Белая принцесса

Замок Шериф-Хаттон, Йоркшир

Осень, 1485 год

Как бы я хотела перестать видеть сны! Боже, как бы мне этого хотелось!

Я так устала; единственное, чего мне хочется, это хорошенько выспаться. Я бы, наверное, проспала целый день, с рассвета до наступления сумерек, которые с каждым днем все раньше окутывают землю, сменяясь ночным мраком. Весь день я только и думаю, как бы мне уснуть покрепче. Но приходит ночь, и я изо всех сил гоню от себя сон и стараюсь бодрствовать до утра.

Я иду в его тихие покои, окна которых закрыты ставнями, и смотрю на медленно догорающую свечу, которая постепенно начинает оплывать и гаснет в точно означенное время, хотя он-то никогда больше света не увидит. Каждый день в полдень слуги поджигают с помощью тонкой свечки очередную большую свечу; и на ней время медленно, час за часом, догорает дотла; впрочем, время теперь для него ничего не значит. Чувство времени совершенно утрачено им, погруженным в вечную тьму, в вечное безвременье, а вот на меня время давит так тяжко. Весь день я жду, когда медленно накатит серый вечер и колокол похоронным звоном известит, что пора идти к повечерию, и я пойду в часовню и помолюсь за спасение его души, хотя он никогда уж больше не услышит ни моего шепота, ни тихого монотонного голоса священника.

А потом мне можно лечь в постель. И я ложусь, но уснуть не решаюсь — слишком мучительны, невыносимы те сны, что тут же приходят ко мне. Мне снова снится он. Снова и снова он является мне во сне.

Весь день я стараюсь улыбаться; от этой улыбки лицо у меня застыло, как маска, — я улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь, показывая зубки, сияя глазами, и при этом чувствую, что кожа на лице натянута и вот-вот порвется, как истончившийся старый пергамент. Я стараюсь говорить звонким приятным голоском, я произношу какие-то ничего не значащие слова, а порой, когда требуется, даже пою. Но по ночам, упав головой на подушку, я словно тону в глубоких водах, словно проваливаюсь в бездонную пропасть, и подхватившие меня воды обретают полную власть надо мною, они увлекают меня за собой, я плыву по ним, точно русалка. И на мгновение меня охватывает глубочайшее облегчение: мне кажется, что мое горе способно раствориться в этих водах, и они унесут его прочь, как уносит любое горе река Лета, течение которой способно дать забвение, способно увлечь в пещеру снов. Увы, вот тут-то и возникают эти кошмарные видения.

Мне снится не его смерть; это был бы худший из кошмаров — видеть, как он сражается и погибает. Нет, мне никогда не снится та последняя битва;[1] я не вижу, как он в последний раз ринулся в атаку, целясь в самое сердце гвардии Генриха Тюдора. Не вижу, как он мечом прорубал себе путь среди врагов. Не вижу, как в сражение вступила кавалерия Томаса Стэнли, как Ричарда вышибли из седла, как он исчез под копытами вражеских коней, как ему отказала правая рука, как он, упав на землю под безжалостным натиском кавалерии, кричал: «Предательство! Предательство! Предательство!» И я не вижу, как Уильям Стэнли поднял с земли его корону и надел ее на голову другого человека.

Ничто из этого мне не снится, и я благодарю Господа хотя бы за эту милость. Я и без того в течение дня думаю только об этом, и от этих мыслей мне никуда не уйти. Страшные кровавые воспоминания преследуют меня весь день, заполняя мой ум и мою душу, однако же поступь моя по-прежнему легка, я веселым голосом веду беседы о том, какая неестественная для этого времени года стоит жара, и земля пересохла, и хорошего урожая в этом году не видать. А вот ночью мне становится совсем плохо, ибо мои ночные мысли и видения куда более яркие и болезненные; порой мне снится, что Ричард жив, что он обнимает меня, будит меня поцелуем, и мы гуляем в саду, и говорим о нашем будущем… Мне снится, что я беременна от него, и на моем округлившемся животе лежит его теплая рука, и он улыбается, счастливый, а я обещаю ему, что у нас непременно родится сын, наследник Йорков, который так ему нужен, который так необходим и всей Англии, и нам обоим. «Мы назовем его Артуром, — говорит он. — Мы назовем его Артуром во имя Артура из Камелота,[2] во имя Англии».

И боль, которую я испытываю, проснувшись и поняв, что все это мне снова лишь приснилось, становится день ото дня все мучительней. И я молю Господа, чтобы Он избавил меня от этих снов, дал мне силы перестать мечтать о несбыточном.

Моя дорогая и любимая доченька Элизабет!

Всей душою своей я с тобой, я молюсь за тебя, дорогое мое дитя, но именно теперь, впервые в твоей жизни, тебе придется сыграть ту важнейшую роль, ради которой ты и появилась на свет: роль королевы.

Наш новый король, Генрих Тюдор, повелевает тебе прибыть ко мне в Лондон, в Вестминстерский дворец, и привезти с собой твоих сестер и твоих кузенов.[3] Учти: он так и не отказался от помолвки с тобой! И я жду, что у этой помолвки будет продолжение.

Я понимаю, дорогая, что отнюдь не на это ты возлагала главные свои надежды, но Ричард, увы, мертв, и этот этап твоей жизни закончен. Генрих стал победителем, и теперь наша главная задача — сделать тебя его женой и королевой Англии.

И еще в одном тебе придется меня послушаться: ты должна непременно улыбаться и выглядеть веселой, как это и подобает невесте, приехавшей к своему жениху. Принцессе не пристало делиться своими переживаниями со всем светом. А ты рождена принцессой. И к тому же ты — наследница целой череды отважных и смелых женщин. Так что выше нос, моя дорогая, и улыбайся! Я очень жду тебя. И, конечно же, я тоже буду улыбаться.

Твоя любящая мать, Елизавета R.,[4] вдовствующая королева Англии.

Письмо это я прочла очень внимательно, ибо моя мать никогда ничего не говорит прямо, и буквально каждое ее слово отягощено несколькими слоями смысловых различий. Я легко могла себе представить, как страстно ей хочется, воспользовавшись очередной и столь удачной возможностью, добраться до английского трона. Это была поистине неукротимая женщина; мне доводилось видеть, как ее заставляли пасть очень низко, но никогда — даже в годы вдовства, когда страшное горе почти сводило ее с ума, — я не видела ее униженной и смиренной.

Я сразу же поняла, почему она требует, чтобы я непременно выглядела счастливой и постаралась забыть, что мой возлюбленный погиб и погребен невесть где,[5] а я теперь должна ковать будущее благополучие своей семьи и против воли вступить в брак с врагом, с тем, кто погубил моего любимого. Генрих Тюдор явился в Англию, всю жизнь проведя в ожидании и стремясь к этой цели, и выиграл решающее сражение при Босуорте, победил законного правителя Англии и моего любовника Ричарда, и теперь и я, и вся Англия стали как бы частью его военных трофеев. Если бы при Босуорте победил Ричард — а ведь никому и в голову прийти не могло, что победителем окажется не он! — я бы стала его любящей женой и королевой Англии. Но он пал под ударами предательских мечей; и предали его те, кто, собравшись под его знамена, присягали ему на верность, клялись биться за него до последнего; а мне теперь предстояло выйти замуж за Генриха и забыть те чудесные шестнадцать месяцев, в течение которых я была любовницей Ричарда и фактически королевой. Ричард был зеницей моего ока, я всем сердцем любила его, но он погиб, и мне действительно лучше постараться забыть о том, что в моей жизни были эти полтора года счастья.

Я читала письмо от матери, стоя в арке ворот огромного замка Шериф-Хаттон; дочитав, я повернулась и пошла внутрь; в большом зале было тепло и чуть пахло древесным дымом — там был затоплен центральный камин. Я скатала материно письмо в шарик и бросила в камин, прямо на пылающие поленья, проследив, чтобы оно сгорело дотла. Итак, все упоминания о моей любви к Ричарду и о его обещаниях, данных мне, должны быть уничтожены, как и это письмо. Мне следует тщательно хранить эту и другие тайны, особенно одну. Я с детства была весьма открытой и разговорчивой — ведь я, принцесса, выросла при дворе своего отца, где всегда царила свобода, куда стекались ученые, художники и артисты, где можно было думать о чем угодно, что угодно говорить и писать; но, разумеется, впоследствии, особенно после смерти отца, мне пришлось обрести все умения настоящих шпионов, и в первую очередь — умение хранить тайну.

Глаза мои невольно наполнились слезами, да и камин сильно дымил, но я понимала, что не имеет смысла плакать, а потому вытерла слезы и пошла искать детей. Просторное помещение в верхнем этаже западной башни служило им одновременно и классной, и игровой комнатой. Этим утром моя шестнадцатилетняя сестра Сесили занималась с младшими пением, и я, поднимаясь по каменной лестнице, слышала их голоса и звуки маленького барабана, на котором отбивали ритм. Когда я распахнула дверь, они на мгновение умолкли, а потом стали требовать, чтобы я непременно послушала то рондо, которое они только что сочинили. Анна, которой было десять, с раннего детства занималась пением с самыми лучшими учителями, а наша двенадцатилетняя кузина Маргарет, обладая чудесным слухом, легко подхватывала любую мелодию; у ее десятилетнего брата Эдварда был чистейший дискант, нежный, как флейта. Я с удовольствием послушала, как они поют, и даже похлопала в ладоши.

— А теперь я должна сообщить вам некие новости, — сказала я.

Мой кузен Эдвард Уорик, унаследовавший свой титул от деда, графа Уорика, «делателя королей», поднял над грифельной доской свою тяжелую голову[6] и с безнадежным видом спросил:

— Это не меня касается? Не Тедди?

— Нет, как раз и тебя, и твоей сестры Маргарет, и Сесили, и Анны. Эти новости касаются всех вас. Как вам известно, Генрих Тюдор выиграл сражение при Босуорте и теперь станет новым королем Англии.

Таковы королевские дети: все они сразу помрачнели, но были слишком хорошо воспитаны, так что не проронили ни словечка сожалений по поводу гибели их дяди Ричарда. Они лишь молча и терпеливо ждали, что я скажу дальше.

— Наш новый король Генрих обещал быть добрым правителем для своих верных подданных, — сказала я, презирая себя за то, что, как попугай, повторяю те слова, которые произнес сэр Роберт Уиллоубай, передавая мне материно письмо. — Он зовет всех нас, детей Дома Йорков, приехать к нему в Лондон.

— Ведь это же он станет королем, не так ли? — спокойно заметила Сесили.

— Конечно, он! Кто же еще? — Услышав ее вопрос, я, правда, слегка запнулась, но потом решила не морочить себе голову и попросту отложить пока более подробный ответ на него. — Разумеется, именно он и станет королем. В конце концов, ведь это же он завоевал английскую корону! А нам он собирается вернуть наше славное имя и признать нас принцессами Йоркскими.

Сесили обиженно надулась. За несколько месяцев до того, как король Ричард сел на коня и отправился на поле битвы близ Босуорта, он приказал ей выйти замуж за Ральфа Скроупа, человека совершенно не знатного, почти ничтожество. Он сделал это из опасений, что Генрих Тюдор вполне может выбрать Сесили в качестве своей второй невесты, если ему вдруг придет в голову от меня отказаться. Сесили — принцесса Йоркская, как и я, а потому брак с любой из нас давал определенные права на трон. Я лишилась расположения света, когда сплетники стали утверждать, что я любовница Ричарда, но затем свет до некоторой степени отвернулся и от Сесили, когда Ричард сознательно ее унизил, приговорив к браку с человеком, заведомо находившимся на куда более низкой ступени. Теперь моя сестра заявила, что по-настоящему Ральф Скроуп мужем ей так и не стал, а потому она и не воспринимает этот брак как состоявшийся, и наша мать непременно постарается этот брак аннулировать. Однако пока что все считали ее леди Скроуп, женой одного из потерпевших поражение йоркистов, и даже если мы получим обратно свои королевские титулы и снова станем принцессами, ей придется вспомнить и это новое имя, и то унижение, которое принес ей брак со Скроупом, хотя теперь никто и понятия не имел, где ее бывший супруг находится.

— А знаешь, Элизабет, это ведь мне следовало бы теперь стать королем, — сказал вдруг десятилетний Эдвард, дернув меня за рукав. — Ведь дядя Ричард назвал своим наследником именно меня, не так ли?

Я повернулась к нему.

— Нет, Тедди, — ласково пояснила я. — Королем ты стать никак не можешь. Это верно, ты сын Дома Йорков и дядя Ричард действительно однажды назвал тебя своим наследником; но теперь, когда он погиб, следующим королем станет Генрих Тюдор. — Я заметила, как дрогнул мой голос, когда я сказала «он погиб», и, переведя дыхание, начала снова: — Дядя Ричард умер, Эдвард. И ты это прекрасно знаешь, не так ли? Ты понимаешь, что нашего короля Ричарда больше нет? И теперь тебе никогда уже не быть его наследником?

Он посмотрел на меня так беспомощно, что мне показалось, будто он совсем ничего не понял; потом его большие ореховые глаза наполнились слезами, он отвернулся и, склонившись над грифельной доской, стал вновь старательно выписывать буквы греческого алфавита. Я некоторое время смотрела на его русую голову, думая о том, что это его немое, точно у животного, проявление горя в точности схоже с моим. Вот только мне приказано все время быть веселой, разговорчивой и каждому улыбаться, что я и делаю.

— Он никак не может это уразуметь, — еле слышно сказала Сесили, стараясь, чтобы ее не услышала Мэгги, сестра Эдварда. — Мы ему все это уже сто раз говорили, сто раз объясняли. Но он слишком упрям и ничему не желает верить.

Я быстро глянула на Мэгги, которая спокойно сидела рядом с братом, помогая ему правильно писать буквы, и подумала: а ведь и я, должно быть, столь же глупа и упряма, как Эдвард, поскольку тоже никак не могу поверить в реальность случившегося. Казалось, только что Ричард повел в наступление свое непобедимое войско, и уже в следующее мгновение нам принесли весть о том, что он потерпел поражение. А трое из самых близких его друзей, те, кому он больше всего доверял, его предали; они выжидали, сидя в седле, когда он бросился в безнадежную атаку, полетел навстречу собственной смерти; они спокойно наблюдали за этой смертельной схваткой, словно это обыкновенный турнир, на небе светит солнце, они — просто зрители, а он — рыцарь, надеющийся на победу; словно это всего лишь игра, которая может закончиться так и этак, а главный приз, несомненно, стоит подобных усилий.

Я покачала головой. Если я буду думать о том, как Ричард скакал один навстречу своим врагам, спрятав мою перчатку за нагрудной пластиной доспехов, ближе к сердцу, я непременно опять расплачусь, а моя мать велела мне улыбаться.

— Итак, мы едем в Лондон! — весело сказала я, словно была этому очень рада. — В королевский дворец! Мы снова будем жить все вместе в Вестминстере — вместе с нашей матушкой и нашими маленькими сестренками Кэтрин и Бриджет.

Дети герцога Кларенса, теперь оставшиеся сиротами, при этих словах снова посмотрели на меня; в глазах у них плескалась тревога.

— Но где будем жить мы с Тедди? — спросила Мэгги.

— Скорее всего, тоже вместе с нами, — бодро заявила я. — Я, во всяком случае, очень на это надеюсь.

