Больше никогда не умирай

Пролог

Три фигуры в белых одеждах поднимались к Храму, опираясь на посохи с замысловатой резьбой. Солнце вставало на другой стороне бухты, где вздыхал и бормотал спросонья невидимый город. Жрец чувствовал его неспешное пробуждение, тряску пролетки с ранним седоком, танец золотых пылинок в лучах света. Из пекарни Рённблума доносился аромат свежеиспеченного хлеба и тихо поскрипывал на вывеске позолоченный крендель. Влажный воздух вибрировал.

Если обратить взор внутрь себя, можно увидеть столько сокрытого от глаз. Скоро этот человеческий улей проснется и загудит, заговорит на разных языках, как во времена Вавилонского столпотворения. В нарождающемся гуле жрец отчетливо слышал негромкие голоса своих соплеменников. Еще совсем недавно они звучали в полную силу…

Двое других Хранителей смотрели на ступени Храма. Там, между колоннами античного портика, распласталось обнаженное тело девушки, прекрасное в своей умиротворенной неподвижности. В ее груди поблескивала бронзовая рукоять ритуального клинка.

Барышня на фото

Июнь 1922

– Вы обратили внимание на эту странную рану? – Романов прищурился, постучал пальцем по влажной бумаге.

Фотографии сохли на веревках, занимая почти всё пространство комнатушки, залитой красным светом.

– Руки, – предостерег Брискин.

Романов усмехнулся, убрал руки за спину и покосился на ванночку с проявителем. На последнем снимке уже проступили очертания каменной кладки (тело нашли на отмели под стенами замка).

– И всё же – что вы думаете, Денис Осипович?

Брискин пожал плечами:

– Вы судебный медик. Вам и думать.

Строго говоря, Павел Романович Романов был учителем анатомии и физиологии, сначала в Петербурге, а теперь в Выборге. Курсы «самаритян» – так назывались его занятия в шведской женской гимназии. Гимназистки строили ему глазки и распустили слух, якобы он родственник русского царя. Романов не спешил его опровергать.

Он происходил из богатой аристократической семьи, так что все тридцать семь лет своей жизни мог не работать ни дня. Но им двигало любопытство, желание разгадать неподвластные человеку тайны физиологии. Изучив медицину, он начал преподавать и опубликовал несколько собственных исследований о работе головного мозга. Его кумиром был профессор Ладозин, известный психиатр и физиолог, использовавший при лечении пациентов метод гипнотического внушения. Увы, в Петербурге их пути не пересеклись, а ныне профессор работал в основанной им экспериментальной клинике в Гельсингфорсе. Романов тоже эмигрировал после Октябрьского переворота, рассудив, что оставаться в России с такой фамилией равноценно самоубийству. Он уехал в Выборг – чудом успел всего за несколько дней до того, как Финляндия закрыла границу.

Выборг нравился ему неспешным укладом и духом старушки Европы, который таился в причудливых фасадах бюргерских домов, в старом кафедральном соборе и, конечно, в средневековом замке, напоминающем о былой мощи шведских королей. В то же время здесь звучала русская речь, в этом многонациональном городе можно было запросто наткнуться на русского купца, чиновника или военного, восстановить прежние связи или наладить новые. Благодаря связям Романов получил место в гимназии.

Его самолюбию льстило внимание – как ученых коллег, так и влюбленных гимназисток. Пожалуй, интерес гимназисток он ставил даже выше. А консультировать полицию медик начал недавно и брался лишь за те случаи, которые сам находил любопытными. Вот как это убийство девушки, поставившее в тупик финского эксперта.

– Удар нанесли в сердце под прямым углом, но орудия убийства не нашли. И это самое примечательное. Посмотрите на форму раны, – Романов с трудом удержался, чтобы снова не ткнуть пальцем в снимок.

Брискин проследил за его взглядом и брезгливо поджал губы.

– Форма щелевидная с двумя острыми углами, – сухо отметил он. – Значит, нож был обоюдоострый.

– Обоюдоострый – согласен. А вот нож ли? Не уверен.

– Возможно, кинжал.

Денис Осипович Брискин за последний год повидал достаточно колотых и резаных ран, хотя к виду мертвецов так и не привык. До революции он жил в Петербурге, был совладельцем фотоателье «Гринберг и Брискин», но в 1917 году всё потерял. Помыкавшись без работы, перебрался в Финляндию. Сначала жил в пансионате в поселке Келломяки, а прошлой весной оказался в Выборге, познакомился с фотографом Альмой Коскинен и стал ее ассистентом. Именно хозяйка фотостудии порекомендовала Брискина следователю, который время от времени привлекал его к фотографированию мест преступления. Госпожа Коскинен разрешала ассистенту пользоваться студийной лабораторией для печати его «криминалистических сюжетов», как она выражалась. За фотографиями иногда присылали констебля, но чаще их забирал Павел Романов.

Сейчас Романов качал головой, неудовлетворенный дедукцией Брискина. Оба были эмигрантами и почти ровесниками, что естественным образом сблизило их. Медик любил порисоваться, делясь с фотографом своими соображениями.

– Кинжал тоже отпадает, Денис Осипович. Ну же, приглядитесь! И у ножа, и у кинжала лезвие поуже будет, такую рану не оставит. Нет, тут какое-то особенное оружие… Я бы сказал – наконечник копья. Только ведь этого не может быть. Кто станет убивать копьем в двадцатом веке?

Брискин приподнял брови, сдержанно выразив недоумение. Он вообще был скуп на эмоции.

– А что говорит господин следователь?

Романов поморщился:

– Сие мне неизвестно. Мое дело произвести вскрытие и сделать заключение.

Брискин помолчал, закрепляя снимок в фиксирующем растворе, потом задумчиво произнес:

– Не сочтите меня кровожадным, но копьем сподручнее пронзить тело насквозь. Сложно рассчитать удар так, чтобы вонзить только наконечник, но не древко. Что же вы напишете в своем заключении?

– Пока не знаю. Думаю пообщаться с коллегой по гимназии, Тойво Кеттуненом. Он преподает историю, а еще коллекционирует старинное оружие. Быть может, старик прольет свет на орудие убийства.

С этими словами Романов еще раз обошел комнату, всматриваясь в развешанные на веревках фотографии.

– Кто это? – вдруг спросил он.

Фотограф обернулся, встал за спиной Романова (медик был на полголовы ниже). Оказалось, что его заинтересовал снимок молодой женщины, которая позировала в проеме окна. Изящный профиль на фоне закатного неба, в темных волосах светлая прядь. Ранняя седина? За ее спиной открывалась перспектива улицы, упирающейся в здание железнодорожного вокзала. Модель словно парила над крышами вечернего Виипури (Романову нравилось финское певучее название города). Эту фотографию можно было сделать только из дома «Отсо», в котором располагались магазины Выборгской торговой кооперации, музыкальное училище скрипача Сироба и фотостудия Коскинен.

Брискин устало потер переносицу. Ему хотелось поскорее выпроводить Романова, закрыть студию и остаток дня не видеть перед глазами мертвое тело во всех возможных ракурсах. Медик обернулся и пристально посмотрел на него.

– Не хотите говорить?

– Не знаю, что сказать. Пленка была в фотоаппарате, которым я не пользовался с прошлой осени. Сегодня захватил его, чтобы сделать снимки на месте преступления, а когда проявил пленку, обнаружил в первом кадре эту барышню. Вероятно, приходила в студию фотографироваться и согласилась позировать для меня частным образом. Я одно время пытался запечатлеть на снимках мимолетные мгновенья жизни, но потом забросил. Вдохновение ушло.

– Что же, даже имени ее не спросили?

– Не помню, Павел Романович, хоть убейте.

Романов всё еще прожигал его взглядом.

– Нет уж, убийств на сегодня довольно. Однако позвольте объяснить мой интерес. Ваша модель как две капли воды похожа на барышню, что преподает у нас в гимназии немецкий язык.

– Вот как?

– Ада Михайловна Ритари. Не припоминаете?

– Увы, нет, – Брискин жестом пригласил медика к выходу, давая понять, что разговор окончен. – За фотографиями приходите завтра.

Они молча вышли из лаборатории, прошли через студию и спустились на улицу. Несмотря на поздний час, было светло: стояли самые длинные дни в году.

– Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса, – продекламировал Романов, провожая взглядом трамвай, который, тренькая, повернул на бывшую Петербургскую улицу, удаляясь от центра.

Мужчины зашагали в противоположную сторону – медик направлялся к гостинице «Бельведер», фотограф жил чуть дальше, снимал комнату с видом на Торкельский парк. Когда впереди показался дом с призывной вывеской ресторана «Угол», занимавшего нижний этаж «Бельведера», Романов сказал:

– Вот что, Денис Осипович, за снимками я к вам завтра не приду. Лучше вы приезжайте в усадьбу Монрепо, там и передадите их мне. А я вас представлю Кеттунену. Вам ведь любопытно взглянуть на его коллекцию старинного оружия?

– Я полагал, что усадьба принадлежит семье Николаи. Госпожа Коскинен рассказывала мне о последнем бароне Николаи, лютеранском пасторе. В парке Монрепо одно время собиралась христианская молодежь, чтобы послушать его проповеди.

Романов нетерпеливо отмахнулся:

– Да-да, всё верно, но барон уже три года как покоится в фамильном некрополе, а усадьбой владеет его сестра Мария Николаевна. Там еще живет ее племянник с молодой женой. Усадьба-то большая, на содержание нужны деньги, вот они и сдали библиотечный флигель Тойво Кеттунену. Во время Великой войны библиотеку передали университету Гельсингфорса, в Монрепо осталась лишь крохотная часть. Зато старик Кеттунен может пользоваться ею в любое время. Ну так что, приедете завтра? Скажем, к полудню. Я вас встречу у ворот.

С минуту Брискин колебался. Он не любил общество, предпочитая светской беседе уединенные прогулки по старым улочкам Выборга. Однако возможность своими глазами увидеть парк Монрепо казалась соблазнительной. К тому же мысли о загадочном орудии убийства теперь едва ли его покинут.

– Хорошо, Павел Романович, к полудню буду, – Брискин пожал протянутую руку и продолжил путь под грохот нагонявшего его трамвая.

– Душка, когда ты наконец устанешь меня благодарить? – рассмеялась Шура. – Я же ровным счетом ничего не сделала. Это была идея Марии Николаевны пригласить тебя пожить в усадьбе.

– Знаю. Но познакомила нас ты, – Ада облокотилась о перила Китайского мостика, тень от полей соломенной шляпки падала на ее лицо.

– А ты ее очаровала. Эх, мне бы твой голос, я бы для Марии Николаевны каждый вечер концерты пела. Она ценить умеет. И всё о жизни понимает. Я ее боготворю.

Александра Гавриловна Асташова вот уже месяц привыкала к новой фамилии – фон дер Пален. Миниатюрная брюнетка с кудряшками, вечно выбивающимися из прически, без особых усилий завоевала сердце Ники, наследника усадьбы Монрепо. Вокруг Шурочки всегда увивались поклонники, но только в двадцать шесть лет она ответила «да». Николай Константинович фон дер Пален был младше на год и ростом чуть выше Шуры, зато жил в окружении чудесного парка, с бездетной тетушкой, которая сразу полюбила невестку. С Адой Ритари Шурочка познакомилась полгода назад в театре. Пьеса, разумеется, шла на финском языке. Девушки мало что поняли и, обмениваясь впечатлениями в антракте, прониклись взаимной симпатией. Симпатия очень скоро переросла в дружбу.

