Леди мира. Автобиография Элеоноры Рузвельт

Глава 1

Воспоминания из детства

Моя мама была одной из самых красивых женщин, что я когда-либо видела. Ее отец, мой дедушка Холл, не утруждал себя делами. Он жил на то, что досталось ему от родителей.

У него был дом под номером 11 в Нью-Йорке, расположенный на 37-й Западной улице, а на реке Гудзон, примерно в восьми километрах к северу от деревни Тиволи, на земле, которая была частью старого поместья канцлера Ливингстона, он построил еще один. Мать моей бабушки носила фамилию Ливингстон, поэтому мы были родственниками Ливингстонов, Кларксонов и Де Пейстеров, которые жили в домах вдоль по Ривер-роуд.

Дедушка Холл обожал теологию, и в его библиотеке хранилось бесчисленное количество книг о религии. Большинство из них не представляли для меня большого интереса в детстве, но Библия с иллюстрациями Доре отняла много часов времени и подарила множество кошмаров!

К моей невероятно красивой бабушке Холл, которая в девичестве носила фамилию Ладлоу, относились как к любимому, но несколько избалованному ребенку. От нее ждали рождения детей, и она стала матерью семерых чад, воспитание которых не планировали возлагать на ее плечи. Дедушка совсем не учил ее ведению дел и умер, не оформив завещания и оставив бабушку, которая не умела даже выписать чек, с шестерыми детьми младше семнадцати лет. К такой ответственности она была совершенно не готова.

Двое старших детей, моя мама и Тисси (ее настоящее имя было Элизабет; позже она стала миссис Стэнли Мортимер), характером походили на отца. Они были глубоко религиозны, умны и дисциплинированны. За городом они несколько раз в день ходили от дома до главной дороги, держа за спиной в сгибе локтей палку, чтобы улучшить осанку. Мой дедушка строго следил за тем, что они читают и пишут, как выражают себя, и прививал им самые высокие стандарты поведения. Результатом этого стал сильный характер с четкими представлениями о добре и зле и строгое соблюдение традиционного этикета настоящих леди, который им преподнесли как единственно правильный.

Внезапно этой сильной руки не стало, и младшие дети – два мальчика и две девочки – выросли без отцовской дисциплины. Ведь как могла инфантильная женщина вдруг взять на себя бремя воспитания?

Мне рассказывали, что в первый год после смерти деда мама была путеводным духом семьи, но в девятнадцать лет она вышла замуж за моего отца.

Моя мама принадлежала к числу представителей нью-йоркского общества, которые считали себя крайне важными людьми. Старый мистер Питер Мари, который устраивал вечеринки для избранных и чье одобрение ставило клеймо успеха на молодых девушках и новоиспеченных женах, назвал ее королевой и склонился перед ее очарованием и красотой, а для нее это было очень важно.

В этом обществе было принято проявлять доброту к малоимущим, не пренебрегать филантропией, помогать больницам и нуждающимся. Приглашения пообедать и потанцевать обычно принимали только от нужных людей. Жить необходимо было в окружении себе подобных. А еще – серьезно задумываться об образовании детей, читать книги, которые читали все, знакомиться с хорошей литературой. Короче говоря, придерживаться привычного паттерна.

Происхождение и воспитание моего отца, Эллиота Рузвельта, очаровательного человека, который влюблял в себя каждого на своем пути, отличалось от маминого. Он был физически слаб, что сам, вероятно, никогда до конца не осознавал. В пятнадцать лет он покинул стены школы им. Св. Павла спустя год обучения из-за болезни и отправился в Техас. Там он подружился с офицерами пограничного Форта Мак-Каветт и остался у них. Он охотился за дичью и ходил в разведку в поисках враждебно настроенных индейцев. Он любил жизнь и был прирожденным спортсменом, хорошим стрелком и отменным наездником. Думаю, такая жизнь оставила на нем неизгладимый след. К своей семье, в Нью-Йорк, он вернулся здоровым и сильным, но, похоже, детская болезнь постепенно истощала внутренние запасы сил, к которым все мы обращаемся время от времени.

Дедушка Рузвельт умер до того, как моему отцу исполнился двадцать один год. В то время как его старший брат Теодор, позднее ставший президентом Соединенных Штатов, долечивал последствия детской астмы и посещал Гарвардский колледж, Эллиот, с согласия снисходительной матери и двух обожающих сестер, принял часть отцовского наследства и отправился в кругосветное путешествие. Он охотился в Индии в те времена, когда очень немногие жители нашей страны могли позволить себе подобное.

Мой отец вернулся из путешествия как раз к празднованию свадьбы сестры Коринн и своего друга, Дугласа Робинсона. Затем он женился на Анне Холл, после чего трагедия и счастье шли, по очереди наступая друг другу на пятки.

Папа обожал мою маму, а она, всегда более сдержанная и менее спонтанная, была преданна ему. Сомневаюсь, что их семьи могли бы разниться еще больше. Семью отца волновало не столько Общество (именно с большой буквы «О»), сколько люди, среди которых были и мальчишки-газетчики с улиц Нью-Йорка, и калеки, коих пытался вылечить доктор Шефер, один из самых известных первых хирургов-ортопедов.

Моя бабушка со стороны отца и молодая жена его брата Теодора по имени Элис Ли умерли с разницей в несколько дней. Последняя оставила после себя лишь малышку Элис на утешение скорбящему молодому отцу. Мой папа очень тяжело переживал эти потери. Но вскоре, в октябре 1884 года, на свет появилась я, по общему мнению гораздо более морщинистая и некрасивая, чем среднестатистический младенец, но ставшая для отца чудом с небес.

Я была застенчивой и серьезной уже в два года и даже во время танцев не улыбалась. Самые ранние воспоминания из детства – эпизоды, когда меня наряжали и отправляли потанцевать перед группой джентльменов, которые хлопали в ладоши и смеялись, пока я выписывала перед ними пируэты. В конце концов отец хватал меня и высоко поднимал. Он занимал самое большое место в моей судьбе до конца своих дней и был любовью всей моей жизни еще долгие годы после смерти.

В компании отца я была абсолютно счастлива. У нас до сих пор осталась деревянная картина, на которой изображена строгая девочка с прямой челкой на весь лоб, назидательно поднявшая палец. Папе нравилась эта картина, он называл ее «Маленькая Нелл ругает Эллиота». У нас был загородный дом в Хемпстеде, Лонг-Айленд, где отец мог охотиться и играть в поло. Он обожал лошадей и собак, поэтому в нашем хозяйстве всегда были и те, и другие. Папа занимался бизнесом, и, вдобавок к работе и спорту, они с мамой вели насыщенную общественную жизнь. Отец был центром моего мира, и все окружающие его очень любили.

Была ли это детская травма, которую усугубляло напряжение его жизни, или боль, которую он пережил после перелома ноги – ее пришлось вправить, переломать и снова вправить, – я не знаю. Папа начал выпивать, и для моей матери, дяди Теодора и их сестер начался период мучительной тревоги, который продлился до папиной смерти в 1894 году.

В 1890 году мы с родителями и младшим братом отправились зимовать в Италию, чтобы помочь папе вылечиться и взять себя в руки. Помню, как он изображал гондольера, возил меня по венецианским каналам, пел вместе с другими лодочниками к моей огромной радости. Я любила его голос и больше всего то, как он ко мне относился. Он называл меня Малышкой Нелл в честь героини «Лавки древностей» Диккенса, и я никогда не сомневалась, что занимаю первое место в его сердце.

Но иногда я его раздражала, особенно когда разочаровывала в таких вопросах, как смелость, что бывало довольно часто. Помню, мы поехали в Сорренто, и мне дали осла, на котором я ездила по красивым дорогам. Однажды меня обогнали все остальные и предложили следовать за ними, но на первом крутом спуске, где они соскользнули вниз, я побледнела и предпочла остаться на большой дороге. До сих пор помню этот осуждающий тон в папином голосе, хотя сами слова упрека давно растворились.

Помню поездку на Везувий с отцом, как мы бросали монетки в вулкан, а они отпрыгивали назад, окутанные в лаву, и бесконечное путешествие вниз по склону. Мне было трудно идти, и я помню, как старалась не заплакать, чтобы отец меня не ругал.

Мама сняла дом в Нейи, недалеко от Парижа, и поселилась там на несколько месяцев: в конце июня она ожидала малыша. Отец отправился в санаторий, а его старшая сестра Анна, наша тетушка Бай, приехала побыть с моей матерью. Меня решили отправить в монастырь для изучения французского языка и заодно пристроить куда-нибудь к моменту рождения ребенка.

Время в монастыре было не самым счастливым. Мне еще не исполнилось шести, и я была очень чувствительной девочкой с непомерной жаждой любви и похвалы. Наверное, так я пыталась компенсировать простоту своей внешности и отсутствие манер. Мою маму беспокоило, что я недостаточно красива, и я чувствовала это, потому что дети всегда чувствуют такие вещи. Мама изо всех сил старалась воспитывать меня так, чтобы манеры компенсировали внешность, но ее усилия лишь заставляли меня еще острее осознавать свои недостатки.

От маленьких девочек моего возраста, с которыми я оказалась в монастыре, вряд ли можно было ожидать повышенного интереса к ребенку, который не говорит на их языке и не исповедует их религию. У них был свой маленький алтарь, и они усердно трудились над его обустройством. Я мечтала, чтобы мне разрешили присоединиться к ним, но неизменно оставалась в стороне и блуждала одна в огороженном саду.

Наконец, я пала жертвой искушения. Одна из девочек проглотила монету, и все внимание было приковано к ней. Мне так хотелось побывать на ее месте, что я пошла к одной из сестер и соврала, будто проглотила монетку. Было очевидно, что я это сочинила, поэтому сестры вызвали мою маму. Она забрала меня, сгорая от стыда. Сейчас я понимаю, каким ужасным был для такой хорошо воспитанной женщины тот факт, что ее ребенок соврал.

Поездка домой была сплошным страданием, потому что быстрое наказание я переносила гораздо легче, чем долгие ругательства. Я с радостью обманывала, чтобы избежать их, но, если бы знала, что меня просто уложат в постель или отшлепают, наверное, говорила бы правду.

Привычка врать осталась со мной на долгие годы. Мама не понимала, что ребенок может лгать из-за страха. Я сама не понимала этого до тех пор, пока не выросла и не осознала, что бояться нечего.

Отец приехал к моменту рождения моего брата и, хотя вызывал большое беспокойство, он был единственным, кто не относился ко мне как к преступнице!

Малышу Холлу исполнилось несколько недель, когда мы отплыли домой, оставив папу в санатории во Франции, откуда его брат, Теодор, должен был забрать его немного позже.

Ту зиму мы прожили без отца. Я спала в маминой комнате. До сих пор вспоминаю чувство трепета в те моменты, когда я наблюдала, как мама наряжается для посещения очередного мероприятия. Она была так прекрасна, что я была рада, когда мне разрешали просто прикоснуться к ее платью, к ее драгоценностям или к чему-либо, что составляло образ, которым я бесконечно восхищалась.

Те летние месяцы, когда папа был в отъезде и пытался восстановить свое здоровье, мы проводили в основном в доме бабушки в Тиволи, который позже стал домом и для нас с Холлом.

Отец отправил нам одну из своих лошадей – старую охотницу, на которой ездила моя мама, – и я помню, как каталась вместе с ней. Еще живее воспоминания о тех временах, когда меня отправляли в гости к двоюродной бабушке, миссис Ладлоу, чей дом находился неподалеку от нас, но ближе к реке и почти вне поля зрения: в этой части реки все дома были довольно далеко друг от друга.

Миссис Ладлоу была уверенной в себе красавицей и отличной домохозяйкой. Помню один незабываемый случай, когда она решила выяснить, что я знаю и умею. Увы, я даже читать не могла! Тогда бабушка попросила свою подругу, Мадлен, давать мне уроки чтения. Потом она узнала, что я не умею ни шить, ни готовить и вообще не знаю ничего из того, что положено девушке. А мне, кажется, было шесть лет.

Думаю, после этого маму здорово пристыдили, ибо Мадлен стала играть важную роль в моей жизни и начала учить меня швейному делу.

Я все еще ночевала в комнате мамы, и каждое утро мне приходилось зачитывать ей наизусть отрывки из Ветхого и Нового Завета. Жаль, что сегодня я не могу вспомнить все, что выучила тем летом.

Иногда я просыпалась из-за маминых разговоров с сестрами и с огромной жадностью подслушивала беседы, не предназначенные для моих ушей. Я получала странное, искаженное представление о проблемах, творящихся вокруг меня. С отцом что-то было не так, а с моей точки зрения, с ним ничего не могло быть «не так».

Если бы только люди понимали, какая война происходит в голове и душе ребенка в такой ситуации, думаю, они бы попытались объяснить мне больше, чем объясняли тогда.

Осенью, когда мне было семь лет, мы вернулись в Нью-Йорк, в дом на 61-й Восточной улице, в двух кварталах от тетушки Бай, жившей на пересечении Мэдисон-авеню и 62-й Восточной улицы. Мама купила этот дом и навела в нем порядок. С ней была маленькая дочь дяди Теда, Элис, и той зимой состоялось наше первое настоящее знакомство. Элис уже казалась намного старше и умнее, и я всегда ее побаивалась, хотя и восхищалась, и даже когда мы подросли, ничего не изменилось, ведь она стала «Принцессой Элис» в Белом доме.

Той зимой мы подружились с юным Робертом Манро-Фергюсоном – молодым человеком, которого старший брат отправил из Англии в Америку, чтобы тот проложил себе дорогу в мир. Мои родители были знакомы с его старшим братом Рональдом (впоследствии лордом Новаром) и с тетушкой Бай. Мальчика приняли в ее дом, устроили в офис Дугласа Робинсона, и так он стал дорогим и близким другом всей семьи.

Вечерами мою маму всегда сопровождали трое детей. Мой младший брат Элли обожал ее и был настолько хорош, что его никогда не приходилось ругать. Малыша Холла все называли Джошем, и он был слишком мал для всего, кроме сидения на коленях с довольным видом. Я ощущала любопытный барьер между собой и этой троицей. Мама прилагала огромные усилия, воспитывая меня: читала мне книги и заставляла рассказывать стихи, учила меня после того, как мальчики уходили спать, и я до сих пор помню, как стояла в двери, частенько держа палец во рту, и слышала мамин голос: «Заходи, старушка». Если в этот момент с ней рядом кто-нибудь находился, она иногда поворачивалась и говорила: «Такая забавная девочка, такая старомодная, мы постоянно зовем ее “старушкой”». От стыда мне хотелось провалиться под землю.

Внезапно все изменилось! Нас, детей, увезли из дома. Я уехала погостить к крестной маме, миссис Генри Пэриш, а мальчики поехали к маминой тете, миссис Ладлоу. Бабушка покинула свой дом и семью, чтобы ухаживать за моей мамой: она заболела дифтерией, а тогда еще не было антитоксина. За папой послали человека в Вирджинию, но он приехал слишком поздно. В те дни дифтерия быстро справлялась со своей задачей.

Помню, как стояла у окна, когда кузина Сюзи (миссис Пэриш) сообщила мне, что мама умерла. Это было 7 декабря 1892 года. Смерть ничего для меня не значила, и один факт перекрывал все остальное. Мой папа вернулся, и вскоре я должна была его увидеть.

Позже я узнала, какой трагедией для него было это событие. Он понял, что никогда не возместит маме годы печали, которые навлек на нее. Она оставила меня с братьями на попечение своей матери, и у папы не осталось ни жены, ни детей, ни надежды.

Теперь я понимаю, какие перемены это означало для семьи бабушки Холл, и восхищаюсь добротой двух моих дядей и двух тетушек, которые все еще жили в бабушкином доме, ибо ни единым словом или поступком никто из них не заставил нас почувствовать себя чужими.

После того как мы устроились, ко мне приехал папа, и я помню, как спустилась в темную библиотеку с высокими потолками на первом этаже дома на 37-й Западной улице. Отец сидел на большом стуле, одетый во все черное, и выглядел очень подавленным. Он протянул руки и прижал меня к себе. Потом он начал объяснять мне, что мамы больше нет, что она была для него целым миром, а теперь у него остались только мои братья и я, что мои братья еще очень маленькие и что мы с ними должны держаться друг за друга. Когда-нибудь мы с папой воссоединимся, будем путешествовать вместе и делать много замечательных вещей, которых я с нетерпением ждала от будущего.

Почему-то в моем воображении всегда были только я и папа. Я не понимала, будем ли мы воспитывать моих братьев, или же они отправятся в школу, а потом станут независимыми.

В тот день появилось ощущение, которое никогда меня не покидало, что мы с папой очень близки и когда-нибудь у нас будет своя жизнь. Он попросил меня почаще писать ему, быть хорошей девочкой, не доставлять хлопот, усердно учиться, вырасти женщиной, которой он сможет гордиться, и обещал приезжать ко мне, когда сможет.

Когда он ушел, я осталась совсем одна, храня наш секрет взаимопонимания и привыкая к новому образу жизни.

Мои братья жили в комнате с Мадлен, а мне досталась маленькая спальня в холле рядом с ними. Я была достаточно взрослой и могла о себе позаботиться, правда по вечерам мне приходилось расчесывать волосы. Меня сопровождали, водили на занятия и любые послеобеденные мероприятия гувернантки – служанки из Франции и Германии. Из-за меня они с ног сбивались и всегда пытались поговорить со мной, а я хотела, чтобы меня оставили в покое, позволили жить в придуманном мире, где я буду главной героиней, а папа – главным героем. Я удалялась в этот мир, как только засыпала, и пряталась там, когда гуляла или когда мне кто-нибудь надоедал.

Я была здоровым ребенком, но время от времени зимой у меня болело горло и развивался тонзиллит, поэтому холодные ванны стали ежедневным утренним ритуалом – и как же я ловко выкручивалась, чтобы не принимать эти ванны! Мадлен не всегда была рядом в этот момент, из-за чего в воду попадало больше кипятка, чем нужно.

Бабушка хотела, чтобы я учила французский. Отец мечтал, чтобы я занялась музыкой. До восемнадцати лет я развивала свою музыкальную сторону, но никто и никогда не тренировал мой слух! Наблюдая за игрой тети Пусси, я научилась наслаждаться музыкой. Тетя была очаровательным, прекрасным созданием, а ее игра – одной из незабываемых радостей моего детства.

Я бы все отдала, чтобы стать певицей. Мне казалось, что так можно доставлять людям массу удовольствия и – да – получать внимание и восхищение! Все свое детство я мечтала именно о внимании и восхищении, потому что мне довольно четко дали понять, что в моей внешности нет никакой изюминки.

Вспоминая этот дом на 37-й улице, я понимаю, как по-разному в те дни протекала жизнь в Нью-Йорке. В городе было несколько больших и красивых зданий, по большей части на Пятой авеню. Мэдисон-сквер все еще был почти полностью жилым районом, а с 14-й по 23-ю улицу располагалась коммерческая зона.

На улицах не было автомобилей. Их место занимали лошади и шикарные экипажи. На Пятой авеню трудились омнибусы, а по другим авеню и перекресткам ходили конки. Пролетные дрожки и двухколесные экипажи в те времена выполняли роль такси.

Наш старомодный дом, отделанный темно-коричневым песчаником, как и все другие дома в переулках, был довольно большим и уютным, с высокими потолками. В его темном подвале располагались служебные помещения с такими условиями труда, которые сегодня никто в своем уме не стал бы терпеть. Прачечную освещало единственное маленькое окошко с видом на задний двор, и, конечно же, у нас не было электричества. Современным наш дом делал проведенный газ!

В комнате для прислуги не имелось вентиляции и удобной мебели. Их ванная комната находилась в подвале, так что в каждой крошечной спальне стояли таз и кувшин.

У нас работали повар, дворецкий, горничная, которая также была служанкой моих юных тетушек, и прачка. Семья состояла из моей бабушки, Пусси и Мод, которая была самой младшей до нашего приезда, Валли – моего старшего дяди – и временами Эдди, который был примерно на два года младше. Эдди предпочитал кочевой образ жизни и, насколько я помню, однажды совершил долгое путешествие в Африку.

В этот дом я переехала вместе с двумя младшими братьями и их няней.

Бабушка казалась мне очень старой дамой, хотя теперь я понимаю, что она была еще совсем молодой. Она почти все время проводила в своей спальне и спускалась вниз, когда к ней приходили гости. Их она принимала в гостиной с массивной мебелью, покрытой позолотой и обитой голубым дамаском. Ее дочери заняли библиотеку, которая представляла собой большую переднюю комнату, где стояло пианино, а большой эркер с выходом на улицу впускал в помещение много света.

Столовая в пристройке в задней части здания была довольно светлой благодаря трем окнам. Позади нее находилась кладовая, где я проводила много времени, – там добрый дворецкий Виктор учил меня мыть посуду и вытирать ее. Иногда, когда я попадала в немилость и отправлялась в постель без ужина, он или горничная Китти приносили мне что-нибудь поесть.

Годы изменили мою бабушку. Она старалась растить детей в любви, а дисциплину оставила дедушке. После его смерти она все еще стремилась окружить детей самой большой любовью, но позже обнаружила, что не может контролировать ни Валли, ни Эдди, ни Пусси, ни Мод. Она была твердо убеждена, что внуки, которые сейчас находятся под ее опекой, должны обладать той дисциплиной, которой не хватает ее собственным детям, и нас воспитывали по принципу, что «нет» сказать проще, чем «да».

Оглядываясь назад, я понимаю, что всегда чего-то боялась: темноты, неприятных людей, провалов. Все, чего я достигала, приходилось делать вопреки страхам. Помню один случай, когда мне было около тринадцати лет. У Пусси сильно болело горло, и ей нравилось, когда я что-нибудь делала за нее, чем я очень гордилась. Она позвала меня однажды ночью. Вокруг было темно, и я с трудом пробралась в ее комнату. Она спросила, не могу ли я сходить в подвал и принести немного льда из холодильника. Это означало пройти три лестничных пролета. После одного из них мне предстояло закрыть дверь и оказаться в полном одиночестве, а потом пробраться в кромешной темноте к холодильнику на заднем дворе!

У меня дрожали колени, но я не видела иного выбора, кроме как выполнить поручение. Я пошла и вернулась со льдом, еще раз продемонстрировав, что дети превыше всего ценят возможность быть по-настоящему полезными.

С ранних лет я осознала, что вокруг меня есть люди, которые так или иначе страдают. Мне было пять или шесть лет, когда папа взял меня помогать с сервировкой ужина в честь Дня благодарения в одном из журналистских клубных домов, который основал мой дедушка, Теодор Рузвельт. Кроме того, много лет он был попечителем организации Children’s Aid Society (Общество помощи детям). По словам папы, у многих из этих маленьких сорванцов не было своего дома, поэтому они жили в деревянных лачугах на пустых участках, спали в вестибюлях домов, общественных зданий или в любом другом месте, где получалось хоть немного согреться. Но в то же время они жили независимо и сами зарабатывали себе на пропитание.

Каждое Рождество бабушка брала меня в Госпиталь последипломного образования, чтобы я помогала нарядить елку для детского отделения больницы. Бабушка испытывала особый интерес к такого рода благотворительности.

Тетушка Грейси брала нас в ортопедическую больницу, которую мой дедушка Рузвельт помог основать доктору Ньютону Шеферу. Судьба этой больницы была глубоко интересна семье. Там я видела бесчисленное множество маленьких детей в гипсе и шинах. Некоторым из них приходилось месяцами терпеливо лежать в странных и любопытных позах. Меня они особенно интересовали, потому что у меня самой было искривление, и некоторое время я носила очень неудобный ортопедический аппарат, который не давал свободно нагибаться.

Даже мой дядя Валли, который в это время занимался бизнесом в Нью-Йорке, чемпион по теннису и популярный в обществе молодой человек, брал меня с собой, чтобы я помогала наряжать рождественскую елку для группы детей в районе под названием «Адская кухня». Долгие годы это была одна из самых бедных и страшных частей Нью-Йорка. Помимо этого, мы с Мод и Пусси ходили петь в Bowery Mission, службу помощи бездомным. Так что я знала, насколько резки контрасты между разными социальными слоями, несмотря на то что нам самим во многом повезло.

Отец занимал ведущее место в моей жизни в тот период, хотя проводил с нами не так уж много времени. Подсознательно я всегда ждала его приездов. Они не отличались регулярностью, и папа редко отправлял весточки перед тем как приехать, но все равно не было ни одного случая, чтобы я, находясь в своей комнате, в двух длинных лестничных пролетах от входной двери, не услышала его голос в ту самую минуту, как он заходил домой. Спускаться пешком было слишком долго. Я соскальзывала по перилам и обычно катапультировалась в его объятия, прежде чем он успевал повесить шляпу на гвоздь.

Отец всегда привозил нам подарки, так что Рождество было замечательным днем, и я до сих пор помню одно из них, когда мне досталось два рождественских чулка: один наполнила бабушка, а другой привез утром папа, находившийся в Нью-Йорке.

В ту зиму, когда умерла моя мама, он пережил очередное горе. Мой младший брат Элли так и не оправился после ее смерти. И он, и малыш Джош подхватили скарлатину, а меня отправили к кузине Сюзи и, конечно же, поместили в карантин.

Джош поправился без осложнений, а вот Элли заболел дифтерией и умер. Время от времени папа приходил погулять со мной, но слишком сильно переживал из-за сыновей и не мог уделять мне много внимания.

14 августа 1894 года, незадолго до моего десятого дня рождения, пришли новости о том, что папа умер. Тети мне обо всем рассказали, но я просто отказывалась в это поверить. Я долго плакала, лежа в постели, но в конце концов заснула и на следующий день, как обычно, начала жить в мире своей мечты.

Бабушка решила, что нам, детям, не стоит идти на похороны, поэтому я не соприкоснулась ни с чем, что сделало бы смерть реальной для меня. Я знала, что папы больше нет, но все равно мысленно жила с ним, наверное, даже ближе, чем когда он был жив.

Мои родители любили встречи с тетей Грейси. Ее обожали все двоюродные племянники и племянницы. Насколько я помню, она была среднего роста, стройная, с четкими чертами лица и всегда выглядела хрупкой и изящной. В те дни дамы носили длинные платья, которые собирали всю пыль, если не приподнимать их при ходьбе, и я припоминаю образ тети в общих чертах. Она ходила в обтягивающих лифах, типичных для того времени, с высокой спинкой и квадратным вырезом спереди, с неизменно безукоризненным воротником из белого кружева или плиссированной ткани на шее.

Она складывала руки на коленях, когда рассказывала истории, и мне нравилось смотреть на ее ладони. По субботам я часто проводила время со своей милой и любезной двоюродной бабушкой. Мы с Элис Рузвельт и Тедди Робинсоном наслаждались теми днями больше всех.

После смерти папы традиция проводить субботы у тети Грейси оказалась под запретом. Бабушка считала, что мы должны как можно больше времени проводить дома, и, возможно, опасалась, что мы ускользнем из-под ее влияния, если будем часто общаться с активными родственниками по линии Рузвельтов.

Следующие несколько лет моей жизни были довольно однообразными. Зимой – Нью-Йорк со школьными занятиями и частными уроками, а иногда и с развлечениями в виде ужина и игр с парой ребятишек по субботам. Бабушка выступала за поддержание моего юного образа, а тети – за то, чтобы наряжать меня соответственно возрасту, но не размеру. Я была очень высокой, очень худой и очень застенчивой. На уроки танцев и вечеринки меня наряжали в платья, которые были мне выше колена, в то время как большинство девушек моего роста предпочитали длину до колена. Теперь мне кажется, что вся моя одежда была весьма неудобной.

Я одевалась во фланель от шеи до лодыжек с 1 ноября по 1 апреля, независимо от погоды. Конечно же, в комплект входила фланелевая юбка и длинные черные чулки. Как же в них было жарко! А еще к ним прилагались высокие ботинки на пуговицах либо со шнуровкой. Они якобы стройнили лодыжки.