— Ура! — обрадовалась Анна, а Мэгги принялась тихонько втолковывать Эдварду, что мы поедем в Лондон и он сможет проделать весь путь верхом на своем пони, как настоящий маленький рыцарь. Сесили, взяв меня за локоть, оттащила в сторонку и, не отпуская моей руки, принялась выспрашивать:

— А как же ты? Новый король все-таки собирается на тебе жениться? Неужели он сквозь пальцы посмотрит на то, что ты тут вытворяла с Ричардом? Неужели он готов забыть всю эту историю?

— Не знаю! — сердито сказала я и отняла у нее руку. — И потом, насколько известно, никто ничего с королем Ричардом «не вытворял». И уж ты-то, моя дорогая сестрица, в первую очередь не должна была бы заметить ничего предосудительного и уж тем более о чем-то таком болтать! Что же касается Генриха, то я не знаю, собирается он на мне жениться или нет, но именно это нам всем в первую очередь и нужно выяснить. Ответить на этот вопрос может только один человек: он сам. Или, возможно, двое: он и эта отвратительная старая карга, его мать, которая уверена, что может решить за него все на свете.

На Большой Северной Дороге[7]

Осень, 1485 год

Когда стоит мягкая приятная погода, столь часто свойственная сентябрю, путешествие на юг всегда доставляет особое удовольствие, так что я сказала нашему эскорту, что нам нет нужды никуда торопиться. Дни стояли солнечные, было почти жарко, так что мы делали совсем небольшие переходы, тем более что младшие дети ехали верхом на пони и просто не могли более трех часов подряд проводить в седле. Я тоже отправилась в путь верхом, причем в мужском седле; этого гнедого гунтера подарил мне Ричард, надеясь, что я всегда смогу ехать с ним рядом, и сейчас я была рада находиться в пути, в движении, рада, что мы наконец уехали из замка Шериф-Хаттон, принадлежавшего Ричарду, который мы с ним вместе когда-то мечтали превратить во дворец, способный соперничать с Гринвичем. Я была рада, что рассталась с чудесными садами, где мы с Ричардом когда-то гуляли; и с тем просторным залом, где мы с ним танцевали под аккомпанемент самых лучших музыкантов; и с той часовней, где он, взяв меня за руку, клятвенно пообещал, что мы поженимся, как только он вернется с поля брани. С каждым днем я все больше удалялась от этих памятных мест, но, увы, надежды на то, что я сумею расстаться и с воспоминаниями об этих местах, у меня не было. Я думала, что дорожная усталость одержит победу над моими мучительными сновидениями, однако они и наяву преследовали меня, и порой мне казалось, что я почти слышу, как они, точно призраки, легким галопом неустанно следуют за мной.

Мой кузен Эдвард был в восторге от этой поездки; он наслаждался свободой, которую дарила ему Большая Северная Дорога, с удовольствием общался с людьми, которые то и дело попадались нам на пути; ведь многим хотелось посмотреть, что осталось от королевского семейства Йорков. Каждый раз, как наш маленький отряд останавливался, чтобы передохнуть, сразу же, откуда ни возьмись, возникала толпа людей, которые благословляли нас, снимая шапки и кланяясь Эдварду, единственному оставшемуся в живых наследнику Дома Йорков, хотя Дом этот ныне и потерпел сокрушительное поражение. Многие уже слышали, что вскоре английский трон займет новый король — никому не известный уроженец Уэльса, чужак, незваным прибывший то ли из Бретани, то ли из Франции, то ли еще откуда-то из-за narrow seas.[8] Маленькому Тедди страшно нравилось делать вид, что он и есть будущий законный король, который направляется в Лондон для коронации. Он кланялся и махал рукой, снимал с головы шапочку и улыбался, когда люди, толкаясь, устремлялись из своих домов и лавок на центральную улицу какого-нибудь очередного маленького селения, через которое мы проезжали. Хоть я каждый день и твердила Эдварду, что мы едем на коронацию нового короля Генриха, он тут же забывал об этом, стоило кому-нибудь крикнуть: «За Уорика!»

Мэгги, его сестра, пришла ко мне вечером накануне нашего въезда в Лондон и спросила:

— Принцесса Елизавета, могу я поговорить с вами?

Я улыбнулась ей. Бедная маленькая Мэгги! Ее мать умерла в родах,[9] и девочке пришлось стать для новорожденного Тедди и матерью, и отцом, и хозяйкой в доме, хотя она сама еще не перестала носить короткие платьица. Ее отца, герцога Джорджа Кларенса, казнили в Тауэре по приказу моего отца и с одобрения моей матери, но Мэгги никогда не проявляла никаких признаков затаенной ненависти к нам. Хотя всегда носила на шее медальон с прядью волос своей матери, а на запястье браслет с серебряным амулетом в виде бочонка — в память об отце.[10] Всегда очень опасно находиться в непосредственной близости от трона; и Мэгги даже в свои двенадцать лет прекрасно это понимала. Дом Йорков вечно пожирал собственных детенышей, точно чересчур нервная кошка.

— В чем дело, Мэгги?

Ее лоб прорезали морщины — свидетельство тревоги.

— Мне страшно за Тедди.

Я молча ждала, зная, как она предана брату.

— Я не уверена, будет ли он в безопасности, — прибавила она.

— Почему? Что тебя так тревожит?

— Ведь Тедди — единственный мальчик в роду Йорков, точнее, единственный их наследник, — сказала Мэгги. — Разумеется, есть и другие Йорки, например, дети нашей тети Элизабет, герцогини Саффолк;[11] но Тедди — единственный оставшийся в живых наследник Йорков по мужской линии, ведь и ваш отец, король Эдуард, и мой отец, герцог Кларенс, и наш дядя, король Ричард, — все они теперь мертвы.

Я почувствовала, как при этих словах в душе моей затаенной болью отозвалась некая знакомая нота, словно я стала лютней, струны которой были натянуты болезненно туго.

— Да, — эхом повторила я, — да, все они теперь мертвы.

— И у троих сыновей Йорка не осталось в живых ни одного сына, кроме Эдварда. Он — единственный мальчик среди наследников нашего Дома.

Она неуверенно глянула на меня. Никто так и не знал толком, что именно случилось с моими братьями Эдуардом и Ричардом, которых в последний раз видели играющими на зеленой лужайке перед лондонским Тауэром или машущими рукой из окошка в Садовой башне. Наверняка никто ничего сказать не мог, но все считали, что мальчики убиты. А то, что было известно мне, я хранила в строжайшей тайне, хотя знала я, к сожалению, не так уж много.

— Прости меня, — неловко извинилась Мэгги, — я не хотела тебя огорчить…

— Ничего страшного, — бодро сказала я, хотя любой разговор о моих бесследно исчезнувших братьях причинял мне острую боль. — Неужели ты боишься, что Генрих Тюдор и твоего брата упрячет в Тауэр, как это сделал с моими братьями король Ричард? Неужели тебе кажется, что и наш Эдвард может никогда не выйти оттуда?

Мэгги нервно комкала подол своего платья и молчала.

— Я не уверена, что его вообще следовало везти в Лондон! — вдруг вырвалось у нее. — Возможно, мне следовало нанять корабль и уплыть на нем с Тедди к нашей тете Маргарет во Фландрию? Но я даже не знаю, как это делается. Да и денег, чтобы нанять судно, у меня нет. И я не представляю, кого я могла бы попросить мне помочь. Как ты думаешь, Элизабет, может быть, нам действительно следовало поступить именно так? Ведь если бы я увезла Тедди отсюда, тетя Маргарет наверняка стала бы о нем заботиться хотя бы во имя любви к Дому Йорков. Скажи, как нам лучше поступить? И не могла бы ты узнать, как можно нанять судно?

— Думаю, король Генрих не причинит Тедди вреда, — сказала я. — Во всяком случае, прямо сейчас он явно ничего против Тедди предпринимать не станет. Возможно, позже, когда почувствует, что уже утвердился в роли короля и трон под ним не шатается, а люди перестали следить за каждым его шагом и предсказывать, как он поступит дальше. В ближайшие несколько месяцев Генрих повсюду будет искать себе друзей. Сражение он выиграл, и теперь ему нужно завоевать королевство. Ведь недостаточно убить предыдущего правителя, нужно еще заручиться поддержкой народа и быть коронованным. Так что сейчас Генрих вряд ли рискнет оскорблять Дом Йорков и его приверженцев. Ему, бедняге, придется, возможно, даже жениться на мне, чтобы всем потрафить!

Мэгги улыбнулась и воскликнула:

— Ах, ты была бы такой очаровательной королевой, Элизабет! Ты такая красивая — настоящая королева! И я тогда была бы уверена, что Эдварду ничего не грозит. Ведь ты взяла бы его под свою опеку, верно? Ты стала бы о нем заботиться? Уж тебе-то отлично известно, что мой брат ни для кого не представляет опасности. И мы оба, разумеется, принесли бы присягу верности семейству Тюдоров. И всегда были бы верны тебе.

— Если я действительно когда-нибудь стану королевой, то непременно обеспечу безопасность Тедди, — пообещала ей я, думая о том, сколько жизней зависит от того, сумею ли я заставить Генриха уважать меня, свою будущую супругу. — А пока вы оба, по-моему, можете спокойно ехать вместе с нами в Лондон; уж в доме-то моей матери никому из нас никакая опасность не страшна. К тому же она подскажет, как нам быть дальше. У нее наверняка уже имеется свой план действий.

Мэгги колебалась. Ее мать и моя всегда относились друг к другу с некоторой враждебностью; а после смерти матери Мэгги девочку воспитывала Анна, жена короля Ричарда, которая ненавидела мою мать как смертельного врага.

— А твоя мать действительно станет о нас заботиться? — тихо спросила Мэгги. — Она действительно будет добра к Тедди? Нам всегда твердили, что она — враг нашей семьи.

— Ну, ни с тобой, ни с Эдвардом моя мать совершенно точно не ссорилась, — ободряющим тоном сказала я. — Вы ее племянница и племянник. И все мы из Дома Йорков. Конечно же, моя мать станет оберегать и защищать вас так же, как и нас, своих родных детей.

Мне удалось обнадежить Мэгги; я чувствовала, что она мне поверила, и я не стала напоминать ей, что моя мать больше жизни любила своих сыновей, Эдуарда и Ричарда, но сберечь их так и не сумела. И сегодня никто из нас не знал, куда исчезли мои младшие братья.

Вестминстерский дворец, Лондон

Осень, 1485 год

Наш приезд в Лондон не был отмечен радостной процессией; а если кто из ремесленников или рыночных торговок и замечал нас, детей короля Эдуарда Йорка, на узких улочках столицы и приветствовал радостными криками, стража тут же смыкалась вокруг нас, стараясь никого к нам не подпустить, пока мы не оказались во дворе Вестминстера и за нами не затворили тяжелые деревянные ворота. Было совершенно очевидно: новый король Генрих не потерпит никаких соперников, тем более тех, что пользуются особой любовью жителей огромного Лондона, который он называл своим. Моя мать уже ждала нас, стоя на ступенях крыльца; у нее за спиной виднелись огромные распахнутые двери; рядом с ней стояли мои маленькие сестренки, шестилетняя Кэтрин и четырехлетняя Бриджет, которых мать крепко держала за руки. Я поспешно и не слишком ловко соскочила с лошади и тут же оказалась в материнских объятиях; я с наслаждением вдыхала знакомый аромат розовой воды, исходивший от ее чудесных волос, а она ласково похлопывала меня по спине, как маленькую, и я вдруг, неожиданно для самой себя, разрыдалась, горько оплакивая гибель своего возлюбленного и крушение надежд на то будущее, которое собиралась строить с ним вместе.

— Тихо, тихо, успокойся, — мягко, но решительно потребовала моя мать. Затем она велела мне пройти внутрь и подождать ее, а сама стала здороваться с моими сестрами, с Мэгги и с Эдвардом. Вскоре они тоже шумной гурьбой ввалились в вестибюль; Бриджет пристроилась у матери на бедре, Кэтрин вцепилась в ее руку, а Сесили и Анна приплясывали вокруг. Мать смеялась и выглядела в эти минуты удивительно молодой и счастливой; во всяком случае, никак не на свои сорок восемь лет. Она была в изящном темно-синем платье с голубым кожаным поясом, красиво подчеркивавшим ее тонкую талию, а светлые волосы подобрала под синюю бархатную шапочку. Сопровождаемая возбужденными криками детей, она отвела нас в свои личные покои, уселась, усадила Бриджет к себе на колени и потребовала:

— Ну, теперь рассказывайте мне все! Неужели ты, Анна, действительно весь путь проделала верхом? Значит, ты делаешь большие успехи в верховой езде? Это прекрасно! А как ты, Эдвард, мой дорогой мальчик? Ты не устал? У тебя был хороший пони?

И тут все заговорили разом; Бриджет и Кэтрин, подпрыгивая, тоже пытались вставить словечко. Помалкивали только мы с Сесили, выжидая, когда несколько затихнет этот шум. Наконец мать, благодарно улыбнувшись нам обеим, предложила младшим детям засахаренные сливы и легкий эль, и они, удобно устроившись перед камином, принялись наслаждаться угощением, а она, поворачиваясь к нам, спросила:

— Ну, а вы-то как, мои старшенькие? Ты, Сесили, по-моему, еще подросла. Ей-богу, ты будешь такой же высокой, как я! А ты, Элизабет, дорогая моя, что-то чересчур бледная и худая. Хорошо ли ты спишь? Ты ведь сейчас не постишься, нет?

— Элизабет говорит, что совсем не уверена, захочет ли теперь Генрих на ней жениться! — моментально выпалила Сесили. — Но если он на ней не женится, что тогда будет со всеми нами? Что будет со мной?

— Конечно же, он на ней женится, — спокойно сказала моя мать. — То есть почти наверняка. Его мать уже говорила со мной. Они оба прекрасно понимают, что у нас слишком много друзей в парламенте и во всей стране, и вряд ли ему стоит оскорблять Дом Йорков расторжением помолвки. Да нет, он просто вынужден будет жениться на Элизабет. Обещание было дано почти год назад, и сейчас он в выборе отнюдь не свободен. Собственно, заключение этого брака с самого начала входило в его планы; это было частью его соглашения с теми, кто его поддерживал во время вторжения в Англию.

— Но разве он не сердит на Элизабет из-за короля Ричарда? — гнула свое упрямая Сесили. — Из-за тех отношений, что между ними существовали? Из-за того, как она себя вела?

Мать повернула к ней свое безмятежно-спокойное лицо и внимательно посмотрела в глаза моей сестре, буквально исходившей недоброжелательностью.

— Мне ничего не известно ни о каких особых отношениях между Элизабет и покойным узурпатором Ричардом, — сказала она, и я заранее знала, что именно так она и скажет. — Да и тебе об этом известно не больше, не так ли? А уж король Генрих и вовсе знать о таких вещах не обязан.

Сесили уже открыла рот, явно собираясь спорить, но сразу же снова его закрыла: одного холодного взгляда матери было достаточно, чтобы она умолкла.

— Королю Генриху пока что вообще крайне мало известно о том королевстве, которым он теперь владеет, — как ни в чем не бывало продолжала моя мать, — ведь он почти всю жизнь провел за морем. Но мы, конечно же, постараемся ему помочь и расскажем все, что ему знать необходимо.