Собственно, у Ады Михайловны Ритари других подруг в Выборге не было. Как и Шуре, ей шел двадцать седьмой год, но она была одна в целом свете. Круг ее знакомств ограничивался учителями шведской женской гимназии, где только что завершился ее первый учебный год. Учительница немецкого языка с жалованьем, которого едва хватало на еду! Впрочем, она не роптала на судьбу. Русских эмигрантов в Финляндии не любили, мало кому вообще удавалось получить работу. Аде, бывшей бестужевке1, помогло блестящее знание иностранных языков.

Бежав из России зимой 1920 года, она нашла кров у русских дачников в поселке Келломяки, а потом уехала в Выборг. Коллега по гимназии, не принимая возражений, снял для нее номер в гостинице «Бельведер» и, по сути, содержал всё это время. Сомнительное положение мучило Аду, хоть Павел Романович и уверял, что ему приятно слыть филантропом. Потому-то она так обрадовалась, когда Шурочка передала ей приглашение Марии Николаевны Николаи. Петь и музицировать для баронессы, конечно, лишь символическая плата за удовольствие провести два летних месяца в усадьбе Монрепо. Но благотворительность семейства Николаи не унижала достоинства Ады, в отличие от «бескорыстной помощи» Романова. Она старалась не думать о том, что будет, когда закончатся каникулы.

Шура и Ада все дни проводили вместе, открывая для себя всё новые и новые уголки живописного парка. Скалистый берег Монрепо был изрезан бухтами. Финны называли эти воды Суоменведенпохья – Северный залив. Аде никак не удавалось определить его цвет. Сегодня, к примеру, в бухту опрокинулось небо, словно художник размыл на палитре нестерпимо синюю берлинскую лазурь. В кувшинках копошилось утиное семейство.

Ада мечтательно улыбнулась и вдохнула полной грудью свежий запах мокрой зелени. Перейдя Китайский мостик, похожий на раскрытый веер, девушки поднялись на холм, на котором зодчий восемнадцатого века построил изящный расписной павильон Мариентрум. Павильон напоминал пагоду со смотровой площадкой на крыше. Шуру завораживал летящий дракон на шпиле, а Аде нравился интерьер, стилизованный под античность. Всякий раз, заходя в Мариентрум, она воображала себя в Помпеях перед извержением Везувия. Вот и теперь от предчувствия надвигающейся катастрофы сердце подпрыгнуло к горлу. Порою Ада не могла совладать со своим воображением. Она зажмурилась и постаралась успокоиться.

Голос Шурочки раздался снаружи:

– Нам стоит поспешить, чтобы успеть к завтраку.

– Иду, – отозвалась Ада, неохотно покидая прохладный павильон. День обещал быть жарким.

Девушки зашагали к усадебному дому.

– Павел Романович клялся и божился, что сегодня приедет обедать, – как бы между прочим проронила Шура.

Ада никак не отреагировала на это сообщение. Тогда Шурочка схватила ее за руку и горячо зашептала, будто кто-то мог их подслушать в гуще деревьев:

– Признайся как на духу – между вами что-нибудь было?

Глаза Ады гневно сверкнули.

– Разумеется, нет!

– Ну вот, – разочарованно протянула Шура, – а я-то думала, у тебя нет от меня секретов. Я ведь теперь замужняя дама, твоя откровенность меня не шокирует. И стыдиться тут нечего: связь без брака нынче мало кто считает предосудительной.

Ада вздохнула, она понимала, что эта участь ее не минует. Романов не вечно будет изображать филантропа. Каким-то внутренним чутьем она угадывала, что пробуждает в нем отнюдь не платонические чувства. Однако предложения руки и сердца ждать не приходилось: сам Павел Романович не раз говорил о том, что не видит смысла в браке.

Шурочка нахмурилась. Ей не нравилось, когда подруга становилась такой задумчивой.

– Тебе сегодня опять снился тот сон?

Ада вздрогнула:

– О чем ты?

– О сне, который тебя мучает. Ты иногда просыпаешься ночью и потом долго ворочаешься с боку на бок, вздыхаешь – я слышу за стенкой. Отчего ты мне его не расскажешь? Глядишь, полегчает.

Они подходили к дому по центральной липовой аллее. Шурочка ощутила, как Ада сжала ее ладонь.

– Однажды расскажу. Дай мне время.

Деревянный усадебный дом был построен в классическом стиле, треугольный фронтон поддерживали четыре колонны, к центральному портику примыкали два боковых флигеля. Шура и Ада поднялись по широкой лестнице и оказались в гостиной, которую в семье Николаи называли Большой залой. Ее стены украшали картины, а огромный холст на плафоне являл взору аллегорические фигуры Венеры, Марса и Амура. Вправо и влево уходили анфилады парадных комнат. Через дверь, расположенную напротив главного входа, можно было попасть в вестибюль, а оттуда – во двор и к библиотечному флигелю. Жилые комнаты располагались со стороны двора, а также на антресольном этаже над вестибюлем.

Завтрак еще не накрыли, так что девушки разошлись по своим комнатам. Разговор с Шурочкой выбил Аду из колеи. Пора бы уже смириться с мыслью, что ей придется спать с Романовым. К собственному стыду, Ада не считала себя такой уж неискушенной, потому что занималась любовью… во сне. Она никогда не видела лица мужчины, но всё было настолько чувственно-осязаемо, что никак не могло оказаться плодом ее фантазии. Это пугало Аду, и, проснувшись, она действительно больше не могла заснуть. Выходит, чуткая Шура ее слышала… Ада искала и не находила объяснений своему сну и уж тем более не находила слов, чтобы его пересказать.

Она оглядела уютную спальню, в очередной раз подумав о том, что не хочет возвращаться в «Бельведер». Хотя в этой комнате почти не было ее личных вещей. Единственная фотография, стоявшая на комоде в медной рамке, сделана еще в Петрограде, когда Ада училась на Бестужевских курсах. Она сфотографировалась вместе с подругами-курсистками. Их пути давно разошлись, но эта карточка по какой-то непонятной причине была ей дорога.

Пять минут спустя Ада вышла из своей комнаты в буфетную и через нее прошла в столовую.

Ритуальный кинжал

В усадьбу Монрепо Брискин ехал на извозчике, проклиная жару и Романова, пригласившего его в гости к учителю истории. Если бы не визит, фотограф не стал бы надевать пиджак. Он чувствовал, как струйки пота бегут по его животу под рубашкой. Утром он побывал в студии, забрал снимки и сказал хозяйке, что повез их Романову. Может, отдать папку прямо у ворот да и повернуть назад?

Парило нещадно, и Павел Романович тоже страдал. Поджидая Брискина, он промакивал лоб и шею платком с монограммой «ПР». Платок подарила гимназистка, шестнадцатилетняя Анна Ярви, по случаю окончания учебного года. Как мило она покраснела, когда лепетала, что сама вышила вензель. Романов коллекционировал такие воспоминания.

Издали завидев пролетку, он вскричал:

– Опаздываете!

– Виноват, – буркнул Брискин, не торопясь выходить. Он с интересом рассматривал заросшие плющом неоготические ворота, от которых вправо и влево тянулась ограда, сложенная из гранитных валунов.

– Идемте, Денис Осипович, – поторопил медик. – Мы с вами приглашены на обед к баронессе Николаи. Но прежде должны побеседовать с Тойво Кеттуненом. Фотографии привезли?

Брискину ничего не оставалось, кроме как рассчитаться с извозчиком и последовать за Романовым. Они прошли по аллее, которая привела их прямиком во двор усадебного дома. Библиотечный флигель с башенкой и часами на фронтоне имел со стороны двора три входа – главный и два боковых. Один из боковых входов вел прямо в гостиную Кеттунена.

На стук Романова дверь открыл поджарый мужчина лет шестидесяти с длинными белыми волосами. У него был ухоженный вид, аккуратная седая бородка и водянистые, слегка навыкате, глаза. Чтобы посмотреть ему в лицо, Брискину, считавшему себя высоким, пришлось задрать голову. Романов представил их друг другу и бесцеремонно плюхнулся в кресло.

– Ну и жара. Как в бане.

– А у меня тут прохладно, – почти без акцента сказал финн. – Выпейте брусничного морса. Освежает.

Кеттунен подошел к столу, разлил морс по стаканам и протянул гостям. Возле Брискина задержался, кивнул на папку:

– Это фотографии убитой? Не удивляйтесь, я в курсе дела. Павел Романович телефонировал, что нужна моя консультация. Разумеется, конфиденциально. Так что там у вас? Показывайте!

Брискин разложил снимки на столе. Романов встал из кресла и тоже подошел, поставив свой стакан на комод рядом со статуэткой какого-то языческого божка. Несколько минут Кеттунен бесстрастно рассматривал мертвое тело.

– Кто она? Установили?

– Да.

Для Брискина это стало неожиданностью, ведь еще вчера Романов не обмолвился ни словом. Медик пояснил:

– Утром я встречался со следователем Паулахарью. Последние новости, господа: выборгский купец Антти Салохеймо опознал пропавшую дочь. Кстати, убили ее в другом месте. Случайный свидетель видел, как ночью на мосту остановилась телега и два человека что-то сбросили в воду. Следователь полагает, что это и было тело, которое вынесло на отмель у замка. В буквальном смысле концы в воду. Орудие убийства может стать единственной зацепкой.

Кеттунен хмыкнул, поднес к глазам фотографию с увеличенным изображением раны и нахмурился. Романов потирал руки, как азартный игрок, предвкушающий большую игру.

– Поможете разгадать загадку?

– Присядьте, господа, – Кеттунен и сам сел за стол, сложил руки домиком и как-то незаметно для собеседников превратился в учителя, читающего публичную лекцию. – Еще в университете в Гельсингфорсе я увлекся Древним Востоком. Следующие двадцать лет я путешествовал, собирал истории, был в Индии и Тибете, пересек с караваном пустыню Гоби, искал следы арийской цивилизации в Сибири.

– Арийской цивилизации? – озадаченно переспросил Брискин.

– Возможно, вы читали о мифической Гиперборее – стране, в существование которой верили древние греки. Так вот, страна эта находилась на севере. По мнению некоторых эзотериков, в Скандинавии. И населяли ее арийцы, которые затем перекочевали в Сибирь, а оттуда – в Индию, принеся с собой высокую цивилизацию. Их жрецы обладали мистической интуицией и могли общаться с потусторонним миром. Понимаю ваш скептицизм, Денис Осипович, – усмехнулся Кеттунен. – Раньше и я не относился к этому серьезно.

Брискин натянуто улыбнулся.

– Как бы то ни было, – продолжал финн, – арийцы повлияли на формирование славянской культуры. В русских сказках найдется немало отголосков арийской мифологии. А обряды…

Романов кашлянул, и Кеттунен понял, что отошел от темы.

– Простите. Вернемся к вашему вопросу. Из своих странствий я привез весьма недурную коллекцию старинного оружия. Вам известно, что в Древнем мире мечи стали использовать в рукопашном бою позднее всех остальных видов оружия? Дело в том, что их было трудно изготовить. На мечах стали биться, лишь когда люди научились сплавлять мягкую медь с оловом. Из этого нового металла – бронзы – ковались прочные мечи, кинжалы, наконечники копий и стрел. Основная коллекция хранится в моем доме в Гельсингфорсе, однако несколько уникальных образцов постоянно при мне. Полагаю, вы желаете взглянуть?