Мы, дети, проводили лето в Тиволи с сиделкой и гувернанткой, даже когда все остальные уезжали. В самые жаркие дни, когда было трудно дышать и мои пальцы прилипали к клавишам фортепиано, я не снимала ни одного из многочисленных предметов одежды. Стоило скатать чулки вниз, и мне тут же говорили, что леди не показывают ноги, и заставляли немедленно натянуть их обратно!

В Тиволи был большой дом с высокими потолками и огромным множеством комнат, по большей части просторных. Дедушка обставил первый этаж в довольно формальном стиле. Там были чудесные подсвечники и мраморные камины. Мы жили без газа и электричества и, хотя у нас были керосиновые лампы, частенько уходили спать при зажженных свечах. Еще в доме было несколько застекленных шкафов с прекрасными резными фигурками из слоновой кости, крошечный набор столов и стульев, которыми мне нравилось любоваться, а также серебряные украшения и фарфоровые и эмалированные скульптурки, собранные в разных уголках земного шара.

Библиотека была заполнена стандартным набором книг, помимо дедушкиной религиозной литературы. Солидная часть художественных томов попадала в дом благодаря моим молодым тетям и дядям. Поразительно, сколько произведений Диккенса, Скотта и Теккерея они читали и перечитывали, особенно Эдди.

На втором и третьем этажах располагались девять основных спален и четыре двухместные комнаты для прислуги, а еще одна одноместная. Эти комнаты выглядели намного лучше тех, что в городском доме, но никому не казалось странным, что у прислуги не было своей ванной.

На весь большой дом было всего две ванные комнаты, но нам и в голову не приходило, какие неудобства это доставляет, вынуждая пользоваться тазами и кувшинами с водой у себя в спальнях.

Мы, дети, принимали две горячие ванны в неделю, хотя, думаю, бабушка все еще помнила эпоху субботних купаний. Кроме того, я обтиралась холодной губкой каждое утро.

Бабушка разрешала мне сопровождать ее спозаранку, когда она занималась хозяйственными делами, и я несла повару запасы муки, сахара и кофе, которые она тщательно взвешивала в кладовой.

Сегодня немногие слуги были бы довольны готовкой в полумраке, который царил в той большой, старомодной кухне посреди каменного подвала, над которым располагалась пьяцца, оставлявшая лишь небольшие оконца для света. В обеденной комнате прислуги была одна дверь, ведущая в подвальный коридор. Прачечная выглядела немного лучше, потому что в ней было две двери, которые вели на террасу. Там я провела не один час.

Нашими вещами – и что это были за вещи! – занималась всего одна женщина, миссис Оверхолс, без помощи электрических стиральных машин или утюгов. У нее была стиральная доска, три ванны, пресс и маленькая печка, на которой стояли утюги разного веса. Печку топили дровами либо углем.

Миссис Оверхолс была жизнерадостной, здоровой, душевной женщиной и прирожденной хозяйкой. Она приходила и весь день стирала нашу одежду, а потом возвращалась поздно вечером домой и заканчивала работу на своей ферме. У нее было несколько детей. Она научила меня стирать и гладить, и, хотя мне не разрешали прикасаться к более деликатным вещам, носовые платки, салфетки и полотенца часто выпадали на мой жребий, и мне нравилось проводить время с этой веселой женщиной.

Пусси обладала нежной творческой натурой, поэтому бывали дни, когда я шла к Мод за утешением, потому что Пусси ни с кем не хотела разговаривать. Постепенно я приняла эту часть ее характера и была благодарна за все прекрасное, что Пусси сделала, терпеливо ожидая, пока пройдет очередной шторм.

Однажды летом она взяла меня и гувернантку на остров Нантакет на пару дней – это была увлекательная поездка для ребенка, который никуда не ездил, кроме как вверх и вниз по Гудзону. Через несколько дней, думаю, тете стало с нами скучно. Она уехала, а у гувернантки не хватило денег, чтобы отвезти нас домой. Пусси совсем забыла про нас и в конце концов обратилась к бабушке, которая прислала достаточно денег, чтобы оплатить счета и отвезти нас домой.

Когда мои молодые тети и дяди куда-нибудь уезжали, я оставалась совсем одна. Это одиночество выработало у меня привычку брать книгу с собой в поле или лес и, сидя или лежа в тени дерева, совсем забывать о времени. Никто не пытался контролировать, что я читаю, хотя однажды, когда я наткнулась на книгу, которую не могла понять, и начала задавать людям сложные вопросы, она неожиданно исчезла. Это случилось с диккенсовским романом «Холодный дом». Я целыми днями за ним охотилась.

Бабушка настаивала на определенных вещах. По воскресеньям я не могла читать те книги, которые читала в будние дни. По воскресеньям мне приходилось давать уроки маленькой дочери кучера. Я задавала ей учить стихи, слушала, как она их рассказывает, а затем проверяла, как она запомнила гимны и краткие молитвы, а также катехизис. И мне самой надо было выучить все это и рассказать бабушке.

Каждое воскресенье ко входу подъезжала большая «Виктория», и мы ехали в церковь. Обычно я сидела на маленьком сиденье напротив бабушки. Дорога длиной в шесть с половиной километров казалась мне слишком длинной, и меня почти всегда укачивало еще до того, как мы добирались до церкви, как и на обратном пути.

В воскресенье мне нельзя было играть в игры, а по вечерам нас все еще ждал холодный ужин, хотя мы и не соблюдали дедушкино правило холодного приема пищи в середине дня.

Мадлен действительно удалось научить меня шить. Я подрубила бесчисленное множество кухонных полотенец и заштопала нескончаемое количество чулок. Мадлен неоднократно доводила меня до слез, потому что я безумно ее боялась. Раньше мне нравилось кататься по заросшей мхом крыше нашего ледника, и мои белоснежные подштанники покрывались зеленью. Я ходила к бабушке до того, как пойти к Мадлен, зная, что бабушка будет меньше ругаться.

Мне не разрешалось читать в постели до завтрака, но поскольку летом я просыпалась в пять часов почти каждое утро и была, боюсь, весьма своевольным ребенком, то обычно прятала книжку под матрасом. Горе мне, когда Мадлен ловила меня за чтением!

Уже и не помню, почему ее так боялась. Оглядываясь назад, я осознаю, что это выглядит нелепо, но даже бабушка не знала о моем страхе, пока в четырнадцать лет я, всхлипывая, не призналась ей, когда мы гуляли по лесу. Каким же глупым это все кажется сегодня.

В те дни я отчаянно желала нескольких вещей. Помню, когда мне было около двенадцати, мистер Генри Слоан предложил отправиться в путешествие на запад с его дочерью Джесси. Я этого очень хотела, потому что Джесси мне нравилась и я мечтала о путешествиях. Но бабушка была непреклонна и не отпускала меня. Она это никак не объяснила. Достаточно было того, что она не считала это мудрым решением. Она так часто говорила нет, что я научилась жить под девизом «на самом деле мне этого не хочется», чтобы снова не сталкиваться с отказами и не испытывать разочарований.

Бабушка считала, что я должна научиться танцевать, и я начала посещать уроки хореографии у мистера Додсуорта. Такие занятия были обязательным атрибутом долгих лет, и многие маленькие мальчики и девочки учились польке и вальсу, аккуратно выстраиваясь на сияющих квадратах полированного паркета.

Бабушка решила, что из-за моего роста и, возможно, неловкости, мне не помешают уроки балета, поэтому я раз в неделю ходила к штатному преподавателю на Бродвее и училась танцевать на кончиках пальцев с четырьмя или пятью другими девочками, которые выходили на сцену, с нетерпением ждали возможности выступить и почти ни о чем другом не говорили, кроме балета, вызывая у меня сильную зависть.

Мне все нравилось, я усердно тренировалась и до сих пор ценю усилия, вложенные в некоторые танцы, которые выглядят так легко, когда их исполняют на сцене.

Глава 2

Юность

Я полюбила театр, и однажды Пусси взяла меня с собой посмотреть на великую итальянскую актрису Дузе, когда та впервые посетила нашу страну. Затем мы встретились лично, что тоже устроила тетя, – это волнение мне не забыть никогда. Очарование и красота Дузе олицетворяли собой все, что я только могла себе представить! Еще мне позволяли смотреть несколько пьес Шекспира и время от времени ходить в оперу, но мои юные тети и их друзья постоянно обсуждали те постановки, которые я ни разу не видела. В итоге однажды зимой я совершила преступление, которое долгое время лежало тяжелым бременем на моей совести.

Бабушка отправила меня на благотворительный базар вместе с одной из моих подруг. Я сказала служанке, что не надо со мной идти: мою подругу будет сопровождать ее помощница, которая и отведет меня домой. Вместо базара мы пошли на пьесу «Тесс из рода д’Эрбервиллей», которую обсуждали старшие и которую я совсем не поняла. Мы сидели на галерке и тряслись от страха, боясь встретить кого-то из знакомых. Не дождавшись окончания, мы покинули театр, зная, что иначе вернемся домой слишком поздно. Мне пришлось врать, и я так никогда и не созналась, что с радостью бы сделала из-за чувства вины, но тогда проблемы появились бы у моей подруги.

После смерти отца бабушка все реже и реже разрешала мне проводить время с его родственниками, Рузвельтами из Ойстер-Бей, так что с кузенами по папиной стороне я виделась редко. Но пару раз летом я ненадолго ездила в гости к тете Эдит и дяде Теду.

Элис Рузвельт, с которой мы были примерно одного возраста, была настолько утонченной и взрослой, что я относилась к ней с большим трепетом. Она добилась бо́льших успехов в спорте, а у меня было так мало друзей ровесников, что я оказалась в очень невыгодном положении по сравнению с другими молодыми людьми.

Помню первый раз, когда мы пошли поплавать в Ойстер-Бей. Плавать я не умела, и дядя Тед сказал мне спрыгнуть с причала и хотя бы попытаться. Тогда я была настоящей трусихой, но все равно сделала это. Брызги полетели во все стороны, я нырнула и очень испугалась. С тех пор я больше никогда не решалась остаться без почвы под ногами.

Любимым занятием по воскресеньям было ездить к высокому песчаному утесу Купера с пляжем у подножья. Во время прилива вода почти доходила до обрыва. Дядя Тед выстраивал нас в линию, возглавлял нашу компанию, и мы спускались вниз, держась друг за друга, пока кто-нибудь не падал или не начинал так спешить, что цепь разрывалась. В каком-то смысле мы добирались до дна, скатываясь или разбегаясь.

В первый раз я безумно испугалась, но поняла, что все не так плохо, а потом мы долго шли обратно – на каждые два шага вперед приходился один шаг назад.

Я вспоминаю эти прогулки отчасти как большую радость, потому что мне нравилось бегать со всеми от дяди Теда среди стогов сена в сарае и подниматься в оружейную на верхнем этаже дома в Сагаморе, где он читал вслух, главным образом, стихи.

Иногда он брал нас на пикник или в поход и преподавал множество ценных уроков. Например, что поход – отличный способ узнать характер человека. Эгоисты очень быстро проявляли себя тем, что требовали лучшее спальное место или лучшую еду и не хотели выполнять свою часть работы.

Мой брат наслаждался всем этим больше, чем я, ведь он был того же возраста, что и Квентин Рузвельт, и после моего отъезда за границу бабушка разрешила ему чаще навещать дядю Теда и тетю Эдит. Моим поводом пообщаться с семьей Рузвельт были только ежегодные рождественские визиты, когда бабушка разрешала мне провести несколько дней с тетушкой Коринн.

Это был единственный период в году, когда я видела мальчиков своего возраста. Такие вечеринки приносили мне больше боли, чем радости. Все ребята хорошо знали друг друга и часто виделись. Все были лучше знакомы с зимними видами спорта. Я редко каталась с горки и никогда – на коньках, потому что мои щиколотки были очень слабы.

Танцевала я тоже неважно, а кульминацией любой вечеринки были танцы. Какие же неподходящие платья я носила: они все были выше колена. Конечно, я знала, что отличаюсь от остальных девочек, и даже если бы не знала, они бы честно об этом рассказали! До сих пор помню, как на одной из таких вечеринок я была благодарна своему кузену Франклину Рузвельту, когда он подошел ко мне и пригласил потанцевать с ним.

Думаю, я была большим испытанием и огромной ответственностью для тети Коринн, которая так старалась, чтобы каждый из нас приятно провел время. Но что она могла поделать с племянницей, которой не разрешали видеться с мальчиками в промежутках между этими вечеринками и которая была одета как маленькая девочка, хотя выглядела взрослой?

Внезапно моя жизнь начала меняться. Бабушка решила, что для пятнадцатилетней девочки дома стало слишком весело, и вспомнила, как мама хотела отправить меня учиться в Европу. Так начался второй период моей жизни.

Летом 1899 года я поехала в Англию вместе с тетей, миссис Стэнли Мортимер, и ее семьей. Она взяла меня в свою каюту и сказала, что плохо переносит морские путешествия, поэтому всегда сразу ложится спать, оказавшись на борту. Я подумала, что так и надо делать, поэтому последовала ее примеру. В итоге я не получила никакого удовольствия от поездки, большую ее часть проведя в каюте. Приплыв в Англию, я заметно покачивалась на ногах, потому что никогда до этого не оставалась в закрытом помещении так долго!

Я не знала свою прекрасную тетю Тисси так же хорошо, как и двух младших тетушек, но она мне нравилась и всегда хорошо ко мне относилась. Думаю, даже тогда ей было комфортнее в Европе и Англии, чем в США. У нее было много друзей в той маленькой лондонской компании, также известной под названием «Души». Она была одной из тех людей, которых лучше всего описывает слово «изысканный».

Меня отправили в школу мадемуазель Сувестр, «Алленсвуд», в небольшом местечке под названием Саутфилдс недалеко от Уимблдонской общины и чуть дальше от Лондона. Эту школу выбрали потому, что сестра моего отца, миссис Коулз, ходила в другую школу, основанную мадемуазель Сувестр в Ле Руш, что недалеко от Парижа, еще перед Франко-прусской войной. Осада Парижа была настолько тяжелой, что мадемуазель Сувестр покинула Францию и переехала в Англию.

Семья хотела убедиться в том, что директор школы хорошо присмотрит за мной, ведь меня оставят одну. Тисси отвезла меня к мадемуазель Сувестр, и я осталась с обещанием, что проведу с ней Рождество в Лондоне. Когда тетя уехала, я чувствовала себя потерянной и очень одинокой.

В школе было много правил, и первое заключалось в том, что всем следовало говорить по-французски, и если кто-то использовал хоть одно английское слово, то в конце дня сам должен был в этом признаться.

Моей первой няней была француженка, и я заговорила по-французски до того, как выучила английский, так что для меня это правило оказалось довольно легкой задачей, но для многих девочек-англичанок, которые до поступления почти не изучали французский язык, оно стало ужасным испытанием.

На внутренней стороне двери каждой ванной комнаты находились правила принятия ванны, и я была в шоке от того, что нам приходилось отвоевывать право мыться трижды в неделю всего по десять минут, если, конечно, не доставался последний промежуток, когда можно было урвать еще пять минут до того, как прозвучит: «Отбой!»

Утром, прежде чем выйти из комнат, мы должны были заправить кровати. После пробуждения полагалось снять постельное белье и повесить его на стул для проветривания. После завтрака происходил осмотр наших комнат, и нас оценивали по опрятности и тому, как мы заправляем кровати. Нередко проверяли наши комоды и шкафы, и любая девочка, которая не следила за порядком, вернувшись в свою комнату, могла увидеть все содержимое ящиков на своей кровати для дальнейшей расстановки. Я видела, как с кроватей срывают покрывала и заставляют перестилать их заново.

День начинался с раннего завтрака – кофе с молоком, шоколада или молока, булочек и масла. Тем, кто хотел, давали еще яйца.

Мадемуазель Сувестр, седоволосая женщина в возрасте со слабым здоровьем, никогда не приходила на завтрак, но за нами хорошо присматривала мадемуазель Самайя, подвижная маленькая женщина, которая обожала мадемуазель Сувестр и прислуживала ей, не покладая рук. Она руководила всеми делами школы и давала уроки итальянского.

Чтобы расположить к себе мадемуазель Самайю, нужно было продемонстрировать деловые качества. Девочки, которых она выделяла и которым доверяла, были надежными, могли делать своими руками почти все что угодно, умели руководить и вести за собой сокурсниц.

Я долго завоевывала расположение мадемуазель Самайи, ибо была большой мечтательницей и американкой, что для нее было чем-то неизведанным.

Мадемуазель Сувестр, напротив, испытывала слабость к американцам и любила видеть их среди своих учеников. Несколько ее учениц выросли выдающимися женщинами. Тетушка Бай, например, была одной из самых интересных женщин, которых я когда-либо знала.

Мой дедушка Рузвельт впервые заинтересовался калеками и инвалидами, когда консультировался со множеством врачей, пытаясь хоть как-то помочь своей старшей дочери, тетушке Бай. У нее был не то чтобы горб, но довольно любопытная фигура, толстая в плечах, что, видимо, было вызвано искривлением позвоночника. Еще я помню ее красивые мягкие и волнистые волосы. Ее поистине прекрасные глаза были глубоко посажены и заставляли окружающих забыть обо всех остальных чертах лица.

Тетушка Бай мыслила как любой рассудительный человек. Ее переполняла жизнь, она всегда становилась центром внимания в любой компании и брала на себя бремя разговоров. Дожив до средних лет, она уже потеряла слух, и артрит причинял ей сильную боль, но недуги ни на секунду не могли пошатнуть ее дух. Чем сильнее они наседали, тем тверже тетя возвышалась над всеми трудностями, а обаяние и яркость ее личности, где бы она ни жила, превращали дом в место встречи людей из всех уголков земного шара.

Она была уравновешенна, обладала превосходными управленческими качествами и здравым смыслом, а ее влияние ощущали не только сестра и братья, но и все ее друзья. Она была источником вдохновения для молодых людей, с которыми общалась, и одним из самых мудрых советников, которых я когда-либо знала. Она слушала больше, чем говорила, но то, что она говорила, стоило услышать!

С самого начала мадемуазель Сувестр заинтересовалась мной из-за любви к Анне, и мой интерес к ней рос с каждым днем. Это переросло в теплую привязанность, которая продолжалась до самой ее смерти.

Мадемуазель Сувестр была низенькой и довольно коренастой женщиной с белоснежными волосами. У нее была красивая голова с четкими мощными чертами, властным лицом и широким лбом. Линия роста волос выступала вниз маленьким треугольником, а сзади ее локоны лежали натуральными волнами и собирались на затылке. Она видела людей насквозь и всегда знала больше, чем ей сообщали.

После завтрака нас всех обычно выводили на прогулку и, чтобы ее избежать, нужно было иметь веский повод! В ноябре становилось холодно и довольно туманно, ветер пронизывал до самых костей, но мы все равно шли гулять!

Дома я сбрасывала с себя некоторые предметы нижнего белья, которые бабушка заставляла меня носить с детства, но здесь, в Англии, опять начала носить одежду из фланели и, хотя у нас было непривычное мне центральное отопление, приходилось почти сидеть на батарее, чтобы хоть немного согреться. Лишь у немногих в спальнях были камины, и все остальные им завидовали.

Помню, как мы толпились в столовой, чтобы как можно ближе подобраться к батарее, прежде чем сесть за стол. Почти все девочки из Англии большую часть зимы страдали от обморожения рук и ног.

Занятия начинались сразу же после прогулки, и у каждой из нас было расписание на весь день: уроки, часы практики, время на подготовку – ни у кого не оставалось ни секунды на безделье. Сразу после обеда мы проводили два часа на тренировках, а в зимние месяцы большинство из нас играли в хоккей с мячом.

В спортивных играх я была неуклюжа, как обычно. До этого я никогда не видела, как играют в хоккей, но мне нужно было играть хоть во что-нибудь, и со временем я даже попала в команду. Тот день был одним из самых гордых моментов в моей жизни. Теперь я понимаю, что время, отданное хоккею, стоило посвятить игре в теннис, ибо потом это пригодилось бы мне больше.

Возвращаясь в четыре часа, мы видели на школьном столе большие ломти хлеба толщиной больше сантиметра, иногда с малиновым вареньем, чаще – с простым маслом. Тем, кто не отличался крепким здоровьем, давали стакан молока.

Затем мы учились до тех пор, пока не прозвенит звонок, который торопил нас переодеться к ужину. На то, чтобы сменить туфли, чулки и платье, давалось пятнадцать минут.

Один раз в неделю после четырех часов дня мы занимались починкой одежды – разумеется, под присмотром – в классной комнате.

По вечерам мы снова работали, хотя иногда нам разрешали спуститься в спортзал на танцы. Большинство уроков проходили на французском, хотя мисс Стрейчи, которая происходила из известной литературной семьи, давала нам уроки по Шекспиру. И конечно, у нас были немецкий язык, латынь и музыка.

Мадемуазель Сувестр вела уроки истории в своей библиотеке – чарующей и уютной комнате со стеллажами, заставленными книгами и цветами. Окна выходили на широкую лужайку, где деревья отбрасывали тень летом и служили удобными жердочками для грачей и ворон зимой.

Мы сидели на маленьких стульях по обе стороны от камина. Мадемуазель Сувестр держала в руках длинную указку, а на стене обычно висела карта. Мадмуазель расхаживала туда-сюда, читая лекцию. Мы вели конспект, но куда больше читали и искали информацию самостоятельно. Мы делали доклады по заданным темам и усердно трудились, готовя их. Эти занятия мы любили больше всех остальных.

Иногда некоторых из нас приглашали к мадемуазель Сувестр, и это были памятные вечера. Она обладала удивительным даром чтеца и читала нам стихи, пьесы и рассказы, причем всегда на французском языке. Если стихи ей нравились, она могла перечитывать их по два-три раза, а потом требовала, чтобы мы читали их ей по очереди. Здесь моя натренированная дома память сослужила мне хорошую службу, и этот способ провести вечер казался мне восхитительным.

Я не знала, что бабушка и тети писали обо мне до моего приезда, поэтому мне казалось, что я начинаю новую жизнь, свободную от всех былых грехов. Впервые в жизни меня покинули страхи. Я жила по правилам и говорила правду, ведь стало нечего бояться.

У меня была вредная привычка кусать ногти. Вскоре это заметила мадемуазель Самайя и решила меня вылечить. Это казалось безнадежной задачей, но однажды я перечитывала письма отца, которые всегда носила с собой, и наткнулась на то, в котором он говорил о пользе хорошего внешнего вида, и с того дня моим ногтям было позволено расти.

К первым рождественским каникулам я начала чувствовать себя в школе как дома и была счастлива. Сочельник и само Рождество я провела с семьей Мортимеров в лондонском отеле «Кларидж». У них было только маленькое рождественское деревце на столе в гостинице, и это казалось мне неправильным. Дома у нас всегда была большая елка, но тетушка Тисси позаботилась о том, чтобы у меня был свой праздничный чулок и много подарков и чтобы день в целом прошел удачно.

Меня пригласили провести несколько дней с миссис Вулрич-Уиттмор и ее семьей на севере Англии. Ее муж работал настоятелем церкви в Бриджнорте, что в Шропшире. У них было пять маленьких дочерей, и одна или две из них примерно моего возраста. Миссис Вулрич-Уиттмор приходилась сестрой Дугласу Робинсону и крепко держалась за свои американские связи, так что я чувствовала себя настоящей родственницей: меня тепло приняли и обращались со мной как с родной дочерью. Я наслаждалась каждой минутой этого визита, который позволил мне впервые взглянуть на английский быт.

На завтрак на одном из буфетов выставляли еду на тарелках под крышками. Они стояли на подставках со свечами, чтобы еда дольше оставалась горячей, и каждый угощался тем, что пожелает. Полдник подавали в классной комнате около половины пятого. Иногда к нам присоединялся отец детей, и все вместе мы ели хлеб, варенье, пирожные и пили чай. Самые голодные могли взять яйцо. Долгие прогулки и поездки, бесконечные игры и книги под рукой в любую свободную минуту наполняли мою жизнь в те дни, что я провела в гостях.

Я приехала одна, и возвращаться мне предстояло одной. Мы долго обсуждали, как мне добраться до Парижа, чтобы еще раз повидаться с тетушкой Тисси, прежде чем она уедет в Биарриц. До конца каникул я должна была жить во французской семье, чтобы изучать язык.

В конце концов решили воспользоваться одним из английских изобретений – приглашенной служанкой с хорошими рекомендациями, которая сопроводила бы меня из Лондона в Париж. Я никогда ее не видела, но без труда узнала на вокзале, и мы поехали в Париж.

Сегодня я искренне удивляюсь своей уверенности и независимости, потому что в той новой фазе жизни была абсолютно бесстрашна. Путешествие через Ла-Манш оказалось недолгим, и мне удалось найти продуваемый ветром уголок, чтобы избежать морской болезни, но я была так рада, пройдя таможню и оказавшись на французской земле, что свернулась калачиком в купе поезда, а после пила кофе с молоком из больших банок, которые носили взад и вперед по платформам.

В Париж мы приехали рано утром. Служанка сопровождала меня до отеля, в котором остановилась тетя. Я провела с ней несколько часов, после чего меня забрала мадемуазель Берто. На самом деле мадемуазелей Берто было две, а еще с ними пришла их мать. Они жили в простой, но удобной квартире в одной из не самых фешенебельных частей Парижа, и это стало моей первой возможностью познакомиться с бытом французов.

Мебель, насколько я помню, была мягкой и совершенно неизвестного периода. Ванной комнаты, конечно же, не оказалось, а горячую воду приносила bonne à tout faire – «служанка на все руки» – по утрам и вечерам. При желании можно было воспользоваться маленьким круглым жестяным тазом.

Кормили очень хорошо, но эта еда отличалась от всего, что я пробовала раньше. Супы были восхитительны, а дешевое мясо приготовлено так замечательно, что его вкус не уступал нашим более дорогим отрезам. Овощи подавали как самостоятельное блюдо. Все места за столом сервировали маленькой стеклянной подставкой для ножа и вилки, которые не уносили вместе с тарелкой после каждого блюда. Хозяйство велось крайне бережливо, но все равно семья жила хорошо. Две мадемуазели Берто были превосходными гидами и очаровательными интеллигентными женщинами.

Широкие проспекты, красивые общественные здания и церкви – все это делало Париж самым восхитительным городом, в котором я когда-либо бывала. Бо́льшую его часть я посмотрела с мадемуазель Берто во время первого визита, но в основном мы делали то, что положено делать туристам, а не то, что потом стало олицетворять для меня истинную прелесть Парижа.

Мадемуазель Сувестр позаботилась, чтобы в Англию я отправилась под надзором мадемуазель Самайи, и после восхитительных каникул я вернулась в школу с надеждой, что у меня будет еще один шанс остановиться у семьи Берто.

Сама школьная жизнь не отличалась разнообразием, но во внешнем мире царило великое волнение. Я почти не помнила об Испано-американской войне 1898 года, хотя много слышала о гибели крейсера «Мэн», о дяде Теде и его «Мужественных всадниках». Бабушка и ее семья жили вне политических кругов того времени и мало интересовались общественными делами. Но я помню радость и волнение, когда вернулся дядя Тед и отправился в Олбани в статусе губернатора Нью-Йорка.

В газетах писали о скандалах и сражениях, но эта война едва ли затронула мою повседневную жизнь.

Англо-бурская война 1899–1902 гг. носила для англичан более серьезный характер, и волнение страны вскоре отразилось на школе. Сначала все были уверены в быстрой победе, но затем последовали месяцы беспокойства и упорного «наступления» перед лицом неожиданного и успешного противостояния со стороны буров.

Многие люди не верили в праведность дела англичан, и мадемуазель Сувестр входила в их число, но никогда не навязывала свое мнение ученицам из Англии. С нами она не обсуждала ни хорошие, ни плохие аспекты войны. Победы отмечали в спортзале, и праздники не были под запретом, но мадемуазель Сувестр не принимала участия ни в одной демонстрации. Она оставалась в библиотеке, собирая вокруг себя девушек из США и других стран. Им она излагала свои теории о правах буров или малых народов в целом. Эти долгие беседы были интересны, а их отголоски до сих пор живы в моей памяти.