— Но Элизабет и Ричард…

— А это как раз одна из тех вещей, которые ему знать совершенно не нужно.

— Ах так! Ну ладно! — сердито заявила Сесили. — Только это касается всех нас, а не одной Элизабет. Хоть она и ведет себя так, словно все остальные попросту не считаются. И наши кузены Уорики вечно спрашивают, не будет ли им грозить опасность — особенно Мэгги, которая страшно боится за своего драгоценного Эдварда. И кстати, как все-таки будет со мной? Кем мне считать себя? Замужней дамой или девицей на выданье?

Мать нахмурилась, услышав этот поток требований. Сесили так быстро вышла замуж — как раз перед тем роковым сражением, — что ее жених, не успев с ней даже в постель лечь, сразу отправился воевать. И вот теперь он где-то пропал, а Ричард, который, собственно, и устроил этот брак, мертв, так что все планы Сесили пошли прахом. Теперь и впрямь никто толком не знал, кем ее считать: то ли снова девушкой, то ли вдовой, то ли брошенной женой.

— Леди Маргарет возьмет Мэгги и Эдварда под свою опеку, — сказала моя мать. — И относительно тебя, Сесили, у нее также имеются кое-какие планы. Она в высшей степени доброжелательно отзывалась и о тебе, и о твоих сестрах.

— А что, теперь у нас королевским двором командует леди Маргарет? — тихо спросила я.

— Какие у нее насчет меня планы? — перебила меня Сесили, тут же потребовав разъяснений.

— Я расскажу тебе об этом позже, когда сама все окончательно выясню, — ответила ей мать и повернулась ко мне. — Во всяком случае, отныне леди Маргарет полагается прислуживать, преклонив колено, а ее следует называть «ваша милость», и кланяться ей нужно столь же почтительно, как самому королю.

Я презрительно поморщилась.

— Что ж, мы с ней расстались отнюдь не лучшими друзьями.

— Ничего, когда ты выйдешь замуж и станешь королевой, ей самой придется склоняться перед тобой в реверансе, — просто ответила мать. — И совершенно неважно, как она сейчас требует ее называть. И не имеет никакого значения, нравишься ты ей или нет. Ты в любом случае выходишь замуж за ее сына. — С этими словами мать повернулась к младшим детям и предложила: — Ну, идемте, я покажу вам ваши комнаты, хорошо?

— Разве мы будем жить не в наших обычных покоях? — не подумав, спросила я.

Мать улыбнулась, хотя эта улыбка и вышла несколько натянутой.

— Разумеется, нет. Мы больше не имеем права на королевские покои. Там теперь расположилась леди Маргарет Стэнли. И родня ее мужа, все эти многочисленные Стэнли, также разместилась в самых лучших покоях. Нам тоже выделены неплохие комнаты, но, так сказать, второго разряда. Тебя, например, поместили в прежнюю спальню леди Маргарет. Похоже, мы с ней теперь попросту поменялись местами.

— Леди Маргарет Стэнли заняла покои королевы? — переспросила я. — А ей не пришло в голову, что их в скором времени должна занять я?

— Пока что ты их занять все равно не можешь, — сказала мать. — Во всяком случае, до тех пор, пока не станешь женой Генриха и не будешь коронована. В настоящее время именно она является первой дамой королевского двора и очень заботится, чтобы всем это было ясно. Очевидно, она сама и приказала всем называть ее «миледи королева-мать».

— «Миледи королева-мать»? — повторила я. — Что за дурацкий титул?

— Да уж, — с усмешкой подтвердила моя мать. — Неплохо для моей бывшей фрейлины, которая к тому же весь прошлый год была отлучена от мужа и провела под домашним арестом по обвинению в предательстве! Нет, и впрямь неплохо, ты не находишь?

Итак, мы перебрались в «неплохие комнаты второго разряда» и стали ждать распоряжений короля Генриха относительно нашего пребывания в Вестминстере. Но он нас к себе не приглашал. Он держал свой двор в Сити, во дворце епископа Лондонского близ собора Святого Павла, и туда теперь устремлялись все, кто был способен притвориться сторонником Ланкастеров или же давним тайным приверженцем Тюдоров, и каждый из этих «приверженцев», испросив у короля аудиенции, требовал вознаграждения за свою верность. Мы же продолжали смиренно ждать приглашения и возможности быть представленными королю и его придворным, но король нам такого приглашения упорно не присылал.

Мать заказала для меня новые платья и высоченные головные уборы, делавшие меня еще выше ростом, а также новые туфельки, которые, выглядывая из-под подола платья, также должны были меня украшать. Я светловолосая, в мать, с такими же, как у нее, серыми глазами. А моя мать всегда славилась своей красотой; мало того, она была дочерью самой красивой пары в нашем королевстве; и теперь она со спокойным удовлетворением утверждала, что я тоже унаследовала эту фамильную красоту.

Все это время мать выглядела абсолютно безмятежной, однако мы хорошо знали, сколько сплетен ходит вокруг, и Сесили, наслушавшись всяких разговоров, твердила, что, может, мы и живем опять в королевском дворце, но здесь так же тихо и одиноко, как в убежище под аббатством. Я с ней не спорила, хотя, по-моему, она ошибалась. И довольно сильно. Она-то почти не помнила того убежища в аббатстве, а вот я помнила его очень хорошо; и для меня не было на свете ничего, ничего хуже той темноты и тишины, какая окружала нас там; ничего хуже того мучительного понимания, что выйти наружу нам нельзя, зато войти в твое убежище может кто угодно. Наше последнее пребывание в святом убежище растянулось на девять месяцев, и эти месяцы показались мне девятью годами; я думала, что так и зачахну там, лишенная солнечного света, а потом и умру. Но Сесили ничего этого толком не помнила и все продолжала повторять, что она, женщина замужняя, вообще не должна находиться с нами во дворце, а должна отправиться к своему супругу и воссоединиться с ним.

— А ты знаешь, где он? — спросила я. — Может, он давно уже во Францию сбежал.

— Ну и что? Зато я вышла замуж, как полагается, — с вызовом заявила она, — а не спала с чужим мужем! Я не какая-то блудница в пурпуре. И среди погибших мой муж, по крайней мере, не числится.

— Как же, все знают мистера Ральфа Скроупа из Апсола! — ядовитым тоном заметила я. — Твой муж — мистер Никто из Ниоткуда! Если ты сумеешь его отыскать — если он, конечно, остался в живых, — можешь преспокойно продолжать жить с ним, мне это совершенно безразлично. Разумеется, если ему разрешат взять тебя к себе. Вряд ли он сможет быть твоим мужем без королевского приказа.

Сесили презрительно вздернула плечи и отвернулась от меня.

— Ничего, обо мне сама миледи королева-мать позаботится! — заявила она, пытаясь защититься. — Все-таки я ее крестница, а она здесь самая главная, она сейчас всем при дворе распоряжается. И уж меня-то она, надеюсь, вспомнит.

Погода для этого времени года стояла какая-то совершенно необычная — слишком солнечная, слишком яркая; днем было по-настоящему жарко, а ночью чересчур влажно и душно, так что никто толком не мог спать. Никто, кроме меня, хотя меня по-прежнему преследовали мои проклятые видения. Весь день я была сонливой и каждый вечер, едва коснувшись подушки, буквально проваливалась в сон. И во сне ко мне являлся веселый Ричард и со смехом рассказывал, что сражение завершилось именно так, как он и предвидел, а значит, скоро мы с ним поженимся. Он брал меня за руки и целовал, а я все возражала, все говорила, что вот сейчас кто-нибудь войдет и скажет, что победил Генрих, а он в ответ называл меня дурочкой и своей маленькой дорогой глупышкой. И я просыпалась, веря, что все это правда, но почти сразу приходило дурное осознание того, что это был всего лишь сон; я озиралась, видела вокруг стены «лучших комнат второго разряда» и Сесили, спавшую со мной в одной постели, и понимала: мой любимый, мертвый и холодный, лежит в безвестной могиле, а его бывшие подданные, буквально вся страна, истекают потом на невиданной жаре.

Моя горничная — она родом из купеческой семьи, проживающей в Сити, — рассказывала мне, что в центральных кварталах столицы, где в домах жуткая скученность и теснота, свирепствует странная и страшная болезнь, и двое учеников ее отца уже заболели этой болезнью и умерли.

— Это чума? — спросила я, сразу же невольно шарахнувшись от нее. От чумы нет исцеления, и я боялась, что она невольно принесла эту заразу с собой; мне уже казалось, что горячий ветер чумы вот-вот повеет на меня и моих родных.

— Это хуже, чем чума! — воскликнула горничная. — С таким недугом у нас раньше ни один врач не встречался. Уилл, один из тех учеников моего отца, вдруг как-то за завтраком признался, что его все время знобит, а тело у него так ноет, словно он целую ночь мечом орудовал. Мой отец велел ему пойти к себе и прилечь; он послушался, лег в постель да вдруг как начнет потеть! В одно мгновение рубашка на нем насквозь промокла. Пот с него прямо-таки ручьями лился. Когда моя мать принесла ему котелок с элем, чтобы он мог утолить жажду, он пожаловался, что у него все тело горит и внутри у него тоже такой страшный жар, который ничем не охладить. Он сказал, что лучше ему, наверно, немного поспать, и действительно заснул, да так и не проснулся. А ведь он совсем молодой был, всего восемнадцать! Умер, не проболев и одного дня!

— А как выглядела его кожа? — спросила я. — Были у него нарывы?

— Никаких нарывов, никакой сыпи, — заверила меня горничная. — Я же говорю — никакая это не чума! Это какая-то новая болезнь, люди ее «потогонкой» называют. Все считают, что эта напасть обрушилась на нас с прибытием в Англию короля Генриха. Все так и говорят: мол, его правление началось со смерти, а значит, долго ему не продлиться. Это он с собой смерть принес! И теперь мы все умрем из-за его ненасытной жажды власти. Говорят, он явился в Лондон весь в поту и теперь жизни не пожалеет, чтобы сохранить за собой английский трон. Говорят, это он болезнь Тюдоров с собой принес. А еще говорят, будто наш нынешний король проклят. Смотрите, сейчас ведь осень, а жара стоит, как в середине лета! На такой жаре все мы до смерти потом изойдем.

— Ладно, ты теперь можешь домой идти, — несколько нервно велела я ей. — И вот что, Дженни: оставайся дома, пока не будешь полностью уверена, что и сама ты здорова, и все твои домашние тоже. Моя мать вряд ли захочет, чтобы ты нам прислуживала, пока у тебя в доме кто-то серьезно болен. Ты меня поняла? Не возвращайся во дворец, пока все твое семейство полностью от этой болезни не избавится. Отправляйся домой прямо сейчас и ни в коем случае не останавливайся и ни с кем не разговаривай, особенно с моими сестрами и кузенами.

— Но я же совершенно здорова! — запротестовала девушка. — И это очень быстрая болезнь. Если бы я заразилась, так наверняка уже успела бы умереть, я бы даже вам об этом недуге рассказать не успела бы. А раз я спокойно дошла от своего дома до дворца, значит, я вполне здорова.

— Ладно, все равно домой ступай, — повторила я. — Я пошлю за тобой, когда будет можно. — И, расставшись с нею, я тут же отправилась искать свою мать.

Но во дворце ее не оказалось. Не было ее ни в затемненных и пустых покоях с закрытыми ставнями, ни на прохладных тенистых дорожках парка. Я нашла ее в дальнем конце луга, раскинувшегося на берегу реки, рядом с деревянным причалом; она сидела на переносном деревянном стульчике и наслаждалась речным ветерком, что-то шептавшим над водой. В ответ ему слышался шелест волн, лизавших деревянные сваи и настил пристани.

— Здравствуй, моя девочка, — сказала она, когда я подошла ближе и опустилась перед ней на колени, чтобы она меня благословила. Затем я уселась на дощатый настил и свесила ноги вниз, глядя на собственное отражение в воде. Мне казалось, что я — водная богиня и живу в этой реке, ожидая, когда кто-нибудь освободит меня от заклятия, заставляющего меня вечно оставаться там, в глубине; мне не хотелось думать, что я просто засидевшаяся в девках принцесса, которую никто не хочет брать замуж.

— Ты слышала о новой болезни, что охватила уже весь Сити? — спросила я у матери.

— Да, конечно, — сказала она. — И король решил, что сейчас никак нельзя проводить коронацию, ибо любое скопление народа — это слишком большой риск, ведь среди толпы всегда могут оказаться больные люди. Генриху придется еще несколько недель побыть всего лишь завоевателем этой страны, а не ее коронованным правителем. Надо надеяться, эта странная эпидемия скоро закончится. Мать Генриха, леди Маргарет, возносит Господу какие-то особые молитвы; она просто вне себя из-за необходимости отложить коронацию. Ведь она была совершенно уверена, что сам Господь вознес ее сына на такую высоту. Зачем же он теперь насылает на него новые испытания в виде этой чумы?

Я удивленно вскинула на нее глаза и невольно прикрыла глаза рукой и прищурилась — так ярко пылал закат, так ослепительно сверкало золотистыми красками небо, суля и на завтра такой же неестественно жаркий денек.

— Мама, признайся: это твоих рук дело?

Она рассмеялась.

— Ты никак обвиняешь меня в колдовстве? Неужели ты думаешь, что это я прокляла население Лондона, наслав на него чумной ветер? Нет, милая, подобное не в моих силах. К тому же если б я и обладала таким могуществом, то никогда бы им не воспользовалась. Эта болезнь явилась сюда вместе с войском Генриха, ведь свою армию он собрал из самых отвратительных отбросов общества, из самых мерзких подонков, каких только можно было отыскать в христианском мире. Когда он вместе с этой армией вторгся на территорию нашей несчастной страны, его наемники из самых мрачных и грязных тюрем Франции принесли с собой и этот страшный недуг. Так что никакая это не магия. Эта болезнь сперва дала о себе знать в Уэльсе, где они высадились, а затем перекинулась на лондонцев — она следует по пятам за этим войском наемников и отнюдь не благодаря магии, а благодаря той грязи, которую они за собой оставляют, и тем несчастным женщинам, которых они насилуют по дороге. Армия Генриха по большей части состоит из уголовников, много лет проведших в тюрьме, они-то и распространяют в нашей стране эту заразу, хотя многим этот неведомый недуг кажется неким знаком свыше, направленным против нового короля.

— А что, если это и то, и другое? — спросила я. — И болезнь, и знак свыше?

— Да, это, несомненно, так и есть, — кивнула мать. — Говорят, что король, чье правление началось с вызванного тяжкими усилиями пота, будет и впредь вынужден изо всех сил трудиться, чтобы удержать завоеванный трон. Болезнь, принесенная Генрихом, убивает его друзей и сторонников, как если бы она была неким тайным оружием, направленным против него и тех, кто его поддерживает. Сейчас, в дни своего триумфа, он уже потерял больше союзников, чем терял на поле брани. Это было бы смешно, когда бы не было так… горько.

— И что это означает для нас? — спросила я.

Она посмотрела куда-то вдаль, вверх по течению реки, словно вода могла принести ей оттуда некий ответ прямо к причалу, с которого свисали мои болтающиеся в воздухе ноги.

— Я пока еще не совсем это поняла, — задумчиво промолвила она, — так что дать тебе точный ответ не могу. Но если Генриху суждено и самому подхватить эту болезнь и умереть, то люди наверняка сочтут это судом Божьим над узурпатором, а потом станут искать наследника Йорков, дабы посадить его на трон.