Старик поднялся из-за стола и жестом пригласил гостей следовать за ним в соседнюю комнату, оказавшуюся спальней. Кровать была заставлена китайской ширмой. Несмотря на простую обстановку эта комната сообщала о хозяине больше, чем безликая гостиная. Стены покрывали восточные ковры, на одном из ковров висели две кривые сабли, а на этажерке под ними были разложены бронзовые кинжалы и древние ножи из самородной меди.

Пока гости рассматривали коллекцию, Кеттунен говорил:

– Изучение истории нужно человеку, чтобы познать самого себя. Анатомия и физиология, – он отвесил легкий поклон Романову, – помогают понять, как работает человеческий организм. История же обнажает человеческую сущность. Расцвет и упадок цивилизаций, великие завоевания, путь к сакральному знанию… Не все кинжалы, что вы здесь видите, ковались, чтобы разить врага. Ритуальные клинки давали жрецам силу, с которой они могли влиять на ход истории и даже переписывать ее.

– Переписывать? – Брискин решил, что ослышался.

– Создавая альтернативную реальность, – спокойно пояснил финн.

Брискин поджал губы и отвел взгляд. Кеттунен, несомненно, был обаятельным и оригинальным, но приходилось признать, что в голове у него не все дома. Романов, давно привыкший к странностям коллеги, взял в руки один из кинжалов.

– Любопытно, – пробормотал он. – Этот клинок похож на листовидный наконечник копья. Есть даже черешок, переходящий в рукоять. Взгляните-ка, Денис Осипович!

Кеттунен не сумел скрыть, что впечатлен:

– Вы весьма наблюдательны, друг мой. Именно этот клинок мог оставить след, в точности как на теле убитой. Это ритуальный арийский кинжал. Я привез два таких из Монголии, они практически идентичны.

– Есть ли вероятность, что еще кто-то в Выборге обладает подобным оружием? – спросил Брискин, наперед зная ответ.

Довольное выражение сползло с лица финна. Похоже, и он наконец осознал необъяснимый, но очевидный факт: дочь купца Салохеймо убили предметом из его коллекции!

Мужчины помолчали. Первым заговорил Романов:

– Тойво, вы упомянули, что привезли из Монголии два одинаковых кинжала. Я не вижу второго.

– Ну как же, – засуетился Кеттунен, – он должен быть здесь.

Пошарив на полках этажерки раз и другой, старик отодвинул ее от стены, однако там не обнаружилось ничего, кроме паутины.

– Выходит, второй клинок украден, – резюмировал медик. – И вы не заметили его пропажи?

– Нет, Павел Романович, не заметил. Я, знаете ли, не каждый день проверяю свою коллекцию, – Кеттунен начал раздраженно шагать взад и вперед. – Мне и в голову не приходило, что кто-то решит воспользоваться моими клинками. Да, дверей я не запираю, но ведь это усадьба Николаи. Чужие здесь не ходят. И зачем красть оружие именно у меня, когда можно взять кухонный нож?

– Вот-вот! Выбор оружия явно не случаен. По вашим словам, Тойво, кинжал использовался в ритуалах. На девице Салохеймо не было одежды. Зачем ее раздели? Обычному грабителю ее белье ни к чему. Что, если ее смерть была частью какого-то обряда? Скажем, ритуальным жертвоприношением? А? Красивая версия?

– Или убийца хотел, чтобы так подумали, – вставил Брискин, слегка поумерив пыл медика. – Так или иначе, круг подозреваемых можно сузить до тех, кто знал о коллекции господина Кеттунена.

Про себя он вздохнул: надо было просто отдать снимки Романову. Ну какой из него расследователь? В эту минуту в спальню постучали, так что разговор об убийстве пришлось отложить. К Кеттунену заглянул племянник баронессы Николаи.

– Господа, что же вы в такую жару сидите в доме? Идемте купаться! А с вами мы, кажется, незнакомы? – молодой человек протянул руку фотографу. – Николай Константинович фон дер Пален.

Брискин пожал его руку и представился.

– Так это вас тетушка пригласила отобедать с нами! Рад знакомству. Что ж, до обеда еще час. Идемте на берег! Не хотите же вы сидеть за столом с баронессой, истекая потом?

Последний довод оказался решающим.

Перед обедом Шура и Ада дошли до острова Палатки и остались на пристани, где у самой воды стояли одна напротив другой две белые скамейки. Турецкую палатку – павильон, давший название островку, – давно разобрали, но Ада на днях обнаружила ее на фотокарточке в альбоме Николаи.

Девушки сели в тени, так, чтобы видеть усадебный дом на другой стороне бухты. От причала на том берегу их отделяло не больше ста метров. Ада раскрыла книгу – «Тайную доктрину» Блаватской на английском языке. Погрузившись в чтение, она чуть не подскочила, когда подруга неожиданно пихнула ее в бок.

– Смотри, смотри! – Шурочка указывала сложенным веером на противоположный берег.

Там была точная копия их пристани, с такими же белыми скамейками и лесенкой, спускавшейся к воде. В камышах покачивались лодки. На причале, обычно пустынном, сейчас царило оживление: четверо мужчин явно собирались купаться. Они раздевались, складывая одежду на скамейки. Купальных трико на них не было. Собственно, когда они встали у края мостков, на них не было совсем ничего. Через несколько минут у девушек не осталось сомнений, что кое-кто из пловцов вознамерился переплыть бухту.

– Уйдем! – слегка покраснев, сказала Ада.

Шурочка рассмеялась и неохотно встала.

– Ты хорошо их рассмотрела?

– Шура!

– Да я не о том, – хихикнула подруга. – Я разглядела Ники, господина Кеттунена и Павла Романовича. Но с ними кто-то еще. Тоже учитель? Ты его знаешь?

– Не думаю. Он определенно не из гимназии.

Знакомого человека Ада узнала бы даже на таком расстоянии.

Два островка, соединенных Китайскими мостиками, остались позади. Девушки шли по дамбе, предохраняющей от затопления великолепную долину Розенталь, на которой цвели английские розы. Тяжелый шмель перелетал с бутона на бутон и гудел басом – точь-в-точь как певчий церковного хора.

– Книга! – вдруг спохватилась Ада, осознав, что оставила ее на скамейке.

– Потом заберешь.

– А если будет дождь? Так печет обычно перед грозой.

Шурочка махнула рукой:

– Иди. Мне лень возвращаться. Встретимся в Большой зале.

Ада повернула назад. Она подумала о предстоящем обеде и о том, что Павел Романович наверняка предложит ей прогуляться по парку, как делал всякий раз, когда заезжал в усадьбу. Оказалось, что Романов – давний знакомый Марии Николаевны. Он, разумеется, пользовался этим, чтобы видеться с Адой как можно чаще.

Погруженная в свои мысли, девушка вернулась на остров Палатки и слишком поздно поняла, что уже не одна. Тот самый незнакомый ей господин вылез из воды, очевидно, чтобы полюбоваться видом, заметил на скамейке раскрытую книгу и не удержался – стал листать. Заслышав шаги, он поднял глаза, на мгновение растерялся при виде барышни и тут же машинально прикрылся книгой. Фигура не атлетическая, как сказала бы Шура, идеалом которой был ее стройный Ники. На волосах и бледной коже незнакомца блестели капли. Загорелым было только лицо, в считанные секунды ставшее пунцовым.

– Я пришла за книгой, – пробормотала Ада, стараясь не опускать взгляд ниже его груди. Под его ключицей слева был небольшой шрам.

– Ясно, – ответил мужчина и не шелохнулся.

Ада приблизилась, зажмурилась и протянула руку.

– Она из библиотеки Николаи. Прошу, отдайте ее мне.

Ощутив тяжелый том на ладони, Ада продолжала стоять зажмурившись, пока не услышала всплеск и хохот Романова. Когда она открыла глаза, незнакомец плыл к противоположному берегу, а в воде у пристани от души веселились Павел Романович и Ники, словно им было по пять лет. Ада гневно взглянула на них и зашагала прочь.

Она приближалась к центральной аллее, когда заметила у старого раскидистого дуба двух работников баронессы. Прежде она уже видела их за работой в парке – они косили траву перед домом и подстригали декоративные деревца. Ада знала, что это не финны, а русские. Год назад Мария Николаевна наняла нескольких беженцев из Кронштадта (в лагерях под Выборгом, где содержались кронштадтцы, условия были суровыми). Жена одного из матросов прибиралась в доме и библиотечном флигеле. Она была кроткой и работящей, а вот мужиков Ада побаивалась. Она уже хотела незаметно проскользнуть за стволами лип, но тут ее внимание привлекли ведра в руках кронштадтцев. Точнее даже не сами ведра, а то, что оставляло на стенках необычные разводы, – красная густая жидкость, которой мужики поливали корни старого дуба.

Ноги Ады словно приросли к земле, ей вдруг стало невыразимо жутко. Не в силах пошевелиться, она невольно прислушалась к разговору.

– Медвежья кровь? – гнусаво спросил тот, что помоложе.

– Она. Священная медвежья кровь. Ты давай лей больше, чтоб дуб не плакал.

– А ежели заплачет?

– Ежели заплачет – беда. Зачахнет. А когда священный дуб зачахнет, страшные времена наступят. Всему сущему придет конец.

Мужик забормотал что-то невнятное. Ада попятилась, не помня себя выбралась на аллею и, как ужаленная, понеслась к дому.

Обед у баронессы

Романов думал об Аде Михайловне. Из воды он не мог хорошо ее рассмотреть, но одно только осознание того, что она стояла на причале, так близко, в тонком платье с вырезом лодочкой, одно это вызвало в его теле сладостную дрожь. Романов предвкушал новую прогулку наедине с предметом своего обожания. Он будет чувствовать ее пальчики на своем локте, вдыхать легкий, цветочный аромат ее духов и читать ей Блока наизусть. На память медик не жаловался, а Ада любила стихи.

И, когда среди мрака снопами

Искры станут кружиться в дыму, —

Я умчусь с огневыми кругами

И настигну Тебя в терему2.

Романов ухмыльнулся. В этом месте он всегда воображал, как настигает Аду и после его жаркого поцелуя она стыдливо раздвигает колени. Он покосился на Брискина, который угрюмо молчал с тех самых пор, как предстал перед нею в чем мать родила. Кто кого больше смутил – неясно, но после такого конфуза они наверняка будут сторониться друг друга.

Тойво Кеттунен и Ники шли впереди, оживленно беседуя.

Брискин никак не мог отделаться от ощущения неловкости. Последней женщиной, видевшей его без одежды, была та, на которой он имел неосторожность жениться много лет назад. Совместное проживание продлилось недолго, он потерял счет ее романам, оставаясь мужем лишь номинально. В Советской России она наконец получила развод и снова вышла замуж. Конечно, была еще Элла, управляющая рестораном при гостинице «Суоми». Но они занимались любовью на столе в пустой бильярдной и никогда не раздевались… Что же до барышни с книгой – наверняка у нее мозги набекрень, если читает такую чушь. Брискин не относился к эзотерике серьезно.

Мужчины подходили к восточному флигелю усадебного дома, где на летней веранде под парусиновым навесом служанки накрывали на стол. Мария Николаевна Николаи, тонкая и сухая, как тростинка, сидела в плетеном кресле и курила папиросу, вставленную в длинный мундштук. Если не знать, что она старшая сестра покойного барона, ей можно было бы дать не больше пятидесяти лет. Казалось, время для нее остановилось еще в начале века и с тех пор она не постарела ни на день.