Я освоилась в школе, и вскоре мадемуазель Сувестр начала усаживать меня за стол напротив нее. Девочка, занимавшая это место, принимала ее кивок в конце трапезы и, вставая, подавала знак остальным ученицам подняться и покинуть столовую. В этой роли я находилась под пристальным наблюдением, поэтому обзавелась несколькими привычками, от которых так и не смогла избавиться.

Мадемуазель Сувестр всегда говорила, что не стоит брать больше, чем хочется, но съедать нужно все, что лежит у тебя на тарелке, и я следовала этому правилу. Некоторые английские блюда мне очень не нравились, например, пудинг на сале. Он выглядел противно и создавал впечатление чего-то сырого, холодного и липкого. К пудингу подавалась патока, которой его следовало поливать, а моей единственной ассоциацией с патокой был «Николас Никльби», что не делало десерт привлекательнее. Мадемуазель Сувестр считала, что мы должны преодолеть эту брезгливость и есть всего понемногу, поэтому я давилась, сидя рядом с ней за столом, и отказывалась от блюда в ее отсутствие.

Но в этом были и свои преимущества, потому что иногда мадемуазель Сувестр подавали особые блюда, и она делилась ими с тремя или четырьмя девочками, сидевшими рядом. Когда к ней приходили гости, мы садились по обе стороны от нее и без труда подслушивали интересные разговоры.

Думаю, именно тогда у меня появилась неискоренимая дурная привычка. Часто в разговоре с мадемуазель Сувестр я использовала то, что подслушала из ее беседы с друзьями, но на самом деле не знала того, о чем говорила. Мадемуазель Сувестр обычно радовалась моему интересу и не расспрашивала меня, так что я утаивала свое невежество.

Взрослея, я все чаще и чаще пользовалась быстротой своего ума, чтобы копаться в чужих головах и выдавать их знания за собственные. Спутник за обеденным столом или случайный знакомый рассказывал мне то, что я могла использовать в разговоре, и мало кто подозревал, как плохо я на самом деле разбираюсь в темах, о которых говорю с такой легкостью.

Эта дурная привычка так притягательна, что, надеюсь, мало кто из детей ее приобретет. Но у нее есть одно большое преимущество: она позволяет собирать информацию о самых разных предметах и неизмеримо увеличивает круг ваших интересов, пока вы продвигаетесь по жизни.

Разумеется, позже я обнаружила: чтобы научиться действительно разбираться в вопросе, придется покопаться.

Приближались летние каникулы, и мое волнение росло, ведь мне предстояло отправиться в Швейцарию, в Санкт-Мориц, чтобы провести время с Мортимерами.

Когда я впервые увидела эти прекрасные горы, у меня перехватило дух, ибо никогда раньше я не видела таких высоких хребтов. Летом я жила напротив гор Катскилл и очень их любила, но насколько же величественнее были эти огромные заснеженные вершины вокруг нас, когда мы въезжали в Энгадин. Маленькие швейцарские шале, построенные прямо на холмах, с загонами для скота, который не забредал на кухню чуть ниже по склону, выглядели очень живописно и странно из-за своего резного убранства.

Я оказалась совсем не готова к Санкт-Морицу с его улицами, полными гранд-отелей, сужающимися до скромных пансионов и маленьких домиков, разбросанных повсюду для пациентов, которым предстояло жить в этом городке долгое время.

Все отели стояли на берегу озера, и ярче всего мне запомнилось то, как мы с Тисси каждое утро вставали рано и шли в маленькое кафе, примостившееся на мысе над одним концом озера. Там мы пили кофе или какао и ели булочки со свежим маслом и медом, а солнце только выглядывало из-за гор и касалось нас теплыми лучами. До сих пор помню, какой довольной я была!

В конце лета Тисси сказала, что хочет заказать карету из Санкт-Морица через австрийский Тироль в Обераммергау, где идет «Страстная пьеса». Она брала с собой подругу, и я могла поехать с ними, если меня устроит сидеть рядом с кучером на козлах или на скамеечке напротив обеих дам. Я была готова ехать, сидя на чемоданах, так меня будоражила перспектива увидеть «Страстную пьесу» и всю эту новую для меня страну.

Нам досталась карета «Виктория» всего лишь с одной лошадью. Бо́льшую часть пути мы ехали через гористую местность, и когда дорога становилась крутой, я шла пешком, так что продвигались мы медленно и вдоволь насладились пейзажами.

Я все еще считаю австрийский Тироль одним из самых чудесных мест в мире. Мы провели ночь в маленькой гостинице, где останавливался «сказочный король» Баварии Людвиг, когда приезжал ловить рыбу в стремительном ручье, который мы еще недавно видели под своими ногами. Мы посетили его замки и наконец прибыли в Обераммергау.

Это был вечер перед спектаклем, и все номера были забиты, поэтому наши комнаты оказались отделены друг от друга и находились в простых деревенских домиках. Мы обошли всю деревню и заметили людей, которых нам предстояло увидеть на следующий день в «Страстной пьесе». Они сидели в маленьких лавочках и продавали резные фигурки, сделанные собственноручно зимой.

«Страстная пьеса» прерывалась лишь тогда, когда людям нужно было перекусить, поэтому мы сидели на своих местах долгими часами. Мне понравилось, хотя теперь я понимаю, что была всего лишь уставшим ребенком, ведь после обеда уходила спать и не могла вернуться до конца второй части, потому что во время пьесы никому не разрешалось двигаться или шуметь.

Потом поехали в Мюнхен, следом обратно в Париж, а после я вернулась в школу.

На Рождество 1899 года я должна была исполнить свое желание и вместе с одноклассницей провести все каникулы в Париже с мадемуазель Берто.

Мы должны были каждый день брать уроки французского языка и осматривать достопримечательности, поэтому нас всегда сопровождали, и дни были тщательно спланированы. Я узнавала Париж, чувствовала, что могу в нем ориентироваться и решить, чем хочу заниматься, когда у меня появятся свободные дни.

Когда наш визит подходил к концу, мадемуазель Сувестр приехала в Париж, и мы отправились с ней повидаться. Она расспросила нас об успехах в учебе и откровенно сказала, что думает о моих нарядах, многие из которых были сшиты на заказ моими молодыми тетушками. А потом приказала мне поехать вместе с мадемуазель Самайей и заказать хотя бы одно платье в ателье.

Я всегда беспокоилась о своих карманных деньгах, потому что, по мнению бабушки, мы, дети, не должны знать, пока не вырастем, сколько у нас сбережений. И нам стоит экономить, ведь бабушка может потерять возможность присылать нам деньги. Но я решила: раз уж мадемуазель Сувестр считает, что мне нужно новое платье, так тому и быть. До сих пор помню, как радовалась, надев этот темно-красный наряд, сшитый специально для меня в маленьком парижском ателье. Наверное, оно называлось «Уорт», потому что для него был характерен весь тот шик моего первого французского платья.

Я носила его по воскресеньям и как повседневный вечерний наряд в школе. От него я получала больше удовольствия, чем от любого другого платья, которое у меня было с тех пор.

Я помню одно важное событие зимы 1901 года – смерть королевы Виктории. Благодаря связям с Робинсонами я смогла посмотреть на похоронную процессию из окон дома, принадлежащего одному из них. Это был напряженный день, начиная с толпы людей на улицах и сложностей, связанных с прибытием к месту назначения, и заканчивая долгим ожиданием самой процессии. Я мало что помню о многочисленных экипажах, которые составляли эту процессию, но никогда не забуду то искреннее чувство, которое выражали толпы людей на улицах, или тишину, образовавшуюся, когда в поле нашего зрения появился лафет с самым маленьким гробом, который я когда-либо видела. Вряд ли можно было найти хоть одного человека, который смог сдержать слезы, когда эта медленная процессия проходила мимо него. И я ни на секунду не забывала ту великую эмоциональную силу, которая, кажется, взбудоражила всех нас, когда королева Виктория, такая маленькая в своем физическом проявлении, но такая большая в выражении преданности своему народу, навеки покинула нашу жизнь.

К следующей Пасхе мадемуазель Сувестр решила взять меня с собой в путешествие. Это оказалось одним из самых судьбоносных событий за все время моей учебы. В планах было отправиться в Марсель, проехаться вдоль средиземноморского побережья, остановиться в Пизе, а затем провести некоторое время во Флоренции, живя там не в городской гостинице, а у друга-художника мадемуазель Сувестр во Фьезоле, в вилле на возвышенности с видом на флорентийские пейзажи.

Путешествия с мадемуазель Сувестр стали настоящим откровением. Она делала все то, что каждый из нас в глубине души хотел сделать. В Марселе мы прогулялись по набережной, посмотрели на лодки, приплывшие из иностранных портов, увидели несколько небольших рыбацких лодок с разноцветными парусами и поднялись в маленькую церковь, где совершались приношения Пресвятой Богородице за спасение тех, кто находится в море. В этой церкви была святыня, возле которой люди молились за исполнение некоторых особых желаний, калеки вешали свои костыли, прихожане приносили в жертву золото, серебро и драгоценные камни.

Мы закончили ужином в кафе с видом на Средиземное море и съели блюдо под названием «Буйабес», которым славился Марсель. Это своего рода суп из всевозможных видов рыбы и морепродуктов, которые можно поймать в близлежащих водах. К нему мы заказали vin rouge du pays (местное красное вино), потому что мадемуазель Сувестр была убеждена: если питьевая вода не вызывает доверия, вино пить безопаснее, а если разбавить его водой, оно уничтожит микробов.

На следующий день мы отправились в путешествие по берегам Средиземного моря. Я хотела выйти почти на каждой остановке, название которой казалось мне знакомым, но мы направлялись в Пизу, и мне, ребенку, который регулярно путешествовал из Нью-Йорка в Тиволи и обратно, даже в голову не приходило, что можно менять планы прямо в пути.

Ближе к вечеру кондуктор внезапно выкрикнул: «Алассио!» Мадемуазель Сувестр, затаив дыхание, высунулась из окна и сказала: «Я собираюсь сойти». Она велела мне забрать сумки, которые лежали на верхних полках, и мы просто вывалились на платформу вместе с вещами, а поезд отправился дальше по своему маршруту. Я была в ужасе. Наши сундуки поехали дальше в багажном вагоне, а мы стояли на перроне в незнакомом месте из-за спонтанной прихоти.

Когда мы отдышались, мадемуазель Сувестр сказала: «Здесь живет моя подруга, миссис Хамфри Уорд, и я решила с ней увидеться. А еще у Средиземного моря чудесный синий цвет по ночам, будет здорово полюбоваться звездным небом с берега».

Увы, миссис Уорд не оказалось дома, но мы все равно прекрасно провели час на берегу, разглядывая небо и море, и, хотя мадемуазель Сувестр простудилась на следующий день, она не пожалела о своем решении, а я получила ценный урок. Тогда я перестала быть тем суровым маленьким человеком, которым была прежде.

Вспоминая поездки с мадемуазель Сувестр, я осознаю, что она научила меня любить путешествия. Ей нравился комфорт, она наслаждалась хорошей едой, но всегда старалась отправиться туда, где можно встретить местных жителей, а не своих соотечественников.

Каждый раз она пробовала местные блюда и пила местные вина. По ее мнению, наслаждаться хорошей итальянской едой так же важно, как и итальянским искусством, и все это нужно для того, чтобы чувствовать себя как дома в любой поездке, зная, что можно посмотреть и как себя развлечь. Она внушала мне важность изучения иностранных языков ради удовольствия, которое человек теряет, приехав в новую страну и оказавшись сразу глухим и немым.

Еще мадемуазель Сувестр научила меня тому, что молодых людей можно сделать ответственными, только если возложить на них реальную ответственность. Она была уже дамой в возрасте, а мне исполнилось шестнадцать лет. Я отвечала за упаковывание и распаковывание как своих, так и ее вещей, когда мы отправлялись в путь. Я изучала расписание поездов, покупала билеты, делала все необходимые приготовления для комфортного путешествия. Хотя в первые дни замужества я отчасти утратила уверенность и способность заботиться о себе, позже мне было легче все это вспомнить благодаря поездкам с мадемуазель Сувестр.

Во Флоренции мы обосновались надолго. Весна во Флоренции – чудесное время, и мне показалось, что привкус античности свойственен ей больше, чем любому другому городу, который я посещала до этого. Я усердно читала Данте, и во время прогулок по городу мое воображение дорисовывало сцены из книги. И снова доверие мадемуазель Сувестр к американцам сделало мое путешествие уникальным. На следующее утро после нашего приезда она достала «Бедекер», открыла его и, прочитав описание Кампанилы Джотто, сказала: «Моя дорогая, я очень устану, если пойду с тобой, но единственный способ по-настоящему узнать город – пройтись по его улицам. Флоренция того стоит. Возьми с собой «Бедекер» и пойди осмотрись. Потом обсудим увиденное».

Итак, шестнадцатилетняя, более наблюдательная, чем когда-либо, и более чуткая к красоте, я отправилась на прогулку, чтобы в одиночестве посмотреть на Флоренцию. Невинность – это защита сама по себе. Мнение мадемуазель Сувестр подтвердилось целиком и полностью. Возможно, она поняла, что я не обладаю красотой, привлекательной для иностранцев, и смогу избежать их ухаживаний. В любом случае, каждый на моем пути был готов помочь. Даже когда я заблудилась в узких улочках и спрашивала дорогу, ко мне относились с величайшим уважением и почтением.

Из Флоренции мы отправились в Милан, а потом в Париж, где я снова пошла осматривать достопримечательности в одиночестве. А в Люксембурге я встретила всю семью Томаса Ньюболда, и они написали домой, что в Париже я гуляла без сопровождения!

Я вернулась в школу на некоторое время, а потом началось лето, вместе с которым пришло большое волнение, потому что Пусси приехала в Европу с семьей Мортимеров, и мы с тетей должны были вместе отплыть домой.

За две ночи до отплытия я остановилась у нее в Лондоне и впервые ощутила на себе ее эмоциональный кризис. В последующие годы мне предстояло не раз столкнуться с чем-то подобным. В тетю Пусси всегда были влюблены мужчины – не всегда это было мудро, но стабильно глубоко!

В тот конкретный момент ей казалось, что она навсегда расстается со своим счастьем, ведь ее разлучили с настоящим джентльменом. Я почти всю ночь не спала, слушая ее рыдания и уверения, что она прыгнет за борт, так и не добравшись до дома. Юная и романтичная, я провела большую часть пути домой, гадая, когда же тетя, наконец, решится, и наблюдала за ней так пристально, как только могла. Мы делили каюту на медленном пароходе Atlantic Transport Line. Настроение у Пусси было отнюдь не безмятежное, но к тому времени, как мы добрались до дома, она немного успокоилась.

Глава 3

Снова домой

Это лето было бурным. В один из дней Пусси рассердилась на меня. Она откровенно сказала, что у меня вряд ли когда-нибудь появится такой кавалер, как у остальных женщин в семье, потому что я – гадкий утенок. В довесок она рассказала мне несколько болезненных и печальных фактов о последних годах жизни моего отца. Это сочетание очень меня расстроило, и миссис Генри Пэриш-младшая, с которой я проводила время в Нортист-Харбор, старалась меня утешить как могла. Она изо всех сил развлекала меня, но я никого не знала в Нортисте и не умела ладить с местными молодыми людьми. Все здесь отличалось от школьной жизни в Англии, которой я тогда была поглощена.

Я хотела вернуться к учебе и дальше путешествовать по Европе. После долгих просьб и настойчивых требований мне наконец разрешили поехать, если я найду, у кого остановиться.

Я отправилась в Нью-Йорк, где Пусси и Мод помогли мне заказать первый длинный комплект у портного. Юбка волочилась по земле и была оксфордского серого цвета. Я ужасно ей гордилась.

Я попросила дьяконицу сопроводить меня на пути в Лондон и, оглядываясь назад, понимаю, что это был один из моих самых смешных и безумных поступков, потому что родственники впервые увидели дьяконицу, когда пришли проводить меня. Она выглядела респектабельно, но с тем же успехом я могла пересечь океан в одиночестве, потому что путь оказался нелегкий, а мы со спутницей не виделись до дня прибытия.

На маленьких кораблях фирмы Cunard, распространенных в те дни (кажется, мы плыли на «Умбрии»), тяжелый морской рейс подразумевал под собой, что пароходные кресла, если они вообще были, привязывали к перилам. На столах были полки, и во время ходьбы возникало чувство, будто поднимаешься в гору или, наоборот, спускаешься вниз.

Со времени первого путешествия я кое-чему научилась и, несмотря на морскую болезнь, всегда выходила на палубу и часами сидела, наблюдая за тем, как поднимается и опускается горизонт. Ела тоже по большей части там.

Мы с дьяконицей отправились в Лондон, в большой отель, представлявший собой караван-сарай. На следующий день я пошла в школу, аккуратно передав обратный билет и деньги на оплату гостиничного счета своей спутнице, о которой заботилась и которую редко видела. Ее целью было успокоить мою семью тем, что меня сопровождали должным образом.

В школе оказалось интересно как никогда. Мадемуазель Сувестр была рада моему возвращению, и в тот год я познакомилась с юной кузиной, которая только что поступила на учебу. Мистер и миссис Дуглас Робинсон привезли свою дочь Коринн и оставили ее с мадемуазель Сувестр. Коринн была младше меня и оказалась очень умной девочкой, которая вскоре завоевала интерес и уважение мадемуазель Сувестр. В легкой атлетике Коринн оказалась намного лучше меня и свое место среди девочек нашла быстрее, чем я.

Приезд в Лондон тети Коринн и дяди Дугласа очень меня радовал, ведь нам разрешалось иногда уезжать на выходные и часто в субботу днем, если поблизости находился наш родственник, который мог взять нас с собой. Я ездила в Лондон по крайней мере один или два раза, чтобы повидать тетю Коринн. Позже тетушка Бай тоже оказалась там.

Единственное, о чем я сожалела, – это что домой пришлось ехать до коронации короля Эдуарда VII, потому что все были в Лондоне, где дядя Тед собирался присоединиться к ним и выступить в роли специального посла от нашего правительства.

На рождественские каникулы 1902 года мадемуазель Сувестр взяла меня с собой в Рим. Мы отправились в пансион в одном из старых дворцов с огромными комнатами и высокими потолками. Мы радовались их красоте, но чуть не замерзли, пытаясь согреться возле маленькой переносной печки, внутри которой виднелось несколько тлеющих красных углей.

Мы много раз осматривали Форум. Мадемуазель Сувестр садилась на камень под солнцем, рассказывала об исторических событиях и о том, как римляне расхаживали здесь в своих тогах, указывала на место, в котором, возможно, убили Юлия Цезаря, заставляя нас почувствовать себя в самом центре древней истории. Мы смотрели, как люди на коленях взбираются на «Святую лестницу», и я, глупая маленькая англосаксонская девочка, чувствовала себя неловко!

Однажды мы отправились в Тиволи с его прекрасными садами и маленькой прорехой в живой изгороди, через которую открывался вид на Рим вдалеке.

Собор Святого Петра стал для меня страшным разочарованием, потому что я помнила, как маленькой девочкой целовала носок огромной героической статуи. Моя няня тогда придерживала меня, чтобы я смогла это сделать, но теперь статуя оказалась такой маленькой, что мне пришлось бы сильно наклониться, чтобы поцеловать ее палец.

Когда наступила Пасха, мадемуазель Сувестр снова попросила меня отправиться с ней в путешествие. На этот раз мы переправились через Ла-Манш и остановились неподалеку от Кале у ее друзей Риботов, живших в доме, в который можно попасть через сад. Мы потянули за длинную железную ручку, и по дому пронесся веселый звон. Через пару минут мы попали в просторный и уютный сад, окруженный высокой стеной – символом уединения, к которому французы стремятся даже в городских домах.

Не помню название того маленького городка, но помню, как в одиночестве выбиралась посмотреть на церкви и на другие достопримечательности. Я испытала своего рода трепет перед двумя достойными и очень добрыми людьми, которые согласились принять нас у себя дома. Позже в премьер-министре Франции я узнала хозяина этого дома.

Оттуда мы направились в Бельгию и навестили некоторых других друзей мадемуазель Сувестр, совершив долгое путешествие в карете. Затем мы проехали вверх по Рейну до Франкфурта.

Приближалось лето, и я знала, что скоро мне придется надолго вернуться домой. Мадемуазель Сувестр стала одним из самых дорогих мне людей, и сама мысль о продолжительной разлуке казалась невыносимой. Я бы многое отдала, чтобы потратить еще год на учебу, но бабушка считала восемнадцать лет самым временем «выйти в свет», и вариант «не выйти» даже не рассматривала.

Уезжая, я была уверена, что скоро вернусь, но теперь понимаю, что мадемуазель Сувестр, зная о своих недугах, почти не надеялась увидеть меня снова. Она писала мне прекрасные письма, которыми я до сих пор дорожу. Они отражают теплые отношения между нами и дают представление о прекрасном человеке, который оказал наибольшее после моего отца влияние на этот период моей жизни.

Я вернулась в Тиволи, в бабушкин загородный дом, и провела там все лето. Это было не самое счастливое лето, потому что, пока меня не было, мой дядя Валли, который был так добр ко мне в детстве, стал заядлым пьяницей. Бабушка не верила, что он не собирается бросать это дело, как обещал после каждого загула, но младшие члены семьи понимали серьезность ситуации. Дядя явно усложнял им жизнь.

Пусси часто отсутствовала. Мод была замужем за Ларри Уотербери, Эдди женился на Джози Забриски и, как и Валли, выпивал. Это был мой первый живой контакт с потерявшим всякую волю человеком, и после этого я начала несколько фанатично думать, что надо держать любые желания под контролем.

Я была серьезной маленькой девочкой. Годы, проведенные в Англии, позволили мне распробовать беззаботность и безответственность, но возвращение домой, в Соединенные Штаты, почти сразу вернуло меня на серьезную сторону. То первое лето, увы, не дало мне стать веселой и радостной дебютанткой.

Из-за Валли бабушка почти перестала общаться с соседями, и мы жили довольно изолированно. Никого из близких семье друзей не приглашали поужинать или провести с нами время, чтобы они не узнали о нашей ситуации.

Той осенью мой младший брат отправился в школу-интернат. Мы с бабушкой отвезли его в Гротон. Она к тому времени была уже стара, и настоящая ответственность за брата скоро перешла в мои руки. Бабушка ни разу не навестила его в школе, и я стала приезжать к нему каждый семестр на выходные, как и положено хорошим родителям. Это продолжалось все шесть лет, пока он там учился, и годы спустя я так же приезжала к собственным сыновьям.

Той осенью я переехала в старый дом на 37-й Западной улице. Теоретически бабушка тоже там жила, но на практике она была в Тиволи, тщетно пытаясь удержать Валли рядом и оградить его от алкоголя.

Мы с Пусси, моей единственной незамужней тетей, жили вместе. Она была не менее красива, чем в моем детстве, и так же популярна, поэтому любовные интриги то и дело опустошали ее эмоциональный фон. Она усердно посещала светские ужины и танцевальные вечера, как любая дебютантка, один круг за другим.

Конечно, бабушка не могла помочь с моим «выходом», но мое имя автоматически внесли во все списки. Меня приглашали на всевозможные приемы, но первым, где я побывала, был бал дебютанток Assembly Ball, куда меня привели кузены, мистер и миссис Генри Пэриш-младший.

Моя тетя, миссис Мортимер, купила мне довольно хорошую одежду в Париже, но во мне не было ничего, что могло бы привлечь внимание молодых людей. Я выросла высокой, но не умела танцевать. Я потеряла связь с девочками, с которыми общалась до отъезда за границу, хотя потом восстановила некоторые отношения. Я вошла в бальный зал, не зная ни одного мужчины из присутствующих, кроме Боба Фергюсона, с которым мы редко виделись с тех пор, как я уехала, и Форбса Моргана – одного из самых пылких поклонников Пусси.

Не думаю, что я заранее понимала, какой это будет страшной пыткой, иначе у меня не хватило бы смелости туда пойти. Боб Фергюсон представил мне нескольких друзей, но я ни за что не могла вообразить себя популярной дебютанткой!

Я рано отправилась домой, радуясь возможности уйти, поскольку знала, что перед походом на вечеринку или на танцы мне нужно найти двух партнеров: одного на ужин, другого – на котильон. Девушку, которая пользовалась успехом, приглашали сразу несколько мужчин, и она могла принять предложение от понравившегося человека. Такие партнеры были обязательным условием, а еще ее должны были выбрать молодые люди, чтобы станцевать каждую фигуру в котильоне, и популярность девушки измерялась количеством мужчин, которые проявили к ней интерес. Пусси всегда меня в этом обходила! Я оказалась первой девушкой в семье моей матери, которая не выросла красавицей, и втайне мне было очень стыдно.

Позже мистер и миссис Мортимер устроили для меня большой театральный вечер и ужин с танцами в Sherry’s, самом модном ресторане тех дней. Так у меня появилось ощущение, что я выполнила свою часть обязанностей по развлечениям, целый вечер принимая гостей вместе с тетей и не испытывая беспокойства. Той зимой мы с Пусси устроили несколько обедов и ужинов в доме на 37-й улице.

Мало-помалу я обзавелась друзьями и уже не так боялась выходов в свет. Но в ту первую зиму, став дебютанткой, я едва не пала жертвой нервного расстройства. У меня в голове крутились мысли, отличные от общественной жизни. Я управляла домом, насколько могла, потому что Пусси была еще более темпераментной, чем в юности, а ее любовные похождения становились все серьезнее. Бывали дни, когда она запиралась в своей комнате, отказывалась есть, и часами плакала.

Время от времени Валли приходил в дом с одной-единственной целью: развлечься по полной программе. Пусси не могла справиться с ним, поэтому я сама разбиралась с ситуацией. Должно быть, о себе давала знать определенная сила и решимость, которые лежали в основе моей робости, потому что я лучше справлялась со многими сложностями, чем Пусси, которая была примерно на четырнадцать лет старше меня.

Но в ту зиму произошло и много приятных событий. Благодаря музыкальному таланту Пусси поддерживала связь с артистами, и мне нравилось слушать ее пьесы и ходить с ней в театр, на концерты и в оперу. Боб Фергюсон, который вел в Нью-Йорке приятную холостяцкую жизнь и имел много друзей, познакомил меня в тот год с художницей Бэй Эмметт и некоторыми из ее друзей, и я была рада, что мы с Бобом восстановили былую дружбу. Он считал, что имеет право привозить меня домой после вечеринок, которые мы посещали вместе, что было для меня большим облегчением, ведь в противном случае меня ждала горничная – это было одно из правил, установленных бабушкой. Оно забавляет меня, когда я вспоминаю, как весело было гулять по европейским городам в полном одиночестве. Бабушка приняла Боба в качестве моего спутника, но даже слышать не хотела о том, чтобы кто-то еще имел такую же привилегию.

Боб брал меня с собой на вечеринки в студию Бэй Эмметт, где я могла в неформальной обстановке познакомиться с людьми, достигшими успехов в области искусства и литературы. Мне это нравилось гораздо больше, чем официальные обеды и танцы, которые я каждый вечер с трудом выдерживала, но мне не хотелось оставаться в стороне, потому что меня все еще преследовал призрак моего воспитания, и я верила, что так называемое Нью-Йоркское общество действительно важно.

Еще в то время я начала видеться со своим кузеном Франклином Рузвельтом, который учился в колледже, и с его кузеном Лайманом Делано, другими членами его семьи и некоторыми друзьями по колледжу. Думаю, матери Франклина, миссис Джеймс Рузвельт, было меня жалко.

Миссис Рузвельт и ее муж, скончавшийся в 1900 году, очень любили мою мать и особенно отца, вместе с которым однажды пересекли океан на пароходе, когда он начинал кругосветное путешествие. Они его так обожали, что после рождения Франклина попросили моего отца стать его крестным.

Когда мне было два года, родители взяли меня с собой погостить у Рузвельтов в Гайд-парке. Позже свекровь рассказала мне, что помнит, как я стояла в дверях с пальцем во рту, мама называла меня «старушкой», а Франклин катал меня по детской на спине. Мое первое воспоминание о Франклине относится к одной из оранжевых рождественских вечеринок, а более позднее – к тому лету, когда я вернулась домой из школы и поехала в Тиволи в вагоне поезда Нью-Йоркской центральной железнодорожной компании. Франклин заметил меня и отвел к своей матери, которая сидела в пульмановском вагоне. Больше я его не видела до тех пор, пока он не начал время от времени приходить на танцы в ту зиму, когда я вышла в свет и меня стали приглашать на домашние вечеринки в Гайд-парке, где в числе гостей были в основном кузены Франклина.

