные психологи иногда забывают об этом, ведь теория полового отбора так хорошо предсказывает межполовые различия, а эти различия так легко измерять. Как подчеркивал Дэвид Басс, межполовые различия людей ярче всего проявляются в краткосрочных отношениях. Мужчины сильнее заинтересованы в многочисленных быстротечных интрижках. Женщины гораздо серьезнее подходят к выбору даже временных партнеров. Мимолетные, ни к чему не обязывающие связи могут быть волнующим эротическим приключением, но в них нет необходимости там, где сильно влияние полового отбора. У нашего вида, в отличие от человекообразных обезьян, овуляция проходит в скрытой форме. Это означает, что единичный половой акт редко приводит к беременности. Как правило, женщины беременеют, находясь в отношениях длительностью от нескольких месяцев, если не лет. Современные методы контрацепции только усилили эту тенденцию.

Мужчины в основном не так разборчивы в краткосрочных отношениях, как женщины. Вступая в мимолетную связь, они почти ничего не теряют: это никак не мешает им применять свои сексуальные возможности в других местах. Но когда дело доходит до средне- и долгосрочных отношений, мужчины становятся гораздо избирательнее, поскольку цена таких отношений для них значительно возрастает. Находясь в длительной связи с одной женщиной, мужчине очень трудно поддерживать постоянный сексуальный контакт с другой. Он просто не сможет уделять все свое внимание обеим, и ему придется сделать выбор – выбор сексуального партнера.

Эволюционные психологи – например, Дуг Кенрик – убедительно доказывают, что когда дело доходит до выбора партнера на долгий срок, избирательность и мужчин, и женщин возрастает примерно до одного уровня. Кроме того, они ищут в партнере одни и те же качества. Кенрик выяснил, что в случае связи на одну ночь интеллект партнера заботит женщин больше, чем мужчин, но требования к интеллекту потенциального супруга у них одинаково высоки. В случае “серьезных намерений” представители обоих полов предъявляют более строгие требования к партнеру по всем пунктам, относящимся к сексуальной привлекательности. Для большинства пар серьезные намерения означают рождение детей в перспективе. Половой отбор работает за счет выбора партнеров не для разового секса, а для заведения потомства.

Женщины быстро усваивают разницу между серьезными намерениями мужчин и их готовностью к краткосрочной близости. Любая знает, что партнера для секса найти легко, а жениха – трудно. Обычно мужчины совершают выбор партнера не в тот момент, когда решают с кем-то переспать, а когда решают вступить в длительные отношения. Поэтому конкуренция среди женщин обычно идет за формирование прочных союзов с желанными мужчинами, а не за совокупление с максимальным числом партнеров. Даже в полигинных обществах мужчины располагают не бесконечным количеством времени и энергии, а значит, в их интересах серьезно подходить к выбору женщин для длительных отношений.

Вероятнее всего, на поздних этапах человеческой эволюции большинство детей рождалось в долгосрочных союзах. (По меркам приматов долгосрочный союз – это по меньшей мере несколько месяцев регулярного спаривания.) При выборе долговременных партнеров наши предки стали очень разборчивыми вне зависимости от пола. Эта разборчивость и стала движущей силой полового отбора, в основе которого лежала конкуренция не за совокупление, а за размножение. Скрытая овуляция наших праматерей разорвала прямую связь между единичными половыми актами и эффективностью репродукции. Если люди размножались главным образом в длительных союзах, заключаемых в результате взаимного выбора, это означает, что половой отбор у нашего вида шел по большей части благодаря взаимному выбору, а не исключительно женскому.

Взаимный выбор способствует одинаковому развитию способностей к ухаживанию у разных полов. Если бы женщины и мужчины стали в равной степени разборчивы в выборе партнеров для долгосрочных отношений, в которых рождалось бы большинство детей, половой отбор действовал бы на оба пола с равной силой. Тогда их умственные способности, необходимые для соблазнения партнера, должны были бы развиться в одинаковой мере – как и умственные способности, необходимые для выбора партнера.

На первый взгляд кажется, что идея взаимного выбора решает проблемы теории убегающего мозга. Она объясняет одинаковый размер мозга и равный уровень интеллекта у мужчин и женщин, чего простая модель убегания объяснить не может. Загвоздка в том, что взаимный выбор не вписывается в классическую модель убегающего полового отбора, в основе которого лежит высокая избирательность одного пола и высокая конкуренция внутри другого. Убегание происходит благодаря межполовой асимметрии. Если половой отбор у людей осуществлялся главным образом за счет взаимного, симметричного выбора партнеров для относительно долгих союзов, то модель убегания не подходит для объяснения эволюции человеческого разума.

Оценка теории убегающего мозга

Если допускать, что половой отбор сыграл определенную роль в эволюции человеческого разума, очень важно понимать, как работает убегание – даже если теория убегающего мозга сама по себе неверна. Дело в том, что убегающий половой отбор распространен очень широко. В любой популяции, где особи не строго моногамны и выбирают партнеров не случайным образом, рано или поздно запустится убегание в сторону развития тех или иных признаков. Можно сказать, что убегание свойственно половому отбору. Подобно конвекции под поверхностью Солнца, оно постоянно бурлит, смешивая украшения и предпочтения, и лишь иногда выстреливает в случайном направлении, как солнечная вспышка. У любого вида с половым размножением и выбором партнера убегание, скорее всего, запускалось неоднократно.

Теория убегающего мозга предполагает, что бо́льшая часть наших уникальных умственных способностей развилась в результате обычного убегающего полового отбора. У этой теории много плюсов, но она, как мы убедились, имеет пару критических недостатков. Убегающий половой отбор хорошо объясняет ярко выраженные, ошеломляющие, дорогостоящие признаки – признаки, привлекательные для противоположного пола и почти не приносящие явной пользы для выживания. Кажется, что некоторые из самых загадочных завоеваний человеческого разума – язык изобразительного искусства, музыки, поэзии, религиозные верования и политические взгляды, креативность и доброта – вполне соответствуют этим критериям. Убегание особенно хорошо объясняет эволюционную непредсказуемость, выражающуюся в том, что у одного вида признак достигает экстремальной выраженности, а у другого, близкородственного, не развивается вообще. Многие из самых интересных умственных способностей человека не проявляются у других обезьян, а археологические данные не позволяют их выявить у большей части предковых гоминид. Одно из условий убегания – полигиния, и периоды открытой умеренной полигинии были в истории практически любой человеческой культуры. Убегание происходит очень быстро. Палеонтологические данные свидетельствуют о нескольких скачкообразных эпизодах увеличения человеческого мозга, которые перемежались долгими периодами относительного стазиса. Эти эпизоды как раз таки сильно напоминают серию убеганий.

Две главные проблемы, связанные с теорией убегающего мозга, – то, что увеличение мозга было многоэтапным прогрессивным процессом, и то, что мужчины и женщины почти не различаются по умственным способностям. Классическое убегание не тяготеет к какому-то одному направлению, однако последние два миллиона лет эволюция человеческого мозга демонстрировала устойчивую тенденцию к увеличению его размера и повышению интеллекта. Убегание не должно быть настолько последовательным. Кроме того, обычное убегание должно было породить супермегаинтеллектуальных мужчин с огромным мозгом и мыслящих по-обезьяньи женщин с маленьким мозгом. Но этого не случилось. Я разобрал несколько факторов, которые могли свести к минимуму межполовые различия: генетическую корреляцию между полами, перекрывание ментальных механизмов ухаживания и выбора партнера, взаимный выбор партнеров. Но самый значимый из этих факторов – взаимный выбор партнеров – никак не сочетается с классическим убеганием.

Я думаю, что взаимный выбор партнеров у людей настолько важен, что теория убегающего мозга в чистом виде просто не может быть верна. Эта глава началась с восхваления этой теории, а закончилась ее погребением. Я не думаю, что творческий интеллект женщин – это генетический побочный эффект развития мужского творческого интеллекта; также я не думаю, что он развился исключительно как способ оценки мужских брачных демонстраций. Мне кажется, что он должен был развиться в ходе отбора, который осуществляли самцы. Точно так же мужской креативный интеллект должен был развиться благодаря женскому выбору. Теория полового отбора, к которой я перейду в следующей главе, лучше согласуется со взаимным выбором партнеров. В ее основе лежит идея, что украшения нужны для рекламирования своей приспособленности особям противоположного пола, и эта функция выбора партнера может восходить ко времени возникновения самого полового размножения.

До появления полового размножения живые организмы решали эволюционную задачу распространения своей ДНК разными способами. Один из них – стратегия “разделяй и властвуй”: упаковать ДНК в отдельные клетки, которые будут пожирать питательные вещества до тех пор, пока не достигнут размеров, достаточных для деления пополам; затем дорастить до нужных размеров каждую половинку и, в свою очередь, поделить. Бактерии в совершенстве владеют этой стратегией: они способны удваивать численность своей популяции каждые несколько минут – но при этом беззащитны перед такими мощными средствами массового уничтожения, как зубная щетка и мыло.

Суть другой стратегии – “фабрики клонов” – в том, чтобы вырастить тело, состоящее из миллиардов клеток, а задачу распространения ДНК возложить на их небольшую привилегированную группу, которая отпочкуется и даст начало новым, генетически идентичным телам. Так размножаются многие грибы, воплощая в жизнь классические сельские добродетели – простоту и плодовитость. В краткосрочной перспективе эта стратегия успешна, но в долгосрочной с ней возникают проблемы. Когда появляется вредная мутация – а рано или поздно это происходит, – в рамках такой стратегии от нее уже невозможно избавиться. Из-за склонности к накоплению вредных мутаций бесполые организмы, в общем-то, непригодны для обрастания разнообразными сложностями. Это связано с тем, что усложнение как тела, так и разума требует увеличения количества ДНК, а чем больше ДНК, тем больше проблем с мутациями.

За последние несколько сотен миллионов лет множество видов перешло на половое размножение – третий, самый модный способ распространения ДНК, снабженный опцией очистки от мутаций. Чтобы размножиться таким способом, нужно: вырастить тело, состоящее из триллионов клеток, произвести с его помощью спецупаковки с ДНК, обеспечить встречу этих упаковок с упаковками другого подходящего организма и скомбинировать свою ДНК с чужой, чтобы в результате получилось потомство, несущее признаки обоих родителей. Из 1,7 миллиона всех известных земных видов бо́льшая часть использует половое размножение: сюда входят почти все растения крупнее лютика и почти все животные крупнее большого пальца руки. Половым путем размножаются почти все насекомые, все птицы и все млекопитающие, включая приматов.

Ошибки копирования

Скорее всего, исходно этот механизм комбинирования молекул ДНК – половой процесс – был не слишком точным. Это был просто самый удобный способ сделать так, чтобы не все потомки унаследовали ваши мутации. В эволюции мутация, как правило, плохое событие. Практически все мутации вредны, поэтому для их исправления живые организмы обзавелись хитроумным аппаратом репарации ДНК. Безусловно, в долгосрочной перспективе мутации необходимы для эволюционного прогресса, поскольку некоторые из них оказываются полезными, когда вид сталкивается с новыми проблемами и задачами. Но живые организмы не строят долгосрочных планов: для них мутации – просто ошибки копирования ДНК, возникающие при попытке ее распространения путем производства потомства.

Если у вас все гены представлены единственной копией, вовремя отследить возникновение ошибок копирования того или иного типа очень трудно. Некоторые ошибки для систем репарации сразу выглядят как-то не так – и их эти системы быстро фиксируют как химический нонсенс. Но есть ошибки, которые внешне почти никак не меняют ДНК, и такие псевдонормальные мутации становятся настоящей проблемой. Для систем репарации эта ДНК выглядит обычно, но если попытаться на ее основе выстроить новый организм, она будет работать неправильно, снижая биологическую эффективность организма – то, что называют приспособленностью. Если никак не избавляться от таких мутаций, они будут накапливаться в череде поколений, все сильнее снижая приспособленность потомства.

В своей недавней работе биологи Адам Эйр-Уокер и Питер Кейтли рассчитали, что у человека количество вредных мутаций, которых не было у его родителей, составляет в среднем 1,6. У наших предков мутации должны были накапливаться примерно с той же скоростью. Генетик Джеймс Кроу считает, что это слишком осторожная оценка и в каждом поколении люди должны приобретать в среднем три новые вредные мутации. Это не кажется таким уж страшным, учитывая, что в нашем геноме около 80 тысяч генов[26], но такая скорость накопления мутаций близка к теоретическому пределу, после которого отбор перестанет с ними справляться. Чтобы вид не вымер из-за избытка вредных мутаций, отбор должен их вычищать в среднем с такой же скоростью, с какой они возникают – иначе начнется мутационное вырождение вида. По техническим причинам мутационного вырождения очень трудно избежать, если на одну особь приходится больше одной новой вредной мутации. Не исключено, что без полового размножения это вообще невозможно.

Половое размножение могло возникнуть как способ минимизации вреда мутаций. Смешение ДНК с ДНК партнера гарантирует, что любую вашу мутацию унаследует лишь половина потомства. Конечно, у партнера есть и свои мутации, но почти наверняка это другие мутации в других генах. А поскольку потомки получают по две копии каждого гена, нормальная копия гена одного из родителей зачастую маскирует недостатки второй, мутантной. Этим и плох инцест: у близких родственников мутации могут быть одинаковыми, поэтому у детей от таких союзов вредные мутации не будут компенсироваться нормальными копиями генов. Как происходит компенсация? Например, если какой-нибудь белок нужен вам в небольших количествах, вам хватит и одной рабочей копии кодирующего его гена. Тогда то, что со второй, мутантной, копии не синтезируется функциональный белок, может не иметь особого значения. Такой маскирующий эффект называется генетическим доминированием. Благодаря ему половой процесс стал мощным инструментом сокращения вреда от мутаций.

Но доминирование часто небезупречно и на самом деле служит лишь краткосрочным решением проблемы. Иногда все же лучше иметь две рабочие копии гена, чем одну, а компенсация вредных мутаций приводит к их накоплению в популяции. Чтобы этого не происходило как можно дольше, половой процесс придумал кое-что рискованное. Представим себе двух родителей со средним по популяции количеством мутаций. Каждый из них передает потомству половину своих генов. Большинство детей в итоге унаследует примерно столько же мутаций, сколько их было у каждого из родителей. Но некоторым может повезти, и тогда от матери и от отца им достанется меньше мутаций, чем в среднем. У этих счастливчиков геном будет лучше, чем в среднем по популяции, и они смогут без проблем выживать и успешно размножаться. Их гены с пониженным числом мутаций будут переходить следующим поколениям и распространяться по популяции. Другим же потомкам может повезти гораздо меньше: они унаследуют слишком много мутантных генов от родителей, и это приведет к их гибели на ранних этапах развития. Погибая, они унесут с собой в эволюционную могилу множество вредных мутаций.

Этот эффект чрезвычайно важен. Распределяя мутации между потомками неравномерно, половой процесс преследует цель обеспечить хотя бы некоторых из детей отличным набором генов. Такие особи станут хранителями генетической информации, необходимой для поддержания вида в рабочем состоянии. С эгоистичной точки зрения гена совершенно неважно, что часть потомства получит набитые мутациями гены, поскольку рано или поздно все эти мутации все равно отсеются. Даже лучше сконцентрировать мутации в минимально возможном количестве тел, чтобы уменьшить долгосрочный вред мутационного груза для популяции. Инвестиционные аналитики, думаю, согласились бы с тем, что половое размножение – это способ реализации стратегии принятия риска. Поскольку в долгосрочной перспективе эволюция – это состязание по принципу “победитель получает всё”, гораздо выгоднее произвести немного отлично приспособленных потомков, чем множество посредственностей.

Мутации, приспособленность и сексуальная привлекательность

Итак, цель полового процесса в том, чтобы уберечь от ваших вредоносных мутаций хотя бы часть вашего потомства, поэтому было бы глупо выбирать партнера случайным образом. Любой половой партнер несет свой собственный груз мутаций. Вы должны выбрать партнера с минимальным количеством вредных мутаций: это увеличит шансы вашего потомства на высокую приспособленность, то есть на выживание и размножение. Если вы действительно удачно выберете полового партнера, ваши гены смогут выбиться в эволюционный бомонд за счет качества чужих генов. Многие биологи приходят к точке зрения, что выбор партнера – это стратегия, позволяющая заполучить как можно более качественные гены для своего потомства.

Из-за эффекта генетического доминирования многие мутации остаются скрытыми: они не проявляются ни в строении организма, ни в его поведении, и потому по ним нельзя ориентироваться при выборе партнера. Тем не менее генетическое доминирование часто бывает неполным, и многие генетические различия между особями все-таки проявляются в устройстве тела и поведении. Некоторые признаки несут больше информации о качестве генов, чем другие. Наиболее информативны сложные признаки вроде павлиньих хвостов, которые заметно различаются у разных особей. Сложный признак – это такой признак, развитие которого контролируется множеством генов, взаимодействующих между собой. Чем сложнее признак, тем больше информации о генах он концентрирует. Так как генетические различия организмов проявляются в их поведении и внешности, на последние вполне можно ориентироваться при выборе партнера. Учитывая особенности полового отбора, подобным признакам стоило бы уделять даже повышенное внимание.

Такие признаки, развившиеся специально для извещения окружающих об уровне приспособленности их носителя, называют индикаторами приспособленности. Приспособленность – это совокупные шансы особи на выживание и успешное размножение. В основном она определяется качеством генома особи, которое, в свою очередь, сводится к величине мутационного груза.