— А есть ли у нас такой наследник? — спросила я, и тихий голос мой был едва слышен среди плеска воды. — Есть ли у нас настоящий наследник Йорков?

— Конечно: Эдвард Уорик.

Я помолчала, колеблясь, потом все же решилась осторожно спросить.

— Разве у нас нет другого наследника? Более близкого по родству?

Мать, по-прежнему не глядя на меня, незаметно кивнула.

— Неужели мой младший брат Ричард все-таки жив? — задохнулась я.

И снова она лишь молча кивнула, словно даже ветру не решалась доверить ни одного словечка.

— Значит, тебе все-таки удалось его спасти, мама? Он в безопасности? Ты в этом уверена? Он жив? Он в Англии?

Она покачала головой. Потом все же сказала:

— Я давно не имею о нем никаких вестей. Так что ничего не могу сказать наверняка. И уж, конечно, ничего не могу рассказать тебе. Но мы должны по-прежнему молиться за двух сыновей Йорка, за принца Эдуарда и за принца Ричарда, ибо они по-прежнему считаются бесследно пропавшими, и никто пока что не смог нам объяснить, что же с ними сталось в действительности. — Она улыбнулась мне. — И лучше мне не говорить тебе о том, какие надежды еще живы в моей душе, — мягко сказала она. — Кто знает, что принесет нам будущее? Если Генрих Тюдор вдруг умрет…

— А не можешь ли ты пожелать, чтобы он умер? — шепотом спросила я. — Не можешь ли ты сделать так, чтобы и он умер от той болезни, которую принес с собой?

Мать отвернулась, словно прислушиваясь к тому, что говорит ей река.

— Если это он убил моего сына, то он уже и так проклят мною, — ровным тоном промолвила она. — Ты же вместе со мной проклинала убийцу, помнишь? Помнишь, как мы попросили богиню Мелюзину,[12] нашу мать-прародительницу, отомстить за нас. Ты помнишь, что мы тогда сказали?

— Точных слов не помню. Помню только ту ночь.

В ту ночь нас с матерью терзали горе и страх; мы уже долгое время прятались в святом убежище, как в тюрьме, и той ночью мой дядя Ричард пришел и сказал матери, что оба ее сына, Эдуард и Ричард, мои любимые братья, исчезли из своих покоев в Тауэре. И той же ночью мы с матерью написали на листке бумаги страшное проклятие, свернули из этого листка кораблик, подожгли его и пустили плыть по реке, а потом смотрели, как он уплывал от нас, догорая на воде.

— Нет, я в точности не помню, что мы тогда говорили, — снова сказала я.

Но она-то помнила! Она помнила каждое слово этого проклятия, самого страшного из всех, какие ей доводилось применять в жизни. Она и сейчас помнила наизусть все то, что тогда написала на листке.

— Мы написали: «Узнай также, о Мелюзина, что ни один суд не сумеет вынести справедливый приговор тому, кто причинил нашей семье столько зла. И мы просим тебя, великая наша праматерь, помоги нам! Мы опускаем в темные глубины твоих вод это письмо с нашим проклятием: кто бы ни был тот, кто отнял у нас сына и наследника, пусть он будет наказан тем, что лишится своего сына и наследника, который у него есть или же еще только должен родиться».[13]

Мать отвернулась от реки и уставилась прямо на меня; темные зрачки ее серых глаз как-то неестественно расширились.

— Ну что, вспомнила? Ведь все происходило на берегу этой самой реки!

Я кивнула, и мать продолжила:

— А еще там было сказано так: «Нашего мальчика забрали у нас, прежде чем он успел вырасти и стать королем — хотя для этого он и был рожден. Отними же сына у того, кто убил нашего мальчика! Пусть и его сын не станет взрослым, пусть и он не успеет вступить в права наследства, а если он уже вырос, отними сына и у него, лиши убийцу его внука, и тогда мы поймем: наше проклятие действует, и возмездие настигло того, кто забрал у нас сына и брата».

Меня охватила дрожь; я словно погрузилась в некий магический транс, сотканный моей матерью и окутавший все вокруг; ее тихие слова падали на поверхность реки, точно капли дождя.

— Мы прокляли его сына и внука, — прошептала я.

— Убийца этого заслуживает, — резко заявила моя мать. — И когда его сын и внук умрут, когда у него не останется никого, кроме дочерей, тогда мы будем точно знать, что именно он и есть убийца нашего мальчика, сына богини Мелюзины, и месть наша будет исполнена.

— Боже мой, мама, какой ужасный поступок мы совершили! — сказала я несколько неуверенным тоном. — Какое страшное проклятие падет на чьих-то невинных наследников! Страшно — желать смерти двум невинным мальчикам.

— Да, — спокойно согласилась моя мать. — Это страшно. Но мы поступили так только потому, что кто-то другой сделал то же самое с нами. И этот «кто-то» познает всю мою боль, когда умрет его сын, а потом и его внук, когда из наследников у него останется лишь одна дочь.

Люди всегда шептались, что моя мать занимается колдовством, а ее мать даже как-то предстала перед судом и была сочтена виновной в использовании черной магии. Я понимала: только она сама знает, сколь сильна ее вера в магию, только ей одной известно, на что она способна. В детстве я собственными глазами видела, как она призывала бурю и проливные дожди, после которых вода в реке поднялась настолько, что буквально смыла с земли армию герцога Букингема и примкнувших к нему мятежников. Тогда мне казалось, что матери, чтобы вызвать дождь или бурю, достаточно всего лишь свистнуть. Кроме того, она сама мне рассказывала, как однажды холодной ночью сделала так, что выдохнутый ею воздух, слетевший с губ в виде маленького облачка, превратился в огромные валы густого тумана, скрывшие от врага армию моего отца и окутавшие его воинов, точно саваном; а затем они подобно молнии из грозовой тучи вынырнули из этого тумана и ринулись с вершины холма на противника, захватив его врасплох и наголову его разгромив. Мало того, моему отцу помогал еще и штормовой ветер, дувший навстречу вражескому войску.[14]

Многие верили, что моя мать обладает сверхъестественным могуществом, поскольку ее мать, Жакетта Риверс, принадлежала королевской семье Бургундии,[15] среди предков которой, по преданию, была сама водная богиня, волшебница Мелюзина. Я и сама не раз убеждалась, что женщины из нашей семьи совершенно определенно слышат пение Мелюзины, когда умирает кто-то из ее «детей». Мне тоже доводилось слышать ее пение, и я этих звуков никогда не забуду. Ее голос звучал как некий холодный и нежный зов несколько ночей подряд, и после этого мой брат никогда уж больше не выбегал поиграть на зеленой лужайке перед Тауэром, и из окна башни навсегда исчезло его бледное личико, и вскоре мы оплакали его, как оплакивают покойника.

На самом деле, по-моему, даже сама моя мать толком не знала пределов своего могущества и того, сколь часто ей может просто способствовать удача, даже если утверждала, что случившееся «волшебство» — наверняка дело ее рук. Она, безусловно, пользовалась своей невероятной удачливостью и называла это магией. Хотя в детстве я действительно считала ее волшебным существом, феей или колдуньей, которая способна в случае необходимости призвать на помощь хоть все реки Англии; но теперь, когда я думаю о том, какой крах в итоге потерпела наша семья — когда после смерти отца мы пали буквально на самое дно, а моя мать лишилась сына и наследника, — я прихожу к такому выводу: если моя мать и впрямь пытается порой колдовать, надеясь на помощь магических сил, то это у нее не слишком хорошо получается.

Так что меня совсем не удивляло, когда Генрих продолжал оставаться здоровым и явно не думал умирать, хотя от той болезни, которую он принес в Англию, в течение всего лишь одного месяца умерли сперва лорд-мэр Лондона, затем его наспех избранный преемник, а затем еще шесть олдерменов. Говорили, что в Сити покойник почти в каждом доме; телеги с трупами каждую ночь громыхали по улицам города, в точности как во времена бушевавшей в Европе «черной смерти»,[16] только на этот раз «чума», похоже, пришла еще более страшная.

Но с наступлением осенних холодов страшная болезнь, прозванная в народе «потогонкой», пошла на спад; однако Дженни, моя горничная, так и не вернулась ко мне; я, послав за нею, узнала, что она умерла, как и все ее родные, причем буквально в течение нескольких часов — в промежуток между хвалитнами и повечерием. Никому раньше не приходилось сталкиваться с недугом, способным так быстро привести человека к смерти, и люди шептались, что все это вина нового короля, чье правление началось с нескончаемой процессии похоронных дрог. Лишь в конце октября Генрих решил, что обстановка стала достаточно безопасной и теперь можно собрать в Вестминстерском аббатстве лордов и джентри для проведения коронации.

Два герольда, несущих знамя с гербом Бофоров, и дюжина гвардейцев, на плащах которых красовался герб Стэнли, постучались в главные ворота дворца, дабы сообщить, что леди Маргарет Стэнли намерена завтра почтить меня своим визитом. Моя мать, услышав эту новость, милостиво кивнула и сказала очень тихо — подчеркивая наше высокое происхождение, в связи с которым нам никогда не следовало повышать голос, — что мы будем очень рады видеть ее милость.

Как только за посланцами леди Маргарет закрылась дверь, мы тут же принялись лихорадочно обсуждать, какое платье мне надеть.

— Темно-зеленое, — сказала моя мать. — Лучше всего темно-зеленое.

Собственно, это был единственно безопасный цвет. Темно-синий — это цвет королевского траура, и мне ни в коем случае нельзя было показываться в синем, чтобы леди Маргарет не подумала, что я оплакиваю своего любовника, прежнего законного короля Англии. Темно-красный — это цвет мученичества; однако платья такого цвета — и это в высшей степени противоестественно — отчего-то очень любят носить шлюхи, ибо этот цвет идеально оттеняет белизну кожи. Разумеется, ни той, ни другой ассоциации ни в коем случае не должно было возникнуть у строгой леди Маргарет при виде будущей невестки. Она не должна была заподозрить, что брак с ее сыном — истинное мучение для меня; ей также следовало забыть все те сплетни о моей любовной связи с королем Ричардом, которые наверняка достигали ее ушей. Темно-желтый был бы вполне уместен — но кто, скажите на милость, способен достаточно хорошо выглядеть в желтом? Пурпурный я не люблю, и потом, это, по-моему, слишком царственный цвет для скромной девушки, которая еще только надеется выйти замуж за короля. В общем, темно-зеленый — и никаких гвоздей! А поскольку зеленый — это еще и цвет Тюдоров, он будет хорош во всех отношениях.

— Но у меня нет темно-зеленого платья! — воскликнула я. — И у нас не хватит времени, чтобы его раздобыть.

— Ну а мне что надеть? — тут же возмутилась Сесили. — Мне что, выйти в старом платье? Или вообще не выходить? Может, одна Элизабет ей навстречу выйдет, а мы все попрячемся? Или вы хотите, чтобы я на весь день в постель улеглась?

— В твоем присутствии, разумеется, никакой необходимости не будет, — довольно резко ответила ей мать. — Но леди Маргарет — твоя крестная, так что ты наденешь голубое платье, а Элизабет наденет твое зеленое, и ты очень постараешься — ты очень постараешься, Сесили! — во время визита миледи быть крайне любезной со своей сестрой. Никому не доставляют удовольствия девицы со склочным характером, да и я не потерплю ничего подобного.

Сесили слова матери явно привели в бешенство, однако она смолчала, покорно направилась к своему сундуку, достала оттуда новое зеленое платье, встряхнула его и подала мне.

— Надень и зайди ко мне, — велела мне мать. — Подол придется немного отпустить.

Одетая в зеленое платье, заново подшитое и отделанное по подолу тонкой золотистой каймой, я ждала в материной гостиной появления леди Маргарет. Она прибыла на королевском барке, который теперь находился в полном ее распоряжении; барабанщик лихо отбивал ритм гребцам; знамена Тюдоров ярко трепетали на ветру, водруженные на корме и на носу. Затем на дорожках послышался хруст гравия под ногами ее свиты, а через минуту они уже протопали под окном и загрохотали подкованными металлом сапогами по каменным плитам двора. Перед леди Маргарет распахнули высокие двойные двери, и она с достоинством проследовала через вестибюль в гостиную.

Моя мать и мы с сестрами встали и поклонились ей, как равные. Трудно было решить, какой глубины реверанс тут подошел бы лучше всего. Мы сделали реверанс, так сказать, средней глубины, и леди Маргарет тоже присела не слишком глубоко, кивнув нам головой в знак приветствия. Хотя моя мать теперь звалась всего лишь леди Грей,[17] она была коронована как королева Англии, и в те времена леди Маргарет была ее фрейлиной. И хотя теперь леди Маргарет пользовалась королевским барком, но сын ее пока что коронован не был. И хотя теперь она называла себя «миледи королева-мать», настоящая корона Англии пока что голову Генриха не украшала. Ему удалось присвоить себе лишь ту маленькую коронку, почти браслет, которую Ричард обычно надевал поверх своего боевого шлема, а процедура коронации ему еще только предстояла.

Я быстро зажмурилась, вспомнив о маленькой золотой короне, которую Ричард носил на шлеме, и передо мной возникли его улыбающиеся карие глаза, весело смотревшие на меня сквозь щель забрала…

— Я желала бы побеседовать с мистрис[18] Элизабет наедине, — сказала леди Маргарет, обращаясь к моей матери и не потрудившись прежде произнести хоть одно словечко приветствия.

— Ее милость принцесса Элизабет Йоркская проводит вас в мои личные покои, — как ни в чем не бывало сказала моя мать.

Я шла впереди миледи и прямо-таки чувствовала, как она сверлит взглядом мою спину. Я вдруг стала остро ощущать собственное тело, и мне уже казалось, что при ходьбе я слишком раскачиваю бедрами или потряхиваю головой. Открыв дверь, я вошла в личные апартаменты моей матери и повернулась лицом к леди Маргарет, которая без приглашения уже усаживалась в огромное кресло.

— Вы тоже можете сесть, — милостиво разрешила она, и я, устроившись на стуле напротив нее, стала ждать, что она скажет еще. Чувствуя, как пересохло горло, я нервно сглотнула, надеясь, что она этого не заметит.

Она продолжала молча разглядывать меня с ног до головы, словно я была просительницей, добивавшейся должности в ее доме, затем медленно улыбнулась и сказала:

— Вам повезло с внешностью. Ваша мать всегда была красавицей, а вы очень на нее похожи: светловолосая, гибкая, кожа как лепесток розы и эти чудесные волосы, отливающие одновременно и золотом, и бронзой. У вас, несомненно, будут красивые дети. Полагаю, вы все еще гордитесь своей внешностью? И по-прежнему тщеславны?

Я ничего ей не ответила, и она, откашлявшись, вдруг вспомнила о причине своего визита.

— Я прибыла, чтобы по-дружески побеседовать с вами наедине, — сказала она. — Мы ведь расстались, когда наши отношения оставляли желать много лучшего, не так ли?

Мы тогда разругались, точно две разъяренные торговки рыбой, но я-то была уверена, что мой возлюбленный, Ричард, убьет ее сына и сделает меня королевой Англии. Но оказалось, что это ее сын вышел из того сражения победителем и убил моего любовника, и теперь моя судьба была полностью в ее белых, щедро украшенных кольцами руках.