Летом я уже не так часто бывала в Тиволи. Там я проводила часть своего времени, но регулярно ходила в гости, потому что у меня появилось много друзей, и миссис Пэриш была как всегда добра ко мне. Осенью, в мои девятнадцать, бабушка решила, что не может позволить себе открыть нью-йоркский дом, и встал вопрос, где мы с Пусси будем жить. Миссис Ладлоу пригласила Пусси к себе, а миссис Пэриш предложила мне поселиться у нее.

За прошедший год я повзрослела и решила, что не стану тратить следующий год на одни светские рауты, тем более жизнь с кузиной предполагала меньше случайных развлечений, чем дом на 37-й улице. Миссис Пэриш все еще соблюдала уйму формальностей и была пунктуальной, а последнее перестало быть одной из моих сильных сторон.

Кузина Сюзи (миссис Пэриш) сказала, что иногда мне можно приглашать гостей на чай в маленькую приемную на втором этаже, но я не думала, что могу пригласить кого-нибудь на обед. Зато у меня была горничная, и все устроили так, что я могла выходить из дома сколько угодно. Кузина была более чем любезна, принимая меня на официальных обедах и ужинах.

Одно я помню четко. Я сильно выходила за рамки бюджета, у меня было много просроченных счетов, и в конце концов мистер Пэриш взял меня за руку и начал старательно учить бухгалтерии. Он не позволял мне просить бабушку оплатить счета и заставлял оплачивать их постепенно. Это был, вероятно, мой единственный урок обращения с деньгами, и я была бесконечно благодарна за него.

Мистер Пэриш был высоким, худощавым, с утонченной внешностью, усами и, несмотря на формальность манер, самым добрым человеком, которого я когда-либо знала.

Той зимой я начала работать в ассоциации Junior League, находившейся на ранних стадиях формирования. Мэри Хэрриман, впоследствии миссис Чарльз Кэри Рамси, была ее движущей силой. Мы были не клубом, а просто группой девушек, которые стремились принести пользу своему городу. Объединившись, мы распределили обязанности, и нам с Джин Рид, дочерью миссис и мистера Уайтлоу Рид, достались занятия с детьми в местном театре на Ривингтон-стрит. Джин должна была играть на пианино, а я – развлекать детей, обучая их ритмической гимнастике и необычным танцам.

Насколько помню, мы приезжали туда днем, после окончания уроков, и уезжали, когда было уже темно. Джин часто приезжала и уезжала в своей карете, а я ездила по надземной железной дороге или на трамвае с Четвертой авеню и шла пешком от Бауэри. Грязные улицы, забитые людьми, похожими на иностранцев, наводили на меня ужас, и я часто поджидала на углу машину, с большой тревогой наблюдая, как мужчины выходят из салунов или убогих гостиниц, расположенных неподалеку, но мне было слишком интересно работать с детьми. До сих пор помню, как меня охватила гордость, когда одна из девочек сказала, что ее отец приглашает меня к ним домой, чтобы подарить мне кое-что, потому что ей очень нравятся наши занятия. Это поддерживало мой дух всякий раз, когда мне было трудно усмирить свой выводок!

Помню, как однажды я позволила своему кузену, Франклину Рузвельту, в то время выпускнику Гарварда, приехать и встретить меня. Все девочки проявили необычайный интерес к этому событию.

Думаю, именно той зимой меня заинтересовала Лига потребителей, президентом которой была миссис Мод Нэтан. К счастью, я отправилась на небольшую экскурсию по швейным фабрикам и универмагам вместе с опытной пожилой женщиной. Мне никогда не приходило в голову, что девушки могут уставать, работая за прилавками целый день, или что у них нет стульев и самого времени на то, чтобы присесть и отдохнуть. Я не знала, какие санитарные требования должны предъявляться на швейных фабриках к воздуху или к уборным помещениям. Так я познакомилась с подобным трудом, и к весне готова была бросить всю эту хорошую работу, уехать в деревню и провести лето в праздности и отдыхе!

Пытаясь подвести итог своему развитию осенью 1903 года, я думаю, что представляла собой любопытную смесь крайней невинности и неискушенности с большим знанием трудных сторон жизни.

В наши дни трудно представить себе, в какой обстановке воспитывали девушек моего поколения. Не могу поверить, что меня единственную так воспитывали, хотя, полагаю, я строже соблюдала формальности, чем многие мои друзья.

Предполагалось, что девушкам не стоит проявлять интерес или симпатию к мужчине, пока он не покажет все возможные знаки расположения. С человеком нужно было хорошенько познакомиться, прежде чем написать или получить от него письмо, и эти письма вызывают у меня улыбку, когда я вижу их сегодня. Мало кто осмелился бы обратиться ко мне по имени, а иная подпись, кроме «искренне ваш», считалась бы не только нарушением приличий, но и признанием в чувствах, что было совершенно недопустимо.

Мужчина не мог дарить девушке что-то, кроме цветов, конфет или, возможно, книг. Получить драгоценности от мужчины, с которым вы не были помолвлены, было признаком женщины легкого поведения, а мысль о том, чтобы позволить мужчине поцеловать меня до заключения помолвки, даже не приходила мне в голову.

У меня были болезненно высокие идеалы и огромное чувство долга, которое не облегчалось чувством юмора или пониманием слабостей человеческой природы. Для меня все было либо правильно, либо неправильно, и я имела слишком мало опыта, чтобы знать, насколько ошибочны человеческие суждения.

Я питала огромный интерес к жизни и желание участвовать во всех событиях, которые могут выпасть на долю женщины. Мне казалось, что нужно спешить. Безо всякой причины я хотела быть частью жизненного потока, поэтому осенью 1903 года, когда Франклин Рузвельт, приходившийся мне шестиюродным дядей, попросил моей руки, это казалось совершенно естественным. Мне было всего девятнадцать, но я даже не думала, что мы оба слишком молоды и неопытны. Вернувшись из Гротона, где проводила выходные, я спросила кузину Сюзи, стоит ли мне решиться на этот шаг. Бабушка спросила, уверена ли я, что по-настоящему влюблена. Я торжественно ответила «да», но лишь спустя годы поняла, что такое влюбленность или любовь на самом деле.

Я примеряла к себе высокие стандарты жены и матери, но не имела ни малейшего представления о том, что значит быть женой или матерью, и никто из старших не просветил меня. Сейчас я восхищаюсь терпением моего мужа, потому что догадываюсь, каким испытанием была во многих отношениях. Сегодня я вижу, как забавно выглядели некоторые трагедии в нашей супружеской жизни.

Моей свекрови хватило здравого смысла понять, что мы оба молоды и еще недостаточно развиты, и она попросила сына обдумать этот вопрос, что, конечно, меня возмутило. Моя свекровь взяла Франклина с другом и соседом по комнате, Лэтропом Брауном, в круиз в Вест-Индию той зимой, пока я жила в Нью-Йорке с миссис Пэриш.

Но чувства Франклина не изменились.

Мой первый опыт столкновения со сложностями, которые вызывает присутствие президента на любом семейном собрании, будь то свадьба или похороны, случился, когда мой двоюродный дед, Джеймс Кинг Грейси, чьей женой была наша любимая тетушка Грейси, умер 22 ноября 1903 года, и дядя Тед приехал в Нью-Йорк на похороны.

На улицах было много полицейских, и только те, кто мог предъявить удостоверение личности, имели право входить и выходить из дома миссис Дуглас Робинсон, где остановился дядя Тед. Мы всей процессией поехали в церковь, но дядя Тед вошел через специальную дверь в доме священника, который соединялся с церковью коридором, и вышел тем же путем.

Только потом мы с ужасом узнали, что, несмотря на все предосторожности, в коридоре к дяде Теду подошел незнакомый человек и протянул ему петицию. Никто не мог понять, как этот человек попал внутрь и почему его не заметила полиция. Дурных намерений у него, к счастью, не было, но он поверг всех в шок, потому что, если бы захотел напасть на дядю Теда, то сделал бы это с легкостью.

Зимой 1903 и 1904 годов тетушка Бай, у которой я уже останавливалась в Фармингтоне, штат Коннектикут, попросила меня приехать к ней в Вашингтон. К этому времени я уже обрела некоторую уверенность в себе, и поэтому мне очень нравилось встречаться с молодыми дипломатами и американцами, которых можно было встретить в светских кругах Вашингтона. Меня приглашали с ночевкой в Белый дом, но он всегда внушал мне благоговейный трепет, и поэтому я предпочитала оставаться с тетушкой Бай, где чувствовала себя более непринужденно. Она все так хорошо для меня устроила, что я не чувствовала никакой ответственности за себя.

Вместе с тетушкой Бай днем я ходила в гости к ее знакомым, и, хотя я была в ужасе от этого обязательства, меня оно забавляло. Обеды, ланчи и чаепития казались интересными, а важные люди, наделенные обаянием, остроумием и savoir-faire (светскостью), наполняли мои дни необычными и захватывающими впечатлениями.

Главным поводом для волнения зимой 1904–1905 годов стал брак Пусси с У. Форбсом Морганом-младшим. Свадьба проходила 16 февраля в доме миссис Ладлоу, где жила Пусси. Моя тетя выглядела прекрасно, но никто из присутствующих не казался счастливым. Форбс был на несколько лет моложе Пусси, а мы знали о ее темпераменте и гадали, как они преодолеют сложности супружеской жизни.

Предвыборная кампания дяди Теда и его переизбрание мало что для меня значили, кроме общих интересов, ибо я снова жила в совершенно не политизированной атмосфере. Но в Вашингтоне я постепенно получала смутное представление о том, как устроен политический мир, который очень отличался от моего, нью-йоркского. Мало-помалу я обрела и ту легкость общения, в которой нуждалась.

Дядя Тед иногда приезжал в гости к тетушке Бай, и эти неформальные визиты были интересными событиями. Время от времени она ходила гулять с тетей Эдит или, бывало, дядя Тед посылал за ней, чтобы обсудить что-нибудь важное, показывая, что дорожит ее мнением. Он был очень предан обеим сестрам, поэтому тетя Коринн (миссис Дуглас Робинсон) приезжала к нему, а он ездил к ней в Нью-Йорк или в деревню. Все они говорили о политике, литературе или искусстве, а его жена и сестры, каждая по-своему, вносили свой вклад в разговор.

Тетушка Бай обладала недюжинным талантом к ведению домашнего хозяйства. Часть ее мебели выглядела уродливо, но, где бы тетушка Бай ни жила, везде царила атмосфера комфорта. Разговоры всегда были оживленными, а встречи гостеприимными. Неожиданному визитеру всегда были рады, и он чувствовал неподдельный интерес к себе со стороны тетушки Бай.

Возможно, именно поэтому мне так нравилось проводить с ней время, потому что я все еще была застенчива, а она вселяла в меня уверенность. Однажды она дала мне совет, который, должно быть, исходил из ее собственной философии. Я спросила, как можно понять, что поступаешь правильно, если кто-то тебя критикует? Ее ответ звучал так: «Что бы ты ни делала, тебя будут критиковать. Если ты уверена, что поступаешь правильно и не будешь стыдиться, объясняя свой поступок близкому человеку, не беспокойся о критике и оправданиях».

Многие годы тетушка Бай сама жила в соответствии с этим принципом. Когда умерла жена Дж. Р. («Рози») Рузвельта, во времена его работы первым секретарем нашего посольства в Лондоне она была хозяйкой его дома и заботилась о его детях. Там она познакомилась с капитаном Уильямом Шеффилдом Каулзом, который был нашим военно-морским атташе, и вышла за него замуж, а вернувшись на родину, родила Уильяма Шеффилда Каулза-младшего. Физические недостатки тетушки Бай и возраст вызывали у всех тревогу, но мужество помогает пройти через многое, и ребенок появился на свет совершенным во всех отношениях. Мать восстанавливалась, а ребенок развивался нормальными темпами, становясь здоровым и сильным.

Дядя Уилл, муж тетушки Бай, стал адмиралом военно-морского флота. Я начала узнавать кое-что о службе и понимать, что эти люди, офицеры нашей армии и флота, хотя и получают небольшое материальное вознаграждение за работу, крайне гордятся тем, что служат на благо своей страны. Они и их жены занимают положение, которое принадлежит им по праву за их заслуги, независимо от их родословной или дохода. Довольно новая идея для провинциальной маленькой девочки из Нью-Йорка!

В июне 1904 года я вместе с матерью Франклина и большинством его двоюродных братьев и сестер отправилась на церемонию вручения дипломов в Гарвард – первую в своей жизни. В то лето я нанесла долгий визит своей тете, миссис Дуглас Робинсон, в город Айлсборо, штат Мэн, где у нее был коттедж, а затем отправилась к Франклину и его матери на остров Кампобелло, штат Нью-Брансуик, Канада. Франклин приехал за мной, и мы проделали долгий путь на поезде как минимум с двумя пересадками, добравшись до цели только вечером. Конечно, меня должна была сопровождать горничная, потому что мне нельзя было ехать с Франклином одной!

Но на острове мы вместе гуляли, катались, плавали на маленькой шхуне с матерью Франклина и его друзьями и узнавали друг друга лучше, чем когда-либо прежде. Эта яхта казалась мне, не слишком привыкшей к роскошной жизни, последним словом в расточительности.

Осенью 1904 года мы объявили о помолвке. Тетя и дядя Франклина, мистер и миссис Уоррен Делано, пригласили меня провести День благодарения в Фэрхейвене, штат Массачусетс, со всей семьей Делано. Это было нелегкое испытание, но к тому моменту я уже знала многих из них, и все были так добры и приветливы, что я начала чувствовать себя частью их клана; а это и был клан.

Дед моей свекрови, Уоррен Делано, был морским капитаном и плавал из Нью-Бедфорда. Когда он возвращался из поездки в Швецию в 1814 году, его судно захватили англичане, а его самого отвезли в Галифакс.

В итоге мужчин отправили домой, но корабль у них отобрали. Отец моей свекрови, Уоррен Делано, еще маленьким мальчиком помнил оккупацию Фэрхейвена англичанами во время той же войны 1812 года. Он и его младшие братья укрылись в безопасном месте вверх по реке Акушнет.

Выйдя на пенсию, капитан Делано построил себе достойный просторный дом. Каменные стены окружали прилегающую лужайку и сад. В задней части усадьбы располагалась конюшня. Когда сыну капитана, Уоррену Делано, отцу моей тещи, исполнилось семнадцать, капитан отвез его в Бостон и устроил на работу в контору своего друга мистера Форбса. Самый старший ребенок из большой семьи должен рано начинать зарабатывать себе на жизнь, и еще до своего девятнадцатилетия он уже плавал на корабле в Южную Америку и Китай, сопровождая грузы. Этот сын помогал встать на ноги братьям и заботился о сестрах и других родственниках.

Он был вполне обеспечен, когда женился на Кэтрин Лайман, чьи родители, судья Лайман и его жена, были важными людьми в Нортгемптоне, штат Массачусетс. У него был дом на Лафайет-Плейс в Нью-Йорке, а позже он построил еще один дом под названием Алгонак в Ньюбурге, штат Нью-Йорк, на реке Гудзон. Он много лет жил в Китае и был членом фирмы Russell and Company.

После смерти Уоррена Делано, морского капитана, Фэрхейвенский дом перешел ко всем живым на тот момент его братьям и сестрам. Их потомки оказались детьми Уоррена Делано-младшего, поскольку у остальных братьев и сестер детей не было.

Уоррен Делано, третий в очереди, был старшим братом моей свекрови и главой семьи, когда я обручилась с Франклином. Уоррен управлял недвижимостью в Фэрхейвене и трастовым фондом, который к ней прилагался. Вся семья могла приезжать к нему, когда захочет.

Я полюбила многих старших членов семьи моего мужа. Мистер и миссис Уоррен Делано всегда были добры ко мне, как и миссис Форбс, миссис Хитч, миссис Прайс Кольер и мистер и миссис Фредерик Делано.

Миссис Хитч больше всех родственников моего мужа занималась благотворительностью и гражданскими делами. Она была не только движущей силой в Ньюбурге, где жила в старом семейном доме, но и интересовалась делами Нью-Йорка и участвовала во многих молодых движениях на уровне штатов и всей страны, чтобы улучшить условия жизни людей. После того как мой муж ушел в политику, она проявила к нему огромный интерес и начала писать длинные письма о местной политической ситуации.

В те ранние годы мистер Фредерик Делано все еще занимался бизнесом, но позже, переехав в Вашингтон, полностью посвятил себя общественным делам и стал одним из выдающихся граждан не только своей общины, но и всей страны.

Все члены семьи моего мужа обладали деловыми способностями, воображением и здравым смыслом. Это не значит, что они никогда не ошибались, но, оставаясь вместе, как было принято в клане, они обычно исправляли свои ошибки, и вся семья от этого выигрывала.

Дом в Фэрхейвене был просторным, и время от времени его достраивали. Внутри него можно было найти много интересного. Герб Жана де Ланнуа, рыцаря ордена Золотого руна и предка первого Филиппа де Ланнуа, прибывшего в нашу страну в ноябре 1621 года, висел над дверью на раскрашенном щите. Некоторые полки над старомодными письменными столами были заполнены интересными маленькими безделушками, а кое-где стояли красивые китайские вазы.

На чердаке висели фигурки из слоновой кости, которые вырезали мужчины во время долгих китобойных плаваний. Многие из этих вещей сейчас находятся в Нью-Бедфордском музее, но в некоторых сундуках хранились старые судовые журналы и семейные дневники, которые любил изучать Франклин.

Моя семья Холл уже много лет не устраивала больших семейных встреч, возможно, из-за того, что жизнь в Тиволи, где моя бабушка присматривала за Валли, была не из приятных, а может, из-за того, что мы были разрознены и не имели общих интересов, а держались вместе только благодаря личной привязанности друг к другу.

Поэтому первая большая семейная вечеринка в Фэрхейвене стала для меня своего рода откровением. Я ощутила безопасность, которой прежде не знала. Сама того не сознавая, я испытала облегчение, ибо в те годы в большинстве случаев отношения между членами моей семьи были несколько неуверенными. Мод, например, любила своего привлекательного мужа, но финансовые трудности то и дело маячили на заднем плане. Тетя и ее супруг казались веселой и беззаботной парой, и когда они приехали в Англию во время моей учебы в школе, потому что Ларри Уотербери (муж Мод) был членом американской команды по поло на международном чемпионате, я с благоговением и завистью смотрела на красивую одежду и радостное лицо Мод. В ее мире царило удовольствие. Но за весельем скрывалось постоянное чувство неуверенности.

К 1902 году я уже начала понимать, что над головами людей иногда нависают долги, что и Эдди, и Валли растратили оставшиеся у них средства, а Пусси доверила большую часть своих сбережений джентльменам с добрыми намерениями, но плохими познаниями в бизнесе, и потеряла больше, чем заработала, так что ее доход заметно уменьшился.

Пока дети подрастали, у бабушки оставалось все меньше и меньше денег, потому что без завещания она имела лишь вдовье право в имении мужа. Ей с трудом удавалось покрывать расходы и помогать своим детям.

Муж Тисси был состоятельным человеком, а сама Тисси много лет тратила почти все до последнего пенни на членов своей семьи. Каждый из них испытывал финансовые трудности, и прежде всего потому, что «пытался жить не хуже других».

Делано были первыми людьми в моей жизни, которые могли делать все что захочется, не думая о деньгах, и вскоре я узнала причину. Меня научила свекровь, но я уверена, что любой член ее семьи мог бы все мне объяснить ничуть не хуже. Они следили за каждым грошом, в то время как в моей семье деньги любили тратить впустую. Делано были щедры и могли позволить себе участвовать в важных делах, потому что мало тратили впустую или на несущественные нужды.

Если с одним из них случалось несчастье, остальные тут же слетались на помощь. Холлы тоже были готовы сплотиться, но у них было гораздо меньше поводов для этого. Делано могли не одобрять решение других членов семьи и открыто выражали несогласие, но стоило постороннему человеку хотя бы намекнуть на критику, и весь клан готов был разорвать его на куски!

До поступления в Гарвард Франклин мечтал служить во флоте. Его отец посчитал, что единственный сын не должен выбирать профессию, которая так сильно отдалит его от дома. Он хотел, чтобы Франклин изучал юриспруденцию, способную подготовить его к ведению бизнеса или к профессии, которую он мог бы получить позже.

Окончив Гарвард, Франклин поступил на юридический факультет Колумбийского университета. Его мать арендовала дом на Мэдисон-авеню, 200, и зимой 1905 года мы часто весело проводили там время. Для нас устраивали вечеринки, присылали свадебные подарки, а кузина Сюзи помогала мне покупать приданое и постельное белье. Это было волнительное время, а свадебные планы осложнялись тем, что дядя Тед, в то время президент Соединенных Штатов, решил приехать в Нью-Йорк, чтобы выдать меня замуж, и наша свадьба должна была совпасть с его планами. В конце концов нас решили поженить в День святого Патрика, 17 марта 1905 года, потому что тогда на парад должен был приехать дядя Тед.

Мы с Франклином были в восторге, когда нас пригласили погостить у тетушки Бай на инаугурации дяди Теда 4 марта 1905 года. В Капитолии внутрь пускали только ближайших родственников. Мы с Франклином уселись на ступеньках позади дяди Теда и его семьи. Мне было интересно и волнительно, но политика по-прежнему мало что значила для меня, ведь, вспоминая, с какой силой дядя Тед произносил свою речь, я не могу сказать, что именно он говорил! Мы вернулись в Белый дом на обед, а потом посмотрели парад и вернулись в Нью-Йорк. Про себя я думала, что увидела историческое событие, и совсем не ожидала застать инаугурацию еще одного члена семьи!

Глава 4

Первые дни нашей совместной жизни

За две недели до нашей свадьбы кругом царила бешеная суета. Мои подружки невесты пришли помочь написать благодарственные записки за свадебные подарки, конечно же, подписываясь моим именем. Однажды мы с ужасом обнаружили, что Изабелла Селмес писала: «Мы с Франклином так рады вашему подарку» и так далее, а затем подписывалась своим именем вместо моего!

Подружки невесты были одеты в платья из тафты кремового цвета, на головах – перья, а по их спинам струилась тюлевая фата. У Франклина было несколько шаферов, а Лэтроп Браун стал свидетелем. Мое платье сшили из плотного крепкого сатина со сборками фатина на шее и длинными рукавами. Наряд покрывало розовое брюссельское кружево моей бабушки Холл, а вуаль из того же кружева спадала с моей головы поверх длинного шлейфа.

Три перышка на головах подружек невесты напоминали герб Рузвельтов, а Франклин сообразил для своих шаферов булавку с тремя маленькими перьями в бриллиантах. Кроме того, он придумал подарить мне золотые часы с моими инициалами в бриллиантах и булавкой с тремя перьями, на которой можно было носить их, и я до сих пор ношу их, хотя часы на булавках уже не в моде.

Свекровь подарила мне жемчужное колье-ошейник, в котором я чувствовала себя неописуемо прекрасной. В руках я несла большой букет ландышей.

Выбранная дата имела еще одно значение для всей моей семьи Холлов: это был день рождения моей матери. Наступило 17 марта. Дядя Тед приехал в Нью-Йорк из Вашингтона, посмотрел парад, а потом приехал в дом кузины Сюзи, где мы с Франклином поженились.

Многие из наших гостей с трудом добрались до дома из-за того, что для проведения парада перекрывали улицы. Никто не мог войти с Пятой авеню, а полиция так тщательно охраняла дядю Теда, что войти с Мэдисон-авеню тоже было сложно. Несколько разгневанных гостей безнадежно опоздали.

Церемонию провел преподобный Эндикотт Пибоди, глава Гротонской школы. Гостиная моей кузины Сюзи соединялась с домом ее матери, так что нам достались две большие комнаты. На самом деле мы поженились в доме миссис Ладлоу, где перед камином был устроен алтарь, как и на свадьбе Пусси годом раньше.

После церемонии мы обернулись, чтобы принять поздравления от родственников и друзей. Тем временем дядя Тед прошел в библиотеку, где были поданы закуски. Те, кто оказался ближе всех к нам, действительно нашли время на пожелания, но подавляющее большинство гостей больше хотели увидеть и услышать президента, и спустя короткое время мы с Франклином остались одни! Комната, в которой выступал президент, была полна людей, которые смеялись над его рассказами. Не помню, чтобы меня это особенно удивило, и даже Франклин, кажется, не возражал. Мы просто последовали за толпой и слушали вместе с остальными. Позже мы собрали достаточно шаферов и подружек невесты, чтобы разрезать свадебный торт, и, думаю, смогли уговорить дядю Теда поприсутствовать на этой церемонии. Потом мы поднялись наверх, чтобы переодеться. К этому моменту главный гость уже покинул мероприятие. А мы ушли под традиционный рисовый дождь.

Мой старый друг, Боб Фергюсон, не смог присутствовать на свадьбе. Он лежал с лихорадкой, эпидемия которой время от времени возвращалась со времен Испанской войны, когда Боб был одним из «Мужественных всадников» дяди Теда. Поэтому, прежде чем отправиться на вокзал, мы заглянули к нему, а потом сели в поезд до Гайд-парка, где провели свой первый медовый месяц. У нас не принято проводить два медовых месяца, но мы именно так и поступили, потому что моему мужу нужно было закончить учебный год в юридической школе.

Наш первый дом представлял собой небольшие апартаменты в отеле в районе Западных 40-х улиц в Нью-Йорке, которые мы сняли до конца весны, пока Франклин продолжал изучать право.

Мне повезло, что наше первое домашнее хозяйство оказалось таким простым. В апартаментах была крошечная комната для Холла, чтобы он мог проводить с нами пасхальные каникулы, и он, казалось, заполнял собой всю квартиру. Все, что действительно требовалось от меня в первые недели, – это починка одежды, с которой я могла справиться. Но я почти ничего не знала о том, как заказывать еду, и те немногие умения, полученные в Тиволи, до учебы за границей, совершенно вылетели у меня из головы.

Когда моя свекровь уехала на лето в Гайд-парк, мы перебрались в ее дом, так что мне не пришлось демонстрировать глубину своего невежества в роли домохозяйки.

Как только учеба Франклина в юридической школе закончилась, мы уехали за границу – и с какими же угрызениями совести я отправилась в путь! Как ужасно страдать морской болезнью, когда муж замечает это, особенно если в мореплавании он находит радость! К счастью для меня, поездка прошла спокойно, и единственное, что я помню, – это то, как мы сыграли очень много партий в пикет[2] и я неизменно проигрывала. В то время мне еще не хватало ума понять, что, играя в карты с Франклином, нужно быть готовым к редким выигрышам. Я утверждала, что ему феноменально везет. По его же мнению, причиной побед было мастерство!

Впервые мы сделали то, о чем я всегда мечтала. Сначала мы поехали в Лондон, где с ужасом обнаружили, что нас перепутали с дядей Тедом и предоставили нам королевский номер в отеле «Браун» с такой большой гостиной, что я не могла найти в ней свои вещи. Нам пришлось объяснить, что мы не можем позволить себе такое великолепие, но это не имело значения. Там мы прожили первые несколько дней в Лондоне.

Мой муж любил этот город, и я научилась любить его больше, чем когда-либо прежде, потому что мы заглядывали в незнакомые уголки, пока Франклин искал книги и гравюры, между которыми попадалась и одежда. Но настоящее волнение настигло меня, когда мы пересекли Ла-Манш.

В Париже мы обедали в незнакомых местах, заказывая фирменные блюда в каждом ресторане, что бы они из себя ни представляли. Мы бродили вдоль Сены и заглядывали во все букинистические лавки. Я покупала одежду и гравюры, а Франклин выбирал книги, только книги, куда бы ни пошел.

