Хроники Дома на перекрестке миров

Глава 1

ХРОНИКИ ДОМА НА ПЕРЕКРЕСТКЕ МИРОВ

ЭПИГРАФ:

Шаги и тиканье часов в пустынном доме разносились

шепот вдруг произнесенных слов, едва слетевши растворились

пустынный дом стоящий на сплетении дорог

пристанище для путников и прочих

укроет от обид, хлопот и мелочных тревог

и дел отложит в долгий ящик срочных

в нем тихий треск поленьев за решеткой

к нему сплетаются дороги средь миров

к нему идут уверенной походкой

неся монетки в качестве даров

всяк проходящий мимо, знает

откроются пришедшему врата

если путник соблюдает

старинной клятвы, произнесенные слова:

«Однажды двери, скрытые от многих

Срастаясь кронами деревьев по бокам

Под взглядом сил могущественных, строгих

Откроются уставшим ходокам

И каждый кто заплатит звонкою монетой

Найдет ночлег, возможность отдохнуть

И путеводною звездой, заветной

Ему за это озариться дальний путь»

ПРОЛОГ:

Иван Иванович Клятый был человеком не прихотливым, пятидесяти с небольшим лет от роду. Слово «Клятый» досталось ему от предков, и хоть иные шёпотом толковали, будто корень его от слова «клятва» или, того пуще, «проклятый», сам Иван Иванович на это внимания не обращал. Он был простым лесником, смотрителем таёжных угодий, и клятва у него была одна – молчаливая и нерушимая: беречь свой лес. Детей своих Иван Иванович не знал, но подозревал, что где-то они, возможно, и есть, ибо пару лет по молодости пришлось поездить по разным угодьям и лесным хозяйствам, оставляя по себе не только след на тропе, но и, как водится, добрую память в сердцах местных девчат. Но осела жизнь именно здесь, у подножия седого горного массива, о который, как зелёное море, разбивались его бескрайние владения. Иван Иванович был нем от рождения, но всё остальное при нём было, как и у всякого человека, хорошо и ладно, а кое-что – и куда как лучше. Был он среднего роста, плечист и кряжист, будто старый корень. Волосы его, отливавшие серебром, были белы, как лунь, и резко контрастировали с загорелой, продубленной ветрами кожей. Но главное – его глаза. Цепкие, цвета молодой хвои, зелёные и ясные, они всякого поражали остротой взгляда. Он мог заприметить серую белку на сером же суку метров за пятьдесят, разглядеть след рыси в сумерках и отличить по едва заметной дрожи листвы, дует ли ветер или крадётся зверь. У леса от него не было тайн. Он знал все звериные тропы и лежанки, исходил все ягодные поляны да грибные чащобы. Избушка его, срубленная собственными руками из крепких лиственничных брёвен, стояла на пригорке, неподалёку от подножия гор. Скрипучая, неказистая, пропахшая дымом, хлебом и смолой, она была ему и крепостью, и пристанью. Иван Иванович жил в ладу с собой и миром, и ему большего не требовалось. В тот день тучи нависли плотным, свинцовым покрывалом над владениями Ивана Ивановича с самого утра, отчего в избушке, даже с зажжённой лампой, царил тревожный полумрак. Воздух был неподвижен и густ, предвещая не просто грозу, а нечто большее. Он, как и было заведено уже долгие года, встал с постели, негромко покряхтывая. Старые кости чутко чуяли тяжесть в атмосфере. Постоял у окна, глядя, как ветер треплет макушки сосен, потом поставил на ещё не остывшую печь старый, в мелких оспинах-вмятинах, чайник и ловким движением подкинул горсть лучинок к теплящимся в печном чреве углям. Огонь с тихим шипением ожил, затрепетал багровыми языками, отбрасывая на стены пляшущие тени. Пока Иван Иванович вышел во двор, на крылечко, да освежился после ночи ледяной колодезной водой, с размаху плеснув её на лицо и затылок, чайник и закипел, возвещая об этом дружным, нетерпеливым посвистыванием. Возвращаясь в тепло, он стряхнул с сапог налипшие комья влажной земли. Достав с полки крынку с жёлтым, душистым маслом, нарезав ломтями тёмного, плотного ржаного хлеба, который сам пек по субботам, да достав пару сваренных накануне яичек, Иван Иванович неспешно принялся завтракать. Тишина в доме была не пустой, а наполненной: потрескивание поленьев, мерное тиканье стенных часов, да тихое мурлыканье старого котяры, трущегося о его валенки. Свое небольшое хозяйство Иван Иванович любил без лишних сантиментов, но крепко. Десяток несушек, суетливых и важных, пара спокойных коз, да этот самый старый котяра, вечный и молчаливый спутник, – вот и все, с кем Иван Иванович коротал свою жизнь в немом согласии. И, по своему разумению, был он счастлив. В этом был весь его мир, понятный и обустроенный. Закончив завтрак и накормив животину, Иван Иванович смахнул со стола крошки тяжёлой, натруженной ладонью, взял со стены висевшее на ней потрёпанное годами, но чистое и смазанное ружьишко, и, одевшись для дальнего похода в просмоленную брезентовую накидку и высокие сапоги, вышел во двор. Воздух по-прежнему висел тяжёлой завесой, и первые редкие капли дождя забарабанили по крыше. Заправив из объёмной, замасленной канистры стоявший во дворе старенький, видавший виды внедорожник, Иван Иванович чиркнул замшей, сел за руль, с привычным рокотом завёл мотор и, развернувшись на площадке перед домом, отправился объезжать свои владения. Обычно на это у него уходило два дня, по окончании которых он возвращался в свою избушку, и жизнь продолжалась своим чередом, как ни в чем не бывало.

Но не в этот раз.

Доехав до берега большого озера, идеально круглого и неподвижно-спокойного, что пряталось меж вековых сосен, растущих по его берегам частоколом, Иван Иванович почувствовал укол тревоги. Озеро было правильным, словно его вычертили циркулем на карте. Вода стояла зеркальной гладью, отражая свинцовое небо без единой морщинки. И тут его взгляд, привычный к малейшим отклонениям, зацепился за странность. На противоположном берегу должна была быть его заимка – бревенчатый сарайчик и сложенная поленница. И хоть через все озеро разглядеть что-то определённое было сложно, он отчётливо видел: противоположный берег густо поросший огромными соснами под самый урез воды. Ни намёка на просеку, на прибрежную поляну, на которую вот уж сколько лет он выезжал, чтобы передохнуть и перекурить. Не поверив своим глазам – а своим глазам, он верил безоговорочно, – Иван Иванович резко дёрнул ручку КПП и направил внедорожник по берегу озера, петляя по накатанной годами дороге. Колёса глухо шлёпали по влажной земле, ветви хлестали по стёклам, но он не замечал, весь в одном стремлении – доказать себе, что это ошибка, игра света, его собственная усталость. Спустя десять минут, ровно столько, сколько всегда требовалось, он выехал аккурат на место, где должна была быть поляна и его заимка. Но ни поляны, ни тем более заимки не было и в помине. Совсем. Так словно никогда и не было. На её месте, вплотную к воде, росли такие же древние сосны, их корни, толстые, как удавы, сплетались в единый ковёр, а хвоя лежала толстым, нетронутым слоем. Ни щепки, ни следа костра, ни вмятины от колёс. Он заглушил двигатель, и внезапно навалившаяся тишина оглушила его. Вышел из машины, медленно, словно скованный.

«Приехал не на то озеро», – мелькнула первая, спасительная мысль.

«Да нет», – откинул он её тут же, с силой. Дорога-то одна, накатанная, других и не было никогда.

Он знал каждый её камень, каждый поворот. Тут его цепкий взгляд, уже бессознательно ищущий хоть какую-то зацепку, выхватил из окружающего пейзажа две особенно огромных сосны. Он бы поклялся – хоть убей не помнил их на этом месте. Да и вообще в его владениях такие великаны, в два обхвата, встречались редко и никогда – парой. А тут вот они, возвышающиеся над остальным лесом, словно древние стражи. Сосны-сестры. Меж ними было несколько метров, и это пространство, от самых корней, впивавшихся в каменистое побережье, до самых вершин, скрытых в низких тучах, было заполнено… дрожащим маревом, светящимся изнутри тусклым, фосфоресцирующим светом. Оно колыхалось, переливалось, но не рассеивалось. Ветра, который мог бы его разогнать, не было. Не было вообще ничего. Тишина стояла такая абсолютная, гнетущая, что Иван Иванович, было, подумал, не оглох ли он вдруг к своей немоте. Ни шелеста хвои над головой, ни плеска волн у ног, ни отдалённого крика птицы. Ничего. Лишь собственное сердце, застучавшее с непривычной силой где-то в горле, и этот немой, зовущий проём меж двух сосен.

Иван Иванович, не в силах оторвать взгляд, обошел это немое чудо несколько раз, стараясь найти хоть какой-то изъян, трещину в реальности. Он даже протер свои цепкие, зелёные глаза шершавым рукавом, но марево никуда не делось и продолжало, как ни в чем не бывало, колыхаться прямо перед ним. Он немного поразмыслил, стоя на краю неведомого. Дом? Он был один. Работа? Его владения никуда не денутся. Жизнь? Она и так текла тихо и предсказуемо, как вода в лесном ручье. Пришел к выводу, что терять ему, в сущности, нечего. Да и что может случиться с ним здесь, в его владениях, где он знал каждую тропинку? Решение созрело быстро, как спелая шишка, готовая упасть. Он подошел к машине, взял своё верное ружьишко, привычным движением проверил затвор и вскинул его на изготовку, чувствуя холод металла ладонью. И так, с ружьём наперевес, словно шёл на медведя, он сделал решительный шаг в колышущееся марево меж двух сестер-сосен. Ступив на ту сторону… Нет, не так. Ступив на ту сторону, Иван Иванович не почувствовал ничего, кроме лёгкого, леденящего покалывания по коже. И оказался в клубах белого, абсолютно непроницаемого тумана, который поглотил его с головой. Зрение отказало, звуки тайги исчезли, осталось лишь ощущение плотной, молочной пелены вокруг. А в это время, по крыше одиноко стоявшего внедорожника забарабанили первые тяжёлые капли дождя, мгновенно набирая силу. И вот уже сплошная стена ливня обрушилась на землю, с шумом барабаня по гладкой, как стекло, поверхности озера. Вода смывала странное марево меж двух сестер-сосен, словно краску с холста. Светящаяся дымка, смываемая потоками воды, начала таять, стекая в озеро радужными, переливающимися ручейками. Она сопротивлялась, на мгновение вспыхивая ярче, но сила ливня была неумолима. Спустя несколько минут марево окончательно растворилось в недрах озера, не оставив и следа. Ливень прекратился так же внезапно, как и начался. И после того как последняя капля с неба окончила свой танец на идеальной глади озера, из самой его глубины в прояснившееся небо ударила ослепительная радуга. Она была не просто цветной полосой – она была мостом, аркой, сотканной из чистого света. Изгибаясь над лесом, она устремилась дугой за горизонт, несколько минут провисев в воздухе, наполняя всё вокруг тихим, торжественным сиянием. А затем, выполнив свою неведомую миссию, растаяла в воздухе, как и любая другая радуга после дождя. На берегу остался лишь старый внедорожник, мокрый и безмолвный. И пустота между двух сосен, которые теперь стояли просто деревьями, хранящими великую тайну.