— Мне очень жаль, что мы так расстались, — сказала я с незамысловатой неискренностью.

— Мне тоже, — сказала она, и это меня удивило. — Ведь мне предстоит стать вашей свекровью, Элизабет. Мой сын женится на вас, несмотря ни на что.

Внезапно при словах «несмотря ни на что» меня охватил гнев, хоть я и сознавала, что это не имеет абсолютно никакого смысла. Надо было смириться, ведь мы потерпели поражение, и мои надежды на счастье, на возможность стать королевой Англии, любимой своим народом, были растоптаны мощными копытами кавалерии Томаса Стэнли, мужа леди Маргарет.

Я склонила голову и тихо промолвила:

— Благодарю вас.

— Я стану тебе хорошей матерью, дитя мое, — с почти искренней нежностью продолжала леди Маргарет. — И ты, узнав меня поближе, поймешь, что во мне немало любви, что я готова ею поделиться; кроме того, у меня есть еще один истинный талант: я умею хранить верность. Я твердо намерена исполнить волю Господа, ибо уверена, что сам Господь выбрал тебя на роль моей снохи, жены моего сына, и… — тут ее голос затих, превратившись в восторженный шепот при одной лишь мысли о том, какую роль я могу сыграть в предсказанном свыше возникновении королевской династии Тюдоров, — …матери моего внука.

Я снова склонила голову в знак признательности, а когда подняла глаза, то увидела, что ее лицо прямо-таки сияет вдохновением.

— Еще девочкой, в общем-то, совсем ребенком,[19] я была призвана Им, дабы произвести на свет моего Генри, — прошептала она, словно молясь. — Я думала, что умру в родах, я была уверена, что эти невыносимые мучения убьют меня. Но потом поняла: если я выживу, то моему мальчику и мне суждено великое будущее, величайшее из всех возможных. Мой сын станет королем Англии, и я возведу его на трон…

Было что-то очень трогательное в ее непосредственном восхищении собственной ролью, якобы предначертанной ей свыше; это святое восхищение показалось мне родственным тому пылу, с каким относятся к своему призванию монахини.

— Я знала, — продолжала она, — знала, что ему предстоит стать королем. И когда я встретилась с тобой, то сразу поняла: именно ты предназначена для того, чтобы родить ему сына. — Она вперила в меня напряженный взгляд. — Вот почему я была так строга с тобой, вот почему так рассердилась, увидев, что ты отклоняешься от предначертанного тебе пути. Мне было невыносимо больно, когда ты, упав столь низко, отреклась от своей высокой судьбы и своего истинного призвания.

— Вы полагаете, что у меня есть призвание? — прошептала я, потрясенная невероятной убедительностью ее речей.

— Ты призвана стать матерью следующего короля Англии, — провозгласила она. — Короля Алой и Белой розы, и эта роза будет наконец лишена шипов. У тебя родится сын, и мы назовем его Артур Английский. — Она взяла меня за руки. — Такова твоя судьба, дочь моя, и я помогу тебе ее исполнить.

— Артур? — с изумлением повторила я. Именно Артуром мы с Ричардом хотели назвать сына, которого я должна была ему родить.

— Да, я мечтаю назвать его Артуром, — сказала леди Маргарет.

И мы с Ричардом тоже мечтали об этом. И когда миледи взяла меня за руки, я не отняла их у нее, я позволила ей это, а она с искренним волнением сказала:

— Господь свел нас вместе, Господь привел тебя ко мне, и ты родишь мне внука. Ты принесешь в Англию мир, ты сама станешь воплощением этого мира; ты положишь конец этой бесконечной «войне кузенов»,[20] Элизабет; ты станешь миротворицей, и сам Господь назовет тебя благословенной!

И я, потрясенная ее способностью к предвидению, позволила ей и дальше сжимать мои руки, чувствуя, что невольно соглашаюсь с нею.

Я так и не рассказала матери об этом разговоре с миледи. Мать только удивленно поднимала бровь, наталкиваясь на мою скрытность, но расспрашивать меня не пыталась.

— Во всяком случае, миледи ведь не сказала ничего, свидетельствующего о том, что она изменила свое отношение к вашей помолвке? — спросила она.

— Напротив, она заверила меня, что свадьба непременно состоится. Причем в ближайшее время. И обещала стать моим другом.

И мать, скрывая улыбку, заметила:

— Как это мило, что миледи оказывает тебе такую поддержку.

Теперь мы уже с некоторой уверенностью ждали, что в скором времени нас пригласят на коронацию и предложат отправиться в королевскую гардеробную, чтобы мы могли подобрать себе соответствующие туалеты. Сесили особенно отчаянно туда стремилась; ей хотелось заполучить новые платья и во всем великолепии показаться при дворе. Ведь теперь все мы, пять принцесс Йоркских — после отмены Генрихом парламентского акта, согласно которому мы были названы бастардами, а брак наших родителей определен как «отвратительный пример двоеженства», — снова обрели полное право носить мех горностая и корону. И коронация Генриха должна была впервые после долгого перерыва и смерти Ричарда дать нам возможность вновь предстать перед светом в нашем истинном, горделивом обличье.

Я была уверена, что все мы должны непременно присутствовать на коронации, однако никаких приглашений мы так и не получали. Мне казалось, что Генриху захочется, чтобы его будущая жена видела, как на голову ему возлагают корону, как он берет в руки скипетр. Даже если он и не горит желанием как следует рассмотреть свою невесту, думала я, ему, наверное, будет приятно продемонстрировать свою победу над ближайшими родственниками поверженного им короля. Нет, он наверняка захочет, чтобы я видела момент его наивысшей славы!

Я чувствовала себя скорее кем-то вроде спящей царевны из волшебной сказки, чем женщиной, обещанной в жены новому королю Англии. Я, возможно, и жила в королевском дворце, мало того, в лучших покоях этого дворца (пусть и «второго разряда»); со мной, возможно, и обращались в высшей степени учтиво (пусть и не преклоняя колено, как это полагается делать перед членами королевской семьи). Но жила я тихо и скромно, не имея ни своего двора, ни обычной толпы друзей, просителей и льстецов, не встречаясь с королем: принцесса без короны, невеста без жениха, помолвленная, но не знающая дня своей свадьбы.

Господь свидетель, некогда всем было хорошо известно, что я — невеста Генриха. Будучи всего лишь претендентом на трон и пребывая в ссылке, он поклялся в соборе Ренна, что является королем Англии и я — его невеста. Но тогда он еще только готовил свою армию к вторжению и отчаянно нуждался в поддержке — и Йорков, и всех йоркистов. Теперь же, выиграв битву за трон и отослав прочь свою армию наемников, он, возможно, хотел бы освободиться от своего обещания — как освобождаются от оружия, в конкретный момент бывшего необходимым, но теперь совсем ненужного.

Моя мать позаботилась о том, чтобы всем нам сшили новые платья; и теперь мы, пять принцесс Йоркских, были изысканно одеты, вот только пойти нам было некуда. Никто нас никогда не навещал, к нам обращались не «ваша милость», как полагается обращаться к принцессам, а просто «госпожа», как если бы мы были бастардами, плодом незаконного брака короля-двоеженца, а наша мать была не вдовствующей королевой, а вдовой какого-то провинциального сквайра. Собственно, участь всех нас была ничуть не лучше, чем участь Сесили, брак которой теперь считался аннулированным, так что у нее не стало ни мужа, ни каких-либо конкретных женихов. Она перестала быть леди Скроуп, но больше ничьей женой так и не стала. В настоящий момент все мы считались девушками без имени, без семьи, без определенности. А у таких девушек нет будущего.

Я, правда, предполагала, что меня восстановят в правах принцессы и вернут мое состояние, как только я выйду замуж и пройду обряд коронации — все это, думала я, произойдет, возможно, во время одной и той же пышной церемонии, когда я буду идти рука об руку с Генрихом, моим мужем. Однако затянувшееся молчание свидетельствовало о том, что Генрих отнюдь не рвется поскорее вступить со мной в брак.

Насчет посещения нами королевского гардероба также никаких распоряжений не поступало; никто нас туда не приглашал и не предлагал выбрать себе наряды для коронационной процессии. Не появлялся у нас и королевский церемониймейстер с предложением обучить нас какому-нибудь особенному танцу для выступления во время праздничного обеда. Казалось, все швеи и камеристки Лондона день и ночь трудятся над платьями и головными уборами — но, увы, все это предназначалось не для нас. Никого не посылали к нам и из служб королевского камергера, чтобы сообщить нам распорядок грядущих торжеств. Нас не пригласили в лондонский Тауэр накануне церемонии, как это следовало бы сделать согласно традиции. Для нас не заказали никаких лошадей, чтобы мы могли доехать из Тауэра до Вестминстерского аббатства; никаких распоряжений не поступило и относительно того, как нам следует вести себя в день коронации. Генрих даже никаких подарков мне не прислал, как это обычно делает жених накануне свадьбы. Не получали мы вестей и от его матери. Вместо суматохи, связанной с бурной подготовкой к важному событию, и груды противоречащих друг другу приказов и пожеланий, исходящих от нового короля, страшно заинтересованного в том, чтобы выглядеть достойно, и от его придворных, во дворце словно воцарилось выжидательное молчание, с каждым днем становившееся все более заметным.

— Нас явно не собираются приглашать на коронацию, — ровным тоном заметила я, когда мы с матерью остались одни. Она зашла ко мне в спальню, которую я делила с Сесили, чтобы пожелать мне спокойной ночи. — По-моему, это совершенно очевидно, тебе не кажется?

Она покачала головой.

— Да, теперь уже вряд ли нас туда пригласят.

— Но как он может так поступать? Как может не пригласить на коронацию собственную невесту?

Мать медленно встала, подошла к окну и, выглянув наружу, долго смотрела в темное ночное небо, где светила серебристая луна; потом она сухо заметила:

— По-моему, им просто не хочется видеть рядом с троном — причем в самой непосредственной от него близости — такое количество Йорков.

— Но почему?

Она затворила ставни и заперла их на засов, словно отрезая от себя серебристый лунный свет, который окутывал ее каким-то неземным сиянием.

— А вот почему — я наверняка ответить не сумею, — сказала она. — Впрочем, я предполагаю, что на месте матери Генриха и я вряд ли захотела бы, чтобы мой сын, претендент на трон, узурпатор, король только по праву победы в сражении, получил бы корону одновременно с настоящей принцессой, дочерью всеми любимого короля, которая и сама является всеобщей любимицей и красавицей. Даже не принимая в расчет более существенные проблемы, я могу сказать, что подобная ситуация и мне бы пришлась попросту не по вкусу.

— Но при чем здесь моя красота? И что такого особенного во внешности Генриха? — спросила я.

— В том-то и дело, что ничего. Его внешность в высшей степени заурядна. Как, впрочем, и сам он. — Этим словом моя мать припечатала его, точно проклятьем. — Да, он в высшей степени зауряден.

Постепенно всем нам — даже Сесили, которая до самого последнего дня страстно на что-то надеялась, — стало ясно, что новый король отправится на коронацию в одиночестве, что он не хочет, чтобы рядом с ним перед алтарем оказалась девушка, не только чрезвычайно красивая и отвлекающая внимание присутствующих от него самого, но и настоящая принцесса, имеющая поистине королевское происхождение.[21] Вряд ли он пожелает также, чтобы мы, бывшая королевская семья, стали свидетелями того, как он коснется короны моего возлюбленного Ричарда, той короны, которую прежде с честью носил и мой отец, король Эдуард IV.

Никаких вестей ни от Генриха, ни от его матери, леди Маргарет Стэнли, мы по-прежнему не получали, и это служило подтверждением правильности наших предположений. Впрочем, и моя мать, и я сама уже подумывали, не написать ли нам леди Маргарет, однако обе мы так и не смогли смириться с унижением, которое нам пришлось бы испытать, если бы мы попросили о возможности присутствовать на коронации или вздумали бы уточнить дату моего с Генрихом бракосочетания.

— Кроме того, если я и буду участвовать в этой коронации, то мне как вдовствующей королеве полагается идти впереди леди Маргарет, — язвительно заметила моя мать. — Возможно, именно поэтому она нас и не приглашает. Всю жизнь во время сколько-нибудь значительных событий она, будучи моей фрейлиной, торчала у меня за спиной, и то, что происходило впереди, было вечно заслонено от нее моим головным убором и вуалью. Она послушно переходила следом за мной из зала в зал и в этом дворце, и в других королевских дворцах, а затем то же самое повторилось, когда она стала фрейлиной Анны Невилл.[22] Во время коронации Анны она несла ее шлейф. Возможно, леди Маргарет полагает, что теперь ее очередь быть первой дамой английского двора, и хочет, чтобы и ее шлейф тоже кто-то нес.

— Так, может, я это сделаю? — с надеждой спросила Сесили. — Я бы с удовольствием понесла ее шлейф. Да просто с радостью!

— Нет, ты ее шлейф нести не будешь, — отрезала мать.

Генрих Тюдор оставался во дворце Ламбет[23] вплоть до своей коронации, и если бы ему вдруг вздумалось за завтраком поднять глаза, он увидел бы мое окно в Вестминстерском дворце, находящемся на противоположном берегу; но он явно предпочитал глаз не поднимать. Он совершенно не интересовался своей невестой, которая была ему совершенно незнакома, и до сих пор не прислал мне ни слова. За несколько дней до коронации он, согласно традиции, перебрался в лондонский Тауэр. Там он и должен был какое-то время оставаться и каждый день проходить мимо тех дверей, за которыми в последний раз видели моих братьев, или гулять по той зеленой лужайке, где мои братья упражнялись в стрельбе из лука по мишени. Неужели он может жить там, не испытывая ползущего по спине холодка? — думала я. Неужели ему не мерещится бледное личико ребенка, который был заточен здесь и должен был стать полноправным и коронованным правителем Англии? Неужели его мать не замечает легкой тени, преследующей ее, когда идет по лестнице или когда, коленопреклоненная, молится в королевской часовне? Неужели она не слышит, как мальчишеский дискант, точно тихое эхо, повторяет за ней молитвы? Как могут они оба, эти Тюдоры, поднимаясь по крутой винтовой лестнице в Садовую башню, не прислушаться к голосам двух мальчиков, звучащим за деревянной дверью? А если они все же прислушиваются, то неужели не слышат тихих молитв Эдуарда?

— Он будет искать виновного, — с мрачным видом сказала моя мать. — Будет допрашивать каждого, кто когда-либо охранял принцев. Ему захочется узнать, что с ними случилось, но при этом он будет лелеять надежду, что удастся отыскать такого человека, которого можно подкупить и заставить дать свидетельские показания или убедить признаться в собственной вине — подойдет все, что угодно, лишь бы можно было возложить вину за гибель принцев на Ричарда. Если он сможет доказать, что их убил Ричард, то полностью оправдает свой захват трона, потому что истинные наследники мертвы, и он с полным основанием будет называть Ричарда тираном и цареубийцей. Короче, если Генриху удастся доказать, что послужило причиной гибели принцев, то он, несомненно, окажется в выигрыше.