– Мария Николаевна, целую ручку, – расшаркался Романов.

– Сядь, Павел, не мельтеши, – поморщилась баронесса.

Голос у нее был низкий и хриплый. Она кивнула Ники и Кеттунену и пристально посмотрела на нового гостя:

– Вы, стало быть, Денис Осипович. Интересуетесь коллекцией Тойво?

– М-м-м, – протянул Брискин, кинжалы Кеттунена совсем вылетели у него из головы.

В эту минуту из внутренних комнат на веранду прошли Шура и Ада, избавив фотографа от необходимости отвечать. Романов отметил про себя, что Ада взволнована или чем-то расстроена. Вслух он сказал, обращаясь к Брискину:

– Денис Осипович, позвольте представить вам Александру Гавриловну, супругу Николая Константиновича. А это Ада Михайловна, моя коллега по гимназии. Летом она гостит у баронессы. Впрочем, вы ведь, кажется, уже имели удовольствие встречаться? – чтобы спрятать улыбку, Романов сделал вид, будто поглаживает усики.

Когда медик так жмурился, он напоминал Аде довольного кота. Она поняла, что Павел Романович нарочно подшучивает над гостем. Однако, судя по тому, как холодно и сдержанно ей поклонился Брискин, в ее сочувствии он нуждался менее всего.

Мария Николаевна прикурила новую папиросу, затянулась один раз и, потушив ее, сказала:

– Садитесь за стол. У нас без церемоний, Денис Осипович. Лийса, неси суп!

Когда все расселись и служанка разлила по тарелкам наваристые щи, Шурочка прощебетала:

– Ужасно жаркий день, не правда ли? Ада считает, что будет гроза.

– Ада Михайловна, вы начали читать книгу Блаватской – ту, что я вам рекомендовал? – спросил Тойво Кеттунен, одарив дам галантной улыбкой. Несмотря на седины и сюртук, а возможно, именно благодаря им, он выглядел самым импозантным среди мужчин за столом.

– Да, господин Кеттунен, я сегодня весь день ее читаю.

При упоминании книги Ада непроизвольно взглянула на Брискина, но тот с невозмутимым видом ел суп.

– И что вы думаете о «Тайной доктрине»? – поинтересовался финн.

Брискин усмехнулся про себя: либо старый эзотерик вконец заморочил ей голову, сделав убежденной последовательницей Блаватской, либо она попросту ничего не поняла в этой теософской галиматье. Tertium non datur3, припомнил фотограф из своего гимназического прошлого. И ошибся, потому что у Ады оказался собственный взгляд на прочитанное.

– Боюсь, тема мне не близка. Я мало знаю о вещах, о которых пишет госпожа Блаватская. Можно ли верить сведениям и гипотезам, на которых она основывает свои рассуждения? Мне кажется, это скорее вопрос веры, нежели знания, подкрепленного какими-то историческими исследованиями.

– Видишь, Тойво? Девочка сразу попала в точку, – невозмутимо проговорила Мария Николаевна. – Это вопрос веры. Неудивительно, что у теософии Блаватской так много критиков. Людей, не готовых принять ее на веру, можно сравнить с младенцами. Их сознание действует на самом примитивном уровне, где они несвободны от заблуждений.

– Как это верно! – воскликнула Шура, с обожанием глядя на баронессу.

– Степень различаемого нами света зависит от силы зрения, не так ли? – улыбнулся Кеттунен. – Я верю, Ада Михайловна, что со временем ваше зрение станет острее.

– Время – лишь последовательность состояний нашего сознания, – всё так же невозмутимо продолжала Мария Николаевна. – В каждом из состояний человек осознает себя иначе. И каждый раз полагает, что это его единственная реальность.

– Вы правда верите в существование альтернативной реальности? Даже не одной? – с сомнением произнес Брискин.

– Вы меня не услышали, молодой человек. Реальность относительна. Как отмечает Блаватская, всё зависит от познавательных способностей наблюдателя.

– Однако господин Кеттунен сегодня обмолвился о ритуалах арийских жрецов, которые позволяли им в буквальном смысле подменять одну реальность другой.

– Да-да, – подхватила Шурочка, – господин Кеттунен рассказывал об этом на своей лекции в усадьбе неделю назад. Он тогда собрал всех домашних и слуг в Чайной беседке и поведал столько невероятного о древних арийцах! Помнишь, Ники, мы потом полночи это обсуждали? Перемещение в альтернативную реальность! В голове не укладывается, как можно сегодня жить в чудесной усадьбе, сидеть за одним столом с близкими людьми, а назавтра проснуться в какой-нибудь крестьянской избе и совершенно не помнить тех, с кем накануне пил чай.

– Судьба отдельных людей, пусть и живущих в чудесной усадьбе, не важна, если изменение реальности поможет предотвратить, скажем, вселенскую катастрофу, – заметил финн. – И даже бесценная Мария Николаевна с этим не поспорит, хоть мы и расходимся во взглядах на возможности человеческого разума.

Служанки убрали суповые тарелки, Лийса вынесла ржаной пирог с лососем. Ухаживая за дамами, Романов наполнил бокалы и поднял свой:

– Тост, дамы и господа. За человеческий разум! В конце концов, именно благодаря ему развиваются науки. Взять медицину – какой скачок она совершила в сравнении с тем, что было всего полвека назад! Вы согласны, Ада Михайловна?

Ада кивнула. Кеттунен торжественно провозгласил:

– За разум!

Все выпили и приступили к пирогу – традиционному финскому калакукко. Шурочка раскраснелась от вина. Ники послал ей воздушный поцелуй и повернулся к баронессе:

– Тетушка, позвольте и мне высказаться. Я думаю, дяде Паулю не понравилось бы, что вы поощряете в нашем доме подобные беседы. Он посвятил жизнь христианскому служению, а все эти теософские идеи уводят далеко от бога.

– Эзотерическая философия не отвергает божество как абсолютную и абстрактную сущность, – Мария Николаевна отодвинула тарелку с остатками пирога, вставила новую папироску в мундштук и закурила.

– Николай Константинович говорил о христианском боге, – тихо проронила Ада.

Романов и Брискин одновременно взглянули на нее. Обоим этого оказалось достаточно, чтобы понять ее невысказанную вслух точку зрения. Баронесса выпустила изо рта струйку дыма и решительно закрыла тему:

– Перейдем в Большую залу. Ада Михайловна, спой нам что-нибудь.

С этими словами она встала, потушила папиросу и ушла в дом. Остальные последовали за ней.

Источник Сильмии

Шагая по дорожке, Брискин скользнул рассеянным взглядом по двухвершинной пихте, похожей на диковинное мифическое существо. Он чувствовал себя лишним в компании Романова и Ады Михайловны, и всё же именно она предложила фотографу прогуляться по парку. В его ушах еще звучал ее приятный голос: после обеда она спела несколько романсов под аккомпанемент Александры Гавриловны. Правда, госпожа Пален слишком уж усердно барабанила по клавишам рояля, но это никому не мешало. Остался без внимания и тот факт, что Романов и Кеттунен о чем-то долго шептались в вестибюле и пропустили добрую половину концерта. Разговор с финном явно поднял настроение Павла Романовича, и он лишь слегка нахмурился, услышав, что Брискин тоже приглашен на прогулку.

Втроем они спустились в парк – в ту его часть, которая с легкой руки предка баронессы стала называться Элизиумом. Ада шла между мужчинами, в ее молчании ощущалась напряженность. Медик, напротив, держался чересчур раскованно.

– Неужели вы не вспомнили свою музу, Денис Осипович? Вы же не будете отрицать, что модель в окне на вашем снимке – это очаровательная Ада Михайловна?

Брискин не отрицал. Во время концерта он сидел с краю и узнал профиль молодой женщины с фотографии, сделанной им в студии Альмы Коскинен. Вот только ее визит не отложился в памяти.

– Увы, я запоминаю далеко не всех, кто приходит фотографироваться, – с явным сожалением сказал Брискин.

– Оно и понятно, – протянул Романов. – Перед вашим объективом каждый день мелькают десятки лиц.

– Однако я тоже не припоминаю, чтобы заходила в фотостудию, – нарушила молчание Ада. – У меня нет ни одной карточки, сделанной в Выборге.

Романов прищурился:

– Я вижу единственное объяснение, Ада Михайловна. Фотограф не произвел на вас впечатления.

Он рассмеялся в одиночестве. Ада потупилась, Брискин неприязненно поджал губы. Медик хлопнул его по плечу:

– Не обижайтесь, Денис Осипович. Уверен, вы оставили след в сердечках многих мечтательных барышень, – и, не меняя тона, добавил: – А перед нами источник «Нарцисс», я ведь прав, Ада Михайловна?

Обогнув скалу, они вышли к небольшому павильону, возведенному сто лет назад над подземным ключом. Вода поступала в бассейн внутри павильона, откуда попадала в маленький гранитный бассейн, расположенный снаружи. Под струю, вытекающую из пасти грустного бронзового льва, можно было подставить ковшик или ладонь.

– Говорят, вода этого источника обладает целительной силой, – продолжал Романов, – лечит глазные болезни. Как ученый я в этом сомневаюсь, но вот Мария Николаевна убеждена, что сознание формирует реальность. Так что если человек верит, что исцелится, испив из этого ключа, то, вероятно, так и будет.

– Да, – задумчиво проговорила Ада, – в это я могу поверить.

Брискин усмехнулся, присел у гранитного бассейна, набрал воды в ладони и выпил всё до капли. Романов съязвил:

– Не знал, что у вас плохое зрение, Денис Осипович.

– Это профилактическая мера, – шутливо ответил фотограф. – Попробуйте тоже.

Медик махнул рукой: ребячество. И тут, к удивлению обоих мужчин, Ада встала на бортик бассейна. Она дотянулась до струи, придерживаясь за стенку павильона, сделала несколько глотков и, выпрямляясь, ощутила, как сильные руки подхватили ее сзади за талию. Со стороны Брискина это был внезапный безотчетный порыв. Убедившись, что Ада удержала равновесие, он сразу убрал руки и отступил.

– Ох уж эти ваши непроизвольные рефлексы, – буркнул Романов, отворачиваясь. – Вернемся берегом.

Чтобы скрыть внезапное смущение, Ада заговорила:

– В семье Николаи есть красивая легенда про этот источник. Изначально он назывался не «Нарцисс», а источник Сильмии. Кстати, silmä – по-фински «глаз». А легенда такая. В этих местах когда-то жила нимфа Сильмия, которая не замечала влюбленного в нее пастуха Ларса. Тоскуя, он выплакал столько слез, что в итоге ослеп.

Ада и ее спутники вышли на скалистый берег и продолжили путь мимо причудливых гранитных глыб под сенью сосен, елей и тонких березок. Поднялся ветер, запахло хвоей и мхом, наросшим на камнях махровыми заплатами.

– Этот ваш пастух – нюня, тряпка, – прокомментировал Романов.

Словно не расслышав, Ада продолжала:

– Друг Ларса рассказал о его несчастьи Сильмии. Тогда нимфа попросила Солнце исцелить пастуха, и в тот же миг из земли забил чудесный ключ. Ларс умылся целебной водой и вновь увидел белый свет.

– Счастливый конец. Как скучно, – наигранно вздохнул медик. – Вероятно, предок наших радушных хозяев придумал эту романтическую чушь специально для посетителей парка.