Туман был похож на живое существо. Не холодное и безразличное, а клокочущее, перекатывающееся, теплое. Он протекал белыми потоками меж его натруженных рук, игриво трепал седые пряди волос, нежно гладил по щекам, словно пытаясь стереть с них печать долгого одиночества. И Иван Иванович, к своему удивлению, стал отвечать на эту игру. Всё напряжение ушло из тела. Ружье, верный спутник всей его жизни, беззвучно выпало из ослабевших пальцев и растворилось у ног в белесых вихрях, не оставив и воспоминания. А потом улыбка, широкая и светлая, озарила его лицо. К нему пришло полное, безоговорочное осознание: ничего плохого и страшного здесь нет. Откуда была эта уверенность, он не знал, но всем существом доверял этому чувству, как доверял когда-то шелесту листвы. Мягко, но внезапно, в самой глубине его сознания, оформился Голос. Он не звучал ушами – он рождался прямо в душе, обволакивая её спокойной мощью.

«Ты одинок», – не спросил, а констатировал Голос.

«Да», – мысленно ответил Иван Иванович, и на мгновение его внутренний взор наполнился картинами тихой, немой избушки.

«Ты не будешь больше одинок». И улыбка, шире прежней, снова вернулась на его лицо. Туман, словно почувствовав это, вовсю завихрился вокруг, ласково задевая то с одного бока, то с другого, словно игривый пёс, приветствующий долгожданного хозяина.

«Ты хотел бы заботиться о Путниках? Дарить им кров и покой?»

«Хотел бы», – ответил он без тени сомнения, и в этом желании была вся его простая, ясная душа.

«Прими же свою судьбу. Отныне ты – Хранитель Дорог и Защитник усталых путников».

Лишь только последнее слово прозвучало в его сознании, как туман завертелся вокруг с немыслимой скоростью, перестав быть нежным, но оставаясь таким же любящим. Он не разрушал, а растворял, разбирал тело и душу лесника на мельчайшие, светящиеся атомы, чтобы собрать заново – в вечность. Из его сердца, вмещавшего столько немой любви к своему лесу, вырвался огонь и стал тем самым неугасимым пламенем, что вечно горит в камине Большой Гостиной, согревая всех, кто ступит на порог. Из его силы и выносливости, накопленной за годы таёжных странствий, выросли крепкие стены обширного дома и нерушимый частокол, окруживший внутренний двор. Из его памяти о щедрой тайге, о её дарах, на плите появились щи, настоянные на лесных травах, и дичь, и ягодный отвар, а в духовом шкафу – румяный пирог с рыбой. Из его молчаливой тоски по общению, по другим живым душам, родились тридцать спален, каждая – готовая принять усталого странника. Из самой глубины его души, чистой, как родник, посреди двора сначала забил источник и в мгновение оформился в колодец с чистейшей, живой водой. А из двух самых ярких воспоминаний – о двух молодых дубках, когда-то найденных в лесу и посаженных у себя во дворе, где они стали ему единственной семьёй, – возникли Врата. Могучие и тяжёлые створки встали навечно между двумя исполинами, чьи кроны, сливаясь, образовывали величественную арку, а корни, сплетаясь в причудливый узор, стали той самой узловатой, вечной дорогой, что уходит в миры и возвращается обратно. И наконец, ветры перемен, дующие между мирами, развеяли последние клочья тумана, явив взору вселенной новое чудо: на перекрёстке множества дорог, уходящих в звёздную даль и в багровые бездны, в зелёные луга и в пепельные пустыни, стоял Дом. Обширный, тёплый, с дымком из трубы и светом в окнах. С конюшней, где всегда ждёт свежий овёс, с внутренним двором, с колодцем, с даром пылающего камина и вкусной снеди, с тишиной мягких постелей.

Так исчез лесник Иван Иванович Клятый. И родился Дом на Перекрёстке Миров. Его зелёные, зоркие глаза теперь смотрят на гостей сквозь стёкла окон, вбирая их печали и надежды. А его немая, добрая душа стала нерушимым Законом Гостеприимства для всех, кто сбился с пути.

«Первая»

Он не стоял на земле, ибо земли здесь не было. Он не был пришпилен к скале или астероиду. Сплетение частокола, просторный двор и сам Дом с тёплым светом в окнах неслись в абсолютной пустоте, что была полнее любой полноты. Это был сам Космос. Со всех сторон, насколько хватало взгляда – и предела этому не было – простиралась Вселенная. Галактики, закрученные в светящиеся водовороты, проплывали так близко, что их свет окрашивал деревянные стены в фантастические цвета. Туманности, рождающие звёзды, клубились прямо из-под дощатого пола крыльца, а Млечный Путь опоясывал частокол величественной, сияющей рекой. Здесь не было «верха» и «низа», а лишь вечный, величественный танец мироздания.

И в это сердце бесконечности сходились дороги.

С внешней стороны частокола, словно кольцо Сатурна, опоясывая всё владение, лежала широкая, как проспект, каменная мостовая. И уже от неё – вперёд, назад, вбок, вверх и вниз – разбегались, сплетались и расходились вновь сотни троп. Они не были статичны. Это был живой организм. Одни пути лежали строго прямо, вымощенные неведомым камнем и ясные, как стрела. Другие – петляли, пересекались друг с другом, создавая немыслимые узоры. Третьи – на глазах возникали из ничего или же, наоборот, начинали стираться, проваливаться сквозь реальность, словно набросок на мокром стекле. Все они подчинялись одному простому и неумолимому закону: дорога существует, пока по ней идёт Путник. Если из тьмы между звёзд к Дому направлялась живая душа, то её путь возникал мгновенно – выстраиваясь под самый её шаг. Чем ближе путник, тем дорога была яснее и прочнее. А те тропы, что вели в миры, забытые странниками, потихоньку угасали, стирались из реальности, оставляя после себя лишь намёк, воспоминание о пути. Но они не умирали насовсем. Они ждали. Ждали первого шага нового гостя, чтобы вспыхнуть вновь, протянув ему руку помощи из самой вечности. И в этот миг десятки таких сияющих нитей были протянуты к Дому. Десятки дорог, по которым шли или вот-вот должны были на них ступить те, кто искал кров, ответы или спасение. И для каждого из них Дом был единственной точкой опоры в головокружительном танце галактик.

Простая дорога, отсыпанная мелким щебнем, сквозь который кое-где прорастала упрямая трава, начала формироваться неспешно. Она тянулась к Дому плавно, словно река, находящая своё русло, слегка виляя в звёздной пустоте. Путник пока не появлялся, но сама Вселенная уже знала о его намерении, выстраивая для него путь. И вот, дорога, встретившись с мощёным кольцом у частокола, замерла в ожидании, как протянутая рука.

Он выпал на неё внезапно и болезненно.

Сначала из ничего, из разрыва в самой ткани реальности, показалась нога в высоком, пыльном сапоге. Она мгновенно подкосилась, и колено с глухим стуком ударилось о щебень. Затем – руки в поношенных кожаных перчатках, которые едва успели выброситься вперёд, чтобы смягчить падение. А затем, рывком, будто его вышвырнула неведомая сила, на дорогу выпало всё его тело. Это был молодой человек, лет двадцати пяти. Он был чрезвычайно худ; его щёки впали, а кожа на скулах натянулась, обнажая резкий, уставший контур. Но одет он был прилично, даже богато: прочные, хоть и потёртые в пути, кожаные одеяния добротного покроя, некогда дорогой плащ, собранный в простой узел через плечо. Он не шёл – он спасся. Сейчас он завалился на бок, и из его горла вырывались хриплые, прерывистые вздохи. Казалось, он пробежал не марафон, а всё расстояние между мирами, не переводя дух. Через пару минут, собрав остатки сил, он перекатился на спину. Его грудь всё ещё вздымалась в хаотичном, жадном хватании воздуха, словно у рыбы, выброшенной на берег. Он лежал на холодном камне, раскинув руки, и смотрел вверх. А там, вместо неба, медленно плыла спиральная галактика, заливая его бледное, испуганное лицо холодным, безразличным сиянием.

Отдышавшись, он с трудом поднялся на ноги и, тяжело опираясь на дрожащие колени, пошатываясь, побрёл в сторону Дома. На поясе, рядом с пустым ножнами, беспомощно болтался обломок меча – лишь рукоять и короткий, обломанный край лезвия, уродливый свидетель недавнего боя. Весь недолгий путь до Дома он шёл, запрокинув голову, с немым удивлением в глазах, оглядывая Вселенную, что кружила вокруг, сияя немыслимыми красками туманностей и хороводами галактик. Голова шла кругом от этого величия. «Что это за место? Где я?» – лихорадочно недоумевал путник, и в его душе боролись страх и надежда. Внезапно он вскрикнул и схватился за левое предплечье. Его лицо исказила гримаса острой, жгучей боли, будто изнутри его прожигал раскалённый клинок. Ноги вновь подкосились, и он грузно рухнул на колени, сжавшись в комок и пытаясь переждать спазм. Отдышавшись, он кое-как, почти на четвереньках, дополз до самых Врат Дома. Массивные дубовые створки, навеки вросшие между двумя исполинами, были закрыты. И на их тёмной, испещрённой годовыми кольцами поверхности, будто выросшие из самой древесины, светились таинственным мягким светом вырезанные строки. Они не двусмысленно, как закон мироздания, гласили об оплате за вход:

«Однажды двери, скрытые от многих

Срастаясь кронами деревьев по бокам

Под взглядом сил могущественных, строгих

Откроются уставшим ходокам

И каждый кто заплатит звонкою монетой

Найдет ночлег, возможность отдохнуть

И путеводною звездой, заветной

Ему за это озариться дальний путь»

Стиснув зубы от новой волны боли в предплечье, путник расстегнул правой, ещё послушной рукой, кошель на поясе. Пальцы дрожали, когда он, с трудом поймав одну-единственную серебряную монету, вытащил её. Две другие выскользнули и, звякнув, упали в сплетение узловатых корней, что образовывали дорогу пред вратами, и покатились куда-то в звёздную пустоту, теряясь в сиянии далёкой туманности. Левая рука путника по-прежнему висела плетью, мёртвым грузом, и было видно, что она не слушается своего хозяина, живя своей собственной, тёмной и болезненной жизнью. Монетка, приложенная к древесине, будто растаяла, войдя в створы без единой помехи, как капля воды впитывается в сухую землю. Дом принял плату. С глухим, веским скрипом, полным древней силы, дубовые створы медленно и величественно разошлись, уступая путнику проход. За ними открылся вид на огромный внутренний двор, залитый неестественным, но уютным светом, источник которого было не найти. Воздух пах дымом, сеном и чем-то неуловимо чужим. Прямо перед ним, у конюшни, стояло несколько лошадей разных мастей, мирно жевавших овёс. Поодаль виднелись две кареты – одна простая, дорожная, вторая – с гербами, чьи символы были незнакомы. А ещё правее, прислонившись к частоколу, замерла невиданная машина. Цельная, словно вылитая из металла и стекла, на четырёх чёрных колесах, она поблёскивала в отблесках света от проносящейся по звёздному небу двойной звезды, выглядевшей здесь как причудливая игрушка. Он вошел, и тяжёлые ворота с тем же неторопливым скрипом начали закрываться за его спиной, отсекая внешнюю вселенную. Ощупав левую руку – всё ту же безжизненную плеть, висящую вдоль тела, – путник заковылял к дому. Его путь лежал мимо каменного колодца в центре двора. У его среза сидела пожилая, но прямая как прут женщина. Её лицо было испещрено сетью мелких, старых шрамов, словно её когда-то иссекли тысячи крошечных клинков. Она неспешно пила воду из деревянного ковша, но её взгляд – спокойный, внимательный и пронзительно острый – был прикован к нему. Она не произнесла ни слова, не кивнула, не подала и вида, что заметила его истощённый вид и бесполезно висящую руку. Она просто наблюдала, с холодной ясностью хищной птицы, пока он, чувствуя этот взгляд на своей спине, добирался до широких ступеней крыльца и тяжёлой двери в Дом.