— Мама, — вырвалось у меня, — да я жизнью своей готова поклясться, что Ричард не причинил моим братьям никакого вреда! Я это точно знаю. Ричард непременно признался бы мне, если б действительно что-нибудь с ними сделал. Да ты и сама это знаешь. Ты же была в этом уверена в ту ночь, когда он пришел к тебе и спросил, не ты ли их выкрала, помнишь? Он тогда и сам не знал, ни где они, ни что с ними случилось, и предполагал, что они оба, возможно, у тебя. Я могу поклясться, что он так ничего об этом и не узнал. На самом деле его страшно мучило то, что он ничего не знает о судьбе своих племянников, ибо не представлял себе, кого же теперь ему назвать своим наследником. Ему отчаянно хотелось выяснить, что же на самом деле случилось с мальчиками.

Мать сурово посмотрела на меня.

— О, я тебе верю. Скорее всего, Ричард действительно наших мальчиков не убивал. Конечно же, я и тогда это знала. Иначе я никогда бы не отпустила тебя и твоих сестер во дворец, под его покровительство. Я была уверена, что он не способен причинить зло детям своего родного брата. Но я знаю совершенно точно, что это он похитил принца Эдуарда, когда тот направлялся в Лондон; это он убил моего брата Энтони, который пытался защитить мальчика; это он посадил Эдуарда в Тауэр и сделал все, что в его силах, чтобы посадить туда же и маленького Ричарда. Тайно убил мальчиков, конечно, не он, однако именно он поместил их в такое место, где убийце ничего не стоило их найти. Он нарушил волю твоего отца и отнял трон у твоего брата. Он, может, и не убивал моих сыновей, но их обоих следовало оставить при мне, где они были бы в полной безопасности. Однако Ричард Глостер отобрал у меня сперва Эдуарда, а потом хотел отобрать и Ричарда. Он захватил трон, он убил моего брата Энтони и моего сына Ричарда Грея.[24] Он вел себя как узурпатор и убийца, и я никогда не прощу ему всех этих преступлений. Мне нет нужды обвинять Ричарда в чьих-то еще смертях, за погубленные им жизни он и так отправится в ад, и я этих загубленных жизней ему никогда не прощу.

Я с жалким видом лишь качала головой; мне было больно слушать, как моя мать говорит все это о человеке, которого я любила. Я не могла защищать его — во всяком случае, ни перед своей матерью, которая потеряла двоих сыновей и до сих пор не знает, что с ними случилось.

— Я понимаю, — прошептала я. — Понимаю. Я не отрицаю того, что ему пришлось действовать в поистине ужасные времена, что он совершал поистине ужасные вещи. Но ведь он сам признался во всем своему духовнику и молил Господа простить ему эти страшные грехи. Ты понятия не имеешь, как это его мучило. Но в одном я уверена: он не приказывал умертвить моих братьев.

— В таком случае Генрих ничего и не найдет в Тауэре, сколько бы он там ни искал, — заключила мать. — Если Ричард не убивал мальчиков, Генрих не сможет найти там никаких тел, которые мог бы предъявить всем. Возможно, оба принца еще живы и просто спрятаны где-нибудь в недрах Тауэра или в одном из близлежащих домов.

— Но что же тогда сделает Генрих, если найдет моих братьев живыми? — Я даже дыхание затаила при мысли об этом. — Как он поступит, если отыщется человек, который скажет, что знает, в каком надежном и безопасном месте были спрятаны наши мальчики, что они все это время там и находились?

Улыбка моей матери была столь же печальна, как и медленно стекавшая у нее по щеке слеза.

— Ну, тогда ему останется одно: убить их, — просто ответила она. — Если сейчас ему суждено найти моих сыновей живыми, он сразу же их убьет, а вину за это возложит на Ричарда. Если он найдет моих сыновей живыми, ему просто придется их убить, чтобы самому остаться на троне, — точно так же и твой отец убил старого короля Генриха,[25] чтобы захватить трон. Конечно же, он это сделает. И все мы это понимаем.

— Неужели он действительно так поступит? Неужели он на это способен?

Она пожала плечами.

— Я думаю, он бы заставил себя это сделать. У него не осталось бы выбора. Иначе стало бы понятно, что он напрасно рисковал и собственной жизнью, и собственной армией, а его мать зря потратила жизнь на бессмысленные заговоры и бессмысленные браки. Не сомневаюсь: если Генрих обнаружит, что твой брат Эдуард жив, он в ту же минуту прикажет его убить. Впрочем, он и твоего брата Ричарда будет вынужден приговорить к смерти, если узнает, что тот жив. Ему в таком случае останется лишь продолжать то, что он начал при Босуорте. Я думаю, впрочем, что он найдет способ, чтобы успокоить свою совесть. Он молод и всю свою жизнь прожил под сенью меча — с того самого дня, когда ему, четырнадцатилетнему мальчику, пришлось бежать из Англии, и до той поры, когда он, высадившись на английском побережье, начал сражаться за свои права. Вряд ли кто-то лучше его понимает, что в такой ситуации любой претендент на трон должен быть немедленно уничтожен. Король не может позволить никому из реальных претендентов остаться в живых. Ни один король этого не допустит.

Двор Генриха, естественно, тоже переехал в Тауэр; все больше и больше людей собиралось теперь под победоносные знамена Тюдора. С улиц города доносилось немало слухов о том, что перед его троном прошла целая вереница награжденных; за несколько дней до коронации Генрих горстями стал раздавать военные трофеи, полученные при Босуорте. Его мать, вернув себе все свои земли и богатство, обрела наконец то величие и значимость, к которым всегда стремилась, но до сих пор не имела возможности ими насладиться. Ее муж, лорд Томас Стэнли, стал графом Дерби и констеблем Англии, получив этот высший придворный чин королевства в качестве награды за свое «великое» мужество, а точнее, за умение сидеть одновременно на двух стульях, за то, что оказался двуличным предателем. Я-то прекрасно знала, как было дело; я собственными ушами слышала, как сэр Томас присягал на верность Ричарду и клялся в безоговорочном ему подчинении; я собственными глазами видела, как он, преклонив колено, клялся королю в любви и даже предлагал в залог своего сына; как он уверял Ричарда, что у него нет более надежных сторонников, чем он, его брат и все семейство Стэнли.

Однако тем утром, когда разразилось сражение при Босуорте, и сэр Томас, и сэр Уильям Стэнли, сидя на своих могучих конях впереди мощного войска, слишком долго выжидали, не вступая в бой, как будут развиваться события. Увидев, что перевес на стороне Генриха, а Ричард в одиночку нырнул в самую гущу схватки, точно копье, нацеленное, чтобы поразить соперника, оба брата Стэнли тут же ринулись в атаку, но не для того, чтобы поддержать и защитить Ричарда, а чтобы напасть на него сзади с поднятыми мечами. Тем самым они спасли Генриха, а Ричарда повалили на землю в то самое мгновение, когда он уже готовился пронзить своим клинком сердце Тюдора.

Затем сэр Уильям Стэнли поднял с земли шлем моего Ричарда, сорвал с него маленькую боевую корону, по сути дела просто золотое кольцо, и подал ее Генриху: это был самый мерзкий поступок за весь тот мерзкий, исполненный предательства, день. И вот теперь Генрих в порыве щенячьей благодарности сделал сэра Уильяма королевским камергером, расцеловал его в обе щеки и объявил, что все они — новая королевская семья! Он окружил себя представителями семейства Стэнли и никак не мог остановиться и решить, что уже достаточно отблагодарил их. Благодаря одной лишь военной победе Генрих обрел все сразу — и трон, и семью. С матерью он был поистине неразлучен; леди Маргарет постоянно находилась с ним рядом, а у нее за спиной, отступив на полшага, торчал ее преданный муж, лорд Томас Стэнли; еще на полшага позади — его брат, сэр Уильям. Генрих чувствовал себя обласканным ребенком на коленях у только что обретенных родственников; он понимал, что это они посадили его на трон, и полагал, что рядом с ними наконец-то будет в полной безопасности.

Его дядя Джаспер,[26] деливший с ним ссылку и хранивший верность делу Тюдоров со дня рождения Генри, тоже был вознагражден за верность и беззаветную преданность своему племяннику. Помимо изрядной доли военных трофеев, он не только получил обратно свой титул графа Пембрука и свои земли, но и стал герцогом Бедфордом; ему также была предоставлена возможность самому выбрать себе должность и создать правительство. Мало того, Генри написал моей тете Кэтрин, вдове еще одного предателя, герцога Букингема, и велел ей готовиться к новому браку — с Джаспером, которому предстояло также получить и все богатство Букингема. У меня было такое ощущение, будто все мы, женщины из рода Риверсов, — тоже часть полученных Генрихом трофеев. Кэтрин с этим письмом в руках тут же приехала навестить мою мать; мы в это время все еще торчали в Вестминстере, в «лучших комнатах второго разряда».

— Он что, не в своем уме? — возмущенно спрашивала Кэтрин. — Неужели мало того, что меня насильно выдали замуж за этого противного мальчишку, за этого юного герцога, который всю жизнь меня ненавидел?[27] Неужели теперь я снова должна выйти замуж за врага нашей семьи?

— А вознаграждение ты получила? — сухо спросила мать, поскольку и у нее тоже было письмо, которое она хотела показать своей сестре. — Ибо, как видишь, и у нас тоже новости имеются: мне новый король намерен выплачивать пенсию, Сесили предстоит выйти замуж за сэра Джона Уэллеса, а Элизабет — за Генриха Тюдора.

— Ну и хвала Господу хотя бы за это! — воскликнула моя тетя Кэтрин. — Вы ведь и сами, должно быть, этого хотели?

Моя мать кивнула и прибавила:

— Но он, разумеется, с удовольствием разорвал бы эту помолвку, если б мог. Он уже и невесту себе другую присматривал, пытаясь выбраться из заваренной его матерью каши.

При этих словах я подняла глаза, оторвавшись от шитья, но мать и ее младшая сестра были заняты изучением полученных ими писем и склонились над ними голова к голове.

— И когда состоится свадьба?

— После коронации, разумеется. — Моя мать как-то особо это подчеркнула. — Разумеется, он не хочет, чтобы говорили, будто он решил заключить брак с полноправной королевской наследницей, дабы получше усидеть на отвоеванном троне. Ему желательно, чтобы всем стало ясно: он получил этот трон благодаря своим собственным заслугам. Зачем ему разговоры о том, что Элизабет уже по своему происхождению достойна королевской короны? А тем более о том, что он-то королевскую корону получил благодаря Элизабет?

— Но мы же все пойдем на коронацию? — спросила тетя Кэтрин. — Они, правда, слишком затянули с ней, однако…

— Мы не приглашены, — прервала ее моя мать.

— Но это же оскорбление! Элизабет должна быть с ним рядом!

Мать только плечами пожала.

— А что, если народ станет приветствовать ее радостными криками? А что, если в толпе закричат: «За Йорков!»? — тихо сказала она. — Ты же знаешь, что так оно и будет, когда они увидят мою дочь. Ты же знаешь, сколько среди лондонцев верных йоркистов. К тому же люди, увидев нас, могут потребовать, чтобы им показали и моего племянника Эдварда Уорика. Что будет тогда? Что, если толпа освищет Тюдоров и станет призывать на правление Йорков? И это во время коронации! Нет, Генрих не станет так рисковать.

— Но там же все равно будут наши родичи, тоже Йорки, — заметила Кэтрин. — Твоя невестка Элизабет переметнулась в другой лагерь вместе со своим супругом, герцогом Саффолком, который в очередной раз сменил свою приверженность. И ее сын, Джон де ла Поль, которого король Ричард называл своим наследником, уже попросил у Генриха прощения. Все они непременно там будут.

Мать кивнула и сказала:

— Так им и полагается быть там. И я уверена, что они будут верой и правдой служить новому королю.

Тетя Кэтрин насмешливо хмыкнула, и мать тоже не сумела сдержать улыбку.

Я тут же отыскала Сесили и выпалила:

— Тебя выдают замуж! Я слышала, как об этом говорили мама и тетя Кэтрин.

Она побледнела.

— За кого?

Я сразу поняла: моя сестра боится очередного унижения, боится, что теперь ее выдадут за какого-нибудь незнатного сторонника Тюдора, оказавшего ему поддержку во время вторжения.

— Все не так уж плохо, — успокоила ее я. — Слава богу, леди Маргарет осталась твоим другом и хочет выдать тебя замуж за своего сводного брата, сэра Джона Уэллеса.

Сесили охнула, с трудом сдерживая рыдания, и повернулась ко мне.

— Ох, Лиззи, я так боялась… так боялась…

Я обняла ее за плечи.

— Я знаю.

— И ведь я ничего не могла сделать! Еще когда был жив наш отец, меня вечно называли «шотландской принцессой», поскольку я должна была выйти замуж за короля Шотландии! Но из этого ничего не вышло; меня швырнули вниз — сделали леди Скроуп! А потом я и вовсе имени лишилась! Ох, Лизи, прости! В последнее время я вела себя отвратительно — особенно по отношению к тебе!

— По отношению ко всем, — поправила я.

— Ну да, ко всем! Я знаю!

— Зато теперь ты станешь виконтессой! — сказала я. — И, надеюсь, это скажется на тебе благотворно. Леди Маргарет в первую очередь заботится о членах своей семьи; к тому же Генрих в долгу перед сэром Джоном и очень благодарен ему за поддержку. Они наверняка одарят его и новым титулом, и земельными владениями. Ты будешь богата, ты будешь знатна, ты будешь в родстве с миледи королевой-матерью, ты будешь ей… кем там ты ей будешь? Наполовину невесткой? В общем, женой ее сводного брата и родственницей могущественного семейства Стэнли.

— А что уготовано нашим сестрам? И нашей кузине Маргарет?

— Пока ничего. Зато Томас Грей, наш сводный брат, домой возвращается!

Сесили вздохнула. Наш сводный брат Томас был нам как второй отец; он всегда был прямо-таки невероятно нам предан, всегда защищал нас. Он даже в убежище с нами тогда отправился и тайком выбрался оттуда лишь для того, чтобы с помощью внезапного налета попытаться освободить моих братьев, заключенных в Тауэре. Томас служил при дворе Генриха, когда тот находился в ссылке, пытаясь укрепить наш с ним союз и одновременно шпионя в нашу пользу. Когда мать окончательно убедилась, что Генрих превратился во врага, которого стоит бояться, она тут же послала за Томасом и потребовала, чтобы он вернулся домой, но отплыть в Англию он не успел: люди Генриха захватили его уже в порту. С тех пор он сидел во Франции в тюрьме.

— Так Томас прощен? Неужели король его простил?

— По-моему, всем известно, что Томас ничего плохого не совершил. Просто он был заложником, обеспечивающим наш союз. Генрих оставил его в залог французскому королю, но теперь, когда он убедился, что мы ему покорились, он вполне может отпустить Томаса и заплатить за него французам.

— А как же ты? — спросила Сесили.

— По всей вероятности, Генрих все же намерен на мне жениться, чувствуя, что из этой истории ему так просто не выбраться. Однако он с этим отнюдь не спешит. Собственно, почти всем уже известно, что он уже предпринимал попытки подыскать себе другую невесту.

Сесили сочувственно на меня посмотрела:

— Но это же оскорбительно!

— Да, — согласилась я. — Но я-то хочу всего лишь стать королевой; в качестве мужа он мне совершенно не нужен, так что мне безразлично, хочет он взять меня в жены или нет.