Романов понимал, что не следовало так говорить, что это было цинично, но присутствие фотографа мало-помалу вывело его из себя. Ада закусила губу и опять надолго замолчала. Брискин хотел сказать ей, что ему легенда понравилась, однако не сказал, догадываясь о причине раздражительности Романова.

Медик некоторое время размышлял, как загладить свою оплошность, и наконец решил выказать чуткость:

– Ада Михайловна, я заметил, что перед обедом вы были расстроены. Что-то случилось? Если вас кто-то обидел…

– Нет-нет, Павел Романович, – оборвала его Ада, – в усадьбе все необыкновенно добры ко мне. Дело в другом… Я… кое-что услышала.

Она колебалась, не зная, стоит ли рассказывать. Романов остановился, взял ее руку в свои и произнес с неподдельным участием:

– Что бы это ни было, даже если вам кажется, что это пустяк, не стоящий внимания, говорите, прошу вас!

Ада почувствовала, что Брискин тоже внимательно смотрит на нее, и слегка покраснела.

– Перед обедом я увидела, как работники Марии Николаевны поливают старый дуб. Жидкость в их ведрах была необычного, темно-алого цвета. И один из них сказал, что это… медвежья кровь.

Романов поднял брови:

– Прямо так и сказал – медвежья кровь?

– Я не ослышалась, Павел Романович. То, что они делали, было похоже на какой-то языческий ритуал.

– Уверен, этому найдется простое объяснение. Вам нечего бояться, Ада Михайловна.

– Я не говорила, что боюсь, – сухо заметила Ада, отнимая руку.

Они снова зашагали по дорожке, берег остался позади. Брискин хмурился. Неужели Романов действительно не придал этому значения? Или хотел таким образом успокоить даму?

– Могу я спросить, Ада Михайловна, – медленно произнес фотограф, – вы тоже присутствовали на лекции господина Кеттунена, о которой упоминала Александра Гавриловна?

– Полноте, Брискин, вы же не думаете, что Ада Михайловна могла выкрасть кинжал и заколоть барышню, как ритуальную овцу?

Ада содрогнулась:

– Заколоть? Вы сейчас говорите о реальном убийстве?

Романов и Брискин переглянулись. Фотограф едва заметно отрицательно качнул головой, но медик зашел уже слишком далеко, чтобы остановиться. К тому же уход от ответа только сильнее встревожил бы Аду.

– Вчера утром на отмели у замка обнаружили труп барышни. Я производил вскрытие, а Денис Осипович делал снимки для полиции. Сегодня нам удалось установить, что девица была заколота арийским кинжалом из коллекции Кеттунена. Кинжал пропал. Но не тревожьтесь: виновных очень скоро арестуют.

Романов дал понять, что тема исчерпана. Они как раз подошли к усадебному дому, по лестнице навстречу гостям спускались Ники и Шурочка.

– Тучи собираются, – заметил Ники. – Прелестная Ада не ошиблась: будет дождь. Наш кучер отвезет вас в город, господа. Тетушка просила кланяться, а мы проводим вас до ворот.

Шура с важным и таинственным видом взяла Романова под руку, увлекая вперед.

– У меня к вам разговор, Павел Романович, – заворковала она. – Слушайте и не спорьте!

Ники усмехнулся, поглядел вслед жене и зашагал рядом с Адой и Брискиным.

– Шурочка никак не может без тайн мадридского двора, – с нежностью в голосе произнес Пален. – Не удивляйтесь, она всего-то-навсего приглашает Павла Романовича к нам в усадьбу на праздник Юханнус. Ну а я приглашаю вас, Денис Осипович. Приезжайте в пятницу, часов в шесть пополудни. Сможете?

– Что ж, в пятницу вечером я не занят, – ответил Брискин, покосившись на Аду. – Но я совсем не знаю финских праздников.

– А про Ивана Купалу слышали? Вообразите, у финнов свой Иванов день – Юханнус. Это тетушка придумала ублажить господина Кеттунена. Признаться, он платит щедрую аренду за пользование библиотечным флигелем… Так вот, отметим день летнего солнцестояния, как делали наши предки, не важно – финские или русские… Ой, забыл распорядиться, чтобы вам принесли зонты в коляску, – вдруг спохватился Ники и стремительно повернул назад.

Ада и Брискин остались вдвоем. Она по-прежнему молчала, однако он больше не ощущал ее напряженности, как во время прогулки с Романовым. Теперь она выглядела совершенно безмятежной. Интересно, о чем она думает?

Ада улыбнулась, и Брискин понял, что задал вопрос вслух.

– Простите, – спохватился он.

Ее улыбка стала шире.

– Ничего, я вам отвечу. Я думала о легенде источника Сильмии. Помните нимфу, которая просила Солнце исцелить влюбленного в нее пастуха?

– Конечно, помню.

– Так вот, это не вся история.

– Нет?

– Древние боги ничего не делали даром. Выслушав просьбу Сильмии, Солнце превратило ее в родник. Ларс умылся целебной водой, излечился от слепоты и долго потом искал нимфу – тщетно. Но когда он приходил к источнику, в журчании воды ему слышался ее голос.

– Думаете, Сильмия тоже его полюбила?

– А как же иначе? – просто ответила Ада. – За любимого не жалко отдать жизнь.

Она смотрела куда-то вдаль, сквозь позолоченные лучами деревья на фоне грозового неба. В этот волшебный миг она сама казалась сотканной из солнечного света. Брискин вдруг осознал, что первое, не слишком приятное впечатление о ней совершенно изгладилось из его памяти. Прогоняя внезапно возникшее чувство неловкости, фотограф сказал:

– Если я правильно понял, Ада Михайловна, на лекции Кеттунена в Чайной беседке присутствовали не только домашние, но и слуги?

– Вы правильно поняли, – возвращение к прежней теме ничуть не озадачило девушку, словно она только этого и ждала. – Мария Николаевна относится к своим работникам как к равным и всячески поощряет их просвещение.

– А те, что сегодня поливали дуб, тоже слушали лекцию?

Ада на миг задумалась.

– Кажется, да. Это двое бывших матросов из Кронштадта. Насколько я знаю, был и третий. Его по весне уличили в воровстве и выгнали из усадьбы.

– Любопытно, – пробормотал Брискин.

Ада хотела что-то спросить, но они уже поравнялись с экипажем баронессы, возле которого Шура прощалась с Павлом Романовичем. Медик, слушая вполуха, наблюдал за Адой и Брискиным.

– Я ее подготовлю, не сомневайтесь, – пообещала Шурочка Романову и обернулась. – Ах, вот и вы! Ники, конечно, забыл о зонтах.

– Не стоило беспокоиться, – бросил Романов.

Он подошел к Аде, собираясь поцеловать ручку, но в последний момент передумал, наклонился и коснулся губами ее щеки. Почувствовав ответное легкое касание губ, он пожалел, что они не вдвоем и нельзя прямо здесь и сейчас прильнуть к ее рту, сорвать трепетный поцелуй.

Запыхавшийся Ники принес зонты. Гости забрались в двухместную коляску с предусмотрительно поднятым верхом. Солнце скрылось в тучах, и тотчас где-то над городом ухнул гром.

Когда экипаж выехал за ворота, Брискин повернулся к Романову:

– Те двое, что совершали ритуал с медвежьей кровью, были на лекции Кеттунена. Стоит к ним присмотреться.

– Вы думаете?

– Свидетель видел на мосту двоих, вы сами сказали. Они избавлялись от трупа. Совпадение?

Медик прищурился.

– Согласен, работники Марии Николаевны кажутся подозрительными. Могли по-своему истолковать рассказы Тойво, плениться, так сказать, открывающимися перспективами.

– И выкрасть кинжал, ведь он был прямо у них под носом. Тем более что их товарища уже ловили на воровстве.

Романов быстро взглянул на Брискина:

– Это Ада Михайловна вам рассказала? Так вот о чем вы с ней беседовали! О ритуальном убийстве!

– За кого вы меня принимаете? Я лишь расспросил ее про этих кронштадтцев. Вы сообщите господину следователю о наших подозрениях?

Последние слова фотограф был вынужден прокричать, чтобы Романов расслышал его сквозь шум разразившегося ливня. Экипаж летел навстречу дождю, вода затекала под крышу. Медик раскрыл зонт и только потом ответил:

– Доказательствами мы не располагаем. К чему устраивать скандал вокруг почтенного семейства? Признайте, вам ведь тоже не хочется, чтобы финская полиция рыскала по Монрепо!

– Что вы предлагаете? – Брискин ушел от прямого ответа, хотя в глубине души разделял беспокойство Романова. Скандал со слугами мог повредить всем обитателям усадьбы. Финские власти терпимы к Николаи из уважения к покойному барону, но всё может измениться в одночасье.

Стихия разыгралась не на шутку, медик с трудом удерживал в руке зонт.

– Приедем завтра и сами допросим кронштадтцев!

– Приедем без приглашения?

При мысли, что уже завтра он сможет вновь увидеть Аду Михайловну, Брискин неожиданно для себя ощутил приятный трепет в животе.

– Я телефонирую Марии Николаевне из гостиницы. Считайте, приглашение получено. Заходите за мной в «Бельведер» в девять утра. А как госпожа Коскинен смотрит на то, что вы стали отлынивать от работы?

– Скоро узнаю, – вздохнул фотограф.

Когда коляска остановилась перед «Бельведером», Брискин попросил кучера отвезти его к дому «Отсо».

Одинокие сердца

Гроза ушла за море, однако дождь не прекратился и постукивал по карнизу, как усталый дятел. Ада сидела в глубоком кресле, листая книгу Блаватской. Она уже составила свое мнение об этом труде, но надеялась лучше понять баронессу, которая имела в обществе репутацию чрезвычайно умной женщины. Ада сама не раз становилась свидетельницей ее дискуссий с Кеттуненом на литературные и философские темы. Ее доводы и к месту приведенные цитаты неизменно разбивали оппонента в пух и прах. Аде было любопытно, как этот блестящий ум сочетался в Марии Николаевне с верой в эзотерику. С другой стороны, истории Тойво Кеттунена об арийцах и их сверхчеловеческих способностях действовали на впечатлительные натуры подобно опиуму. Неужели кто-то и впрямь воспользовался ритуальным кинжалом из коллекции финна?

Ада припомнила разговор с Павлом Романовичем и его приятелем-фотографом о девушке, которую закололи арийским клинком. Денис Осипович явно заподозрил бывших матросов. Быть может, стоит рассказать баронессе, что ее работники совершали языческий ритуал у дуба? Ведь они где-то взяли медвежью кровь! А что, если она была не медвежьей? Нет, конечно, это не могла быть кровь той барышни… по крайней мере, только одной барышни. Но, возможно, другие тела просто не нашли?

Ада поежилась. Отец всегда говорил, что у нее богатое воображение. Рано умершую мать Ада не помнила, а отца обожала. Его не стало в 1919 году, когда красные разбили армию Юденича под Петроградом. До самой последней минуты он верил, что старую Россию еще можно спасти. Временами Аде становилось совсем невыносимо без его тихого голоса, ласковых слов.

Она отложила книгу, погасила лампу и легла. В ту ночь ей ничего не приснилось.

Брискин допоздна задержался в фотостудии, печатая снимки, которыми должен был заниматься завтра. Хозяйка разрешила не приходить на работу с условием, что все заказы будут готовы в срок. День оказался невероятно долгим, захотелось как-то снять напряжение.