Войдя в Дом, путник словно пересёк незримый барьер. Сразу за порогом его встретила огромная гостевая, уютная и шумная, как сердце всего мироздания. В дальнем конце пылал камин таких исполинских размеров, что в его огненном чреве и впрямь можно было бы зажарить целого быка. Жар от него был живым и осязаемым, он обволакивал, как тёплое одеяло, прогоняя космический холод, что цеплялся к одеждам путника. Посреди зала стояли два массивных, грубо строганых стола с толстыми, будто корневища деревьев, резными ножками. Вокруг них теснилось множество простых, но добротных стульев. Полукругом перед камином, в самом почётном месте, выстроились три широких дивана, обитых потертой, но мягкой кожей. Перед ними стояла высокая кованая решётка, оберегавшая от излишнего жара. И на этой решётке было выковано добродушное, улыбающееся лицо седобородого старика. Создавалось полное впечатление, что это сам Дом, этот невидимый хозяин, наблюдает за своими гостями, согревая их и этим пламенем, и своим вниманием. И звуки… Едва он переступил порог, целая лавина звуков и запахов обрушилась на него, оглушая после звёздной тишины двора. Весёлый, раскатистый смех доносился от окна, где двое людей, откинувшись на спинки стульев, о чём-то оживлённо беседовали. Чарующие, пронзительные звуки скрипки плыли от камина – там, сидя на простом табурете с краю, скрипач, закрыв глаза, полностью отдавался нежной и грустной мелодии. Три женщины, расположившиеся на ближайшем диване, молча слушали его волшебную игру. Воздух был густ и вкусен – в нём витал аппетитный аромат свежей снеди, чего-то томящегося в печи, сдобренный дымом и… чем-то ещё, неуловимо чужим, пряным. Путник пошатнулся, сморщившись от внезапной боли в предплечье, и прислонился к дверному косяку, пытаясь удержать равновесие. И в этот миг все взоры в комнате обратились к нему. Смех у окна резко оборвался. Скрипка на мгновение дрогнула, но скрипач, не открывая глаз, не прервал свою мелодию, лишь она стала тише, превратившись в тревожный фон. Три женщины, сидевшие у камина, поспешно поднялись и подбежали к вошедшему.

– Вам помощь нужна? – тихо спросила одна, с тёмными, серьёзными глазами.

Они, не дожидаясь ответа, аккуратно взяли его под руки и помогли добрести до дивана, усадив на мягкую кожу.

– Евгения, – распорядилась та же женщина, – принеси, будь добра, воды и полотенце.

Девушка с огненно-рыжими, непослушными волосами, собранными в пучок, коротко кивнула и поспешила в дальний угол гостевой к массивной двери, за которой судя по всему, располагалась небольшая подсобка или даже ванная комната. Женщины, действуя слаженно, как опытные целительницы, в четыре руки ловко расстегнули ворот его рубахи, сняли с него потёртый камзол, бережно придерживая бесполезную левую руку. На рукаве рубахи, в районе предплечья, ткань была порвана, а её края обуглены, будто по ней прошёлся раскалённый нож. Путник закрыл глаза, с облегчением осознавая, что находится в умелых и добрых руках, позволив им о себе заботиться. Они закатали рукав рубашки до самого плеча – и замерли. На мгновение в их глазах читался неподдельный шок, сменившийся жгучим любопытством. Вся левая рука путника от запястья до локтя была… каменной. Это была не аллегория, не похожая на камень кожа, а самая настоящая горная порода. Не гладкий, полированный мрамор, а грубый, испещрённый сотнями мелких прожилок и щербинок камень, холодный и неживой на ощупь. Рука была неестественно тяжела, с усилием женщины уложили её на мягкий подлокотник дивана. Он открыл глаза, поймав на себе их изумлённые взгляды.

– Спасибо вам, – прошептал путник слабым, сорванным голосом.

– Что с вами случилось? – тихо, но настойчиво спросила женщина средних лет, её тёмные глаза изучали его лицо, пытаясь найти ответы раньше, чем он их даст. В этот момент подоспела Евгения, неся медный таз, пару полотенец, перекинутых через плечо, и фарфоровый кувшин с тёплой водой. Под чарующие, теперь кажущиеся ещё более грустными и пронзительными звуки скрипки, они влажными полотенцами осторожно обтерли с него дорожную пыль и пот, смывая следы бегства. Тем временем мужчины, что до этого беззаботно беседовали у окна, ненадолго удалились и вскоре вернулись, неся деревянный поднос с едой. На нём стояла глубокая миска с дымящимся мясным бульоном, плававшими в нём кореньями, внушительный кусок румяного пирога с рыбой, небольшая горка диковинных, мерцающих перламутровыми боками фруктов и глиняный кувшин с душистым ягодным отваром. Молча поставив поднос на низкий столик рядом с диваном, они кивком пожелали ему сил и вернулись к своим местам у окна, где теперь продолжали беседу уже вполголоса, изредка бросая на него встревоженные взгляды.

– Меня зовут Антуан, – окончательно придя в себя после такой неожиданной заботы, произнёс путник. Его голос, хоть и всё ещё слабый, приобрёл твёрдость. Пожилая женщина, чьё лицо было картой былых сражений, кивнула.

– Ева, – представилась она просто. Затем жестом указала на спутниц: – Евгения и Мария.

Рыжеволосая Евгения улыбнулась ему ободряюще, а Мария – та, что была средних лет, с тёмными вьющимися волосами и пронзительным, изучающим взглядом, – склонила голову. Её одежда, как и наряды её подруг, была из дорогих тканей, отделана тонкой вышивкой. «Видимо, это их карета с гербом», – пронеслась догадка в голове Антуана. Эти женщины явно были знатного рода.

– Что с вами случилось? – повторила свой вопрос Мария, её взгляд скользнул по каменной конечности, лежавшей на подлокотнике. Антуан тяжко вздохнул, глядя на своё окаменевшее предплечье.

– Меня ранил Гортаг. Шипы на его хвосте впрыскивают яд, превращающий плоть в камень.

В глазах Евгении вспыхнул неподдельный ужас, а Ева, казалось, стала лишь немного сосредоточеннее. Мария же не моргнула глазом, лишь внимательно слушала.

– Не беспокойтесь, – поспешил успокоить их Антуан, видя их реакцию. – Всё обратимо. Всего три дня – и плоть вернётся на своё место. Гортаги так охотятся: постепенно превращают свою добычу в камень, а затем крошат их в пыль и поедают. Но если удастся сбежать… если переждать три дня, яд нейтрализуется, и всё возвращается в норму. Ева медленно кивнула, её взгляд стал понимающим.

– Значит, ты не просто путешественник. Ты – беглец. И тебе нужно лишь переждать.

– Да, – Антуан облегчённо выдохнул, чувствуя, что его наконец-то поняли. – Три дня. Мне нужно всего три дня.

Успокоившись, женщины оставили в покое и его, вернувшись на свои места и вновь отдавшись волшебным звукам скрипки. Антуан, насколько позволяло его неудобное положение, принялся за еду. Бульон был наваристым и живительным, пирог – сытным, а незнакомые фрукты взрывались на языке странным, но приятным сочетанием сладости и лёгкой остроты. Попутно он не переставал оглядывать Дом, в котором волею случая – а именно, споткнувшись о лесной корень он, влетев меж двух старых деревьев в какую-то розовую дымку, – оказался. Гостевой зал и правда был огромным. Полсотни человек, разместившись за столами и на диванах, чувствовали бы себя здесь вполне комфортно и просторно, не тесня друг друга. Его взгляд скользил по деталям. По стенам висели причудливые канделябры с десятками свечей, которые не дымили и, казалось, были сделаны из матового стекла, излучая мягкий, ровный свет. На двух массивных столах, однако, стояли другие светильники – по дюжине настоящих восковых свечей в каждом, и горели они живым, трепещущим огнём, ровным и ярким. Стены украшали картины разных размеров, но все они, неизменно, отображали красивые и величественные виды лесной природы – то глухая чаща, то солнечная поляна, то портрет могучего дуба. Словно сам Дом тосковал по своим истокам. Но главным магнитом оказались старинные часы, висевшие над камином. Их маятник, тяжёлый и блестящий, качался ровно и гипнотически, отмеряя секунды в месте, где времени, казалось, не должно было быть. Антуан всего на секунду задержал на нём взгляд и сразу почувствовал, как веки налились свинцом, а тело потянуло в объятия глубокого, непреодолимого сна. Он с силой встряхнул головой, прогоняя это наваждение, и, сделав ещё глоток прохладного отвара, принялся изучать планировку, стараясь больше не смотреть на часы. Справа от камина, в дальнем углу, была массивная дверь, из-за которой Евгения приносила воду и полотенца. Такая же дверь виднелась и в левом дальнем углу залы – из неё, как он заметил, мужчины принесли ему еду. «Кухня и умывальная, – мысленно отметил он. – Всё логично». Но самое интересное начиналось по бокам от входной двери. От неё в обе стороны расходились две широкие, массивные лестницы. Они не упирались сразу в стену, а плавно поднимались вдоль неё, переходя в просторные деревянные балконы, которые опоясывали зал по периметру на уровне второго этажа. И там, на этих балконах, прямо напротив друг друга, стояли такие же массивные двери, как те, что вели в кухню и умывальную. «Спальни, – догадался Антуан. – Тридцать спален… Видимо, они наверху». Эта мысль принесла странное успокоение. Всё здесь было обустроено с простой, но безотказной логикой. Это был не лабиринт, а именно что Дом на перепутье, созданный для жизни, пусть и в самом сердце вселенской пустоты.

Утолив голод, Антуан с облегчением откинулся на спинку дивана. Его взгляд упал на кованную решётку камина. Улыбающийся пожилой мужчина был выполнен ювелирно; казалось, его глаза мягко следят за гостями, а сама улыбка обладала странным свойством – успокаивать разбушевавшиеся нервы. Перед глазами на мгновение встал тот проклятый лес – не зелёный, а сизый от тумана, в котором и скрывался Гортаг. Антуан помнил, как пахла сырая, окаменевшая кора деревьев, мимо которых он бежал, и вкус крови на губах от прикушенной щеки. Он был там не героем – он был добычей, посланной выследить тварь и по глупости попавшей в её западню. Теперь он расплачивался за эту ошибку. Собравшись с силами, он кое-как опустил рукав на неподвижной левой руке, встал и попытался подхватить поднос с пустой посудой. Но с одной рабочей рукой это оказалось невозможным. К нему молча подошла Евгения и без лишних слов взяла этот труд на себя. Кивнув в знак благодарности, он проследовал за ней на кухню.

Пространство, в которое они вошли, было огромным и поражало своим масштабом. Большой стол-остров располагался по центру, на этой кухне без помех могли трудиться несколько поваров с помощниками. Массивная чугунная плита, занимавшая добрые две трети левой стены, была настоящей королевой этого помещения. На ней дымились несколько кастрюль такого размера, что их содержимого хватило бы на пару десятков человек. Справа от входа ютились два рукомойника и внушительных размеров духовой шкаф, в застеклённой дверце которого угадывались противни с румяной выпечкой. С потолка свисали полки, уставленные всем мыслимым кухонным инвентарём – от кастрюль и сковородок до дуршлагов и половников. На столе, раскинувшемся у дальней стены, царил идеальный порядок: чашки всевозможных размеров, пузатый чайник с ключевой водой, разнообразная посуда и стопки белоснежных полотенец. Запахи были неимоверными и аппетитными, даже несмотря на то, что Антуан только что поел. Евгения поставила поднос на центральный стол и посмотрела на Антуана.

– Вы первый раз в этом месте?

– Да, – произнёс Антуан, оглядывая это царство изобилия. – А вы, как я понимаю, здесь уже бывали?