Мутации и приспособленность тесно связаны друг с другом. Если вид в течение многих поколений обитал в одних и тех же условиях, благодаря многократной фильтрации в ходе естественного отбора его гены становятся в среднем оптимально приспособленными к этим условиям. Иначе их бы вытеснили другие гены. Это означает, что любое отклонение от генетической нормы будет отклонением от оптимального состояния. Мутация – это и есть отклонение от генетической нормы. Если набор мутаций препятствует нормальному развитию организма, нарушая его строение и поведение, значит, он подрывает и способность особи выживать и размножаться. Поскольку приспособленность – это способность выживать и размножаться, мутации почти всегда снижают приспособленность; и напротив, высокая приспособленность подразумевает свободу от вредных мутаций. Если индикатор приспособленности говорит о высокой приспособленности особи, он сообщает о небольшом числе вредных мутаций, то есть как раз о том, что полезно знать при выборе полового партнера. Нормальные гены много раз испытаны на практике, тогда как мутации – это всегда выстрел вслепую.

Половой отбор должен был как-то связать сенсорные способности животных с количеством мутаций у их потенциальных партнеров. Именно эту связующую функцию и выполняют индикаторы приспособленности: они делают приспособленность видимой. То, что видимо, может служить ориентиром при выборе партнера, а признаки-маячки могут поддерживаться половым отбором. Индикаторы приспособленности играют роль своеобразного генетического сита, позволяющего половому отбору отсеивать вредные мутации. Согласно этому, сконцентрированному на мутациях, взгляду на половое размножение, брачные украшения и ухаживания развились именно как индикаторы приспособленности.

Человеческий разум как набор индикаторов приспособленности

В предыдущей главе мы познакомились с теорией убегающего мозга. У этой теории есть недостатки: она не может объяснить однонаправленность тенденции к увеличению мозга и повышению когнитивных способностей в эволюции гоминид и не может подружиться с таким важным эволюционным фактором, как взаимный выбор партнеров. Но есть и другое возможное объяснение, выходящее за рамки этой теории: наиболее выдающиеся способности человеческого разума могли развиться в ходе полового отбора как индикаторы приспособленности.

Мы можем назвать это теорией здорового мозга – в противоположность теории мозга убегающего. Теория здорового мозга предполагает, что человеческий мозг так сильно отличается от мозга других обезьян не потому, что его экстраординарная величина помогала нам выживать или растить детей, а просто потому, что такой мозг отменно рекламировал качество генов. Ведь чем сложнее мозг, тем легче что-то в нем нарушить. Человеческий мозг из-за своей невероятной сложности очень чувствителен к мутациям, а из-за большого размера очень затратен физиологически. Именно таким поведением, как разговор и создание произведений искусства, которое может произвести только сложный и дорогостоящий мозг, мы могли бы рекламировать свою приспособленность потенциальным партнерам. Если половой отбор поддерживал разум, который делал своего обладателя сексуально привлекательным, наш творческий интеллект мог развиться не потому, что давал какое-то преимущество для выживания, а потому, что оказался очень чувствительным ретранслятором нашего мутационного груза в поведение.

Казалось бы, высокая чувствительность к мутациям – совсем не то, что должно поддерживаться естественным отбором. Так и есть. Это качество поддерживается половым отбором путем выбора партнера. Однажды попав в качестве возможного индикатора приспособленности в цепкие лапы полового отбора, мозг уже не мог сопротивляться. С теми особями, которые никак не проявляли свою приспособленность в брачном поведении, никто не спаривался, и их небольшие, эффективные, супернадежные и устойчивые к мутациям мозги вымерли вместе с ними. Их место заняли мозги нашего типа – большие, дорогостоящие, уязвимые и мастерски разглашающие секреты нашего генома.

Люди – не единственный вид, у которого сложные элементы поведения играют роль индикаторов приспособленности. Певчие птицы демонстрируют свою приспособленность, исполняя затейливые мелодичные песни. Плодовые мушки рекламируют качество своих генов, пританцовывая друг перед другом. Самцы шалашников сооружают огромные брачные “ложа” – шалаши, украшенные цветами, плодами, ракушками и крыльями бабочек, – по всей видимости, тоже хвастаясь своей приспособленностью. На самом деле, очень многие виды используют брачные ритуалы как индикаторы приспособленности. Отличительная черта человека заключается в том, что в своих ухаживаниях мы очень многое рассказываем о нашем разуме. Искусство обнажает наше видение красоты, разговор – наши личность и интеллект. Начав использовать мозг для демонстрации приспособленности, мы открыли абсолютно новые формы индикаторов приспособленности, такие как щедрость и креативность.

Предположение о том, что сложные умственные способности вроде творческого интеллекта возникли у нашего вида как индикаторы приспособленности, – не просто подбрасывание еще одной возможной функции на арену теорий человеческой эволюции. Творческий интеллект – нечто иное, нежели охота, изготовление орудий труда или социализация, которые непосредственно влияют на успешность выживания и размножения. Индикаторы приспособленности выполняют “метафункцию”: они восседают над другими адаптациями и прославляют их достоинства. Индикаторы приспособленности и обычные адаптации связаны друг с другом примерно так же, как литературные агенты и писатели или как реклама продукта и сам продукт. Разумеется, индикаторы приспособленности тоже самые настоящие адаптации, подобно тому, как литературные агенты тоже люди, а реклама продукта тоже продукт – продукт рекламной фирмы. Но индикаторы приспособленности работают иначе. Они берут длинные отпуска. Они ориентированы на потребности общества и эффективность продаж. Они обитают в пространстве символов и стратегических решений, а не в суровом мире фабричного производства. Согласно теории здорового мозга, наш разум – это набор индикаторов приспособленности. Вместе эти индикаторы напоминают коллектив агентов по продажам, которые специализируются на искусстве, музыке, юморе и работают в сфере ухаживаний – сфере, в которой заключаются самые важные в нашей жизни сделки.

Индикаторы приспособленности, развившиеся в ходе полового отбора, не должны выглядеть такими уж полезными при оценке с позиций “выживания наиболее приспособленных”. Ведь они не помогают животным находить пищу или избегать хищников, не избавляют от паразитов и не помогают прокормить потомство. Эти признаки кажутся дорогими и бесполезными – этакими роскошными излишествами, зачастую напоминающими патологический побочный продукт чего-то более полезного и осмысленного. Но именно так и выглядят многие ментальные способности людей, до сих пор обескураживающие ученых. Искусство и мораль кажутся эволюционной роскошью. Умеренное применение творческого интеллекта и речи кажется полезным, но мы пользуемся ими до неприличия расточительно.

Идея о ментальных индикаторах приспособленности заполняет существенный пробел в эволюционной психологии. Физические, то есть телесные, индикаторы приспособленности – это общепризнанная часть теории полового отбора, которая освещается в любом приличном учебнике по теории эволюции. Рэнди Торнхилл, Стивен Гангештад, Дэвид Перретт, Андерс Мёллер, Карл Граммер и другие исследователи проанализировали множество деталей строения лица и тела человека с целью выделить среди них признаки, которые говорят о здоровье, фертильности и молодости, – иными словами, индикаторы приспособленности. Большинство эволюционных психологов сходятся на том, что люди, выбирая партнера, уделяют больше внимания не внешности, а уму претендента: оценивают его социальный статус, интеллект, доброту, надежность и другие психологические качества. Тем не менее гипотеза о том, что многие особенности нашей психики развились как индикаторы приспособленности, мало интересует эволюционных психологов. Ей не нашлось места ни в книге Стивена Пинкера “Как работает мозг”, ни в “Руководстве по эволюционной психологии” (The Handbook of Evolutionary Psychology) Дэвида Басса, ни в других крупных работах, посвященных эволюционной психологии. Как правило, такие работы стремятся объяснить появление большинства наших психологических адаптаций действием естественного отбора. К теории полового отбора они обращаются лишь затем, чтобы объяснить, как у нас возникли механизмы выбора партнера и как у мужчин и женщин сформировались разные стратегии сексуального поведения. Гипотеза о том, что умственные качества как индикаторы приспособленности могут быть объектами полового отбора, все еще не исследована в должной мере.

Чтобы понять, как теория индикаторов приспособленности объясняет развитие уникальных, присущих лишь человеку мозговых механизмов, для начала нужно разобраться, что такое приспособленность, почему она разнится настолько, что ее нужно учитывать при выборе партнера, и каким должен быть хороший индикатор приспособленности. Вооружившись новыми знаниями, мы вернемся к теории здорового мозга.

Эволюционная и физическая приспособленность

Как это следует из названия, индикаторы приспособленности должны отражать приспособленность. Но что такое приспособленность? Биологи понимают ее как “предрасположенность” организма к выживанию и размножению в определенных условиях. У такой эволюционной приспособленности есть три важных свойства: во-первых, зависимость от конкурентной среды внутри вида; во-вторых, зависимость от среды обитания вида; в-третьих, такая приспособленность – это скорее статистическая вероятность, потенциал, нежели достигнутый результат.

Когда говорят об эволюционной приспособленности, всегда подразумевают популяцию с внутривидовой конкуренцией. Высокая приспособленность дуба, подёнки, морской уточки и человека определяется совершенно разными признаками и подразумевает разное число потомков. Единственная универсальная черта приспособленности – связь с эволюционными изменениями. Гены, обеспечивающие высокий уровень приспособленности, будут распространяться по популяции, вытесняя менее полезные гены. Эволюция по определению предполагает увеличение приспособленности. В этом смысле эволюция прогрессивна: способствуя развитию индикаторов приспособленности, половой отбор неизбежно приводит к повышению приспособленности вида и вносит вклад в эволюционный прогресс.

Эволюционная приспособленность организма всегда связана со средой его обитания. Она зависит от степени соответствия свойств организма особенностям окружающей среды – потому ее и называют приспособленностью, а не, скажем, качеством или совершенством. Вопреки идее фильма “Чужой”, не существует такого суперорганизма, который был бы способен выживать и размножаться в абсолютно любой среде. Под приспособленностью биологи обычно подразумевают успешность организма именно в той среде, в которой развивались многие поколения особей этого вида. Если организм демонстрирует высокую приспособленность в привычной среде обитания, он не обязан показывать те же результаты в новой для него среде.

Приспособленность организма как “предрасположенность” к выживанию – это, пожалуй, одна из самых скользких и сложных для понимания концепций. Приспособленность в том смысле, в котором я использую этот термин, – это статистическая вероятность, прогноз судьбы организма, ожидания в отношении его успешности. Мы постоянно приписываем другим людям какие-то качества – доброту, интеллект, вспыльчивость. Это и есть наши ожидания, потому что чужие психологические качества, как и приспособленность, мы скорее подразумеваем, чем воспринимаем напрямую. Подобные ожидания, как и приспособленность, позволяют нам делать предсказания, которые остаются долгое время верными для среднего значения всех исходов[27]; в отдельных случаях предсказания могут не выполняться из-за ситуативных влияний. Приспособленность – это качество, которое мы приписываем организмам, чтобы объяснить, почему они выживают и размножаются успешнее конкурентов. Это не результат измерения того, насколько особь фактически преуспевает в выживании и размножении, потому что в реальности возможны влияния разных случайных событий. Организм с высокой приспособленностью, который, казалось бы, должен процветать, может погибнуть от удара молнии или же его отвергнут как партнера из-за какого-то нелепого стечения обстоятельств. Но такие случаи, когда кто-то не дотягивает до своей приспособленности-как-ожидания, не означают, что концепция приспособленности неверна. Люди с высоким интеллектом иногда ошибаются, считая в уме, но это вовсе не говорит о несостоятельности концепции интеллекта. Надо сказать, что не все философы биологии соглашаются с этой точкой зрения на приспособленность как на “предрасположенность”, но большинство, как и я, ее разделяют.

Слово “приспособленность” (fitness) в другом контексте означает совсем иное – здоровье, молодость, атлетичность и физическую привлекательность. Фитнес-центры посещают не биологи с целью строить эволюционные модели, а обычные люди – с целью строить свое тело. Когда Джордж Буш назначил Арнольда Шварценеггера главой Президентского совета по фитнесу в начале 1990-х, он возлагал на него задачу улучшить не генофонд американцев, а их физическую форму, то есть физическую приспособленность.

Физическая приспособленность не зависит от популяции и среды обитания. Она отражает, насколько состояние тела конкретной особи близко к оптимально эффективному для данного вида. Говоря, что человек в хорошей форме, мы не имеем в виду, что он чуть менее толстый, чуть менее слабый, негибкий и страдающий одышкой, чем его ровесники. В плохой физической форме может быть вся популяция. Быть в хорошей форме означает иметь тело, работа которого приближается к максимуму возможной производительности, объективно эффективное в преобразовании питательных веществ и кислорода в мышечную силу и скорость. Физическую приспособленность можно сравнивать даже между видами. Можно сказать, что она хороша, как премированная борзая. Быть может, это сомнительный комплимент, но он не лишен смысла.

Физическая приспособленность все же зависит от среды в том смысле, что человек даже в наилучшей форме не выживет на нейтронной звезде, где гравитация в миллиарды раз сильнее, чем на Земле. Но в обычных для вида условиях физическая приспособленность полезна для решения широкого спектра задач. Если у спортсмена хватило сил и подготовки для восхождения на Эверест, их, скорее всего, хватит и на подводное плавание, и на полет на Марс. Физическая приспособленность может быть перенесена на многие ситуации. Поэтому и существуют такие виды спортивных состязаний, как триатлон и десятиборье: хотя и подготовка, и оптимальное строение тела для бега и для плавания немного различаются, кто-то может оказаться лучше других в обоих видах спорта.

Еще одно отличие физической приспособленности от эволюционной заключается в том, что это скорее измеримое достижение, чем статистические ожидания. Она менее абстрактна и лучше отражает реальный поведенческий результат. Мы предполагаем, что сила проявляется в постоянной способности поднимать тяжелые предметы, а аэробная производительность – в способности не запыхавшись взбежать по лестнице. Конечно, случайные происшествия и здесь могут помешать лучшему спортсмену завоевать золотую медаль, но корреляция между физической приспособленностью и физической производительностью все равно велика. Поэтому успешность в спортивных соревнованиях – хороший индикатор физической приспособленности.

Кроме физической можно говорить и об умственной (психологической) приспособленности, которая подразумевает здравомыслие, интеллект, рациональность и коммуникативные навыки – все то, что делает свидетеля пригодным для дачи показаний в суде. У умственной приспособленности много общих черт с физической: она зависит от оптимальной эффективности работы психики, присущей конкретному виду; она влияет на решение широкого спектра стоящих перед психикой задач и должна проявляться в поведении. На самом деле, фактор общего интеллекта, g, можно трактовать как показатель умственной приспособленности.

Студентов-биологов учат четко различать эволюционную и физическую приспособленности: эти понятия должна разделять та же социальная Атлантика, что не дает смешиваться мирам профессиональных спортсменов и ученых. Это разделение особенно важно для того, чтобы студенты могли гибко и абстрактно мыслить в рамках концепции эволюционной приспособленности. Оно напоминает нам, что эволюционная приспособленность всегда связана с компромиссом, нахождением оптимального распределения ресурсов между несколькими конкурирующими потребностями. Физическая сила не синонимична эволюционной приспособленности: зачастую инвестиции в мощную мускулатуру могут принести меньше потомства, чем инвестиции в крупные тестикулы, жировые запасы и мозги. Но есть у такого разделения терминов и минус: оно мешает развить интуицию в отношении индикаторов приспособленности, которые рекламируют обе ее формы – и эволюционную, и физическую.

Оксфордский биолог Уильям Гамильтон напомнил коллегам, что у отдельно взятого вида физическая приспособленность зачастую довольно тесно связана с эволюционной. В своей работе, посвященной половому отбору, он попытался реанимировать интуитивно понятную концепцию приспособленности, согласно которой выживание и размножение зависят от базовых физических показателей, таких как здоровье, сила, энергия и устойчивость к заболеваниям. В пределах одного вида у более здоровых и сильных особей действительно больше шансов выжить, привлечь много партнеров и успешно размножиться. Из-за этой корреляции между эволюционной приспособленностью и физической (или умственной) “выживание наиболее приспособленных” не кажется тавтологией.

Эволюционная приспособленность связана с физической и умственной через параметр, который биологи называют “состояние”. Состояние животного – это и есть, по сути, его физическая приспособленность, здоровье и уровень энергии. Особи с высокой приспособленностью могут быть в плохом состоянии – например, из-за травмы или нехватки пищи. И наоборот, особи с низким уровнем приспособленности могут быть в хорошем состоянии – например, если за ними хорошо ухаживают в зоопарке. В лабораторных условиях мы можем отделить приспособленность животных от их состояния: например, можно случайным образом разделить животных на группы и назначить этим группам разные режимы питания; или инфицировать экспериментальную группу заразной болезнью, а контрольную защищать. Но в природе состояние животных во многом зависит от их поведения. Способности находить пищу, сопротивляться болезням и избавляться от паразитов – это основные факторы, определяющие состояние животного, и основные составляющие приспособленности. В природе приспособленность, как правило, коррелирует с состоянием животного. Поэтому состояние может служить отличным индикатором приспособленности.

Конечно, из-за засухи, природных и техногенных катастроф, эпидемий и нехватки пищи в плохом состоянии может пребывать вся популяция. Но даже в этом случае наиболее приспособленные особи пострадают меньше. Корреляция между приспособленностью и состоянием может сохраняться вне зависимости от колебаний среднего по популяции состояния. На самом деле, приспособленность даже проще оценивать в тяжелых условиях: различия между особями тогда могут проявляться еще ярче. Не зря же в романтических произведениях героев вечно бросают в рискованные приключения: именно такие ситуации пробуждают в настоящем герое все самое лучшее, а в притворщике – все самое худшее.