Он хорошо говорил по-французски, поэтому в Париже торговался сам, а в Италии передал инициативу мне, потому что я говорила по-итальянски лучше. Но через несколько дней Франклин перестал брать меня с собой, когда собирался торговаться, потому что, по его словам, без меня он справлялся лучше, ведь я принимала все, что говорил собеседник, за чистую монету. Франклин прекрасно пользовался своим бедным итальянским, который в основном состоял из латыни, изучаемой в школе.

В июле мы поехали в Милан, а потом в Венецию. Мы провели там День независимости США. У нас был восхитительный гондольер, похожий на великодушного разбойника, и большую часть вечеров мы проводили на каналах. Мы с гондольером довольно хорошо понимали друг друга. В длительных путешествиях ему иногда помогал друг, и тогда проскальзывал венецианский диалект, из-за чего гондольеру приходилось переводить то, что говорил его друг.

Мы любовались церквями до тех пор, пока Франклину они не надоели, но он никогда не уставал сидеть на солнце за одним из маленьких столиков вокруг площади и вспоминать историю Венеции.

Мы отправились на гондоле в Мурано, увидели, как выдувают стекло, заказали набор бокалов с гербом Рузвельтов и несколько венецианских стеклянных дельфинов для украшения стола, которые хранятся у меня до сих пор.

Из Венеции мы отправились на север через Доломитовые Альпы, а затем взяли большую неуклюжую карету «Виктория», запряженную двумя лошадьми. Это была прекрасная поездка в Кортину, где мы провели несколько дней. Мой муж ходил в горы с очаровательной леди, мисс Китти Гэнди. Она была на несколько лет старше его и умела лазать по горам, а я – нет, и, хотя я не сказала ни слова, я сгорала от ревности и была счастлива, когда мы снова тронулись в путь и покинули горный регион. Возможно, мне следует добавить, что мисс Гэнди позже стала одной из моих хороших подруг!

Мы останавливались в Аугсбурге и Ульме, двух причудливых немецких городах, где нам удалось найти еще несколько интересных гравюр. Потом мы поехали через Альпы в Сен-Мориц, где остановились тетушка Тисси и ее семья.

Мы сами вели экипаж, а это означало, что багаж должен быть легким, и я взяла с собой всего одно простое вечернее платье, которое к тому моменту было уже не первой свежести. Мы приехали в отель «Палас», и цена зарезервированного номера ужаснула нас обоих. Но мы решили, что наш кошелек выдержит такое напряжение, поскольку нам предстояло остановиться здесь всего на пару дней. Мы забыли, как сильно наряжаются постояльцы таких отелей, и вскоре обнаружили, что наша одежда подходит только для одного конкретного обеденного места – балкона с видом на озеро, – и еда здесь была дороже, чем где-либо еще. Мы испытали большое облегчение, когда снова тронулись в путь и выехали из Швейцарии через Страсбург и Нанси.

Франклин фотографировал всю поездку и сделал несколько снимков на вершинах перевалов, где нас окружали лишь горы, покрытые снегом. Когда мы вернулись домой, он ни секунды не сомневался, когда его просили назвать, где были сделаны снимки. Необычайный фотографический ум Франклина надежно запечатлевал все, что он когда-либо видел.

Вернувшись в Париж, я собрала свои вещи, и мы весело провели время с приехавшими кузенами Франклина и его тетей Дорой (миссис Форбс). Она водила нас по многим местам, а ее квартира, которая всегда была центром притяжения для всей семьи во время поездок в Париж, стала для нас самым гостеприимным домом.

В Англии мы нанесли, как мне показалось, ужасающий визит мистеру и миссис Фолжамб, у которых было прекрасное поместье под названием Osberion in Workshop («Осберион в мастерской»). Оно находится в той части Англии, которая известна под именем «Дьюкерис» из-за многочисленных прекрасных поместий, принадлежащих знатным титулованным семьям.

Самый чудесный дуб, который я когда-либо видела, находился рядом с этим местом, и мы посетили замок, в котором от кухни к кладовой дворецкого через бесконечные коридоры вела небольшая железная дорога. Нам показали специальные комнаты, где держали столовое серебро, больше похожие на хранилище серебрянщика, чем на сейф в частном доме. Библиотека обладала неподдельным очарованием. В нее входили через дверь, за которой находилась раздвоенная лестница, ведущая на несколько ступенек вниз, в длинную комнату. В дальнем ее конце источал тепло затопленный камин. По обеим сторонам располагались стеллажи, а между ними были расставлены столы со стульями и развешаны карты – все, что делало чтение или учебу легче и приятнее.

В этом огромном доме имелась только одна ванная. У нас были удобные комнаты с открытыми каминами, и по утрам перед очагами ставили жестяные ванны, а рядом – тазы с горячей водой. Еда была превосходной, но типично английской. Ужин оказался формальным, и, к моему ужасу, никого никому не представили. Мы были гостями в доме, и этого оказалось достаточно.

Я испытывала настоящие муки, и когда после обеда мне пришлось играть в бридж, в котором я была не очень умела, и мой ужас усилился тем, что мы должны были играть на деньги. Принципы не позволяли мне на это согласиться, поэтому меня вел партнер, но это едва ли облегчало мою совесть. Я чувствовала себя зверем, загнанным в ловушку, из которой не могла выбраться, и не знала, как себя вести.

Вскоре после того как мы покинули Соединенные Штаты, мать Изабель Селмс телеграфировала нам, что ее дочь собирается выйти замуж за Боба Фергюсона. Они поехали в свадебное путешествие, чтобы навестить семью Боба в Шотландии. Нас пригласили в дом его матери, чтобы мы смогли с ними познакомиться. Они остановились на небольшом морском курорте неподалеку от Новара, старинного семейного поместья на севере Шотландии. Глава этого поместья известен народу как «Новар», и много лет нынешний лорд Новар не принимал титула, потому что считал, что звание «Новар» выше всего, что может предложить ему Корона.

Вдовий дом, где жила старая миссис Фергюсон, с его великолепным видом и прекрасными садами, покрывающими склон холма, стал для меня откровением. Я хорошо знала Фергюсонов: они были давними друзьями нашей семьи.

Франклин бродил по вересковым пустошам с Гектором, и однажды ночью, после долгого дня, полного физических упражнений и многочисленных визитов в фермерские коттеджи, меня разбудили дикие крики с соседней кровати. Миссис Фергюсон имела острый слух, поэтому я проснулась и прошипела: «Тише!», боясь, что мы ее разбудили. Тогда я уже знала, что мой муж страдает от ночных кошмаров. Когда мы плыли на пароходе, он начал выходить из каюты во сне, но был покорным, когда спал, и по моему совету спокойно возвращался в постель.

На этот раз он указал прямо на потолок и раздраженно заметил мне: «Разве ты не видишь этот вращающийся луч?» Я заверила его, что ничего подобного там нет, и с большим трудом убедила не вставать с постели и не будить домочадцев.

Когда принесли наш утренний чай с тонкими ломтиками хлеба и маслом, я спросила, помнит ли Франклин, что ему снилось. Он сказал, что помнит, как сердился на меня за то, что я заставляла его оставаться на пути луча, который вот-вот должен был исчезнуть.

Пока я гостила у Фергюсонов, меня попросили открыть ярмарку. Любая молодая англичанка легко справилась бы с этим, но я была уверена, что никогда не смогу произнести ни слова вслух в общественном месте. В конце концов Франклина заставили выступить с речью перед арендаторами, и потом мы еще много лет дразнили его за то, что он говорил шотландским крестьянам, что овощи следует варить в молоке, – расточительность, которая была им не по средствам!

Оттуда мы отправились к старшему брату, который был главой дома, сэру Рональду Фергюсону, и его жене, леди Хелен, в другой их дом, Рейт, на Ферт-оф-Форт, по другую сторону от Эдинбурга. Это было прекрасное место с чудесными лесами и рододендронами. Мой муж очень заинтересовался научной стороной лесоводческой работы, которая сделала эти леса финансово ценными и приносящими все больший доход из года в год.

Меня очаровали гравюры, которые висели повсюду, даже на стенах вдоль маленькой задней лестницы, ведущей в наши комнаты. Но больше всего я удивилась, когда мы пошли ужинать и я обнаружила, что стены увешаны портретами всех предков Фергюсона кисти Генри Реберна. Первым из увиденных был «Мальчик в расстегнутой рубашке». Эту картину я с детства знала по репродукциям, но никогда не ожидала увидеть оригинал, висящий в доме друга.

Там же я впервые лицезрела за обедом шотландца в парадном килте. Гектор выходил в нем на болота, но до этого случая у меня не было возможности увидеть его во всей красе.

Однажды за чаем я осталась наедине с леди Хелен, когда она вдруг задала мне сокрушительный вопрос: «Скажите, дорогая, как вы объясняете разницу между национальным правительством и правительством штата? Нам это кажется таким запутанным».

Я даже подумать не могла, что существуют различия, которые нужно объяснять. Я знала, что у нас есть правительства штатов, потому что дядя Тед был губернатором штата Нью-Йорк. К счастью, в этот момент появились сэр Рональд и мой муж, и я смогла попросить Франклина ответить на ее вопрос. Он дал исчерпывающий ответ, а я поклялась себе, что, благополучно вернувшись в Соединенные Штаты, узнаю что-нибудь о правительстве своей страны.

Мы должны были оказаться дома к открытию Юридической школы Колумбии, так что наш отпуск, или второй медовый месяц, подходил к концу. Свекровь сняла для нас дом в трех кварталах от своего дома, на 36-й Восточной улице, 125. Она обставила его и наняла нам слуг. Первые несколько дней мы должны были провести с ней на причале до тех пор, пока не сможем внести последние штрихи в обустройство нашего дома.

Постепенно я становилась полностью зависимым человеком – никакой покупки билетов, никакого составления планов, кто-нибудь всегда все решал за меня. Это был приятный контраст с моей прежней жизнью, и я соскользнула в новую с величайшей легкостью.

Границы моей застенчивости постепенно стирались из-за вынужденного контакта со многими людьми. Я все еще страдала, но уже не так остро.

То ли Мод, то ли Пусси как-то сказали мне, что если разговор зайдет в тупик, то нужно взять и пройтись прямо по всему алфавиту. «A – apple – яблоки. Вы любите яблоки, мистер Смит? В – bears – медведи. Вы боитесь медведей, мистер Джонс? C – cats – кошки. Вы тоже испытываете это чувство, миссис Джеллифиш, по отношению к кошкам? Они вызывают у вас мурашки, даже когда вы их не видите?» И так далее по цепочке, но с тех пор, как я поддерживала разговор таким отчаянным методом, прошло уже некоторое время. Как и полагается молодым женщинам, я довольно хорошо вписывалась в образ обычной, тихой, молодой светской матроны.

Глава 5

Женщина

Поездка домой была не из приятных, и я высадилась в Нью-Йорке с очень скверным чувством. На то была веская причина – я, маленькая идиотка, очень переживала, что не смогу родить детей и сильно разочарую мужа.

Я всегда была очень здоровой, и, на мой взгляд, хорошо, что я мучилась по три месяца до рождения каждого из шести моих детей, ведь благодаря этому я начала немного лучше понимать и сочувствовать основным болезням, которым подвержены человеческие существа. В противном случае, боюсь, я была бы еще более невыносима, чем сейчас, потому что всегда считала, что мы можем сделать хоть что-нибудь, чтобы победить свои физические недуги.

Мало-помалу я научилась даже такие месяцы превращать в сносные. В любом случае, я никогда не позволяла недомоганиям помешать мне сделать то, что должно быть сделано. Вся суть в жесткой дисциплине, и я не рекомендую этот метод ни как тренировку для окружающих, ни как средство воспитания собственного характера. Это убивает вашу способность наслаждаться жизнью. Это делает человека стоиком, но избыток чего-либо так же плох, как и недостаток, и я думаю, что избыток дисциплины заставляет вас отдаляться от окружающих и уходить в себя.

В первый год супружеской жизни обо мне заботились от начала и до конца. Свекровь все делала за меня. Как и многие другие девушки в ожидании первого ребенка, я иногда нервничала. Одна моя подруга детства сказала: «Когда я немного боюсь будущего, я оглядываюсь вокруг, смотрю на людей и думаю, что они же должны были как-то родиться, поэтому и со мной не должно произойти ничего необычного».

Я хорошо помню некоторые чрезвычайные ситуации, возникавшие в этот период. Мы пригласили друзей на ужин, а повар уехал за день до этого. Казалось невозможным найти нового. Я просто оцепенела, потому что ничего не знала о приготовлении еды, и целый день ходила от одного бюро по трудоустройству до другого, пока наконец не нашла того, кто смог бы приготовить ужин, и всю дорогу боялась, что результат выставит нас в дурном свете.

Казалось бы, это могло подтолкнуть меня научиться готовить, и, хотя я припоминаю, как однажды зимой ездила в Колумбийский университет на занятия по кулинарии, толку от этого было немного, потому что в школе пользовались газовыми плитами и я научилась готовить только особые, изысканные блюда. А дома мне нужно было научиться управлять старомодной угольной плитой и готовить целый ужин.

В ту зиму моя кузина Элис Рузвельт вышла замуж за Николаса Лонгуорта. Франклину пришлось ехать на свадьбу одному, потому что я ждала нашего первого ребенка. 3 мая 1906 года родилась девочка, которую мы назвали Анной Элеонорой в честь моей матери и меня. Наша опытная няня и просто прекрасный человек, Бланш Спринг, много лет играла важную роль в моей жизни. Меня никогда не интересовали куклы или маленькие дети, и я ничего не знала о том, как обращаться с ребенком или как его кормить. Я взяла молодую няню из детской больницы, которая знала, чем и как болеют дети, но ее неопытность делала эти знания почти угрозой, потому что она постоянно искала скрытые болезни и не ожидала, что хорошо накормленный и ухоженный ребенок будет нормально развиваться.

Следующие несколько лет мы соблюдали почти такой же летний распорядок. Мы навестили мою свекровь в Гайд-парке, а потом поехали к ней в Кампобелло. Часть лета 1906 года она провела за границей, и мы поселились в ее доме в Кампобелло. Обычно мой муж плавал вдоль побережья на маленькой шхуне «Полумесяц», взяв с собой нескольких друзей, а летом совершал один или два коротких рейса в Новую Шотландию или другие места недалеко от берега. Он был хорошим моряком и лоцманом и почти всегда так точно рассчитывал свое время, что я с трудом припомню случаи, когда он причинял нам беспокойства своими задержками. Как правило, он заходил в гавань раньше положенного срока.

Если они собирались в круиз из Кампобелло, я должна была запастись едой на первые несколько дней, и после возвращения они всегда рассказывали мне, что такое вкусное ели на лодке. По-видимому, их представление о совершенстве состояло в сочетании сосисок, сиропа и блинчиков на каждый прием пищи, иногда вносилось разнообразие в виде омаров или яичницы. Мой муж был не только капитаном, но и поваром, и гордился своим мастерством.

Как-то вечером, следующей зимой, к нам на ужин пришли гости. Няня ушла, на часах было около половины седьмого. Анна выпила содержимое своей бутылочки, но не уснула, когда ее уложили, а начала выть и выла без остановки, пока я переодевалась к ужину. Начали прибывать гости. Я позвонила врачу. Он спросил меня, не могло ли малышку немного продуть, и уверена ли я, что помогла выйти всем пузырькам после последней выпитой бутылочки? Я не осмелилась сказать ему, что забыла перекинуть Анну через плечо и понятия не имею, вышли пузыри или нет. Он предложил перевернуть малышку на живот и потереть ей спину, поэтому, когда гости стали прибывать, я сказала Франклину, что ему придется начинать ужин без меня. Я подняла свою ревущую дочку, положила себе на колени на животик, и через несколько минут она уже улыбалась и гукала. После того как я потерла ей спину, она избавилась от неприятных ощущений и, когда ее снова уложили в постель, заснула сном младенца. Я спустилась к столу, но была так взвинчена, что ходила взглянуть на дочь несколько раз за вечер, и в конце концов разбудила ее до того, как няня вернулась домой. Мне пришлось снова расстаться с гостями, прежде чем они ушли. После того случая я поклялась, что никогда больше не буду устраивать званые ужины в выходной день нашей няни.

Теперь я знаю, что в первые годы нам следовало обойтись без прислуги, чтобы я могла приобрести новые знания и уверенность в себе и не давать окружающим обманывать себя ни в том, что касается домашнего хозяйства, ни в том, что касается детей. Но меня так воспитали, что это просто не приходило мне в голову, как и никому из самых близких мне людей старшего возраста. Иначе у моих детей было бы более счастливое детство, а у меня – меньше неприятностей в будущем. Как бы то ни было, много лет я боялась своих нянь, которые обычно имели английское образование и командовали мной так же, как и детьми.

Как правило, они хорошо заботились о детях и, думаю, малыши очень любили своих гувернанток. Так у меня появилась глупая теория, что нужно доверять воспитание своих детей другим людям. В итоге моих малышей часто несправедливо наказывали, потому что я не была практичной хозяйкой, женой или матерью.

Зимой 1907 года мне сделали довольно тяжелую операцию, и я смогла добиться возвращения мисс Спринг. Доктор Альберт Эли, наш семейный врач, провел эту операцию прямо у нас дома, и я оказалась значительно слабее, чем кто-либо мог себе представить. В результате врачи подумали, что я не могу выйти из-под действия эфира, и, вернувшись в сознание, я услышала слова доктора: «Она умерла? Вы чувствуете ее пульс?»

Боль была очень сильной, но я никогда не рассказывала о своих чувствах и просто отказывалась обсуждать этот вопрос, поэтому люди, скорее всего, думали, что я гораздо больнее, чем была на самом деле.

В то время, когда мой муж учился в юридической школе, у него были долгие летние каникулы, которые позволяли нам уехать в Кампобелло. Летом 1907 года к нам приехали погостить мистер и миссис Генри Пэриш. Мы с мужем отправились встречать их вечером на вокзал. Густой туман затруднял переход через залив и заставлял нас двигаться вслепую, но мой муж гордился тем, что с двигателем мог добраться до цели и попасть ровно в то место, куда направлялся. Мы благополучно добрались до Истпорта, штат Мэн, и взяли на борт своих кузенов.

На обратном пути свет компаса погас. Франклину принесли фонарь, и он повесил его на главную стрелу, чтобы видеть, куда ехать. В нужный момент он позвонил в колокольчик, обозначая снижение скорости, но буй не появился, и земли по близости не было видно. Некоторое время Франклин шел осторожно, потом человек на бушприте крикнул: «Лево на борт», и над нами замаячили доки Любека, где как раз хватало места для маневров. Сильно раздосадованный и озадаченный, мой муж перестроил маршрут на Кампобелло, поняв, что мы прошли через узкий проход и просто по счастливой случайности не попали в поток, бегущий через пролив между Лонг-Айлендом и Стейтен-Айлендом. Примерно через три минуты с бушприта донеслось: «Право на борт», и мы чуть не попали на крошечный островок с единственным деревом, который был совсем не в наших планах.

До мужа дошло, что фонарь, качающийся на стреле, был сделан из железа и притягивал компас! С этого момента мы пользовались спичками и без труда нашли дорогу через узкий проход к своему бую. Мистеру и миссис Пэриш пришлось нелегко, и, думаю, они были рады, что пять дней сплошного тумана сделали дальнейшее плавание невозможным до конца их визита.

В то лето у меня возникли трудности в отношениях с братом. Я ворчала и ждала от него слишком многого. В своем самом раздраженном настроении я, напоминая Гризельду, отказывалась брать на себя дальнейшую ответственность. У меня есть привычка, которая, должно быть, приводит в бешенство всех, кто меня знает, – когда я обижена или раздражена, то просто замолкаю и закрываюсь в своей раковине, никому не признаюсь, в чем дело, и веду себя как великомученица. Много лет спустя один из моих старых друзей указал мне на это и отметил, что моменты, когда я становлюсь похожа на Гризельду, сильнее всего на свете выводят его из себя. Думаю, что с тех пор ситуация улучшилась, ведь я научилась жить с большей легкостью и относиться к себе с некоторой долей юмора. Это были просто ситуации, когда я жалела себя и позволяла себе наслаждаться своим несчастьем.

Но в те первые годы я вела себя серьезно, и некая ортодоксальная доброта была моим идеалом и целью. Я ожидала, что у моего молодого мужа будут те же идеи и амбиции. Какой же трагедией было, когда он оскорблял мои идеалы, и, что довольно забавно, я не помню, чтобы хоть раз рассказывала ему о них!

23 декабря 1907 года родился наш первый сын, Джеймс, и я встретила его с облегчением и радостью, потому что боялась никогда не родить наследника, которого так ждали муж и свекровь, уже решившие назвать его в честь отца Франклина.

Ту зиму 1907–1908 годов я до сих пор вспоминаю как время, которое не хотела бы пережить снова. Мы не могли найти продукты, на которые не реагировал бы новорожденный. Мисс Спринг пригласили в услужение, и мы превратили одну из наших гостиных в детскую, потому что собирались поселить в ней обоих младенцев сразу, но, когда младший начал плакать каждую ночь, это стало невозможно.

Снаружи одного из задних окон у меня было любопытное приспособление для «проветривания» детей – что-то вроде ящика с проволокой по бокам и сверху. Анну клали туда на время утреннего сна. Несколько раз она громко плакала, и наконец одна из моих соседок позвонила и сказала, что я бесчеловечно обращаюсь со своими детьми и что она донесет на меня в Общество по борьбе с жестокостью по отношению к детям, если я сейчас же не заберу дочь обратно в комнату! Это было для меня шоком, ведь я считала себя самой современной матерью. Я знала, что свежий воздух необходим, но позже выяснила, что солнце важнее воздуха, а я держала Анну на теневой стороне дома!

Кроме того, я узнала, что здоровые дети долго не плачут, и что нужно искать причину, когда ребенок не может успокоиться.

Свекровь считала, что наш дом слишком мал. В тот же год она купила участок и построила на 65-й Восточной улице два дома под номерами 47 и 49. Чарльз Платт, архитектор с отличным вкусом, проделал замечательную работу. Дома были узкие, но Чарльз использовал каждый дюйм пространства и построил их так, чтобы столовые и гостиные можно было соединить в одну большую комнату.

Моя прежняя неприязнь к любому виду брани переросла теперь в неприязнь к любого рода обсуждениям, поэтому я оставила все решения по поводу дома на свекровь и мужа. Я становилась все более зависимой от свекрови, нуждалась в ее помощи почти по всем вопросам и даже не думала просить о том, что, как мне казалось, не встретит ее одобрения.

У свекрови был очень сильный характер, но из-за брака с пожилым человеком она приучила себя жить его жизнью и считала, что молодежь должна заботиться о пожилых родственниках. Она целиком и полностью была предана своей семье и жаждала ее любви и ласки в ответ. Она испытывала своего рода ревность ко всему, что могло означать по-настоящему глубокую привязанность вне семейного круга. У нее были свои близкие друзья, но она не верила, что дружба может сравняться с семейными отношениями.

Муж сказал ей, чтобы она никогда не жила с детьми. Одно дело, когда дети зависят от тебя, но невыносимо зависеть от них. Свекровь часто повторяла мне эти слова, но я сомневаюсь, понимала ли она, что людям определенного склада ума нужно прививать независимость и ответственность с юных лет.

Осенью 1908 года я не знала, что со мной происходит. Помню, как через несколько недель после переезда в новый дом на 65-й Восточной улице я сидела перед туалетным столиком и плакала, а когда мой растерянный молодой муж спросил, в чем причина, я ответила, что мне не нравится жить в доме, который ни в коем случае не мой, в котором я ничего сама не сделала и который не отражает желаемый мной образ жизни. Мой разумный муж подумал, что я совсем сошла с ума, и общался со мной как можно мягче. Он сказал, что через некоторое время я поменяю свое мнение, и оставил меня наедине с собой, чтобы я успокоилась.

Я взяла себя в руки и поняла, что веду себя как маленькая дурочка, но в моих словах была большая доля правды, потому что я не развивала своего собственного вкуса и не проявляла инициативы. Я просто впитывала в себя личности окружающих и позволяла их вкусам и интересам доминировать над моими.

Из-за того, что мой муж играл в гольф целый год в Кампобелло, я каждый день практиковалась в игре, стараясь научиться. Но когда я вышла на поле с Франклином, понаблюдав за мной несколько минут, он заметил, что мне было бы лучше и вовсе бросить это занятие! Мои былые сомнения в своих спортивных способностях заставили меня сдаться в тот же момент. В последующие годы я только и делала, что гуляла с мужем.

Десять лет подряд я постоянно только-только переживала рождение ребенка или собиралась рожать, поэтому мои занятия в этот период были сильно ограничены. Я иногда брала уроки, стараясь не забывать французский, немецкий и итальянский. В эти годы я много вышивала, вязала и читала, что кажется мне невероятным сегодня, когда другие вещи занимают так много моего времени. Сомневаюсь, что в тех кругах, в которых мы вращались, обсуждался роман, биография или книга любого другого жанра, которую бы я не читала. Это, конечно, не означает, что я читала много разных произведений, ведь мы все еще общались с ограниченной группой друзей.

18 марта 1909 года у нас родился еще один ребенок, самый большой и красивый из всех младенцев – первый малыш Франклин. Из-за всех неприятностей, которые у меня возникли с Джеймсом, я беспокоилась о его питании и не отпускала мисс Спринг несколько месяцев. Малыш, казалось, чувствовал себя хорошо, но мне нравилось, что няня рядом с нами, и я настояла на том, чтобы она оставалась до тех пор, пока мы не поживем в Кампобелло некоторое время. Она уехала только в начале августа.

У меня тогда была няня-англичанка для двух других детей. Кроме того, молодая немка вместе с ней присматривала за тремя детьми.

Осенью мы вернулись в Гайд-парк, и я начала ездить туда-обратно между Нью-Йорком и Гайд-парком. Вдруг мне сообщили, что у всех детей грипп и что малыш Франклин очень болен. Никто не знал, насколько это серьезно. Я бросилась назад, прихватив с собой мисс Спринг и нью-йоркского врача. Мы провели там несколько мучительных дней, перевезли ребенка в Нью-Йорк, но его сердце, казалось, было поражено, и, несмотря на все наши усилия, он умер 8 ноября, не дожив до восьми месяцев. Мы отвезли его в Гайд-парк, чтобы похоронить, и по сей день, много лет спустя, я стою у его крошечного надгробия на церковном кладбище, вижу маленькую группу людей, собравшихся вокруг его крошечного гроба, и вспоминаю, какой жестокой казалась необходимость оставить его там одного на холоде.

Я была молодой меланхоличной девушкой и часто корила себя за то, что так мало забочусь о своем ребенке. Мне казалось, что он слишком часто оставался на попечении няни, а я слишком мало о нем знала, и что в какой-то степени в случившемся виновата я. Мне даже казалось, что я недостаточно о нем заботилась, и той зимой сделала себя и всех окружающих самыми несчастными людьми. Я даже немного злилась на своего бедного молодого мужа, который время от времени пытался показать мне, как глупо я себя веду.

Мой следующий ребенок, Эллиот Рузвельт, родился в доме 49 по 65-й Восточной улице 23 сентября 1910 года. В начале лета я покинула Кампобелло, чтобы дождаться его рождения в Нью-Йорке. Остальные дети вернулись в Гайд-парк вместе с моей свекровью. Она то приезжала, то уезжала из Нью-Йорка, как и мой муж, который проводил свою первую предвыборную кампанию на пост сенатора штата.

Окончив юридический вуз и вступив в коллегию адвокатов, он работал в очень уважаемой и старой нью-йоркской фирме «Картер, Ледьярд и Милберн». Дела у него шли хорошо, и мистер Ледьярд любил его, но Франклин стремился к государственной службе, отчасти следуя советам дяди Теда, адресованным всем молодым людям, а отчасти под вдохновением от его примера. Мистер Ледьярд был искренне встревожен, но мой муж решил выдвинуться на пост в своем округе, на который не избирали демократа ни разу за тридцать два года.

Ветвь моего мужа и многие члены семьи Рузвельтов были демократами до Гражданской войны, когда стали республиканцами – последователями Авраама Линкольна. Позже большинство из них снова присягнули на верность демократам, но некоторые остались республиканцами.