– Да, – просто ответила девушка.

– Во дворе карета с гербами… ваша?

– Да, – кивнула Евгения. – Мы – королевские дочери из Сирты.

– Из Сирты? – переспросил Антуан, пробуя на вкус незнакомое слово. – Не слышал о таком королевстве.

– Это не королевство. И оно не в вашем мире, – пояснила девушка. – Сирт – это мир лесов и равнин, под солнцем которого мы родились. А сейчас направляемся в Хайяну по делам короны.

– А Хайяна… это другой мир? – уточнил Антуан, всё больше проникаясь масштабом происходящего.

– Да, – улыбнулась Евгения. – Это место… это Дом на Перекрёстке Миров. Любой, кто путешествует между мирами, неизменно проходит здесь. Или проходя мимо, или оставаясь на день или больше.

– А на сколько можно остаться? И… можно ли здесь поселиться?

– Нет, – лицо Евгении стало серьёзным. – Дом гостеприимен, но злоупотреблять его гостеприимством, а уж тем более обосноваться здесь, нельзя.

– Но почему?

– Ну, во-первых, попасть сюда впервые можно только случайно. Во-вторых, как только вы выйдете за ворота, Дом вернёт вам монетку, которую вы ему предложили. Но эта монетка будет не простой. Она даст вам возможность прийти сюда ещё раз, почувствовать в вашем мире, где скрыт проход. – Она сделала небольшую паузу, её взгляд стал отстранённым. – И, в-третьих… я знала того, кто пытался злоупотребить гостеприимством Дома.

– И что с ним стало?

– Не знаю. Говорят, в последний раз, выйдя за ворота, он не получил монету обратно. С тех пор его здесь не видели. Тишина, повисшая после этих слов, была красноречивее любых угроз. Дом был добр, но у его доброты были чёткие, нерушимые границы. Они покинули кухню, и Евгения помогла Антуану подняться по широкой лестнице. Гостиная зала заметно опустела: сестёр Евгении и скрипача уже не было, лишь двое мужчин, что сидели у окна, переместились поближе к камину, продолжая свою неторопливую беседу вполголоса. Поднявшись на балкон второго этажа, Евгения жестом указала на ряд одинаково массивных дверей, уходящих в обе стороны.

– Это гостевые спальни. Каждая из них неповторима. Я бывала в трёх, и они все были разными. Если спальня занята, то дверь закрыта плотно. Если свободна – она слегка приоткрыта. – Она вздохнула с наигранным сожалением. – Жаль, что в щёлочку всё равно ничего не видно.

Антуан с интересом окинул взглядом ряд таинственных дверей. Его внимание привлекло ещё кое-что: рядом с каждой дверью, будто немой страж, стоял массивный шкаф со стеклянными створками от пола до потолка. Одни шкафы стояли почти пустые, их полки пылали чистотой, словно ожидая новых потерь. Другие же были заставлены причудливой коллекцией забытых вещей. За стеклом мерцали осколки иных миров: кристалл, пульсирующий тусклым внутренним светом; изящный пистолет с незнакомыми символами на рукояти; потрёпанная книга в кожаном переплёте с застёжками; одинокая серьга в виде падающей звезды; скрученный в спираль металлический жезл, покрытый непонятными рунами. Каждый предмет был немым вопросом, историей, оборвавшейся на полуслове.

– А что это за предметы? – тихо спросил Антуан, чувствуя, как на него смотрят эти безмолвные реликвии. Евгения пожала плечами.

– Поговаривают, это вещи, забытые постояльцами в своих комнатах. Но это не точно, – она бросила задумчивый взгляд на ближайший шкаф, где на полке лежала изящная маска, наполовину скрывавшая лицо. – Хотя… вполне возможно. Иногда кажется, будто они не просто пылятся, а… ждут. Одна из дверей по соседству была приоткрыта, и из-за неё исходил тёплый, приглашающий свет, резко контрастируя с тихой меланхолией застеклённых воспоминаний.

– А что, нельзя воспользоваться другой спальней, пока вы здесь гостите? – спросил он, предполагая, что можно каждый раз выбирать новую.

– Увы, нет, – покачала головой Евгения. – Пока ты гость Дома, выбранная комната – твоя. Но стоит тебе окончательно покинуть Перекрёсток, пройдя через главные ворота… комната «забывает» тебя. В следующий раз, когда вернёшься, всё начнётся заново, и ты сможешь занять любую другую свободную. Дом живёт настоящим. Мысль о том, что эта магия – временная, но безоговорочно принадлежащая ему прямо сейчас, показалась Антуану странно утешительной. В этом безумном танце миров у него появилась временная, но абсолютная точка опоры.

– Тогда, пожалуйте, я выберу эту, – он кивнул на ближайшую приоткрытую дверь.

– Отличный выбор, – улыбнулась Евгения. – Спокойной ночи, Антуан. Не смотрите долго на часы, если решите спуститься, – добавила она с лёгкой ухмылкой, прежде чем развернуться и направиться к своей двери. Антуан остался один в тихом полумраке коридора. Сделав шаг вперёд, он толкнул дверь и пересёк порог своей спальни – своей ровно настолько, насколько продлится его визит. Войдя в комнату, дверь которой под собственной тяжестью закрылась с лёгким, но окончательным щелчком защёлки, Антуан окунулся в ночную прохладу. Он стоял не в помещении, а в сердце таинственного леса. Огромный, раскидистый дуб, чей исполинский ствол занимал всю дальнюю стену, уносил свои ветви высоко вверх, создавая из переплетённых ветвей и листьев живой, дышащий зелёный потолок. Воздух был свеж и напоён запахом влажной земли, древесной коры и чего-то цветущего, но невидимого. Остальные «стены» комнаты были сплетены из частокола высоких, тонкоствольных растений, почти лишённых листвы; лишь несколько одиноких листочков терялись где-то в вышине, под сенью дуба. И всё это пространство, от дубового ствола до стен-плетней, освещали целые облака светлячков. Они парили в вышине, мерцая и перемешиваясь, отбрасывая на всё вокруг мягкий, серебристо-зелёный, живой свет, от которого тени становились таинственными и бархатистыми. Сделав несколько шагов по упругому, словно живой мох, полу, Антуан с облегчением расстегнул пояс. Сначала он снял ножны с бесполезным обломком меча, затем – кошель, и положил их на деревянный стол с письменными принадлежностями. Это был жест капитуляции, смиренное признание: здесь, в этой комнате, ему больше не нужно быть воином или беглецом. Теперь он – просто усталый гость. И только тогда, освободившись от груза, он направился к массивной кровати, стоявшей у самого подножия дуба, будто вырастая из его корней. Слева от входа, в чугунной чаше-кострище, тлела ровная горка углей, чей багровый отблеск делал танцующие тени ещё более контрастными и глубокими. Но главное открытие ждало его у кровати. В самом стволе дуба, справа от изголовья, он заметил то, что показалось искусной резьбой. Присмотревшись, он понял – это была дверь, а одна из причудливо изогнутых ветвей служила ей ручкой. Он потянул за неё, и тяжёлая, но послушная створка отъехала в сторону. За ней он увидел всё необходимое: умывальник с чистой водой и мылом, аккуратно сложенные полотенца и даже отхожее место, обустроенное почти так же, как в его родном мире. Всё было безупречно чисто, приготовлено и ждало только его. В этом жесте – в спрятанной в дереве ванной – заключалась вся суть Дома. Он дарил тебе дикую, первозданную магию, но никогда не забывал о простых, человеческих нуждах. Это было гостеприимство, доведённое до совершенства.

***

Сан открыл глаза и сладко потянулся на широкой кровати, впервые за долгое время, не чувствуя на плечах ледяной тяжести кошмаров. Здесь, в Доме на Перекрёстке Миров, он не просто выспался – он отдохнул душой и набрался сил, которых ему должно было хватить на следующие несколько месяцев скитаний. Пришло время выполнить своё обещание и покинуть это убежище, в очередной раз получив от него пропуск на новую встречу. Комната, в которой он проснулся, была такой же скромной и аскетичной, как и весь тот суровый техногенный мир, из которого он прибыл. Четыре стены без чётких углов, плавно перетекающие друг в друга и в сводчатый потолок, больше напоминали келью отшельника или каюту на космическом корабле. Единственной роскошью здесь была сама кровать – широкая и невероятно удобная. Вся остальная обстановка состояла из грубой лавки у стены, небольшого шкафа для скудного барахла и узкой двери, ведущей в крохотный, но безупречно чистый санузел. На стене у изголовья висело простое зеркало в металлической раме и два матовых светильника, дававших ровный, нейтральный свет. Вот и всё. Ничего лишнего. Вскочив с постели, Сан наскоро умылся ледяной водой, что мгновенно прогнало последние остатки сна. Облачился в свой прочный, испещрённый карманами комбинезон искателя, забрал из шкафа несколько небольших, но увесистых коробок с непонятным содержимым и накинул на плечи походный рюкзак. На прощание он на секунду задержал взгляд на комнате, ставшей ему надёжным прибежищем на два дня, и твёрдо шагнул в гостиную залу.

– Всем привет! – крикнул Сан, сходя с лестницы в просторную гостиную.

Его приветствие потонуло в уютной тишине зала. У одного из больших столов, точнее, на его краю, сидело трое существ и с концентрацией, достойной великого дела, поглощали еду. Пространство перед ними было уставлено тарелками и мисками с яствами, словно они решили протестировать сразу всё меню Дома.

– Чем угощают? – осведомился Сан, подходя ближе и с интересом разглядывая пир.

– Как обычно, – не поднимая головы от тарелки с чем-то дымящимся и ароматным, ответил один из троицы. Он на мгновение поднял взгляд, и Сан увидел, как моргнул его третий глаз, расположенный чуть выше переносицы, меж двух совершенно обычных. – Меню здесь постоянное, хоть и разнообразное. Сан коротко кивнул, оставил на столе четыре небольшие коробки, которые нес в руках и направился в сторону кухни. Спустя несколько минут он вернулся, неся скромный поднос с единственной глубокой миской бульона и стаканом прохладного ягодного отвара. Его скромный паёк разительно контрастировал с пиршеством его соседей.

– Никто не против? – вежливо спросил он, собираясь присесть на свободное место рядом с оставленными коробками.

– Садись, – бросил ему другой едок, не глядя, и лениво махнул в его сторону… третьей рукой, которая росла аккурат из-под его обычной левой. Сан без лишних церемоний устроился на скамье. Здесь никто не удивлялся лишним глазам или рукам. Здесь все были просто усталыми путниками, которых объединяли тёплый камин, сытная еда и временное перемирие с бесконечностью дорог. Попивая наваристый, согревающий душу бульон, Сан с нескрываемым интересом наблюдал за троицей едоков. Все они были невысокого роста, но природа (или что-то иное) щедро наградила их дополнительными деталями: у одного было три ловко орудующие ложкой руки, у другого – три внимательных глаза, что в тройном количестве было у третьего, Сан не видел. Их одеяния были одинаковы – просторные полотняные хламиды нейтральных серых оттенков, словно предназначенные для того, чтобы не отвлекать от главного. А главным было невероятное количество украшений. Они были увешаны ими с ног до головы: многослойные бусы, массивные браслеты на запястьях и щиколотках, серьги, оттягивавшие мочки ушей, богато украшенные пояса и ободки в их длинных, заплетённых в косы волосах. На концах некоторых кос тоже висели крошечные подвески. Их простая обувь как заметил Сан тоже была сплошь покрыта бусинами разного размера и расцветок. Всё это – костяное, металлическое, каменное – тихо позвякивало и поскрипывало, аккомпанируя их неторопливым, почти церемониальным движениям. Они ели не спеша, с наслаждением, словно совершая неспешный ритуал. Каждый глоток, каждый кусочек принимался с глубоким уважением. Создавалось впечатление, что для них сам процесс трапезы был таким же даром Дома, как и кров над головой. Покончив с бульоном и сделав последний глоток прохладного ягодного отвара, Сан встал, отнёс поднос в кухню и вернулся, чтобы забрать свои коробки, оставленные на столе. Но на столе, где он их оставил, было пусто. На его лице застыло недоумение. Он огляделся по залу, и его взгляд упал на трапезничающую троицу. Теперь все три глаза одного из них и, как показалось Сану, несколько пар обычных смотрели на него с тихим интересом.