Перед уходом Брискин отыскал и бережно убрал во внутренний карман пиджака фотографию Ады, сидящей в проеме окна.

Дождь еще моросил – зонт Ники пришелся кстати. Фотограф закурил, с минуту постоял у входа, а потом пошел размашистым шагом, но не в сторону дома, а вперед по Репольской улице. На ней, в двух кварталах от студии, располагалась гостиница «Суоми» с рестораном, которым управляла Элла Густавовна Кари. Брискин не был уверен, что застанет ее в такой час, однако подскочивший к нему метрдотель выразительно кивнул:

– У себя.

Фотограф поднялся на второй этаж. Из бильярдной доносились голоса и запах сигар. Кабинет Эллы был в конце коридора, она сразу открыла на стук – условленный между ними сигнал. Господин Кари редко появлялся в гостинице (отчасти потому что ей владела его теща).

– Я тебя не ждала. Что-то случилось?

– Нет. И да.

– Да ты никак влюбился? – рассмеялась Элла.

Ей было немного за тридцать, точного возраста Брискин не знал. Белокурая и пышнотелая, она обратила на него внимание, когда несколько месяцев назад он зашел пообедать в ресторан. Ни к чему не обязывающие отношения завязались быстро – возможно, Брискин просто устал от одиночества. А Элла скучала с мужем. Как бы то ни было, кроме редких минут физической близости, их ничто не связывало друг с другом.

– Сегодня в бильярдной играют. Хочешь снять номер на ночь? – Элла подошла почти вплотную, ее грудь заманчиво белела в глубоком декольте.

Брискин прикрыл глаза.

– Нет.

Ее пальцы привычно зарылись в его волосы, и, когда она ответила, он ощутил ее дыхание на своих губах:

– Как скажешь, милый. Тогда останемся здесь.

Ада проснулась рано. Ее первым ощущением, еще в постели, было будто что-то неуловимо изменилось. Будто она упустила нечто очень важное. Но что? Мысли против ее воли обратились к альтернативной реальности. Быть может, именно так жизнь и меняет направление, а ты даже не замечаешь, что на развилке повернул не туда, в то время как твой двойник где-то продолжает начатый путь?

Отбросив фантастическое предположение, девушка оделась и прошла в Большую залу. Обычно в этот час служанки полировали мебель и протирали пыль. Ада хотела поскорее выйти в парк, но случайно заметила у рояля жену одного из кронштадтцев. На ее скуле багровела свежая ссадина.

– Татьяна, да? – припомнила Ада имя женщины.

Та кивнула, продолжая полировать крышку рояля.

– Это сделал ваш муж?

Доброта в голосе Ады возымела действие: Татьяна робко подняла на нее глаза и ответила, нервно теребя суконку, смоченную льняным маслом со скипидаром и пчелиным воском:

– Он не лютый, барышня. Я сама виновата…

В парке щебетали чижи – вероятно, потомки тех самых чижей, которые содержались в птичнике Монрепо еще в начале XIX века. Их трели можно было бы принять за тихую песню скрипки, если бы она не завершалась всякий раз протяжным немелодичным треском. Ада остановилась на крыльце, обдумывая внезапную идею, правда, сопряженную с определенным риском. Неплохо бы проследить за бывшими матросами: вдруг удастся обнаружить какие-нибудь улики. Пока она размышляла, в дверях появилась Шурочка.

– О пташка ранняя моя! – смеясь, воскликнула подруга. – Признайся, ты мечтала о Павле Романовиче, потому-то и сна ни в одном глазу?

– По-твоему, он мне подходит?

Ада постаралась скрыть досаду: «расследование» придется отложить. Она стала спускаться, решив прогуляться до Мариентрума. Шура взяла ее под руку.

– Честно? Господин Кеттунен высоко отзывается о нем как об ученом-физиологе. Павел Романович, несомненно, талантлив. Плюс хорошо обеспечен, с ним ты ни в чем не будешь нуждаться. Он недурен собой. На мой вкус полноват, но должен же быть у мужчины хотя бы один недостаток, – благосклонно заметила Шурочка. – Вот ведь и господин Брискин такой же комплекции, «с животом гурмана», как сказал какой-то литератор. Да по сравнению с ним Павел Романович душка и красавчик!

Слова подруги, и особенно забавные гримаски, которыми она сопровождала аттестацию мужчин, развеселили Аду. Она совсем не думала о Брискине, но Шура невольно освежила в ее памяти неловкую сцену на пристани. Уж если на то пошло, Ада не усмотрела в облике Дениса Осиповича ничего отталкивающего, а позднее, во время прогулки в парке, нашла его очень даже приятным. Что же до Павла Романовича, то она к нему давно привыкла. Привычка помогает на многое закрывать глаза.

Свой вывод Шура произнесла неожиданно серьезным тоном:

– Романов обожает тебя, Ада. Это самое главное. Так что – да, я считаю, он тебе подходит, как никто другой. И если ты не лукавила насчет ваших платонических отношений, то тебе давно пора вознаградить его, как вознаграждает женщина любящего мужа.

– Но он мне не муж! – вырвалось у Ады.

Шурочка загадочно улыбнулась:

– Так сделай так, чтобы он захотел жениться. Уступи один раз, а потом поставь условие.

– Я непременно должна уступить?

– А как иначе он узнает, чего будет лишен, если не сделает тебе предложения?

Девушки вместе зашли в Мариентрум. Ада провела рукой по росписи в помпейском стиле, зажмурилась и мысленно перенеслась в атриум, который сотрясался от подземных толчков. Где-то снаружи началось извержение Везувия. Перед Адой стоял Романов в тоге богатого патриция и говорил, что в гавани его ждет корабль, и если Ада согласится стать его наложницей, то он спасет ее и увезет в Рим.

Возглас Шурочки заставил девушку открыть глаза и вернуться из Помпей в Монрепо.

– Послушай, Ада, меня сейчас осенила идея! Праздник Юханнус!

Поймав непонимающий взгляд подруги, Шура возвела очи горе, картинно вздохнула и принялась за наставления:

– Господин Кеттунен хочет воссоздать в усадьбе обряды, которые совершались в ночь на Ивана Купалу. Обязательно перепрыгни через костер вместе с Павлом Романовичем. А потом, когда пойдем искать цветок папоротника, уединись с ним и будь что будет. Кстати, – хихикнула она, – считается, что дети, зачатые в купальскую ночь, отмечены высшими силами.

Щеки Ады вспыхнули, а Шурочка добавила:

– Помнишь, господин Кеттунен рассказывал про похожий обряд у арийцев? Его совершал великий жрец с самой красивой девушкой племени. Если потом рождался мальчик, он становился наследником Древнего Знания.

– Арийцы давно исчезли с лица земли.

– Но дух великого жреца может переселяться из одного тела в другое. Хранители Древнего Знания до сих пор владеют тайной этих воплощений.

Теперь уже Ада закатила глаза:

– Не стоит верить всему, что рассказывает господин Кеттунен.

– А вот Мария Николаевна верит, – возразила Шура. – Не будь такой скучной, дорогая! Разве тебе не хочется, чтобы в жизни были чудеса? Чтобы люди могли обладать удивительной силой, исправлять ошибки, переписывая историю? Да, это жутко. И в то же время так волнительно, так… так…

Шура никак не могла подобрать подходящее слово. Ада только покачала головой.

В усадебный дом возвращались молча. Недалеко от лужайки, на которой рос старый дуб, Ада заметила куст малины. Она приблизилась и сделала вид, будто ищет ягоды.

– Серьезно? – воскликнула Шурочка. – Скоро завтрак.

– Не хочешь как хочешь. Иди вперед, я тебя догоню.

Глядя вслед подруге, Ада медленно обошла куст, а затем направилась прямиком к дубу. Его раскидистая крона давала густую тень, корни напоминали переплетенные лапы хищных птиц. На них копошились муравьи. Не обнаружив ничего подозрительного, Ада уже собиралась вернуться на аллею, как вдруг ее взгляд упал на странный символ, вырезанный на коре дуба. Это была шестиконечная звезда в виде двух наложенных друг на друга треугольников, заполненных воском. Ада коснулась звезды кончиком пальца, воск был еще мягким. Знак нанесли совсем недавно! Девушка быстро огляделась по сторонам, никого не увидела, но явственно ощутила чье-то присутствие. Чутье подсказало направление. Не дав себе времени испугаться, Ада двинулась к еловой заросли. Ей ужасно хотелось проверить версию насчет кронштадтцев, и в то же время казалось просто невероятным, что она может столкнуться с настоящим убийцей.

– Ада! – донеслось сзади. – Что ты делаешь?

От неожиданности она вздрогнула и обернулась. У дуба стояла озадаченная Шурочка.

– Я дошла до дома, а ты меня так и не догнала.

Ада приложила палец к губам, снова повернулась к заросли молодого ельника и осторожно приблизилась, но там уже никого не было. Шура с недоумением глядела на подругу.

– Ничего не хочешь объяснить?

– Смотри, – Ада подвела ее к дубу.

– Ух ты! – выдохнула Шурочка. – А что это?

– Думаю, какой-то языческий символ. Тот, кто вырезал эту звезду, прятался в зарослях.

Шура взяла Аду за руку, увлекая к дому.

– Ну кто мог там прятаться, душка? Тебе померещилось, вот и всё. Надо привести сюда господина Кеттунена. Уж он-то наверняка знает, что это за знак.

– Да-да, – пробормотала Ада. Она не стала спорить с Шурочкой, хоть и готова была поклясться, что не обманулась.

Охота на убийц

Поджидая Романова в вестибюле «Бельведера», Брискин выпил чашечку кофе со вкусом жженого цикория и выкурил сигарету. Павел Романович спустился ровно в девять.

– Вы уже здесь. Отлично! Едем. Позавтракаем в усадьбе.

Они взяли извозчика, но не проехали и квартала, как увидели на набережной Салакка-Лахти элегантного господина с длинными седыми волосами. Он шел навстречу пролетке, увлеченно беседуя с девушкой, которая казалась немного нескладной из-за высокого роста.

– Чтоб мне провалиться, – усмехнулся Романов и окликнул старика. – Тойво! Вы в городе в такую рань!

Пролетка остановилась, Кеттунен и девушка разом посмотрели на седоков, и Романов узнал собеседницу своего коллеги.

– Ба! Денис Осипович, знакомьтесь, это Анна Ярви, одна из лучших учениц шведской женской гимназии. Подает большие надежды.

Лицо девушки залилось краской, отчего стала заметнее россыпь прыщей на ее высоком лбу и щеках. Романов считал ее дурнушкой, но с амбицией – готовой на всё ради отличных отметок. Одним словом, парфеткой4.

– Доброе утро, господа! – сказал Кеттунен, улыбаясь. – Neiti5 Анна попросила у меня рекомендательное письмо к археологу Арне Тальгрену. Я познакомился с ним в пятнадцатом году в Сибири, где он проводил раскопки. Тальгрен собирается возглавить новую экспедицию, будет изучать памятники бронзы теперь на территории Финляндии, и neiti Анна хочет принять участие.

– Похвальное желание, – одобрил медик.

– Спасибо, Павел Романович, – пролепетала девушка. По-русски она говорила чисто и во всё время разговора не сводила глаз с Романова.

Кеттунен между тем пояснял:

– Мы заранее условились, что сегодня я привезу рекомендательное письмо. Разве мог я отказать барышне, которая столь горячо интересуется древностью и обрядами? У меня еще дела в городе, так что в усадьбу я вернусь к обеду. Хорошего дня, господа!