Как мы увидим позже, многие индикаторы отражают приспособленность за счет того, что демонстрируют состояние животного. Можно сказать, что они “зависимы от состояния” – очень чувствительны к общему здоровью животного и его самочувствию (состоянию). Это значит, что по ним легко выявлять различия в состоянии разных животных. Так выстраивается цепочка взаимосвязей: генетические мутации влияют на приспособленность, приспособленность влияет на состояние, состояние – на индикаторы приспособленности, индикаторы – на выбор партнера, а выбор партнера – на эволюционный процесс. К этой последовательности я обращусь еще не раз: она абсолютно необходима для объяснения многих аргументов, представленных в этой книге.

С точки зрения животного, выбирающего пару, индикаторы приспособленности – это просто полномочные представители хороших генов. Но половой отбор, основанный на выборе партнера, затрагивает не только гены, влияющие на приспособленность. Он формирует и сами индикаторы приспособленности, которые связывают воедино эволюционную, физическую и умственную приспособленности. Это ключевой момент. Наши предки в попытке обеспечить свое потомство качественными генами невольно наделили нас целым набором очень необычных индикаторов приспособленности, которые стали важными составляющими человеческого разума.

Теория индикаторов приспособленности предполагает, что человеческие ухаживания в большинстве своем заключаются в рекламировании физической и умственной приспособленности потенциальным половым партнерам. Физическую приспособленность можно оценить по фигуре, чертам лица, состоянию кожи, энергичности, атлетичности, способности драться и танцевать. Умственную приспособленность можно оценить по умению интересно сочинять и рассказывать, находить разумные решения проблем и общий язык с разными людьми, по чувству юмора, способности к эмпатии, словарному запасу и многим другим параметрам.

Конечно, многие признаки, рекламируемые во время ухаживаний, помимо демонстрации качества генов дают и другие преимущества. Дэвид Басс и некоторые другие биологи считают, что физическая сила партнера обеспечивает защиту, интеллект позволяет получать социальные бонусы, а доброта говорит о верности. Теория индикаторов приспособленности не отрицает эти выгоды, но подчеркивает, что при выборе партнера важны не только они, но и качество генов. Я постараюсь доказать, что многие половые предпочтения людей долгое время неверно интерпретировали как качества, дающие сугубо негенетические преимущества, на самом же деле их нужно рассматривать в первую очередь как индикаторы наследуемой приспособленности.

Мисс Фитнес США

Если вы будете регулярно смотреть американское кабельное телевидение, то рано или поздно обнаружите там отличные аналогии практически для любой интеллектуальной революции в эволюционной биологии. Мне кажется, что смену представлений о половом отборе в последнее двадцатилетие XX века прекрасно символизирует смещение внимания телеаудитории с конкурса красоты “Мисс Америка” на более фитнес-ориентированные соревнования вроде “Мисс Фитнес США”. В 1980 году, до учреждения этого конкурса, биологи считали, что брачными украшениями в ходе эволюции становятся произвольные признаки. Предполагалось, что украшения развиваются в результате фишеровского убегания или чего-то подобного. Согласно этой точке зрения, хвост павлина не отражает никаких аспектов приспособленности, поэтому ориентироваться на него при выборе партнера не слишком разумно. Однако отдельные биологи сомневались, что вся красота в этом мире случайна. Тогда же феминисты протестовали против проведения конкурса “Мисс Америка”: их раздражала откровенная произвольность культурных стандартов красоты, на которые ориентировалось жюри. Способность расхаживать по подиуму на высоких каблуках и в купальнике ничего не говорила о личности женщины.

Приняв к сведению критику, бизнесмен Уолли Бойко в 1985 году учредил новый конкурс “Мисс Фитнес США”, тем самым совершив переворот в индустрии конкурсов красоты. Этот конкурс, как можно понять из названия, ориентирован не просто на красивых женщин, а на женщин в отличной физической форме. (Конкурс “Мисс Фитнес Мира”, появившийся в 1994-м, проводится одновременно с ежегодным спортивным фестивалем Арнольда Шварценеггера.) Конкурсы “Мисс Фитнес” проходят в три этапа. Первый этап – прогулка по сцене в вечернем платье. На этом этапе оцениваются красота, ухоженность, грациозность и способность красиво говорить. Второй этап – прогулка по сцене в купальнике, позволяющая оценить мышечный тонус, жировую прослойку и физическую форму в целом. На третьем этапе участницы выступают в спортивных костюмах. За 90 секунд они должны продемонстрировать свою силу, гибкость и выносливость, а также креативность в выборе фоновой музыки. Женщины делают сальто, садятся на шпагат, прыгают и отжимаются на одной руке, стараясь при этом создать впечатление, что им совсем не трудно. На смену потешной демонстрации мягкотелой женственности в конкурсах вроде “Мисс Америка” пришла жесткая, активная демонстрация здоровья. Критерии оценки перестали казаться произвольными. Участницы конкурса “Мисс Америка” могли повысить свои шансы на победу при помощи диет, силиконовых имплантатов, краски для волос и качественного макияжа. Конкурсантки же “Мисс Фитнес” – как, например, недавняя победительница Моника Брант – побеждают лишь благодаря здоровому питанию и постоянным тренировкам по аэробике, поднятию тяжестей, растяжению и разным видам спорта. Их физической приспособленности смогут отдать должное во все времена и в любой культуре вне зависимости от незначительных различий в актуальных стандартах красоты.

Некоторые биологи-эволюционисты отреагировали на идею произвольного происхождения брачных украшений примерно так же, как Международная федерация фитнеса (IFSB) на конкурс “Мисс Америка”, – переосмыслением критериев оценки. Почему животные должны выбирать партнеров по случайным критериям, если им ничто не мешает ориентироваться на признаки, информирующие о состоянии и приспособленности особи? Конечно, фишеровское убегание в принципе возможно, но так ли уж оно важно? Возможно, оно создает мимолетные модные тенденции в половом отборе, но не может породить брачные украшения, которые не обесцениваются после смены множества поколений. Такие украшения должны нести информацию о приспособленности, о качестве генов. Подавляющее большинство брачных украшений должно относиться к индикаторам приспособленности – и история дискуссий на эту тему тоже очень показательна.

Выбор в пользу приспособленных

Первым, кто отметил, что животные могут выбирать самых приспособленных половых партнеров, ориентируясь на определенные элементы брачных демонстраций, был сэр Рональд Фишер. Во второй главе упоминалось, что Фишер представил свою идею индикаторов приспособленности в статье 1915 года. Но в его книге “Генетическая теория естественного отбора” (1930) индикаторы приспособленности почти не упоминаются, зато намного больше внимания уделено убеганию. Когда теория убегания утонула в омуте академического скептицизма, еще менее внятная идея индикаторов приспособленности пошла на дно вместе с ней. Только через 36 лет ее воскресил Джордж Уильямс, описав в своей важнейшей книге “Адаптация и естественный отбор”. И даже по прошествии нескольких десятилетий его описание выбора партнеров на основании приспособленности остается непревзойденным.

Самкам приносит выгоду возможность выбрать на роль отца своих детей самого приспособленного самца из доступных. У сверхприспособленных самцов, как правило, рождается сверхприспособленное потомство. Одна из функций ритуалов ухаживания – дать самцу возможность продемонстрировать, насколько он приспособлен. Если состояние здоровья и качество питания позволяют самцу в полной мере развить вторичные половые признаки, и брачное поведение в особенности, можно предположить, что качество его генов тоже не подкачает. Другой важный признак приспособленности – умение занимать удобные места для гнездования, отстаивать большую территорию, побеждать или устрашать других самцов. Предлагая себя только самцам с признаками высокой приспособленности, самки, вероятно, заботятся о выживании своих собственных генов.

С тех пор как в 1970-х книга Уильямса у нового поколения биологов стала обязательной для прочтения, идея индикаторов приспособленности начала набирать популярность. Вторую волну интереса к ней поднял Ричард Докинз, в положительном ключе отозвавшись об этой теории в своей знаменитой книге “Эгоистичный ген” (1976).

К середине 1980-х биологи уже всерьез принимали теорию индикаторов приспособленности. Сама идея казалась разумной, но с ней были связаны две технические проблемы, настолько сложные, что на их решение ушло еще 10 лет. Одна из них заключалась в предположительно низкой наследуемости приспособленности, вторая – в предположительно низкой надежности индикаторов приспособленности. Чтобы разобраться, как теория индикаторов приспособленности может объяснить происхождение человеческого разума, нужно сперва понять суть этих проблем и их решений.

Почему приспособленность все же наследуется?

Индикаторы приспособленности имеют смысл, только когда особи различаются по ее уровню. Если понимать под приспособленностью обладание высококачественными генами, которые можно передать потомкам, то неясно, почему разброс по приспособленности не исчез в ходе эволюции. Ведь в результате отбора приспособленность должна постоянно повышаться. Казалось бы, нелогично поддерживать у вида высокую вариабельность по приспособленности только ради создания условий для выбора партнера.

Чтобы понять ход моих рассуждений, важно осознать разницу между понятиями “наследуемый”[28] и “наследственный”[29]. Все определяемые генами признаки называются наследственными, а передача таких признаков от родителей к потомству – наследованием. Понятие “наследуемость” гораздо уже: это доля индивидуальных различий по какому-то признаку, которая обусловлена генетическими различиями между особями. То есть о наследуемости можно говорить только в отношении признаков, по которым есть индивидуальные различия. Если по какому-нибудь признаку все особи абсолютно идентичны, он может быть наследственным, но не наследуемым. Думаю, для вас не станет неожиданностью, что приспособленность – признак наследственный: она ведь явно обусловлена генами. Удивительно то, что особи внутри большинства видов до сих пор различаются по приспособленности и что в основе этих различий часто могут лежать различия генетические.

Чтобы понять, почему нас должен удивлять тот факт, что приспособленность – признак еще и наследуемый, давайте поговорим о видах, чьи особи спариваются в больших скоплениях – токовищах, или леках (шведское слово lek означает “вечеринка” или “забавная игра”). Некоторые птицы – например, шалфейный тетерев – устраивают такие сборища, чтобы выбрать брачных партнеров. Самцы изо всех сил стараются показать себя: танцуют, разворачивают хвосты и воркуют. Самки в это время ходят вокруг, придирчиво рассматривают самцов, сравнивают их, запоминают, а затем спариваются с тем самцом, который им больше всего понравился. Токовища чем-то напоминают музыкальные фестивали, где рок-группы (состоящие в основном из мужчин) соревнуются друг с другом за фанаток. У токующих видов самцы ничего не вкладывают в потомство, кроме своих генов. Спарившись, самка может больше никогда не увидеть отца своих детей и выращивать их как мать-одиночка. В условиях токовища половой отбор работает особенно эффективно. Самые привлекательные тетерева могут спариться с 30 тетерками за одно утро, средним же самцам обычно не достается ни одной. Это соревнование, в котором победитель получает всё. В таких условиях гены самых привлекательных самцов будут очень быстро распространяться по популяции.

Если самки токующих видов из поколения в поколение выбирают самцов с лучшими генами, в конце концов все самцы должны стать отлично приспособленными и в равной степени привлекательными. Менее приспособленные самцы умрут девственниками, унеся в могилу свои мутации. Через несколько поколений все мутации, которые хоть как-то проявляются в индикаторах приспособленности, исчезнут, и в популяции останутся только хорошие гены. Если у всех самцов уровень приспособленности одинаково высок, это означает, что нет индивидуальных различий, которые выявлялись бы индикаторами приспособленности. Если качество генов у разных самцов одинаковое и при этом самки не получают от самцов ничего, кроме генов, им нет смысла быть разборчивыми. Вместо того чтобы тратить время и силы, инспектируя самцов на токовище, самки могли бы спариваться с первым встречным. Если приспособленность не наследуется, смысл в выборе партнера исчезает. Согласно этой эволюционной логике, токование должно было быть временным явлением, но оно по-прежнему свойственно многим видам. Токование существует, по всей видимости, уже у нескольких тысяч поколений тетеревов. В биологии это явление называется парадоксом токовища.

Парадокс токовища – это крайнее проявление проблемы наследуемости приспособленности. Любая форма полового отбора по индикаторам приспособленности в конце концов должна уничтожать генетические различия по приспособленности. Если бы женщинам нравились только высокие мужчины, все мужчины стали бы одинаково высокими, а если бы мужчины отдавали предпочтение женщинам с большой грудью, все женщины стали бы одинаково пышногрудыми. Если бы люди обоих полов выбирали партнеров с высоким интеллектом и красивым лицом, все мы были бы в равной степени умны и красивы. Однако это не так. Различия есть и до сих пор наследуются генетически. Так почему же отбор сохраняет их?

Когда биологи признали парадокс токовища важной проблемой, началась охота на эволюционные силы, которые могли бы поддерживать вариабельность приспособленности. Остановились на двух главных кандидатах: на зависимости приспособленности от среды и на обилии вредных мутаций, которые снижают приспособленность.

Время, пространство, приспособленность

Мы уже упоминали, что приспособленность зависима от условий среды обитания. Это означает, что когда среда меняется во времени и пространстве, уровень приспособленности тоже меняется. Если он меняется и если в популяции не формируется набор генов, одинаково подходящий для любых условий, то генетическое разнообразие может поддерживаться изменчивостью среды.

В эволюционных временных масштабах физические условия меняются постоянно. Климат становится теплее или холоднее, реки меняют направление течения, вырастают и разрушаются горы, падают метеориты. Но все же такие перемены происходят слишком медленно или слишком редко, чтобы обеспечивать вариабельность приспособленности. Организмы довольно быстро адаптируются к изменившейся среде и достигают новой точки равновесия, в которой все особи должны обретать оптимальные свойства и высокую приспособленность.

Намного важнее биотические факторы среды – другие виды, которые обитают и эволюционируют поблизости. Хищники становятся быстрее и умнее, появляются новые паразиты, с огромной скоростью мутируют вирусы. В начале 1980-х Уильям Гамильтон и Джон Туби независимо друг от друга пришли к идее, что разнообразие в приспособленности может сохраняться долгое время за счет того, что популяция развивается в постоянном контакте с паразитами. У любого животного, заметного невооруженным глазом, найдется какой-нибудь паразит. Поскольку паразиты меньше своих хозяев, они могут расти и размножаться быстрее: период смены поколений у них гораздо короче. У человека он равен примерно 25 годам, у некоторых бактерий – 20 минутам. Пока одно поколение организма-хозяина сменяется на другое, чуть более устойчивое к паразиту, у паразита сменяется много поколений, каждое из которых все более эффективно поражает хозяина. Поэтому паразиты приспосабливаются к хозяину намного быстрее, чем хозяин вырабатывает средства борьбы против них. Для паразита тело хозяина – это среда обитания, к которой нужно приспособиться, и именно среда организма хозяина определяет то, что можно считать приспособленностью паразита. Верно и обратное: для хозяина паразиты – важнейший биотический фактор среды обитания, и именно они определяют то, что составляет приспособленность хозяина. Поскольку паразиты ведут непрерывную гонку вооружений со всеми крупными животными, биотические факторы среды обитания этих животных непрерывно меняются. Гены, которые помогают бороться с паразитами сегодня, завтра могут оказаться бесполезными.

Гамильтон считал, что высокая скорость эволюции паразитов – основная причина колебаний приспособленности. Ни один вид крупных животных не может достичь гипотетической точки равновесия, в которой все особи обладают высокой приспособленностью, поскольку паразиты всегда эволюционируют быстрее. По мнению Гамильтона, эта гонка вооружений может сказываться и на половом отборе. Отбор должен поддерживать те индикаторы приспособленности, которые лучше отражают устойчивость к паразитам – вирусам, бактериям, кишечным и кожным червям. Так, павлин своим большим и ярким хвостом гордо сообщает: “Я победил своих паразитов! Даже не сомневайся. Ведь иначе мой хвост был бы маленьким, тусклым, болезненного вида. Спарься со мной, и твои потомки унаследуют мою устойчивость”. В своей концептуальной статье 1982 года Уильям Гамильтон и Марлен Зак предположили, что многие брачные украшения возникли как индикаторы приспособленности, оповещающие о свободе от паразитов. К примеру, ярко-красные мордочки обезьянок уакари могут свидетельствовать о том, что в их крови нет паразитов, вызывающих анемию, – иначе их кожа была бы бледной. Пока в мире существуют паразиты, показатели приспособленности будут меняться из поколения в поколение. Таким образом, все более или менее крупные животные находятся в непрерывной погоне за недостижимым идеалом приспособленности. Гамильтон считал, что это и есть ответ на вопрос, почему у большинства видов приспособленность – признак наследуемый. Книга Мэтта Ридли “Секс и эволюция человеческой природы” отлично объясняет, каким образом гонка вооружений между хозяевами и паразитами может создать условия для выбора партнера.

Наши далекие предки страдали от множества паразитов: ленточных червей, вшей, малярийного плазмодия, микробов, герпетических и кишечных вирусов. Из-за низкой плотности населения заразные болезни, вероятно, не были для них такой большой проблемой, как для городских жителей в будущем: тогда, например, не было эпидемий чумы, как в городах средневековой Европы. Тем не менее каждого из наших предков-гоминид атаковали десятки видов паразитов – от микроскопических вирусов и бактерий до вполне ощутимых по размеру вшей. Все они стремительно размножались, быстро эволюционировали и высасывали энергию из своих хозяев. Наши предки различались не по признаку обладания паразитами (потому что они были у всех), а по тому, насколько успешно им удавалось при этом сохранить здоровье и энергию. Физическое отвращение, которое мы испытываем к кишащему паразитами человеку, может отражать нечто большее, чем просто страх заразиться. Возможно, оно отражает правоту Гамильтона: устойчивость к паразитам – один из главных критериев приспособленности для любого крупного животного, и основная функция индикаторов приспособленности – рекламировать эту устойчивость.