– Она пошла туда, – коротко бросил один из них, его третья рука плавным жестом указала в сторону главного выхода из Дома. Не теряя ни секунды, он бросился к тяжелой двери и выскочил на крыльцо. Воздух, напоенный запахом дыма и далёких звёзд, ударил ему в лицо. Его взгляд сразу же выхватил знакомую фигуру. На одной из грубых лавок, расположенных на просторном крыльце, сидела та самая пожилая женщина с лицом, испещрённым сетью мелких шрамов, – та самая, что пила воду у колодца, когда на кануне прибыл измождённый Антуан. И сейчас, рядом с ней на тёплом дереве скамьи, аккуратной стопкой лежали его пропавшие коробки.

– Вот и ты, – её голос прозвучал низко и напевно, скорее, как старая песня, а не простая реплика. Она медленно повернула к нему голову. – Я знала, что надо лишь немного подождать. – Её жест, исполненный спокойной уверенности, был красноречивее любых слов. Она указала в сторону его невиданной машины, стоявшей у частокола, поблёскивавшей на фоне вечного космоса.

– Ты же знаешь, что кража реликвий карается смертью, – произнесла она, и её голос прозвучал как скрежет камня. Пальцы её левой руки сложились в причудливый, отточенный символ, и она направила этот жест в сторону Сана. Реакция была мгновенной и ужасающей. Сан вскрикнул, вцепившись руками в собственное горло, будто пытаясь сорвать с него невидимую петлю. Его лицо залила багровая волна, жилы на шее и висках набухли. Сдавленный хрип вырвался из его глотки, прежде чем он рухнул на колени.

– По-стой! – выдохнул он, и в его глазах читался животный ужас. Женщина чуть изменила положение пальцев, сплетя другой, чуть менее жестокий символ. Невидимая хватка ослабла ровно настолько, чтобы он мог дышать. Сан с грохотом повалился на бок, судорожно, со свитом хватая ртом воздух и закашливаясь.

– Вы-слушай! – прохрипел он, обретая, наконец, голос. Она медленно опустила руку, не сводя с него ледяного взгляда.

– Слушаю тебя, – вновь пропел её голос, и этот контраст был пугающим.

– Это… не реликвии, – Сан поднялся на колени, потирая шею, на которой проступали красные следы. – Это подделки. Реликвии забрал другой. Точнее, другая. Я лишь отвлекал тебя, ведя по ложному следу. Женщина прищурилась, её шрамы натянулись, словно паутина. Молниеносным движением она открыла крохотный мешочек на поясе и извлекла оттуда нечто, похожее на сморщенную горошину. Держа её за тончайшие, почти невидимые волоски, она мягко подула на неё. На глазах у изумлённого Сана горошина за секунду выросла, налилась плотью, обрела черты. Теперь в её руке болталась отрубленная женская голова, которую она держала за спутанные волосы. Холодные, остекленевшие глаза смотрели в никуда.

– Это она украла реликвии? – ее голос не дрогнул.

– Да… – потрясённо вымолвил Сан, не в силах оторвать взгляд от жуткого трофея.

– При ней их не было, – констатировала она и, снова подув на голову, в мгновение ока вернула её в состояние сморщенной горошины, которую убрала обратно в мешочек.

– Тогда я не знаю, где они, – развёл руками Сан, и в его голосе впервые прозвучала искренняя растерянность.

– Что ж, – она поднялась с лавки, и её тень, удлинившись, накрыла его. – У тебя есть выбор. Или ты поможешь мне их найти, или умрёшь.

– Но я не знаю, где их искать! Здесь тысячи дорог! Она могла спрятать их в любом мире!

– Вы были заодно. И у вас был план, по которому ты меня вёл, – её слова были остры, как лезвия. – А значит, ты должен знать, чем и где она занималась в это время.

– Да, у нас был план! – признал Сан, отступая на шаг под её взглядом. – И он подразумевал твоё появление. Точнее, что по нашему следу отправят ассасина. Но… – он снова развёл руками, – я и правда не знаю, где она могла спрятать реликвии.

– Что ж, тогда ты мне бесполезен, – её голос стал тихим и окончательным, как приговор. – Моя задача – не найти реликвии, а покарать воров. Она сделала едва заметное движение рукой, и Сан почувствовал, как знакомый ледяной ужас снова сжимает его горло.

– Стой! – вскинул он руки в защитном жесте, хотя и понимал его бесполезность. – Если я помогу отыскать их… ты меня отпустишь? Она замерла, её пронзительный взгляд буравил его, взвешивая не столько его слова, сколько его потенциальную полезность. Секунды тянулись, как смола.

– Один вор уже понёс наказание, – наконец произнесла она, и в её словах сквозила холодная логика палача. – О втором, нанимателям знать не обязательно… Это возможно. Облегчение, острое и головокружительное, волной прокатилось по Сану. Он был на волоске от смерти, и эта щель – его единственный шанс.

– Тогда не будем терять времени, – произнёс он, стараясь, чтобы голос не дрогнул, и сделал шаг в её сторону.

Но она была не из тех, кто доверяет словам. Вновь открыв тот же зловещий мешочек на поясе, она извлекла из него простую, обычную булавку. Булавка блеснула в свете звезд и женщина бросила ее ему.

– Приколи это на свою одежду.

– Зачем? – по привычке спросил он, ловя булавку на лету. В ответ её пальцы вновь начали складываться в тот смертоносный символ. Спорить было бессмысленно и смертельно опасно.

– Хорошо, хорошо! – поспешно, почти суетливо, он приколол булавку к отвороту своего комбинезона искателя. – Теперь я готов? – спросил он, с трудом скрывая смесь страха и ненависти.

– Пошли, – бросила она, развернулась и, не оглядываясь, направилась к его машине, стоявшей у частокола. Сан, не мешкая, схватил свои коробки со скамьи и поспешил следом, чувствуя на себе вес булавки – немой, но однозначный знак того, что он теперь марионетка, на шею которого палач накинул петлю.

***

Проснувшись, Антуан первым делом почувствовал не вес, а странную пустоту там, где ещё вчера висел каменный груз. Он поднял левую руку – предплечье по-прежнему было покрыто шершавым камнем, но чудовищная тяжесть исчезла. Камень стал облегчённым, словно полым внутри. «Значит, яд нейтрализуется», – с облегчением подумал он. Мысль о возвращении домой, в родовой замок, больше не пугала его. Пусть отец вновь будет корить его за неудачу, пусть придворные шепчутся за его спиной "неудачливого наследника" – теперь это казалось сущими пустяками. Он быстро оделся, освежился у рукомойника в своей комнате, и ему в голову пришла мысль спуститься в ту самую ванную на первом этаже, откуда Евгения вчера приносила воду. Но, подумав, махнул на это рукой и закончил умывание. «Евгения…» – с внезапной теплотой подумал он, и ему страстно захотелось снова её увидеть. Помня о том, что комната недоступна никому, кроме гостя, пока он живёт в Доме, Антуан оставил на столе обломок меча, кошелёк и вышел на лестничный балкон. Бросив взгляд сверху на Гостевую залу, он с лёгким уколом разочарования не увидел принцесс. Зато за одним из столов шумела компания из шестерых бравых вояк. Все они были невысокими и жилистыми, одеты в одинаковую одежду изумрудно-зелёного цвета, а их наплечные пояса были усеяны настоящими каскадами ножей. На диване у камина одиноко сидел скрипач, бережно сжимая в руках свой инструмент. Антуан направился к нему. Идя по балкону мимо дверей и застеклённых шкафов, он невольно задержался у одного из них, поддавшись тихому зову забытых вещей. За стеклом лежали немые свидетельства чужих судеб: вот засохший, истончившийся до пергаментной прозрачности цветок неземной красоты, хранящий память о запахе другого мира. Рядом – ключ причудливой формы, возможно, от замка, которого больше не существует ни в одном из миров. Там же покоилась потёртая колода карт с незнакомыми, словно чужими мастями, одинокая перчатка, сшитая из чешуйчатой кожи неведомого зверя, и крошечная механическая птичка, навсегда замершая в прыжке с расправленными крыльями. Эти вещи не пылились. Они – ждали. Ждали, когда за ними вернётся хозяин, ступивший на свою дорогу и забывший о потерянной мелочи. Или же ждали, когда новый гость, случайно остановившись перед стеклом, вдруг увидит в них отголосок собственной судьбы и вспомнит что-то, без чего его жизнь была неполной. Спустившись в Гостевую залу и проходя мимо шумной компании, он украдкой взглянул на них, но, поняв, что им нет до него никакого дела, расслабился и подошёл к музыканту, унося в душе лёгкую, щемящую грусть от этого музея разорванных связей. Тот был стар. «И как я не заметил этого вчера?» – мелькнуло в голове у Антуана. Он подсел к старику.

– Добрый день, – произнёс Антуан.

– Уже вечер, – ответил скрипач, и его голос показался Антуану скрипучим и медлительным, как скрип старого дерева. Антуан взглянул на часы, висящие над камином и его веки тут же налились сонной тяжестью. Часы показывали ровно восемь, но не понятно было утра или вечера, мотнув головой он прогнал сон.

– Разве?

– Уж поверь мне.

– Добрый вечер, – тут же поправился Антуан. – Подскажите, а принцессы из Сирты… вы не знаете, где они?

– Уехали ещё в полдень, – произнёс старик и впервые поднял голову. Антуан невольно отшатнулся. Глаза скрипача были совершенно белы – ни зрачков, ни радужки. Молочные, непрозрачные белки смотрели то ли на него, то ли сквозь него, определить это было невозможно.

– А вы? – продолжил Антуан, стараясь скрыть смущение. – Разве не с ними приехали?

– Приехал с ними. И уеду с ними же, через три дня, когда они вернутся.

– Три дня… – задумчиво произнёс Антуан. В его планы это вполне укладывалось.

– А кем вы приходитесь королевской семье? Учителем музыки?

Скрипач усмехнулся, и его пальцы нежно обняли гриф скрипки.

– Я – их глаза там, где их собственные видят лишь политику и интриги. Старый скрипач, который слышит не только музыку, но и ложь в голосе советника, и страх – в стуке копыт за окном. Сирт – прекрасный мир, юноша. Но даже в прекрасных мирах тени бывают очень длинными.

– А что за тени? – оживился Антуан.

– О, – старик покачал головой, – это уже не моя история. – Его слепые глаза будто уставились куда-то вглубь самого Антуана. – Впрочем, у каждого здесь своя тень.

– А… вы не сможете мне подсказать, как понять, когда Дом захочет, чтобы я ушёл? – робко спросил он. Старик просиял, и его слепые глаза, казалось, улыбнулись.

– О, это легко, – произнёс он и нежно погладил гриф своей скрипки. – В вашей комнате есть полотенца?

– Да, есть. Два полотенца лежат стопкой около умывальника.

– По одному на каждое утро, – таинственно изрёк старик, и в его голосе прозвучала непоколебимая уверенность в этом простом, но безотказном законе Дома.