30 октября 1485 года

Я смотрела из окон своей спальни, как королевский барк плывет вниз по реке к Тауэру, сопровождаемый десятками других судов, и слушала музыку, разносившуюся над водной гладью. К такому важному событию, как коронация, барк успели заново позолотить; во всяком случае, с тех пор, как мы в последний раз плавали на нем, его весьма подновили, и теперь он ярко сверкал, скользя по холодным водам Темзы, а на носу и на корме развевались флаги Тюдоров и Бофоров — красный дракон и решетка ворот. На таком расстоянии Генрих, стоявший на корме, казался крошечной фигуркой, и я сумела различить лишь его длинное одеяние из пурпурного бархата, отделанное горностаем. Он стоял на небольшом возвышении в горделивой позе, подбоченившись и явно красуясь перед собравшимися на берегах реки зрителями. Прикрыв глаза рукой, я неотрывно смотрела на него. Впервые я могла спокойно разглядывать того человека, за которого вскоре должна была выйти замуж; впрочем, на таком расстоянии он казался не больше кончика моего мизинца. Барк плавно нес моего нареченного супруга к месту коронации, на которую меня, его невесту, даже не пригласили, и жених мой не знал, что в данную минуту я за ним наблюдаю. Он и представить себе не мог, что я, приложив мизинец к толстому оконному стеклу, попыталась измерить его рост и презрительно щелкнула пальцами.

Гребцы были наряжены в бело-зеленые ливреи — цвета Тюдоров; даже рукояти весел выкрасили белой краской, а лопасти — ярко-зеленой. Стояла глубокая осень, но Генрих Тюдор приказал все расцветить оттенками весны; казалось, даже природа Англии недостаточно хороша для этого молодого узурпатора, и, хотя с деревьев уже коричневыми слезами опадала листва, он пожелал, чтобы все вокруг зеленело, как молодая трава, и белело, как яблоневый цвет. Похоже, он хотел убедить всех, что с приходом к власти Тюдоров даже времена года встали с ног на голову.

На втором барке плыла миледи королева-мать; наслаждаясь своим триумфом, она восседала на высоком кресле, как на троне, и каждый мог видеть, что леди Маргарет наконец-то направляется в свои законные владения. Ее супруг стоял рядом, жестом собственника положив руку на позолоченную спинку кресла и всем своим видом демонстрируя столь же горячую преданность новому королю, какой была и его преданность королю предыдущему, а также тому, кто правил Англией до Ричарда. Его девиз — смехотворный девиз «Sans changer», что означает «Вечно неизменный», — тоже остался прежним, хотя, на мой взгляд, в верности своей братья Стэнли не изменяли только самим себе.

Третий барк занимал Джаспер Тюдор, любимый дядя короля; именно он должен был нести корону во время торжественной процессии. Моя тетя Кэтрин, которую он получил как приз за победу при Босуорте, стояла с ним рядом, слегка опираясь о его руку. Она не подняла головы и не посмотрела на наши окна, хотя, конечно же, догадывалась, что мы наблюдаем за проплывающими мимо судами. Глядя прямо перед собой, она стояла, не шелохнувшись, точно лучник перед боем; в ближайшее время ей предстояло стать непосредственной свидетельницей и участницей коронации нашего заклятого врага, однако ее прекрасное лицо выглядело абсолютно безмятежным; какие бы чувства ни терзали ее душу, по ее лицу ровным счетом ничего прочесть было нельзя. Ее однажды уже выдали замуж в интересах семьи за юнца, который ее ненавидел; она привыкла к тому, что за границей ей оказывают величайшие почести, а дома унижают. Такую жестокую цену она, одна из прекрасных дочерей Дома Риверсов, заплатила за то, что всегда находилась в непосредственной близости от трона, и эта близость вечно терзала ее, точно незаживающая рана.

Мать, обняв меня за талию, вместе со мной наблюдала за процессией. Она не говорила ни слова, но я знала, что она вспоминает тот день, когда мы, стоя в темной крипте под часовней аббатства, точно так же смотрели на королевские барки, проплывавшие мимо нас по реке на коронацию моего дяди Ричарда, а истинный наследник престола, мой брат Эдуард, был заперт в Тауэре. Мне тогда часто казалось, что однажды ночью к нам тихо войдет палач, и я, возможно, успею лишь на мгновение проснуться перед тем, как мне на лицо тяжело навалится подушка. В те дни я была почти уверена, что никогда больше не увижу солнечного света. Я была еще слишком молода, и мне казалось, что такая тяжкая печаль, как моя, может привести только к смерти. Кроме того, я оплакивала своего умершего отца, была напугана странным отсутствием братьев, и мне представлялось, что скоро придет и мой черед.

До меня вдруг дошло, что это уже третья победоносная коронационная процессия, которую моей матери приходится наблюдать из окна. В первый раз это случилось, когда я была еще совсем маленькой, а мой брат Эдуард еще и на свет появиться не успел; тогда матери пришлось скрываться в святом убежище, поскольку мой отец, король, был изгнан из Англии, а на троне вновь оказался Генрих Ланкастер. Вот тогда моей матери, королеве, оставалось лишь смотреть, пригнувшись, в низенькое грязное окошко крипты, находящейся под Вестминстерским аббатством, и любоваться тем, как леди Маргарет и ее сын Генрих Тюдор, обласканные старым королем Генрихом VI, плывут вниз по реке на великолепном барке праздновать победу Дома Ланкастеров.

Повторяю, я тогда была еще слишком мала и, разумеется, не запомнила ни тех кораблей, что проплывали мимо нас, ни торжествующего лица леди Маргарет, ни ее сына-подростка на палубе барка, украшенного алыми розами; зато я навсегда запомнила вездесущий запах речной воды и постоянную сырость. Я хорошо помню, как плакала по ночам, пока не засыпала в слезах, потому что никак не могла понять, почему мы вдруг стали жить как бедняки, почему прячемся в крипте под часовней, а не наслаждаемся роскошью прекрасных королевских дворцов.

— Между прочим, ты уже в третий раз смотришь, как леди Маргарет победоносно проплывает мимо, — сказала я, искоса глянув на мать. — Один раз, когда на трон вновь посадили старого короля Генриха, она тогда возглавила «скачки с препятствиями», стремясь занять главенствующее место при дворе и ввести туда своего сына; второй раз, когда ее муж, Томас Стэнли, оказался в большом фаворе у короля Ричарда, и ей доверили нести шлейф королевы Анны во время коронации; и вот теперь она проплывает мимо тебя в третий раз.

— Да, — кивнула мать, и я заметила, что она слегка прищурила свои серые глаза, глядя на великолепный раззолоченный барк и слушая гордый шелест знамен, — но я всегда находила, что она… в высшей степени неубедительна даже в моменты своего наивысшего триумфа.

— Неубедительна? — удивленно повторила я; на мой взгляд, это было несколько странное слово.

— Видишь ли, Маргарет всегда казалась мне женщиной, с которой всю жизнь очень плохо обращались, — сказала мать и громко рассмеялась, словно желая сказать, что это временное поражение воспринимает всего лишь как очередной поворот колеса фортуны, а леди Маргарет отнюдь не на подъеме и отнюдь не является орудием воли Божьей, как считает она сама; просто в данный момент ей улыбнулась удача, но уже следующий поворот колеса фортуны почти наверняка заставит ее рухнуть вниз. — Она всегда казалась мне женщиной, которой есть на что жаловаться, которая о многом сожалеет, — пояснила моя мать. — А с такими женщинами всегда плохо обращаются.

Она повернулась, внимательно на меня посмотрела и рассмеялась, увидев, насколько я озадачена ее словами.

— Впрочем, это все неважно, — сказала она. — Так или иначе, леди Маргарет дала нам слово, что сразу после коронации Генрих на тебе женится, и тогда на трон взойдет одна из дочерей Йорков.

— По-моему, у него крайне мало желания на мне жениться, — сухо заметила я. — Меня не удостоили даже честью присутствовать на коронации! Это ведь не мы находимся сейчас на королевском барке, не так ли?

— Ничего, жениться на тебе ему придется, — уверенно сказала мать. — Нравится ему это или нет. От него этого потребует парламент. Он, конечно, выиграл то сражение, но лорды не примут его как короля, если рядом с ним не будет тебя. Ему пришлось им это пообещать. Они заблаговременно побеседовали об этом с Томасом — я имею в виду лорда Стэнли, — а уж он-то более других понимает, на чем покоится истинная королевская власть. Затем лорд Стэнли поговорил со своей женой, а она — со своим сыном. Всем им абсолютно ясно, что Генрих просто обязан на тебе жениться, хочет он этого или нет.

— А что, если я этого не хочу? — Я повернулась к матери и положила руки ей на плечи, чтобы она не ускользнула от моего гневного вопроса. — Что, если мне не нужен жених, который не желает на мне жениться? Что, если мне не нужен какой-то жалкий претендент, захвативший трон благодаря неверности и предательству? Что, если я признаюсь, что сердце мое покоится в безымянной могиле где-то в Лестершире?

Мать, не моргнув глазом, восприняла эту вспышку гнева и спокойно, почти безмятежно, посмотрела на меня.

— Ах, дочь моя, ты же чуть ли не с рождения знала, что тебя выдадут замуж за того, кто принесет благо твоей стране и укрепит могущество твоей семьи. И ты исполнишь свой долг, как подобает принцессе. И никто не должен знать, похоронено ли твое сердце в чьей-то могиле, хотела ты выходить замуж или не хотела. Я рассчитываю на тебя и надеюсь, что, выходя замуж, выглядеть ты будешь счастливой.

— Значит, ты выдашь меня за человека, которого я больше всего на свете хотела бы видеть мертвым?

Но ее безмятежная улыбка осталась неизменной.

— Элизабет, ты знаешь не хуже меня, что молодой женщине крайне редко удается выйти замуж по любви.

— Тебе же удалось! — обвиняющим тоном бросила я.

— У меня хватило ума влюбиться в короля Англии.

— Как и у меня! — На этот раз в моем голосе отчетливо прозвучали слезы.

Она кивнула и ласково погладила меня по шее, по затылку, обняла, уложила мою голову к себе на плечо и сказала:

— Я все знаю, дорогая, все понимаю. Ричарду в тот день просто не повезло, а ведь прежде ему всегда везло, вот ты и была уверена, что и на этот раз он непременно победит. Я-то ведь тоже не сомневалась, что победа будет за ним, я тоже все свои надежды возлагала на его победу.

— Неужели мне действительно придется выйти замуж за Генриха?

— Да, дорогая. Ты станешь королевой Англии и вернешь нашей семье прежнее величие. Ты восстановишь в Англии мир, а это поистине великое деяние. Тебе бы следовало радоваться, что все это будет в твоих силах, что именно на тебя возложена столь высокая миссия. Или, по крайней мере, притвориться, что радуешься этому.

Вестминстерский дворец, Лондон

Ноябрь, 1485 год

Первый парламент Генриха был поглощен переделкой законов, принятых Ричардом; его подпись удалили из законодательных актов парламента точно так же, как при Босуорте сорвали с его шлема маленькую золотую корону. Сначала парламент снял все обвинения в государственной измене, выдвинутые против тех, кто поддерживал Тюдора, и теперь все эти люди самым очаровательным образом вновь стали невинными и преданными интересам государства. Мой дядя, герцог Саффолк, и его сыновья Джон и Эдмунд де ла Поль также принесли Тюдору присягу верности и больше уж не считались йоркистами, хотя их мать Елизавета принадлежала к Дому Йорков и была родной сестрой и моего возлюбленного Ричарда, и моего покойного отца. Вскоре должны были выкупить и привезти домой моего сводного брата Томаса Грея, до сих пор остававшегося во Франции в качестве заложника. Похоже, король был намерен отказаться от тех подозрений, которые испытывал относительно Томаса, будучи претендентом. Томас в письмах умолял его о прощении, заверяя, что никогда не имел намерения покинуть тогдашний, «передвижной», двор Генриха, а в Англию хотел вернуться, исключительно уступая просьбе матери. И теперь, после коронации, почувствовав себя куда более уверенным, Генрих, видимо, решил забыть это мимолетное предательство.

Мать Генриха, леди Маргарет, была восстановлена в правах и на фамильное состояние, и на фамильные земельные владения; вряд ли в государстве было дело важнее, чем вернуть богатство могущественной королеве-матери. Моей же матери как вдовствующей королеве была обещана пенсия. Парламент также согласился с отменой принятого Ричардом закона, гласившего, что мои родители никогда в законном браке не состояли, и назвал этот закон клеветническим. Мало того, об этой ошибке следовало забыть и никогда впредь о ней не упоминать. Так, в одно мгновение парламент вернул нам наше имя и титулы; я и все мои сестры вновь стали законными принцессами Йоркскими. Первый брак Сесили был аннулирован и забыт, словно его и вовсе не было, и теперь она вновь именовалась принцессой Сесилией Йоркской и была вольна выйти замуж за родственника леди Маргарет. В Вестминстерском дворце слуги стали преклонять перед нами колено, предлагая то или иное кушанье, а все придворные отныне обращались к нам, представителям королевского семейства Йорков, не иначе как «ваша милость».

Сесили была в восторге от столь внезапного восстановления нашего титула; впрочем, все мы были рады вновь стать принцессами Йоркскими, то есть самими собой; а вот наша мать особой радости не проявила. Я отыскала ее на берегу холодной реки, где она гуляла в молчании, низко опустив на лицо капюшон плаща, спрятав в муфту холодные руки и не сводя с серой воды помрачневших серых глаз.

— Матушка, в чем дело? — Я подошла к ней, взяла ее руки в свои и заглянула в ее бледное лицо.

— Он считает, что мои мальчики мертвы, — прошептала она.

Я опустила глаза и заметила, что ее сапожки все в грязи, как и подол платья. Она, должно быть, бродила здесь, у самой воды, не менее часа, о чем-то шепотом беседуя с рекой, покрытой холодной рябью.

— Пойдем в дом, ты совсем замерзла, — сказала я, и она позволила мне взять ее за руку и довести по гравиевой дорожке до садовой калитки.

Я помогла ей подняться по каменной лестнице в ее личные покои, и только тогда она снова заговорила.

— У Генриха, должно быть, есть неопровержимые доказательства того, что оба мои мальчика мертвы, — прошептала она.

Я сняла с матери плащ и усадила ее в кресло у огня. Моих сестер дома не было, они отправились к торговцам шелками, имея при себе туго набитые кошельки и слуг, которые потом должны были отнести их покупки домой; слуги с удовольствием им прислуживали, охотно преклоняли перед ними колено и радовались их реставрации. Дома остались только мы с матерью, и каждая из нас в одиночку сражалась со своим мучительным горем. Я опустилась перед ней на колени и принялась растирать ее ледяные руки; сухой тростник на полу зашуршал, источая прохладный осенний аромат. Наши головы так тесно соприкасались, что никто, даже если б он и подслушивал у дверей, не сумел бы услышать, о чем мы с ней говорим.

— Матушка, — почти прошептала я, — откуда ты узнала?

Она вздрогнула и низко опустила голову, словно я ударила ее в самое сердце.

— Он наверняка это знает. Ему необходимо быть абсолютно уверенным, что они оба мертвы.

— Неужели ты до сих пор надеялась, что Эдуард жив? Неужели даже сейчас?..

Слабый жест — о, как она была похожа на измученное, израненное животное! — сказал мне, что она никогда не переставала на это надеяться. Надеяться на то, что ее старшему сыну, наследнику короля Йорка, все же неким невероятным образом удалось спастись и бежать из Тауэра, и теперь он живет где-то, неузнанный.