Среда меняется как в пространстве, так и во времени. Наши предки жили небольшими группами, рассредоточенными по огромным пространствам Африки. Африканский континент не одна большая ровная саванна: каждый его регион немного отличается от соседних климатом, рельефом, растительностью, набором видов-конкурентов, хищников и паразитов. Одно большое местообитание – в данном случае Африка – состоит из множества микромест. Признаки, оптимальные для жизни в одном, могут плохо подходить для жизни в другом. В зависимости от местоположения меняются факторы давления отбора, а значит, и приспособленность особи. Пока некоторые из наших предков в каждом новом поколении мигрировали на новые территории, они не могли достичь равновесия, при котором любая особь в любом месте была бы максимально приспособлена к локальным условиям среды. Пространственная изменчивость селективного давления не хуже временной помогает объяснить, почему приспособленность – признак наследуемый.

Изменчивость среды обитания в пространстве и времени отлично объясняет, почему физическая приспособленность и здоровье остаются наследуемыми признаками. Но если нас интересуют индикаторы умственной приспособленности, это объяснение не годится. Паразиты оказывают эволюционное давление скорее на иммунную систему и тело, чем на мозг. Разница климата между регионами Африки могла поддерживать наследуемые различия по физическим данным, но неясно, каким образом она могла бы поддерживать различия по умственным адаптациям. Для объяснения устойчивой вариабельности по ментальной приспособленности нам потребуется что-то другое.

Черный дождь мутаций[30]

В фантастических фильмах и комиксах мутации предстают чем-то вроде фаустовской сделки: мутант получает сверхъестественные способности, но расплачивается за это странной внешностью и потерей сексуальной привлекательности. Человек-паук после укуса паука-мутанта научился цепляться за стены, но отдалился от своей девушки. Высокий уровень радиации на Острове монстров наделил Годзиллу способностью испускать “ядерный луч”, который испепелял врагов, но обрекал на одиночество. Такой развлекательный взгляд на мутации верен лишь отчасти: они действительно вредят внешнему виду и привлекательности, но при этом чрезвычайно редко бывают полезны для выживания или размножения.

После 1980-х многие биологи сошлись во мнении, что приспособленность остается наследуемым признаком из-за постоянных проблем с новыми мутациями. Мы уже знаем, что мутации практически всегда снижают приспособленность. Чем больше мутаций несет особь, тем ниже ожидаемый уровень ее приспособленности. Чтобы не произошло мутационного вырождения и вымирания, необходимо, чтобы отбор вычищал мутации примерно с той же скоростью, с которой они возникают. (Как вы помните, по оценкам Эйр-Уокера и Кейтли, в последние несколько миллионов лет в каждом новом поколении возникает в среднем 1,6 новой вредной мутации на человека.)

В случае большинства видов естественный и половой отборы заняты в основном очисткой своих подопечных от новых вредных мутаций, то есть попросту поддержанием статус-кво. Как правило, отбор консервативен и играет стабилизирующую роль. Он крайне редко поддерживает новые мутации, потому что мутантные гены редко оказываются полезнее исходных для выживания и размножения. Такие редкие события всегда привлекают внимание биологов, поскольку обеспечивают генетическое изменение вида, то есть эволюцию. В остальное же время идет противостояние отбора и мутаций. Отбор пытается удержать адаптации в их текущем, эффективном, состоянии, а мутации стараются превратить их в бесполезное хаотичное месиво.

Мутации целят в мозг

Отбор отлично уничтожает вредные мутации, если речь идет о простых признаках, которые определяются малым числом генов. В этом случае любая мутация, по идее, вызовет настолько драматичные изменения, что быстро исчезнет в ходе естественного отбора. Но в случае таких сложных объектов, как человеческий мозг, развитие которых определяется взаимодействием огромного количества генов, отсеивание вредных мутаций становится трудной задачей. Это связано с тем, что при увеличении числа генов, подверженных мутациям, отбор становится не таким прицельным: его эффект как бы распыляется. Из-за этого с меньшей эффективностью отсеиваются мутации в каждом конкретном гене. Раз мутаций становится больше, а действие отбора ослабевает, сложные признаки редко достигают совершенства. Поскольку генетическое разнообразие склонно проявляться именно в сложных признаках, такие признаки, как человеческий мозг, могут служить прекрасными индикаторами приспособленности.

Представьте, что все молекулы ДНК, которые составляют 23 пары ваших хромосом, выстроились в одну цепочку. ДНК, содержащаяся в одной человеческой клетке, имеет длину около двух метров и содержит около 80 тысяч генов[31]. Теперь представьте, что все гены, участвующие в развитии какого-то признака, светятся зеленым светом. В каждом гене с небольшой вероятностью может возникнуть мутация, и тогда его свечение изменится на красное. Если мы выберем какой-то простой признак – например, цвет кожи, – на двухметровой нити ДНК будет гореть примерно полдюжины огоньков, и, скорее всего, все они будут зелеными. Если мы возьмем признак посложнее – например, черты лица, – то огоньков будет уже несколько сотен, и вероятность того, что некоторые окажутся красными, намного выше. Если же мы выберем орган с чрезвычайно сложной структурой – как тот же человеческий мозг, – то на нашей воображаемой молекуле ДНК вспыхнут тысячи огоньков, и она станет похожа на новогоднюю елку. Хотя доля красных огоньков на этой елке очень мала, их абсолютное число довольно велико. Поэтому по состоянию мозга можно точнее всего судить о приспособленности и мутационном грузе: при выборе партнера в окне пошире можно разглядеть выборку генов покрупнее. (А чем крупнее выборка генов, тем точнее оценка мутационного груза.) Эти зависимости в отношении любого признака биологи упаковали в понятие “размер мишени мутаций”. Оно обозначает долю генома, вовлеченную в развитие признака, и, соответственно, долю мутаций, о которых можно судить по состоянию этого признака.

Пока неизвестно, сколько в точности генов “выращивают” человеческий мозг. По некоторым оценкам, в его развитии участвует примерно половина всех наших генов, а около трети активны только в мозге. Если эта оценка верна (думаю, лет через 10–20 мы узнаем, так ли это), тогда размер мишени мутаций нашего мозга должен составлять почти половину нашего генома. У любого другого органа эта мишень, судя по всему, меньше. Получается, что примерно половина всех новых мутаций, портящих что-то в ходе человеческого развития, портит именно наш мозг.

Если вредные мутации – главная причина вариаций по приспособленности, то самыми лучшими индикаторами приспособленности должны быть органы с максимальным размером мишени мутаций. Конечно же, человеческий мозг отлично подходит на эту роль. Его чувствительность к мутациям – как раз то, что должно вдохновлять половой отбор на работу именно с этим признаком.

Далее в книге я буду ссылаться на наследуемость приспособленности как на нечто само собой разумеющееся. Обратное утверждение было основано на теоретических рассуждениях 1930-х годов, которые идут вразрез с наблюдаемыми фактами. Для популяций животных в дикой природе характерна высокая генетическая вариабельность. Биологи постоянно обнаруживают наследуемые и явно обусловленные генетически индивидуальные различия по репродуктивному успеху. У большей части видов приспособленность остается наследуемым признаком. Судя по всему, такая продолжительная наследуемость подпитывается непрекращающимся “дождем” мутаций. Некоторые биологи удивляются, как у отбора вообще хватает мощности, чтобы вычищать все новые и новые мутации и спасать виды от вырождения. Вредные мутации, снижающие приспособленность, возникают всегда и везде и обычно долго сохраняются в популяции. Противостояние между отбором и мутагенезом вечно, как вечны и колебания приспособленности в пространстве и во времени. Все упомянутые факторы и поддерживают наследуемость приспособленности. Это просто неизбежная данность жизни, и механизм выбора партнера возник для того, чтобы с ней справляться.

Как рекламировать приспособленность

Приспособленность – это как деньги, хранящиеся на секретном счете в швейцарском банке. Только вы можете точно знать, какая там сумма, ни у кого другого не получится узнать ее напрямую. Если спросят ваш банк, он просто ничего не ответит. Если спросят вас – можете солгать. А если, к примеру, с вами согласятся заняться сексом, только если ваши сбережения превышают определенную сумму, у вас появится весомый повод лгать. Это затрудняет выбор партнера. Одним из аргументов против того, что индикаторы приспособленности могут играть важную роль в половом отборе, был предположительно низкий уровень наследуемости приспособленности. Еще один аргумент – предположительно низкая надежность индикаторов приспособленности. Животное в поисках партнера напоминает обольстительную авантюристку, которая охотится на миллионера. В интересах самки спариваться только с таким самцом, который предлагает отменный генетический (или финансовый) капитал. Но тогда в интересах каждого самца казаться богаче, чем он есть, чтобы привлечь побольше самок. Что же делать бедной девушке?

В романе Аниты Лус “Джентльмены предпочитают блондинок” (1925) описана неплохая стратегия. Ухажеры главной героини, светловолосой Лорелеи Ли, тратили на нее огромные деньги, показывая, насколько велико их богатство. Один из ее поклонников, Гас Эйсман, называл себя “пуговичным королем”, но кто мог сказать, правда ли его бизнес такой прибыльный? Мисс Ли была не самой смышленой девушкой (прямолинейностью ее мышления был впечатлен сам “доктор Фройд” из Вены), но даже ей был ведом смысл дорогостоящих демонстраций. Если мужчина может позволить себе наряжаться как павлин, то, вероятно, он не беден. Если же он дарит вам огромный бриллиант, то он почти наверняка богат. Чем больше он может потратить, тем больше он должен иметь.

Конечно, Лорелея была не первой, кто понял суть этой стратегии. Термин “показное потребление” еще в 1899 году ввел Торстейн Веблен в своей “Теории праздного класса”. Веблен утверждал, что в современном урбанизированном обществе с его мимолетными знакомствами люди гипертрофированно демонстрируют свое благосостояние, декорируя себя роскошью. Если никто не может узнать напрямую, насколько человек преуспел, демонстративное потребление становится единственным надежным признаком богатства. Социологи и экономисты сразу же усвоили эту логику. Капиталистический консьюмеризм развился отчасти как набор индикаторов благосостояния.

Но только спустя 75 лет биологи разглядели тот же самый принцип в работе полового отбора, поддерживающего индикаторы приспособленности. Как вы помните, в 1975 году израильский биолог Амоц Захави выдвинул гипотезу, что многие признаки животных, и брачные украшения в том числе, могли развиться как индикаторы приспособленности. Захави предполагал, что единственный надежный способ рекламировать свою реальную приспособленность – использовать сигнал, очень затратный с точки зрения приспособленности, идущий ей в ущерб. Это объясняет, почему брачные украшения часто бывают крупными, сложными, вычурными и дорогостоящими. Хвост павлина – это не дешевая временная рекламка, на которую могут купиться только павы. Чтобы его отрастить, нужно много ресурсов, его трудно чистить, он тяжелый, неудобный и отлично рекламирует хозяина перед хищниками. Павлины вынуждены нести это бремя всегда и везде. Плохо приспособленные павлины, может, и сумели бы отрастить большой хвост, но им не хватило бы сил носить его постоянно, справляясь при этом с поиском пищи и спасением от хищников. Словом, большие хвосты могут позволить себе только самые приспособленные павлины.

Поэтому, когда самка видит самца, щеголяющего огромным хвостом, она может быть уверена, что у этого самца высокая приспособленность и хороший набор генов, который может унаследовать ее потомство. Поскольку у хорошо приспособленных павлинов потомство, как правило, тоже хорошо приспособлено и имеет высокие шансы выжить и размножиться, павам выгодно выбирать для спаривания павлинов с большими хвостами. Предпочтение самок к большим хвостам распространится по популяции. А самки, которым нравятся короткохвостые самцы, мало кому передадут свои извращенные вкусы, так как у их потомства уровень приспособленности будет ниже среднего. Половой отбор поддерживает не только дорогостоящие брачные демонстрации, но и предпочтения к ним.

Захави предположил, что большинство брачных украшений относится к так называемым гандикапам – признакам, которые помогают выявить реальный уровень приспособленности особи за счет того, что мешают ее выживанию. Кроме того, он утверждал, что гандикапы – это единственный эволюционно стабильный тип брачных украшений, поскольку только они несут релевантную информацию о приспособленности, необходимую для выбора партнера. Статья Захави вызвала бурный протест. Идея гандикапа всем показалась абсурдной. В конце 1970-х не осталось ни одного сколько-нибудь значимого эволюциониста, который бы не прошелся по идее Захави. Ведь это немыслимо, чтобы половой отбор поддерживал дорогостоящие признаки, к тому же препятствующие выживанию!

Судя по всему, биологи того времени не читали трудов Торстейна Веблена. Во всяком случае, они не увидели аналогии между показным потреблением, которое рекламирует богатство, и дорогостоящим брачным декором, который рекламирует приспособленность. Без этой аналогии было трудно понять, как может работать предложенный Захави принцип гандикапа (или, точнее, какая из его версий может оказаться рабочей). Как половой отбор может поддерживать индикаторы приспособленности, которые препятствуют выживанию животного? И зачем животным выбирать партнеров с затратными и бесполезными украшениями, а не с менее дорогими и функциональными? (Почему мужчина должен дарить избраннице бесполезное кольцо с бриллиантами, когда он может купить ей прекрасную большую картофелину, которую она сможет по крайней мере съесть?)

Какие-нибудь умные павы, начитавшись Веблена, могли бы предложить прекратить это безумное расточительство ради блага всего вида. Можно было бы, например, убедить всех павлинов носить шляпки с номерами от одного до десяти, которые обозначали бы их приспособленность (какой-то суммарный показатель здоровья, силы, плодовитости, интеллекта и мастерства вопить по-павлиньи). Но проблема в том, что такую систему декларации качества невозможно эффективно контролировать. Павлины с низкой приспособленностью будут мошенничать, выставляя себе десятки, чтобы привлечь самок поприличнее. Захави пришел к выводу, что в систему брачных сигналов должен быть встроен механизм самоконтроля. Сигналы, формирующие такую систему, должны различаться по стоимости, а значит, по доступности для особей с разным уровнем приспособленности. Только в этом случае брачные сигналы будут отображать реальный уровень приспособленности.

Принцип гандикапа предполагает, что непомерное расточительство – необходимое свойство ухаживаний. Павлинам как виду пошло бы на пользу, если бы им не приходилось тратить столько энергии на огромные хвосты. Но как индивидуальным особям самцам просто необходимо отращивать настолько большие хвосты, насколько они могут потянуть, а самкам – выбирать таких крупнохвостых самцов, каких только они смогут привлечь. В природе такое явное расточительство – единственная гарантия правдивости рекламы.

Идею гандикапов первоначально отвергли в том числе и из-за того, что большинство биологов даже не слышало об экономических исследованиях, посвященных демонстративному потреблению. В 1960-х экономисты много работали в области теории игр, изучая вопрос, как обеспечить надежность сигналов, если есть поводы лгать. Тогда-то и разработали так называемую сигнальную теорию, в соответствии с которой сигналы делятся на две категории. Первая группа – это затратные или к чему-то обязывающие сигналы, которые могут служить гарантией чьих-то намерений. Вторая группа – это “дешевые разговоры”, которые отправителю сигнала ничего не стоят. Экономисты пришли к выводу, что дешевые разговоры не внушают доверия, поскольку ни к чему не обязывают и ничего не сообщают о чьих-то возможностях. Дешевые разговоры ничего не значат, потому что ничего не стоят. Если автомобильная компания заявляет что-нибудь в духе “мы любой ценой будем защищать свои позиции на рынке четырехдверных автомобилей” – это дешевые разговоры, пустое сотрясение воздуха. Но если компания тратит миллиард долларов на строительство завода, специализирующегося на производстве четырехдверных автомобилей, ее заявление уже обретает вес. Завод – это не просто инвестиция, но и важный стратегический сигнал. Демонстрируя финансовые возможности и высокую мотивацию компании, он предостерегает конкурентов от штурмования той же рыночной ниши. На самом деле, чем больше (избыточнее) возможности завода, тем лучше он подходит на роль стратегического сигнала. Аналогично, хорошая мина в покере вызывает намного меньше доверия, чем высокая ставка. В экономике 1960-х принцип дорогостоящей сигнализации стал общепризнанным, и обойденная вниманием критиков сигнальная теория зачахла.

Реклама в рамках вашего бюджета

Биологам потребовалось еще около 15 лет, чтобы принять идею гандикапов. Большая часть этого времени ушла на то, чтобы установить, какие типы гандикапов могут возникать в ходе эволюции, а какие нет. Поскольку гандикапы – это, по сути, индикаторы приспособленности, споры в этой области помогли заложить основы современной теории индикаторов приспособленности.

Гандикап, как правило, не может возникнуть и закрепиться в эволюции, если он заставляет всех самцов производить затратные сигналы независимо от их фактической приспособленности. Это как если бы все мужчины независимо от уровня дохода дарили своим дамам одинаковые кольца с бриллиантом в пять карат. Стратегия фиксированной стоимости бессмысленна: бедные обанкротятся и будут голодать до самой свадьбы, а богачей по подаренным кольцам нельзя будет отличить от людей среднего достатка. Именно поэтому в природе очень редко встречаются брачные украшения, одинаково роскошные у всех самцов. Если ген гандикапа будет заставлять всех плохо приспособленных самцов обзаводиться непомерно дорогим брачным убранством, они просто погибнут. Такой гандикап позволит самкам распознавать самцов с высоким уровнем приспособленности, но не позволит выделять из них самых-самых. Математические модели и симуляции говорят о том, что в реалистичных условиях гандикапы с фиксированной стоимостью развиться не могут.