– Спасибо, – произнёс Антуан и направился в кухню, решив раздобыть съестного, не выходя в общую залу. Оставшись в одиночестве среди булькающих кастрюль, он чувствовал себя спокойнее. Открыв дверцу духового шкафа, от которого пахнуло волной согревающего душу тепла, он достал противень с румяным пирогом. Отрезав себе большой, щедрый кусок и налив в глиняную чашку душистого ягодного отвара, он принялся за ужин под убаюкивающее шипение и парение плиты. «Два полотенца…» – неотвязно крутилась в голове мысль. Одно он использовал сегодня утром. Значит, у него в запасе ещё одна ночь, не больше. Этого знания было достаточно, чтобы не навлечь на себя ненужного внимания или, того хуже, гнева Дома. Он доел пирог, и вместе с последней крошкой в душе осталась лишь одна, лёгкая, но горьковатая мысль: «Жаль… Вряд ли теперь удастся повидать её ещё раз».

Когда Антуан допивал ягодный отвар, в кухню ввалилась шумная компания воинов. Они гремели посудой, с грохотом складывая её на стол у стены. Не обращая на него абсолютно никакого внимания, все шестеро, словно по команде, развернулись и резво вышли, оставив после себя звенящую тишину. Антуан последовал их примеру и поставил свою пустую тарелку с чашкой на край груды грязной посуды. И тут его охватило внезапное, непреодолимое любопытство. Ему ужасно захотелось проверить, что же будет дальше. Он отступил в тень арочного проёма, прислонился к косяку и стал ждать, затаив дыхание. Но ничего не происходило.

Абсолютно ничего.

Посуда не взмывала в воздух под невидимые струи воды, не терлась щётками-невидимками. Она просто лежала на столе немым укором его глупому ожиданию. Лишь плита с её шипящими и булькающими кастрюлями нарушала затянувшуюся паузу, будто посмеиваясь над ним. Кухня была самой что ни на есть обычной. Внутри Антуана что-то обидное щёлкнуло. Неужели он так наивен? Магия магией, но даже волшебному Дому, наверное, нужны какие-то слуги, которые…

Мысль оборвалась. Ему надоело это занятие. С чувством лёгкого дурачества он вышел за дверь, но, сделав два шага по коридору, резко остановился. Рука сама потянулась к ручке. Он развернулся и рывком распахнул дверь. И замер. Грязной посуды не было и в помине. Стол лоснился чистотой, а на его противоположном конце стояли ровные, сверкающие стопки тарелок, чашек и кружек, будто только что из мойки. От былого хаоса не осталось и воспоминания.

«Ах ты ж хитрец…» – мысленно протянул Антуан, и на его губах появилась улыбка. Дом не просто творил чудеса. Он делал это с определённым шиком, настаивая на своей приватности, как стеснительный фокусник. Сделав в уме эту заметку, он наконец вышел в гостиную, унося с собой тёплое чувство причастности к маленькой, никому не известной тайне.

В гостиной зале, кроме него, никого не было. Тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в камине, была непривычно гулкой. Антуан вышел на крыльцо. Оно было просторным, подпертым двумя массивными резными столбами, а по периметру его ограждала сплошная, грубо отёсанная балюстрада, напоминавшая частокол в миниатюре. По всему крыльцу стояло несколько лавок. С первого взгляда их расстановка казалась хаотичной, но, присмотревшись, Антуан почувствовал странную, едва уловимую геометрию, словно они были расставлены не для людей, а являлись частью некоего невидимого узора. Его взгляд скользнул дальше. Конюшня была пуста. Исчезла и та странная колесница из металла и стекла, которую он смутно помнил со вчерашнего дня. Из двух карет не было той, что с гербами – той самой, что принадлежала принцессам. Вторая, попроще, оставалась на месте.

«А где же для неё лошади?» – мелькнула у него мысль, когда он вновь окинул взглядом пустые стойла. Сойдя с крыльца и ступив на утоптанную землю двора, он подошёл к оставшейся карете вплотную. Приглядевшись, он ахнул от удивления. Карета не подразумевала конной тяги – в ней не было ни дышла, ни оглобель. А на месте козел, где должен был сидеть кучер, располагалась панель с какими-то странными рычагами, поручнями и даже… похожими на чаши углублениями, явно предназначенными для рук. Во всём остальном это была самая обычная, даже немного старая карета. Дом хранил секреты не только в своих стенах, но и, как оказалось, в своём дворе. Побродив немного по двору и обойдя его почти полностью, Антуан дошёл до самых ворот и обернулся. Он вглядывался в бревенчатый фасад Дома, пытаясь уловить его подлинные очертания. Он мысленно прикидывал размеры и границы, сверяя их с грандиозным пространством Гостевой залы, которую он видел изнутри. Вывод, к которому он пришёл, был невероятен, но неоспорим: внешние стены совпадали с размерами залы. Точь-в-точь. Но где же тогда кухня и ванная первого этажа? Где тридцать спален? Фасад был высотой в два этажа – ровно, как и Гостиная внутри. Но ни с боков, ни сзади не было ни малейшего намёка на пристройки, ризалиты или хоть сколько-нибудь выступающий фундамент под те самые три десятка комнат. Охваченный нарастающим недоумением, Антуан даже обошел весь Дом вокруг, вжимаясь в узкий проход между бревенчатыми стенами и частоколом. Он щупал брёвна, искал скрытые двери, заглядывал в каждую щель – тщетно. Геометрия была безупречной и обманчиво простой. Снаружи Дом был ровно таким, каким и должен был быть: большим, но конечным срубом. И это осознание вызвало у него не страх, а благоговейный трепет. Дом не обманывал. Он был просто… больше внутри, чем снаружи. Его истинные размеры были скрыты не в метрах и бревнах, а в ином измерении, в самой ткани реальности, которую он для кого-то растягивал, а для кого-то сжимал, создавая каждому гостю его личное пространство. Он стоял, прислонившись лбом к прохладному дереву, и понимал, что все его попытки измерить, взвесить и понять этот Дом с помощью привычной логики были изначально обречены. Здесь нужно было не вычислять, а верить. Или, по крайней мере, принимать правила игры. В итоге, пожав плечами и смирившись с тем, что привычная логика здесь бессильна, Антуан собрался было вернуться в Дом, как его внимание привлек колодец. Он стоял посреди двора на дощатом четырехугольном настиле, с лавками по границам. Сам колодец, сложенный из диких голубоватых камней, возвышался на две трети человеческого роста. Над ним скрипело большое деревянное колесо, вращавшее вал с цепью; ведро, прикреплённое к ней, стояло рядом на каменной чаше. Ничего особенного. Антуан не то чтобы заинтересовался, но его вдруг осенило: а вдруг какая-то тайна есть и здесь? Он медленно подошёл. На одной из лавок стоял деревянный ковш – тот самый, из которого вчера пила женщина, чьё лицо было испещрено шрамами. Он смутно помнил её и не смог бы сказать о ней ничего, кроме этого. Ковш был пуст и сух. Антуан наклонился над каменным краем и заглянул вглубь. Вода лежала идеально гладким зеркалом всего в паре метров ниже, и он увидел своё отражение. Оно было чётким и спокойным. Но спустя пару секунд оно начало меняться. Отражение ожило, заструилось, и перед изумлённым Антуаном поплыли картины его жизни, начиная с самого момента перед попаданием в это странное место. Это был не просто пересказ – жизнь пролетала перед его глазами, выхватывая лишь самые значимые вехи и судьбоносные поступки. Вот бежит по лесу, спасаясь от тени Гортага. Вот стоит на коленях перед суровым лицом отца. Вот он, маленький, впервые берёт в руки тренировочный меч. Он взирал на это новое чудо с таким изумлением, что рот его приоткрылся, а глаза стали невероятно широкими. Он не заметил, сколько времени провёл, заворожённо глядя в воду. Но когда его жизнь подошла к самому началу, и он на краткий, болезненно-яркий миг увидел усталое, но нежное лицо молодой женщины, матери, в углу его глаз блеснула слеза. Он дёрнулся назад, словно обжёгшись, и с силой отвёл взгляд от колодца. Дыхание сбилось, в груди защемило. Он не знал своей матери. Его, ещё младенцем, забрали у неё в замок отца и отдали на воспитание нянькам. Этот образ, чистый и лишённый всякой памяти, обжёг его сильнее, чем яд Гортага. Он тяжело опустился на лавку, спрятал лицо в ладонях и тихо, по-детски, заплакал, отдавая колодцу ту боль, которую носил в себе всю свою жизнь, даже не осознавая этого. Слёзы смыли пыль дорог, тревоги и боль последних дней. Антуан сидел у колодца, чувствуя непривычную, глубокую умиротворённость, и наблюдал, как на самом краю бесконечности две спиральные галактики начали свой вечный, волшебный танец слияния. Тишина вокруг была одновременно оглушительной и блаженной. Вдруг эту космическую идиллию нарушил отчаянный цокот копыт по каменной мостовой и судорожный скрип колёс, входящих в поворот на слишком большой скорости. Спустя минуту ворота двора распахнулись, и в них, словно вихрь, ворвались обезумевшие от страха лошади, волоча за собой сильно потрёпанную карету с гербами – ту самую. Карета едва не перевернулась, резко остановившись. Кучер, бледный как полотно, мгновенно спрыгнул с козел и бросился успокаивать взмыленных, загнанных животных. Дверца распахнулась, и оттуда, почти падая, вывалилась Ева. Её платье было в пыли, а лицо заливали беззвучные слёзы. Антуан, забыв про всё на свете, сорвался с лавки и подбежал к ней.

– Что произошло?! – выкрикнул он, уже на бегу, подхватывая под руки готовую упасть женщину. Её тело дрожало мелкой дрожью.

– Нас… на нас напали, – её голос был хриплым от ужаса и недавнего крика.

– Кто? Где? Когда? – сыпал он вопросами, оглядывая её, пытаясь найти раны, и одновременно вглядываясь в распахнутые ворота в ожидании погони.

– Тень… это была Тень… – прошептала она, и её глаза закатились. Тело обмякло, и она полностью лишилась чувств. Подбежавший кучер, его лицо было бледным и перекошенным от ужаса, успел помочь Антуану подхватить безвольное тело. Вместе они на руках внесли Еву в дом и уложили на ближайший диван в гостевой зале, которая встретила их звенящей, тревожной пустотой.

– Лошади… надо распрячь, – задыхаясь, выдохнул кучер и, бросив на Антуана взгляд, полным немой мольбы и доверия, бросился обратно во двор. Антуан не заставил себя ждать. Он стремглав полетел в ванную комнату, схватил первый попавшийся медный таз, с шумом наполнил его прохладной водой и, на ходу перекинув через плечо белое полотенце, вернулся в залу. На шум из своих комнат уже спускались обитатели Дома. Со второго этажа, ловко перескакивая через ступеньки, сбегала девочка-подросток с серьёзным, не по годам взрослым лицом. Она молча, но уверенно перехватила у Антуана таз и полотенце, тут же принявшись смачивать ткань и прикладывать её ко лбу Евы. Вслед за ней, осторожно ощупывая пространство перед собой, спускался слепой скрипач. Антуан, подхватив его под локоть, мягко, но поспешно помог старику добраться до дивана.

– Тень… – скрипуче прошептал скрипач, садясь на край и поворачивая своё незрячее лицо к Еве, будто пытаясь «увидеть» её состояние. – Она сказала «Тень»… Антуан кивнул, но, опомнившись, тут же поправился:

– Да… именно, «Тень».