Я с большим интересом выслушала все планы мужа. Мне и в голову не приходило, что я могу сыграть в этом какую-то роль. Мне казалось, что я должна соглашаться с любым решением Франклина и быть наготове отправиться в Олбани. Моим занятием было составление необходимых планов ведения домашнего хозяйства, и сделать это нужно было как можно проще, если мужа изберут. Я была беременна и готовилась рожать, и по крайней мере какое-то время это было моей единственной миссией в жизни.

Франклин проводил совершенно новую кампанию, потому что никто и никогда до него не пытался посетить каждый крошечный магазинчик, каждую деревню и каждый город. Мой муж пообщался почти с каждым фермером и, когда в день выборов подсчитали голоса, стал первым победившим демократом за тридцать два года. В то же время, благодаря общению с людьми он многое узнал об их образе мышления и потребностях.

На одну из встреч перед окончанием кампании я отправилась вместе с Франклином. Это была первая политическая речь, которую я от него услышала. Он говорил медленно и время от времени делал долгие паузы, а я волновалась – боялась, что он так и не продолжит. Как давно это было!

Тогда он выглядел худым, высоким, напряженным и временами нервным. Белая кожа и светлые волосы, глубоко посаженные голубые глаза и четкие черты лица. У него еще не было морщин, но временами сжатая челюсть говорила о том, что в этом внешне податливом юноше есть сила и типичное для нидерландцев упрямство.

Франклин приобрел много друзей во время этой кампании. Один из них, Томас Линч из города Покипси, впоследствии стал близким и надежным другом и последователем. Он твердо верил, что Франклин станет президентом и однажды продемонстрировал это, купив две бутылки шампанского до введения сухого закона, спрятав их и доставив в Чикаго в 1932 году сразу после выдвижения Франклина. Все присутствующие в штабе выпили по глотку из бумажного стаканчика за будущие успехи.

Мы сдали в аренду свой дом в Нью-Йорке, и я, скорее всего, поехала в Олбани – посмотреть дом, который мы сняли на Стейт-стрит, хотя этого не помню. У меня была новая няня-англичанка для Анны, Джеймса и малыша Эллиота. Я так нервничала из-за новорожденного, что мы взяли кормилицу, чтобы убедиться в правильности его питания. Мы думали, что первый ребенок, Франклин, который всегда пил из бутылочки, мог бы стать сильнее и лучше перенести болезнь, если бы его кормили грудью.

Той же осенью у Джеймса обнаружили шумы в сердце, и мы запретили ему подниматься и спускаться по лестнице. Он был довольно высоким, хотя и худым мальчиком, и носить его на руках было тяжело. Но всю оставшуюся зиму мы таскали его вверх и вниз по ступенькам.

Глава 6

Мое знакомство с политикой

Мы договорились, что днем 1 января в нашем доме в Олбани состоится прием для всех избирателей Франклина, которые пожелают прийти. Мы приехали утром и, естественно, не очень хорошо устроились. Кроме сиделок, я привезла с собой еще троих слуг, а по дому бегали официанты и готовили все к приему, который продолжался бесконечно. Люди из трех округов бродили туда-сюда целых три часа. Когда все закончилось, часть мусора убрали и поставщики еды покинули дом, мы со свекровью начали передвигать мебель и наводить в доме уют.

Я всегда старалась как можно скорее обустроиться на новом месте. Мне хочется развесить все фотографии на стенах, вывесить все украшения и привести все в порядок за первые же двадцать четыре часа. От грязи и бардака мне становится неуютно.

На следующее утро я двинулась дальше и занялась маркетингом. Первое потрясение я испытала, когда одна дама остановила меня на улице со словами: «Вы, должно быть, миссис Рузвельт, потому что ваши дети – единственные, кого я не знаю». Всю жизнь я провела в больших городах и редко знакомилась с соседями. Осознание того, что все на улице будут знать, что мы делаем, и обратят на нас внимание, стало большим сюрпризом.

Впервые я собиралась жить одна: ни свекрови, ни миссис Пэриш не было рядом. Я писала письма свекрови почти каждый день, как писала много лет, когда была вдали от нее, но теперь мне нужно было встать на ноги, и я хотела стать независимой. Я начала понимать: что-то внутри меня жаждало быть личностью.

Люди оказались добры ко мне, вскоре я завела друзей и в тот год была очень занята. Иногда я ходила в галерею в Капитолии и слушала, что там происходит. Мне удалось узнать об интересных политических фигурах. Сенатор Том Грейди произносил речи лучше, чем многие из тех, кого сегодня считают великими ораторами. Боб Вагнер, «Большой Тим» Салливан, Кристи Салливан, сенатор Сейдж, старый сенатор Брэкетт, который выглядел как церковный дьякон и, вероятно, был самым хитрым политиком, который когда-либо ходил по залу Сената, – все они выделялись на этой арене. На Собрании я впервые увидела Эла Смита.

Каждый день после обеда я была дома и пила чай с детьми. Я читала им книги или играла с ними, пока они не лягут спать. Я пробовала брать маленькую Анну с нами на обед, но, потратив целый час на первую попытку, вернула ее в детскую. Анна, Джеймс и младшая сиделка занимали комнату над большой библиотекой в задней части дома. Младенец и его няня находились в соседней комнате.

Анна была светлокожей, как и ее отец, с приятными чертами лица, голубыми глазами и прямыми волосами, выгоревшими на солнце почти до белизны. Джеймс был темнее и по цвету волос, и по цвету кожи – в этом он больше походил на меня. К счастью для детей, они унаследовали внешность по отцовской линии семьи. Несколько малышей унаследовали глаза представителей моей ветви рода Рузвельтов, но глаза у нас довольно красивые. У меня были выступающие передние зубы, не очень приятный рот и подбородок, но они не передались никому из моих детей.

Здесь, в Олбани, мое существование стало двойственным, и этому суждено было продлиться всю оставшуюся жизнь. Государственная служба, независимо от того, был ли мой муж в должности или нет, отныне стала частью нашей повседневности. Именно карьера поглотила все внимание Фраклина. Вероятно, в то время он не смог бы сформулировать свою политическую философию, как сделал это позже, но наука управления была ему интересна – и люди, способность их понимать, игра его личности с их личностями были для Франклина увлекательным предметом исследования.

Я все еще жила под гнетом своего раннего воспитания. Долг был движущей силой моей жизни и часто исключал то, что могло принести радость и удовольствие. Я на все смотрела с точки зрения «должна» и лишь изредка – с точки зрения своих желаний. Бывали моменты, когда я почти забывала, что есть такая вещь, как желание. Поэтому я заинтересовалась политикой. Долгом жены было интересоваться тем, что интересует ее мужа, будь то политика, книги или блюдо к обеду. Таково было мое отношение в первую зиму в Олбани.

Здесь впервые появился человек, которому предстояло стать очень близким другом моего мужа. Я почти не помню, как с ним познакомилась. Луис Макгенри Хоу был газетным корреспондентом, старым игроком в политической игре округа. Он жил в Олбани с женой и дочерью, но долгие годы его дом находился в Саратоге, поэтому он знал сельскую местность и у него было много старых друзей. В тот первый год я почти не видела семью Хоу и все еще чувствовала себя чужой.

Судьба повстанцев, которые выступали вместе с моим мужем в ранней сенаторской борьбе против влияния Таммани, впервые познакомила меня с мрачной стороной политической машины. У одного человека была маленькая провинциальная газета, и его финансовый успех сильно зависел от размещения правительственных объявлений. Через год ему не дали ни одного такого объявления в наказание за противодействие машине демократии, и его газета обанкротилась. Подобные истории приходили к нам из разных источников, и моя кровь закипала. Мой муж был неуязвим, но многие его друзья оказались в зависимом положении. Я осознала, что можно стать рабом, а не работником госаппарата, если над вами повиснет опасность нищеты. А если слишком сильно привязаться к общественной жизни, это может привести к компромиссам, даже если не затрагивать финансовый вопрос.

После того как законодательный орган объявил перерыв, я отвезла детей в Гайд-парк, а затем в Кампобелло, следуя нашему обычному распорядку. У моего мужа снова появилось много времени летом, чтобы провести его с нами, хотя он должен был побыть в своем округе, и в августе законодательное собрание вновь собралось на короткую сессию.

Когда я впервые приехала в Кампобелло, рядом с моей свекровью жила очаровательная женщина, миссис Кун, из Бостона. После ее смерти выяснилось, что в своем завещании она предложила миссис Рузвельт купить ее собственность, включая небольшой участок земли в заливе Фанди на острове, и ее дом со всей мебелью, даже фарфоровыми, стеклянными и льняными изделиями. Она попросила, чтобы миссис Рузвельт его предложили по номинальной цене на случай, если она захочет купить его для своего сына.

Свекровь купила его и отдала нам, и этот дом стал для меня большим источником радости и местом, которое подарило моим детям много счастливых воспоминаний.

Зима 1912 года застала нас в Олбани, в доме на Элк-стрит. Моего двоюродного брата, Теодора Дугласа Робинсона, избрали в Ассамблею, и той зимой он занял свое место. Его жена, Хелен, была сводной племянницей моего мужа – дочерью Дж. Р. («Рози») Рузвельта, – и поэтому наши отношения были очень близкими и сложными.

Конечно, Тедди и Франклин находились на разных политических позициях: один работал в Сенате, а другой – в Ассамблее. И у Тедди, и у Хелен было несколько близких друзей, которые не стали нашими большими друзьями, и в целом они вращались в более веселых и молодых кругах.

Я всегда чувствовала себя комфортнее с людьми старше себя и, оказавшись среди молодежи, чувствовала себя не в своей тарелке. Должно быть, я испортила немало веселья Франклину из-за неумения вести себя непринужденно в веселой группе, хотя не помню, чтобы возражала против того, чтобы он проводил с ними время, пока я остаюсь дома.

Помню, в тот год я чувствовала своего рода ответственность за жен некоторых новых членов ассамблеи и за жен газетчиков, которые, как мне говорили, были очень одиноки. Я набожно навещала их и старалась время от времени приглашать к себе домой.

Я мало помню работу мужа в законодательном органе, кроме того что Франклин выступал за избирательное право для женщин. Он всегда настаивал на том, что Инес Малхолланд, сидевшая за его столом, обратила его в свои соратники, но на самом деле он выступил за избирательное право женщин за два месяца до того памятного визита.

Я была потрясена, ведь никогда не задумывалась над этим вопросом всерьез, считая само собой разумеющимся, что мужчины – высшие существа, которые знают о политике больше, чем женщины. И хотя я понимала, что если мой муж был суфражистом, то и я, вероятно, тоже не могу утверждать, что была феминисткой в те ранние дни.

Я сильно растеряла боевой дух, когда речь зашла о нищих, потому что, как мне сказали, не имела права лезть в трущобы или в больницы из страха принести домой какую-нибудь болезнь и заразить детей, так что я пошла по более легкому пути: входила в состав различных советов и жертвовала небольшие суммы тому или иному благотворительному фонду, думая, что на этом мой долг перед соседями выполнен.

Я не была снобом, в основном потому, что никогда не задумывалась, зачем приглашают людей в свой дом или называют их друзьями. Каждый, кто к нам приходил, лил воду на мельницу моих знаний. Так я начала интересоваться людьми и обнаружила, что почти каждый может рассказать что-то интересное и внести свой вклад в мое образование.

В 1909 году мой брат Холл поступил в Гарвардский колледж. Он был готов выпуститься в 1912 году и получил свой ключ сообщества «Фи Бета Каппа», хоть и учился в классе 1913 года. Весной 1912 года власти разрешили ему поехать с моим мужем в Панаму. Я не слишком сильно любила море, к тому же мне было тревожно надолго уезжать от детей, и поэтому не присоединилась к ним в первой части путешествия. К ним примкнул еще один член законодательного органа, Мэйхью Уэйнрайт, и они, судя по всему, прекрасно провели время.

В июне 1912 года мой брат женился на Маргарет Ричардсон из Бостона. Холлу еще не исполнился двадцать один год, а ей было двадцать, когда они отправились в свадебное путешествие в Европу.

В конце месяца муж повез меня на мой первый политический съезд. Мы сняли дом в Балтиморе вместе с мистером и миссис Монтгомери Хэйр и мистером и миссис Джеймс Бирнс.

Этот съезд был захватывающим. Передо мной в конференц-зале сидела миссис Огаст Бельмонт, которая изобразила праведное негодование и заявила, что будет бороться с партией, когда Уильям Дженнингс Брайан почти исключил из нее мужа миссис Бельмонт.

Я ничего не понимала в происходящем, но с живым интересом наблюдала за демонстрацией Чемпа Кларка и была потрясена, когда его дочь пронесли по всей комнате. Все эти демонстрации казались мне бессмысленными, и мое мнение о конвенциях долго не менялось.

Было очень жарко. Я мало что понимала в борьбе за выдвижение Вудро Вильсона, хотя мой муж был глубоко заинтересован и тратил много времени, добиваясь этого. В конце концов я решила, что Франклин вряд ли расстроится из-за моего отсутствия, ведь я все равно редко его вижу, а дети должны поехать в Кампобелло, поэтому я отправилась домой, отвезла их туда и стала ждать результата. Я получила телеграмму дикого триумфа, когда мистера Уилсона наконец выдвинули на пост.

МИССИС Ф. Д. РУЗВЕЛЬТ

КАМПОБЕЛЛО ИСТПОРТ МЭН

УИЛСОНА ВЫДВИНУЛИ В КАНДИДАТЫ СЕГОДНЯ ДНЕМ ВСЕ МОИ ПЛАНЫ РАСПЛЫВЧАТЫ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ТРИУМФ

ФРАНКЛИН.

Мы приехали из Кампобелло рано, потому что у мужа была еще одна кампания. Плыли на лодке, и никто из нас не придавал особого значения тому, что чистить зубы приходилось пользуясь водой из кувшинов, стоящих в каюте. Детей мы поселили в Гайд-парке. Франклин изложил свои планы на предстоящую кампанию, а затем мы отправились в Нью-Йорк, в полностью «готовый» дом, который забрали у людей, снимавших его зимой. Нам предстояло остановиться всего на одну ночь, и наш старый друг Рональд Фергюсон, который приехал из Шотландии, собирался с нами поужинать. Наступил вечер, но Франклин слишком разболелся, чтобы куда-то идти. У него была небольшая температура, и чувствовал он себя разбитым. Я сделала для него все, что смогла, и сама повела Рональда в ресторан.

На следующее утро мой муж все еще чувствовал себя ужасно. Нашего врача не было в городе, поэтому я вызвала незнакомого доктора, но он не мог объяснить причину повышения температуры. Никто не понимал, что происходит с Франклином. Я взяла на себя всю заботу о нем. Мы позвали на помощь управляющего домом, который готовил необходимую еду, а я бегала вверх и вниз по лестнице с подносами, заправляла постель, давала лекарства, и все шло хорошо, не считая того, что в определенное время дня я чувствовала себя странно. Мой муж после обеда ложился вздремнуть, и я была бы рада сделать то же самое, потому что у меня болел затылок и я едва могла передвигаться. Мне и в голову не приходило, что я тоже могу заболеть.

Спустя десять дней вечером приехала в город моя обеспокоенная свекровь, и я сказала ей, что, раз уж она приехала, я завью волосы и лягу спать, потому что плохо себя чувствую. Она поцеловала меня и воскликнула: «У тебя высокая температура!» Позже выяснилось, что у меня 39 градусов. Пришел врач, и я легла спать, а на следующий день у меня взяли анализы и обнаружили брюшной тиф. Франклин переболел им в детстве, поэтому у него была только небольшая температура, но теперь все думали, что он тоже болен. У меня был совершенно типичный случай, и я быстро встала на ноги, а вот Франклин все еще лежал в постели с ужасным самочувствием и выглядел как Роберт Луис Стивенсон в Вейлиме.

Тем временем кампания продолжалась, и теперь на помощь пришел Луис Хоу, тихий, даже тогда довольно сильно похожий на гнома маленький газетчик из Олбани. Он проявил интерес к моему мужу во время сенаторской борьбы, и когда Франклин попросил его возглавить кампанию, согласился. Отправившись в Датчесс, он изложил свои планы и взял на себя округ Франклина, который в то время лежал плашмя.

Луис был проницательным политиком, умным читателем газет и людей, но местами поступал непрактично. Чековая книжка была одной из тех вещей, которых Луис не понимал. Мой муж дал ему чековую книжку и определенную сумму денег в банке. Каждый раз, когда Луис приходил к нам, он настаивал, что у него еще есть деньги в банке. Наконец моего мужа уведомили, что на счету произошел перерасход средств. Луис по-прежнему настаивал, что у него есть деньги, и когда Франклин просмотрел чековую книжку, то обнаружил, что Луис всегда прибавлял сумму чека к остатку, а не вычитал ее, поэтому, конечно же, сумма росла, а не уменьшалась.

В то время он меня не слишком впечатлял, потому что очень много курил! Помните, я все еще была пуританкой. Мне казалось, что курение портит свежий воздух, необходимый моему больному мужу, и я очень не одобряла того, что Луис приходил доложить о ходе кампании. Я совершенно упускала из виду тот факт, что он выигрывает, что без него Франклин переживал бы гораздо сильнее и, вероятно, проиграл бы выборы. Я просто изводилась из-за визитов Луиса и его сигарет. Теперь я часто удивляюсь, как ко мне относились в те дни. У меня не было никакого понимания системы ценностей, и я все еще была строга в своих стандартах поведения.

Моего мужа переизбрали благодаря Луису Хоу. Я привела в порядок нью-йоркский дом и перевезла туда детей, поскольку сдавать его было уже поздно и мы решили не снимать на зиму дом в Олбани, а поселиться в двух комнатах в отеле «Тен Эйк». Мы перемещались между Нью-Йорком и Олбани, на работу и домой. Я ездила в Олбани каждый понедельник после обеда и возвращалась в Нью-Йорк утром по четвергам, чтобы побыть с детьми.

Зимой ходили разговоры о возможном приглашении моего мужа в администрацию в Вашингтоне, но я была слишком занята семьей, чтобы об этом думать.

Глава 7

Вашингтон

В апреле президент пригласил к себе Франклина, а я осталась в Нью-Йорке в ожидании новостей о нашем будущем. Вскоре мы получили известие о том, что мой муж назначен помощником министра военно-морского флота. Он ушел из Сената штата и начал работать в Вашингтоне. В то время бушевала эпидемия оспы, поэтому мы оба поставили прививки.

Мой муж снял номер в вашингтонском отеле «Поухатан» и хотел, чтобы я приехала к нему той весной. Я бросилась к тетушке Бай, которая жила в Фармингтоне, штат Коннектикут, с расспросами о том, каковы обязанности жены помощника секретаря. Сердце ушло в пятки, когда тетушка дала мне подробные инструкции по моей будущей работе. Это огромное бремя больше не ложится на плечи жен правительственных чиновников. Во время войны это стало неосуществимо.

Тетушка Бай внушила мне, что, как жена помощника министра военно-морского флота, я в первую очередь и вообще всегда обязана служить самому флоту. Она сказала: «Пойми, что многим молодым офицерским женам приходится нелегко, потому что они должны вести прежний образ жизни на весьма скудное жалованье. Ты можешь сделать жизнь Франклина приятнее, пока он будет в Вашингтоне, и ты должна это сделать».

Я проделала долгий путь с тех пор как переехала в Олбани, потому что тогда ни за что не смогла бы совершить те первые визиты и повторить одну и ту же формулировку: «Я – миссис Франклин Делано Рузвельт. Мой муж недавно прибыл сюда для работы помощником министра военно-морского флота». Я посещала дом за домом и представлялась таким образом. Застенчивость стала быстро меня покидать.

Осенью 1913 года мы сняли дом тетушки Бай на улице Эн, дом 1733. Это был уютный старомодный дом, и две старые «цветные» служанки, Милли и Фрэнсис, которые заботились о дяде Уилле, когда тетушки Бай не было дома, согласились позаботиться о нем и летом, а также присматривать за Франклином, когда он будет жить там один.

Позади дома находился небольшой сад с прелестной розовой беседкой, где можно было завтракать в конце весны или летом и даже ужинать летними вечерами. За этим маленьким садом ухаживал замечательный человек по имени Уильям Ривз, которого я хорошо знала. Его сдержанность была поистине поразительной. Мы прожили в этом доме четыре года, и, хотя я часто разговаривала с Уильямом, только приехав в Белый дом в 1933 году, я узнала, что мистер Ривз был там главным садовником и что именно из-за своей должности он приходил к тетушке Бай во время правления дяди Теда. Он продолжал это делать из-за своей привязанности к ней и интереса к ее саду.

Когда мы переехали в Вашингтон, свекровь, как обычно, помогла нам устроиться. Мы купили машину, привезли с собой из Гайд-парка молодого шофера, и мне пришлось всерьез заняться нанесением визитов.

Мой муж попросил Луиса Хоу стать его помощником в военно-морском департаменте. Луис перевез свою жену и двоих детей – довольно взрослую девочку и маленького мальчика – в квартиру недалеко от нас.

Анна ходила в школу с мисс Истмен, а Джеймс той осенью начал учиться в маленькой школе Потомак. Я помню, как той зимой каждый день ходила в гости. Мы вели такую светскую жизнь, какой я никогда раньше не знала, ужинали вне дома вечер за вечером и приглашали людей поужинать с нами примерно раз в неделю.

Мы довольно скоро поняли, что с некоторыми людьми не выходит увидеться в неофициальной обстановке, поэтому раз в две недели или около того ужинали небольшой компанией. В эту компанию входил министр внутренних дел Франклин Лейн и его жена – очаровательная пара, которая нравилась и молодым, и старым, мистер и миссис Адольф Миллер, старые друзья Лейнов, мистер и миссис Уильям Филлипс и мы. Уильям Филлипс работал в Госдепартаменте, и они с Кэролайн были нашими старыми друзьями. В такие вечера мы отбрасывали все формальности и даже не рассаживали министров внутренних дел по рангу. Мы с Франклином по-прежнему оставались дома по воскресеньям и продолжали проводить неформальные ужины, которые всегда устраивали после свадьбы. Я готовила яйца в электрической кастрюле прямо на столе, подавала холодное мясо и салаты, холодные десерты и какао.

Поначалу я пыталась обходиться без секретаря, но потом поняла, что постоянно составляю списки гостей, а потом всех обзваниваю, рассылаю приглашения и отвечаю на полученные, и в конце концов я наняла себе помощника, который приходил по утрам три раза в неделю.

Выйдя замуж, я обнаружила, что мой муж – коллекционер. Во всем остальном он был осторожен и экономен. В те первые дни он ни разу не вызывал такси, если мог проехать на трамвае. Я часто видела, как он идет с сумкой вниз по улице и садится в общественный транспорт на углу. Он тщательно ухаживал за своей одеждой, никогда не тратил на себя слишком много денег, и нам казалось, что мы много чего не можем себе позволить. После первой маленькой машины мы некоторое время обходились и вовсе без нее, а когда переехали в Вашингтон, наши первые два автомобиля были подержанными. Наконец, мне удалось убедить мужа, что мы больше тратим на их ремонт и реже ими пользуемся, чем если бы у нас была новая машина. Тот новый автомобиль, который мы все-таки купили, продержался до тех пор, пока мы не уехали из Вашингтона, когда Франклин снова решил, что нам не нужна машина, и продал ее.

Как коллекционер, он тоже проявлял осторожность и большую часть своей коллекции приобрел по разумной цене, потому что в то время мало кто интересовался его сферой. Он действительно знал обо всем, на что делал ставки на аукционах или приобретал спустя несколько часов в старых книжных лавках и магазинах гравюр.

Его интересовал американский флот, поэтому он собирал книги, письма, гравюры и модели кораблей. Коллекция уже была довольно обширной и интересной, когда Франклин переехал в Вашингтон, став помощником министра военно-морского флота, но те годы в военно-морском министерстве дали ему прекрасную возможность пополнить свои запасы. Франклину предложили купить целый сундук писем, среди которых были любовные письма одного из наших первых морских офицеров. Муж приобрел и письмо, которое написал капитан своей жене, и в нем описывалось получение известия о смерти Джорджа Вашингтона и последующий проход через Маунт-Вернон. Говорят, что капитан установил обычай, которому с тех пор и по сей день следует каждый военный корабль. Меняют его только в зависимости от личного состава, перевозимого на корабле. Все корабли опускают флаг до середины мачты, выстраиваются вдоль поручней, звонят в колокол и, если на борту есть горнист, дуют в трубу.

Еще Франклин приобрел образец старой Конституции в хорошем состоянии. Словом, коллекция быстро росла. В разное время мой муж собирал и другие категории предметов. Например, был период, когда он увлекался маленькими брошюрами, детскими книгами и классикой, которые издавали в уменьшенном формате, а первые издания всякого рода всегда привлекали его внимание, хотя он не придерживался одной линии. Марки тоже долго интересовали его.

Я часто удивляюсь, почему он так и не передал свою любовь к коллекционированию никому из наших детей. Возможно, жизнь в доме с коллекционером может внушить всем остальным членам семьи, что только один из них волен потакать своим желаниям, и даже тогда возникает вопрос, придется ли семье переезжать, чтобы коллекцию не трогали и разместили как надо!

С осени 1913 года моя светская жизнь в Вашингтоне началась по-настоящему. Я многое узнавала о политике и правительстве, потому что имела много возможностей встретиться и поговорить с интересными мужчинами и женщинами. Но, оглядываясь назад, я думаю, что вся моя жизнь продолжала вращаться вокруг семьи. Дети были еще маленькие, в этот период должны были родиться еще двое, и тогда это казалось мне самым важным.

Почти все женщины в то время были рабынями вашингтонской социальной системы. Но две женщины вырвались на свободу. Одной из них была Марта Питерс, жена конгрессмена Эндрю Дж. Питерса из Массачусетса и сестра Уильяма Филлипса. Она не любила больших светских мероприятий и не считала своим долгом перед карьерой супруга ежедневно наносить визиты женам других общественных деятелей.

Другой женщиной была Элис Лонгуорт, которая, откровенно говоря, слишком интересовалась политикой, чтобы ходить в гости к женщинам, которые не имели для нее никакого значения. Ей нравилась светская жизнь не только в общепринятом смысле, но и в своем, особом. Она хотела знакомиться с яркими людьми, а не скучать и не заниматься неинтересными вещами. Ее дом был центром веселья и занимательных сборищ. Все, кто приезжал в Вашингтон, жаждали познакомиться с ней и получить от нее приглашение.

Меня потрясли независимость и смелость этих двух дам. Я была уверена, что не могу предложить ничего личного и что мой единственный шанс исполнить долг жены государственного чиновника состоит в том, чтобы вести точно так же, как большинство других жен.

Мои визиты начались зимой 1914 года, когда я снова чувствовала себя ужасно, ведь в августе следующего года должен был родиться еще один ребенок. Так или иначе, я совершала обход каждый день, вычеркивая из списка от десяти до тридцати имен. По понедельникам – жены судей Верховного суда, по вторникам – члены Конгресса. Сколько раз я задавалась вопросом, почему нью-йоркские конгрессмены так часто переезжают с места на место! У них редко бывали свои дома, их жены редко ходили в гости, и чтобы оставить им приглашение, мне приходилось подниматься по лестницам в пансионатах и обыскивать каждую большую и маленькую гостиницу! По средам – Кабинет министров, и тут возникла проблема. Если бы миссис Дэниелс пригласила меня к себе в тот день, я не смогла бы нанести визит другим членам Кабинета. По четвергам – жены сенаторов, по пятницам – дипломаты. Разные люди вклинивались в те дни, которые были напечатаны на их пригласительных карточках, или, если у них не было выделенных дней, в те дни, когда я случайно оказывалась рядом с их домами. Выходные я освобождала и посвящала детям.

Так же, как мистер Дэниелс был добрым и понимающим начальником, миссис Дэниелс была доброй и понимающей женой и не ожидала, что я буду проводить с ней каждую среду. Позже зимой по средам я старалась оставаться дома и принимать у себя всех, кто приходил. Тогда я впервые испытала опыт приема дам, говорящих на трех разных языках, и была единственным человеком, способным перевести то, что они говорили друг другу!