Гандикапам гораздо проще развиться, если они хоть немного чувствительны к уровню приспособленности. Ген, который диктует самцам тратить 50 % всей доступной энергии на брачные танцы, легко распространится по популяции, если самкам эти танцы нравятся. Это похоже на правило, предложенное алмазным картелем “Де Бирс” (De Beers): обручальное кольцо должно стоить две ваших зарплаты. Появление в эволюции дорогостоящих сигналов, учитывающих личный “бюджет” приспособленности, намного вероятнее появления сигналов с фиксированной стоимостью. Такую чувствительность к ограничениям бюджета биологи называют зависимостью от состояния. Нам с тем же успехом можно было бы использовать термин “зависимость от приспособленности”, что, в общем-то, очевидно: индикаторы приспособленности должны как-то от этой самой приспособленности зависеть. Алан Графен показал, что развитие зависимых от состояния индикаторов действительно возможно, повысив тем самым доверие к теории Захави.

Идею зависимости индикаторов от состояния проще понять на конкретных примерах. Животные, которые хорошо питаются, могут позволить себе вырастить более крупные брачные украшения, чем их голодающие соплеменники. Животные с большим запасом энергии могут вкладывать больше усилий в ухаживания. Сильные особи могут вступать в ритуальные бои с другими сильными особями. Быстрые животные могут дразнить хищников, подпуская их совсем близко. Животные с хорошей памятью могут выучить больше брачных песен, а с высоким социальным статусом – чувствовать себя в обществе сородичей комфортно и расслабленно.

Сейчас зависимость индикаторов от состояния – одна из важнейших концепций в теории полового отбора. Этот феномен защищает животных с низкой приспособленностью от губительных трат на брачные украшения и ухаживания, к которым они не готовы. Если вы действительно очень слабый и больной павлин, вам не придется отращивать огромный хвост, из-за которого вы через неделю преставитесь от истощения, но даже с вашим сереньким обрубком можно надеяться на счастливый случай. Брачное поведение еще более чувствительно к уровню приспособленности, чем телесный декор. Если вам совсем нездоровится, нет никакой необходимости идти за компанию с кем-то в ночной клуб и танцевать там ночь напролет, накачавшись наркотиками. Если у вас проблемы с дыханием, вы не должны бежать олимпийский марафон и потом умирать от инфаркта. Если вы не очень умны, то не обязаны подавать документы в Стэнфордскую школу бизнеса и проваливать экзамены. Зависимость наших брачных украшений от состояния позволяет нам выбирать, как проявить себя.

Зависимость от состояния полезна и для особей из верхней части шкалы приспособленности: она дает возможность связать количество ресурсов, израсходованное особью на брачный сигнал, с “бюджетом” ее приспособленности. Это позволяет отличать сверхприспособленных от просто хорошо приспособленных. Различия между особями становятся отчетливее, и оценивать уровень приспособленности становится легче. Зависимость индикаторов приспособленности от состояния упрощает процесс выбора партнера, поскольку позволяет напрямую судить о приспособленности по видимому признаку – дороговизне брачной демонстрации.

Бесконечное разнообразие расточительства

Принцип гандикапа, сформулированный Захави, и идея зависимости индикаторов приспособленности от состояния – по сути одно и то же, но под разными углами. Концепция гандикапа подчеркивает, что только дорогие брачные украшения могут достоверно отражать уровень приспособленности. Высокая цена здесь может принимать совершенно разные формы. Украшения могут увеличивать риск оказаться в пасти хищника, если своей яркостью они делают животное более заметным. Они могут повышать риск заражения, если снижают иммунитет (так действуют многие половые гормоны). Или отнимать уйму времени и энергии – как брачные песни птиц. Или требовать огромных усилий в обмен на крошечный кусочек мяса – как охота в племенных обществах.

В соответствии с принципом показного потребления, который описал Веблен, не столь важно, на что именно расходуются ресурсы. Важна лишь чудовищная расточительность. Расточительность – это то, что делает индикаторы приспособленности надежными, а ухаживания романтичными. Танцы, подарки, болтовня, смех, прелюдии, путешествия – и все это в невероятном избытке. С позиции “выживания наиболее приспособленных” все это безрассудно, бессмысленно и дезадаптивно. Человеческие ухаживания расточительны даже для полового отбора в пользу негенетических преимуществ, поскольку, как мы увидим, самыми романтичными проявлениями любви мы считаем действия, очень затратные для дарителя и при этом почти не приносящие материальной выгоды получателю. Однако с точки зрения теории индикаторов приспособленности расточительность – это самый эффективный и надежный способ выявить приспособленность особи. Если вы встретили в природе бросающуюся в глаза расточительность, будьте уверены – здесь не обошлось без выбора партнера.

Все брачные украшения видов, размножающихся половым путем, можно считать формами расточительства. Самцы горбатых китов в сезон размножения целыми днями тратят энергию на повторение получасовых песен громкостью до 100 Дб. Самцы ткачиковых растрачивают время на сооружение красивых гнезд. Самцы жуков-оленей расходуют строительный материал и энергию, получаемые из пищи, на отращивание огромных мандибул. Морские слоны в брачный период теряют около полутонны жира, сражаясь с другими самцами. Львы сжигают бесчисленные калории, совокупляясь с львицами по 30 раз в день, пока те не забеременеют. Мужчины тратят время, получая академические степени, занимаясь спортом и написанием книг, борясь с другими мужчинами, рисуя картины, играя джаз и учреждая религиозные культы. Вероятно, половой отбор формировал если не сознательные стратегии соблазнения, то по крайней мере лежащее в их основе стремление к “достижениям” и “статусу” – даже в ущерб материальному благополучию. (Конечно, расточительные демонстрации, которые кажутся привлекательными во время ухаживаний, могут уже не казаться таковыми после рождения потомства: между родительскими обязанностями и ухаживаниями всегда приходится искать компромисс.)

Согласно принципу гандикапа, половой отбор всегда больше заботится о непомерной величине расходов, чем об их конкретной форме. Главное, чтобы механизм принятия решений, работающий при выборе партнера, получил от брачной демонстрации необходимую информацию о приспособленности, все остальное – дело вкуса. Взаимодействие между вкусами и формами расточительства предоставляет огромный простор для эволюционного воображения. На самом деле, любой вид с брачными украшениями можно рассматривать как набор форм расточительства, поддерживаемых половым отбором. Если бы расточительство не облекалось в столь разные формы, нашу планету не населяло бы такое огромное число видов.

Как совершенствовались индикаторы

В конце 1990-х понимание роли индикаторов приспособленности в половом отборе углубилось как никогда. Биологи Алан Графен, Эндрю Помянковски, Андерс Мёллер, Руфус Джонстон, Лок Роу и Дэвид Хоул протолкнули идею зависимости от состояния в самое сердце теории полового отбора, связав ее с наследуемостью приспособленности и балансом мутаций и отбора. Теория индикаторов приспособленности до сих пор очень быстро развивается, и последнее слово в ней еще не сказано. Но мне особенно интересны идеи Роу и Хоула о зависимости от состояния, высказанные в статье 1996 года: кажется, они теснее прочих связаны с эволюцией человеческого разума.

В модели Роу и Хоула все индикаторы приспособленности развиваются из обычных признаков. Каждый признак требует определенных затрат; у особей с высокой приспособленностью энергетических ресурсов больше, поэтому им проще позволить себе такие траты. Исходно половой отбор может подхватить признак из-за случайного убегания, но когда процесс уже запустился, особи с более яркой и затратной формой признака будут распространять свои гены успешнее. Тогда половой отбор будет повышать среднюю по популяции приспособленность, поскольку поддерживаемый признак не слишком эффективен как индикатор приспособленности. Но вот ключевой момент: половой отбор заодно создает давление в сторону увеличения доли энергетического бюджета, которая идет на развитие признака. Особи, которые вкладывают лишь малую часть своих ресурсов в признаки, поддерживаемые половым отбором, будут проигрывать тем, кто пощедрее. Если доля ресурсов, направляемых на развитие признака, растет, признак становится чувствительнее к общей приспособленности – общему объему ресурсов организма. Обычный, дешевый признак превращается в настоящий дорогостоящий гандикап – иными словами, повышается его зависимость от состояния. Чем выше зависимость, тем ценнее признак как источник информации о приспособленности. Так половой отбор и делает из обычных признаков надежные индикаторы.

Превращаясь в индикатор приспособленности, признак не только перетягивает на себя более высокую, чем обычно, долю ресурсов организма, но и начинает зависеть от большего числа генов. Последнему процессу Роу и Хоул дали название “захват генов”. Он ведет к тому, что признак аккумулирует больше информации о качестве генов особи. Как правило, это происходит за счет усложнения признака и вовлечения генов, контролирующих какие-то механизмы роста и развития, уже развившиеся для других адаптаций. За счет захвата генов индикатор приспособленности становится неплохим окном в геном животного. По мере того как окно расширяется, индикатор все лучше отражает генетическое разнообразие по приспособленности внутри популяции, и выбрать партнера с хорошими генами становится проще. Лучшие индикаторы приспособленности обеспечивают животным панорамное видение качества генов потенциальных партнеров.

Пока неясно, как именно происходит захват генов: эта деталь модели Роу и Хоула требует дальнейших исследований. Если этот процесс существует и если человеческий мозг стал таким сложным отчасти из-за него, отсюда вытекает интересное следствие. Захват генов мог бы объяснить, почему некоторые биологи считают многие умственные способности человека антревольтами – побочными продуктами других процессов. Например, Стивен Джей Гулд предполагал, что большинство уникальных способностей нашего разума развивалось не ради выполнения каких-то адаптивных функций. Они сформировались на основе уже выстроенных связей в мозге как побочные продукты базовой способности к обучению. Мне, как и большинству эволюционных психологов, эта идея кажется слабой по ряду причин: например, она не может объяснить, почему другие виды с крупным мозгом, такие как дельфины, киты и слоны, так и не изобрели палеонтологию или социализм.

Но, возможно, в объяснении Гулда есть зерно истины: отличительная черта человеческого мозга – способность рекламировать те вычислительные возможности, которые скромненько отсиживались в мозге других высших приматов. Это не значит, что музыка, искусство и язык достались нам только потому, что мозг обезьяны увеличился в три раза. Зато это может означать, что когда обезьяний мозг как набор потенциальных индикаторов приспособленности попал под действие полового отбора, в результате захвата генов значительная часть уже существующих нейронных связей была вовлечена в брачное поведение наших предков. Благодаря этому их система мозговых связей стала ярче проявляться в ухаживаниях, ее зависимость от состояния возросла, и она стала более значимым критерием при выборе партнера. Наш мозг, может, и выглядит как набор антревольтов, но это как раз потому, что индикаторы умственной приспособленности эффективно рекламируют его многочисленные возможности. (Разумеется, индикаторы приспособленности – это не антревольты, так как они сформировались в ходе полового отбора для выполнения конкретных функций, связанных с ухаживаниями; антревольты же по определению лишены специфических эволюционных функций.)

Умственные возможности как индикаторы приспособленности

Теории индикаторов приспособленности – в частности, модель Роу и Хоула – могут пролить свет на происхождение человеческого разума. Наши креативность, музыка, художества, юмор и поэзия не выглядят так, как мы себе представляем стандартные адаптации. Эволюционные психологи Джон Туби, Леда Космидес, Дэвид Басс и Стивен Пинкер разработали критерии для выделения адаптаций из прочих умственных способностей. Если ментальный признак развился в ходе естественного отбора для выполнения конкретной задачи, люди по этому признаку должны различаться слабо, ведь отбор давным-давно ликвидировал бы дезадаптивный полюс вариабельности. Такой признак-адаптация должен иметь низкую степень наследуемости, потому что отбор давным-давно отбраковал бы все неоптимальные гены. Далее, он должен быть эффективным и недорогим, поскольку естественный отбор поддерживает только эффективные решения. И наконец, он должен быть заточенным под решение конкретной задачи и модульным, поскольку модульная организация – эффективное инженерное решение всегда и везде.

Индикаторы приспособленности попирают все эти требования. Если умственная способность развилась в ходе полового отбора как индикатор приспособленности, люди должны сильно по ней различаться. Ведь эволюционный смысл индикатора приспособленности заключается в том, чтобы убедить потенциальных партнеров предпочесть носителя признака его конкурентам. У индикаторов приспособленности может быть высокая наследуемость, так как они демонстрируют генетическую вариабельность приспособленности, а приспособленность обычно остается наследуемой. Чтобы индикаторы приспособленности были правдивыми, они должны быть расточительными, а вовсе не эффективными. Им просто нельзя быть не затратными, поэтому они выглядят очень нерационально по сравнению с адаптациями для выживания. Наконец, индикаторы приспособленности не могут быть полностью модульными и отдельными от других адаптаций, потому что они должны отражать свойства целого организма: его здоровье, фертильность, интеллект и физическую форму. Хвост павлина прекрасно соответствует этому описанию, как и многие черты человеческого разума.

Согласно традиционным представлениям эволюционных психологов, уникальные человеческие черты, такие как музыкальность, юмор и креативность, не похожи на адаптации: они слишком вариабельны, слишком наследуемы, слишком затратны и не очень модульны. Но именно такими и должны быть индикаторы приспособленности. Если для какой-то умственной способности характерны значительные индивидуальные различия, высокая наследуемость, зависимость от состояния и затратность, а также ярко выраженная корреляция с другими умственными и физическими способностями – это значит, что она могла сформироваться под действием полового отбора в качестве индикатора приспособленности.

Если посмотреть на список всего того, что умеет человеческий мозг, можно заметить следующее: среди древних способностей, которые мы делим с другими обезьянами, лишь немногие похожи на индикаторы приспособленности, а вот среди уникальных человеческих черт таких признаков много. Наш разум включает, вероятно, тысячи психологических адаптаций, и они по большей части общие у человека с другими видами. Некоторые появились сотни миллионов лет назад – их делят с нами тысячи видов животных. Другие возникли лишь несколько миллионов лет назад и помимо нас свойственны только человекообразным обезьянам. В наш мозг встроены тонкие и эффективные механизмы, которые управляют дыханием и движениями конечностей, позволяют нам держать равновесие и различать цвета, обеспечивают пространственную память и память на лица, обучение навыкам поиска пищи, доброту к потомству, ощущение боли при травме, способность заводить друзей, наказывать мошенников, осознавать свое и чужое место в социуме, оценивать риск и так далее. Многие из этих механизмов разобрал Стивен Пинкер в книге “Как работает мозг”. Мой краткий слоган “человеческий разум сформировался в результате полового отбора” не означает, что в ходе полового отбора развились все адаптации, общие у нас с другими приматами. Разумеется, около 90 % наших умственных адаптаций появилось в результате обычного естественного и социального отбора для решения рутинных задач, связанных с выживанием и жизнью в группе. Эволюционная психология отлично справляется с анализом таких адаптаций.

Меня же интересуют психологические адаптации, уникальные для человека, – те 10 % умственных способностей, которых нет у других обезьян. К ним относятся такие загадочные признаки, как творческий интеллект и сложный язык, для которых характерны огромные индивидуальные различия, до странности высокая наследуемость и абсурдная расточительность в отношении времени, энергии и усилий. Чтобы признать эти человеческие свойства настоящими биологическими адаптациями, достойными изучения, эволюционные психологи должны расширить свое представление об адаптациях. Сейчас слишком много ученых считает музыку и изобразительное искусство, эти эффективнейшие индикаторы приспособленности, всего лишь культурными изобретениями или выработанными навыками. Безусловно, проявление этих способностей зависит от культурных традиций и времени, потраченного на их освоение, но другие животные, гены которых отличаются от наших, как бы ни старались, не могут освоить ничего подобного. Если отнести все такие индикаторы приспособленности к вотчине культуры, создастся впечатление, что половой отбор мало повлиял на эволюцию человеческого разума. Но если признать индикаторы приспособленности настоящими биологическими адаптациями, следы полового отбора можно будет заметить во всех элементах нашего разума.

Гоминиды, растратившие свой мозг

Резюмируя аргументы из предыдущих параграфов, я считаю, что принцип гандикапа позволяет по-новому взглянуть на человеческий мозг. В любой теории эволюции человеческого мозга упоминается его высокая затратность. На наш мозг приходится всего 2 % от массы всего тела, при этом он потребляет 15 % поступающего в нас кислорода, 25 % метаболической энергии и 40 % глюкозы, растворенной в крови. Если мы в течение нескольких часов напряженно думаем или просто общаемся с людьми, чье мнение для нас важно, мы устаем и чувствуем голод. Для нормальной работы нашего мозга нужно много энергии и других ресурсов. Согласно распространенной точке зрения, такие затраты должны компенсироваться существенными преимуществами для выживания, иначе мозг не стал бы таким крупным и дорогостоящим. Но эта сурвивалистская логика работает, только если закрыть глаза на существование полового отбора.

Если рассматривать человеческий мозг как набор индикаторов приспособленности, развившихся под действием полового отбора, то его высокая затратность не случайна. Затратность – необходимая черта таких признаков; именно высокая стоимость позволяет мозгу честно рекламировать приспособленность. Половой отбор сделал наш мозг расточителем, если не сказать растратчиком и пустозвоном: он превратил маленький, эффективный мозг обезьяньего типа в огромный, жадный до энергии гандикап, исторгающий из себя такие поведенческие излишества, как беседа, игра на музыкальных инструментах и рисование. Может показаться, что смысл такого поведения – в передаче полезной информации от одного человека к другому. Но с биологической точки зрения это поведение не сообщает ни о чем, кроме нашей приспособленности, и предназначается лишь тем, кто рассматривает возможность объединения своих генов с нашими.

Чем лучше у наших предков получалось выражать свои мысли, тем глубже принцип расточительной сексуальной сигнализации проникал в их умы. Поддерживая индикаторы приспособленности, половой отбор требовал от наших предков брачного поведения, предельно напрягающего умственные силы. Он поддерживал то, что трудно. Он заставлял человеческий мозг постоянно усиливать собственную зависимость от состояния и повышать собственную чувствительность к вредным мутациям. Половой отбор не заботило, какую пользу мозг принесет своему обладателю, – для него имело значение лишь то, какую информацию о приспособленности мозг сможет сообщить.