Старик бессознательно пожевал губами, словно пробуя на вкус это слово, пожал плечами и, осторожно нащупав, взял в свои старческие руки холодную, безжизненную кисть Евы. Она не приходила в себя; обморок был глубоким, похожим на бегство от невыносимой реальности. Минут двадцать спустя, нарушив тягостное молчание, в гостиную залу вошёл кучер. Он был бледен, его одежда была в пыли, а руки всё ещё мелко дрожали. Все взоры – зрячие и незрячий – обратились к нему. Он молча подошёл к своей госпоже, на мгновение застыл, глядя на её бледное лицо, и тяжело вздохнул. Обернувшись к собравшимся, он начал рассказ, и его голос был глух и надтреснут от пережитого ужаса.

– Мы уже были на полпути к Хайяне, когда дорога… изменилась… Он замолчал, пытаясь собраться с мыслями, его пальцы бессознательно теребили край запылённого кафтана.

– Точнее… не совсем изменилась. Она, как и всегда пролегала через лесную чащу, от самого Перекрёстка Миров до ворот королевского замка. Но в этот раз… – он закашлялся, – по бокам дороги, по которой мы ехали, начало бить ослепительное сияние. Оно было не просто ярким, оно было… жидким. Заполнило собой всё. Стерло лес по бокам, саму дорогу и само небо над головой. Он поднял на Антуана и скрипача широко раскрытые глаза.

– Несколько секунд… мне казалось, мы не едем, а парим в этой… этой пустоте из чистого света! Я зажмурился, и в тот же миг почувствовал, как лошади взбесились от страха и понесли, вырвав вожжи чуть ли не из моих рук! Кучер сглотнул, и его кадык судорожно дёрнулся.

– А когда я.. когда я смог открыть глаза, мы уже с бешеной скоростью влетали в белесое марево, что висело меж двух деревьев. И… вот мы тут. Он беспомощно развёл руками, его взгляд снова упал на бесчувственную Еву.

– Больше мне нечего добавить. Что произошло внутри кареты… я не знаю. Все взоры снова обратились к Еве, возле которой продолжала хлопотать девчушка. Но та по-прежнему лежала без сознания, её дыхание было ровным, но неестественно глубоким, словно она укрылась в нём от ужаса. Было решено пока оставить женщину в покое и подкрепиться, чтобы иметь силы для дальнейших действий. Девчушка, назвавшись Лисой, вызвалась остаться у дивана на случай, если Ева придёт в себя. Антуан в сопровождении кучера, бережно ведя слепого скрипача под руку, прошли в кухню и расселись за большим столом, предварительно наполнив тарелки дымящейся снедью и чаши ароматным отваром.

– Вы осмотрели карету? – спросил у кучера скрипач, невидящие глаза которого были обращены куда-то в пространство над его тарелкой.

– Да, – ответил тот и, помедлив, извлёк из кармана своего камзола маленький, изящный кружевной платок. – Вот этот платок… принадлежал госпоже Евгении. Я нашёл его на полу. Он положил платок на стол перед всеми. Белоснежная ткань, тонкая паутина кружева, казалась кричаще хрупкой и беззащитной на грубом дереве стола. На ней не было ни пятен крови, ни разрывов – лишь едва уловимый, почти угасший цветочный аромат.

– И… никаких других следов? – спросил Антуан, его голос дрогнул при виде этого крошечного свидетельства её присутствия. Кучер лишь молча покачал головой, его плечи сгорбились под тяжестью беспомощности.

– Мы… мы можем отправиться в Хайян вместе? – робко, но с внезапной решимостью предложил Антуан. Кучер начал было мотать головой, его лицо исказила гримаса страха при одной мысли снова выезжать на ту дорогу.

– Можем, – тихо, но с непоколебимой уверенностью произнёс скрипач, прерывая его. – И отправимся. Его слепые, белые глаза будто бы видели то, что было скрыто от остальных. Взор кучера поник.

– Но сначала дождёмся, пока Ева придёт в себя, – добавил старик. – И надо бы отнести поесть той девчушке.

– Пожалуй, я пришлю её сюда и останусь с Евой, – вызвался Антуан, вставая и ставя свою грязную посуду на край стола у стены. Выйдя в Гостевую залу, он направился прямиком к дивану. Ева по-прежнему лежала без движения, её дыхание было ровным. Рядом с ней, поджав под себя ноги, сидела Лиса. Антуан подсел рядом.

– Спасибо тебе, – тихо сказал он. – Давай я сменю тебя, ступай позавтракай. Девушка подняла на него взгляд. На вид ей было лет шестнадцать. Её одежда разительно контрастировала со всем, что Антуан видел до сих пор: цельный комбинезон тускло-оранжевого цвета, облегающий фигуру от шеи до щиколоток. Спереди, от горла до самого низа, зигзагом шла какая-то странная змейка-застёжка, поблёскивающая металлом. На широком поясе, охватывавшем её талию, висело настоящее арсенал из непонятных инструментов, ключей и устройств, от которых так и веяло чуждой магией. Всё это металлическое разнообразие тихо позвякивало, когда Лиса меняла позу, словно сопровождая её движения короткими механическими аккордами. Она кивнула, её движения были быстрыми и точными, как у хорошо отлаженного механизма, и без лишних слов направилась в сторону кухни, оставив Антуана наедине с тишиной и треском камина.

Через несколько минут тягостного молчания дверь Дома отворилась, и в Гостевую залу вошли четверо новых гостей. Они прошли стремительно и молча, без лишних взглядов и слов, будто знали маршрут наизусть, и сразу направились на второй этаж. Антуан, наблюдавший за ними, замер от изумления. Это были не совсем люди. Скорее… волки. Высокие, статные, покрытые густой серой шерстью, они уверенно держались на задних лапах. Их звериные морды с умными, жёлтыми глазами были исполнены невозмутимого достоинства, а необутые лапы с когтями мягко ступали по деревянному полу. Несмотря на звериный облик, одеты они были с аристократической роскошью: расшитые серебряной нитью камзолы, короткие бархатные штаны, и у каждого на поясе висела изящная, но недвусмысленно боевая шпага. Самое удивительное ждало Антуана рядом с каждым из них. На тонком, шелковом, почти декоративном поводке шли… кошки. Кошки невероятных размеров, примерно по колено своему высокому хозяину-волку. Две – короткошёрстные, дымчато-серые, с грацией пантер, и две – пушистые, с длинной шерстью и белыми «манишками» на груди и изящные «носочки» на лапках. Их движения были бесшумными и полными собственной, независимой важности. Антуан во все глаза наблюдал за этим невозможным шествием, в его мире такое нельзя было бы даже вообразить. Он проследил за ними взглядом, пока они не скрылись за дверьми своих комнат, и лишь тогда удивлённо потряс головой, словно сгоняя наваждение. Дом снова напомнил ему, что для него нет ничего невозможного, и что чужие миры таят в себе куда больше чудес и загадок, чем он мог предположить. Спустя ещё несколько минут Ева начала подавать признаки возвращения в себя. Её пальцы задрожали, веки затрепетали и приоткрылись, а из груди вырвался шумный, прерывистый вздох, словно она всплывала из самых тёмных глубин. Антуан тут же склонился над ней.

– Как вы себя чувствуете?

Ева удивлённо смотрела на него, не произнося ни слова. Её взгляд был ясным, но абсолютно пустым, лишённым узнавания. С врождённой грацией, выдававшей в ней особу высокого происхождения, она села на диване, механически поправила растрепавшиеся волосы и смахнула пыль с платья.

– Где Жак? – спросила она, глядя на Антуана тем пронзительным взглядом, который он помнил, но в котором теперь не было и тени прежней доверительности.

– Жак? – растерянно переспросил Антуан.

– Да, Жак! – в её голосе зазвучали нотки лёгкого раздражения. – Позовите его, пусть явится.

– Х-хорошо, – произнёс Антуан и, поддавшись её властному тону, бросился в кухню.

– Она пришла в себя! – выпалил он, распахивая дверь, и, не дожидаясь реакции, помчался обратно. Вернувшись, он присел на краешек дивана неподалёку, наблюдая за ней. Ева сидела прямо, как на троне, и с холодным ожиданием смотрела в пространство, совершенно не обращая на него внимания. Спустя мгновение к дивану подошёл кучер, поддерживающий под локоть слепого скрипача.

– А, Жак, вот и ты, – обратилась Ева к кучеру. – Ну где же тебя носит? Нам пора отправляться в Хайян, мы и так уже слишком здесь задержались. Дела короны не ждут. – Она легко поднялась на ноги, её движения были уверенными и полными цели. Жак замер, его лицо вытянулось от ужаса.

– Постойте, госпожа, – прошептал он, запинаясь.

Она недовольно обернулась к нему, брови взметнулись вверх.

– Что такое, Жак?

– Нам… нам нужно разыскать ваших сестёр, – с трудом выдавил кучер. Ева застыла. Её лицо выразило чистейшее, неподдельное недоумение. Она медленно оглядела зал, словно впервые видя его.

– Сестёр? – её голос прозвучал тихо и растерянно. – Каких сестёр? Я… я единственная королевская дочь. Тишина, воцарившаяся в зале после этих слов, была громче любого взрыва. Жак побледнел ещё больше. Скрипач повернул своё незрячее лицо к Еве, и на его губах застыла безмолвная гримаса понимания. Все было куда страшнее, чем они предполагали. «Тень» забрала не только девушек. «Она стёрла саму память о их существовании». Эта мысль висела в воздухе, холодная и неоспоримая.

– Позвольте нам сопровождать вас, – твёрдо произнёс Антуан, разрывая тягостное молчание. Он понимал, что другого шанса не будет. Ева повернула к нему свой новый, чужой взгляд – взгляд принцессы, снисходительно взирающей на просителя.

– Но кто вы и на каком основании я должна это позволить?

– Мы просто путники, – вмешался скрипач, его скрипучий голос прозвучал удивительно спокойно и убедительно. – И так же направляемся в Хайян, ко двору короля Стейна. – Он сделал небольшую паузу, давая словам просочиться в её сознание. – К тому же, я могу развлекать вас в дороге игрой на скрипке. На губах Евы дрогнула тень улыбки. В её стёртой памяти, казалось, осталось место для музыки.

– Это было бы прекрасно, – произнесла она, и через секунду её тон стал решающим, как указ. – Решено. Старик поедет со мной в карете. А вы, молодой человек, – её взгляд скользнул по Антуану, – на козлах, с Жаком. Словно по мановению жезла, все пришли в движение. Антуан, не теряя ни секунды, бросился в свою комнату, сгребая кошелёк и пристёгивая к поясу бесполезный обломок меча – единственное напоминание о его собственной битве. Ева с видом полководца, ожидающего подачи экипажа, осталась сидеть на диване. Жак, всё ещё бледный, но покорный судьбе, помог слепому скрипачу подняться на второй этаж за его нехитрыми пожитками. Ровно через десять минут, как по часам, все были в сборе у выхода. Жак ловко запряг лошадей, и все четверо заняли свои места. Выехав за ворота и повернув на кольцо каменной мостовой, Антуан решил проверить свой кошелёк. Порывшись в нём, он извлёк серебряную монету. Она была несколько больше остальных, и на обеих её сторонах было вычеканено улыбающееся лицо старика – точь-в-точь такое же, как на каминной решётке.

– Это она? – спросил Антуан, показывая монету Жаку.

Тот лишь молча кивнул, направляя лошадей к широкому тракту, который впереди, всего через пару сотен метров, бесследно обрывался в зияющую вселенскую пустоту. Именно туда они и понеслись во весь опор. Сердце Антуана сжалось. Он отчётливо, до жути ясно понял: а что, если они сейчас просто рухнут в эту бездну, когда дорога внезапно исчезнет? Он невольно зажмурился, приготовившись к самому страшному. И вместо падения он почувствовал… прыжок. Мягкий, как прыжок в воду, но без единой капли влаги. И в тот же миг на него обрушилась лавина звуков и запахов: шелест листвы, щебет птиц, густой аромат хвои и влажной земли. Он открыл глаза. Лошади по-прежнему мчались, но уже по широкой лесной дороге, утопающей в зелени. Оглянувшись, Антуан увидел на обочине два старых дерева, резко выделявшихся на фоне остального леса: абсолютно сухие, корявые и безлистные. А впереди карету уже уносило в густую чащу, навстречу тайнам Хайяна.