Мой муж регулярно приводил домой на обед нескольких мужчин, чаще после начала войны, чем в первые годы, когда у него было больше времени для клуба «Метрополитен» и игры в гольф. Эта игра доставляла ему много удовольствия. Но дома он хотел быстро пообедать и не терять времени. Его гости должны были иметь возможность говорить свободно, поэтому у меня выработалась привычка, которую я навсегда сохранила. У меня есть маленький серебряный колокольчик, который лежит рядом со мной во время каждой трапезы. Он принадлежал моей матери и стал частью воспоминаний из раннего детства – Старая Матушка Хаббард с собакой под мышкой. Когда я звоню, приходят слуги и уносят тарелки, передают следующее блюдо, а затем удаляются в кладовую и остаются там, пока я не позвоню снова. Это стало правилом в Вашингтоне и везде, где бы я ни находилась, потому что так беседа может протекать более свободно. Это было необходимо во время Первой мировой войны, когда беседы, содержание которых не должно было выходить за пределы круга присутствующих за столом, случались довольно часто. И я выяснила, что это нововведение всегда разряжает обстановку за столом, когда у гостей никто не стоит за спиной и не ходит по комнате.

Здесь, как и в Олбани, я старалась вернуться домой к пяти часам, чтобы успеть выпить чаю, а дети всегда были со мной за час до ужина и сна.

Где-то в середине той зимы, кажется, в начале марта, моего мужа отправили в инспекционную поездку на Западное побережье, и я его сопровождала.

Когда мы прибывали в каждое из мест назначения, появлялся военно-морской адъютант и говорил, что нам делать, чем весьма мне помогал. Я все еще была новичком в мире посещения морских кораблей со всеми сопутствующими церемониями.

В первый раз, когда Анна была с нами и мы подпрыгивали вверх и вниз в маленькой лодке, а мой муж получил семнадцатизарядный салют в честь должности помощника министра военно-морского флота, дочка уткнулась головой мне в колени, потому что была чувствительна к шуму. Позже она затыкала уши ватой. Я была совсем не готова к первому салюту, но уже тогда была несколько глуха, и шум меня не беспокоил.

При посадке на военный корабль мне приходилось ждать, когда скажут, должна я идти впереди мужа или позади. Что делать, пока он стоит, отдавая честь, кому пожимать руку и какие части корабля не следует посещать, а когда соберемся уходить, идти ли мне первой или последней? Все эти и многие другие вопросы волновали меня во время самых первых инспекционных поездок. Но постепенно я всему училась. Мой муж, казалось, знал все без наставничества, и я всегда удивлялась, как он впитывал знания в моменты, когда мне приходилось бороться и задавать бесчисленные вопросы. Возможно, он развил любопытство раньше. Во всяком случае, он мог ответить на большинство наших, а когда мы думали, что подловили его, и обращались к энциклопедии, чтобы доказать его неправоту, он почти всегда оказывался прав.

В этой поездке, как и в большинстве других официальных поездок, наши встречи начинались в девять или десять часов утра и заканчивались около полуночи. После этого я писала письма и собирала чемоданы.

Во все эти поездки я отправлялась с большой тревогой, несмотря на то что мне нравилось узнавать новые места. Я терпеть не могла расставаться с детьми, но в поездке мои страхи утихали, пока мы не оказывались в двух днях пути от дома, после чего страхи оживали в полную силу, и в последнюю ночь я обычно представляла себе все самое ужасное, что могло случиться с детьми без меня. Они могли выпасть из окна или упасть в камин, или попасть под машину! Моя свекровь всегда присматривала за ними, пока мы были в отъезде, так что причин для беспокойства не было, но в те годы дети часто простывали, у них болели уши и миндалины, и они заражались многими из менее серьезных детских болезней.

Любая мать знает, что должна быть готова ко всяким превратностям судьбы, но нужно время, чтобы к этому привыкнуть. Сначала кажется, что вы или кто-то еще должен был предотвратить беду. Позже вы узнаете, что никакая забота не защитит от несчастных случаев, и все, что вы можете сделать, это встретить своих детей со спокойствием и твердым духом, когда они к вам придут.

Летом 1914 года мы с детьми, как обычно, поехали в Кампобелло, но над Европой сгущались тучи войны, и Вашингтон был полон тревожных настроений. В августе мне предстояло родить ребенка, и мы решили, что доктор, который заботился обо мне и моих четырех детях, прилетит на роды. Мисс Спринг, та самая няня, которая всегда была со мной в такие моменты и приходила как можно чаще, когда дети болели, составила мне компанию. Муж приехал на короткие каникулы, свекровь была в своем коттедже неподалеку. Но вместо того чтобы ждать подходящего момента, я разбудила мужа ночью 16 августа и сказала, что ему нужно поехать в Любек и позвать нашего старого друга, доктора Беннета. Свекровь услышала, как он крикнул людям на «Полумесяце», чтобы они пригнали небольшую лодку, на которой он поплывет, и прибежала из своего коттеджа узнать, что случилось.

Всем пришлось ждать почти до конца следующего дня – ребенок появился на свет лишь ранним вечером 17 августа. Я чувствовала себя виноватой, зная, что у доктора Беннета много других пациентов, которым, возможно, гораздо сильнее нужно его внимание, и пыталась отправить его обратно, но он чувствовал свою ответственность и остался рядом. Наконец все было кончено, и он сказал мисс Спринг: «А что, она такая же, как и все мы. Я никогда раньше не заботился о летних людях».

Франклин-младший, второй ребенок, получивший это имя, развивался нормально, а у меня никогда еще не было такого плавного восстановления.

Франклин приехал 25 июля, но 29-го получил телеграмму о возвращении в Вашингтон, поскольку война казалась неминуемой. Он телеграфировал мне оттуда о разных событиях, произошедших до его возвращения в Кампобелло. Никто из нас не отдавал себе отчета в том, сколько лет войны ждет нас впереди. Это лучше всего иллюстрирует тот факт, что молодой банкир, женатый на двоюродной сестре моего мужа, уверял нас тем летом, что война не продлится долго, ведь банкиры всего мира могут контролировать ее, отказывая в кредитах. Когда мой муж заметил, что люди всегда находили деньги на войны, не один представитель финансового мира понимающе улыбнулся и сказал, что это лишь вопрос нескольких месяцев, и вскоре Европа снова будет жить в мире.

Пока я все еще лежала в постели, подошел один из эсминцев и несколько дней кружил вокруг побережья. Мой муж чуть не довел всех молодых офицеров до сердечного приступа, настаивая на том, чтобы провести корабль через отрезок, который казался им очень опасным. Франклин хорошо знал местные воды, и все прошло благополучно.

Помню, как он провел эсминец через пролив между Лонг-Айлендом и Стейтен-Айлендом. Это проход между материком в Любеке, штат Мэн, и островом Кампобелло. Прилив проходит здесь с огромной скоростью, кроме времени затишья, и при отливе невозможно провести эсминец или любой другой большой корабль. Но если знать, как пройти во время прилива, это можно сделать. Мой муж проделывал это несколько раз, хотя офицеры были уверены, что он пробороздит дно.

Той осенью Франклин, хотя и не ушел в отставку с поста помощника министра военно-морского флота, решил поучаствовать в сентябрьских праймериз против Джеймса Джерарда на место в Сенате и проиграл. Я мало что помню о той кампании. Мне пришлось остаться в Кампобелло до конца сентября, и наш ребенок был настолько мал, что я сосредоточила все внимание на нем. Не думаю, что мой муж вообще рассчитывал на победу. Он не считал себя подходящим кандидатом для работы в Сенате Соединенных Штатов и, наверное, для него было большим облегчением вернуться за свой рабочий стол в министерстве военно-морского флота.

Растущая независимость

Весной 1915 года президент Вильсон назначил моего мужа и мистера Уильяма Филлипса, который был помощником государственного секретаря, руководителями павильона San Francisco Fair. Мистер Филлипс взял на себя ведущую роль. Я должна была поехать с Франклином и сопровождать вместе с ним вице-президента и миссис Маршалл – личных представителей Президента на ярмарке. К нашей большой радости, министр внутренних дел и миссис Франклин Лейн, а также мистер и миссис Адольф Миллер решили выйти одновременно.

Вице-президент и миссис Маршалл должны были присоединиться к нам в Чикаго, и поскольку я толком не знала никого из них, а вице-президент имел репутацию молчаливого человека, я переживала, что мне придется с ними тесно общаться. Но они оба мне очень понравились, и, несколько раз пообедав с довольно молчаливым джентльменом, я обнаружила, что у него есть запас сухого юмора и никакой претенциозности. Когда он чего-то не знал, то говорил об этом прямо. Когда ему что-то не нравилось, он так и говорил и обычно отпускал забавное замечание. Мы стояли на задней платформе поезда, когда пересекали Большое Соленое озеро. Все восхищались красотой, которая нас окружала. Вице-президент вынул сигару изо рта, что делал довольно редко, и заметил: «Мне на самом деле никогда не нравились живописные пейзажи».

Я снова начала обретать независимость, потому что обязанности мужа не позволяли ему постоянно путешествовать с нами, и я привыкла сама управлять слугами во время переездов из Вашингтона в Гайд-парк, в Кампобелло и обратно.

Летом 1915 года я провела некоторое время в Кампобелло, когда пришла телеграмма, в которой сообщалось, что Франклину удалили аппендикс в Вашингтоне. Я уже направлялась к нему, когда один из пассажиров поезда окликнул меня по имени. Он вручил мне телеграмму, в которой говорилось: «Франклин чувствует себя хорошо, ваша свекровь с ним. Луис Хоу».

Я была готова с большой радостью убить бедного Луиса, потому что на меня глазели со всего вагона. Так что моя застенчивость так до конца и не излечилась. На самом деле она меня никогда не покидала. Помню, как много лет спустя Луис Хоу пригласил меня поужинать в ресторан, сел за столик, который ему не нравился, и съел то, что ему не пришлось по вкусу, просто потому, что знал, как мне будет неудобно, если он выставит меня на всеобщее обозрение, вставая и пересаживаясь за другой столик или жалуясь на еду.

Не думаю, что такая застенчивость когда-либо по-настоящему покидает человека, и по сей день она иногда охватывает меня, когда я сталкиваюсь с толпой, и в такие моменты мне хочется, чтобы земля разверзлась и поглотила меня. Привычка во многом зависит от того, что человек делает в таких случаях, и в дальнейшие годы мне предстояло многому научиться.

Я нашла мать Франклина в Вашингтоне у его постели, где мы и провели некоторое время вместе. Наконец она сочла, что ее сын достаточно здоров, и поехала домой. Тогда я осталась одна, пока Франклин не смог покинуть военно-морской госпиталь, взойти на борт «Дельфина» и отправиться вверх по побережью.

С самого начала первой мировой войны в Европе наша страна превратилась в поле битвы противоборствующих идей, и нашу семью разрывали разногласия между философией Теодора Рузвельта и философией президента Вильсона и его администрации в целом. Я испытывала огромное уважение к моему дяде и его мнению. Я знала, что, на его взгляд, мы должны занять чью-то сторону в европейской войне.

Вудро Вильсон, с другой стороны, был полон решимости не втягивать нашу нацию в военные разборки, насколько это возможно, и прежде всего он не хотел, чтобы наша страна участвовала в войне, пока сам народ не почувствует желание занять твердую позицию, которая, несомненно, будет стоить ему много человеческих жизней и денег. Никто не понимал и не мог представить себе последствия, которые настигнут нас годы спустя.

Мы уже начали посылать полевые госпитали и продовольствие в европейские страны. Мистер Герберт Гувер кормил бельгийцев. Мой муж ощущал давление различных идей и стандартов, и, думаю, в его молодости бывали моменты, когда он хотел, чтобы решения принимались немедленно. В более поздние годы, когда Франклин ждал, а молодые советники жадно хватались за удила, я часто вспоминала те давние дни, когда он сам был таким.

Уильям Дженнингс Брайан, государственный секретарь, слыл известным пацифистом. Мне всегда нравилась миссис Брайан, но, несмотря на мое восхищение ораторскими способностями мистера Брайана, кое-что в то время меня отталкивало.

Однако ростки антивоенных настроений уже тогда начали прорастать в моем подсознании, потому что я инстинктивно верила, что мистер Брайан выступает за мир. Помню, что у него были миниатюрные плуги, сделанные из старых ружей, которые он подарил многим сотрудникам в правительстве. Некоторые встречали их с насмешкой, но для меня в них не было ничего смешного. Я считала их прекрасным напоминанием о том, что наши мечи необходимо превратить в плуги и использовать их по новому, полезному назначению.

Многие люди уже зарабатывали состояние на войне. Например, производители боеприпасов. А продавцы хлопка и пшеницы находили готовый рынок сбыта в странах, которым требовалось больше сырья и продовольствия, чем они могли вырастить сами из-за того, что большая доля их граждан ушла на фронт и не могла возделывать землю.

Сюда приезжали группы избранных из других стран, чтобы позаботиться о судьбе своей родины, и общественная жизнь Вашингтона становилась все более оживленной и интересной.

Зимой 1915–1916 годов здесь состоялась большая экономическая конференция по торговле Южной и Центральной Америки, и Государственный департамент постановил, чтобы каждый правительственный чиновник в разное время развлекал некоторых делегатов и их жен.

Ужин, который организовывали мы, я помню очень хорошо, потому что нам никак не удавалось узнать, сколько придет людей или как их зовут. Нам дали список, но когда начали прибывать гости, мы поняли, что многие имена сильно отличаются от перечисленных. Но в конце концов мы все уселись, и мест за столом оказалось достаточно.

Я хорошо справлялась, потому что мужчины по обе стороны от меня говорили по-английски и по-французски. Я взглянула на другой конец стола и увидела, что моему мужу трудно поддерживать разговор с дамой справа. Слева от Франклина сидел человек, который, как мне показалось, мог с ним общаться. Позже в тот же вечер я спросила мужа, понравились ли ему люди, с которыми он сидел за ужином, и он ответил, что они были очаровательны. С дамой было трудно, ведь она говорила только по-испански, и все, что он мог сказать, было: «Сколько у вас детей, мадам?» – на что она с улыбкой ответила числом и ничем больше!

Немецкий посол, по-моему, сознавал, что вокруг него нарастает всеобщая враждебность, особенно после потопления лайнера «Лузитания», но у него было несколько близких друзей, а в вашингтонском обществе он вел себя довольно спокойно. На французских и английских послов оказывалось большое давление. Многие хотели, чтобы они занялись той же пропагандой, которую вел немецкий посол. Французский посол Жюль Жюссеран так много лет прожил в этой стране, что прекрасно знал Соединенные Штаты и их народ. То же самое можно сказать и об английском после, сэре Сесиле Спринг-Райсе, и ни один из них не согласился бы на ведение активной пропаганды. Возможно, они считали, что некоторые американские граждане сильно заинтересованы в этой пропаганде, и последующие события подтвердили их суждение!

Сэр Сесил Спринг-Райс бывал в нашей стране в молодости. Он стал большим другом семьи Теодора Рузвельта и сохранил эту дружбу надолго, так что, когда мы приехали в Вашингтон, нас встретило британское посольство. Сэр Спринг-Райс был большим любителем чтения и американской истории. Когда я впервые села рядом с ним за ужином, он спросил меня, какую из американских историй я считаю лучшей. Я начала колебаться, и он заметил, как странно, что мы, граждане Соединенных Штатов, так мало знаем о своей стране. Сэр Юстас Перси, один из младших сотрудников посольства, тщательно изучал нашу Гражданскую войну и побывал на всех полях сражений. Мало кто из молодых американцев проделал то же самое.

По Вашингтону бродили рассказы о «Пружине», как его называли близкие, и его странностях. Рассказывали, что однажды он вернулся с долгой прогулки под дождем, поднялся наверх, оделся к ужину, вернулся в кабинет и сел читать у камина. Вскоре зазвонил колокольчик, и он встал, проделал обратный путь, надел все мокрое и спустился в таком виде к ужину!

Без леди Спринг-Райс многие официальные обязательства выполнялись бы не вовремя. Я была в посольстве, когда она вошла в гостиную и сказала: «Ваша встреча с французским послом через десять минут, машина у дверей», – и «Пружина» неохотно вставал, отложив книгу, надевал шляпу и шел на встречу с французским послом или государственным секретарем, или с кем-то еще.

У французского посла и его очаровательной жены было много друзей. Мсье Жюссерана считали одним из «ходячих кабинетов» Теодора Рузвельта. Он отличался невысоким ростом, провел детство в горах Франции и был опытным альпинистом. Всю свою жизнь он ходил на пешие прогулки, поэтому его не пугали экскурсии Теодора Рузвельта по парку Рок-Крик, даже когда требовалось пересечь ручей в глубоком месте.

Среди людей, с которыми мы общались в первые годы жизни в Вашингтоне, выделяется еще один человек. Я не могу сказать, что хорошо его знала, но наши нечастые встречи оставили неизгладимое впечатление. Теодор Рузвельт и миссис Коулз хорошо знали мистера Генри Адамса и постоянно навещали его дом на Лафайет-сквер. Мы были знакомы с некоторыми из его близких друзей и поэтому время от времени получали одно из самых желанных приглашений на обед или ужин в его доме.

Мое первое воспоминание о якобы суровом, довольно язвительном мистере Адамсе – пожилой джентльмен в «Виктории» возле нашего дома на улице Эн. Мистер Адамс никогда не наносил визитов. Но он попросил, чтобы дети сели к нему в «Викторию». А они не только сели, но и взяли своего шотландского терьера, и вся эта группа сидела, болтала и играла по всему салону.

Однажды после ужина с ним мой муж упомянул кое о чем, что в то время вызывало у него глубокое беспокойство в правительстве. Мистер Адамс посмотрел на него довольно сурово и сказал: «Молодой человек, я живу в этом доме много лет и наблюдаю, как обитатели Белого дома приходят и уходят, и ничто из того, что вы, мелкие чиновники или обитатели этого дома, сделаете, не повлияет на историю мира в долгосрочной перспективе!» Возможно, это правда, но не стоило говорить такое молодому политику!

Генри Адамс любил шокировать слушателей, и, думаю, знал, что те, кто стоит его внимания, поймут его и почерпнут из его речей пользу, отбросив стариковский цинизм.

Глава 9

Жизненные перемены

В марте 1916 года родился наш последний ребенок. Мы назвали его Джон Аспинвелл, в честь дяди Франклина.

Та зима была тяжелой для моего мужа из-за инфекционного фарингита. Ему было так плохо, что он поехал в Атлантик-Сити, где его встретила мать. Франклин хотел взять двухнедельный отпуск, но бездействие было невыносимо, и через неделю он вернулся на работу. Я надеялась, что серьезное заболевание обошло нас стороной.

Однако не прошло и двух дней, как у Эллиота началась сильная простуда и воспалились гланды. Я думала, что ничего страшного не произойдет, но спустя пару дней ему стало хуже. Я не знаю большей муки, чем лежать в постели, когда твой ребенок болеет в комнате этажом выше, поэтому та весна вспоминается мне как очень трудная. В конце концов мы послали за старым другом мисс Спринг, который приехал из Нью-Йорка, чтобы взять на себя заботу об Эллиоте и постепенно поставить его на ноги.

С того дня и до поступления в школу-интернат в двенадцать лет он оставался хрупким мальчиком, за которым нужен был глаз да глаз. Теперь, когда я смотрю на этого сильного мужчину, мне трудно поверить, что он так болел в детстве. С весны 1916 года он, казалось, относился ко всему серьезнее других и проводил целые дни и недели в постели. Тогда он распробовал чтение, и я думаю, что больше всех из детей получал удовольствие от книг и развил в себе настоящую любовь к литературе.

Летом 1916 года я, как обычно, поехала с детьми в Кампобелло. Время от времени приезжал Франклин. В то лето разразилась страшная эпидемия детского паралича. Я никогда не оставалась в Кампобелло до конца сентября, но там я была совершенно одна со своими детьми, брошенная на острове, и мне предстояло провести так некоторое время. Наконец Франклину снова разрешили пользоваться «Дельфином», и в начале октября он приехал, забрал нас и высадил на нашем собственном причале на реке Гудзон.

Распространялись дикие слухи о том, что немецкие подводные лодки пересекают океан, что их заметили в разных местах вдоль побережья, и на одной из сделанных в пути остановок мы услышали, будто одна лодка находится неподалеку и немецкие офицеры уже высадились на берег.

Дети оставались в Гайд-парке до тех пор, пока не стало безопасно путешествовать, а я вернулась в Вашингтон. Тогда я осознала, что над всеми нами нависло чувство надвигающейся катастрофы.

Нападения на наш морской флот обостряли отношения с Германией, и американский народ все больше и больше настраивался против немцев. До нас доходили рассказы о зверствах, творящихся в Бельгии, и в них верили, но, несмотря на растущую напряженность, мы не разорвали дипломатических отношений с Германией. В ту зиму мой муж уехал на Гаити. Морские пехотинцы контролировали ситуацию. Франклин взял с собой председателя Комиссии по гражданской службе – Джона Макиленни, старого друга Теодора Рузвельта и одного из его «Мужественных всадников». Позже он был назначен финансовым советником Гаити и справился с этой нелегкой работой очень хорошо, благодаря чему мы вернули гаитянскому правительству контроль над их собственными финансовыми делами.

Эта поездка, во время которой мой муж проехал верхом через большую часть острова, показалась ему крайне интересной. Когда он был далеко от побережья Санто-Доминго, высоко в горах, пришла телеграмма от министра военно-морского флота, сообщавшая, что политические условия требуют немедленного возвращения Франклина в Вашингтон и что эсминец встретит его в ближайшем порту. Мы разорвали дипломатические связи с Германией, послу выдали документы и попросили покинуть Соединенные Штаты. Германский военно-морской атташе, капитан Бой-Эд, и другие наконец смогли до конца пробудить неприятие американского народа с помощью шпионажа. Этого, однако, мой муж не знал. Придя на ужин морских офицеров, отвечавших за эту станцию, он показал только что полученную расшифрованную телеграмму даме, сидевшей рядом с ним. Она так долго жила в тех частях света, где умами людей правила революция, что сразу же сказала: «Политические условия! Это должно означать, что Чарльз Эванс Хьюз возглавил революцию против президента Вильсона».

Вернувшись в Вашингтон, мой муж погрузился в интенсивную работу, поскольку Соединенные Штаты неминуемо втягивались в войну. Флот нужно было подготовить как можно быстрее.

Мы переехали осенью 1916 года, потому что дом тетушки Бай на улице Эн не был рассчитан на комфортное проживание пятерых детей. Дом номер 2131 на улице Эр оказался приятным местом с небольшим садом позади него.

Скоро США действительно вступили в войну, и в весенние месяцы 1917 года мы с мужем все меньше и меньше интересовались общественной жизнью, за исключением тех случаев, когда ее можно было назвать полезной или необходимой для предстоящей работы. Опять же, Франклин часто приводил людей домой на ужин, чтобы просто поговорить с ними, и мы принимали у себя определенных людей из других стран, дабы познакомиться с теми, с кем предстояло иметь дело.

Спустя несколько напряженных недель я услышала, что президент собирается выступить перед Конгрессом с предварительным объявлением войны. Все хотели услышать эту историческую речь, и Франклин с большим трудом нашел мне место. Я слушала, затаив дыхание, и вернулась домой, наполовину ошеломленная ощущением надвигающейся перемены.

Войну объявили 6 апреля 1917 года, и с тех пор люди в правительстве работали с утра до поздней ночи. Женщины в Вашингтоне перестали наносить визиты. Они сразу же начали организовываться для удовлетворения необычных требований военного времени. Миссис Борден Гарриман созвала собрание, чтобы сформировать мотокорпус для работы Красного Креста. Я присутствовала на нем, но в то время не умела водить машину, поэтому решила, что это мне не подходит.

Работу организовали в полной мере только к следующей осени, но я присоединилась к столовой Красного Креста, помогла миссис Дэниелс создать военно-морское отделение Красного Креста и начала раздавать бесплатную пряжу, предоставленную Военно-морской лигой.

Той весной я была очень занята, развлекая членов иностранных миссий, которые продолжали приезжать в нашу страну, чтобы обсудить сотрудничество с союзниками. Мистер Бальфур прибыл с миссией из Англии за три дня до французов. Это была тихая, ничем не примечательная миссия, но с ним приплыли люди, которые служили на фронте и были ранены. Иногда они находили дорогу к нашему дому.

С первой французской миссией 25 апреля 1917 года в США прибыл маршал Жоффр и бывший премьер Вивиани.

Двоюродный брат Франклина, Уоррен Роббинс, был в то время прикомандирован к Государственному департаменту, и ему поручили сопровождать французскую миссию. В Вашингтоне их приветствовала огромная толпа, и Жоффра, который был героем стояния на Марне, повсюду встречали с великим энтузиазмом. Люди знали, что солдаты называли его «папа Жоффр», и его внешность так подходила к этому имени, что местная толпа часто так его и приветствовала.

Вивиани оказался не самым приятным человеком, но зато блестящим оратором. В партии было, конечно, много людей, и больше всего мне нравился подполковник Фабри, известный как «Синий дьявол Франции». До и после войны он был редактором газеты, мягким, тихим человеком, которому это прозвище казалось едва ли подходящим. Тяжело раненный много раз, он испытывал постоянную боль, пока находился в Вашингтоне.

До нашего вступления в войну многие глупцы вроде меня говорили, что от нас понадобятся только финансы и что задействуют только флот. Но когда мы вступили в войну, первая просьба французской миссии состояла в том, чтобы некоторых американских солдат отправили во Францию в июле, а не в октябре, как планировало наше правительство. Аргументировали это тем, что наши союзники устали и вид новой формы и свежих солдат на фронте восстановит их боевой дух.

Я очень хорошо помню поездки из Вашингтона в Маунт-Вернон на «Сильфе», особенно первую поездку с мистером Бальфуром, маршалом Жоффром и премьером Вивиани. Секретарь, миссис Дэниелс, мой муж и я вместе с другими членами Кабинета сопровождали их, чтобы возложить венок на могилу Джорджа Вашингтона. Это было торжественное событие, и когда мы собрались вокруг открытой железной решетки гробницы, каждый произнес речь. Как странно, наверное, было мистеру Бальфуру почтить память человека, отнявшего у метрополии несколько весьма прибыльных колоний, но он повел себя вежливо и достойно.

Только когда на лужайке в Маунт-Верноне ему рассказали историю о том, как Джордж Вашингтон перебросил серебряный доллар через Потомак на другой берег, его глаза блеснули, и он ответил: «Мой дорогой сэр, он совершил еще больший подвиг. Он швырнул соверен через океан!»

Сразу после объявления войны дядя Тед приехал в Вашингтон, чтобы предложить свои услуги президенту. Большая группа людей хотела пойти вместе с ним на фронт. Дядя считал, что может с легкостью собрать дивизию, и в ней будут многие из лучших офицеров армии, которые захотят служить под его началом, такие как генерал Вуд, старые «Мужественные всадники» и американская молодежь. Дядя Тед не мог смириться с мыслью, что его сыновья уйдут, а он останется один. Он утверждал, что достаточно силен и способен сражаться в этой войне так же, как в Испано-американской, и раз он призывал народ встать на сторону союзников, то хотел быть одним из первых, кто вступит в армию.

Во время этого визита он гостил у своей дочери Элис Лонгуорт, а я отправилась повидаться с ним вместе с Франклином. Хотя дядя Тед был добр к нам, как и всегда, его мысли целиком поглотила война, и он вернулся в печальном настроении, побывав у президента Вильсона, который не сразу принял его предложение. Думаю, по уклончивости собеседников он понял, что ему откажут.

Мне совсем не хотелось, чтобы он расстраивался, но все же я испытала огромное облегчение, узнав, что предложение дяди Теда представили генералу Першингу и Военному министерству, которые посчитали серьезной ошибкой включать в одну дивизию столько людей, способных войти в несколько других дивизий в качестве офицеров. Дядя Тед, конечно, делал все возможное, чтобы уехать за границу, но чувствовалось, что из-за высокого положения и возраста ему будет неразумно находиться в Европе. Я думаю, это решение было горьким ударом, от которого он так и не оправился.

В то лето я мало работала над военными делами, кроме неизбежного вязания, за которое бралась каждая женщина и которое вошло в привычку. Для всех вязание было первоочередной задачей дня.

Военно-морское министерство так тесно сотрудничало с Англией и Францией, что мой муж почти не выезжал из Вашингтона, а я ездила туда и обратно. Он приезжал на короткое время на побережье штата Мэн. Было решено отказаться от лодки, которой мы всегда пользовались в Кампобелло, и «Полумесяц» продали, к большому сожалению мужа и свекрови. Последняя питала к ней сентиментальную привязанность из-за того, с каким удовольствием на ней плавал ее муж.

Моему брату Холлу, который в то время работал в компании General Electric в Скенектади, запретили вступать в армию по правилам, согласно которым ему нельзя было заниматься чем-либо, кроме авиации, если он отвечает за производство военных материалов на заводе компании General Electric. Он был так близок к дяде Теду и его семье, что, когда все мальчики записались в добровольцы, посчитал, что должен к ним присоединиться. Он ускользнул с работы под предлогом, что хочет навестить дядю, и 14 июля они с Квентином Рузвельтом отправились на службу в единственные войска, доступные Холлу, – в авиацию.

Думаю, что и Холл, и Квентин заучили таблицу для проверки зрения, потому что иначе ни один из них не прошел бы этот тест. Холла вызвали в первую авиационную школу в Итаке в конце июля или августе. Бабушка считала, что он не должен оставлять жену и маленьких детей, и я помню чувство бескрайнего ужаса, когда однажды пришла к ней, и она спросила, почему он не купил себе замену! Я ни разу не слышала о покупке замены и сказала, что так никто не делает. Бабушка с любопытством взглянула на меня и сказала: «Во время Гражданской войны многие джентльмены покупали себе замену. Так было принято делать». Я горячо возразила, что джентльмен ничем не отличается от любого другого гражданина Соединенных Штатов и что было бы позором платить другому человеку за то, чтобы он рисковал своей жизнью за тебя, особенно если Холл может оставить свою жену и детей с уверенностью, что им хватит денег на жизнь.

Это было мое первое откровенное заявление против общепринятых норм, и оно ознаменовало тот факт, что мою точку зрения изменили либо мой муж, либо растущая потребность мыслить самостоятельно.

Той осенью, после возвращения в Вашингтон, началась настоящая работа, где были задействованы все мои исполнительные способности. Домашнее хозяйство требовалось вести слаженнее, чем когда-либо; мы развлекали себя сами, и мне приходилось уделять происходящему меньше внимания. Детям нужно было вести нормальную жизнь: Энн предстояло ходить в Истменскую школу каждый день, а Джеймсу и Эллиоту – в Соборную школу, которая находилась в противоположном направлении. Все это требовало организованности.

Свекровь обычно посмеивалась надо мной и говорила, что я могу дать шоферу больше поручений на день, чем кто-либо еще, но это был просто симптом развития исполнительских способностей. Все мое время теперь, с войной, было заполнено, и я училась быть достаточно уверенной в себе и своих способностях сталкиваться со сложными ситуациями и справляться с ними.

Две-три смены в неделю я проводила в столовой Красного Креста на железнодорожной станции. Зимой я работала в столовой по большей части днем, чтобы по возможности быть дома, видеться с детьми перед сном и приглашать гостей к ужину. Помню пару случаев, когда я возвращалась домой в форме, и в то же время прибывали гости. Думаю, именно в этот период я научилась одеваться быстро, и эта привычка осталась со мной с тех пор.

В столовой все должны были выполнять любую необходимую работу, даже мыть пол, и те, кто не мог сделать ничего из того, о чем их просили, недолго оставались членами этого подразделения Красного Креста. Помню одну даму, которая однажды днем пришла в сопровождении мужа кому-то на замену. Сомневаюсь, что она когда-либо занималась физическим трудом, а она была уже немолода. Одна мысль о том, что ей придется мыть пол, наполнила ее ужасом, и мы больше никогда не видели ее в смене.

Раз в неделю я посещала военно-морской госпиталь и брала цветы, сигареты и всякую мелочь, которая могла бы развеселить людей, вернувшихся из-за океана.

Военно-морской госпиталь быстро заполнялся, и мы наконец заняли одно здание в госпитале Святой Елизаветы для так называемых контуженных пациентов. Врачи объяснили, что эти люди подверглись сильному напряжению, которое их сломало. Некоторые из них пришли в себя, другие навсегда остались в ветеранских госпиталях для душевнобольных.

Госпиталь Святой Елизаветы был единственной федеральной больницей для душевнобольных в стране. Во главе его стоял прекрасный человек, но учреждению постоянно не хватало средств, а преимущества трудотерапии до сих пор были малопонятны в лечении душевнобольных, хотя я знала, что в некоторых больницах такая работа проводилась довольно успешно.

Там я посетила нашу военно-морскую часть и впервые побывала в палате для людей, которых оказалось сложно сосчитать, потому что они были не в себе. Тех, кто не мог себя контролировать, держали в обитых войлоком камерах или в подобии тюрьмы.

Когда мы с доктором вошли в длинную общую палату, где большинству мужчин разрешалось передвигаться днем, он отпер дверь и снова запер ее за нами. Мы пошли вдоль длинной комнаты, разговаривая с разными мужчинами. В противоположном конце стоял светловолосый мальчик. Солнце в окне, расположенном высоко над головами пациентов, касалось его волос и напоминало нимб. Он непрерывно разговаривал сам с собой, и я спросила, что он говорит. «Он отдает приказы, – сказал доктор, – которые отдавали каждую ночь в Дюнкерке, где он и находился». Я вспомнила, как мой муж рассказывал о поездке в Дюнкерк и о том, что каждый вечер вражеские самолеты пролетали над городом и бомбили его, и всему населению было приказано спуститься в подвалы. Этот мальчик терпел напряжение от ночных бомбежек до последнего. Тогда он сошел с ума и повторял приказы без остановки, не в силах выбросить из головы то, что стало навязчивой идеей.

Я спросила, каковы его шансы на выздоровление, и мне ответили, что пятьдесят на пятьдесят, но он никогда больше не сможет выдерживать такого напряжения, как до болезни.

Доктор сказал, что многие пациенты военно-морского госпиталя достаточно здоровы, чтобы выходить на улицу каждый день, играть в игры, дышать воздухом и тренироваться, и что у нас достаточно санитаров, чтобы организовать это в другой части госпиталя. Но с начала войны им так не хватало санитаров, что другие пациенты почти не покидали стен больницы. Кроме того, доктор сказал, что, несмотря на резкий рост заработной платы, больница не могла давать сотрудникам больше 30 долларов в месяц с питанием, что было очень мало по сравнению с тем, сколько получали представители других профессий.

Я проехала по территории и с ужасом увидела несчастных сумасшедших существ, на которых почти не обращали внимания. Они смотрели из-за решетки или ходили взад и вперед по закрытым верандам.

Больница находилась в ведении Министерства внутренних дел, поэтому мне не терпелось добраться до госсекретаря Лейна и сказать ему, что расследование уже началось и что ему лучше поехать туда и посмотреть самому. Он назначил комитет, который позже предстал перед Конгрессом, попросил об увеличении ассигнований и получил их. Я считаю, что этот шаг госсекретаря позволил доктору Уайту сделать больницу такой, каким должно быть каждое федеральное учреждение в Вашингтоне, образцом своего рода, который могут посещать нуждающиеся в этом люди из разных уголков нашей страны.

Тем временем я так сильно хотела, чтобы у наших людей было место для встречи, что отправилась в Красный Крест и попросила построить комнату отдыха, что они и сделали. Затем, через миссис Баркер, я получила 500 долларов от «Колониальных дам», которые начали работу над трудотерапией, и в короткое время мужчины смогли продать то, что произвели, и купить новые материалы.

Я видела множество трагедий, которые разыгрывались в этой больнице. Одна женщина целыми днями сидела у постели своего сына, отравленного газом и больного туберкулезом. Был шанс на спасение, если он сумеет выбраться на западное побережье. Женщина не могла поехать с ним, но в конце концов мы получили разрешение прислать сиделку.

Еще один мальчик из Техаса без ноги очень хотел вернуться домой. Наконец, с помощью «Дочерей Конфедерации», некоторые из которых были нашими самыми верными работниками, он добился исполнения своего желания и, думаю, смог обеспечивать себя самостоятельно.

Это лишь примеры многих случаев, затрагивающих жизнь отдельных людей, которые обращались к нам в те дни, и, насколько я могу судить, они многому нас научили. Некоторые истории были омерзительны. Все они были наполнены смесью героизма в человеческой природе и сопутствующих ей слабостей.

После этой работы я стала более терпимой, гораздо менее уверенной в своих убеждениях и методах действий, но более решительной в попытках достичь определенных целей. Я обрела некоторую уверенность в своей способности управлять делами и поняла, что в выполнении хорошей работы есть своя радость. Я узнала чуть больше о человеческом сердце.

Один за другим уплывали все мальчики дяди Теда. Двое сыновей тетушки Коринн вступили в ряды армии, а Монро Робинсон отправился за океан, как и другой кузен, Джеймс Альфред Рузвельт. Гарри Хукер, один из бывших партнеров моего мужа по юридической фирме в Нью-Йорке, отплыл со своим подразделением.

Снова и снова мой брат пытался получить назначение на работу за границей. Снова и снова ему отказывали, убеждая, что он нужен там, где находится. Холл дергал за все возможные нити, умолял моего мужа использовать свое влияние, выедал весь мозг дяде Теду, потому что не мог пересечь океан. Несмотря на наши аргументы о том, что он приносил куда больше пользы, обучая новичков, он был недоволен. Холл всегда считал, что, если бы кто-нибудь из нас приложил чуть больше усилий, мы могли бы исполнить его заветное желание.

Все это время я непрерывно вязала и работала. Если бы я только могла предложить свою помощь в зарубежных делах! Я очень завидовала другой Элеоноре Рузвельт, жене полковника Теодора Рузвельта, которая перешла на службу раньше своего мужа и, несмотря на запрет женам офицеров ехать во Францию, работала там в столовой.

Мой муж занимался военно-морскими операциями и должен был поддерживать тесную связь с членами английского и французского посольств. Постепенно министерства иностранных дел Англии и Франции начали чувствовать, что их представители недостаточно активны, и сэр Сесил Спринг-Райс был отозван своим правительством, к большому сожалению его многочисленных друзей в этой стране, которые поняли, что он и его жена оказывают большую услугу делу союзников.

В январе 1918 года их сменили лорд и леди Рединг. В Вашингтоне все признавали выдающиеся способности этого дипломата и любили их обоих.

Мсье Жюссеран оставался французским послом до окончания войны, но в 1918 году приехал специальный посланник, мсье Андре Тардье, для решения некоторых финансовых вопросов. Насколько я помню, это было не совсем счастливое соглашение. Мсье Тардье был способным человеком, но, возможно, не обладал темпераментом, который нравился французскому послу. Тем не менее миссию успешно выполнили, и мсье Тардье вернулся во Францию.

Зима 1917–1918 годов прошла и осталась в моей памяти калейдоскопом работы, развлечений и домашних обязанностей, и всего этого было настолько много, что иногда я задавалась вопросом, смогу ли прожить так еще один день. Однако силы приходили вместе с мыслью о Европе, и после небольшого сна можно было начать новый день. Когда наступило лето, я решила, что большую часть времени проведу в Вашингтоне, чтобы помогать в столовой, потому что должно было уехать так много людей.

На Гудзоне было жарко, но я чувствовала, что дети уже достаточно взрослые, чтобы это выдержать, тем более моя свекровь построила большую пристройку к старому дому, и в комнатах детей было не так жарко, как раньше, из-за новой изоляции. Я взяла их с няней в Гайд-парк на лето и осталась с ними на некоторое время, чтобы они обустроились.

Я готовилась к возвращению в Вашингтон, так как обещала дежурить в июле. В июне мой муж получил известие, что ему предстоит отправиться в Европу. Франклин в устной и письменной форме обращался к разным людям с тех пор, как мы вступили в войну, стремясь получить военную форму. Он заявил: «Хоть это и означает, что мне придется выполнять гораздо меньше важной работы для Военно-морского флота, чем если бы я продолжал руководить организацией и контролировать деятельность не только в самом министерстве, но и на базах меценатов, в транспортной службе и на множестве верфей, это будет настоящая служба».

Затем последовал приказ отправиться за океан и доложить об операциях и нуждах многих американских военно-морских и авиационных баз и кораблей в европейских водах. Франклину пообещали, что, когда это будет сделано, ему разрешат вернуться в Европу капитаном-лейтенантом.

Он отплыл на эскадренном миноносце «Дайер» 9 июля 1918 года. «Дайер» сопровождал несколько транспортных средств с войсками во Францию. Франклин, естественно, был очень взволнован предстоящей поездкой, а чувство, что он едет на фронт, доставляло ему большое удовольствие.

Ни его мать, ни я не могли проводить его, потому что они отплыли по тайному приказу. И тогда я поняла, что это будет для свекрови страшным испытанием, ведь сын был центром ее мира. К счастью, у нее были внуки, которые не давали ей скучать, а в Гайд-парке и Покипси нашлось много развлечений.

Я вернулась в Вашингтон и проводила целые дни и большую часть ночей в столовой. Мне больше нечего было делать. Многие члены клуба отсутствовали, и в жару, к которой я не привыкла, мне не терпелось чем-нибудь заняться. Нигде не было так жарко, как в маленькой лачуге из гофрированной жести с жестяной крышей и печью в старой армейской кухне. Мы, конечно, были заняты, потому что войска отправляли так быстро, как только могли их обучать, и теперь мы знали, что союзники нуждаются в живой силе не меньше, чем в наших финансовых ресурсах или помощи флота.

Для меня не было ничего необычного в том, что я работала с девяти утра до часа или двух ночи и возвращалась к десяти. Ночи были жаркими, и уснуть получалось только сильно измотавшись. Когда мой месяц подошел к концу, я отправилась в Гайд-парк, чтобы побыть с детьми и свекровью.

В начале сентября мы стали ожидать известий о возвращении моего мужа домой, но еще до этого, 12 сентября 1918 года, я получила известие, что мой дядя, Дуглас Робинсон, умер.

Наконец мы узнали, что Франклин отплыл из Бреста, чтобы вернуться домой. Примерно за день до прибытия корабля мы со свекровью получили известие из военно-морского ведомства, что у Франклина воспаление легких и мы должны встретить его с доктором и «скорой помощью». Мы оставили детей в Гайд-парке и отправились к моей свекрови в Нью-Йорк, поскольку наш дом был сдан в аренду. В Бресте свирепствовал грипп, а Франклин со своей компанией посещал похороны под дождем. Корабль, на котором они возвращались, представлял собой плавучий госпиталь. Солдаты и офицеры погибали по дороге домой и были похоронены в море.

Когда лодка причалила и мы поднялись на борт, я, помнится, навестила нескольких мужчин, которые все еще лежали в кроватях. Мой муж не казался мне таким уж серьезно больным, как предполагали врачи, но вскоре мы поселили его в доме матери.

Все члены партии моего мужа, кроме одного, болели очень сильно. К счастью, все они выздоровели. На пароходе Франклина находились принц Аксель Датский и его помощники, которые прибыли в нашу страну с визитом. Почувствовав приближение гриппа, они не стали обращаться к врачу, а разошлись по койкам, выпив примерно по литру виски. За пару дней они почти пришли в себя – то ли виски помогло, то ли собственное сопротивление.

Вопрос обучения детей тревожил меня, поэтому вскоре после того как Франклину стало лучше, я перевезла своих школьников обратно в Вашингтон и начала ездить туда и обратно, пока вся семья снова не собралась вместе.

Франклин постепенно поправлялся, но ему требовался хороший уход и медицинская помощь: воспаление легких очень его ослабило. Он отправился в Гайд-парк на две недели и примерно в середине октября достаточно выздоровел, чтобы вернуться в Вашингтон и сдать официальные отчеты, наблюдения за военно-морской деятельностью в Северном море, Ирландском и Английском каналах, а также в некоторых бельгийских, британских и французских портах, полученные из первых рук. Он готовился уйти в отставку и присоединиться к батарее военно-морского флота во Франции, когда в конце октября пришло известие, что Германия предложила президенту Вильсону обсудить вопрос о заключении мира.

Как только мы вернулись в Вашингтон, эпидемия гриппа, свирепствовавшая в разных частях страны, обрушилась на нас со всей силой. Город был страшно перенаселен, пришлось расширять департаменты и принимать на работу много служащих. Были созданы новые бюро, девушки жили по двое и по трое в одной комнате по всему городу, и когда началась эпидемия гриппа, у нас не хватало больниц, чтобы разместить зараженных. Красный Крест организовал временные госпитали в каждом доступном здании, и нас попросили по возможности приносить еду в эти филиалы, в которых зачастую не было места для организации кухни.

Не успела я опомниться, как все пятеро моих детей, муж и трое слуг заболели гриппом. Нам удалось нанять одну квалифицированную медсестру из Нью-Йорка, так как мисс Спринг не смогла прийти на помощь. Эта медсестра несла ответственность за Эллиота, у которого была двойная пневмония. Моего мужа перевели в маленькую комнату рядом с моей, а малыш Джон спал в моей спальне, потому что у него развилась бронхиальная пневмония. Для меня не было большой разницы между днем и ночью, и доктор Хардин, который каждую минуту работал на износ, приходил пару раз в день и осматривал всех моих пациентов. Он заметил, что нам повезло, ведь некоторые из нас все еще могли стоять на ногах, потому что среди его пациентов были семьи, в которых все были прикованы к постели.

В промежутках между приготовлением пищи для этой плеяды больных мой повар готовил еду навынос, поскольку мы пообещали привозить ее каждый день. Если дети спали, я садилась в машину и навещала отряд Красного Креста, снабжение которого поручили мне, и пыталась сказать хоть слово в утешение бедным девочкам, лежавшим в длинных рядах кроватей. Как и все остальное, эпидемия гриппа в итоге подошла к концу.

Эти трудные жизненные ситуации преподали мне необычайно важные и нужные уроки. Постепенно я поняла, что в делах, которые меня пугали, нет ничего сложного, а мисс Спринг сделала меня весьма практичной медсестрой. Исчез страх перед тем, чтобы в одиночку заботиться о детях. На самом деле за последние несколько лет у меня хватало ума отправлять няню на короткие летние каникулы и брать на себя заботу о двух моих последних малышах. По крайней мере, я больше не была той неопытной, робкой матерью, и старшие дети говорят, что младшие никогда не были так хорошо дисциплинированы, как они! Конечно, истина заключалась в том, что я перестала суетиться по пустякам и не позволяла себе панически бояться симпатий и антипатий няни или гувернантки.

Повсюду росло ощущение, что конец войны близок. Послания президента Вильсона к народам других стран производили глубокое впечатление. С тех пор как союзные армии находились под верховным командованием маршала Фоша, в военных делах союзников наступил поворот к лучшему. Внезапно, 7 ноября, мы получили известие о подписании перемирия, и началось вавилонское столпотворение, но через несколько часов объявили, что произошла ошибка, и все пали духом.

Четыре дня спустя, 11 ноября 1918 года, было подписано настоящее перемирие, и Вашингтон, как и любой другой город в Соединенных Штатах, сошел с ума. Чувство облегчения и благодарности не поддавалось никаким описаниям.

Глава 10

Перенастройка

Вскоре после перемирия мой муж услышал, что после Нового года ему придется уехать за границу, чтобы закончить дела военно-морского флота в Европе, избавиться от того, что можно продать, и отправить домой то, что можно будет снова использовать здесь.

Это произошло, когда он только-только выздоровел, и зимний климат Франции или Англии представлял для него опасность, поэтому мне показалось разумным отправиться с ним, раз война закончилась.

Мы должны были отплыть только в начале января, поэтому на Рождество остались дома, с семьей. Обычно в это время года свекровь приезжала к нам, если мы не приезжали к ней. Среди других наших гостей, как правило, были Луис Хоу и его семья.

Дядя Тед лежал в больнице, когда мы отплыли, но никто из нас не подозревал, что с ним что-то серьезное. 6 января, на пути в Европу, по радио мы с грустью услышали о его смерти. Я знала, что его потеря будет означать для его близких родственников, но еще острее понимала, что от активного участия в жизни своего народа ушла великая личность. Острее всего, как мне кажется, я ощутила потерю его влияния и личного примера.

Когда мы прибыли, адмирал Вильсон, командовавший в Бресте, поднялся на борт вместе с адмиралом Моро. Адмирал Вильсон хвастался, что у него лучшая квартира в Бресте и единственная ванна в городе, но воду дают только в определенные часы. Большинство жителей города носили воду из колонок, расположенных через равные промежутки вдоль улиц.

Пока Франклин работал, адмирал Вильсон повел меня осмотреть окрестности. Генерал Смедли Батлер наконец-то сумел хоть немного поднять лагерь из грязи, проложив повсюду дорожки из дощатого настила, но непрекращающиеся дожди по-прежнему не делали это место раем на земле.

Закончив дела мужа, мы отправились в Париж, где он провел несколько напряженных дней. Моей первой обязанностью было обратиться ко всем нашим начальникам. К счастью, они жили в одном отеле, за исключением, конечно, президента Вильсона и его жены. Мы с Франклином вместе отправились к президенту Франции, чтобы оставить запись в его гостевой книге. Позже мы снова отправились туда на официальный прием и выразили свое почтение.

Мы остановились в отеле «Ритц», и однажды я пришла в восторг, увидев за завтраком леди Диану Мэннерс, потому что она всегда была для меня персонажем из сказок. Леди Диана была очень красива, но утратила часть своего сказочного очарования после того, как я увидела ее своими глазами.

Предпринимались огромные усилия, чтобы возродить тот прекрасный веселый город, каким когда-то был Париж. Сам город не изменился, но почти все француженки были одеты в черное, и, хотя традицию носить длинные траурные вуали запретили, пожилые женщины не реагировали на этот запрет.

Вместе с тетей своего мужа, миссис Форбс, я отправилась в старейший военный госпиталь Парижа, Валь-де-Грас, где делали поразительные пластические операции. Мне было страшновато, но все прошло не так плохо, хоть я и увидела то, что ожидала, – людей, чьи лица создавались заново, одна операция за другой.

Мы посетили больницу для слепых, известную под названием Фэр, где пациентов учили ухаживать за собой и приобретать навыки, которые позволяли бы им зарабатывать на жизнь или как минимум чем-то себя занимать.

Однажды вечером мы ужинали с Белль и Кермитом Рузвельтами, а Тедди Рузвельт, который служил полковником в армии, покинул их квартиру в тот же вечер, чтобы провести операцию на ноге в американской больнице. Ее я позже посещала вместе с миссис Вудро Вильсон. Она оставляла цветы у кроватей мальчиков, и я была в восторге, потому что она нашла, что сказать каждому.

Мало кто приезжал во Францию в этот период, не подцепив заболевание, и за день до нашего отъезда в Лондон у меня поднялась температура и сильно заболел бок. На следующий день мы должны были отправиться в путь, проехав через фронт, где наши солдаты сражались с англичанами, и ничто не могло помешать мне совершить эту поездку.

На следующее утро я встала в половине седьмого, оделась и уехала, сидя на заднем сиденье машины, и на каждой кочке мне в бок будто вонзали нож, но в остальное время было довольно комфортно.

Мы сделали несколько остановок, в том числе на канале Сен-Кантен. Нам хотели показать, что сделали наши войска, и мы спустились в самый низ, где канал проходит между крутыми берегами. Разлом был около 18 метров глубиной, а по бокам находились вырытые укрытия. Мне было интересно, способна ли моя боль дать приблизительное представление о том, что чувствовали солдаты в то холодное, серое, туманное утро, когда они с полными рюкзаками за спиной и винтовками в руках спускались по одной стороне канала и взбирались по другой. Противник боялся стрелять, пока они не окажутся под прицелом, опасаясь, что приближающаяся армия может оказаться их сотоварищами. Таким образом, пока бронированные танки бороздили равнину, был взят сам канал с его высокими берегами.

Мы ехали по прямым военным дорогам с обочинами, взрыхленными грязью, где местами остались глубокие воронки от снарядов. Вдоль дороги изредка попадались груды камней с воткнутой в них палкой, на которой было написано название исчезнувшей деревни. Пни на склонах холмов означали, что когда-то здесь был лес.

В тот вечер, когда мы приехали в Амьен, мне пришлось признаться мужу, что у меня болит голова, и я, наверное, простудилась. После ужина я раздобыла грелку и довольно хорошо выспалась, а когда на следующее утро, в восемь часов, мы отправились в путь, я уже была на ногах и могла интересоваться собором. Мешки с песком, которые расставили вокруг собора для защиты, мешали нам оценить его красоту.

Коммандер Ройс встретил нас в Фолкстоне, а в Лондоне адмирал Симс и корабельный инженер Смит проводили нас в отель «Ритц». На следующий день пришел английский врач и осмотрел меня. У меня был плеврит, и мне велели оставаться в постели. Один день я пыталась подчиняться этим указаниям, но все мужчины были заняты своими делами, а телефон и дверной звонок звонили непрерывно, и я так часто вставала с постели, что решила: даже если мне нельзя никуда выходить, лучше встать и одеться.

Через несколько дней мне стало лучше. Доктор мрачно покачал головой. Он был убежден, что мне станет хуже и велел пройти обследование на туберкулез, как только я вернусь домой. Но я была совершенно уверена, что выздоравливаю, и майор Килгор и коммандер Хэнкок сделали все возможное, чтобы я чувствовала себя комфортно.

Наконец Франклин закончил работу и со своим адъютантом отправился в Бельгию, а оттуда – к морским пехотинцам, дислоцированным в Кобленце на Рейне. Я переехала из отеля в дом Мюриэл Мартино и провела там четыре дня.

Мы должны были отплыть домой вместе с президентом Вильсоном и его женой, а 4 февраля поездом отправиться в Брест. Я помню наше волнение, когда мистер Грасти, корреспондент «Нью-Йорк таймс», принес экземпляр устава Лиги Наций. Какие надежды возлагали мы на то, что эта Лига станет инструментом предотвращения будущих войн, и как жадно читали этот устав!

Французский народ провозгласил президента Вильсона спасителем. Его положение в Америке казалось непоколебимым. Организованная оппозиция еще не сформировалась. Его путешествие оказалось триумфальным, и повсюду стояли жители Франции, ожидая поезда в надежде хоть мельком увидеть его.

Мы впервые увидели президента, его жену и их компанию, когда они поднялись на борт «Джорджа Вашингтона». Мы уже были на корабле и стояли позади капитана, приветствуя их. Произошел один забавный случай, который сильно взволновал морских офицеров. Вместо того чтобы следовать установленному порядку, президент отказался идти впереди своей жены и мисс Бенхэм, ее секретаря, и они поднялись на борт линкора первыми, что было неслыханно. Однако ничего не произошло, и когда президент взошел на борт, послышалась барабанная дробь, заиграло «Знамя, усыпанное звездами», а церемония приветствия не потеряла ничего существенного.

Однажды мы обедали с президентом и миссис Вильсон. За столом сидел посол Фрэнсис, вернувшийся со своего поста в России, добродушный юморист, даривший ощущение скрытой силы. Среди других гостей были капитан Макколи, доктор Грейсон и мисс Бенхэм. В своем дневнике я отметила, что беседа состояла, как обычно происходит в таких случаях, из обмена историями, но президент говорил о Лиге Наций: «Соединенные Штаты должны вступить, иначе мы разобьем сердце мира, потому что это единственная нация, которую все считают бескорыстной и доверяют ей». Позже он сказал, что не читал газет с начала войны: мистер Тумалти вырезал из них все самое интересное, передавая ему только важные новости и редакционные статьи. В дневнике я оставила такой комментарий: «Это слишком для любого человека».

Позже, когда мой муж стал президентом, я узнала, что проблема заключалась во времени. Франклин выделял определенное время на изучение прессы, особенно оппозиционной, �