Индикаторы приспособленности аморальны?

Представление об эволюции человеческого разума как клубка индикаторов приспособленности не очень-то сочетается с современными взглядами на природу человека и человеческое общество. Прямо скажем, оно попирает по крайней мере восемь ключевых ценностей современного общества. Вариабельность приспособленности оскорбляет нашу веру во всеобщее равенство. Наследуемость приспособленности противоречит нашим представлениям о том, что человека формируют в основном семья и общество. Громогласная реклама приспособленности не стыкуется с нашим пиететом к скромности, приличиям и такту. Иерархия по сексуальному статусу, определяемому приспособленностью, конфликтует с нашей верой в эгалитарную организацию общества[32]. Идея о том, что люди разбиваются на пары, оценив друг у друга приспособленность, далека от романтического идеала родства душ. С запредельным расточительством, которое предполагает принцип гандикапа, нам мешает примириться уважение к умеренности, простоте и эффективности. Механизмы выбора партнера, оценивающие претендентов по их индикаторам приспособленности, претят нашей убежденности в том, что о людях судят по их характеру, а не качеству генов. Наконец, нигилистичным до неприличия кажется предположение, что наши способности к языку и искусству эволюционировали лишь для того, чтобы раз за разом, поколение за поколением громогласно повторять послание: “Я классно приспособлен, мои гены прекрасны – так спарьтесь же со мной!” В общем, разум как набор индикаторов приспособленности похож на фашистский кошмар.

Как это вообще возможно, чтобы одна биологическая концепция разом попирала столько фундаментальных человеческих ценностей? Поразительно, что научная идея оказывается диаметрально противоположной нашей идеологии. Думаю, это неспроста. Посмотрим на это вот с какой стороны: социальные нормы и ценности развивались как способ контроля тех элементов естественного человеческого поведения, которые мы решили считать неприемлемыми. Если человеческое поведение в значительной мере направлено на рекламу приспособленности, и если какие-то варианты такой рекламы вредят окружающим, и если появились нормы морали, минимизирующие этот социальный вред, тогда моральные нормы в большинстве своем были призваны противостоять именно безответственному использованию индикаторов приспособленности. Мы ценим скромность потому, что многие люди – невыносимые хвастуны, которые так стремятся при каждом удобном случае пощеголять своими индикаторами приспособленности, что с ними невозможно поддерживать беседу. Мы ценим умеренность, поскольку многие обожают смущать окружающих, выставляя напоказ свою роскошную жизнь, и разбрасываться ограниченными ресурсами, в которых нуждаются другие. Мы ценим эгалитаризм потому, что он защищает большинство от честолюбивых тиранов, повернутых на обладании властью и женщинами.

Такие нормы не падают с неба. Это моральные инстинкты и культурные изобретения, направленные на борьбу с излишней саморекламой и слишком жесткой конкуренцией на брачном рынке. Из-за отвращения к индикаторам приспособленности мы можем испытывать желание лишить их важной роли в половом отборе. Но если мы отвергнем их, тогда как мы объясним появление моральных норм? Можно – или даже нужно – признать, что многие элементы человеческого поведения появились для рекламирования приспособленности, и при этом, руководствуясь здравым смыслом и нормами морали, не относиться к индикаторам приспособленности излишне серьезно. Это не значит, что здравый смысл и мораль – культурные изобретения, освобождающие нас от власти генов. Наши моральные инстинкты могут быть очередным набором эволюционных адаптаций. Это не вопрос победы “нас” над нашей генетической запрограммированностью – это вопрос использования одних программ для подавления других. Сходным образом наше приобретенное в ходе эволюции желание хорошо выглядеть способно подавлять нашу того же самого происхождения тягу к жирному и сладкому.

Другой способ справиться с волнениями по поводу аморальности индикаторов приспособленности – обратить внимание на то, что в контексте современной комфортной жизни и политических идеалов практически любая теория эволюции человеческого разума кажется фашистским кошмаром. Например, теория макиавеллиевского интеллекта утверждает, что наш разум развился для того, чтобы мы могли лгать, мошенничать и воровать, а нашими предками были сплошь самые хитроумные психопаты, которым удавалось отнять пищу, территорию и брачных партнеров у более мягких и добрых собратьев. Согласно теории групповых войн, наш разум – результат жестокого геноцида, в ходе которого наши предки с более крупным мозгом убивали конкурентов с мозгом поскромнее. Теория коэволюции человеческих генов и культуры выглядит чуть менее кровавой, но лишь потому, что она не называет ни одного правдоподобного фактора давления отбора. Если говорить об отборе на выживание, то его суть сводится к следующему: обладатели более высокоразвитого мозга смогли освоить эффективные технологии, позволяющие опережать в захвате ресурсов особей с менее развитым мозгом, обрекая последних на голод и смерть от инфекций или зубов хищника.

Ни одна теория происхождения человека не может игнорировать тот факт, что эволюция идет за счет конкуренции за партнеров, а конкуренция предполагает, что одни особи выигрывают, а другие проигрывают. В случае отбора на выживание проигравшие умирают. В случае полового отбора проигравшие довольствуются лишь разбитым сердцем (из-за того, что их гены “вымрут”). Если кому-то хочется использовать теорию человеческой эволюции как моральный ориентир, он волен выбирать из этих двух вариантов тот, который ему нравится больше. Лично я думаю, что научные теории в первую очередь должны объяснять факты и вдохновлять на новые исследования, а не соответствовать современным моральным ценностям.

При выборе брачного партнера животные ориентируются на свои чувства. Телепатию для поиска пары использовать, увы, нельзя – приходится полагаться на сигналы от глаз, ушей, носа, языка, кожи. Поскольку первый этап отбора претендентов осуществляют именно органы чувств, эволюция украшений шла в сторону обеспечения эффективной “игры на чувствах”. В последнее время биологи начали анализировать брачные украшения как инструменты возбуждения органов чувств при помощи звуковых и световых эффектов.

Однако процесс выбора партнера затрагивает более глубокие уровни обработки информации, чем сенсорный. Он полагается на память, оценочные суждения, принятие решений, прогнозирование, удовольствие. Психологические предпочтения гораздо сложнее и многограннее сенсорных, правда, у большинства видов они не играют особой роли. Насколько мы можем судить, мало какие животные своим брачным декором побуждают умы сородичей генерировать идеи, концепции, новые сюжеты или философские рассуждения. Стимуляция органов чувств – это все, что доступно подавляющему большинству животных, ведь у них нет системы общения, позволяющей делиться сложными идеями. Но когда у наших предков развились такие коммуникативные системы, как язык, изобразительное искусство и музыка, психологические предпочтения стали ключевыми в половом отборе.

Психологические предпочтения имели более сложную природу, чем любовь глаза к ярким цветам или особый отклик уха на ритмичные звуки. Вероятно, у наших предков возникли какие-то особенности мозга, которые предопределили любовь к новизне в противовес скуке, предпочтение грации – неуклюжести, знаний – неведению, логики – непоследовательности, доброты – подлости. Если при выборе партнера наши предки ориентировались на такие качества, то каждый отдельно взятый разум можно рассматривать как развлекательную систему, отрегулированную под вкусы других особей. Книги становятся бестселлерами преимущественно благодаря своему содержанию, а не обложке – так же и наши предки привлекали партнеров своим развитым, нестандартным мышлением, а не только красиво вылепленным телом и благозвучным голосом. Наш разум вполне мог развиться в качестве брачного украшения: декор вовсе не обязан ограничиваться поверхностным воздействием на органы чувств. Если половой отбор действует на креативность – значит, она может быть украшением. Украшением может быть даже сознание.

Как мы знаем из предыдущей главы, многие брачные украшения служат индикаторами приспособленности. Но ведь таким индикатором может стать практически любой признак, если ему присущи высокие стоимость и вариабельность. Так по какому же принципу из огромного числа признаков выбираются те, что будут индикаторами приспособленности? Убеганием это объяснить нельзя: оно действует на произвольные признаки. А вот сенсорные предпочтения могут играть в таком выборе важную роль, ведь они по определению обеспечивают предпочтение одного стиля декора другим. В этой главе мы обсудим разные точки зрения биологов на сенсорные предпочтения. Затем попробуем объединить их и рассмотреть возможную роль психологических предпочтений в половом отборе у наших предков. Кроме того, мы увидим, насколько плодотворно взаимодействуют три концептуальных составляющих полового отбора – убегание, индикаторы приспособленности и обсуждаемые в этой главе украшения, апеллирующие к чувствам и разуму. Уникальные способности человека, такие как креативность и занятия искусством, мы рассмотрим с позиций всех трех концепций. Эти три составляющих не только комплементарны в эволюции, но и предлагают нашему разуму взаимодополняющие точки зрения.

Чувства на страже врат

Для того, кто выбирает партнера, чувства – это надежные советчики в принятии одного из самых важных решений в жизни. Но для того, кого выбирают, чувства выбирающего – лишь врата в сокровищницу его репродуктивной системы. Врата могут быть тщательно защищены системами принятия решений, которые нужно либо очаровать, либо обойти. Они срабатывают только на секретные пароли или офисные беджи. Но часто система защиты оказывается чувствительной к лести, подкупу или угрозам. Подобно тому как взломщики изучают защитные системы банков, животные разрабатывают хитрые стратегии ухаживания, чтобы просочиться сквозь сенсорный фильтр других особей и проскользнуть мимо систем принятия решений в хранилище репродуктивного потенциала. У любой охранной системы есть слабые места, а на любую сенсорную систему, которая принимает участие в выборе партнера, можно воздействовать правильным декором.

В начале 1980-х биологи начали уделять намного больше внимания роли органов чувств в половом отборе. Эта перемена была связана с выходом в 1978 году смелой статьи Ричарда Докинза и Джона Кребса. В ней ученые доказывали, что животные посылают друг другу сигналы с единственной эгоистичной целью – повлиять на поведение адресата. Сигналы служат на благо того, кто их производит, а не того, кто получает. Они нужны, чтобы манипулировать чужим поведением, а не передавать полезную информацию. Если генетические интересы адресата пересекаются с интересами отправителя, две стороны могут начать сотрудничать. Например, адресат повысит чувствительность к сигналам, благодаря чему их можно будет сделать проще, тише и дешевле. Клетки одного организма имеют почти идентичные интересы, и кооперация для них очень выгодна, поэтому межклеточная сигнализация в ходе эволюции всегда становится очень эффективной. С другой стороны, если интересы адресата не совпадают с интересами отправителя, сигналы становятся манипулятивно-эксплуататорскими. Хищники обзаводятся приманками, которые имитируют любимую пищу их жертв, и пользуются ими для охоты. Адресаты же в ответ теряют чувствительность к сигналам, учатся отличать приманку от настоящей пищи. Вероятно, именно поэтому приманки так редко встречаются в природе.

Докинз и Кребс понимали, что ухаживания – особенно сложный вопрос, поскольку иногда они направлены на эксплуатацию адресата, а иногда взаимовыгодны. Самцы большинства видов любят секс независимо от собственного уровня приспособленности и привлекательности для самок. Поэтому для них чувства самок – это защитные системы, которые нужно взламывать. Вот почему голуби, надувшись, часами крутятся перед глазами самки, а мужчины, клюнув на рекламу в определенных журналах, скупают фальшивые феромоны и брошюры о том, как соблазнить женщину. Самки же, напротив, обычно хотят секса только с очень привлекательными, прекрасно приспособленными самцами, и их сенсорные системы в ходе эволюции приучаются реагировать только на сигналы высокой привлекательности и приспособленности. Когда действительно качественный самец ухаживает за фертильной самкой, у них образуется общий интерес – успешное спаривание. Совокупившись, выигрывают оба: он производит больше потомства, а она – качественнее. Но возможен и конфликт интересов. Скажем, за самкой ухаживает непривлекательный, плохо приспособленный самец. В случае успеха он получает выгоду от спаривания (дополнительное потомство за минимальную цену), а она – нет. Ее репродуктивная система будет монополизирована некачественным потомством, в то время как она могла бы произвести более удачных детей от самца получше. Таким образом, женские сенсорные системы должны быть восприимчивы к ухаживаниям привлекательных, приспособленных самцов и устойчивы к соблазняющим атакам менее качественных. Самка должна быть разборчивой.

Разборчивость при выборе половых партнеров обусловлена работой сенсорных систем. Но сенсорные системы могут быть не слишком хорошо к этому приспособлены, потому что помимо этого они должны выполнять и другие задачи, связанные с выживанием и размножением. Например, у приматов есть только одна пара глаз, с помощью которой нужно искать пищу, замечать хищников, избегать столкновений, следить за потомством, смотреть на друзей во время груминга – и все это помимо оценки потенциальных половых партнеров. Зрительные системы устроены так, чтобы выполнять сразу несколько функций; их строение – компромисс между разными требованиями. Глаза, которые отвечают за столько задач, просто не могут быть идеально настроены на выбор партнера.

Например, у приматов цветное зрение развилось отчасти для того, чтобы различать ярко окрашенные плоды. Плоды приспособились распространять семена, рекламируя свою спелость яркой окраской и привлекая тем самым едоков – приматов и птиц. Приматы получают пользу от поедания плодов, поэтому их зрительная система эволюционировала таким образом, чтобы яркие цвета притягивали взгляд. Гены растения распространятся, только если его плод пройдет через пищеварительный тракт примата. Яркая окраска спелого плода, таким образом, аналогична сексуальной демонстрации. Плоды одного дерева соревнуются с плодами другого за внимание приматов. Мало того, брачные демонстрации растений могут влиять на брачные демонстрации самих приматов за счет того, что учат приматов реагировать на яркие цвета. (Известное предложение яблока Адаму символизирует некоторую общность сексуальных демонстраций плодовых деревьев и приматов.) Если какому-нибудь самцу примата удастся обзавестись пунцовым цветом лица, он может стать более привлекательным для самок. На таком самце будут задерживаться женские взгляды, потому что миллионы лет выживание приматов зависело от умения находить спелые, красные плоды. Зрительная система самок предпочитает яркие цвета – можно сказать, питает к ним склонность, – и это “сенсорное смещение” может влиять на направление полового отбора.

Сенсорное смещение

Детали строения сенсорных систем могут влиять на направление полового отбора. Этот феномен активно исследовали в 1980-х, и он получил примерно столько названий, сколько биологов его препарировало. Джон Эндлер называл его “сенсорный драйв”, Уильям Эберхард и Майкл Райан – “сенсорная эксплуатация”, Амоц Захави – “сигнальная селекция”, а Тим Гилфорд и Мариан Стэмп Докинз просто говорили о “влиянии психологии адресата на эволюцию сигналов у животных”. Но самый распространенный термин, обозначающий влияние строения сенсорных систем на направление полового отбора, – это “сенсорное смещение”. Его я и буду использовать.

Теория сенсорного смещения быстро развивается, обрастает новыми идеями и подробностями и определенно заслуживает активного исследования. Она пытается объяснить эволюцию передачи сигналов у животных строением их сенсорных систем. Согласно этой теории, дизайн сенсорных систем никогда не обходится без компромиссов между разными функциональными требованиями, и иногда по этим компромиссам можно предсказать направление полового отбора. Теория также утверждает, что перцептивная система может развить чувствительность к конкретному паттерну стимуляции множеством разных способов. Давление отбора затрагивает не все детали сенсорной системы: всегда находятся случайные особенности чувствительности, которым сложно приписать какую-то адаптивную функцию. Но эти случайные особенности могут влиять на направление полового отбора, так как благодаря им сенсорная система может на одни стимулы реагировать сильнее, чем на другие. Наконец, эта теория утверждает, что сенсорные системы и предпочитаемые ими сигналы эволюционируют совместно.

Демонстрации подстраиваются под органы чувств

У любого вида сенсорные системы, задействованные в выборе партнера, приспособлены к восприятию характерных для этого вида брачных украшений. Это один из аргументов в пользу теории сенсорного смещения. Майкл Райан обнаружил, что слух у самок некоторых видов лягушек, обитающих в Центральной Америке, наиболее чувствителен к частоте брачных песен самцов. Если ухо самок какого-то вида лучше настроено на частоту 800 Гц, самцы этого вида будут стараться издавать призывные звуки примерно той же частоты. Это вполне оправданно, потому что самки вынуждены искать подходящих самцов в джунглях, ориентируясь лишь по звукам. Если самец не попадает в нужную частоту, его будет сложнее услышать и найти, а значит, он произведет меньше потомства и гены фальшивого кваканья сгинут вместе с ним.

Майкл Райан доказывал, что в случае несовпадения настроек слуха самок и кваканья самцов у лягушек запускается половой отбор по звукам. Чаще всего максимум чувствительности слуховой системы самок приходится на звуки чуть более низкие, чем способен издать средний самец этого вида. Самкам проще находить самцов с более низким голосом, потому что их лучше слышно. Басовитые самцы, таким образом, получают преимущество перед другими. Райан приводил эту ситуацию в качестве примера сенсорного смещения. Сенсорная – в этом случае слуховая – система самок “смещена” в сторону низких звуков, и за счет такого смещения происходит половой отбор.

Но возможно, дело просто в том, что лягушки предпочитают лучше приспособленных самцов, ведь чем крупнее самец, тем “ниже” он квакает. Повышенная чувствительность самок к низким звукам может быть отражением их склонности к крупным самцам. Тогда это не сенсорное смещение, а просто эволюционное приспособление для оценки размеров потенциальных партнеров. Если выбор партнера основывается на признаках – индикаторах приспособленности, он в любом случае выглядит как “смещение”, потому что почти всегда преимущество получают признаки, отличные по выраженности от средних по популяции. Животные выбирают партнеров, чьи брачные демонстрации говорят о высокой приспособленности. Как бы то ни было, наблюдение Майкла Райана ценно уже хотя бы тем, что позволило выявить надежную переменную – частоту кваканья, – которая связывает органы чувств самок с сексуальной демонстрацией самцов.