Отвесив легкий поклон, старик продолжил путь в компании Анны Ярви, а Романов и Брискин поехали в Монрепо. Там, не заходя в усадебный дом, они направились к деревянной постройке, отведенной для слуг. Вокруг служебных помещений был разбит фруктовый сад. Потревоженный дрозд выпорхнул из куста жимолости, всё же успев полакомиться терпкими темно-голубыми ягодами.

Мужчины легко отыскали людскую кухню, где обнаружили Лийсу, которая заканчивала завтракать. Очевидно, она не успела поесть с остальными слугами. Узнав господ, женщина засуетилась, предложила подать чай с пирожками в доме (кухня, буфетная и столовая размещались в западном флигеле), но Романов уселся на лавку и махнул рукой:

– Накрой нам здесь.

Брискин тоже сел, он был уже изрядно голоден. Лийса выставила на стол яблочное варенье, масло и хлеб. Пока кипятился чайник, медик пристально наблюдал за служанкой. Наконец он спросил:

– Как бы нам с Денисом Осиповичем потолковать с кронштадтцами? Где их можно сыскать в этот час?

Лийса развернулась к господам, взглянула с беспокойством.

– Простите, Павел Романович, тут я не помогу. Мария Николаевна тоже их хватилась, но со вчера их никто не видел.

Романов и Брискин переглянулись.

– То есть как – никто не видел? И у себя их нет?

– Нет, барин. Как есть сгинули.

Медик сурово посмотрел на Лийсу:

– Но кто-то же должен знать, куда они могли податься?

Служанка нерешительно переминалась с ноги на ногу.

– Татьяна, поди, знает. Жена Семена Лукина.

– Так найди ее и приведи сюда, – распорядился Романов.

Оставшись вдвоем, мужчины снова переглянулись.

– Похоже, интуиция вас не подвела, Денис Осипович. Наверняка кронштадтцы замешаны в краже кинжала и убийстве барышни, иначе б не сбежали. Интересно, кто их спугнул.

Брискин молча хмурился. Когда пришла Татьяна, а Лийса выскользнула из кухни, «допрос» опять повел Романов:

– Что с лицом?

Вокруг ссадины на скуле женщины разливался лиловый синяк. Татьяна глядела в пол, комкая передник.

– Упала.

– Вона как! Прямо на кулак?

Татьяна промолчала.

– Где твой муж? – сменил тон медик.

– Не ведаю, барин. Ушли они.

– Ушли, значит, – Романов потер переносицу. – Твой муж, Семен Лукин, и?..

– Василий Кравченко, – подсказала Татьяна, по-прежнему глядя в пол.

– А тебя, стало быть, с собой не взяли? – Романов вздохнул, чувствуя, что ничего от нее не добьется. – Ну хорошо. Где их комнаты? Показывай!

Татьяна шмыгнула в коридор, указала на двери:

– Тут мы с Семеном, тут – Василий.

Медик приоткрыл дверь в комнату Кравченко.

– А вторая кровать чья?

– Там раньше Емельян Гагарин спал, – ответила женщина и, поколебавшись, добавила: – Мария Николаевна выгнала его за воровство.

– Ладно. Иди работай, – отпустил ее Романов.

Осмотр начали со спальни Лукиных, однако не нашли никаких подсказок, куда бы могли направиться кронштадтцы. Перешли в комнату Кравченко. Пока Романов рылся в комоде, Брискин обратил внимание на отрывной календарь. Полистав его, фотограф присвистнул.

– Что? – обернулся Романов.

Матрос вырывал листки как придется, не заботясь об аккуратности. Брискину показалось странным, что листок за сегодняшний день – двадцать второе июня – тоже был оторван, к тому же, в отличие остальных, идеально ровно, словно другой рукой. Романов, в свою очередь изучив календарь, озадаченно хмыкнул:

– Если они сбежали вчера, то кто вырвал сегодняшний лист?

– Определенно не Кравченко. Он сделал надпись под вчерашней датой, причем писал с нажимом – карандаш продавил бумагу, видите? Листок он, разумеется, унес с собой, а вот двадцать второе июня оторвал тот, кто побывал здесь уже после Кравченко. Его явно заинтересовала та надпись.

– Думаете, матросами интересуется кто-то еще? Ну, да ему всё равно достался лишь бесполезный оттиск.

– Дайте-ка карандаш.

Брискин вырвал из календаря верхний листок и методично заштриховал. В результате его манипуляций продавленные буквы удалось разобрать. Надпись оказалась адресом: Mikonkatu 32.

– Михайловская улица, – пробормотал Брискин. – Это, кажется, в Выборгском предместье, недалеко отсюда. Смею предположить, Павел Романович, что не мы одни смогли прочесть адрес.

Романов азартно потер руки:

– Что ж, игра становится всё интересней. Идемте, Денис Осипович. Наведаемся в форштадт6.

Брискину не понравилось, что медик относится к охоте на убийц как к игре. Не лучше ли предоставить информацию следователю, и пусть дальше действует финская полиция? Романов же не рассчитывает, что они вдвоем схватят бывших матросов в доме № 32 по Михайловской улице? Опять же, нет никакой уверенности, что кронштадтцы вообще там будут.

Почти дойдя до ворот усадьбы, доморощенные сыщики увидели Паленов – Ники и Шурочка совершали утреннюю прогулку. Романов поприветствовал их и сказал:

– Я вчера предупредил Марию Николаевну, что мы заедем. Но, боюсь, мы не сможем с нею повидаться. Возникло спешное дело.

– Всё равно тетушке нездоровится, – кивнул в ответ Ники. – А господин Кеттунен ни свет ни заря укатил в город.

– И с Адой вы разминулись, – огорченно заметила Шура, покосившись на Павла Романовича. – Она минут десять назад уехала на велосипеде в кондитерскую Дюриха. Марии Николаевне захотелось его знаменитых помадных конфет, и Ада решила сделать ей сюрприз.

– На велосипеде, говорите? – вдруг оживился Романов и выразительно посмотрел на фотографа. – А что, блестящая мысль! Николай Константиныч, у вас ведь есть еще велосипеды?

Ники улыбнулся, полагая, что разгадал истинную цель визита Романова и его приятеля.

– Вон там, в сарае, рядом с конюшней, – он махнул рукой, указывая направление.

– Чудненько, – промурлыкал медик.

Вскоре они с Брискиным уже катили в западное предместье Выборга – Нейтсютниеми, бывший Выборгский форштадт. Сперва они ехали по проселочной дороге, потом свернули на узкую улочку с приземистыми домиками. В палисадниках за дощатыми заборами шелестели яблони и черемуха. Местные собаки, почуяв чужаков, подняли лай. На угловом доме на глаза им попалась вывеска «Шоколад и конфеты. Юхан Дюрих». Романов притормозил, вдыхая носом воздух, благоухающий корицей, ванилью и еще чем-то, не поддающимся определению.

– Не сюда ли поехала Ада Михайловна? Давайте зайдем – вдруг застанем ее.

В кондитерской можно было не просто купить сладости на вынос, но и посидеть за столиком с чашечкой горячего шоколада. Брискин согласился зайти, хотя уже знал, что Ады там нет, поскольку у двери остались только их велосипеды. Медик оглядел кондитерскую и сразу утратил к ней интерес. Фотограф, напротив, с любопытством обошел витрину и купил у Дюриха помадки.

– Вы что, сладкоежка, Брискин? – поморщился Романов, снова садясь на велосипед. – Только зубы испортите.

Они выехали на Михайловскую улицу и через несколько минут остановились у дома № 32. Это был крашенный белой краской одноэтажный домишко, ничем не отличающийся от соседей справа и слева.

– Попробую разузнать, кто здесь живет, – сказал Романов. – А вы постойте в стороне с велосипедами, чтобы не привлекать внимания.

Поджидая медика, скрывшегося за углом, Брискин начал озираться по сторонам. В доме напротив, очевидно, немец держал колбасную лавку – ветчина и копченые колбасы были разложены на столе под навесом. Какая-то барышня оживленно беседовала с хозяином. Приметив велосипед, пристроенный у фонарного столба, фотограф внимательнее присмотрелся к ней, и его сердце радостно подпрыгнуло. Он не видел, что именно покупала Ада Михайловна, однако на деньги, которые она протянула колбаснику, можно было, по мнению Брискина, приобрести всю лавку целиком.

Он встал на краю тротуара так, чтобы попасть в поле зрения Ады, когда та повернется к велосипеду. Она узнала его сразу, и от этого сердце Брискина совершило еще один радостный кульбит.

– Вы ведь не случайно здесь оказались, Денис Осипович? – вместо приветствия сказала Ада, перейдя улочку.

– Как и вы, полагаю, – улыбнулся Брискин.

Они не заметили, как из подворотни вынырнул Романов.

– Ада Михайловна! – воскликнул он. – Какое совпадение!

– Не думаю, что совпадение, – проронил фотограф. – Я сложил два и два. Кто еще знал, что мы подозреваем кронштадтцев? Кто мог беспрепятственно проникнуть в комнату Кравченко и вырвать листок с адресом из календаря? Наблюдательности вам не занимать, Ада Михайловна.

– Как и вам, полагаю, – вернув реплику Брискину, она рассмеялась.

Романов, чувствуя, что он что-то упустил, буркнул недовольным тоном:

– Вы, кажется, не осознаете, насколько это серьезно и опасно. Нам здесь больше нечего делать. Давайте вернемся в усадьбу. Обсудим всё по пути.

Лишь на проселочной дороге, ведущей к Монрепо, они смогли наконец поехать рядом, и медик вернулся к начатому разговору:

– Интересующий нас дом принадлежит книготорговцу Ховингу. Он живет там с женой и матерью и сдает комнаты, в основном своим же работникам. Служанка сказала, что один из жильцов – русский, нанят всего несколько дней назад продавать книги. Не он ли наш третий матрос, Емельян Гагарин, уличенный баронессой в воровстве?

– Я тоже подумала, что кронштадтцы всё это время поддерживали связь с товарищем, – сказала Ада. – Вполне логично, что Кравченко записал его новый адрес на отрывном календаре.

– Коль скоро Кравченко и Лукин сбежали из усадьбы, им больше некуда податься. Рано или поздно они объявятся на Михайловской, – подытожил Романов. – Неплохо бы организовать там засаду.

Ада улыбнулась:

– Господин Мельцер, хозяин колбасной лавки, любезно согласился послать мне весточку в Монрепо, когда заметит у дома двоих мужчин, внешность которых я ему описала.

– Ада Михайловна, я поражен! – воскликнул Романов, притормаживая у неоготических ворот. – Вы постоянно на шаг впереди нас с Брискиным.

Фотограф, долго молчавший, наконец высказал свои соображения вслух:

– Я считаю, пора рассказать обо всем господину следователю. Пусть полиция устраивает засаду и ловит убийц. Простите, но мы с вами дилетанты. К тому же, как заметил Павел Романович, дело это серьезное и опасное.

– Вы, безусловно, правы, – согласился медик. – Я сегодня же встречусь со следователем Паулахарью. Денис Осипович, будьте любезны, поймайте пролетку. Велосипед оставьте, я сам закачу его в сарай и вернусь на дорогу.

Он так посмотрел, что Брискин понял: Романов хочет побыть наедине с Адой. Они уже стояли возле сарая, так что фотограф покорно примостил свой велосипед у стены и полез за пазуху.