— Неужели даже сейчас?

— Я думала, что сразу пойму, если их действительно больше нет, — очень тихо промолвила она. — Пойму сердцем. Я знала: если мой мальчик, мой Эдуард, убит, я сразу это почувствую. Мне казалось, что его душа не сможет покинуть наш мир, не соприкоснувшись на прощанье с моей душой. Ты же знаешь, Элизабет, как сильно я его люблю.

— Но, мама, мы же обе слышали ее пение в ту ночь, а ведь она поет каждый раз, когда умирает кто-нибудь из членов нашего Дома.

Она кивнула.

— Слышали, да, и все же я продолжала надеяться.

Мы немного помолчали, думая о том, что надежда всегда умирает последней.

— Значит, ты считаешь, что Генрих велел произвести некое расследование, во время которого были найдены тела?

Мать покачала головой. Впрочем, у нее явно не имелось сомнений в том, что такое расследование было произведено.

— Нет. Он их не нашел. Если бы он нашел тела, то предъявил бы их миру и устроил бы великолепные похороны, чтобы все знали, что принцев больше нет. Да, он, несомненно, похоронил бы их по-королевски и всех нас заставил бы облачиться в темно-синий траур на долгие месяцы. Если бы у него были хоть какие-то достоверные доказательства, он бы ими непременно воспользовался, чтобы очернить имя Ричарда. Если бы нашелся хоть кто-нибудь, кого он мог бы обвинить в убийстве принцев, он отдал бы его под суд и прилюдно повесил. Сейчас самое лучшее для Генриха — это отыскать тела мальчиков. Он, должно быть, молился, готовясь высадиться в Англии, что найдет принцев мертвыми и похороненными, и тогда его претензиям на трон ничто угрожать не будет, тогда никто не сможет восстать против него, предъявляя свои законные права. Так что единственный человек в Англии, который, пожалуй, даже сильней меня хотел бы знать, где в данный момент находятся мои сыновья, — это наш новый король Генрих. Однако найти их тела ему не удалось. Но он, скорее всего, уверен, что они мертвы. Кто-то наверняка убедил его в этом. И этот «кто-то» — человек, которому он доверяет. Генрих никогда бы не позволил восстановить королевский титул для членов нашей семьи, если бы ему казалось, что хоть один из наших мальчиков жив. Он бы никогда не вернул вам, моим дочерям, титул принцесс Йоркских, если бы ему донесли, что где-то имеется живой принц Йоркский.

— Значит, его заверили, что Эдуард и Ричард мертвы?

— Да, и он, похоже, абсолютно в этом уверен. Иначе он никогда не отдал бы приказ отменить то постановление, согласно которому мы с твоим отцом являлись всего лишь любовниками. Ибо согласно новому постановлению вы вновь стали принцессами Йоркскими, а ваши братья — принцами Йоркскими. А значит, даже если наш Эдуард мертв, то твой младший брат — если он жив — является королем Англии Ричардом IV, а Генрих — узурпатором. Пойми, Генрих никогда бы не восстановил нам всем королевский титул, если бы его соперник был жив. Нет, он наверняка уверен, что оба мальчика мертвы. Возможно, кто-то поклялся ему, что это убийство действительно было совершено. Возможно, кто-то рассказал ему, что видел обоих мальчиков мертвыми.

— А что, если это его мать? — в ужасе прошептала я.

— Возможно. Когда мальчики исчезли, у нее одной имелись веские причины убить их; она была здесь в момент их исчезновения, она жива и сейчас, — сказала моя мать. — Генрих тогда был в ссылке, вместе с ним был и его дядя Джаспер. Союзник Генриха, герцог Букингем, вполне мог это сделать, однако он мертв, так что правды о нем мы никогда не узнаем. Если кто-то заверил Генри, причем именно сейчас, что ему больше ничто не грозит, то это, конечно же, могла быть только его мать. Должно быть, они оба попросту убедили себя, что отныне они в безопасности и принцы Йоркские мертвы. Теперь ему остается сделать следующий шаг — предложить тебе выйти за него замуж.

— То есть он выжидал, пока его не убедили в том, что оба мои брата мертвы, прежде чем назвать меня принцессой Йоркской и предложить мне стать его женой? — переспросила я, чувствуя во рту столь же горький вкус, сколь горек был и этот вопрос.

Мать пожала плечами.

— Разумеется. А что еще ему оставалось? Таков наш мир.

Моя мать была права. Вскоре ветреным вечером небольшой отряд гвардейцев-йоменов, только что назначенных королем стражей Тауэра, в красивых алых ливреях строевым шагом приблизился к дверям Вестминстерского дворца, и герольд вручил нам послание, извещавшее, что через час король Генрих будет иметь удовольствие нас посетить.

— Беги скорей готовься, — тут же сказала моя мать, пробежав глазами письмо. — Бесс! — крикнула она своей новой фрейлине. — Ступайте с ее милостью и приготовьте для нее мой новый головной убор и ее новое зеленое платье, а также пусть мальчик принесет в ее комнату горячей воды и лохань для мытья — немедленно! Сесили! Анна! Вы тоже быстренько одевайтесь и младшим сестрам помогите одеться, а ваших кузенов Уориков отправьте в классную комнату и скажите учителю, чтобы они сидели там под его присмотром, пока я сама за ними не пошлю. Дети Уорика ни в коем случае не должны спускаться вниз, пока король здесь. Позаботьтесь о том, чтобы они это как следует поняли.

— Я надену черный плащ с капюшоном, — упрямо сказала я.

— Нет, только мой новый головной убор, украшенный самоцветами! — возмутилась мать. — Ты вскоре будешь его женой, королевой Англии, зачем же тебе выглядеть как его домоправительница? Или как монашка — вроде его матери?

— По-моему, именно это и должно ему нравиться, — быстро возразила я. — Разве ты этого не понимаешь? Ему и должны нравиться девушки, похожие на монахинь и так же скучно одетые. Ему не доводилось бывать у нас при дворе; он никогда не видел, как изящно одевались наши придворные, не видел, как танцуют красивые дамы в изысканных бальных платьях, не видел наших чудесных балов. Он всю жизнь проторчал в Бретани и жил как какой-то бедняк, а все его общество составляли горничная да экономка. Он перебирался из одной жалкой гостиницы в другую, а если и приезжал в Англию, то все свое время проводил с матерью, которая не только одевается как монахиня, но и страшна, как смертный грех. Нет, мама, я должна выглядеть скромной, а не величественной.

И мать, прищелкнув пальцами и как бы сердясь на себя, воскликнула:

— Да, это я не додумалась! Ты совершенно права! Верно! Ступай скорей! — И она слегка подтолкнула меня в спину. — Да поторопись! — И она сквозь смех прибавила мне в спину: — Но уж тогда и вести себя постарайся как последняя простушка. И если тебе при этом удастся не выглядеть самой красивой девушкой в Англии, я скажу, что ты просто великолепно справилась со своей ролью!

Я поспешила к себе. Мальчик-истопник прикатил в мою спальню огромную деревянную бочку, а потом стал сновать туда-сюда с тяжелыми кувшинами, полными горячей воды, которые у дверей передавал моим служанкам, а уж они наполняли бочку. Мыться пришлось второпях; я быстро вытерлась и, высоко закрутив узлом влажные волосы, засунула их под остроконечный капюшон своего черного плаща; капюшон я низко спустила на лоб, и он ниспадал у моего лица двумя широкими складками. Разумеется, прежде я надела чистую нижнюю рубашку и свое зеленое платье; Бесс металась вокруг меня и в итоге так туго зашнуровала мне лиф, что я почувствовала себя связанной курицей, предназначенной на продажу. Наконец я сунула ноги в изящные туфельки и повернулась к ней; она с улыбкой оглядела меня с головы до ног и сказала:

— Прекрасно! Вы чудесно выглядите, ваша милость.

Я взяла ручное зеркальце и увидела в кованом серебре нечеткое отражение собственного овального лица с темно-серыми глазами. От горячей воды я разрумянилась и действительно выглядела очень хорошо. Я изобразила легкую улыбку — уголки губ чуть изогнуты кверху, на лице абсолютно пустое выражение, в глазах ни малейшего проблеска счастья. Ричард много раз повторял, что я самая красивая девушка, какая когда-либо рождалась на свет, что стоит ему взглянуть на меня, и в нем тут же вспыхивает огонь страсти. Он твердил, что у меня идеальная кожа, что мои косы доставляют ему несказанное наслаждение, что лучше всего ему спится, когда он зарывается лицом в мои светлые волосы. Вряд ли мне еще когда-либо в жизни доведется услышать такие слова, думала я. Да я, собственно, и не ждала этого. Я уже не надеялась, что снова почувствую себя красавицей. Они закопали в той безвестной могиле не только мою любовь, но и мою радость, мое девичье тщеславие, и мне казалось, что мне никогда уже не придется испытать подобные чувства.

Двери спальни внезапно распахнулись, и Анна, запыхавшись, возвестила:

— Он здесь! Въезжает во двор в сопровождении четырех десятков человек. Мама говорит, чтобы ты сразу шла вниз.

— А где Маргарет и Эдвард? Их отвели в классную комнату?

Она кивнула.

— Да, и они знают, что вниз им нельзя.

И я стала спускаться по лестнице, ровно и высоко держа голову, словно на ней уже красовалась королевская корона, а не плотный черный капюшон; душистые стебли тростника шуршали под подолом моего зеленого платья. Высокие двойные двери распахнулись, и Генрих Тюдор, завоеватель Англии, только что обретший корону, и убийца моего счастья, вошел в просторный зал, а я остановилась на ступеньке и смотрела на него сверху вниз.

Моей первой мыслью было: слава богу, что он оказался совсем не таким, как я ожидала! Много лет я жила с пониманием того, что где-то существует упорный претендент на королевский трон, который только и ждет возможности вторгнуться в Англию; из-за этого Генрих превратился в моем восприятии в некое ужасное существо, в чудовище, страшнее смерти. Ходили слухи, что во время битвы при Босуорте его охранял некий великан, и мне почему-то казалось, что и сам он тоже должен быть великанского роста. Но молодой мужчина, вошедший в зал, был довольно хрупкого сложения, высокий, худощавый; на вид ему было около тридцати, походка энергичная, но лицо несколько напряженное; волосы у него были каштановые, глаза карие и как бы чуть прищуренные. И я впервые подумала о том, как это, должно быть, тяжело — провести всю жизнь в ссылке и, даже завоевав свое королевство, понимать: твоя победа буквально висела на волоске и ты обрел ее исключительно благодаря предательству тех, кто во время решающего сражения переметнулся на твою сторону. Как тяжело сознавать, что большинство твоих подданных отнюдь не рады тому, что в том сражении победил именно ты, а женщина, на которой тебе придется жениться, любит не тебя, а твоего убитого врага, который и был законным правителем этой страны. До этого мне казалось, что я увижу перед собой человека, празднующего свою победу, но тот, кто стоял предо мной, был скорее грустен и задумчив; он явно был потрясен странным вывертом судьбы, жарким августовским днем приведшей его к победе благодаря змеиной неверности бывших союзников Ричарда. По-моему, он даже не был до конца уверен, на его ли стороне Господь.

Я помедлила немного, остановившись на лестнице и крепко держась за холодные мраморные перила, и даже чуть наклонилась, чтобы лучше разглядеть стоявшего внизу Генриха. Его рыжевато-каштановые волосы уже начинали редеть — сверху мне это было хорошо видно, особенно когда он снял шляпу и низко склонился над рукой моей матери, а потом выпрямился и улыбнулся ей; вот только в улыбке его не было ни капли тепла. Он выглядел несколько напряженным, но явно держал себя в руках; впрочем, это было вполне понятно: ведь он пришел в дом к самым ненадежным своим союзникам. В былые времена моя мать то поддерживала его в намерении свергнуть Ричарда, то выступала против него. Кстати, она сама послала своего сына Томаса Грея служить у Генриха при дворе, желая оказать ему поддержку, но затем сама же и отозвала Томаса домой, поскольку у нее зародились подозрения, что мой брат, принц Эдуард, был убит по приказанию Генриха. По всей вероятности, сам Генрих так и не понял, враг она ему или союзник, и, разумеется, до конца ей не доверял. Как, впрочем, не доверял он и всем нам, «этим двуличным принцессам Йоркским». И, должно быть, более всего опасался моей бесчестности и неверности.

Он очень легко коснулся в поцелуе кончиков пальцев моей матери, словно показывая этим, что и от нее, и от всех нас не ожидает ничего, кроме притворства. Затем, невольно следя за ней взглядом, посмотрел наверх — и увидел на лестнице меня.

Он сразу понял, кто я такая, и я приветливо ему кивнула, как бы говоря, что и я его узнала и понимаю, что именно за этого человека мне предстоит выйти замуж. Думаю, со стороны мы были больше похожи на двух незнакомых людей, согласившихся вместе совершить не самое приятное длительное путешествие, чем на двоих только что встретившихся после разлуки влюбленных. Всего четыре месяца назад я была любовницей его заклятого врага и по три раза в день молила Бога о поражении Тюдора. Всего лишь вчера он спрашивал у своей матери совета, нельзя ли ему избежать брака со мной. А мне вчера ночью снилось, что этого жениха у меня вообще нет, и я проснулась, мечтая, чтобы сейчас был канун битвы при Босуорте, и ничего еще не было решено, и Генрих вторгся бы в нашу страну только для того, чтобы встретить здесь свою смерть. Но он выиграл битву при Босуорте, и теперь ему некуда было деться от обещания жениться на мне, да и я никак не могла нарушить обещание, данное моей матерью его матери в том, что я непременно стану его женой.

Я медленно спустилась по лестнице, и все это время мы с Генрихом не сводили друг с друга глаз, и каждый словно пытался проникнуть в душу своего бывшего и отчасти воображенного врага. Мне было чрезвычайно трудно приучить себя к мысли о том, что, хочу я этого или нет, мне все же придется выйти за него замуж, ложиться с ним в постель, вынашивать его детей, жить с ним до конца моих дней. Мне придется называть его мужем, он станет моим господином, а я — его женой и, по сути дела, его вещью. И до самой его смерти не смогу избавиться от его власти надо мной. Да, я с холодным сердцем размышляла о том, не буду ли я всю оставшуюся жизнь, каждый ее день, желать ему смерти.

— Добрый день, ваша милость, — тихо сказала я, спускаясь с последней ступеньки, и склонилась перед Генрихом в реверансе.

Затем я подала ему руку, и он, наклонившись, поцеловал кончики моих пальцев, но потом выпрямился, притянул меня к себе и поочередно расцеловал в обе щеки на прелестный французский манер — я знала, что подобное обхождение принято во Франции при дворе, но все эти поцелуи ровным счетом ничего не значат. Пахло от него приятно — чистотой, а от волос исходил свежий аромат зимних сельских полей. Когда он чуть отступил от меня, я заметила настороженность в его карих глазах, и он с неуверенной улыбкой сказал:

— Добрый день, принцесса Элизабет. Рад, что наконец-то могу с вами познакомиться.

— Не хотите ли выпить бокал вина? — предложила моя мать.

— Благодарю вас, — учтиво ответил он, не отрывая взгляда от моего лица; по-моему, он оценивал, насколько я гожусь ему в жены.

— Сюда, по