Сенсорные системы как инженерный компромисс

Более важное положение теории сенсорного смещения звучит так: в ходе эволюции сенсорные системы животных приобретают определенные свойства только потому, что эти свойства помогают эффективнее решать задачи, связанные с обработкой воспринимаемой информации, при этом такие свойства могут влиять на направление полового отбора. Например, глаза должны воспринимать объект в целом, и, возможно, их работа подчиняется каким-то общим принципам, которые могут влиять на выбор партнера.

Поговорим об области, расположенной в самой задней части мозга, – первичной зрительной коре, которую обозначают V1. Эта область пропускает через себя почти всю информацию от глаз, которая затем попадает в другие части мозга. Каждая клетка V1 отвечает лишь за крошечную часть поля зрения и разряжается активнее всего, когда граница освещения в этой части приходится на границу объекта. По всей видимости, V1 представляет собой комплект детекторов границ. Ученые, работающие со зрением, считают такой способ обработки зрительной информации о мире самым эффективным: нам ведь нужно видеть преимущественно объекты, а у объектов обычно есть границы. Самые удачные системы компьютерного зрения, созданные человеком, тоже работают по принципу детекции границ.

Как же самцу завоевать внимание зоны V1 самки? Очевидно, он должен активировать детекторы границ. Для этого ему понадобится тело с большим количеством краев – например, фрактального строения[33]. Но чем больше реальных краев приходится на единицу объема тела, тем более хрупким оно будет и тем больше тепла будет терять. Гораздо выгоднее обзавестись специальным декором – например, узором, имитирующим границы. Пятна подойдут, но тонкие параллельные линии будут еще лучше: они изобразят больше границ на единицу площади. Быть может, полоски так часто встречаются у разных видов животных именно потому, что это оптимальный стимул для зрительной коры.

Популярность украшений с билатеральной и радиальной симметрией может объясняться тем же. Биолог Магнус Энквист предположил, что симметричные паттерны – самый эффективный способ воздействия на зрительную систему животных. Он доказывал, что любая зрительная система, способная распознавать вращающиеся объекты, “прошита” так, что оптимальным стимулом для нее будут радиально-симметричные паттерны. Энквист и его коллега Арак разработали эволюционные симуляции, подтвердившие их идею о том, что любую нейронную сеть, способную распознавать вращающиеся объекты, оптимально возбуждают именно радиально-симметричные паттерны. Возможно, как раз поэтому у животных так широко распространены узоры в виде пятен, напоминающих звезды, солнечные вспышки и глаза.

Кроме соответствия основным инженерным принципам, от сенсорных систем любого вида животных требуется приспособленность к месту обитания и экологической нише. Джон Эндлер и другие сторонники теории сенсорного смещения исследовали, как чувствительность зрительной системы разных животных зависит от условий освещенности. Такая информация должна помогать биологам предсказывать, какие линии животных каким типом брачных украшений вероятнее всего обзаведутся, исходя из типа их чувствительности. Приложенная таким образом теория сенсорного смещения позволит увидеть больше закономерностей в, казалось бы, хаотичной картине развития брачных украшений у разных видов.

Но обратимся к другому взгляду на сенсорное смещение, который может объяснить нам, почему украшения развиваются так непредсказуемо. Например, решить проблему категоризации форм видимых объектов два разных вида могут абсолютно по-разному. Одни и те же объекты первый вид будет воспринимать как цилиндры разных размеров и пропорций, а второй – как набор граней и углов. Оба способа представления формы могут работать прекрасно, но реакция зрительных систем этих двух видов на новое брачное украшение определенной формы может сильно различаться. Украшение может явиться в виде приятного обобщенного цилиндра, но непривлекательного нагромождения граней. Или наоборот. У одного вида это украшение будет способствовать репродуктивному успеху, а у другого – нет.

Одна из важнейших находок теории сенсорного смещения – то, что в строении сенсорных систем всегда есть элемент эволюционной случайности. А это значит, что нельзя предугадать все возможные реакции на все возможные стимулы, зная лишь функцию, ради выполнения которой сенсорная система появилась. Поэтому новое брачное украшение, возбуждающее сенсорную систему прежде неизвестным способом, может неожиданно дать своему обладателю преимущество в половом отборе. Например, биолог Нэнси Бёрли обнаружила, что если самцу зебровой амадины приклеить на макушку длинные белые перья, он станет очень привлекательным для самок. Слабость самок к белому плюмажу не могла развиться в качестве адаптации, потому что, насколько известно, голова предков зебровых амадин никогда не носила ничего подобного. Эксперимент Бёрли выявил скрытое доселе свойство зрительной системы амадин, которое, видимо, развивалось для других нужд. Мне кажется, что идея о роли эволюционных случайностей в дизайне сенсорных систем – одна из самых интересных и многообещающих идей в теории сенсорного смещения. Она может даже лучше, чем убегающий половой отбор, объяснять непредсказуемое многообразие брачных украшений у разных видов.

От сенсорного воздействия к сексуальной привлекательности

Основная проблема теории сенсорного смещения, как мне кажется, в том, что ответ сенсорной системы на стимуляцию – лишь первый шаг на пути принятия решения о выборе партнера. Завоевать внимание потенциального партнера – это еще не завоевать его сердце. Правда, тем животным, которые живут поодиночке, на отдалении друг от друга, может стоить больших усилий найти себе пару в брачный период. В таком случае особь, которой удастся эффективно воздействовать на сенсорные системы потенциального партнера, может получить репродуктивное преимущество. Песни китов, разносящиеся на сотни миль вокруг, могут помочь двум одиноким великанам найти друг друга. Для многих видов разыскать партнера – любого партнера – гигантская проблема. Чувствительность их сенсорных систем может иметь решающее значение для успеха в поисках партнера, поэтому может сильно влиять на половой отбор.

Для таких высокосоциальных животных, как большинство приматов, найти партнера – не проблема. Многие приматы живут большими группами, которые к тому же регулярно контактируют друг с другом. Возможности для выбора огромны: приматы, можно сказать, избалованы широтой ассортимента. Если критичный момент в выборе партнера не поиск, а сравнение претендентов, аргумент о влиянии строения сенсорных систем выглядит уже не слишком убедительным. Почему потенциальный партнер должен восприниматься как более привлекательный лишь на том основании, что какие-то клетки на низшем сенсорном уровне возбуждаются от его украшений? Если животных было бы так легко привлечь, хищники с приманками встречались бы гораздо чаще.

Интуиция может нам подсказывать, что сильное воздействие на сенсорные системы должно быть сексуально привлекательным, но я сомневаюсь, что этот эффект связан исключительно с сенсорным смещением. Украшения, которые вызывают сильный отклик сенсорных систем, становятся отличными индикаторами приспособленности – это хорошо объясняется с точки зрения адаптивности. Рассмотрим примеры сенсорных смещений, приведенные Майклом Райаном и Энн Кедди-Гектор в важной обзорной статье 1992 года. Ученые заметили, что животные обычно активнее реагируют на крупные, яркие, симметричные украшения. Если же речь идет о звуковых сигналах для привлечения партнеров – например, брачных песнях, – наибольший отклик вызывают громкие, низкие, часто повторяющиеся звуки, а также затейливые мелодии. Эти различия в реакции животных как раз таки можно списать на влияние строения сенсорных систем. Но вот вопрос: эволюционировали ли сенсорные системы именно ради помощи в выборе подходящего партнера? Крупные, здоровые, сытые, умные особи могут позволить себе содержать большие, яркие и симметричные украшения или же издавать громкие, низкие, частые, разнообразные звуки. Насколько мне известно, не бывает таких сенсорных смещений, которые побуждали бы животных выбирать партнеров более мелких, болезненных, вялых и глупых, чем в среднем по популяции. Сенсорные смещения обычно работают так же, как адаптивный механизм принятия решений, сформировавшийся специально для выбора партнера. Сенсорные смещения не обязаны исходно предназначаться эволюцией для выбора партнера, но такую возможность отбрасывать нельзя.

Многие брачные украшения могут казаться тривиальными инструментами для игры на чувствах, не несущими никакого иного смысла. Это спецэффекты, фейерверки, елейные речи, масленые взгляды и много-много манипулятивной рекламы. Но, может, нам стоит немного больше доверять тем, кому все это адресовано? То, что кажется сенсорным смещением в пользу аутсайдеров, на самом деле может быть скрытой адаптивной логикой обладателя сенсорных систем.

Играть на чувствах или рекламировать приспособленность?

Если бы сенсорные смещения заставляли животных предпочитать менее приспособленных партнеров более приспособленным, они, подозреваю, быстро отсеивались бы в ходе отбора. Маловероятно, чтобы украшения могли сохраняться только за счет сенсорного смещения, не неся при этом никакой информации о приспособленности. Эта идея наделяет слишком большими эволюционными полномочиями самцов, которые выращивают украшения, и слишком малыми – самок, которые вырабатывают механизмы восприятия и оценки этих украшений. Выбирающие партнера животные не заинтересованы в том, чтобы бессмысленный декор обманывал их чувства. Те индикаторы приспособленности, которые сильнее других возбуждают чувства, могут нравиться больше, но ведь никто не будет ставить сенсорное воздействие выше информации о приспособленности.

Во многих случаях теория сенсорного смещения и теория индикаторов приспособленности совсем не противоречат друг другу. На самом деле это два взаимодополняющих взгляда на половой отбор. Теория сенсорного смещения подчеркивает, что выбор партнера зависит от возможностей восприятия, и когда в ходе эволюции появляются новые возможности, открывается путь для развития новых видов украшений. Так, с появлением глаз открылись перспективы для визуальных украшений. Птицы, обзаведясь ушами, научились исполнять брачные песни. И, быть может, когда наши предки овладели языком, у полового отбора появилась возможность поддерживать все более сложные мысли и чувства, которые только можно передать с помощью языка.

Искатели удовольствий

Биологи Тим Гилфорд и Мариан Стэмп Докинз считали, что теория сенсорного смещения применима не только к органам чувств, но и к психике. По их мнению, у животных есть разнообразные “психологические смещения”, которые тоже могут участвовать в эволюции брачных украшений и сигналов. Любая особенность нервной системы, которая определяет реакцию животного на сигналы, может влиять и на эволюцию сигналов. Помимо сенсорных могут существовать когнитивные и эмоциональные смещения, а также смещения, связанные с памятью, вниманием, суждениями и удовольствием. В формировании такого сложного брачного поведения, как у нас, эти типы смещений могут играть более важную роль, чем сенсорные.

Например, мы можем представить разум в виде сформировавшейся в ходе полового отбора развлекательной системы, которая работает не только за счет наших сенсорных смещений, но и за счет нашей жажды удовольствий. Рассмотрим два гипотетических вида животных. Первому виду эволюция вмонтировала в мозг специальные нейронные цепи, отвечающие за выбор партнера. Эти животные выбирают пару из нескольких доступных особей. Они запоминают телесные украшения и особенности брачного поведения всех претендентов, сравнивают их, используя некий алгоритм принятия решений, и спариваются с одним из кандидатов. Чужие украшения для таких животных имеют большое значение, но не доставляют им никакого удовольствия. Эти животные не восхищаются украшениями, а просто автоматически регистрируют их качество. Никаких гедонистических переживаний – только бизнес. Удачный партнер не приносит им наслаждения – только качественные гены. Назовем таких животных “холодными селекторами”. Я подозреваю, что именно так действует большинство насекомых.

Второй вид – “горячие селекторы”. Поведение этих животных внешне может не отличаться от поведения “холодных селекторов”, но их переживания совсем иные. Такие животные выбирают партнера, руководствуясь субъективным ощущением удовольствия. Когда привлекательная особь исполняет перед горячим селектором чарующий брачный танец, он испытывает сложную гамму чувств, в числе которых эстетическое наслаждение, любопытство, теплота, счастье, благоговение, обожание, вожделение. Выбор партнера напрямую зависит от этих чувств. Чем сильнее удовольствие, которое приносит потенциальный партнер, тем с большей вероятностью будет выбран именно он.

Из этого описания мы можем понять, что для внешнего наблюдателя холодные и горячие селекторы неразличимы. Но все же есть одно ключевое различие, которое можно увидеть извне и которое может влиять на эволюцию посредством полового отбора. Предположим, что у горячего селектора при выборе партнера активируется система удовольствия, которая работает и при выполнении других задач, связанных с выживанием и размножением. В мозг такого животного встроен своеобразный измеритель удовольствия, которым может быть, ну скажем, изменение уровня циркулирующих в нервной системе эндорфинов. Наслаждение от вида привлекательной особи субъективно переживается горячим селектором так же, как наслаждение от вкусной пищи, успешного спасения от страшного хищника, созерцания подходящего ландшафта, наблюдения за благополучным развитием собственных детей – словом, от чего угодно, способствующего выживанию или размножению. Горячий селектор принимает все решения, сверяясь с показаниями своего измерителя удовольствия.

В краткосрочной перспективе холодные и горячие селекторы будут вести себя одинаково и выбирать одних и тех же партнеров. Но в долгосрочной перспективе эволюционные пути видов с разными стратегиями могут разойтись, поскольку такие виды будут по-разному реагировать на новые элементы брачного поведения. Представим, что у одного самца возникла мутация, из-за которой он приобрел склонность делиться с самками качественной едой. Самка – холодный селектор может съесть предложенную пищу, но это никак не повлияет на ее решение при выборе партнера, поскольку система в ее мозге, отвечающая за обработку информации о пище, отделена от той, которая отвечает за выбор партнера. У этих систем нет общего языка – языка удовольствия. Щедрый мутант не получит репродуктивного преимущества, и склонность делиться едой, скорее всего, сгинет вместе с ним. (На самом деле у самок многих видов эволюционно выработалась благосклонность к самцам, которые ухаживают “не с пустыми руками” – подносят съедобные дары. Здесь я говорю о том, что холодные селекторши автоматически не должны были захотеть спариться с первым поколением самцов, предлагающих еду.)

Если та же самая мутация возникнет у горячих селекторов, реакция самок будет намного позитивнее. Мутант будет давать самке пищу, поэтому в его компании она будет получать больше удовольствия. Партнера такая самка выбирает, ориентируясь на показания измерителя удовольствия, а значит, она отдаст предпочтение щедрому мутанту. Он немедленно получит репродуктивное преимущество перед конкурентами. Ген, отвечающий за склонность делиться едой, распространится по популяции, поскольку он дарит удовольствие, а удовольствие напрямую влияет на выбор партнера. Горячие селекторы с тем же успехом могут поддержать любую новинку в брачном поведении, которая защитит от хищников, приведет на изобильную территорию, поможет преуспеть уже рожденным детям – что угодно, что доставляет удовольствие.

Зачем вообще обзаводиться измерителем удовольствия? Я думаю, что главный плюс общей, то есть централизованной, системы удовольствия в том, что она упрощает обучение. Она позволяет использовать один и тот же принцип – принцип вознаграждения – для обучения в абсолютно разных ситуациях. Если животное испытывает удовольствие, когда ест, это удовольствие может стать подкреплением поведения, оказавшегося эффективным при поиске пищи, – иными словами, оно может закрепить успешную пищедобывающую стратегию. Если животное испытывает удовольствие от копуляции, это чувство может стать подкреплением успешной стратегии выбора партнера. Проектировщики роботизированных систем управления пришли к выводу, что “умным” роботам необходима возможность обучения с положительной обратной связью – то есть с подкреплением. Более того, специалист по искусственному интеллекту Пэтти Мэйс утверждает, что в выборе предпочтительных решений из множества приоритетных централизованная система удовольствия может помочь роботу ранжировать приоритеты. То есть удовольствие помогает решать проблемы обучения с подкреплением и выбора приоритетов.

Строгий приверженец теории сенсорного смещения может отметить, что подобного рода система удовольствия делает горячего селектора уязвимым для сексуальной эксплуатации. В брачном поведении будут возникать элементы, направленные исключительно на возбуждение центров удовольствия. Получается, горячие селекторы будут стремиться спариваться с манипуляторами. Звучит не слишком вдохновляюще. Но так ли это плохо на самом деле? Субъективно для горячих селекторов это не может быть чем-то дурным, ведь активация центров удовольствия – это по определению хорошо и приятно. Если понимать удовольствие в широком смысле – как ощущение, рождаемое и полным желудком, и полной жизнью, – то иного субъективного опыта живое существо не может и желать. Для утилитаристов, грезящих о величайшем счастье для максимального числа людей, половой отбор, движимый удовольствием, – мечта, воплощенная в реальность.

Но главный вопрос – несут ли горячие селекторы какие-нибудь эволюционные убытки из-за ухаживаний, направленных на доставление удовольствия? Если бы несли, они перестали бы использовать удовольствие как ориентир при выборе партнера. Но удовольствие, в отличие от сенсорных смещений, не может возникать по случайным причинам. Система удовольствия у животных появилась не просто так: ее смысл в том, чтобы сподвигнуть животных делать то, что улучшит их перспективы в отношении выживания и размножения. Потребление пищи приносит нам удовольствие, потому что наши тела нуждаются в энергии. Столкновение с хищниками обычно не приносит нам удовольствия, потому что хищники хотят нас убить. Если система удовольствия горячего селектора правильно откалибрована, любое приятное для него ухаживание должно каким-то образом способствовать повышению его приспособленности. Система удовольствия в таких условиях эволюционно выгодна и не связана с какими-то издержками.

Есть еще одна возможная проблема: ухаживания, доставляющие удовольствие, могут быть не лучшими индикаторами приспособленности. Есть опасность, что горячий селектор будет предпочитать удовольствие хорошим генам. Если качество генов имеет большое значение и если удовольствие от ухаживаний не коррелирует с качеством генов ухажера, горячим селекторам следовало бы обзавестись защитным барьером между системой удовольствия и системой выбора партнера. Но мне кажется, что в большинстве случаев в такой защите нет необходимости. Вспомните базовые требования к признаку – индикатору приспособленности: во-первых, особи должны различаться по этому признаку так, чтобы разница была заметна другим особям; во-вторых, признак должен быть достаточно дорогостоящим, чтобы особи с низкой приспособленностью не могли его “подделать”. Системы удовольствия развивались в первую очередь как системы дифференцировки, высокочувствительные к различиям, поэтому сравнение перспективности потенциальных половых партнеров не должно быть для них сложной задачей.

Насколько это затратно – дарить удовольствие? Если это чувство возникает от получения чего-то полезного, заметно повышающего приспособленность, – пищи, убежища, защиты, доступа к благодатной территории, – то на такой подарок придется сильно потратиться. Если источник удовольствия – умелый груминг, интересная беседа, заботливая прелюдия или продолжительный половой акт, – то расходовать придется время и энергию, причем и на получение необходимых навыков тоже. Доставлять удовольствие вообще труднее, чем эксплуатировать сенсорные смещения, поскольку удовольствие должно проникать в мозг гораздо глубже. Поэтому ухаживания, доставляющие удовольствие, вероятно, даже более надежный индикатор приспособленности, чем ухаживания, просто возбуждающие органы чувств.

Доставление удовольствия сильно отличается от сенсорной эксплуатации. Это в первую очередь приятнее для объекта ухаживания и гораздо эффективнее в отношении оценки полученных благ и приспособленности ухажера. Горячие селекторы, для которых удовольствие – главное мерило при выборе партнера, в эволюционном плане ничуть не уязвимей холодных селекторов. Напротив – их положение гораздо лучше: подхваченные половым отбором, они отправятся туда, где их ждут еще неизведанные удовольствия.

Декоративный разум

Из первой главы мы узнали, что традиционные теории рассматривали человеческий разум как набор инструментов для выживания. Самые популярные метафоры работы мозга пришли из техники и военного дела. Когнитивисты считают разум компьютером для обработки информации. Многие эволюционные психологи видят в нем нечто вроде швейцарского армейского ножа – многофункциональное приспособление с отдельными ментальными инструментами для решения разных адаптивных задач. Часть приматологов представляет разум как Центр макиавеллиевского интеллекта, организованный для проворачивания тайных операций.

Но аргументы из обсуждения теории сенсорных смещений и принципа удовольствия должны заставить нас усомниться в справедливости любого из перечисленных взглядов. Возможно, правильнее будет рассматривать человеческий мозг как развлекательную систему, которая сформировалась для того, чтобы стимулировать мозг других людей, мозг, который – так случилось – оснащен и сенсорными смещениями, и системой удовольствия. С позиции психологии можно говорить, что наш мозг развился ради воплощения в нем набора психологических предпочтений наших предков. Их предпочтения не ограничивались поверхностными деталями вроде радужной окраски павлиньего хвоста – среди этих предпочтений должны были быть те, благодаря которым мы научились предпочитать компанию одних своих сородичей компании других. Предпочтения могли быть социальными, интеллектуальными, моральными, а вовсе не только сенсорными.

Теория декоративного разума (разума как украшения) подталкивает к совсем другим метафорам – скорее из индустрии развлечений, чем из будней военно-промышленного комплекса. Разум как парк развлечений. Разум как богатый спецэффектами фантастический фильм. Или как романтическая комедия. Как номер для новобрачных в пятизвездочном отеле Лас-Вегаса. Разум как ночной клуб, кунсткамера, мистическая новелла, компьютерная стратегия, барочный кафедральный собор, люксовый круизный лайнер… Ну, вы поняли.

Гордые своей серьезностью психологи, пожалуй, скажут, что эти метафоры глупы и бессмысленны. Они не сомневаются, что мозг – это компьютер для обработки информации. Ну да, сейчас это сравнение понятно, но в 1970-м компьютерная метафора разума была лишь одной из многих. Она была лишь немногим лучше фрейдовской метафоры разума как гидравлической системы жидкого либидо или метафоры Джона Локка – разума как tabula rasa[34]. Сравнение разума с компьютером было полезно тем, что ученые сфокусировали внимание на выяснении вопросов, как ум справляется с решением многочисленных перцептивных и когнитивных задач. Когнитивная наука и выросла именно из таких вопросов.

Однако компьютерная метафора разума отвлекает внимание от вопросов эволюции, индивидуальных различий, мотивации, эмоций, креативности, социальных взаимодействий, сексуальности, семейной жизни, культуры, статуса, денег, власти, рождения, взросления, болезни, безумия и смерти. Эта метафора кажется замечательной – если игнорировать бо́льшую часть человеческой жизни. Компьютеры – это приборы, созданные человеком для удовлетворения собственных потребностей – например, для увеличения стоимости акций “Майкрософт”. Это не самостоятельные сущности, в ходе эволюции приспособившиеся выживать и размножаться. По этой причине компьютерная метафора почти бессильна помочь психологам выявить умственные адаптации, появившиеся в результате естественного и полового отборов. Обработку информации нельзя считать биологической функцией в строгом смысле: это лишь тень намека на абрис огромного репертуара возможных биологических функций. В эволюционном плане компьютерная метафора разума абсолютно агностична, поэтому бессмысленно делать ее отправной точкой эволюционной психологии. Метафора разума как развлекательной системы, выстроенной половым отбором, как минимум называет селективные факторы, которые могли сформировать наш ум.

Развлекательная метафора разума, очевидно, предполагает некоторое сходство ума человека с индустрией развлечений. Ум должен быть открытым для дел, а его интерьер должен казаться чистым, безопасным и гостеприимным. Необходимо, чтобы к нему вели удобные для пользователей маршруты. Нужна хорошая реклама. Ум должен предлагать мир, полный стимуляций, идей, приключений, взаимодействий и новизны, – тот мир, что так сильно контрастирует с обыденной жизнью, где правят скука, изнурительный труд и тревожная неопределенность. Необходимо, чтобы ум занял правильную рыночную нишу и чутко реагировал на изменения потребительских вкусов. Ум тщательно скрывает, в каких ужасных условиях приходится работать его персоналу (голодным до энергии мозговым сетям), чтобы предложить посетителям предупредительный и улыбчивый сервис. Почти как в антиутопии из романа “Машина времени” Герберта Уэллса: праздные идеи – элои – обитают на поверхности сознания, а напряженные когнитивные процессы – морлоки – заточены глубоко под поверхностью.

Если теория декоративного разума хотя бы отчасти верна, тогда получается, что мы долгое время неправильно понимали требования эволюции к человеческому уму. В индустрии развлечений совсем другие законы, чем на войне. Еще Дарвин заметил, что половой отбор работает не по принципу выживания наиболее приспособленных. Критерии успеха, стратегии, позволяющие его добиться, ресурсы, способы ведения борьбы – по всем этим пунктам половой и естественный отборы сильно различаются.

С точки зрения военного дела Голливуд – это полный провал. Ему не удалось ни присоединить к себе долину Сан-Фернандо, ни завоевать Санта-Монику, ни разбомбить Санта-Барбару, ни заключить тайный союз с Тихуаной. Его постоянная армия – лишь несколько сотен охранников киностудий, у него нет ни военно-морского флота, ни военно-воздушных сил. Люди там недисциплинированны, тщеславны, мягкотелы и склонны к фантазиям. Они вечно витают в облаках. Таким воинам как до неба далеко и до спартанцев, и до монголов, и до британцев из Специальной авиадесантной службы. С этим всем, конечно, не поспоришь, только вот мы упустили самое главное. Если человеческий разум – это развлекательная система наподобие Голливуда, многие его качества, кажущиеся в военном отношении позорными слабостями, на самом деле могут оказаться его величайшей силой. Неуемная фантазия голливудских режиссеров и сценаристов не подрывает конкурентоспособности киностудий, а напротив, вызывает восторг и привлекает все новых почитателей. Избегание физических конфликтов позволяет тихо и целенаправленно накапливать огромные ресурсы и опыт, позволяющие создавать все более и более впечатляющие шоу. Предпочтение красоты силе, вымысла – фактам, драматического накала – связности сюжета: все это отражает вкусы большинства, а ублажение большинства – это то, чем живет Голливуд. Баснословные рекламные бюджеты, дорогостоящие церемонии награждения, роскошная жизнь напоказ… Но это не просто бессмысленное расточительство – это часть шоу. Одержимость прихотями и модой – это не результат порабощения навязчивыми мемами, а стратегическое присвоение культурных идей ради продвижения собственных продуктов.

Прибыль для Голливуда важнее всего, и то, что непременно озадачило бы Чингисхана, для аналитиков индустрии развлечений ясно как белый день: они отлично понимают, как эффективнее всего получить прибыль. Чтобы понять происхождение человеческого разума, мы должны помнить, что для эволюции важнее всего репродуктивный успех. Разум как военный командный центр или швейцарский нож не слишком эффективен. Гораздо большую ценность он имеет в качестве развлекательной системы для стимуляции мозга других людей, и теория разума как украшения в полной мере отражает эту идею.

Пространство всех возможных стимуляций

Развлекательную индустрию можно рассматривать как инструмент для исследования всех возможных вариантов стимуляции, способных возбудить мозг современного человека. Каждый фильм, каждая книга, каждая картина, каждый музыкальный диск, каждая компьютерная игра – все это представляет собой набор стимулов, которые или будут действовать, или не будут. С человеческим мозгом в этом смысле довольно трудно иметь дело: на одни стимулы он отвечает намного сильнее, намного позитивнее, чем на другие. Никто не может точно знать заранее, какой вид стимуляции окажется эффективным, но предположения все-таки делать можно. Если бы эволюционные психологи вроде меня могли предвидеть, какая именно стимуляция возбудит мозг оптимальным образом, в Голливуде нас бы уже с распростертыми объятиями принимали на высокооплачиваемые должности консультантов развлекательной индустрии. Но, увы, в этом деле мы не намного превзошли среднестатического кинопродюсера. Да, у нас есть общее представление о том, как человек должен реагировать на стимулы, которые были привычными для наших предков. Но мы не можем безошибочно предсказать реакцию мозга на каждый новый вид стимуляции. Современная культура – это совместная грандиозная попытка очертить границы спектра всех возможных видов стимуляции, чтобы найти новые способы выжать удовольствие из нашего мозга.

Теория декоративного разума предполагает, что эволюция человека, подобно индустрии развлечений, постоянно нащупывает те виды стимуляции, которые обещают принести продюсеру неплохую прибыль. Половой отбор исследует пространство всех возможных стимулов, проникая в мозг получателя и определяя, какие из стимулов вызывают положительную реакцию. Эволюция в ходе полового отбора бороздит мозги каждого биологического вида в поисках способов получения взаимного удовольствия и взаимной репродуктивной выгоды.

Представим, что некий вид попал в следующую утопическую эволюционную ситуацию. Вместо соревнования самцов в доминантности и качестве брачных демонстраций основой полового отбора у этого вида становится взаимный выбор по критерию обоюдного удовольствия. Самцы, способные доставить самке максимальное наслаждение, – самые привлекательные партнеры, поэтому гены, обеспечивающие способность доставлять сильное удовольствие, передаются следующему поколению – как дочерям, так и сыновьям. Аналогично те самки, которые способны лучше прочих ублажить самца, приобретают репродуктивное преимущество: они пользуются успехом у самцов и передают потомству гены своих способностей. Каждое поколение и доставляет, и получает больше удовольствия, чем предыдущее. Вид устремляется по эволюционному серпантину ввысь, к вершинам наслаждения, оставляя позади гены непривлекательности, черствости, невнимательности и убогих прелюдий.

Но если бы! Проблема такого взаимного выбора по обоюдному удовольствию состоит в том, что плохие гены при этом въезжают в следующие поколения “зайцами”. Взаимный выбор предполагает, что особи как бы сортируются на брачном рынке. В качестве мысленного эксперимента представим на секунду, что особи исключительно моногамны. Самка, которая лучше всех умеет доставлять удовольствие, образует пару с таким же самцом. Пожелания к партнеру, таким образом, удовлетворены у обоих, они живут в наслаждении и производят на свет детей, которые будут дарить наслаждение другим. Но беда в том, что их конкуренты не желают сдаваться и тихо умирать, оконфузившись неполноценной прелюдией. Умеренно приятные самки образуют пары с умеренно приятными самцами: они друг для друга – лучший из доступных вариантов на брачном рынке. И даже пренеприятнейшие самки спариваются – с такими же самцами, потому что единственная альтернатива для них – одиночество. При прочих равных условиях заведут детей все. И если этот вид абсолютно моногамен, то гены способности доставлять удовольствие не будут давать никакого репродуктивного преимущества по сравнению с генами таланта вгонять партнера в смертную тоску.

Такая схема взаимного выбора определит, какие особи будут друг с другом спариваться, но не обеспечит постепенного повышения общего уровня удовольствия в череде поколений. Если животные решат выбирать друг друга таким образом, настоящего полового отбора, по сути, и не будет. Гены будут лишь перетасовываться, но не отсеиваться. Эволюция замрет. В условиях моногамии взаимный выбор по обоюдному удовольствию – это псевдоотбор. Он выглядит как половой отбор, но в отличие от него не меняет гены.

Одного удовольствия недостаточно. Нужна или более высокая, чем при моногамии, конкуренция за партнеров, или какая-то связь между половым отбором по силе увеселения и другими разновидностями полового отбора. Теория декоративного разума ничего не говорит о том, как взаимодействует мозг в роли продюсера развлекательных программ и мозг в роли их потребителя. Однако нужно помнить о возможности эффектов убегания: потребители развлечений могут становиться все более и более требовательными. Кроме того, эта теория не учитывает проблему скуки потребителя. За время, достаточное для эволюции, потребители легко могут потерять интерес к бесполезной стимуляции. Они без сожалений покинут парк развлечений полового отбора, если плоды заключаемых там союзов не будут обладать высокой генетической ценностью. В современной человеческой культуре с потребителем зачастую обращаются как с пассивным объектом, стабильные вкусы которого легко эксплуатировать. Но в масштабах эволюции потребители развлечений могут развиваться так же быстро, как и производители. Никто из них не получает фору. Чтобы понять, почему закрепляются и распространяются те или иные брачные украшения, нужно совместить теорию декоративного разума с теорией индикаторов приспособленности.

Собирая фрагменты воедино

У теории сенсорных смещений как движущей силы эволюции декора примерно столько же сильных и слабых сторон, как у теории убегающего мозга или теории здорового мозга. Вероятно, чтобы понять происхождение человека, нужно объединить все три точки зрения. Я бы не уделил целую главу убеганию, если бы не считал, что этот процесс очень важен для объяснения нестабильных расхождений в брачном поведении между разными видами гоминид и обезьян. Отводить целую главу обсуждению индикаторов приспособленности я бы тоже не стал, если бы не думал, что селекция по рекламе качества генов играла значимую роль в эволюции разума. И о сенсорных смещениях, развлечениях и удовольствии я так не распространялся бы, если бы не верил, что, выбирая партнеров, наши предки – вернее, причуды их психики – предопределили наши сегодняшние психологические черты.

Позднее, когда мы доберемся до обсуждения конкретных человеческих атрибутов, таких как язык и творчество, я буду освещать их со всех трех позиций. Иногда биологи противопоставляют теории убегания, индикаторов приспособленности и сенсорного смещения так, будто это взаимоисключающие модели полового отбора. Споры о том, какая из теорий верна, в каком-то смысле были даже полезны: они способствовали возрождению теории полового отбора, – но сейчас, как мне кажется, в пользу каждой из теорий набралось достаточно аргументов, чтобы признать, что они описывают процессы, которые накладываются друг на друга. Иными словами, они описывают разные аспекты полового отбора, а не его конкурирующие модели. Все эти процессы реально происходят в природе.

Убегание точно происходит, потому что предпочтения к определенным украшениям и сами украшения действительно генетически связываются. Убегание помогает объяснить происхождение тех свойств человеческого разума, которые избыточны, необычны, привлекательны и бесполезны для выживания, а также ответить на вопрос, почему эти признаки появились в нашей линии, а у других крупных обезьян – нет. Убегание присуще половому отбору: оно либо происходит, либо только что закончилось, либо вот-вот начнется. Во многом именно убегание обеспечивает мощь, скорость и непредсказуемость полового отбора.

Брачные украшения действительно в ходе эволюции становятся дороже и зависимее от состояния, чтобы превратиться в качественные индикаторы приспособленности. Индикаторная теория объясняет, почему некоторые украшения сохраняются в длинной череде поколений, вместо того чтобы исчезнуть, как временный эффект убегания. Эта функция брачных украшений играет ключевую роль в определении направления полового отбора: она объясняет, почему животные, как правило, предпочитают большие хвосты маленьким, громкие призывы – шепоту, удобные территории – неудобным, победителей – неудачникам, здоровье – болезни, а интеллект – глупости.

В природе сенсорные смещения действительно влияют на то, в какую сторону с наибольшей вероятностью пойдет убегание, и на то, какие признаки вероятнее всего станут индикаторами приспособленности. Половой отбор в пользу развлекательности и доставления удовольствия объясняет, почему так часто украшения – например, человеческий разум – оказываются приятными и занимательными. Сенсорные смещения акцентируют роль ощущений, восприятия, познания и эмоций в половом отборе.

Как связаны украшения и индикаторы

В формировании любого признака, который развился в ходе полового отбора, участвовало, скорее всего, сразу несколько факторов: убегание, давление отбора в сторону рекламирования приспособленности и психологические предпочтения. По-видимому, большинство таких признаков служит одновременно и украшениями, и индикаторами. Одни элементы их дизайна развивались для предоставления труднофальсифици