***

Шесть раз стрелки на часах над камином обошли весь циферблат, прежде чем в ворота Дома въехала машина Сана. За это время в Дом приходили и из него уходили гости, каждый со своей историей, оставляя в его стенах частичку себя и получая взамен отдых, спокойствие и заботу. На четвертый день, после того как карета умчала в Хайан Еву и Антуана, Лиса вышла из своей комнаты. После умывания она использовала последнее полотенце из той стопки, что лежала в скромной ванной, когда она впервые переступила её порог. Лиса спустилась в пустую Гостиную залу, мельком взглянула на часы, которые показывали четыре часа – непонятно, утра или вечера. Здесь, на Перекрёстке Миров, время суток было абстракцией. В мирах, дороги из которых сюда стекались, время текло по-разному, и каждый путник приносил его ощущение с собой. Она чуть не споткнулась на ровном месте: веки её мгновенно налились свинцом, и глаза сами собой закрылись, получив от часов безмолвный приказ – спать. Резко тряхнув головой, она прогнала наваждение и направилась в кухню позавтракать. А затем, пройдя через всё ещё пустующую Гостиную залу, вышла к колодцу и села на одну из лавок, тяжело вздохнув. Её потрёпанный комбинезон тускло-оранжевого цвета был ей слегка великоват – это было особенно заметно по мешковатым штанам и плечам, свисавшим чуть ниже, чем следовало. Пояс из грубо выделанной кожи был сплошь увешан странными предметами: ключи или отмычки, какие-то небольшие устройства с индикаторами и циферблатами за стеклом, несколько разноцветных мешочков из непонятного материала. Две прозрачные бутылочки, подвешенные за круглые проушины у горлышка, притягивали взгляд. В одной плескалась жидкость, абсолютно чёрная, как чернила. В другой – субстанция, постоянно менявшая цвет от полной прозрачности до непроницаемой черноты. Когда в одной бутылочке цвет достигал черноты, в другой он начинал обратную трансформацию, проходя через все оттенки радуги, и цикл повторялся в бесконечном, завораживающем ритме пары бутылочек. Её коротко стриженные волосы были серого цвета – не пепельного, а именно серого, тёмного оттенка, и самые кончики каждого волоса были белыми, будто припорошенные инеем. Глаза, узкие и цепкие, не бегали по сторонам, а внимательно изучали каждую деталь, на которой останавливались. Тишина стояла абсолютная. Ни дуновения ветерка, ни скрипа деревянных построек. Ничего. Лишь безмолвный, холодный свет далёких и близких звёзд. Внезапно, практически прямо из-под ног, так близко от частокола, что казалось, можно дотянуться, выплыла одинокая, огромная планета. Вся её поверхность была затянута дымчатыми облаками коричневого и бронзового оттенков. Она проплыла по небосводу с величественной, неспешной грацией и медленно устремилась вглубь вселенной, растворяясь в сиянии туманностей. Лиса наблюдала за этим, заворожённая, чувствуя себя одновременно песчинкой и центром этого бесконечного танца светил. Едва нарастающий, низкий гул двигателя заставил её насторожиться. Она обернулась к Дому, из-за которого доносился этот навязчивый звук. Проводив взглядом шум, огибавший частокол, Лиса уловила, как он замер прямо перед воротами. И несколько мгновений спустя тяжёлые створки отворились – плавно, беззвучно и величественно, – пропуская внутрь автомобиль. Он был обычным, на четырёх колёсах, со слегка футуристичным дизайном, незнакомым Лисе. Запасное колесо было приторочено к задней двери. Ворота так же бесшумно закрылись, вернув двору прежнюю тишину, которую теперь нарушал лишь тихий щелчок заглушённого мотора. Машина встала недалеко от частокола. Дверь открылась, и из неё вышла женщина. Она была одета в практичный костюм амазонки пепельного цвета, облегавший и не стеснявший движений. На поясе болтался небольшой, ничем не примечательный мешочек из тёмной кожи. Она направилась к колодцу, и когда её лицо оказалось в поле зрения, Лиса замерла. Оно было испещрено сетью мелких, давно заживших порезов. Словно кто-то когда-то, в ритуальном экстазе или в вихре жестокой схватки, касался её кожи тысячью лезвий, оставляя лишь тонкие, почти невидимые шрамы.

Подойдя ближе, она улыбнулась Лисе, и эта улыбка была, как ни странно, обаятельной, несмотря на паутину шрамов, лишь подчеркивавших её выразительность. Женщина опустила ведро в колодец, чуть провернула колесо, и ведро, звякнув, зачерпнуло воды. Подняв его, она поставила на каменный край, зачерпнула деревянным ковшом и с ним подошла к лавке, присев рядом с Лисой. Она отпила из ковша, жестом, простым и лишённым церемоний, и протянула его девочке. Та, после мгновения колебания, приняла ковш и тоже отпила. Вода была ледяной и невероятно чистой. Тишина повисла между ними, но теперь она была не пустой, а наполненной немыми вопросами. Лиса склонила голову, и тихие, прерывистые всхлипы вырвались наружу. Первая слеза упала в её чашу, затем вторая, замутив идеальную гладь воды. Женщина посмотрела на неё – не с жалостью, а с глубоким вниманием – и взяла её руку в свои. Её ладони были твёрдыми, покрытыми сетью тонких шрамов, но прикосновение было на удивление мягким.

– Что случилось, дитя моё? – спросила она, и её голос прозвучал не как допрос, а как приглашение.

– Простите, – прошептала девочка, с трудом вытирая лицо рукавом. – Ко мне… ко мне никто никогда не относился по-человечески. И слова, сдерживаемые годами, полились сплошным потоком, вымываемые слезами из души.

– В приюте, где я росла, жестокость была нормой. А как только мне исполнилось двенадцать, меня продали, сказав, что это «трудоустройство». – Она замолчала, пытаясь перевести дух, но рассказ уже нельзя было остановить. – Хозяин ни во что меня не ставил. Он говорил, что его вещи должны приносить ему пользу, и что вещи должны через боль понимать это знание. Два года… два года я это терпела. Она сглотнула ком в горле, её взгляд стал отстранённым, устремлённым в прошлое.

– А несколько дней назад я сбежала от него. Воспользовалась суматохой во время пожара в его мастерских… который сама и устроила. Женщина слушала, не перебивая, её лицо оставалось спокойным, но в глазах вспыхивали и гасли отголоски собственных, давно похороненных воспоминаний.

– Я сюда случайно попала, – продолжила Лиса, и её голос снова задрожал. – Убегала задворками, прибежала в городской парк, пыталась спрятаться… Я знала, что меня будут искать. И накажут так, чтобы всем, всем остальным показать мой пример.

Она замолчала, и слёзы с новой силой заструились по её щекам, словно она уже видела эту ужасную расправу.

– Я не вернусь, – выдохнула она с окончательной, смертельной решимостью. – Лучше я здесь умру, вот у этого колодца, если Дом меня больше не пустит. Она подняла на женщину полный отчаяния и вызова взгляд, ожидая осуждения, жалости или равнодушия. Но ассасин не сделала ничего из этого. Она лишь чуть сильнее сжала её руку.

– Я понимаю, – произнесла она, и в этих двух словах был груз пережитого, равного по тяжести исповеди Лисы. – Меня не продали. Меня… подарили. Храму, где боль была не наказанием, а языком. Языком обучения. Языком молитвы. – Её губы тронула холодная, безрадостная улыбка. – Пока я не поняла, что могу говорить на нём громче всех. И что у меня есть право выбирать, достоин ли мой собеседник такого разговора. Ассасин выпрямилась, и её взгляд снова стал острым, как клинок, но теперь он был направлен не на Лису, а на невидимого врага в прошлом.

– Тебе некуда идти. А у меня… никого нет. Я предлагаю тебе обмен: твою боль – на мою науку. Твоё прошлое – на наше будущее. – И я тебе обещаю, что твои слёзы были последними.

Лиса утёрла слёзы и преданно посмотрела в глаза женщины. Потрясённая, она не нашла слов – да они и не были нужны. Всё, что она могла сделать, – это кивнуть, вкладывая в этот жест всю свою боль, надежду и доверие, которые больше не помещались внутри. И женщина обняла её – не как союзник или покровитель, а как мать обнимает дочь, впервые найдя то, что не знала, что ищет. Через мгновение Лиса отстранилась, её взгляд, ещё минуту назад полный отчаяния, теперь был ясным и цепким.

– А куда мы поедем? – спросила она, снова глядя на женщину, но теперь уже как на своего командира. Та покачала головой, и на её иссечённом шрамами лице появилась тень усмешки.

– О нет, дорогая. Это не моя машина. Она… отработала своё. Дом придумает, что с ней сделать. – Она жестом очертила их вдвоём. – А мы с тобой отправимся закончить одно дело. Нужно вернуть реликвии заказчику. Вместе с двумя буйными головами в качестве доказательства выполненной работы. Она встала, и её фигура на фоне звёздного неба снова обрела очертания хищницы, но теперь за её спиной был не просто вакуум, а тот, кому она дала обет.

– А затем, – голос ассасина стал тише, но от этого лишь твёрже, – затем мы навестим твоего бывшего хозяина. И поговорим с ним. На том единственном языке, который он, судя по всему, понимает.

По широкой лестнице спустилась невероятная процессия. Шли четверо. То были те самые кошки, но теперь – в человеческом обличии, державшиеся на задних лапах с невозмутимым, врождённым достоинством. Две – короткошёрстные, в роскошных дымчато-серых шубках, и две – длинношерстные, их серый мех оттеняли белоснежные «манишки» и изящные «перчатки -носочки» на лапках. На них были богато вышитые серебряной нитью камзолы мужского покроя и бархатные короткие штанишки, и у каждой на поясе была приторочена отнюдь не бутафорская, а вполне себе боевая шпага. Они двигались с такой безмятежной, текучей грацией, что любой, кто смог бы наблюдать это великолепие невольно бы выпрямился, ощутив почти инстинктивное почтение. В тонкой, почти декоративной лапке каждая из них держала шёлковый поводок. А на другом конце поводка, вышагивая рядом со своей спутницей, шел огромный волк, достигавший каждой примерно по пояс. Движения волков были мощными, но подчинёнными, полными скрытой силы. Они слегка виляли хвостами от пережитых удовольствий. Двум длинношерстным кошкам их волки-спутники то и дело на ходу касались мордой лапки, державшей поводок, оставляя на шёрстке лёгкий, влажный след ласки. В ответ кошки томно и довольно мурлыкали, звук был тихим, но отчётливым, похожим на отдалённый перезвон хрустальных колокольчиков. Спустившись, процессия плавно направилась к выходу. Последняя пара – длинношёрстая аристократка с белыми лапками и её массивный серый спутник – на мгновение задержалась у самой двери. Волк присел на задние лапы, выравниваясь с её мордочкой. Кошка склонилась к нему, и он нежно, почти ритуально, лизнул её прямо в нос. В ответ уголки её губ тронул, всего лишь намёк на улыбку, а затем она сама потерлась своим маленьким носом о его влажную мочку, в жесте безмолвного и полного доверия приветствия. Они выпрямились и, не оборачиваясь, вышли в звёздный свет двора, оставив за собой шлейф тонких ароматов мускуса, бархата и чего-то неуловимого – дикого и сладкого одновременно.