– Ада Михайловна, – сказал он, протягивая ей бумажный сверток, – конфеты для баронессы.

Ада смутилась, покраснела.

– Ой, я совсем про них забыла. Спасибо, Денис Осипович.

Романов, сведя брови, наблюдал, как она принимает сверток.

– Я заплачу вам за них, Брискин.

– Не стоит. Это подарок.

– Ада Михайловна не любит чувствовать себя обязанной.

– Но в таком случае она будет обязана вам, – несколько раздраженно произнес фотограф.

– Я – другое дело.

Брискин быстро взглянул на Романова, потом на Аду. Она стояла потупившись, а ее пальцы, сжимавшие сверток с помадкой, слегка дрожали.

– Как вам угодно, – холодно сказал Брискин, поклонился и поспешил оставить их вдвоем.

Какой же он идиот! До этой минуты он полагал, что Ада Михайловна испытывает к Романову робкое романтическое чувство, не имеющее ничего общего с плотской любовью. Теперь, когда пелена спала с его глаз, он видел ясно: Ада отнюдь не наивная барышня девятнадцатого века, она concubina7, содержанка Романова. Действительно, на какие еще средства могла существовать одинокая женщина, к тому же эмигрантка? На жалованье учительницы в «Бельведере» не поживешь.

Брискин сунул в рот сигарету, чиркнул спичкой. Нет, он, разумеется, ее не осуждал. Никоим образом. Сигарета потухла. Вместо того чтобы снова прикурить, фотограф смял ее и отшвырнул на обочину.

Из-за поворота показался извозчик.

Расследование Ады

Перед ужином Ада заглянула к Кеттунену и пригласила пройтись с нею по центральной аллее парка. Сказала, что хочет кое-что показать.

Она не стала говорить Романову о звезде, вырезанной на коре старого дуба. Сперва Ада была уверена, что это дело рук одного из кронштадтцев, однако если они сбежали из усадьбы ночью, то никак не могли прятаться в ельнике. Возможно, Татьяна, жена Лукина, с ними заодно? На щеке женщины был кровоподтек – бывший матрос мог силой заставить ее помогать.

Днем Ада вытянула из Романова имя убитой барышни и теперь, направляясь к дубу вместе с Кеттуненом, рассуждала вслух:

– Салохеймо – довольно редкая фамилия в Выборге. В шведской гимназии учится Ханнеле Салохеймо. Вы ее помните, господин Кеттунен?

Финн пожал плечами:

– Милая Ада Михайловна, в моем возрасте память избирательна, и я, признаться, не утруждаю ее запоминанием фамилий двух сотен гимназисток. Да и зачем? В каждом классе есть журнал.

Ада кивнула и задумалась. Классная дама наверняка знает всё о Ханнеле. Она обязана следить за дисциплиной и внешним видом своих подопечных, сопровождать их в столовую и на прогулки. Кажется, к классу Ханнеле приставлена Сату Виртанен. Она одна из тех классных дам, что живут при гимназии, не имея другого дома и другой семьи, кроме девочек, воспитанию которых посвятили всю свою жизнь.

Старик начал насвистывать песенку, и Ада очнулась – как раз вовремя, чтобы повернуть к дубу.

– А, священное дерево арийцев, – почтительно произнес Кеттунен. – Символ рода и бессмертия. Вы знали, что дубы обладают магической силой? У арийцев особо почитались отдельно стоящие, старые дубы. Им поклонялись веками.

– Выходит, этот символ появился здесь неслучайно? – Ада указала на шестиконечную звезду, заполненную воском.

Глаза Кеттунена заблестели.

– О, это так называемая гексаграмма! Она означает единство противоположностей, гармонию двух миров – материального и духовного. И, конечно же, единство двух полов. Треугольник, направленный острием вниз, символизирует женское начало. Второй треугольник, как вы, вероятно, догадались, мужское. Кстати, фаллос являлся предметом культа многих языческих религий. Это символ плодородия, начала новой жизни.

Финн поскоблил ногтем застывший воск и обернулся к Аде. Она впервые видела его таким взволнованным.

– В это трудно поверить, Ада Михайловна, но очень похоже, что мы столкнулись с обрядом Хранителей Древнего Знания. Соединение мужского и женского начала… М-да… Мне нужно перечитать дневник, который я вел во время путешествия по Сибири. Прошу меня извинить…

Кеттунен закрылся в библиотечном флигеле и не вышел ужинать.

Перед сном Ада сообщила хозяевам дома о своем намерении завтра съездить в город.

– Только не задерживайся, дорогая. Мы собирались плести венки и готовиться к купальской ночи, – напомнила Шура.

После всех перипетий этого долгого дня Ада заснула, едва коснувшись головой подушки.

Когда она открыла глаза, вокруг стояла непроглядная темень. Ада поняла, что уже не одна в постели, и сразу нахлынули знакомые ощущения. Ей снился сон, тот самый сон. Странно, необъяснимо, но во сне она знала, что у нее нет человека роднее, чем мужчина, лежащий рядом. Ада села в кровати, спиной к нему, и устремила взор на занавешенное окно. А ведь чтобы увидеть его лицо, нужно лишь впустить в комнату немного лунного света. Так просто!

Босые ноги бесшумно ступили на пол. Один шаг, второй, третий…

– Остановись! Не делай этого!

Ада замерла, не оборачиваясь. Пять ударов сердца она стояла неподвижно, а потом всё же потянулась к шторе. Однако потерянных секунд оказалось достаточно, чтобы мужчина обхватил ее сзади. Его голос прозвучал над самым ее ухом:

– Мой ангел, только так мы можем быть вместе.

Руки Ады безвольно повисли, она одновременно и хотела, и не хотела уступать ему.

– Я должна знать, кто ты.

– Ты знаешь, – был ответ. – Просто не помнишь.

Ада резко развернулась.

– Почему?

На это он не ответил, взял ее лицо в свои ладони и поцеловал плотно сжатые губы. Она не собиралась возвращать поцелуй. Он отстранился, слегка уязвленный ее холодностью, но уже через мгновение Ада прильнула щекой к его груди. В ее сне всегда были две непреложные истины: она любила его, а он любил ее.

Потеряв счет времени в объятиях друг друга, они стояли во мраке, поглотившем комнату. Быть может, в какой-то момент стены и потолок просто исчезли, и их обступила бесконечная ночь Вселенной.

Голос мужчины неожиданно раздался в голове Ады:

– Ты скоро получишь ответ на свой вопрос.

– Когда?

– В купальскую ночь. Если примешь правильное решение.

– Что это значит? – пробормотала Ада, просыпаясь.

Ее окружала привычная обстановка спальни в усадебном доме, воспоминание о сне быстро растворялось в утренних сумерках. Ада попыталась сохранить обрывки, но и они истаяли, оставив лишь легкий шлейф неясных предчувствий.

Город утонул в молочном тумане. Старые фасады утратили четкие очертания, трамваи и редкие пешеходы, казалось, продирались сквозь сахарную вату. Глянув из окна на Торкельский парк, Брискин увидел совершенно фантастический пейзаж и, схватив фотоаппарат, выбежал на улицу. Он любил свою удобную складную камеру Icarette производства германской компании ICA. Полгода жил аскетом, чтобы позволить себе это чудо техники. С икареткой, как он любовно ее называл, можно было делать снимки повсюду, не таская с собой громоздкий штатив.

Брискин блуждал по городу, пока не рассеялся туман, отснял целую пленку и только тогда спохватился, что безнадежно опоздал на работу. Принюхиваясь к запахам из кофеен, он шел торопливым шагом по Крепостной улице. Теперь придется придумывать оправдания для госпожи Коскинен и до обеда отгонять навязчивые мысли о еде. И всё же фотограф был доволен, чувствуя вдохновение, которого не было так давно, что он почти забыл это ни с чем не сравнимое ощущение.

У Преображенского собора его обогнала барышня на велосипеде. Притормозила, обернулась, придерживая шляпку, и, поймав ее улыбку, Брискин сразу забыл, что не завтракал, что спешит в студию, что вчера дал себе слово больше не поддаваться обаянию Ады Михайловны… Боже, как же она была хороша!

– Какая удивительная камера! – воскликнула Ада, с интересом разглядывая фотоаппарат. – Такая маленькая! Никогда не видела ничего подобного. Ой, я, наверно, отвлекаю вас от работы.

– Вовсе нет. Если вы не торопитесь, позвольте угостить вас кофе.

– Не тороплюсь, – она повезла велосипед рядом.

Пока Брискин придумывал тему для беседы (в голове, как назло, ни одной идеи), они вышли на Александровский проспект. Ада указала на здание на противоположной стороне:

– Это шведская женская гимназия, где я преподаю немецкий язык. Я собираюсь встретиться с классной дамой, госпожой Виртанен, однако еще слишком рано для визита. Здесь неподалеку есть уютная кофейня. Весной я часто заходила в нее по вечерам, оттягивая момент возвращения в гостиницу.

Ада вдруг осеклась, слегка покраснела и прибавила шагу. Фотограф спросил:

– Вы встречаетесь с классной дамой в каникулы? Неужели вам и летом приходится работать?

– Нет-нет, мой визит не связан с работой, – Ада охотно ухватилась за эту нить разговора. – Я хочу расспросить ее о гимназистке по фамилии Салохеймо.

Брискин быстро взглянул на Аду, нахмурился:

– Убитая барышня не была гимназисткой.

– Но могла быть ее сестрой. Госпожа Виртанен скажет наверняка, она знает всё о своих подопечных.

– Зачем вам это?

– Ну как же! Если Ханнеле и убитая Унельма – сестры, у них могли быть одинаковые привычки, какие-то общие увлечения. Что-то, что поможет понять, почему убийца выбрал именно Унельму Салохеймо.

– Она стала случайной жертвой.

– А если не случайной? Вы с Павлом Романовичем рассматриваете версию ритуального убийства, однако нельзя исключать и другие! Вот вы знакомы со следователем – спросили бы его, не было ли в последнее время похожих случаев. Если, к примеру, серийный маньяк выбирает жертв по какому-то принципу, другие девушки вроде Унельмы тоже могут быть в опасности.

Об этом Брискин не подумал.

– Матросы из Кронштадта определенно не маньяки, – заметил он. – Значит, вы не уверены в их причастности?

– Нельзя быть в чем-то уверенным без убедительных доказательств. А их у нас нет. Конечно, это дело полиции, но я хочу помочь. Вдруг мне удастся что-нибудь узнать.

Брискин скептически поджал губы и придержал дверь кофейни, пропуская Аду. Они сели за круглый столик, фотограф заказал мороженое для своей спутницы и яичницу из трех яиц для себя. Официант узнал Аду. Она спросила его о какой-то Марии, на что молодой человек сияя ответил:

– Всё хорошо, neiti Ада. Первенца назвали Микой.

– Какой вы счастливец, Лео. Поздравляю!

Она произнесла это с такой искренней радостью, что Брискин внезапно почувствовал себя совершенно несчастным. Когда официант отошел, Ада взглянула на фотографа, и ее улыбка поблекла.

– Что с вами?

– Вы были бы чудесной мамой.

Она растерялась, слегка покраснела, пробормотала смущенно:

– И это вас так огорчило?

– Я не могу иметь детей, – выпалил Брискин. Пусть знает. Уж если играть против Романова, то играть честно. – Мне не суждено сделать любимой женщине главный подарок в ее жизни.

Он исподлобья смотрел на Аду, та в ответ лишь пожала плечами: